---------------------------------------------------------------
 OCR: algor@cityline.ru
---------------------------------------------------------------



     Лето  стояло  дождливое. В городском саду  над рекой крапива разрослась
выше  скамеек  и закрыла могильную  каменную  плиту.  На  плите была  выбита
надпись: "Сибиряки - писателю Сибири".
     Раненые  из соседнего  госпиталя  часто  приходили  в  сад,  сидели  на
могильной  плите,  покуривали,  смотрели  на реку,  удивлялись.  Глубокая  и
величавая,  она огибала глинистую гору с заглохшим  садом  и уходила в такие
далекие дали, что от одного взгляда на них становилось спокойно на сердце.
     Иногда  в  саду  появлялся босой  мальчишка  с ведром и клеил на  забор
афиши. Бойцы читали и огорчались: внизу, в городе, шли новые картины в кино,
а старший врач редко отпускал бойцов  в город, все посмеивался, говорил, что
от скуки лучше заживают раны.
     Но когда  появилась афиша  об  открытии зверинца, вывезенного из южного
прифронтового города, бойцы  взволновались всерьез. Даже  решили  послать  к
старшему врачу ходатаев  с  просьбой отпустить выздоравливающих в зверинец и
выбрали для этого двух приятелей-стрелка Федоткина, родом из Сапожка (есть и
такой  город в России)  и  Наума  Бершадского  из  Тирасполя.  Но Бершадский
наотрез отказался  идти к врачу и  объяснил  бойцам, что на это есть у  него
веская причина.
     Причина  действительно была, и  заключалась  она  в подписи под афишей:
"Директор зверинца  Розалия  Бершадская".  Наум прочел эту  подпись  и сразу
заскучал, потерял присутствие духа.
     Дело в том, что Розалия Бершадская была не кем иным, как матерью Наума.
С детства она называла Наума не иначе, как "босяком". У старухи были на это,
конечно, свои  основания: Наум  учился кое-как, предпочитал  гонять голубей,
играть по задворкам  в "три листика", делать  набеги  на  баштаны  на берегу
Днестра  и воровать там дыни у  беззубых сторожей. Но по натуре  Наум не был
плохим  человеком.  Он  это знал,  и не  его  вина,  что  у  него  получился
легкомысленный подход к жизни.
     Больше всего Розалия Бершадская  негодовала на сына за его уменье  жить
"по блату".
     Понятно  поэтому,  что Наум заскучал. Он боялся неожиданной  встречи  с
матерью, хотя вместе  с  тем  втайне и желал ее. Как-никак,  а он любил  эту
беспокойную  старуху. С  ней  было  связано  воспоминание  о детстве  с  его
нестерпимым солнцем, гудящими базарами, запахом абрикосов.
     Как-то вечером Наум рассказал о своем детстве Федоткину, но тот отнесся
к этому рассказу с обидным равнодушием. Науму  было  досадно, что  Федоткин,
курносый,  веснушчатый  парень,  ничего  не  понимает  в  таких  делах,  как
воспоминания о детстве.
     Звери  долго не  могли  успокоиться  после  пережитых бомбежек.  Стоило
где-нибудь в  городе  зафыркать грузовику,  как они начинали  поглядывать на
небо, волноваться и от волнения переставали есть.  Тогда старый сторож Давид
приходил  к Розалии Борисовне, швырял в  сердцах  на стол через окошко кассы
кусок сырого мяса и начинал шумно браниться.
     -   Примите   мясо  и  сократите  свои  нервы,  эвакуант!  -  отвечала,
сдерживаясь, Розалия Борисовна.
     Такие  ссоры  случались  каждый  день,  пока,  наконец,  в  зверинце не
появились раненые бойцы из госпиталя.
     Розалия  Борисовна  заулыбалась  и,  не  доверяя  Давиду,  сама  давала
объяснения о нравах зверей.
     Бойцы  осмотрели зверинец и ушли, но один из них задержался,  сел около
кассы, закурил.
     - Нога тоскует, - сказал он. - Малость передохну и поковыляю обратно.
     - Пожалуйста,-ответила Розалия Борисовна.- Хотите чаю?
     Боец от чая не отказался.
     -  Знавал  я  на фронте  одного человека, - сказал  боец, - по  фамилии
Бершадский.
     - Ох, товарищ, - сказала Розалия Борисовна тонким голосом. - У меня сын
на фронте. Я ищу его, как нитку в сене, уже четыре года. А как его звали?
     - Звали его Наумом, - пробормотал боец и с опаской посмотрел на Розалию
Борисовну.
