инистру о том, ядрена Матрена, что может собственных невтонов рожать и Россия-матушка. Глава французской авиации, неторопливый, ухоженный господин, тратящий на обстоятельные обеды времени раза в три больше, чем на государственные дела, слушал его с тонкой мудрой улыбкой, которая бывает только у людей, регулярно читающих донесения спецслужб. Рядом скучал министерский сынок Антуан -- тощий красавчик с влажными черными кудряшками и легкой паскудинкой в личике. Обычно такие гаденыши и устраивают своим блестящим папашам общенациональные скандалы с наркотой или какой-нибудь выбросившейся из окна малолетней проституткой. Впрочем, и папаша периодически становился героем разнообразных сексуальных скандальчиков, на что, впрочем, президент, сам известный ходок, смотрел сквозь пальцы. Братеевские рулады сначала переводила француженка, изъяснявшаяся по-русски с акцентом говорящей вороны. Катерина, скромно стоявшая за моей спиной, подсказывала ей недостающие слова и исправляла совсем уж чудовищные ошибки. Наконец ворона каркнула и безнадежно запуталась в авиационной терминологии. Она растерянно улыбнулась, надула щеки и издала звук, означающий у французов полное бессилие перед коварством судьбы. Мы обычно в подобных случаях чешем затылок или задницу. Катерина вышла из-за моей спины и решительно взяла дело в свои руки. -- Это правда, что у вас не поощряется частный капитал в области высоких технологий? -- спросил министр, кивая на роскошный стенд новых разработок "Аэрофонда", стоивший мне страшенных денег. -- Ну что вы, господин министр! -- улыбчиво возразил Братеев. -- Вот перед вами владелец абсолютно частной авиационной фирмы. Господину Шарманову нет и тридцати... Прямо, можно сказать, со студенческой скамьи -- в большой авиационный бизнес. И мы, конечно, помогаем ему чем можем! Два года назад, когда мой первый самолетик поставил мировой рекорд, этот невыкорчеванный пень застоя орал про меня на всероссийском совещании: "Шарманов ничего не понимает в авиации! Недоучка! " Он и теперь, хорек, намекнул министру на мое незаконченное высшее, которое все равно лучше его партшколы, как живой член лучше резинового! -- Господин министр, -- вмешался я, особым выражением глаз давая Катьке понять, что, если хоть одно слово из моего выступпения пропадет, я проеду по ней асфальто вым катком, а потом запечатаю в пластик... Министр и вся свита уставились на меня с интересом, и, как по команде, полдюжины операторов развернули в мою сторону свои камеры, одетые в специальные чехлы, как таксы на прогулке. Лицо Братеева застыло в ненавидящей улыбке. -- Господин министр, -- продолжал я. -- Наши российские чиновники изобрели уникальный способ помощи частному капиталу. Я называю это методом протянутой руки. Катерина переводила. Министр благосклонно кивал, а следом за ним кивала и вся свита. Братеев от неожиданности засветился гордостью строгого отца за своего смышленого сына. -- Эта рука, -- объяснил я, -- протягивается конечно же не для помощи, а за взяткой. И если предприниматель тут же не вкладывает в эту руку пачку долларов, то его бизнес обречен. Братеев предынсультно покоричневел. Министр, выслушав виртуозный Катькин перевод, тепло засмеялся, убедившись в том, что источники благосостояния французских и российских чиновников в принципе ничем не отличаются. И вся свита покатилась со смеха. Журналисты взвыли от восторга и тут же начали бормотать в диктофоны собственные комментарии к моему скандальному заявлению. Тем временем министр вдруг погосударственел и произнес коротенькую речь о том, что Россия только выиграет, если во всех сферах ее экономики будет присутствовать частный капитал, а представители нового поколения, лишенные предрассудков и предубеждений коммунистической эпохи, энергично возьмутся за депо. Катерина, переводя, успевала строить глазки своему бывшему однокласснику, не забывая проверять мою реакцию на это. А я вдруг подумал о том, что, возможно, министр со своим сынком происходят от какого-нибудь донского казака, завалившего в1813 году молоденькую вольтерьянку. Ничего удивительного. По семейным преданиям, я сам происхожу от пленного французского улана, который, узнав поближе русских женщин, воскликнул "шарман! " -- и навсегда остался в России. Кстати, почти все журналисты обыграли потом в своих репортажах французский смысл моей фамилии. Я ликовал. Мой дерзкий ответ обошел все телевизионные программы и газеты. Попутно комментаторам пришлось объяснять, что такое "Аэрофонд", кто такой Шарманов и почему министр, личный друг президента, оказался у его выставочного стенда. Видела бы меня моя мама, всю жизнь просидевшая в своем Арзамасе-16, засекреченном до неузнаваемости. Слышал бы это мой папа, талантливый конструктор крылатых ракет, который мог бы стать вторым Королевым, но всю свою творческую энергию потратил на семейное строительство. Теперь он в четвертый раз воздвиг очередные брачные чертоги, а его сын моложе моей дочери. Возможно, и Татьяна, лежа в постели с каскадером, имела возможность на Майорке порадоваться за своего супруга. В каминном зале арендованного шале я с упоением по десятому разу просматривал записанный на видеопленку триумф знаменитого русского авиатора Шарманова, а Катерина оесилась. Еще бы. Как она все тонко рассчитала! Так изящно свалить от меня: министерский сынок, когда-то сидевший с ней за одной партой, ложится с ней в одну постель. А уж как она умеет привязывать к себе мужиков двойным морским узлом, мне известно. Потом я бы, как сявка, умолял ее поспособствовать развитию совместного франко-российского авиабизнеса, а она бы наслаждалась моим унижением! Не вышло. Антуан помахал Кате ручкой и удалился вслед за папашей в неведомый мир галльского разврата, утонченно-отвратительного, как сыр рокфор. В утешение я купил Катерине невдолбенно дорогое колье. Но она была безутешна, хныкала и даже, ссылаясь на приближающиеся женские недомогания, предложила заказать мне девушку по телефону. -- Ну не-ет! -- засмеялся я. -- Наш триумф мы отметим вместе! И знаешь, кем ты будешь сегодня? -- Кем? -- спросила она упавшим голосом. -- Жанной д'Арк! -- А ты ослом! -- заорала Катька и отшвырнула ювелирную коробочку. -- Что-о?! -- нахмурился я. Так с моими подарками могла позволить себе обращаться только одна женщина -- Татьяна, но именно поэтому она и сидела на Майорке. -- Извини, Зайчуган, -- одумалась Катерина и покорно подняла подарок с пола. 9. ЛЮБИМЫЙ ПОМОЩНИК ПРЕЗИДЕНТА Лет десять назад наше участие в любом ави ационном салоне вызывало фурор, так как СССР обычно выкатывал два-три абсолютно новых самолета, каждый из которых тянул на мировую сенсацию. По количеству экспонатов мы забивали любую страну, а то и всех участников, вместе взятых. Давая интервью западным журналистам, наши авианачальники вроде Братеева без всякго блефа объясняли, что смогли привезти и показать только то, что уже рассекречено. А настоящие новинки можно пока увидеть только на полигонах. Наши делегации были самыми многочислен ными, но и самыми дисциплинированными: пили только по вечерам и только со своими, закрывшись в номерах. Каждый специалист имел строжайшее, утвержденное где надо задание по изучению иностранной техники. А половина делегации и вообще состояла из сотрудников спецслужб, но выделялись они лишь тем, что легче остальных переносили похмелье. Кстати, противопохмельные таблетки -- это, пожалуй, единственный еще не разболтанный секрет КГБ. А ведь озолотиться можно! Теперь же от былых имперских времен осталась только одна стадная многочисленность делегаций, но пьют уже где попало, а депутаты демократической ориентации еще и норовят наблевать в нагрудный карман своему зарубежному коллеге. Привозят же с собой эти шумные официальные оравы всего лишь деревянные макеты гениальных задумок прошлого, забракованные когда-то разными высокими и тупыми комиссиями. Привозят и безбожно врут об успешных испытательных полетах, выпрашивая, как цыгане, инвестиции и подачки под обещания продать все секреты. Я даже иногда думаю, что же у нас в России закончится раньше -- полезные ископаемые или бесполезные секреты? Но в последние годы появилась одна прежде неведомая традиция. Официальную делегацию возглавляет обычно замухрышка вроде Братеева, а в самый разгар выставки появляется какая-нибудь настоящая шишка со свитой, напоминающей по количеству дармоедов похоронную процессию за гробом рок-звезды. Организаторы авиасалонов теряются в догадках, как принимать неофициально свалившихся им на голову заоблачных российских чиновников. А русские конструкторы, покорные от многодневного пьянства, выстраиваются вдоль своих достижений и с холопскими ужимками жалуются залетному начальству на нехватку денег и тихое умирание отечественной авиации. -- Уж прямо и умирает? -- качает обычно головой высокий гость. -- Вон сколько добра наволокли! Людям с хорошим пищеварением любая смерть, в том числе и авиации, кажется надуманной проблемой. Они в Кремле вообще, наверное, спохватятся, когда в Замоскворечье заколосится сельхозкооператив имени 10-го всекитайского партсъезда. Но нет худа без добра: в России-то им недосуг заняться проблемами авиации, а в Лондоне или Париже из них, позирующих перед телекамерами, иной раз и удается выудить какое-нибудь обещание вроде: -- Ладно, разберемся! На сей раз в Ле-Бурже прибыл Второй Любимый Помощник Президента России -- высокий, по-теннисному подтянутый, твердолицый человек лет пятидесяти. Он давно уже ездил за границу без жены, которая безвылазно сидела дома и стерегла, как он любил выразиться, на всякий случай домашний очаг, чтобы в старости было на чем щи подогреть. Вообще-то Помощника звали Владимиром Георгиевичем, но за глаза именовали попросту -- Оргиевичем. И совсем даже не случайно. В какую бы часть света ни отправлялся Второй Любимый Помощник, опережая его, по спецсвязи летело закодированное по всем шифровальным правилам и обладающее семнадцатью степенями защиты указание организовать к приезду высокого гостя "хорошенькую бордельеру". Оргиевич в свои пятьдесят лет был полон мужских и государственных сил, а полноценную ночную оргию переносил с легкостью студента, до утра зубрившего сопромат. Понятное депо, заботы по организации сексуального досуга Второго Любимого Помощника поручались российским послам. Поначалу, конечно, находились и такие, что пытались возражать, даже возмущаться. Но им резонно отвечали: -- В ЦК КПСС пожалуйтесь! -- И добавляли: -- Если не можете организовать такую малость, то на хрен вы вообще нужны здесь державе! И тогда седовласые дипмужи, возросшие еще под сенью легендарного мистера "НЕТ" со странной фамилией Громыко, вызывали сотрудников помоложе и, отводя глаза в сторону, давали задание по организации "бордельеры". -- Так нужно для России! -- объясняли они. Юные дипломаты, особенно карьерные, не прошедшие комсомольскую школу времен позднего застоя, частенько проваливали такие мероприятия -- и это уже стоило места двум послам, отправленным на преподавательскую работу, вероятно, с тайным расчетом, что, обжегшись, они введут-таки в МГИМО спецкурс по организации и проведению "хорошеньких бордельер" для высоких московских гостей. Наш посол во Франции как раз, к счастью для себя, накануне уехал в отпуск. На