---------------------------------------------------------------
 OCR: algor@cityline.ru
---------------------------------------------------------------



     Всем известно, что людей, недавно попавших на военную службу, одолевают
воспоминания. Потом это проходит, но вначале память все время возвращается к
одному  и  тому  же:  к  ярко освещенной комнате, где лежит  на столе "Давид
Копперфильд",  к  Москве,  к  ее  бульварам,  загорающимся  чистыми  огнями.
Достаточно беглого взгляда на заштопанную гимнастерку, чтобы с новой любовью
вспоминать материнские маленькие пальцы, ее  опущенную голову, ее наперсток,
ее робкие просьбы беречь себя и помнить, что она будет  ждать сына, что бы с
ним ни случилось, ждать до последнего своего вздоха.
     И курсанта  медицинского  училища  в  одном  из  городов  Средней  Азии
Михайлова первое время, так же  как и всех, одолевали воспоминания. Потом их
острота притупилась, но  был один  день  в году, которого  Михайлов  боялся:
четвертое мая, день  его рождения. Что бы ни  было, он знал, что в этот день
ему не уйти от прошлого.
     Четвертого мая Михайлов проснулся на рассвете и несколько минут лежал с
закрытыми глазами.  Подъема  еще  не  было.  За окнами  в листве  касторовых
деревьев начиналось  воробьиное оживление:  должно быть,  над  близкой и еще
прохладной  пустыней  уже  подымалось  солнце.  Отдаленно  пахло  розами  из
соседнего сада, дымом кизяка и еще чем-то сухим и сладким, чем всегда пахнет
в азиатских городах.
     Михайлов помедлил,  потом  открыл  глаза  и посмотрел  на  столик около
койки.  Нет, чуда не  случилось! На  столике не было ни плитки шоколада,  ни
конверта с почтовыми марками Южной Америки, ни ландышей в стакане, ни нового
вечного  пера, ни толстой книги  о плавании на  корабле  "Бигль"  - не  было
ничего,  что бывало в  Москве.  На столике лежали  пилотка, ремень,  полевая
сумка, набитая старыми письмами.
     Михайлов вскочил, оделся и, голый по пояс, пошел во двор под тепловатый
душ. Он  мылся,  слушая,  как в  окрестных пыльных дворах восторженно рыдали
ослы,  и вздыхал. Да, тоскливый день рождения, без единого подарка!  Ну, что
же, ничего не поделаешь. Будем взрослыми, будем мужчинами!
     "Все это так,-думал Михайлов,-но неужели сегодня  ничего не  случится?"
Он знал,  конечно, что случиться ничего не  может и что этот воскресный день
пройдет так же размеренно, как и все остальные дни. Вот разве будет кино под
открытым небом.  Но  кино  ожидалось вечером, а днем Михайлов  с несколькими
товарищами был отправлен на практику в хирургическую клинику.
     Старичок хирург в белом колпаке хитро посмотрел на курсантов, потом  на
их сапоги под халатами, усмехнулся и сказал:
     -   Ну-с,   молодые   люди,   надо   сделать   внутривенное    вливание
гипертонического раствора и никотиновой кислоты. Кто за это возьмется?
     Курсанты  переглянулись  и  промолчали.  Самые  робкие  опасались  даже
смотреть  на  хирурга.  Шуточное  ли  дело  -  внутривенное  вливание  таких
препаратов! Если говорить по совести, то  его  должен был делать сам хирург,
хитрый  старичок.  У курсантов пока еще  это вливание удавалось редко. Кроме
холодного  пота,  дрожания  рук,  пересохшего горла  и других  неприятных  .
ощущений, ничего хорошего оно не сулило.
     -  Ну-с,  -  сказал  старичок,  -  я замечаю,  юноши, что ваше раздумье
продолжается чересчур долго. Да. Чересчур!
     Тогда Михайлов покраснел и вызвался сделать вливание.
     - Мойте руки! - приказал старичок. - По способу Фюрбрингера. Да!
     Пока Михайлов долго мыл руки по  этому способу  и замечал, что  руки  у
него  начинают дрожать,  в перевязочную вошел в халате,  накинутом  на  одно
плечо,  боец  Капустин -  тот  самый,  которому надо было вливать  раствор и
никотиновую  кислоту. Михайлов  стоял  к нему спиной и слышал  до последнего
слова весь разговор бойца с хирургом.
     - Извиняюсь, - сказал  боец,  как показалось  Михайлову,  грубым и даже
несколько вызывающим голосом. -  Уж не курсант ли меня будет колоть? Что я -
чучело для обучения штыковому удару? Или что?
     - А в чем дело? - спросил старичок, роясь в блестящих инструментах.
     - А в том дело, - ответил боец, - что курсанту я больше не дамся.  Один
раз кололи - довольно! Не согласен я больше, товарищ хирург!
     -  Ах, так! - услышал Михайлов пронзительный голос  старичка и заметил,
что руки  у него уже  не дрожат, а трясутся. - Прошу немедленно успокоиться!
Да!  Немедленно! Ну, ну, я же  сказал  -  успокоиться! Сегодня будет  делать
вливание очень опытный курсант. Он его делал уже много раз. Понятно?
     -  Понятно,  -  мрачно пробормотал боец  Капустин.  У  Михайлова  упало
сердце. Хирург явно хитрил:
     Михайлов делал это вливание первый раз в жизни.
     -  А  раз понятно,  то  садись на табурет и молчи, - сказал старичок. -
Поговорили - и хватит! Понятно?
     - Понятно, - еще мрачнее пробормотал боец Капустин и сел на табурет.
