чего не выкинул. Лешенька стоял на террасе опустив голову. - Отчего ты убежал? - спросила Вера. - А тебе что? - сказал Турчков, стараясь быть грубым. - Интересно. - Очень я тебя интересую! - Почему бы и нет? - Как ты можешь так со всеми! - сказал Турчков зло. - Что со всеми? - подняла ресницы Вера. - Сама понимаешь - что! - Я ничего не понимаю. - Не прикидывайся дурочкой! - Ты пьяный, что ли? - Я трезвый. Вера не выдержала, подошла к Лешеньке, стала гладить его мягкие, кудрявые волосы, хотела успокоить, ласково говорила: "Ну, не смотри на меня волчонком, будь добр, вот ты какой смешной..." - была готова поцеловать его, но Лешенька резко повел плечом, крикнул нервно: "Отстань!" И, голову подняв, быстро ушел с террасы. Вера смотрела ему вслед, улыбаясь. Лешенька выглядел сейчас вовсе не волчонком, а щенком, побитым, сбегавшим с перепугу, поджавши хвост. Отношения их с Верой были спокойные, соседские, ни о каких Лешиных чувствах Вера не знала - и вдруг сегодня он устроил ей сцену. Вера не обиделась на Турчкова, то, что он нервничал именно из-за нее, ей представлялось естественным, она бы удивилась, если бы причиной страданий Турчкова оказалась другая девчонка. Она жалела Лешеньку и пообещала себе при случае приголубить и утешить его. "Скорей бы Сергей вернулся!" - снова вздохнула Вера. Тут она вспомнила туманные Лешины упреки и подумала, не совершила ли она нынче чего-либо, что противоречило бы их любви с Сергеем, и, перебрав все случившееся за день, ничего дурного не нашла. В столовой опять танцевали. Лешенька сидел на стуле у окна и курил. Кажется, он и на самом деле не был пьян, отметила Вера, в компании вообще все, кроме Эдика Стеклова и двух девчат с Лопасненской улицы, были лишь навеселе, Вера подсела к столу, ей вдруг захотелось есть. - Сейчас, - сказала Вера Колокольникову, манившему ее на танец, - сейчас перекушу. Усталость пропит, а с ней вместе прошли и неприятные мысли и об утренней тоске, и о слезном разговоре с матерью, и о глупой стычке с Ниной. Вера с удовольствием вспомнила свои сегодняшние дела и путешествия. День выдался удачный. Он был долгий, это даже был вовсе и не день, а несколько дней, слитых в один. Вера вспомнила сейчас сегодняшние звуки, запахи и краски, обрывки разговоров, застывшие и живые картины бурной, деятельной, счастливой жизни, в то же самое время жизни беззаботной и безалаберной, а значит, и еще более привлекательной. Снова блестела на солнце вода царицынского пруда, в парке напротив, как всегда, берегли свои печальные тайны красные развалины екатерининского замка, а они с Ниной, разбрызгивая босыми ногами воду, шли вдоль берега, удивляли публику грацией и красотой движений. Снова шумела рядом улица Горького и ее магазины, искушали витрины, зазывали рекламы, двери распахивались перед Верой с заискиванием и радостью все до одной, толпа, разодетая, веселая, считала Веру своей и провожала от магазина к магазину. Снова лежали за стеклом в аптекарском шкафу с бронзовыми виньетками диковинные парики, один краше другого, а уж тот, что примеряла актриса, был словно волшебный. Снова Вера, глядя в зеркальце кожаной пудреницы, обмирала в кабине общественного туалета, а Нина жалостливо скреблась в дверь. Ах, какой нынче хороший день, думала Вера, добрый и удачливый. Это был ее день, может быть, и езде чей-то, но ее-то в первую очередь. Уже одно то, что с утра она была на людях, ее радовало, кому-то нравится одиночество, келья с узким оконцем, избушка в дремучем лесу, а ей подавай толпу - живописную, шумную, суетливую, где каждый как бы сам по себе, но все вместе образуют стихию, движение, праздничной мелодией отзывающиеся в душе, стихию, где она, Вера Навашина, вовсе не песчинка, а со всеми равная, нарядная и красивая женщина, не оценить которую не могут люди со вкусом. Веру всегда хмелило движение народа, толпа, и она с удовольствием бывала на стадионах, на пляжах, на танцплощадках, на рынках, в парках на массовых гуляньях и на московских улицах. Она сидела сейчас за столом, снова представляла сегодняшнюю улицу Горького и улыбалась. Конечно, она понимала, что ничего этакого большого, что стало бы вехой в ее жизни или вызвало уважение к ней людей, окружающих ее, нынче не произошло. Но кто знает, что в жизни значительно, а что нет... Есть, правда, безупречные, с точки зрения матери, нормы жизни, о которых она напоминала Вере всегда, но такие ли уж они безусловные и естественные? Людей миллионы, и у каждого свои правила и законы, свои привычки и свои удовольствия, иначе какие же они люди! И она, Вера, человек, и жизнь не должна быть ей в обузу, не должна ее мучить, старить раньше положенного и сушить, как высушила мать. Естественно, она не уйдет никуда от насущных забот и хлопот жизни, от своей работы, не будет жить за счет других, не будет подлой и бесчестной, но уж постарается и не стать старухой в сорок шесть лет. Нынешний день тем и был хорош, что не принес ей никаких тягостей, ни в чем ее не сковывал, не перечил ни в чем, а позволял делать то, что она хотела; это был день легкий, как яркий, летящий над улицей шар, или, еще вернее, легкий и счастливый, как танец жаворонка над теплым июньским полем. И ей хотелось, чтобы все дни ее жизни были как нынешний, легкие и свободные, и чтобы воспоминания о них ничем ее не укоряли. Она понимала - такого не будет, - но хорошо бы так было. Вера подняла голову. В комнате происходило движение. Чистяков и Колокольников выводили под белые руки побледневшего Лешеньку Турчкова. "Нашатыря ему, нашатыря!" - советовали им вслед. Вскоре Саша Чистяков вернулся, успокоил гостей: "Все в порядке, стало легче". Потом появились и Колокольников с Турчковым. Лицо у Турчкова было мокрое и белое, дышал он трудно, голову нес виновато. Снова Вера пожалела его, хотела подойти к нему и сказать что-нибудь, но Турчков, предупреждая ее намерение, посмотрел в ее сторону, и Вера удивилась его взгляду, по-прежнему обиженному и как будто бы даже брезгливому. Раздражения Вериного этот взгляд, однако, не вызвал, наверное потому, что снова Турчков показался Вере жалким лопоухим щенком. Колокольников опять позвал ее танцевать, и она пошла с охотой. Обычно она предпочитала быстрые, озорные танцы, ее горячая кровь требовала удали, сейчас же Веру больше устраивали танго и блюзы - то ли