дипломатическом хозяйстве остался временный поверенный, бывший полковник внешней разведки -- юркий седовласый губастик в огромных очках, с трудом удерживающихся на красной лоснящейся носопырке. Боясь как огня преподавательской работы, за день до прибытия высокого гостя он специально приехал на выставку, подошел к стенду "Аэрофонда" и отозвал меня в сторону: -- Павлик, вся надежда на тебя! Найди девочек... -- А мальчиков не надо? -- Таких указаний не было, -- растерялся он. -- А что, есть информация? -- Шучу. Это Третий Любимый Помощник голубой, как яйца дрозда, а Оргиевич -- нормальный мужик! -- Ну и шутки у тебя! Значит, девочек. И лучше русских, их тут много по ночным клубам пляшет. Местных не надо -- они нас тут же прессе сдадут. Еще и сами опишут, жоржеандки хреновы! Да, вот -- чуть не забыл -- ужин тоже тебе придется оплатить. Сам знаешь, как посольства теперь финансируются -- скрепки купить не на что! -- А что я с этого буду иметь? -- Лично представлю тебя Оргиевичу! -- Мало. Знаете, во сколько мне влетит эта"бордельера"? -- Что еще? Братеева там быть не должно! -- Ну ты и мстительный. -- Козлов надо наказывать. -- Согласен. Познакомиться в непринужденной обстановке с самим Вторым Любимым Помощником, о чем еще можно мечтать! Человек, удачно выпивший вместе с десятым клерком, который в администрации Президента промокашки носит, получает иной раз возможность заработать столько, что и отдаленные потомки не будут знать, куда еще засунуть наследственную зелень. А тут сам Оргиевич! Но, пораскинув мозгами, на организации"бордельеры" я еще решил и заработать. К стенду "Аэрофонда" уже несколько раз подходил французский хмырь, обсыпанный перхотью, как конфетти. Он имел в России серьезные интересы, разнюхал о предстоящем визите Оргиевича и все выпытывал, когда тот должен посетить авиасалон. Я навел справки и выяснил, что хмырь был чуть ли не последним Бурбоном, наследником французского престола, и славился деловыми связями, а также грандиозными пьянками, которые регулярно устраивал в своей огромной квартире на Елисейских полях. Я заспал к нему Катерину. Бурбон не только согласился полностью профинансировать"бордельеру" у себя в квартире, но и предложил мне сто тысяч франков за посредничество. Возможность нажраться и покуролесить в обществе Второго Любимого Помощника, попутно решив деловые вопросы, стоит дорого! С прикомандированным ко мне советником по культуре, чья жена отбыла на похороны любимой бабушки и не могла помешать выполнению задания особой важности, мы объехали лучшие ночные клубы и отобрали дюжину танцовщиц -- милых, изящных дев, с крупами нежными, как шелк, и твердыми, как курс на рыночную экономику. Мы брали только "экстра-класс" и никого из серии: "Мужчина, не хотите ли познакомиться с моей киской? " Эх, вот почему, как верно заметил Серега Таратута, нет женщин в русских селеньях -- они все давно в парижских и гамбургских борделях. Проинспектировать девушек я поручил Катерине, еще злой после подлого поведения Антуана и ночного исполнения роли Жанны д'Арк. Получив от временного поверенного общее представление о сексуальных пристрастиях Помощника, она осмотрела девиц с дотошной ненавистью эсэсовки, отбирающей славянок для господ офицеров. Советник по культуре, в прежние годы курировавший по линии КГБ проституток, кормившихся вокруг "Интуриста", провел суровый инструктаж: -- Шаг влево, шаг вправо -- и поедете на родину. И ни одна сука никуда дальше Смоленска сиську не протащит! Вам ясно? -- Ясно! -- Человек с вами будет большой, очень большой! Забудете о нем, как только все закончится. Ясно? -- Ясно! -- Никаких презервативов. Не любит. И полная стерильность. Если у него хоть кольнет потом или капнет, я вам ваши кормилицы навсегда запломбирую! Ясно? -- Я-я-ясно-о... -- блеял "экстра-класс", испуганно переглядываясь. Мне их стало немного жаль, и я приободрил: -- Гонорар тройной, как на Северном полюсе. Не бойтесь, девушки, кому не достанется Большой Дядя -- я всегда к вашим услугам! Катерина усмехнулась. -- А ты, милая, будешь сидеть в шале и греть мне постельку! -- поставил я на место свою любимую секретаршу. -- Как скажешь, Зайчуган! -- покорно шепнула она. Ведь знал же, что ее покорность заканчивается обычно большой пакостью, но прошляпил и на этот раз! Временный поверенный был в восторге от того, как выполнено задание. А Второй Любимый Помощник удовлетворенно улыбнулся, оглядев стол, в гастрономическом отношении представлявший собой совершенно бессмысленное, но эффектное смешение французской и русской кухни: седло ягненка под соусом из трюфелей соседствовало со стопкой блинов и ведром красной икры. Посреди стола на огромном серебряном блюде в позе андерсеновской Русалочки сидела одна из девушек, обложенная по окружности королевскими креветками. Вдоль одной стены выстроились одетые во фраки официанты, напоминавшие стрижей на телеграфном проводе, а вдоль другой -- голые девочки, прикрытые для пикантности листиками кудрявого салата. -- Да, временный, быть тебе послом. Угодил! -- повторял Оргиевич, потирая руки. -- А бабы-то, бабы! Знатная "бордельера" сегодня будет! Налетай, мужики! -- махнул он рукой свите, расположившейся у него за спиной. А в свите Второго Любимого Помощника, кроме референтов, охранников, прикормленных журналистов и раскормленных шутов, именующихся почему-то ведущими деятелями российской культуры, наблюдались еще две весьма колоритные личности -- Гоша и Тенгизик. Это были знаменитые воры в законе, о которых с восторженным испугом писала вся отечественная пресса. Западная печать тоже не молчала. "Фигаро", возмущаясь, уверяла, что, если бы не дипломатические паспорта, французские власти ни за что не допустили бы их в страну. Американская "Форбс" прозрачно намекала на то, что с помощью Гоши и Тенгизика Кремль обделывает свои самые пакостные делишки, такие, которые нельзя поручить даже костоломам из бывшего КГБ. Кстати, в Кремле у них действительно был офис на одном этаже с кабинетом Оргиевича. И как-то раз один свежеизбранный губернатор приехал жаловаться в Москву на полную отморозку бандюков у себя в области. Ему порекомендовали обратиться к Гоше и Тенгизику. Поговорив с ними несколько минут, губернатор заплакал и поехал восвояси -- мириться со своими областными мордоворотами. Гоша и Тенгизик имели обыкновение своим несговорчивым конкурентам забивать стрелку в Кремле. И те, после того как супостатам, оставившим свою охрану возле Спасских ворот, били морду в кабинете, расположенном непосредственно в сердце государства Российского, тут же становились уступчивыми до неузнаваемости. Странно, почему наш Президент до сих пор не применит тот же метод устрашения к лидерам оппозиции! Дешево и сердито. "Бордельера" началась. Бурбон произнес пространный тост в духе Генона о глубинных евразийских связях между Россией и Францией и выразил восторг в связи с тем, что имеет счастье принимать под своим кровом такого высокого гостя. В ответ он был крепко поцелован Оргиевичем в губы. Далее последовало алпаверды. Второй Любимый Помощник долго говорил о многовековой любви России к Франции и даже умудрился представить войну 1812 года чем-то наподобие совместных натовских учений. Вечер удался! Девчонки отбросили салатные листочки и отплясывали на столе "ка-линку-малинку", призывно потряхивая раскатистыми грудями -- меньше четвертого размера мы не брали. Сам я дважды выпил с Оргиевичем на брудершафт. Бурбон, получив от высокого гостя самые радужные заверения, вплоть до обещания вернуть ему французский трон, в доказательство своей беззаветной преданности России лакал водку прямо из горла. Временный поверенный с лакейской угодливостью подливал Гоше и Тенгизику "Столичную", еще с доперестроечных времен хранившуюся в посольских подвалах. Свита жрала и пила так, словно ее только что по "дороге жизни" доставили из блокадного Ленинграда. Известный сатирик, лауреат Бейкеровской премии, которого Второй Любимый Помощник всюду возил с собой в качестве дорожного тамады, каждый тост говорил стихами: Поднимаю свой бокал, Чтобы завсегда стоял! Или: Заявляю вкратце я: "Будь здорова, Франция! " После легкой кулинарной подготовки и основательного алкогольного разогрева настал черед разврату. Надо сказать, квартира Бурбона никогда не служила излюбленным местом сбора "Общества борьбы замоногамию и моноложства имени св. Инессы". Официанты и те здесь были особенные -- наблюдательные извращенцы. Вся радость их жизни состояла в обслуживании таких вот оргий, поэтому секреты чужих удовольствий они хранили, как свои собственные. Но даже ко многому привыкшие официанты были взволнованы, когда Второй Любимый Помощник, лицо которого не сходило со страниц газет всего мира, мощным бурлацким движением придвинул к себе русалочку вместе с блюдом, расстегнул брюки и, окунув орудие в сметану, рыча, завладел девицей не совсем естественным способом да еще с таким азартом, что королевские креветки брызнули в разные стороны, как живые. -- А ну давай, орлы! Гоша! Тенгизка! Эй, временный, не сачкуй, а то на пенсию отправлю! -- крикнул Оргиевич. -- Бурбон, мать твою за ногу, у тебя что -- отсох? Знаменитые бандюки оказались, как и следовало ожидать, садистами не только по профессии, но и по сексуальной ориентации. То, что они вытворяли с истошно оравшей от боли крашеной блондинкой, на суде обычно квалифицируется как "групповые развратные действия, совершенные с особым цинизмом и повлекшие за собой тяжкие телесные повреждения". Временный поверенный то ли хотел в самом деле по осторожной гэбешной привычке на всякий случай сачкануть, то ли он переволновался, готовя "бордепьеру", и ему было не до сексу. Но после окрика начальства он торопливо выбрал девушку поскромнее и увлек ее за кадку с искусственной пальмой. Остальные члены свиты разобрали девушек, и начался русский свальный грех, бессмысленный и беспощадный. Я, как и обещал, принялся утешать тех, кому не достался Большой Дядя. То и дело раздавались подхалимские возгласы изумления в связи с возвратно-поступательной неиссякаемостью Второго Любимого Помощника: -- Ах, Владимир Георгиевич, уже третья! Крепка же демократия в России! Бурбон, вероятно, давно уже отказавшийся от женщин в пользу водки, старательно колотил по подносу, как по тамтаму, помогая высокому московскому гостю держать ритм. Скромная девица напилась и оказалась буйной. Она отобрала у временного поверенного его огромные очки и нацепила их для смеха на правую ягодицу. ... Катерина появилась в самый разгар "бордельеры". Длинное черное бархатное платье плавно и целомудренно облегало ее стройную фигуру. На высокой загорелой шее сияло подаренное мной колье. Строгая викторианская прическа делала мою гулену изысканно-беззащитной. Войдя, она застыла в оцепенении, точно юная виконтесса, зашедшая пожелать маменьке спокойной ночи и обнаружившая ее в объятиях горбуна-конюха. -- Добрый вечер! -- робко произнесла Катерина и попятилась. -- Добрый вечер, -- механически отозвался Любимый Помощник, остужавший в этот момент свою державную мощь в бокале"Вдовы Клико". Разглядев вошедшую, он смутился и, опрокинув бокал, стал застегивать брюки, второпях довольно болезненно прихватив себя молнией. Да и вообще все развратствующие застыли в