     Первое,  что  увидел Михайлов,  когда  обернулся,  были колючие, полные
страха  глаза бойца Капустина, смотревшие в упор  на  курсанта. После  этого
Михайлов увидел веснушчатое лицо бойца и его остриженную голову.
     Все  дальнейшее  Михайлов делал  как  во  сне. Он сжал  зубы,  молчал и
действовал решительно и быстро. Он наложил жгут.  Вены прекрасно вздулись, и
страх,  что  "вена  уйдет",  пропал. Михайлов взял  толстую иглу,  остановил
страшным напряжением дрожь пальцев  и прорвал  острием  иглы  кожу  на  руке
Капустина.  Пошла кровь.  Попал!  Все хорошо!  Как  будто  перестало  биться
сердце.  Потом Михайлов уже ничего  не видел,  кроме иглы и вздувшейся вены.
Неожиданно он услышал  тихий смех, но не поднял голову.  Поднял он ее только
тогда,  когда вынул  иглу  и  все было кончено.  Смеялся боец  Капустин.  Он
смотрел на Михайлова веселыми глазами и тонко смеялся.
     Михайлов  растерянно  оглянулся.  Старичок  хирург кивал  ему  головой.
Сдержанно улыбались и переглядывались курсанты.  Во взглядах  их  можно было
уловить  скрытую гордость: вот,  мол,  знай наших,  работают  не хуже старых
хирургов!
     - Ну, спасибо, - сказал боец Капустин, встал и потряс руку Михайлову. -
Спасибо, друг! Сразу видать, что сто  раз делал, не менее. Теперь  никому не
дамся, только тебе. Спасибо, сынок. Извиняюсь, товарищ хирург!
     И  боец Капустин  ушел,  размахивая  правой рукой,  ушел  ухмыляясь,  и
Михайлову даже показалось, что рыжее сияние окружает его стриженую голову.
     В  палате Капустин рассказал  об  этом  случае  своему соседу по  койке
Коноплеву, бывшему полотеру.
     - Ты у  него  одного  колись, -  советовал Капустин. - Сто раз  он  это
вливание делал. Сто раз! Техника!
     - А ты считал? - спросил Коноплев.
     -  Эх  ты,  полотерная щетка! - рассердился Капустин.  - Все  мозги  на
паркетах растряс. Говорю тебе, сотню  раз делал. Друг  он мне теперь навеки.
Нисколько у меня рука не болит.
     На следующий  день Коноплев,  глядя  со скуки за  окно, в соседний двор
медицинского  училища,  увидел интересные вещи.  Курсанты были  выстроены во
дворе,  стояли по команде  "вольно" и  чего-то ждали.  Коноплев сообщил  эту
новость  Капустину,  и  оба бойца - люди любопытные  - спустились во  двор и
стали глядеть.
     Раздалась  команда:  "Смирно!"  Курсанты вытянулись  и  застыли.  Вышел
подтянутый,  еще молодой начальник, начал  читать перед строем приказ. Бойцы
внимательно слушали-они понимали толк в приказах.
     - "Курсанту  Михайлову, - слушали  бойцы,  - за  образцовое  проведение
сложного внутривенного  вливания бойцу Капустину и принимая во внимание, что
эта процедура была произведена им впервые, объявляю благодарность".
     Капустин  посмотрел  на  Коноплева,   покраснел  и  сплюнул.   Коноплев
захихикал и сказал:
     - Вот те  и сотый раз!  Процедура!  Дура  ты,  Капустин! Обмишурили они
тебя, а ты и уши развесил.
     - Это мы еще поглядим, кто из нас дура!-угрожающе пробормотал Капустин.
- Чего скалишься? Значит, у человека  талант. Значит,  я  благодарен ему еще
больше. Талант - он, брат, землю ворочает!
     - Насчет  таланта  я не говорю, - примирительно сказал Коноплев. - Это,
конечно, дело великое. Конечно, если кому он даден...
     -   Вот  и   видать,  что  ты   дура!-с  сердцем   сказал  Капустин.  -
Разговариваешь серо, неубедительно. Сам своих слов не понимаешь.
     А вечером в  этот же день Капустин пришел в школу и попросил разрешения
вызвать к нему во двор курсанта Михайлова. Михайлов вышел. Капустин протянул
ему огромный сверток из мятых газет и сказал:
     - Примите гостинец. От чистого сердца. Раньше полагалось преподносить в
день рождения, а я - в благодарность за талант. Так что не обижайтесь.
     У себя на койке Михайлов, окруженный любопытствующими курсантами, долго
разворачивал  что-то  твердое,  завернутое в несколько  измятых  "Известий".
Когда,  наконец,  последняя  газета  была  сорвана,   восхищенные   курсанты
отступили: на койке лежали куски  сушеной дыни.  Чурджуйской дыни, чей запах
прекраснее запаха жасмина и чья сладость слаще дикого
     меда.
     И курсанты, дабы не нарушать порядка, вполголоса прокричали "ура" и тут
же половину дыни съели.
     Оставшиеся куски дыни  Михайлов положил на столик и, просыпаясь  ночью,
взглядывал  на  них  и улыбался.  Впервые воспоминания не мучили, а радовали
его. Засыпая, он все время видел улыбающегося  бойца  Капустина  с  дыней  в
руках. От  рыжих волос бойца  Капустина и  от  дыни  разливалось сияние. Оно
делалось все ярче, наполнялось щебетом птиц, и дыня
     пахла все сильнее.
     Михайлов проснулся. Стоял  тихий рассвет.  Где-то  звенела вода,  и над
пустыней зарождался один из бесчисленных и великолепных дней, предупреждая о
своем появлении золотым светом на восточной половине неба.
     1943



Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 06:17:06 GMT