потому, что она устала, то ли оттого, что томила духота, то ли по какой иной причине. Пела Элла Фицджеральд, Колокольников прижал Веру к себе, и она ничем не выразила ему своего неудовольствия, наоборот, своей улыбкой она как бы поощряла старания Колокольникова, и он смотрел на нее пьянящими глазами, и она не отводила глаз, чувствовала его тело и его желание, рискованное хождение по краю обрыва ей нравилось и волновало ее. - Мне себя жалко, - сказал Колокольников. - Отчего? - Ты вот рядом и далеко. И никогда не будешь рядом. - Уверен в этом? - Уверен. Из-за своего Сергея уж ни на кого ласково и не взглянешь. Колокольников играл, и Вере нравилась его игра. - Неужели у меня и у Сергея будет такая скучная жизнь? - сказала Вера. - Скучная-то скучная, зато праведная. Ты женщина нравственная, Сергею не изменишь, даже если захочешь. - От этого тебе жалко себя? - От этого... - И ни на что не надеешься? - Чего зря надеяться! Ты скупая на любовь. - Может, еще буду щедрой? - Давай, давай! Главное, чтоб человек был хороший. - Какой человек? - Ну, тот, с кем ты будешь щедрой. - Вроде тебя, что ль? - Вроде меня. Но не лучше. - Дурачок ты, - засмеялась Вера, - и нахал. У Рожнова, что ли, учишься? - Сами грамотные. Следовало бы оборвать разговор, подумала вдруг Вера, отчитать Колокольникова всерьез, да и себя заодно, но эти соображения продержались в Вериной голове недолго, разговор с Колокольниковым был ей приятен и необходим, отказать себе в удовольствии любезничать с ним она не могла. И после танцев, когда они вдвоем уселись на диван, Вера, улыбаясь, выслушивала легкие слова Колокольникова и говорила что-то ему в ответ, порой двусмысленное, доставлявшее Колокольникову и ей радость, а сама думала о том, что неужели действительно их с Сергеем жизнь сложится скучной и они до беззубой старости будут в умилении сидеть друг против друга, как жалкие старосветские помещики. Вера не имела привычки заглядывать в собственное будущее, представлять его себе в мелочах, а тут она представила и не то чтобы ужаснулась, но, во всяком случае, опечалилась. "Неужто и изменять друг другу не будем? - сказала себе Вера. - Наверно, будем. Для интересу. И я его прощу в конце концов, и Сергей меня небось простит, так что крепче потом станем любить друг друга". Может быть, в иной раз, в иной обстановке, в ином настроении Вера посчитала бы эти мысля возмутительными и безрассудными, но сейчас они казались ей самыми что ни на есть разумными, подходящими ко времени. Она даже обрадовалась этим мыслям, обрадовалась своей смелости и тому, что искреннее обещание себе самой всегда быть свободной от пережившей себя морали, о которой ей напоминали все, и Нина в частности, и к которой она иногда по инерции относилась почтительно, обещание поставить себя выше этой морали далось ей без особых сомнений и унизительной душевной борьбы. Она даже себя зауважала. Значит, она человек не хуже других. Некоторых и за пояс заткнет. Достать бы еще пояс из золоченых колец, какой недавно с рук купила Нина. Впрочем, когда Сергей вернется, надо будет попросить, чтобы он в какой-нибудь мастерской сделал ей пояс из колец, он сделает и не хуже парижского. О Сергее она подумала спокойно, хотя и изменила ему в мыслях, а ведь прежде даже летучие опасения, что Сергей заведет другую женщину или она, Вера, увлечется каким-то парнем, казались ей чудовищными и пугали ее всерьез. "Может, я пьяна?" Нет, пьяна она не была, хотя, конечно, не была и трезва. Легкость и удачливость нынешнего дня жили в ней, будоражили ее, подзадоривали совершить нечто такое, что бы всех удивило, а ей принесло удовольствие. Мучительное и оттого сладкое желание шевелилось в ней, дразнило ее, терзало ее, желание рисковать, доказать самой себе, что она не только на словах может стать свободной и смелой. Она понимала, что если бы Колокольников действовал решительнее, она бы пошла за ним и ей, наверное, было бы хорошо, а уж назавтра она бы разобралась с совестью и прочим. Колокольников ей нравился, волновал ее, но если бы на его месте сидел и шутил другой парень, не менее приятный, и тот парень нравился бы ей теперь и волновал бы ее, и с ним Вера могла уйти. Испарились, исчезли, провалились в расщелины памяти соображения о том, кто такой Колокольников и какая у него жизнь и кто она, Вера Навашина, и какая жизнь у нее. Все уже ничего не значило, а вот она ощущала руку мужчины на своей руке, видела его ласковые глаза, слышала его близкое дыхание и его слова, которые были уже не словами, обозначавшими какие-то понятия, а сигналами, вроде биения пульса. Кто-то уходил, прощался с Турчковым и остальными, вообще гостей, оказывается, было уже не так много. Зоя Бахметьева звала Веру пойти с ней. Вера, поколебавшись, отказалась. Колебалась она так, для приличия, сама и не думала уходить раньше времени и была довольна тем, что, несмотря на соображения здравого смысла - вставать завтра рано, да и вообще хватит гулять, - она позволяет себе делать то, что ей хочется. Колокольников поблагодарил ее, и возникший откуда-то Рожнов покровительственно похлопал по плечу: "Молодец. Девка что надо!" - Но-но, не хами, - строго сказала Вера, - а то как врежу. Опять танцевали, девчонок осталось три, их приглашали по очереди, однако веселья и шума не убавилось. Вера по-прежнему пользовалась успехом, но временами она чувствовала какую-то перемену в отношении к ней парней, что-то произошло, а что - Вера понять не могла, да и не успевала подумать об этом как следует. Танцуя, она видела, что парни за столом, дожидаясь партнерш, шепчутся заговорщически и поглядывают на нее совсем не так, как прежде. Удивляло ее и то, что Колокольников, минутами назад любезничавший с ней, сейчас, сидя между наглецом Рожновым и все еще дувшимся на нее Лешенькой Турчковым, о чем-то шептал, глядя на нее, и парни, довольные, смеялись, выслушивая, видимо, пошлости или сплетни. Впрочем, все это, может быть, только мерещилось ей, а если даже и не мерещилось, то черт с ними, она сама по себе, они - тем более, и в завтрашней жизни они не будут ее интересовать вовсе, и что Колокольников говорит сейчас о ней или еще о ком-то, ей все равно, тем более что, когда он снова танцевал с ней, он был опять мил и опять волновал ее. - Дура Нинка-то, не пошла со мной, - смеялась Вера, будто бы уж совсем