каком-то неловком испуге. Даже Гоша с Тенгизиком засмущались и отпустили свою жертву со словами: -- Ладно, телка, попасись пока... А я, предчувствуя, что это появление может вызвать ярость у Оргиевича и безвозвратно погубить все мои заманчивые планы, постарался сделать вид, что не имею к вошедшей никакого отношения. Второй Любимый Помощник, освободив наконец крайнюю плоть из зубьев "зиппера", преисполнился подобающей значительности, оглядел залу и молвил: -- Что-то у нас тут непорядок в смысле питания... Бурбон, ударив кулаком по подносу, закричал на официантов, и они бросились приводить в порядок сервировку, основательно нарушенную охотниками до настольной любви. А Катерина тем временем подошла ко мне, материнским движением заправила в брюки рубашку и платочком стерла с моего лба испарину сладострастия. -- Тебя же просили, -- зашипел я. -- Уходи немедленно! -- Зайчуган, в номере так скучно... Тем временем ко мне, натыкаясь на стулья, подскочил лишившийся своих очков временный поверенный и потащил к Оргиевичу. -- Твоя? -- грозно спросил тот, кивая на Катерину, задумчиво нюхавшую веточку сельдерея. -- Моя, -- чувствуя, как холодеют уши, ответил я. -- Жена? -- В каком-то смысле. Знаете, такая ревнивая! -- Знаю. Уступи! -- Не связывайтесь, Владимир Георгиевич! -- на всякий случай предупредил я. -- Уступи -- не пожалеешь! -- О чем речь, Владимир Георгиевич! -- радостно крикнул временный поверенный, словно речь шла о его секретарше. -- Берите! -- За Прекрасную Даму, навестившую наш скромный уголок! -- провозгласил Второй Любимый Помощник, поднимая бокал. Катерина потупила глаза и покраснела от удовольствия. Официанты под руководством суетящегося Бурбона тем временем на длинном подносе внесли огромного угря. Под горячее Оргиевич, уже обнимая Катерину за талию, провозгласил: -- За Президента! Дай Бог ему здоровья! -- За Президента! -- гаркнула свита. Зазвенели ножи и вилки. А через четверть часа Катерина, смерив меня победно-насмешливым взглядом, уже уводила из зала Второго Любимого Помощника. Оргиевич на пороге оглянулся и наставительно сказал: -- Вы тут не балуйтесь без меня! Нам с Катей поговорить надо. Мы скоро вернемся... -- М-да-а, -- молвил временный поверенный, подслеповато глядя им вслед, -- здорово ты это, Павлик, подстроил. -- Ничего я не подстраивал! -- Ну не надо! Своим-то не надо... Разврат продолжился. Гоша и Тенгизик, проявляя непонятное постоянство, отыскали под столом свою тихо плачущую блондинку и возобновили надругательство. Один из официантов от всего виденного и пережитого свалился в обморок. Его унесли. Бурбон припал на залитую вином скатерть и душевно беседовал по-французски с головой съеденного угря. Я, выхлебав фужер водки, пошел обессиленно мстить Катьке с пьяными танцовщицами. Оргиевич и Катерина в ту ночь так и не вернулись... -- Ну и стерва она у тебя, -- заметил временный поверенный, подозрительно вытирая вернувшиеся к нему очки. Мы ехали домой по пустынным парижским улицам. Было утро, и листва каштанов выглядела серой, как на чернобелой фотографии. Да и вообще весь мир был послеразвратно сер и тошнотворно пресен. -- Стерва, -- согласился я. -- Но ты думаешь, ей сейчас с ним хорошо? Нет. Она не от этого тащится... -- А от чего? -- Не дай Бог тебе узнать! Именно в то утро я начал смутно понимать, что истинное удовольствие Катька получала лишь в одном случае -когда видела разъяренное лицо мужика, орущего в бессильной злобе: -- Стерва! Я ненавижу тебя! Ненавижу!! В этом был ее настоящий оргазм, ради которого она могла подолгу таить в своей умной головке самые изощренные многоходовки, могла идти, ползти, красться к своей счастливой женской судороге месяцами и однажды добиться своего: -- Стерва-а-а! 10. ГОСУДАРСТВЕННАЯ ИЗМЕНА На следующий день Второй Любимый Помощник, свежий и бодрый после утренней сауны с массажем, начал деловитый обход российской части авиационной выставки. В этом государственном муже, сосредоточенном. резко отдающем команды референтам, трудно было признать вчерашнего Оргиевича, начавшего со сметаны, а завершившего "бордельеру" в постели моей секретарши. Екатерина была при нем, и по взглядам, которыми они обменивались, мне стало ясно: мерзавка выступила с показательной программой и по всем видам получила высшие баллы. Я шел следом за ними, стараясь удерживать на лице счастливую улыбку кормилицы, выдающей свое дитятко замуж за хорошего человека. Но в душе, в душе была тоска, был ноющий нарыв, вдруг дергавший так, что в глазах темнело от отчаяния: "Как же я теперь буду без этой стервы, суки, гадины, предательницы, без этой трахательной куклы! Как я буду без нее? " У нее же в кулаке моя игла! Я и представить себе не мог, что мне будет так тяжело терять Катьку. -- Не переживай ты так, Павлик, -- успокоил, заметив мое состояние, временный поверенный. -- Вернется. У Оргиевича никто долго не держится. Свита медленно двигалась вдоль стендов, пялясь непроспавшимися глазами на чудеса загибающейся российской авиации. -- А это еще что за прокладка с крылышками? -- спросил Второй Любимый Помощник Президента. -- А это, Владимир Георгиевич, -- гнусно воспользовавшись моим состоянием, попытался влезть в разговор Братеев, -- последнее слово отечественной... -- Что значит "последнее"? Что вы тут все ноете! И вообще я не тебя спрашиваю, а Павлика! Я превозмог обиду, собрался с мыслями и стал обстоятельно рассказывать о наполовину придуманных успехах "Аэрофонда" в деле строительства малой российской авиации. Он благосклонно слушал мои разъяснения, изредка бросая уничтожающие взгляды на Братеева, который, не получив приглашения на "бордельеру", за одну ночь похудел от расстройства килограммов на десять. А теперь, после такой публичной оплеухи, седел прямо-таки на глазах. Я решил окончательно добить старого врага и скорбно поведал Оргиевичу о моем проекте городского аэротакси, забракованном братеевским комитетом еще два года назад. Тут Второй Любимый Помощник окончательно возмутился и рявкнул: -- Павел мой друг. -- Он для наглядности даже положил мне на плечо руку. -- У нас с Президентом на него большие виды. Будешь мешать -- удавлю! Гоша и Тенгизик инстинктивно подались в сторону Братеева, на миг даже выпустив из рук все ту же несчастную блондинку, которую они с удивительным постоянством таскали с собой. Посмотрев на эту несчастную, которой уже были не нужны никакие тройные гонорары (разве что на лечение), полагаю, многие русские девушки, мечтающие в своих блочных халупках о выгодах древнейшей профессии, навсегда отказались бы от этой мысли и пошли работать шпалоукладчицами. -- Смотрите, -- продолжал Второй Любимый Помощник, похлопывая меня по плечу, -- вот у кого надо учиться -- парень в авиации четыре года, а о нем уже весь мир говорит! А вы... Куда вы годитесь? И не надо жаловаться на реформы. Да, стране трудно, но мы фашистов победили! Магнитку построили! Нам мужики нужны, пахари! А не временные импотенты и слюнтяи с "вертушками"! Братеев стал цвета хорошего вызревшего баклажана, а временный поверенный потупился. Ко мне же весело подвалили Гоша с Тенгизиком и, похлопав по плечу, еще хранящему тепло могучей ладони, сказали хором: -- Здорово, братан! Как оно, ничего? А то, Павлентий, давай к нам! -- И они кивнули на мелко трясущуюся блондинку. Это простецкое предложение имело огромный смысл: по их понятиям, они как бы приглашали меня под свою гостеприимную и надежную крышу. -- Спасибо, мужики! -- с максимальной искренностью ответил я и на всякий случай прослезился от благодарности. Питекантропы удивительно чутки ко всякой фальши -- и с ними надо быть предельно натуральным. А Катерина под ревнивыми взорами Оргиевича подошла ко мне и погладила по голове. -- Иди к нему! -- зашептал я. -- Ты же вчера мне запрещал! -- Иди к нему! -- зашипел я. -- Сука! Ненавижу тебя! -- Ну если ты настаиваешь, дорогой... Кстати, он почему-то уверен, что я твоя жена. -- Все правильно. -- Но ведь мы не женаты! -- Если надо будет, поженимся. Иди к нему! Второй Любимый Помощник в сопровождении Катерины, свиты и нескольких еще более-менее сохранившихся после бурной ночи девиц отправился осматривать достопримечательности Парижа. А вечером ко мне в шале ворвался взбешенный временный поверенный. Он был так разъярен, что красненький носик его побелел, точно отмороженный. Я лежал на расстеленной перед камином искусственной тигровой шкуре. Полчаса назад от меня ушли две косоглазенькие специалистки по тайскому массажу. Вокруг на полу, словно шкурки убитых оргазмов, валялись использованные презервативы. -- Где ты взял эту стерву? -- прямо с порога заорал бывший полковник так, что огромные очки его подскочили ко лбу. -- А что случилось-то? -- Что случилось?! Да я теперь... Да она у меня... А случилось вот что. Катерина, пощебетав с девчонками, принимавшими участие в "бордельере", особенно со скромной, оказавшейся буйной, выяснила, что временный поверенный так за всю ночь ни разу и не сумел поднять в атаку своего пластуна. Интриганка преподнесла эту информацию Оргиевичу в том смысле, что теперь, мол, понятно, почему российская внешняя политика проявляет на международной арене полную беспомощность. В связи с этим утреннее высказывание Помощника о "временных импотентах" обретало новый смысл, имевший непосредственное отношение к кадровой политике МИДа. Более того, Оргиевич похлопал поверенного по пояснице и посоветовал ему раз в месяц садиться голой задницей на муравейник, что чрезвычайно способствует, особливо если мураши -алтайские. А Алтай, как известно из школьной географии, находится в России, а не в Нормандии. Кроме того, советник по культуре подслушал, как Катерина рассказывала Оргиевичу о своем папаше, который ужасно соскучился по дипломатической службе и мечтает вернуться в Париж, где некогда работал... Выводы ветеран внешней разведки сделал правильные: -- Ну нет, -- с работы меня твоя сучка не снимет! Она меня плохо знает. -- Будем надеяться, -- вздохнул я и поведал ему грустную историю турецкого посла. -- Дурак ты, Паша, а не восходящая звезда российской авиации. Разве можно таких баб рядом с собой держать! -- Нельзя, -- согласился я, -- а хочется.... На следующий день в Лувре был прием в честь авиационного Салона в Ле-Бурже. Оргиевич появился под руку с сияющей Катериной. Она даже переводила его беседу с мэром Парижа, а это уже являлось настоящим преступлением перед протоколом. Министр авиации был рассеян и грустно улыбчив. К успешному окончанию Салона в Ле-Бурже газеты преподнесли ему подарок -- раззвонили о том, что юная топмодель, которую он спонсировал, сбежала от него к кинорежиссеру, прославившемуся на последнем Каннском фестивале фильмом о транссексуалах. Сюжет в двух словах такой: муж и жена живут безрадостной супружеской жизнью, скандалят, изменяют друг другу и в конце концов разводятся. В поисках гармонии с враждебным миром оба они меняют с помощью сложнейшей операции свой пол. Муж становится женщиной, а жена, наоборот, мужчиной. Потом они снова встречаются, влюбляются, женятся. И счастливы! Фильм произвел такое впечатление, что количество людей, жаждущих поменять пол, увеличилось в три раза! Режиссер получил все мыслимые и немыслимые премии. К этому триумфатору и ушла юная топ-модель от своего