     -  Так это же  он!-воскликнула  Розалия Борисовна  и  засмеялась. - Мой
босяк! Вы из одной с ним части?
     - Нет,  -  сказал  боец. - Я его издали  знал. Он работал  продавцом  в
ларьке Военторга.
     Розалия Борисовна встала,  покраснела от гнева, подняла  руки к небу  и
потрясла ими:
     - Я так  и знала. Трус! Блатмейстер! Другие люди бьются с немцами, а он
торгует в тыловом ларьке. Нашел себе место! Позор на мою седую голову! Я ему
покажу, что должен делать на  фронте мой сын. Он у  меня поплачет! Он у меня
как  миленький  возьмет  автомат  и  будет драться как  надо. Тоже  новости-
торговать! Чем?
     - Махоркой он снабжает бойцов,- испуганно пробормотал раненый.
     - Чтобы он подавился той махоркой! - крикнула Розалия Борисовна.
     Боец позабыл о чае и торопливо заковылял к госпиталю.
     Федоткин ничего не  сказал Науму о разговоре со старухой,  но дня через
два  он  снова  появился в  зверинце, подошел к кассе,  где  сидела  Розалия
Борисовна,  просунул голову в окошко и  быстро сказал: -  А ваш  сын,  между
прочим, хотя  и торгует махоркой, а геройский человек и представлен к ордену
Красного Знамени.
     - Ну-ну!  -  сурово пробормотала Розалия Борисовна.  - Не втирайте  мне
очки, молодой человек. Я его лучше знаю, чем вы.
     - Воля ваша, - сказал Федоткин, -  а  врать мне нет интереса. Он мне не
сват, не брат, а, можно сказать, сосед по лазаретной койке.
     - Он здесь? - крикнула Розалия Борисовна и вскочила.
     - Выписался, - торопливо ответил Федоткин, отводя глаза. - Вы слушайте,
что я  скажу. Немцы окружали наш дот, а приказ  был держаться в  том доте до
прибытия подмоги -  одним словом, до тех  пор,  пока  начнет  развиднять.  И
говорит командир дота по телефону:  "Держимся и  не уступим дот, но маловато
патронов для пулемета и опять же если  бы хоть раз затянуться. Нет табаку ни
крошки,  что  ты будешь  делать!  А? Без  табаку сердце  томится и в  глазах
пусто".  И  тут вызывается Наум Бершадский, случайный человек в нашей части,
доставить на  дот и  патроны,  и  табак,  и спички.  "Дайте  мне,  - говорит
лейтенанту,  - одного парня для  подмоги,  потому  что  у человека не десять
рук".  Лейтенант согласился, и  пополз Наум в дот. Как только его пронесло -
никому  не известно, но он, однако, дополз и табаку всем  дал,  а  командиру
особо - пачку дорогих папирос.  И по случаю внезапной смерти  командира дота
взял  на  себя  распоряжение,  как  человек  тертый  и  ученый  в  школе,  и
продержался, пока не развидняло. А вы говорите - босяк! Обидно бойцу слышать
такие слова.
     Розалия Борисовна заплакала и долго не отпускала Федоткина.
     -  Вот  видите,  товарищ,  -  сказала  она  ему  напоследок, -  хорошее
воспитание никогда даром не пропадает. Об  одном  я только жалею, что он уже
выписался из лазарета и нет его в этом городе.
     -  Оно, конечно, жалко,  раз  вы его  простили,  - сказал боец. А когда
возвращался в госпиталь, то ругал Наума и говорил в пространство:
     - Ну и волынка же с этим Наумом, черт его подери!
     На следующий день Наум пришел в зверинец. Розалия Борисовна поймала его
и так стиснула, что он задохся и только и мог выговорить:
     - Бросьте, мамаша! Что это, ей-богу, за обращение!
     Так окончилась эта маленькая история в сибирском городе. Наум  уехал на
фронт, а  раненые передавали рассказ о  нем и о Розалии  Борисовне  из уст в
уста  и, сидя на могильной плите,  говорили,  что  материнское  слово всегда
отлежится у человека в душе, вырастет, как зерно, даст колос.
     Розалия Борисовна иногда приходила в старый сад - тут ведь часто бродил
на костыле ее Наум, -  слушала издали  пенье бойцов и даже плакала. Уж очень
широко и печально  пели бойцы,  как  будто дарили этой  родной  стороне свои
песни, как дарят уснувшей матери осторожный сыновний поцелуй.
     1943



Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 06:17:06 GMT