забыла, почему Нина не пошла. - А зачем она нужна-то здесь? - говорил Колокольников. - Мне, кроме тебя, здесь никого и не надо. - Ну уж, ты скажешь! - возмущалась Вера, а сама радовалась его словам. - Хочешь - верь, хочешь - нет. - Не уверен - не обгоняй, - вспомнила вдруг Вера. - А если уверен? - В чем же ты уверен? - В самом себе, - сказал Колокольников. - Это ты к чему? - А ни к чему. Вера чувствовала, что никакой намек Колокольникова и никакая двусмысленность ее сейчас не смутят и не обидят. А он как раз замолчал. Вера глядела на стены - на них висели картинки, вырезанные из "Огонька": сосна в поле и Аленушка у воды, плачущая о погубленном брате, а рядом грамота под стеклом и на грамоте голубой игрушечный электровоз. И тут же в рамках фамильные фотографии и на них непременно Вася Колокольников - и в распашонке, и с клюшкой в руках. - Слушай, а где девчонки? - спохватилась Вера. - Ушли, - сказал Колокольников. - Тебе махали, а ты не видела, что ли? Я думал - видела. - Просмотрела. Ребята их провожать пошли? - Наверное, - не очень решительно сказал Колокольников. - И мне, что ль, пойти? Твердости не было в ее словах, ей на самом деле стоило идти домой, но отчего-то и не хотелось. Скорее всего жаль было заканчивать нынешний удачный день, отрывать напрочь листок численника со скучными для всех сведениями о восходе солнца и сроках полнолуния, но такой счастливый для нее. Потому-то она и желала продлить этот день еще хотя бы на пять минут, желала, чтобы Колокольников опять нашел хорошие слова и попробовал уговорить ее остаться, а она, полюбезничав бы с ним, все равно пошла бы домой. Колокольников и принялся ее уговаривать, обещал напоить напоследок чаем. Вера повторяла: "Да что ты! И пить-то на ночь вредно, да и спать уж пора", - но сама не уходила. Колокольников сидел рядом, глядел ей в глаза, гладил руку и уже не казался ей соседским мальчишкой из детства, он был приятным, даже обаятельным мужчиной. Вера жила сейчас ощущениями каждой улетающей секунды, не забегая ни на шаг вперед, положив: "Пусть все будет как будет", но уверив себя в том, что ничего дурного и постыдного у них с Колокольниковым не случится. Колокольников вдруг встал - то ли испугался чего-то, то ли вспомнил о неотложном деле, - молча вышел из комнаты. Вера поднялась тоже, платье оправила на всякий случай, решила: "Хватит. Надо идти", - успокоилась, хотя как будто бы в чем-то и была разочарована. Но тут Колокольников вернулся и вновь принялся кружить ей голову. Отвечая на его приятные глупости смехом или же пустыми, легкими словами, Вера видела, что Колокольников стал как будто более решительным и в то же время нервным. "Чай, что ли, поставил?" - спросила Вера. "Что? - рассеянно сказал Колокольников, но тут же спохватился: - Чай? Да, чай!" Вера неожиданно зевнула, рот ради приличия прикрыла ладонью, рассмеялась: "Ух, батюшки!" Хотела сказать, что все, она едет домой и чай ей не нужен, но тут Колокольников шагнул к ней, схватил ее огромными своими руками и стал целовать. Вера хотела вырваться из его объятий, колотила легонько его по спине, говорила: "Отпусти, Васьк, не дури!", говорила добродушно и даже виновато, как взрослая, опытная женщина мокрогубому мальчишке, которого сама же от нечего делать ввела в заблуждение, расстроила и дала повод подумать бог весть что. Ласки Колокольникова стали ей вдруг неприятны, она отводила свои губы и глаза от его распаленных губ и глаз, верила, что сейчас он образумится, остынет, отпустит ее, вспомнит о себе и о ней, кто они, где и как они живут, вспомнит и успокоится. Но он не остывал и не отпускал ее. "Да ты что! А ну, отстань, а то сейчас..." Она пыталась освободиться уже отчаянно, злилась, била Колокольникова по спине, а он не отпускал ее, шептал что-то то ли растерянно, то ли стараясь ее улестить и припугнуть одновременно; платье трещало под его пальцами, и все же Вера сумела вырваться, локтем задела при этом Колокольникову по носу, раскровенила его, отскочила вправо, искала глазами дверь, но дверь была за спиной Колокольникова. "Васька, сволочь, а ну, выпусти! - крикнула Вера. - Завтра будешь плакать, прощения придешь просить, пошутил - и хватит, сделай только шаг ко мне - убью сгоряча!.." По Колокольников не слушал ее просьб и угроз, смотрел зверем, надвигался на нее, плечо выдвинув вперед, напряженный, собранный, готовый к броску или удару. Вера схватила с буфета попавшую под руку тонкую вазу, жалкое, ненадежное оружие, цветы уронила на пол, наступила на них, истоптала хрусткую память об отшумевшем беспечном веселье, отступила к окну, размахивала вазой, грозила: "Опомнись, дурак! Убью! Всем расскажу! Сергею расскажу! И твоей девчонке в Силикатной!" Колокольников ничего не слышал или не понимал, шел на нее, был уже рядом, и тогда Вера, губы скривив, плеснула Колокольникову в лицо, в глаза ему, будто соляной кислотой, цветочной водой из вазы, пахнувшей затхлым, жаль, что не в соляной кислоте держат цветы, жаль! Капли смахнув с лица, Колокольников замер лишь на секунду и двинулся снова. Вера вскинула вазу, закричала: "Убью!" - и Колокольников, остановившись, тоже закричал что-то, произнес какие-то испуганные и волчьи, проклятые слова и в комнату вбежали трое - Рожнов, Чистяков и Лешенька Турчков. "Откуда они?" - возникла в Вериной голове мысль, и пришла другая, несуразная, тоже на миг: не ей ли на помощь явились из ночи парни? - но тут же Вера поняла, что не ей на помощь: и у этих троих были волчьи глаза. Вера метнулась к окну - оба окна были закрыты. Вера рвала задвижку, но лишь заклинила, умертвила ее, выпустила вазу из рук, последнюю случайную защиту, последнюю надежду, никак не могла поверить, что все происходит не во сне и с ней, и тут сильные руки схватили ее, оторвали от окна... 6 Назавтра утром Вера лежала в своей душной комнате и смотрела в окно. Вернее, она смотрела в сторону окна, но лишь на секунды понимала это и тогда видела отцветший развалившийся куст сирени у забора и небо, по-прежнему праздничное, голубое, с печальными заблудшими облаками, тающими на глазах. Именно это небо и было обещано никольскими старухами на долгие недели в жаркий троицын день. Будильник на столе пощелкивал грустно и показывал время, когда привычная электричка отправилась в сторону Серпухова, та самая, что в дни утренних