скучного министра. Поговаривали, что даже президент высказал ему свои соболезнования. Антуан, как верный сын, был в эту трудную минуту рядом с отцом и, судя по выражению лица, развлекал родителя, отпуская разнообразные гадости по поводу присутствующих. И тут случилось непредвиденное. Оргиевич увлекся беседой со знаменитым актером Робером Оссеином, прекрасно -- благодаря своим одесским корням -- говорившим по-русски. Сознавшись, что фильм "Анжелика" он любит почти так же, как "Чапаева", Любимый Помощник, размахивая руками, принялся изображать знаменитый поединок графа де Пейрака с посланником короля Людовика... Этим воспользовался Антуан, еще позавчера проявлявший к Катьке оскорбительное равнодушие. Но обстоятельства изменились: теперь она была уже не просто навязчивой одноклассницей, работающей на какого-то неведомого русского бизнесмена, но любовницей Второго Помощника! Наглый министереныш увел Катьку в уголок -- и они весело болтали, очевидно, вспоминая школьные шалости. Я внимательно наблюдал за ними, еще ничего не понимая. На какое-то время меня отвлек опоздавший к началу приема Бурбон. Он жаловался на недомогание с такой непосредственностью, точно вчера промочил ноги, а не нажрался до того, что пытался обольстить копченого угря. Потом к нам присоединились несколько деловых французов, прискакала ворона-переводчица -- и речь пошла об инвестициях в российскую экономику. Я, разумеется, уговаривал этих простаков вкладывать не задумываясь -- и обещал чудовищную прибыль. Самое смешное, что они верили! Когда я снова нашел Катьку и Антуана в толпе, хватило одного взгляда, чтобы понять -- моя секретарша готовит международную пакость. На ее лице было знакомое мне выражение хищного восторга, а тело, искусно обнаженное дорогим вечерним платьем (Оргиевич, балда, успел подарить! ), трепетало, готовясь к прицельному прыжку в новую постель! Зачем? Но тут-то как раз мне все было понятно. Я -- вариант отработанный. Оргиевич? Его непостоянство общеизвестно. Зато побывав последовательно любовницей перспективного российского авиатора Шарманова, Второго Любимого Помощника и сына министра Франции, Катька обретала постельную родословную, позволявшую ей в дальнейшем, бросив кудрявого Антуашу, вполне прилично устроиться в Париже. Богатые кобели тщеславны и своими предшественниками гордятся, как знатными предками. Хотя не исключено, что все это она устраивала просто ради того, чтобы увидеть на лице всемогущего Помощника гримасу бессильного бешенства. Мои гримасы, надо полагать, в тот момент ее уже не вдохновляли и не удовлетворяли. А зря! Оргиевич закончил дуэль с королевским посланником и теперь сдавливал что есть силы ладонь скривившегося от боли Оссеина, объясняя, какое мощное у русского Президента рукопожатие. -- Говорят, он хворает? -- спросил знаменитый актер, расправляя слипшиеся пальцы. -- Враки... Он здоров, как... В этот миг Оргиевич увидел Катерину, уплывающую из зала под руку с Антуаном. Сынок на ходу демонстративно помахал ручкой папаше. Министр профессионально оценил извилистую Катькину походку и посветлел, почувствовав себя, очевидно, частично отомщенным. У самой двери Катерина полуобернулась, отыскала налитые кровью кабаньи глаза Любимого Помощника и оставила ему на память ласковую улыбку Юдифи, прощающейся с головой Олоферна. -- Сука! -- Простите, недостаточно понял? -- оторопел Робер Оссеин. -- Это я не вам. На следующий день вся бульварная парижская пресса была переполнена издевками над Любимым Помощником. И даже в одной респектабельной газете появилась вроде бы невзначай карикатурка, изображающая лихого галльского петушка, который гвоздями прибивает раскидистые оленьи рога к мохнатой голове незадачливого русского медведя. Прощальный вечер не в пример "бордельере" проходил в трауре. -- Сука! -- страдал от бессильной ярости Оргиевич. -- Какая же она сука! -- Мы вас предупреждали, -- от своего и моего имени вздыхал временный поверенный, нацепивший затемненные очки специально, наверное, чтобы скрыть радость в глазах. Я же молчал, как человек, потерявший под ударами судьбы веру в справедливость, и пил фужер за фужером. Я, кстати, почти не притворялся, понимая: теперь уж точно судьба развела меня с Катькой навсегда. -- Ну что ты, Павлик, убиваешься! -- утешал меня временный поверенный. -- Радоваться надо, что от такой заразы избавился! -- Она сломала... -- ответил я. -- Что сломала? -- Иглу... -- Какую еще иглу? -- Ты не поймешь... -- Не хнычь, Павло. -- Хмельной Оргиевич взял меня за волосы и несколько раз, утешая, стукнул лбом о край стола. -- Это мы ее сломаем. Накаажем! -- Накажем! -- мстительно кивнул временный поверенный. -- Накажем! -- подтвердили радостно Гоша и Тенгизик. 11. НАКАЗАНИЕ Из Парижа я полетел на Майорку. Во-первых, надо было развеяться и отвлечься. Во-вторых, я соскучился по дочери. В-третьих, жена жаловалась по телефону, что каскадер совсем оборзел и ходит налево. Надо было привести его в чувство. Время я провел неплохо, даже в охоточку наведался в законные Татьянины объятия и лишний раз убедился в том, что Катерина -- потеря невосполнимая. Говорят, мы пользуемся всего пятью процентами мозга. Большинство женщин примерно на столько же используют и свое тело. Я даже не стал бранить каскадера за левизну в сексе, посоветовал ему блудить поаккуратнее -- и мы отлично постучали в теннис, причем он уважительно проиграл мне почти все геймы. Огорчило меня только то, что Ксюха говорила по-русски уже с акцентом... Москва встретила меня как победителя. Все уже знали о моем триумфе в Ле-Бурже и особенно про то, как я закорешил с Любимым Помощником. Телефон звонил непрерывно, и совершенно не доступные прежде банки предлагали мне кредиты на фантастически льготных условиях, а крутые воротилы назойливо зазывали в свои команды. Знаменитый телекомментатор Компотов вдруг пригласил меня в свою передачу "Бой быков" и, почесывая неопрятную бороду, уверял, что если бы в России вместо ста пятидесяти миллионов дармоедов было десять миллионов таких парней, как я, то отечество процветало. НТВ сняло про меня телеочерк под названием "Взлетающий". О статьях и интервью в газетах и журналах я просто не говорю... А мне было тошно, хотя сразу несколько смазливых моих сотрудниц выразили настойчивое намерение заменить на посту сбежавшую Катьку. Преснятина. Я хотел отвлечься -- завел роман с одной певицей. Известной. Ну очень известной. Неделю было приятно сознавать, что эта знаменитая дура и микрофон держит в кулачке совершенно так же... Потом стало скучно. После работы я сидел дома один-одинешенек, пил и, выдвинув ящики с "гербарием", перебирал разноцветные скомканные платки, действительно чем-то напоминавшие ворох прошлогодних листьев. Они даже пахли не сочащейся женской плотью, а горьким лиственным тленом. Каждый вечер я давал себе слово отдать эти платки в стирку, но каждое утро почему-то не отдавал... Так продолжалось до тех пор, пока мой человек в МИДе не сообщил потрясающую информацию. Оказалась, после моего отъезда из Парижа события разворачивались совсем не так, как я предполагал. Министр авиации, еще не оправившийся от измены своей тощей топ-модели, получил от французских спецслужб еще один удар -- достоверные сведения о том, что новая подружка его сыночка инфицирована СПИДом. Откуда они это узнали, вычислить было несложно: все-таки временный поверенный, старый лисяра, не зря столько лет жрал свой чекистский хлеб! Несколько дней, пока проводились тестирования и анализы, Антуанелло трясся, как мартышка, очутившаяся на Северном полюсе. Папаша тоже пострадал: коллеги из правительства, очевидно, по гигиеническим соображениям перестали подавать ему при встрече руку. Газеты закричали о его политической изоляции и скорой отставке. Один коммунистический журнальчик изобразил, как министр одевается, чтобы идти на заседание кабинета, а лакей вносит ему вместо костюма огромный гондон. Впрочем, медики информацию спецслужб не подтвердили -- и все обошлось, если не считать, что Антуаша от переживаний угодил в нервную клинику. Катерину же, сильно избитую, в двадцать четыре часа выслали в Россию. Как донес из Шереметьева другой мой человек, у трапа ее встречали Гоша и Тенгизик. Хоть я и любил эту стерву, но спасать ее от гнева Любимого Помощника -- то же самое, что останавливать собственной шеей падающий нож гильотины. И все-таки я решил прорваться на прием к Оргиевичу и выпросить у него Катькину жизнь. Но тот, как назло, улетел в Австралию по личному указанию Президента -- изучать тамошнюю организацию малого бизнеса. Оставалось ждать и надеяться, что до его возвращения Гоша и Тенгизик ничего ей не сделают. Надеяться... "Эх, Катька! Ты все-таки доигралась". И вдруг через несколько дней у меня в офисе раздался звонок особого, аварийного телефона, номер которого был известен очень немногим. -- Привет, Зайчуган! Как поживаешь? -- Привет! -- Сердце радостно курлыкну-ло, но я сдержался. -- Ты откуда? -- Из дома. Ты рад меня слышать? -- Конечно, -- ответил я и, чувствуя какой-то подвох, решил сработать под наивного. -- Ты же вроде в Париже решила остаться? -- Я передумала, -- ответила она, не сумев скрыть досаду. -- И давно ты в Москве? -- Недавно, но у меня уже новые друзья! -- И кто же? -- А ты помнишь Гошу и Тенгизика? -- Ты, видимо, что-то путаешь: инсульт у Братеева, а у меня с головой все в порядке. Конечно, помню. -- Ну, если у тебя с головой все в порядке, ты, наверное, уже понял, зачем я звоню! -- Ты хочешь попросить прощения и вернуться на работу? Я тебя прощаю. -- Нет, я хочу попросить денег. -- Много? -- Много. -- А если я не дам? -- Дашь. -- Это почему? -- А потому, что я рассказала моим новым друзьям о твоих счетах в Швейцарии. Гоша и Тенгизик были просто поражены, что на авиации можно столько заработать! -- Стерва-а-а! -- Спасибо за комплимент! Когда придешь в себя -- перезвони. Я дома. Только что из ванны. А как там наш "гербарий", ты его не выбросил еще? Мой телефон, как и отношение к тебе, Зайчуган, не изменился. Минут десять я сидел, уставившись на попискивающую трубку телефона. Приехали! Конечно, женщины для того и существуют, чтобы обирать мужиков. Но есть же цивилизованные способы -- дорогие подарки, рестораны, путешествия. А вот так, за горло, да еще после всего, что она натворила в Париже! Это уже какой-то запредельный сволочизм! И что за манера делать из моей половой жизни проходной двор! Теперь вот эти два дуболома -- Гоша и Тенгизик! Да за такие вещи надо... Но нет, сейчас главное -- успокоиться. Успокоиться и во всем разобраться. По порядку... Вполне возможно, она просто блефует. Нет, серьезно, надо все по пооядку. Финансовые документы Катька видеть могла? Могла. В переговорах со швейцарскими банкирами участвовала? Участвовала... Значит, не блефует. Говорила мне мама: "Учи, сынок, английский! "Дура-а-ак! Если эти Гоша и Тенгизик захотят меня схавать -- никто не поможет, никакие Любимые Помощники. Хорошо -- прорвусь я к Оргиевичу. И что я ему скажу? "Гоша и Тенгизик отбирают у меня денежку из швейцарского банка! " "А откуда у тебя, простого российского бизнесмена, деньги в швейцарском банке? -- удивится Владимир Георгиевич. -- Что ж ты, поганец, возрождающуюся Россию обжуливаешь?! " Это у них игра такая -- в честность. Не дай Бог в этой игре крайним оказаться! У него в той же Швейцарии раз в десять больше, а как в кресло сядет, сразу на лице такое выражение, будто на сто долларов в месяц живет. И потом они там, под рубиновыми звездами, очень обижаются, когда выясняют, что кто-нибудь не хуже них Дядю Ваню объегоривать намастачился! Нет, к Оргиевичу нельзя. А все остальные для Гоши и Тенгизика -- тьфу. Останется только купить связку свечек и -- в храм: мол, спаси, Всевидящий и Правосудный, -- наезжают! А кто я, собственно, такой, если вынуть меня из "Мерса", снять с меня "роллекс" и перекупить Толика? Никто... Деньги? В наше время, да, наверное, и всегда они зарабатываются такими способами, что их в любой момент можно объявить ворованными. Какая, в сущности, разница -- грохнул ты банк или не вернул Дяде Ване кредит? Просто условились первых считать преступниками, а вторых бизнесменами. Можно и переусловиться! Ну и кто я в таком случае, если переусловиться? Никто. Испуганный мальчик с наметившимся брюшком и с натруженной пиписькой, которая уйдет на пенсию лет в сорок, как балерина. Я -- жалкий огрызок яблока в огромной помойке по имени "российские радикальные экономические реформы". Я исчезну -- никто даже не заметит. Сколько их уже было, схвативших Бога прямо за творческий потенциал! Интервью по ящику, портреты в газетах, вилла в Испании, пьянки с актеришками... Где теперь их портреты? На кладбищенских плитах. Идешь по аллейке -- и они смотрят на тебя грустными мраморными глазками -- советские инженеры, парторги, бухгалтеры, боксеры, ставшие буржуинами и просто охре-невавшие от своего величия. А все закончилось короткой заметкой в "МК" и полированным ящиком с ручками. Все они, да и я тоже, жалкие ополченцы, которых пустили по минному полю, чтобы у идущих следом на белых смокингах не было ни капельки крови, ни одной марашки... Если Гоша и Тенгизик возьмутся за меня, все кончится в лучшем случае информацией в криминальной хронике: "Обнаружен труп... Занимался авиационным бизнесом. Имел связи в криминальной среде... " Как будто что-нибудь можно без этих связей! Как будто без связей в криминальной среде тебе чью-нибудь машину разрешат вымыть! Но ведь об этом ни хрена не скажут. А просто продемонстрируют в "Дорожном патруле" крупным планом мою простреленную башку, стеклянные полуоткрытые глаза и разинутый рот, словно кричащий: "Люди, я любил вас! Ну их на хрен, эти деньги! " Стоп. Если есть связи -- их надо использовать. Попробовать договориться. С кем -- с Гошей и Тенгизиком? С этими пещерными гориллами не договоришься. Что я им могу пообещать? Проценты с прибыли? Но они же не садоводы, годами окучивающие и лелеющие свое деревце по фамилии Шарманов и обирающие с него каждый год яблочки. Деревце выше -- и яблочек больше. Не-ет, они же обыкновенные бомбилы! Жизнь у этих скотов короткая: сегодня в "Мерсе" -- завтра в морге. Зачем им деньги в авиации держать -- они их в наркоту вложат. Вон скоро пол-Москвы "под герой" ходить будет. Только вкладывай, такое деревце вымахает -- никакому Буратине ни на каком Поле Чудес не снилось! В общем, выпотрошат они сначала мои счета, а потом уже и мне брюхо выпотрошат! А что им от меня надо получить? Всего-то подписи под двумя-тремя бумажками да еще звоночек банкиру. Мол, и не сомневайтесь! Когда к затылку приставлен "Макаров", скажешь все... Можно, конечно, поиграть в большого дядю -пригрозить связями с "си-ловиками". Где-то у меня валялась фотография: там я и один замминистра дружим в бане с девушкой, "Встреча на Эльбе" называется. Замминистра уже давно сняли, фот-ка так и не пригодилась, но там задницей к зрителю стоит еще один мужик. Скажу, что министр! Его еще не сняли. Пока будут проверять... А если они ничего не будут проверять, а просто с самого начала покажут мне бумажку с адресом: "Остров Майорка. Город Муда-кос. Улица Двадцати шести майоркских комиссаров. Вилла имени Жертв Первичного Накопления". Что тогда? Каскадер, козел, не успеет даже за пушку схватиться. А дочь! Главное -- дочь. Шесть лет, а уже на двух языках читает. И похожа на меня как две капли воды. Ну почему мы так глупо устроены? Почему нам так хочется оставить на этом несущемся сквозь космос куске дерьма свое подобие. Оставить для того лишь, чтобы оно лет через двадцать вот так же дрожало над своим ребенком и так же делало ради него подлости и глупости? Таньку тоже жалко. Отфашистят, как ту блондинку! Танька-то ни в чем не виновата. Она выходила замуж за студента авиационного института, а не за клоуна, бегающего по канату со вставленной в задницу толовой шашкой. Нет. Виновата! Если бы ей не было на меня наплевать, разве бы я связался с Катькой?! Стоп! А почему, собственно, я решил, что Катька все уже рассказала этим мордоворотам? Если бы она пискнула хоть слово, я бы уже давно сидел в подвале какой-нибудь подмосковной дачи на куче гниющей картошки, имея на спине пару остроносых пометин от утюга -- в качестве предварительного собеседования. Что же тогда получается: Гоша с Тенгизиком упустили Катьку? Нет, они ее взяли -- мне же докладывали. А если взяли, значит, отпустили! Почему? У них приказ -- наказать. Хорошо, они ждут возвращения Ор-гиевича из Австралии для подробных инструкций. Но почему отпустили? Если бы она сказала им хоть слово про мои деньги, тем более не отпустили бы. Зачем им лишний свидетель? Катька должна была это понять, она сообразительная. Но почему все-таки отпустили? Конечно, она -гений охмуряжа и может замурлыкать кого угодно. Но только не Гошу и Тенгизика! Но то, что бандюки не сделают ради бабы, они сделают ради бабок! Скорее всего братки готовят ее на роль приманки для какого-нибудь простодушного инвестора вроде Бурбона, приехавшего зарыть свои денежки в полях обновленной России. В таком случае им нужна Катька, пришедшая в себя, зализавшая раны и давшая отдых сфинктерам. Значит, сами отпустили -попастись. Катька, конечно, пообещала этим скотам верную службу и радостно побежала домой, не подозревая, что в случае чего переживет наивного инвестора на день или два. Таким образом, пацаны хорошо заработают и приказ Оргиевича, хоть и с опозданием, выполнят. Э-э, нет... Как раз это умненькая Катька подозревает, потому-то внаглую и наехала на меня. С моими деньгами можно спрятаться по-настоящему, забиться в пятизвездочную нору на берегу теплого океана и присмотреть себе нового зайчугана, желательно с хорошим счетом в банке! Ну что ж, теперь вроде бы все встало на свои места. И выход один -- отсечь ее от бандю-ков. Нет никакой уверенности в том, что она, выигрывая время, в последний момент не сдаст меня. Один тут недавно, чтобы выкрутиться, родного брата с племянниками под нож подставил. А я для нее всего лишь списанный Зайчуган. Главное теперь, чтобы Гоша и Тенгизик согласились. То, что бандюки отложили выполнение приказа, может означать две вещи. Первое -- Оргиевич зашатался на кремлевских кручах, и они оборзели. Второе -- они просто оборзели без всякой причины. Второе вероятнее. Эти таежные папуасы за большие деньги самого Любимого Помощника электропилой разрежут и в целлофан расфасуют. Надо рискнуть! Не знаю, что уж там делает народный актер, чтобы после очередного семейного скандала с киданием кипящих чайников выйти на сцену и сыграть Ромео. Я просто лег на диван и представил себя на летнем лугу -- лежу и вижу, как шмель, пригибая василек к земле, занимается своим медовым бизнесом. Как мимо пролетают в брачной сцепке две бабочки- капустницы. Ага, есть контакт! -- Гош, привет, это я -- Павел! -- Какой еще Павел Час Убавил? (Отлично, звонка не ждали! ) -- Ну, ты, брат, даешь! Париж, авиасалон, "бордельера"... -- А-а, Павлентий, привет! Чего надо? Я набрал в легкие воздух и заскулил: -- Гош... Мне звонила Катька -- она плачет! -- Еще бы! За такие фокусы! Жить-то хочется! -- Гош, она же по глупости! -- Она и нам то же самое лепила! Ласковая, сучка! Но я бы все равно пришил. Приказ есть приказ. Это Тенгизка, горный человек, рас-сопливился -- давай отпустим попастись... На недельку. -- Гош! Я люблю эту сучку! -- сказал я с какой-то натуральной судорогой в горле. -- Ну и дурак! -- Знаю. Но ничего не могу поделать! Люблю! У меня вдруг навернулись на глаза слезы, а ведь для телефонных переговоров никакой необходимости в них не было. На том конце провода воцарилось молчание. Вообще, человечество столько столетий пело, плясало, водило хороводы вокруг слова "любовь", что даже в самых бараньих бандюковских мозгах есть завиток, в котором застряло уважение к этому отвлеченному существительному. -- Не могу. Приказ есть приказ. -- Понял. Приказ дело святое. Меня тут, кстати, Оргиевич после возвращения видеть хочет, -- леденея от собственной смелости, соврал я. -- Если будет про Катьку спрашивать, что ему сказать? Ну, чтоб тебя с Тенгизиком не подставить? На другом конце провода снова образовалось молчание. Ничего, пусть немного мозгами поработает, не все же кулаками и хреном размахивать! -- Чего хочешь? -- вдруг спросил Тенгизик, очевидно, слушавший весь разговор по параллельной трубке. -- Отдайте ее мне! -- Э-э, а говорил: любишь! -- Тогда продайте! -- Деньги есть? -- Мне долг вернули. Хотел дачу купить. -- Зачем тебе дача? У тебя самолет есть. Ладно, приезжай! С бабками! И три месяца чтобы она из квартиры вообще не выходила. Понял? -- Понял. ... Гоша и Тенгизик, пересчитывая "зелень", ехидно поглядывали на меня так, словно я покупаю разъезженную колымагу за цену новенького "БМВ". А в том, что они Катьку разъездили основательно, я не сомневался. Потом, когда она отсиживалась дома, я таскал ей сумками видеокассеты и однажды для смеха притащил мульт про любвеобильную Белоснежку, развлекающуюся с семью гномами. С Катькой была истерика... О яд воспоминаний! Но не будем о грустном. 