Вериных дежурств в больнице отвозила ее в Столбовую, и показывал время обеденное, а Вера все лежала. Заглядывала мать, и не раз, но Вера говорила ей тихо и зло: "Уйди!" Сестры дверь не открывали, даже Надька. Мать Вера гнала потому, что боялась разговора с ней, боялась ее слез и ее сочувствия, боялась ее крика и ее проклятий, не смогла бы вытерпеть и простых тихих слов, которые назвали бы то, что произошло с ней ночью. Глаза у Веры высохли, она наплакалась всласть в рассветные часы. Мысли ее были отрывочны, бились, отыскивая успокоения, но бежать им было некуда и они возвращались к прежнему. Временами Вере казалось, что страшное ей приснилось, а наяву ничего не произошло, а если и произошло, то не с ней. Но боль, затихавшая ненадолго, приходила истиной. Глаза Вера старалась не закрывать, потому что в ее мозгу тут же возникали лица тех четверых, каждого из которых она без жалости готова была сейчас убить. Она знала, что лица эти - наглые, растерянные, жалкие, волчьи - врезаны в ее память навсегда и забыть, стереть даже мгновенные выражения этих лиц она не сможет. Парни разбежались, и Вера пробралась к родному сонному дому - знала тропинки и закоулки, где ничей взгляд не мог мазануть ее дегтем. Позже, часов в восемь, кто-то перекинул за их изгородь мятый вчерашний парик, мать принесла его в Верину комнату и положила на табуретку. Положила молча, и Вера не знала, что у матери на сердце, ей показалось, что глаза матери в ту минуту были брезгливыми, и это Веру испугало. Ночью Вера плакала в своей комнате, лежала на кровати, пришла мать - то ли разбудили ее Верины всхлипывания, то ли она не спала вовсе, может быть, ее изводила бессонница предчувствий, - она пришла и, посмотрев на дочь, догадалась обо всем. Мать спросила: "Кто?", и Вера назвала тех четверых, хотела уткнуться матери в грудь, выплакать: "Что же делать-то мне теперь?", но едва мать присела к ней на кровать, она чуть ли не закричала: "Уйди!" - и после гнала мать. Когда Вера перестала плакать, в мире, в поселке Никольском была тишина. Тишина и нужна была сейчас Вере, нужна, и надолго, она томилась по ней, ждала ее с надеждой. Вчера Вера искала толпу, сегодня мечтала жить одной, совсем одной, на огромной земле одной, в тишине и без никого. Но тишина была недолгой. Зашумели, проснулись худенькие, крепкие июньские листья, распелись птицы, крикливые и сладкие, каждая с гонором и умением виртуоза. Вера раньше их вроде бы и не слышала, теперь же их оказалось удивительно много, и они звенели, разбив, разнеся тишину вдребезги, и весь воздух в Никольском, нагретый встающим солнцем, наполнился звуками, зашелестел, засвистал, забулькал, будто бы вскипел, и кипел так долго без умолку, шумел, словно, оставшийся без присмотра чайник. Вера вдруг удивилась тому, что она способна сейчас слушать пение птиц и шелест листьев, и еще больше тому, что звуки сегодняшнего утра действительно напомнили ей кипение воды в чайнике. Впрочем, эти звуки она еще могла терпеть, но потом проснулся поселок Никольский, завел свою петую-перепетую песню, слышанную сотни раз, принес запахи деловитого, суетливого завтрака, захлопал в нетерпении калитками, потянулся на работу и на подсобный промысел, и Вера опять ощутила, что - все, как себя ни успокаивай, ни от чего, что с ней случилось, она уже не сможет уйти. Ночь была и будет с ней навсегда. Снова видела Вера ненавистные лица тех четверых и фамильные фотографии на стене столовой Колокольниковых, видела согнутые спины убегавших парней, представляла она и себя, бредущую никольскими закоулками с позором домой, жалкую, оборванную, погубленную, ей делалось жутко. Но время шло, и тяжелее боли, мучительней мыслей о том, что с ней случилось, становились думы о том, что с ней будет. Она и не пыталась представить себе дальнейшую свою жизнь, наоборот, она гнала в испуге непрошеные озарения, вспыхивающие в мозгу мгновенные, но и подробные картины будущих несчастий, она знала, что судьба ее сломана и помочь ей никто не сможет. Хоть бы она попала под машину или электричка проволокла бы ее по бетонным ребрам полотна, отрезала бы ей ноги, сделала бы ее уродом, калекой, только не это... Ей было больно, стыдно, мысль о том, что рано или поздно ей придется выйти из дома, ее страшила. Еще вчера ей было безразлично, как к ней относятся никольские жители, осуждают они ее или любят, сейчас же в воображении ее возникали многие из них, причем и малознакомые, - одни из них смотрели на нее презрительно, чуть ли не собираясь при этом плюнуть, другие ехидничали, острые, как камни, и меткие слова бросали в нее, третьи сочувствовали, но так, будто терли наждачной бумагой по кровоточащим рваным ранам. Помнила Вера и о девочках из ее медицинского училища, и о преподавателях, и о сослуживцах из ее больницы, - все они, все до единого не сегодня, так завтра, в счастливые свои часы, должны были узнать, что случилось с Верой Навашиной. Любой человек мог теперь шепнуть, показав пальцем в ее сторону: "Вон, обрати внимание на девицу. Знаешь, она..." Но все это были дальние люди... Мысли же о том, как у них все пойдет дальше с матерью и Сергеем, были совсем скверными, тут уж Верино несчастье разбухало, становилось огромным и безысходным, и являлось отчаянное, сладкое желание оборвать все. Но Вера знала, что она не сможет наложить на себя руки, и не из-за малодушия, а из-за того, что тех четверых было необходимо, ради справедливости, наказать и сделать это должна была она и никто другой. Она ненавидела их и была уверена, что не успокоится, пока не отомстит им, пока не увидит, что и им, сволочам, плохо. Она называла их предателями, бандитами, подонками, в минуты сомнений пыталась выяснить, припомнить, не виновата ли в чем она сама, и выходило, что ни в чем не виновата. А может быть, и виновата? Она ругала себя за безрассудное вечернее веселье, за неумение блюсти себя, но ведь ни вчера, ни раньше она не выказывала себя как продажная, доступная женщина, не напилась же она до бесчувствия и бесстыдства, была трезва, все помнит, а если и шутила с Колокольниковым, то так, легко, не всерьез, и он должен был понять это. Парни вели себя вчера как подонки, предатели и бандиты, и умягчить свое теперешнее отношение к ним Вера не желала. Как она будет мстить четверым, Вера не знала. Она знала одно: раз