12. О ВЕСЕЛОМ Итак, от бандюков удалось отвязаться и даже легче, чем я предполагал. Теперь надо было разобраться с Катькой. Человек, покушающийся на твой банковский счет, даже если это красивая и небезразличная тебе женщина, должен быть строго наказан! Вариантов вырисовывалось несколько, но я, поколебавшись, выбрал самый, так сказать, законный. Некоторые мои однокурсники после института пошли работать в Комитет. Тогда частенько выпускников незадолго до госэкзаменов вызывали в партком -- и там серьезные дяди делали им заманчивые предложения: зарплата вдвое больше, чем у любого молодого специалиста, скорейшее решение жилищного вопроса, быстрый служебный рост. Но главное -- романтика! Бреешься ты, скажем, утром, а из зеркала на тебя глядит не обычная похмельная рожа, а лицо секретного сотрудника, допущенного к страшенным государственным секретам, лицо советского Джеймса Бонда, своевременно уплачивающего партвзносы. Кое-кто клюнул. Меня Бог миловал: я со своим незаконченным высшим в то время уже возглавлял молодежный кооператив "Земля и небо" и был в таком порядке, что в августе 91-го прислал защитникам Белого дома грузовик с водкой и бутербродами. С водкой, наверное, погорячился. Может быть, пришли я им тогда "Пепси-колу" -- и путч обошелся бы без жертв! Как раз в конце 91-го мой однокурсник Ваня Кирпиченко, боец невидимого фронта, всего полгода назад променявший физику крыла на лирику плаща и кинжала, пришел ко мне в первый раз за деньгами. У его жены, кстати, тоже нашей однокурсницы, послеродовое осложнение, а КГБ как раз разгонять начали -- и никакой зарплаты. Это называется -достал по блату билет на "Титаник". Мы выпили, повспоминали злых и добрых преподавателей, подивились оборотистости Плешанова, выпустившего уже к тому времени книгу "Крылья ГУЛАГа", перебрали в памяти попробованных и непопробованных однокурсниц. Денег я, конечно, дал. Во второй раз Ваня пришел ко мне, когда его Контору в очередной раз переформировали и переназывали, что стоило немалых средств, поэтому на зарплату сотрудникам денег снова не оказалось. А у Кирпиченко как раз помер дед-фронтовик -- и хоть в целлофане, как цыпленка, хорони! Выпили, повспоминали добрых и злых преподавателей, особенно Плешанова, возглавившего к тому времени Всероссийский научно-исследовательский институт зверств коммунистического режима имени Бухарина. Перебрали в памяти попробованных и непопробованных однокурсниц -- за прошедшее время количество первых почему-то увеличилось, а вторых, напротив, уменьшилось. Денег я снова дал... А когда благодарный Ваня ушел, строго-настрого предупредил секретаршу: будет звонить -- не соединять ни под каким видом! Нет, я не жадный. Я даже нищим всегда подавал -- до одного удивительного случая. Тормозим мы однажды на красный свет возле Пушкинской площади, и к машине на костылях подволакивается слепой в лохмотьях: -- Помоги, брат! А мы с Катькой как раз из постели в ночной клуб следуем, и она мне все время глазами про новый платок для "гербария" напоминает. И так мне вдруг стыдно стало. Вот я, сытый, богатый, в "Мерсе", с любовницей и телохранителем, а вот он -- голодный, грязный, оборванный, на костылях и в синих очках. В общем, достал я сто долларов, при-опустил стекло -- и протягиваю. Он берет, приглядывается, даже очки снимает, потом отшвыривает костыли, прыгает через чугунную решетку и, как братья Знаменские, -- стометровку со свистом! Он, наверное, решил, что я ему по ошибке, не глядя, вместо доллара сотню вынул... С тех пор не подаю. А просят. Все время просят! Знаете, мы с детского сада по жизни общаемся с огромным количеством людей -одноклассники, однополчане, однокурсники, сослуживцы, подруги, приятели, знакомые, дальние родственники, случайные собутыльники, попутчики... Так -- массовка жизни. Но по мере того, как ты богатеешь или поднимаешься вверх по служебной лестнице, все больше участников этой массовки начинают считать себя главными действующими лицами твоей жизни. Друзьями, одним словом. А к кому еще обратиться в трудную минуту, как не к другу? Так вот, весть о том, что Шарманов гребет бабки совковой лопатой, овладела массовкой. И вся эта очередь верных друзей выстроилась ко мне. Я человек не жадный, но деньги зарабатываются не для того, чтобы потом раздавать их, как приглашения на распродажу, около входа в метро. Одного друга детства в течение месяца я пять раз случайно встречал возле дверей моего офиса, и каждый раз он бросался мне на шею с таким видом, словно мы не виделись с ним лет двадцать. Пришла одноклассница, оказавшаяся в Москве проездом, и напомнила, как на школьной дискотеке я залез к ней под кофточку, а она обозвала меня дураком. Само собой подразумевалось, что такое теплое воспоминание требует немедленной отстежки. Из Кузбасса приперся даже однополчанин, который, будучи "стариком", заставлял меня, "салагу", чистить ему сапоги, а если голенища не блестели, бил меня фильтром от противогаза. Дал. За науку выживать... Шарманов -- фамилия редкая, но все равно добрый десяток однофамильцев энергично навязывался мне в родственники. Войдя в кабинет, "родственничек" обычно впивался нежно-пытливым взглядом в мое лицо и объявлял, что я как две капли похож на Кольку. Сходство с матерью улавливалось гораздо реже, очевидно, из-за незнания ее имени. Пришлось составить подробное генеалогическое древо. Теперь каждому пришедшему проведать родную кровь секретарша в приемной выдает анкету, а потом сверяет ее с древом. С тех пор еще ни один "родственничек" до моего кабинета не дошел. Да и вообще, если бы я не пресек эту ностальгическую благотворительность -- давно бы разорился. Но у Кирпиченко дела как раз вдруг поправились. То ли там, наверху, поняли, что голодные спецслужбы -- штука опасная, то ли сами внучки Железного Феликса приспособились к джунглям новой жизни... В общем, Ваня больше ко мне не приходил. Я, конечно, на всякий случай следил за его карьерой и знал, что теперь он начальник целого отдела московской ФСБ, и даже как-то видел по ящику его путаное интервью в связи с убийством популярного шоу мена. Одет он был вполне прилично, а лицо выражало скорее моральные, чем материальные претензии к террариумным нравам новой жизни. Ему-то я и позвонил. И он, бывают же благодарные люди, в тот же день приехал ко мне. Мы выпили, повспоминали добрых и злых преподавателей, позлословили о Пле-шанове, которого за трусость, проявленную в 93м, сослали на каторжные работы в ЮНЕСКО, перебрали попробованных однокурсниц и непопробованных -- к числу последних относились теперь только наши жены. Наконец, я рассказал о случившемся. -- Шантаж, -- после длительного раздумья определил Ваня. -- Ну это я и сам понял. -- Надо писать разговоры с ней на пленку. Через час срочно вызванные очкарики быстро присоединили к моему телефону какую-то штуковину, и Ваня кивнул: -- Звони ей! Катерина конечно же сидела дома и ждала моего звонка, даже трубку подняла после первого же гудка. Я представил себе, как все это происходит: она любила болтать по телефону, лежа на тахте и поставив аппарат себе на живот. -- Это я. -- Привет, Зайчуган! Ты подумал? -- Да. Твои условия? -- Я ничего не скажу мальчикам о твоих денежках. Но ты переведешь полтора миллиона долларов на мой счет. Запиши номер -- 16148. Лось-банк. С кем там поговорить, ты знаешь... Когда все сделаешь -- перезвони! В трубке раздались короткие гудки. Я даже представил себе, как она, скинув с живота телефон, кувыркается на тахте, повизгивая от радости и торжества. Ей сейчас хорошо! Ей по-настоящему, до воплей, до скрежета зубовного, хорошо! Не то что со мной... -- Вот стерва! -- только и вымолвил Кирпи-ченко. Шантаж был налицо, и Ваня мог действовать без санкции прокурора. -- Что будем делать? -- спросил он. -- Сажать? -- Правильнее было бы грохнуть! -- Ну, этого я не слышал, хотя тебе, конечно, виднее. -- Я не могу без нее... Я ее люблю. -- Что? После всего... -- После всего! Конечно, вызволяя Катьку, я по-слюнтяйски часто использовал разные производные от слова "любовь". Я делал это нарочно... Тактика. Но тайная правда заключалась в том, что даже после всего случившегося я не хотел терять Катьку. Я хотел, чтобы она была рядом -- раздавленная, униженная, беспомощная -- и оттого особенно нежная. Может, это и есть любовь? В конце концов, раньше словом "чахотка" называли любую болезнь, если человек чах. А я -- чах, потому что в хрупком кулачке у этой стервы была зажата моя кощеева игла, моя жизнь. -- Что ты предлагаешь? -- пожал плечами Кирпиченко. -- Ее надо напугать. Так напугать, чтобы она на всю жизнь запомнила: от меня ей никуда не деться. Никуда! -- Ну-у нет! Вы будете друг друга пугать для полноты чувств, а мои ребята подставляться! Эх, Шарманов, всегда тебе какие-то стервы нравились. -- Ваня, помоги! -- попросил я. -- Ради нашей дружбы! Я же тебе никогда не отказывал... -- Хорошо. Мы ее напугаем, но ты с ней расстанешься. Навсегда. Я не хочу, чтобы однажды мне пришлось считать количество дырок в твоей башке! -- Не могу без нее! -- повторил я, повесив буйну голову. -- Я тебя предупредил, -- ответил Ваня голосом джинна, выполняющего последнюю просьбу зануды Аладдина. Штурм Катькиной квартиры громилами спец-наза, прикрывающимися металлическими щитами (для достоверности их предупредили, что внутри вооруженная банда), навсегда запомнился соседям и случайным очевидцам. Представляю, что пережила сама Катька, когда дверь ее квартиры обрушилась на пол под мощными ударами и мужики в камуфляже и черных масках с матерщиной вместо "ура" ввалились в ее уютную квартирку, любовно обставленную и украшенную настоящим Зверевым и митьками. Мой психоаналитик, доктор педагогических наук и лауреат премии имени Ушинского, уверяет, что воспитание -- это процесс нанесения зарубок на психику. Без соответствующей зарубки изменить поведение невозможно. Чем сильнее недостаток -- тем глубже должна быть зарубка. Если это действительно так, то моя зарубка получилась что надо -- до кости, до самого мозга стервозной Катькиной кости! Я забрал ее через день из Лефортово, тихую, жалкую, растерянную. -- Зачем ты это сделала? -- спросил я, усадив ее в машину. -- Это не я... -- А кто? -- Когда-нибудь расскажу. Когда? Когда пойму, что ты меня действительно любишь... Я сделал вид, будто поверил. В конце концов, и она тоже имела право поиграть этим безразмерным словом "любовь". Главное, что Катька стала ручной голубицей. Как и требовали Катерина угощала меня ужином, всякий раз изобретая с помощью поваренной книги что-нибудь необыкновенно вкусненькое. Я ел, а она смотрела на меня с такой нежностью, с какой обычно кормящие матери смотрят на сосущего младенца. -- Десерт будешь? -- спрашивала она. -- Конечно, -- отвечал я. И мы падали в постель, как в небо. Иногда среди ночи я вдруг открывал глаза, вглядывался в ее спящее лицо и скрипел зубами от нестерпимых приступов нежности. "Прав, прав старый бисексуал Шекспир: самые лучшие жены выходят из укрощенных стерв! " 13. БОЛОГОЕ -- Это что за остановка? -- спросил Павел Николаевич, отогнув краешек занавески с синей надписью "Красная стрела". За окном началась пристанционная суета огней. -- Остановка может быть только одна -- Бологое. Других нет, -- ответил я. -- Отлично! Жизнь кидается в нас розами. -- Почему? -- А потому что винцо-то у нас как раз кончилось! -- Он кивнул на пустые стаканы с бордовыми ободками на донышках. -- У вас ничего нет? -- Вообще-то я не пью. -- Я заметил. А вам интересно то, что я рассказываю? -- Любопытно. -- Ох, уж эти мне писатели -- "любопытно". Берете сюжет? -- Я еще не знаю, чем все закончится... -- Узнаете. Берете? -- Беру. Думаю, может получиться неплохая повесть. А что вы с ней будете делать потом, с рукописью? -- Сначала прочитаю. -- И? -- Сожгу. -- Тогда я не буду писать. -- Почему? Какая вам-то разница? Вы же получите свои деньги. -- Может быть, вам все равно, как зарабатывать, а мне не все равно... Поезд, полязгивая, начал тормозить. Теперь уже я отогнул занавеску: на освещенной платформе стояли два милиционера и женщина с огромным баулом, к которому был привязан большой плюшевый медведь. -- Толик! -- негромко позвал Павел Николаевич. -- Спит, -- предположил я. -- Исключено. И действительно, через мгновение дверь отъехала в сторону, и появился сосредоточенно-бодрый телохранитель. -- Давай-ка организуй, пожалуйста, нам чего-нибудь легонького! Чтобы без эклектики... Сколько стоим? -- Двенадцать минут. -- Успеешь. Давай! Толик ушел выполнять задание. Поезд остановился, а потом чуть подался назад. -- Я пошутил. Я спрячу вашу рукопись, -- после долгого молчания произнес Павел Николаевич. -- Куда? В ящик с "гербарием"... -- Может быть. А ведь я знаю, о чем вы еще хотите спросить. -- Он посмотрел на меня значительно. -- О чем? -- О том, как можно было после такого оставлять ее у себя, да? -- Нет, как раз это мне понятно... Наверное, очень приятно -- чувствовать себя укротителем! -- Да, это упоительно! По той же причине люди держат в своих домах хищных зверей. Представляете, вы входите в квартиру, и о ваши ноги трется не какая-нибудь киска, которая купила бы "Вискас", а самая натуральная рысь или даже пантера... Здорово, правда же? -- А если в горло вцепится? -- Во-от! Но ни один укротитель не верит в то, что его сожрут. Других жрут, а он не верит. И в бизнесе то же самое -- у меня уж скольких друзей грохнули. А меня не грохнут. Только так. Иначе нельзя... Поэтому я и взял ее с собой в Майами. А ведь сначала не хотел. Как чувствовал... Но ведь она совсем ручной была. С парашютом ради меня прыгнула. Представляете -- с парашютом! Вы когда-нибудь прыгали с парашютом? -- Нет. -- Вы несчастный человек. Хотите попробовать? -- Нет. -- Боитесь? -- Ленюсь. -- Вы инвалид лени! А вы знаете, куда лучше всего приземляться с парашютом? -- Куда? -- В постель к любимой женщине. А еще лучше, если и ты и она прыгаете одновременно и приземляетесь в одну постель! -- Метафора? -- Хренафора... Это -- фантастика! Иначе я бы никогда не взял Катьку в Майами... Дверь купе снова отодвинулась, и телохранитель поставил на стол две бутылки "Донского игристого": -- Вот. Другого красного нет. Про французское и не слышали. Сказали: это вам не Москва зажравшаяся, здесь только водку пьют... -- Ну что ж, -- философски заметил Павел Николаевич. -- Такова наша жизнь -- смесь "Бургундского" с "Донским игристым"! Спасибо, отдыхай! Толик вышел. -- Замечательный мужик! Знаете, за что его из "девятки" поперли? -- За что? -- За то, что он Советский Союз развалил! -- Не понял? -- Объясняю. Когда Горбачев собрал всех президентов в Ново-Огарево подписывать союзный договор, Толик во время торжественного обеда торчал как раз в группе охраны. Выпил, понятно, малость, чтобы не очень противно было на всю эту свору глядеть. Они там, в "девятке", умеют так выпить, что со стороны ни за что не догадаешься. Профессионалы! И вдруг к Толику во время аперитива президент, кажется, Молдавии, если мне память не изменяет. Миоча Снегуо поивязался. Что-то ему не понравился. Мол, не так смотришь, не так стоишь. Снегура тоже понять можно: был он какой-то там драный первый секретарь занюхан-ного ЦК Молдавии -- и вдруг сделался аж президентом! Крыша у него и поехала. А Толик вместо того, чтобы прогнуться и повиноватить-ся, как это обычно делается, взял да изобразил лицом: "Иди ты лесом, Мирча! " -- Что вы себе позволяете! -- закричал Снегур. -- Я -- президент Молдовы! -- А я капитан 9-го управления КГБ! -- вдруг брякнул Толик. -- Вас, президентов, как собак нерезаных теперь на просторах страны разбегалось, а капитанов "девятки" раз, два и обчелся! Что тут началось! Все просто обалдели. Это ведь как если бы бронзовый матрос с маузером на станции метро "Площадь Революции" вдруг заматерился! Это как если бы на валтасаровом пиру на стене вдруг три страшных слова проявились: "Идите вы лесом! " Не было никогда такого раньше! У Снегура от возмущения сердечный приступ случился. Горбачев, чтобы его успокоить, тут же на банкете, кудахча, стал исключать Толика из партии. Три прибалтийских президента под шумок радостно чокнулись рюмочками, справедливо усмотрев в этом происшествии знак скорого распада проклятой империи. Кравчук от волнения забыл, как по-украински будет слово "независимость". А Шеварднадзе, отпросившись якобы по малой нужде, побежал Гельмуту Колю звонить-докладывать. В результате взволнованные президенты порешили, что проект нового договора еще сыроват, и постановили его доработать. Подпиши они тогда союзный договор -- и история пошла бы совсем другим путем! А о том, что дальше случилось, во всех учебниках теперь написано. Снегур, вернувшись в Кишинев, ударился в крутейший прорумынский сепаратизм. Прибалты завыделывались. Хохлы захорохорились. Грузины завыстебывались. Белорусы забульбашили. Армяне закарабашили. Азиатское подбрюшье так и вообще охренело. А Горбачев в сердцах после того случая разогнал "девятку", набрал новых людей -- они-то его и сдали потом в Форосе. И распался великий Советский Союз. А Толика -- этого в учебниках, разумеется, нет -- исключили из партии и выперли с работы. Но об этом он не жалеет. Ему Советский Союз жалко. Пьет он редко, но как следует. И когда наберется, плачет. Честное слово, плачет и приговаривает: "Что я наделал! Что я наделал! " Вот ведь как!.. Раскатистый вокзальный голос невнятно предупредил об отправлении. -- Прямо сейчас придумали? -- спросил я. -- Кто знает, кто знает! -- заулыбался Павел Николаевич, и на его щеках появились ямочки. Он облупил с бутылки фольгу, открутил и снял с горлышка проволочный намордничек -- пробка хлопнула и как бешеная запрыгала по купе, отстукивая от стен. В этот миг поезд дернулся -- и пенная розовая струя лишь со второй попытки и то не очень точно накрыла стаканы. -- За что? -- спросил Павел Николаевич. -- Каждый за свое. Впотай... -- предложил я. -- "Впотай"? Никогда не слышал, -- восхитился он. -- Отличное слово! Ты молодец! Хочешь, я возьму тебя к себе на хорошие деньги? Делать ничего не надо. Просто будешь раз в неделю заходить в мой кабинет и говорить одно какоенибудь странное слово... Впотай! И все -- больше ничего мне от тебя не надо. Ты понимаешь, люди, с которыми я каждый день общаюсь, говорят совсем на другом языке. В этом языке всего несколько слов, как у судьи на ринге. И все слова такие грубые и подлые! От них я никогда не слышал "впотай! ". А мне это теперь очень нужно. Катька тоже говорила иногда странные слова... Ну что ты молчишь? -- А мы разве перешли на ты? -- О гордый и неприступный повелитель слов! Писателишка хренов! Пьем на брудершафт. Но -- впотай! Мы переплелись руками и, обливаясь "Донским игристым", выпили -- вино было сладкое с чуть затхлым привкусом. Потом мы поцеловались -- от моего попутчика повеяло дорогими запахами. Он взмолился: -- Слушай, давай я тебе все-таки свои стихи прочту -- концептуальные! -- Одно стихотворение! -- твердо предупредил я. -- Заметано. Один концепт. Слушай: То березка, то рябина, То ольха, то бересклет, То бывалая вагина, То девический минет... Ну как? Не хуже, чем у Егора Запоева? -- Лучше. Гораздо лучше. Отечественная поэзия понесла тяжелую утрату! -- Серьезно? -- А то! -- Знаешь, если бы я был голубым, я бы тебе сейчас отдался. Впотай... Может, мне вообще к черту сменить ориентацию? Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь я люблю голубых... -- Попробуй. -- А чего пробовать! И так с утра до вечера употребляют во все емкости. Ты думаешь, деньги иначе зарабатывают? Как в Белый дом приедешь -- так сразу и начинается... -- Впотай? -- Какой там впотай -- внаглую! Скольким я мужикам дал. Они уже знают: раз Шарман пришел -- значит, сейчас давать будет... Если они взяточники, то кто тогда я? Давало?! Катька по сравнению со мной -- целка... А о чем я до этого говорил? -- О голубых. -- Нет, до этого. -- Кажется, о Майами. 14. В МАЙАМИ! В МАЙАМИ! В Майами я полетел из-за Генки Аристова. Не слышал? Ну, привет! Знаменитый летчик-космонавт, Герой России. Помнишь, когда Президент ему звезду вручал -- он хлопнул Генку по плечу. И Генка тоже хлопнул. Так, что всенародно избранный чуть не свалился. Тогда об этом все газеты писали. Генка по жизни ничего не боится, кроме Галины Дорофеевны. А женился он, как только буковку "к" на две лейтенантские звездочки сменил. Сразу после училища. И ведь не на ком-нибудь женился, а на библиотекарше. Рослая, ядреная, круглолицая, глаза, как у следователя, и коса толщиной с анаконду. В нее были влюблены поголовно все курсанты и даже значительная часть преподавателей. Но Галя была девушкой строгой и недоступной. На все подрули-вания у нее был один ответ: -- Товарищ курсант, не загибайте у книги страницы! И вообще, сходите вымойте руки! А если ты думаешь, что к офицерам она относилась лучше, то глубоко ошибаешься. С ними Галя вообще была сурова до деловитости: -- Товарищ майор, руки уберите! И вообще, приберегите ваши приставучести для жены. Отличник боевой и политической подготовки, гордость и надежда училища Геннадий Аристов всегда приходил в читальный зал с вымытыми руками, страниц не загибал и не жрал глазами проступавшие под трикотажным обтягивающим платьем трапециевидные девичьи трусики. Он был невозмутим и сдержан, ибо давно уже, лежа на узкой курсантской койке "под вытершимся суконным одеялом, поклялся добиться двух вещей. Во-первых, стать космонавтом. Во-вторых, однажды намотать-таки на руку эту косу-анаконду, и чтобы потом измученная королевна книжной пыли уснула в его мускулистых объятиях. И добился. Через загс, разумеется. С тех пор Галина Дорофеевна больше не работала в библиотеке, да и вообще нигде не работала -- летчикам-испытателям, а тем более космонавтам при проклятых коммуняках платили дай Бог каждому. Но тем не менее эта суровая библиотекарская складка меж густыми бровями и строгий голос остались навсегда. Не знаю, кто уж там у них по ночам что на руку наматывал, но бесстрашный испытатель, а впоследствии космонавт Геннадий Аристов покрывался липким потом от одной мысли, что сведения или даже намеки на его небезупречное поведение досквозят до Галины Дорофеевны. Причем этот страх перед женой уживался в нем с чисто физической неспособностью пропустить мимо хотя бы одну смазливую девицу. Совершенно спокойно и безмятежно он чувствовал себя в жизни только один раз -- во время стодвадцатидвухднев-ной космической вахты на борту станции "Союз". По возвращении он долго лечился в санатории, ему был предписан постельный режим, который отважному покорителю космоса помогали соблюдать две хорошенькие медсестрички... Обычно Гена совершал супружескую измену со скоростью спецназовца, заваливающего террориста, и в семь часов вечера уже чинно ужинал в семейном кругу, опасливо ловя подозревающие взоры Галины Дорофеевны. А чтобы отвести от себя наветы, он скупо жаловался на боли в спине, покалеченной во время катапультирования, и говорил, что на очеред-1 ной диспансеризации врачи запретили ему любые нагрузки на поясницу и резкие движения. Так бы оно и продолжалось, но на пятом десятке мужчинам уже хочется большего. Им мало торопливого бомбометания с последующим возвращением на базу. Им, предпен-сионным безумцам, хочется медового месяца в обществе беззаботной, веселой, пахнущей юностью и морем девушки. И лежа вечером в семейной кровати рядом с верным телом Галины Дорофеевны, поглаживая ее привычные рельефы, Геннадий Сергеевич Аристов мечтал об иной доле. Долю звали Оленькой. Причем так она сама себя называла: не Ольгой, не Олей, а Оленькой. И была она ни много ни мало студенткой Академии современного искусства имени Казимира Малевича, в чем, конечно, учитывая профессию Галины Дорофеевны, можно было усмотреть определенную преемственность. Оленька обладала такими длинными ногами, произраставшими из такой восхитительной попки, что мужики на улице сворачивали шеи и сшибали фонарные столбы. Умна она не была, что, впрочем, для женщин и искусствоведов совсем не