они погубили ей жизнь, значит, и их жизни должны стать не слаще. При этом она считала, что мстить обязана сама. Те четверо - преступники только для нее, и только она для них милиция, суд и палач. Она сознавала, что все происшедшее с ней, ее страдание и ее позор могут заведенным порядком попасть в настоящую милицию и настоящий суд, и это было бы худо, потому что тогда в ее дело, в ее жизнь, в ее душу вмешались бы чужие посторонние люди, которые все равно не смогли бы поставить себя на ее место и прочувствовать все, как прочувствовала она, а только бы измучили ее своим должностным интересом. Даже если бы они и поняли, в конце концов, все по справедливости, и тогда, казалось Вере, вряд ли бы они смогли заплатить ее погубителям по ее счету. И Вера решила твердо, что все устроит сама, не страшась последствий. Единственно, кто имеет право ей помочь, - это Сергей, если, конечно, он все поймет, поверит ей и захочет помочь. Последнее Верино соображение вдруг раздробилось. "Ну да, - подумала она, - если, конечно, он захочет..." - и в этих невысказанных вслух словах был вызов Сергею: посмотрим, на что окажется способен в горькую минуту этот парень и что вообще он за человек! Вызов был искренним, но с долей наигрыша и отчаяния, и тут же Вера испугалась за Сергея, испугалась, как бы он, узнав обо всем, сгоряча не пустился в рискованные затеи, он здесь ни при чем, зачем ему-то ломать жизнь, это ей хочешь не хочешь, а надо давать сдачи. Однако новая мысль обдала Веру холодом: "А если он не погорячится, не бросится искать обидчиков, значит, он не любит меня, да?" И тут Вера поняла: тревожит, жжет ее ожидание не того, как отнесется Сергей, вернувшись из Чекалина, к четверым, а как он отнесется к ней, поймет ли ее по правде, обнимет, скажет ли, успокаивая: "Здравствуйте пожалуйста, извините, что пришел" - или отвернется в презрении. "Ну и пусть, ну и пусть отвернется, - подумала Вера мрачно, заранее обидевшись на Сергея, - уж как-нибудь одни проживем, обойдемся..." Слезы появились на Вериных глазах, и она принялась рассуждать, как придется ей жить без Сергея и вообще как ей придется жить дальше: ведь она уже решила, что - все, что жизнь ее погублена, и если бы не нужда мстить, надо было бы убить себя, и вот, положив на душу такое, она тем не менее теперь высматривала свое будущее, и в том будущем она существовала, пусть не в ярких, цветастых платьях, пусть в черных и дешевых, но существовала и не собиралась ни исчезать никуда, ни прятаться от людей. "А чего я буду прятаться-то от людей? - подумала Вера. - Я ни в чем не виновата. Я опозорена, но я ни в чем не виновата..." И она посчитала, что нигде - ни в поселке Никольском, ни в Москве, ни в каком другом месте - она не должна появляться такой, какой она себя чувствовала теперь, - униженной, разбитой, опозоренной. Она решила, что, наоборот, повсюду будет прежней, независимой, шумной, в случае нужды не полезет за словом в карман, не станет опускать голову, не подаст виду, если заметит чьи-нибудь жалостливые или брезгливые глаза. А появись она на улице несчастной, заплаканной, с печатью позора на лице, так сейчас же посчитают, что она-то во всем и виновата, напилась и согрешила, а те четверо - совращенные ею херувимы. И станут сочувствовать тем четверым, а уж она будет клейменной на век. "Ладно, - сказала себе Вера, как ей показалось, твердо, - хватит... Надо жить дальше". Она встала с намерением привести себя в порядок, пересилить боль и бесконечные, неотвязные мысли, смыть с себя следы вчерашнего позора, вчерашней жизни. Она сняла разорванное красное платье, надела чистое, стиранное недавно, простенькое, но не траурное, в зеркало не глядела, не видела синяков и ссадин, не хотела их видеть, а они давали о себе знать. Одевшись, Вера покосилась на дверь, к умывальнику в сени надо было идти через столовую, но там могли быть сестры и мать, а встретиться с ними Вера сейчас не хотела. Она тихо, морщась от боли, вылезла в окно, обогнула дом, беззвучно пробралась к крыльцу. В сенях было пусто, Вера умывалась не спеша, со старанием намочила волосы, чтобы потом придать им, мокрым, хорошую форму. Она вернулась в свою комнату опять же через окно и, усевшись на стул, долго не двигалась с места. Ей было тяжело и муторно, в горле стояла тошнота. Потом Вера достала свои кремы, помаду, краску для ресниц и лак для маникюра, но взглянула в зеркало и ужаснулась, руки опустила. Бледная, несчастная, в синяках и царапинах, с оплывшим глазом, она походила на горемычную пропойцу, которая то ли вернулась недавно из вытрезвителя, то ли еще держала туда путь. Руки парней оставили следы на ее лице, а может быть, и каблук французской лакированной туфли, отчаянного оружия бывшей подруги, которая уж непременно все знает и наверняка радуется Вериному несчастью, а то и судачит о нем со знакомыми и незнакомыми людьми. "Дожила, доплясалась", - горестно вздохнула Вера, лицо ладонями закрыла, и опять тоска, безысходная, свинцовая, прихлынула к ней. "Докатилась, похожа-то на кого..." И тут Вера поняла, что она пыталась привести себя в порядок, вернуть прежний свой облик, а главное - прежнее самоощущение, через силу, и вот не потянула. Вера легла на кровать и закрыла глаза. Двигаться она не могла, идти никуда уже не хотела. Она подтянула ноги, сжалась, будто от холода, сама себе казалась сейчас такой маленькой, несчастной и затравленной, беззащитной зверюшкой, окруженной яростными, исступленными охотничьими собаками - пена на губах, клыки остры и безжалостны, - и весь мир представлялся Вере враждебным, все люди были теперь ее врагами, даже мать и Сергей. Полежав немного, Вера все же встала и попыталась, не глядя в зеркало и даже на свое смутное отражение на оконном стекле, поправить прическу и вроде бы ее поправила, потом она снова улеглась на кровать, но так, чтобы волосы не примять, и опять явились к ней мысли горькие, путаные, скачущие, тоскливые. Тут в соседней комнате заговорила мать и еще кто-то, тише матери. - Вера, к тебе пришли, - сказала мать, приоткрыв дверь, сказала сухо, как чужой человек. - Кто еще пришел? - проворчала Вера. - Нина пришла. "Как пришла, так пусть и уходит", - хотела сказать Вера, но не успела - мать затворила дверь. Вера повернулась к стене, закрыла глаза, хотела притвориться спящей, но раздумала. Встала, нашла туфли на высоком каблуке, надеялась, что они улучшат ее осанку, вытерпела свое отражение в зеркале, причесалась, - волосы лежали теперь хорошо, - поправила платье и вышла в столовую. Сказала Нине сердито: - Ну, ты чего? - Я?.. - растерялась Нина. Мать стояла у буфета, протирала вымытые тарелки и стаканы, ставила их на привычные места, и видом своим, намеренно спокойным, давала понять, что в разговоре участвовать не будет, что все случившееся со старшей дочерью ее не заботит, пусть печалится именно старшая дочь, да и вообще пусть эта дочь существует сама по себе. - Верка! - воскликнула вдруг Нина, бросилась стремительно к Вере, обняла ее худенькими крепкими руками, прижалась к ней и заплакала. Вначале Вера хотела оттолкнуть Нину, но что-то дрогнуло в ней, она, вопреки своим желаниям, обняла подругу, и несколько минут они стояли рядом, уткнувшись друг в друга, и Вера теплела, слыша Нинино дыхание на своем плече. - Ну ладно, - сказала Вера, - глаза промочили - и хватит... - А-а-а! - в безысходности махнула рукой Нина. - Ну что ты как на похоронах, - сказала Вера. - Давай сядем. Когда присаживались, Вера заметила, что матери в комнате нет, то ли она ушла из деликатности, чего, впрочем, от нее ожидать было трудно, то ли и вправду решила устранить себя от забот и печалей дочери, опозорившей семью. Однако мать могла и вернуться... - Ты уж держись, Верк, - сказала Нина, и улыбка, благостная, обнадеживающая, появилась на ее лице. - А что мне делать, как не держаться, - сказала Вера мрачно. - Я все знаю... Вот ведь гады! Эти слова Веру расстроили, в ней еще жила надежда, что никольские жители пребывают в неведении и считают ее прежней Верой Навашиной. Вера хотела спросить, что именно Нина узнала и от кого узнала, но Нина снова заговорила: - Верк, ты меня прости... - За что? - За вчерашнюю драку... - Я и всерьез-то ее не приняла. - Слова эти Вера произнесла небрежно - удивляясь Нининому извинению, будто бы и вправду не приняла вчерашнюю стычку всерьез и даже забыла о ней, но тут же поняла, что Нина ей не поверила. - Не надо, Верк... Я у тебя прощения прошу, а ты уж как знаешь... Насчет Сергея я выдумала, сама не знаю зачем... Так, явилась вчера минутная блажь, с дури, наверное... может, от зависти... - А если бы со мной не случилось беды. - сказала Вера сурово, - ты бы, наверное, и не пришла? Если ты из жалости, так не надо... - Может, в другой день и не пришла бы, правда. А вот сегодня пришла. - В голосе Нинином звучала обида. - И прощения прошу не для того, чтобы тебя успокоить, а для того, чтобы себя успокоить. Все, что говорила о Сергее, - глупости, ложь, даю честное слово. Твое дело верить. Просто я психопатка какая-то стала, вот и все... - Ну и ладно, ну и хорошо, и ты меня извини, что не сдержалась, и давай забудем... - Верк, ты-то меня простишь, а я-то себя не прощу, - заявила Нина горестно, - все ведь это из-за меня случилось... - То есть как из-за тебя? - спросила Вера, похолодев. - Из-за меня. Если бы я не поругалась с тобой, а пошла бы гулять, ничего бы не произошло... - Глупости ты говоришь! - Я знаю, - сказала Нина грустно и в то же время значительно, словно ей была открыта печальная тайна. - Я знаю. Я виновата. Я всю ночь заснуть не могла, все меня предчувствия мучили, будто с тобой что-то стрясется. Не с кем-нибудь, а с тобой. Но я злилась на тебя и не пошла спасать тебя... Уж я казню себя, кляну последними словами... - Выбрось это из головы и не смеши меня, - сказала Вера и, увидев, что Нина сидит поникшая, видно всерьез поверившая в свою вину, добавила, волнуясь: - Нин... Я тебя люблю как сестру, и ничего между нами не изменилось. Вот... - Спасибо, Верк! - обрадовалась Нина. - Ты на меня рассчитывай, если что надо... Тут Нина замолчала, и Вера молчала, любые слова были лишними, своей земной определенностью они могли только испортить, уменьшить и даже оскорбить то, что переживали сейчас Нина и Вера, сидели они растроганные, с влажными глазами, и каждой хотелось сделать подруге что-нибудь доброе и хорошее, при этом не остановила бы и необходимость жертвы. - Это они тебе синяков наставили, бедной? - сказала Нина с нежностью и состраданием. - Или я?.. - Может, и ты, - сказала Вера. - Я ведь тебя тоже, наверное, отделала? - Уж отделала, - засмеялась Нина, будто Вера напомнила ей о чем-то приятном, - уж отделала. Видишь, я даже платье закрытое надела сегодня. А ведь жарко. - Жарко... Действительно, Нина была в темно-синем льняном, с прожилками лавсана, платье, гладком, строгом, с длинными, расширенными внизу романтическими рукавами. Платье было Вере незнакомое, покрой его подходил к купленной вчера сумке, но сумки на Нинином плече не было, и Вера решила, что подруга нарочно не взяла сумку, чтобы ни о чем не напомнить. Но тут же Вера подумала, что сумка коричневая и никак бы не подошла к цвету платья и сегодняшнему цвету Нининых волос, а гармонию Нина бы не нарушила. - Ну как сумка-то? - спросила Вера. - Сумка-то? Лежит. Ждет своей поры. - Что же так? - У меня к ней ничего нет. Шить надо. На той неделе, может, сошью. Дверь открылась, и вошла мать. Вера взглянула в ее сторону и смутилась: мать, наверное, слышала слова о сумке, а они не могли не показаться ей сегодня легкомысленными и бесстыдными. Нина уловила Верин взгляд, посмотрела на Настасью Степановну, потом снова на Веру, хотела выправить разговор, но ничего не успела сказать. - Может, есть чего-нибудь будешь? - спросила мать. - Нет аппетита, - сказала Вера. - Ну, хоть чаю тогда или молока стакан. Соня козу подоила... - Не хочу. Будет настроение - сама поставлю чайник. Делов-то... - Ну, смотри. - Чего ты на мать рычишь-то? - шепнула Нина, прежде подол Вериного платья потеребив. - Да так, - мрачно сказала Вера. Мать возилась с какой-то тряпкой, с которой и возиться-то не было нужды, правда, может, из-за своей фамильной любви к чистоте она собиралась протереть в десятый раз пол в сенях, или на террасе, или на крыльце, наконец она направилась к двери, и тут ее прорвало. - Дожили до праздничка! На старости лет мне доченька радость приготовила! Не обманув Вериных ожиданий, мать обращалась при этом не к ней, а к Нине, как к безусловному своему союзнику, в уверенности, что Нина непременно поддержит ее. Вера же матери отвечать сейчас не хотела, знала, что