обязательно. Зато Оленька отличалась необычайной жизнерадостностью, какой только и может отличаться юная девушка, еще не сделавшая ни одного аборта и еще ни разу не оттасканная за роскошные черные кудри ни одной ревнивой женой. Глядя на нее, было трудно поверить в то, что ее курсовая работа именовалась "Миф в свете родовой травмы". Нет ничего удивительного, что Гена потерял из-за. нее всякое ощущение реальности и впервые за двадцать шесть лет дисциплинированного брака начал утрачивать элементарные навыки самосохранения. Нет, он все еще, настыковавшись в моей квартире до звона в ушах, возвращался домой к семи часам и, жадно ужиная, скупо жаловался жене на боли в спине. Но перед сном, запершись в ванной и громко пустив воду, герой-космонавт шептался с Оленькой по мобильному телефону. Все шло к катастрофе. -- Павлик! -- взмолился он в один прекрасный день. И Павлик сделал для друга невозможное. Во-первых, я искренне восхищался Геной и хотел ему помочь. Аристов -настоящий герой. Мужик с Большой Буквы. Именно такие всегда и выволакивали Россию из того дерьма, куда затаскивали наше женственное отечество разные додоны, которым История по ошибке вместо дурацкого колпака нахлобучивала на голову шапку Мономаха. Во-вторых, Гена дружил с президентом "АЛКО-Банка" и активно хлопотал о большом кредите для меня. После скандала со столкнувшимися МИГами я попал в глубокую финансовую прямую кишку. Триумф в Ле-Бурже моих надежд не оправдал. Многочисленными заманчивыми предложениями я попросту не успел воспользоваться: они исчезли в тот самый момент, когда стало известно о внезапной отставке Второго Любимого Помощника. Владимира Георгиевича погнали со всех постов после того, как в популярной австралийской газете, не знаю уж, по чьей наводке (хотя догадываюсь), появилась статья... Думаете, об очередной "бордельере"? А вот и хрен! В статье просто-напросто говорилось о том, будто Орги-евич вполне может со временем стать президентом России. А такое в Кремле не прощают... В результате я остался без кредитов и государственной поддержки. А любые приличные состояния в России -- это всего-навсего невозвращенные кредиты, ибо любой возвращенный кредит -- это всего лишь вовремя добытый новый кредит. Вот в общем-то и вся алгебра бизнеса, она же и высшая математика. Тот, кто вовремя не успевает продлить эту цепочку, оказывается лишним на празднике жизни. Его просто выбрасывают за борт акулам, потому что на нашем пьяном заблудившемся корабле осталась всего одна бочка солонины. Когда покажется земля, неизвестно, а жрать хотят все. Короче, чтобы порадовать Гену и выцыганить новый кредит, мне надо было потратиться. Я договорился с Серегой Таратутой, представлявшим интересы "Аэрофонда" в Америке, а тот в свою очередь напоил до бесчувствия вице-президента Национального общества ветеранов авиации Икарус мистера Джоуля, и тот прислал Генке на официальном бланке письмо, которое в переводе выглядело примерно так: "Уважаемый мистер Аристофф! Имею честь пригласить Вас принять участие в международной научной конференции "Авиация и космонавтика -- путь к согласию", которая состоится в г. Майами (штат Флорида) с 15 по 25 августа с. г. Были бы рады услышать от вас доклад на тему "Русско-американские авиационные связи в период первой мировой войны (1914--1918)". Перелет, проживание в гостинице и гонорар за счет Общества. С уважением бригадный генерал Френсис С. Джоуль". Всю почту в семье Аристовых вскрывала Галина Дорофеевна, и это приглашение, как и задумывалось, попало прямо ей в руки. Она без промедления на всякий случай отдала на экспертизу письмо своей приятельнице, работавшей в российско-американской фирме. Та тщательно исследовала бумагу, подтвердила ее подлинность и даже успокоила встревоженную подругу, объяснив, что на подобные конференции с женами почти никогда не приглашают, так как заокеанцы -патологические жмоты, в чем она сама уже не раз убеждалась, работая в совместной фирме. Выяснив все эти обстоятельства, Галина Дорофеевна дала на командировку добро, а в качестве отступного приказала привезти себе из Штатов кожаный брючный костюм, как у подруги. Но Гена, согласно разработанному мной плану, начал отказываться: -- А хрен ее знает, эту первую мировую войну... Я и доклады-то делать не умею. Не-е, не полечу! -- Лети! А доклад пусть тебе Шарманов пишет, раз уж ты с ним столько возишься... -- Неудобно как-то... -- возразил Гена, уже несколько переигрывая. -- Неудобно! Знаешь, что неудобно? -- Знаю, -- тут же согласился он, не дожидаясь конкретики. Из своей родной курской деревни Галина Дорофеевна привезла в Москву глыбистые россыпи народной мудрости, в печати, к счастью, не употребляющиеся, но активно используемые в семейном обиходе. Мой план удался гениально -- и мы могли лететь в Майами, где в это время года никаких конференций не проводилось сроду, разве только конкурсы на самую сексуальную стрижку лобковой растительности или самую большую грудь. Майами, честно говоря, выбрал я сам. Океан! Пальмы! Но главное, там имелась маленькая частная школа воздушной акробатики, а воздушная стихия тянула меня в ту пору куда сильнее, чем водная. К тому же в Майами любят проводить каникулы американские студентки, которые, перед тем как стать образцовыми женами и матерями, жадно познают мир с помощью безопасного секса. В общем, океан и море гигиенического американского разврата. Понятное дело, лететь туда я собирался один. Во-первых, никогда не мешает лишний раз убедиться в том, что лучше твоей любимой нет никого, даже в Америке. Во-вторых, я не хотел, чтобы Катерина почувствовала себя прощенной окончательно и бесповоротно. Женщина, помнящая свою вину, нежна, как телячья отбивная... Катерина наблюдала за моими сборами с покорностью давно забытой султаном гаремной горемыки и только однажды молвила, смахнув слезу и дрогнув подбородком: -- Ты будешь прыгать? -- А как же! -- Без меня? -- Без тебя. -- Неужели ты думаешь, что с кем-нибудь тебе будет лучше, чем со мной? Она, мерзавка, знала, что говорила. Полгода спустя после истории с Гошей и Тен-гизиком Катька без вызова вошла в мой кабинет и тихо сказала: -- Сегодня я прыгнула с парашютом. -- Что-о? Я перевидал многих парашютисток. Королевы аэроклубов имеют в душе какую-то железяку, как и спортсменки. Такие женщины прыгают с парашютом примерно затем же, зачем другие накачивают себе бицепсы с голову годовалого ребенка и, натертые маслом, демонстрируют их ревущим от восторга мужикам. А вот зачем понадобилось это Катерине, нежной, как тюльпан, выращенный из луковицы в городской квартире? " -- Я же люблю тебя, глупый. Я просто, хотела тебя лучше понять! -- Поняла? - Ода! Потом мы не раз прыгали с ней вместе на Тушинском аэродроме -- и я понял, что такое настоящее упоение. Какой там наркотик! Ужас, который переживает человек, покидая самолет, откуда город кажется грудой спичечных коробков, невозможно передать. Не надо никаких искусственных галлюцинаций. Ты паришь в полуневесомости над землей, управляя своим телом, как птица, но в конце полета наступает миг смертельной опасности. Ты дергаешь на заданной высоте кольцо своего парашюта -- и... Человек гораздо тяжелее воздуха. Бац -- и нету! Но зато после нескольких мгновений, наполненных ужасом ожидания, ты испытываешь восторг, когда наконец надежно повисаешь на туго натянутых стропах спасительно распахнувшегося над тобой парашюта. Раньше я прыгал два раза в год, чтобы подтвердить свою квалификацию летчика. Но с тех пор... Не знаю, что происходит в организме человека под влиянием страха смерти. Когда опасность позади, на тебя нападает страшенное вожделение, настоящее остервенение! Меня и раньше после прыжка буквально распирало -- и женская часть моей фирмы, зная, что я вернулся с аэродрома, затаивалась, понимая: кому-нибудь придется отдуваться. Но одно дело -скорая сексуальная помощь, оказанная тебе твоей же сотрудницей, которая отлично понимает, что если в "Аэрофонде" платят раз в пять больше, чем в госучреждении, то иной раз надо потерпеть, даже сделать вид, будто нравится... И совсем другое дело, если ты оказываешься с женщиной, пережившей только что такое же падение в смерть и воскрешение. Если Катерина не врала, с ней происходило то же самое! Она обезумевала. Мы ели успевали добраться до моей квартиры и набрасывались друг на друга. -- Ты просто звереешь! -- шептала она. -- Такого со мной еще никогда не было! Сделай мне больно! Еще больнее! А-а-а... Со мной тоже такого еще не было! Потом Катерина из последних сил протягивала руку, и я, превозмогая сладостный паралич, вкладывал в эту руку очередной носовой платок. И мы лежали обездвиженные -- и тело казалось чистым теплым ручьем, струящимся из вечности в вечность... -- Хорошо! -- согласился я, заглянув в покорные Катькины глаза. -- Летишь со мной. Но учти: Гена мне очень нужен, и если... -- Ну что ты, Зайчуган, я же теперь стала совсем другой! -- сказала она и расплакалась от счастья. -- Разве ты не видишь? ---------------------------------------------------------------------------- -- Юрий Михайлович, а что же дальше! Неужели Катерина "перевоспиталась"! Может быть, и главный герой "перековался", возьмет свои миллионы и отдаст на погашение задолженности по зарплате учителям!! -- Увы, так бывает в мексиканских "мыльницах". В литературе, в серьезной литературе так не бывает. Читателей ждет еще несколько новых витков в сложных отношениях моих героев, а потом развязка. В небе над Америкой... -- Некоторых наших читателей шокировали достаточно откровенные описания сексуальной жизни героев. "Где целомудренный Поляков "Апофегея" и "Парижской любви Кости Гуманкова"! " - спрашивают они. -- Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. В свое время "Апофегей" был назван одной из первых "советских эротических повестей". Теперь его в школе изучают. А насыщенные сексом страницы "Неба падших" всего лишь отражают бурную, часто изломанную половую жизнь "новых русских" и "новых кремлевских". Это естественно. Помните у Ильфа и Петрова: люди сначала воровали, потом брали такси "Эх, прокачу! " (невиданная роскошь для уездного городка), а потом, как итог, пили водку и танцевали голыми при луне. Я просто реалист и изображаю окружающую жизнь. Не я же, в конце концов, оргии в Париже для начальства устраиваю! -- А это реальный эпизод бурного массового разврата под предводительством Второго Любимого Помощника! -- Вполне. -- И вы там были! -- Без комментариев... -- Юрий Михайлович, когда же выйдет книга "Небо падших"! -- В августе в издательстве "ОЛМА-ПРЕСС". Скажу еще, что все время, пока шли публикации, я продолжал работать над текстом. И книжный вариант значительно отличается от публикаций в "Собеседнике"... Моей главной задачей было понять этих новых "героев нашего времени". Это трагические и очень тревожные фигуры, ведь разрушение нации начинается с саморазрушения личности. Что же касается моего отношения к нынешним властям предержащим и их изображения в повести, то я всегда считал: рыба гниет с головы, Россия -- с Кремля... -- И последний вопрос. А вы сами хотели бы встретить и полюбить такую женщину, как Катерина! -- Что вы! Я человек тихий, семейный... Смерчи и тайфуны предпочитаю наблюдать со стороны. Хотя, впрочем...