только распалит ее, пусть уж выговорит накипевшее и смягчится, да и что, собственно, она могла сказать в ответ? - Срам-то на всю Россию! И на сестер позор ляжет, и на меня! В поселке только и разговоров, что про Навашину! С отцом шелапутным и то не случалось таких скандалов... Выросла нам на беду!.. Она и дальше шумела, обзывала Веру оскорбительными словами, которые Веру, несмотря на то, что та готова была принять на свой счет сейчас все, обижали, выкрикивала и ругательства, хотя обычно стыдилась грубостей и дочерям старалась привить брезгливость ко всяким крепким выражениям и к матерщине. - Ну ладно, хватит, - сказала Вера, - что ты на меня орешь, будто я виноватая?.. - А кто же еще виноватая? Может, я виноватая или вот Нина виноватая?! Ты и ее-то, подружку свою, вчера отлупцевала, все уж в поселке знают! Была бы скромная да работящая, как мы росли, никакого бы позора не вышло! - Ну что вы, тетя Настя, - сказала Нина, - ну зачем вы так? У Веры беда случилась, ни в чем она не виноватая, я-то знаю, и со мной такое могло произойти, и с любой. Парней судить надо, а вы на Веру такими словами... - Не виноватая, как же! - все еще не могла остыть мать. - Взять бы плетку хорошую да отлупить как следует! И теперь вот - я ей правду говорю, а она на меня: "Что ты орешь?" Матери так! Слова ей сказать нельзя. - Ну ладно, хватит! - не выдержала Вера. - И разгульная я, и не работящая! Хватит! Она почти кричала на мать, хотя и намеревалась вытерпеть ее речи до конца, понимала, что кричит сейчас, как уже огрызалась и ворчала на мать нынешним утром, не от обиды на нее, а из чувства самозащиты, она была готова признать справедливость многих слов матери, но слышать эти слова не могла. - Чего это ты так кипишь-то? - сказала Вера. - Со мной все случилось, а не с тобой. Со мной! Поняла? Я и без твоих оскорблений переживаю... - Переживает! Жизнь обдала ее ведром помоев с головы до ног, вот она и запереживала! Раньше переживать надо было... - Ну что вы... ну зачем вы... - робко попыталась Нина успокоить мать и дочь. - Ну ладно, давай кончим, - сказала Вера твердо. - Потом, если желаешь, мне все выскажешь с глазу на глаз, а над Ниной-то зачем громыхать? Стыдно ведь... - Стыдно... За тебя стыдно! Нина свой человек, а я и при любых людях правду тебе выскажу. - Мать еще горячилась, но уже направлялась к двери. - Помолчи, помолчи, - шептала Нина, дергая Веру за платье. У двери мать остановилась, словно бы собираясь сказать самые важные и грозные слова, но только махнула рукой и вышла из комнаты. Тут же всунула в дверь голову Надька, и наглые, отцовские глаза в любопытстве уставились на Веру. - А ну, пошла отсюда, - крикнула на нее Вера, - а то сейчас запушу чем-нибудь! И дверь закрой. Помолчав, Вера вздохнула: - То ли будет впереди... - Чегой-то мать-то твоя? - сказала Нина. - Вроде бы она тихая... - Тихая-тихая, а вот иногда вскипает... - Ничего, Верк, все обойдется, - на всякий случай сказала Нина, но не очень уверенно. - А что обо мне говорят? - Разное говорят, - уклончиво сказала Нина. - Многие сочувствуют тебе, но ведь есть и знаешь какие люди - им бы только чтобы у соседа коза в кошку превратилась... Тут Нина замолчала, и Вера не услышала, кто именно эти люди и что они думают и говорят теперь о ней, но спросить об этом у подруги не решилась. - А узнали как? - Чтобы в Никольском, да и не узнали! Тогда бы светопреставление началось! - Боже ты мой! - Вера закрыла лицо ладонями. - Как жить-то дальше? А, Нинк? - Перетерпеть надо, Верк, - сказала Нина убежденно, - зубы стиснуть и перетерпеть, а там жить дальше. Не в монастырь же идти. И монастырей-то теперь нет. И потом - ты, что ль, виновата? На тебе греха нет. - Ты-то хоть веришь в то, что я ни в чем не виновата? - сказала Вера, волнуясь, будто от Нининого ответа зависела теперь ее жизнь. - Верю, Верк, я тебе как себе верю. - Спасибо, Нин, спасибо, - обрадовалась Вера. - Знаешь, как я довольна, что ты пришла. - Что же, я не человек, что ли? - сказала Нина растроганно. - А Колокольников? - спросила Вера. - Что Колокольников? - Он как? - Вера вспомнила теперь о Колокольникове, к нему у нее был особый счет. - Не знаю. Сбежал куда-то. И его, и Чистякова, и Рожнова в Никольском сегодня нет. Один Турчков здесь. Сидит дома. - Ты его видела? - Видела. Вера хотела сказать что-то, но вдруг ощутила, что говорить ей о тех четверых тошно и стыдно. - Я когда узнала о тебе, - сказала Нина, - мама принесла с улицы новость, я тут же хотела бежать к тебе, да забоялась, как бы ты не выгнала меня после вчерашнего. Я сидела, переживала и тут надумала найти этих... да в лицо каждому плюнуть. Пошла. Колокольникова нет, Чистякова нет, домашние их взвинчены, парни, наверное, от страха и стыда сбежали. Одного Турчкова я и застала. Мать его в дом меня не пускала, а я громко так заявила: "Если он не трус, то пусть сам выйдет". Вышел. Бледный, лохматый. Я ему: "Леш, правда, что вот то-то и то-то говорят?" Он только глаза отвел. Я ему молча пощечину залепила и пошла. Мать его догнала меня, начала говорить, что это жестокость, что он мучается сам и они боятся, как бы он в петлю не полез... - Он может, - сказала Вера. - Может, - согласилась Нина. - Да их прибить мало. Я бы этого Колокольникова да Рожнова... - А я им устрою, - сказала Вера. Тут Нина, посмотрев на нее, насторожилась. Последние слова Вера произнесла тихо, скорее для самой себя, взгляд ее был отрешенный, а голос спокойный и твердый, стало быть, Вера приняла решение, и решение это уж не мучило и не жгло ее, не кололо сомнениями, оно остыло, лежало в душе холодным металлом, и Вера не могла и не хотела от него избавиться. Нина знала, что Вера, шумливая, горячая, бывала прежде отходчивой, а теперь, судя по всему, она могла пойти на отчаянное предприятие и оно уж не довело бы ее до добра. - Ты что, Верк, - заговорила Нина испуганно, - ты что придумала? - Ничего, - сказала Вера. - Нет, ты брось, Верк, я ведь вижу! Ты не хочешь мне сказать? - Ты не обижайся. Но тут дело только мое и ничье больше. - Ну и глупо! Себя погубишь и близким отравишь жизнь. Подумай хоть о матери и сестрах... Как они будут без тебя? И зачем тебе руки об этих гадов марать? Суд все сделает... - На суде меня измучают больше, чем их. - Нет, Верк. Сегодня же надо ехать в район, в милицию, подать заявление, и к врачам. Если не поедешь, я сама возьму и съезжу... - Ну и предашь меня. - Эту твою глупость я всерьез не принимаю. Поверь, если бы я считала, что ты собираешься поступать правильно, я бы тебе помогла и риску бы не испугалась - когда надо, я не трусливая, ты знаешь, но тут ты не права. - Ну и хорошо, - сказала Вера обиженно, - не права, ну и хорошо... - Сразу надулась, - сказала Нина. - Ты хоть подумай, не спеши... Вошла мать. И Нина, и Вера скосили глаза в ее сторону, ожидали новой бури, но слов никаких не было произнесено, и тогда Нина встала. - Мне пора на работу. Как вернусь, сразу сюда забегу. Ты, Вера, не права, ты все взвесь, - тут Нина остановилась, испугавшись, как бы Настасья Степановна не учуяла в ее словах чего-либо дурного или тайного, и, помолчав, добавила: - Вы уж, теть Насть, с Верой не ругайтесь. Не надо сейчас. - Я тебя провожу чуть-чуть, - сказала Вера. Нина уходила, Настасью Степановну перед тем за плечи обняв: мол, тетя Настя, все обойдется-образуется. Вера остановила подругу в сенях, стала говорить, смущаясь собственной слабости, страдая оттого, что открывала Нине запретное, обнажала свою неотвязную тревогу, которую держать бы ей про себя, но и держать про себя не могла, и ждала теперь, чтобы Нина успокоила и обнадежила ее. - Знаешь, Нинк, чего я боюсь-то? - говорила Вера, волнуясь. - Вот Сергей приедет и все узнает... - Ну и чего? - Ну, как чего? Как у нас будет-то с ним?.. - Если он от тебя отвернется, значит, и цена ему грош. И жалеть тогда о нем не стоит. - А может быть, он и не отвернется, а все равно не будет уже ничего хорошего... - Не надо, Верк, вот помяни мое слово, все хорошо у вас сложится. Уходя совсем, она шепнула Вере: - Верк, я за тебя боюсь. Слово дай, что ничего не выкинешь, пока не вернется Сергей. А? - Ладно, - сказала Вера, - хватит об этом. Нина ушла, уехала, спасибо ей, подумала Вера, в электричке она еще погорюет о тяжкой судьбе подруги, а потом московская жизнь отдалит от Нины Верины беды, и ничего тут не поделаешь. Вера вздохнула. Вошла в комнату. Мать сидела у стола. - Ну что, - сказала Вера, предупреждая атаку матери, - обязательно при людях надо устраивать крик? - Садись, - сказала мать. - Ну, села. И что дальше? - Ты можешь говорить мне все, что хочешь, можешь наплевать на мать, но дурь из головы выкинь. И не злись. Нина тебе советовала правильно. - Чего она такое советовала? - Сейчас же ехать в город. - Никуда я не поеду, - хмуро сказала Вера. - Поедешь. Что ты задумала? Мстить, что ли? - Мое дело. - А обо мне с девчонками вспомнить не желаешь? Что с нами-то станет? - Вас не убудет. - В тюрьму ведь сядешь! - Я и сяду, а не ты с ними. - Вера, не дури, - сказала мать, - я тебя прошу. Тут Вера взглянула на нее и увидела, что губы у матери дрожат, а глаза влажны, и всякое желание дерзить матери пропало, следовало ей успокоить мать, произнести какие-нибудь ложные слова, чтобы она хоть на минуту посчитала, что Вера готова отказаться от своих намерений, но слова подходящие не явились. - Девчонки-то маленькие, - сказала мать, - а могут одни остаться. Как проживут-то? - С чего вдруг одни? - Мне в больницу ложиться надо, - сказала мать. - Ты что? - Я уж вам не говорила, не пугала раньше времени... - С чего ты взяла, что в больницу? - Я у врачей была. Обследовали и велят... - У каких врачей? - У разных. И у... - Мать замолчала. - И у кого? - В горле у Веры стало сухо. - У онколога. - Они что? - В больницу велят ложиться. Операцию делать... - Ты что! Ты врешь! - крикнула Вера. - Чтобы я в милицию пошла, да?! - Я тебе никогда не врала. Вспомни, когда я тебе врала? С отцом меня не путай. - И за что же такие напасти на нашу семью! За что! Волком взвыть хотелось Вере, застонать на весь поселок Никольский, тупое отчаяние забрало ее - что же это делается-то и почему? Но мать сидела напротив Веры тихая, губы ее уже не дрожали, слез не было в ее глазах, а было спокойствие, объяснить которое Вера могла только тем, что мать все передумала о себе, ничего не став выспаривать у судьбы, а теперь ее заботило лишь будущее дочерей, и, поняв это, Вера не застонала и не заплакала. Она старалась теперь успокоиться, обнадежить себя хоть бы мыслью о том, что у матери вдруг не самое страшное, но спросить о болезни долго не решалась. Сказала наконец: - А диагноз они тебе какой поставили? - Они, может, и сами не знают. Надо операцию делать, а там уж увидят, доброкачественная или какая... - Конечно, доброкачественная, - быстро сказала Вера, - сделают операцию, и все обойдется... Сколько случаев знаю! - Дай-то бог, - сказала мать, вздохнув. Вера встала. - Насчет меня будь спокойна. Ничего я дурного не выкину. Не хотела я в милицию, но пойду. Пусть будет по закону. Мать тоже встала. - Оно и лучше так. Вера бросилась к матери, обняла ее, заплакала: - Что же делать-то нам с тобой, мамочка моя? За что же нас так? 7 Город стоял в тридцати трех километрах от Москвы, сорок, а то и меньше минут электричкой, и норов имел уже столичный. Мать шла чуть впереди, ступала твердо, а когда оглядывалась, никаких слов не говорила дочери. Лицо ее было суровым и спокойным. Вера удивлялась этому спокойствию матери, мать вообще казалась ей сейчас преображенной. Вера привыкла видеть ее застенчивой и тихой на людях и уж тем паче во всяких казенных учреждениях, в крови ее была робость крестьянки перед присутственными местами, теперь же мать стала решительной и сильной, даже ступала по земле она иначе, чем прежде, как будто выросла, словно бы стараясь заслонить собой дочь, уберечь ее от дурных взглядов и слов. Вера шла за ней и ощущала себя побитой десятилетней девчонкой, которая без матери - ничто, чувство превосходства над ней, жившее в Вере в последние годы, исчезло вовсе и казалось постыдным. Вера думала теперь о матери с нежностью, страх, вызванный известием о болезни матери и скорой операции, не уходил и холодил ее. Теперь, когда она смотрела на мать, плохо одетую, странную в городской толпе в своем вдовьем, провисшем на плечах, ношеном платье, тяжелым для Веры было воспоминание о вчерашнем легкомыслии и обмане - пообещала купить матери что-нибудь хорошее и нужное, а сама принесла ей беду. Впрочем, несколько успокаивали Веру, как ни странно, мысли о собственной беде, о собственном страдании, то есть не то чтобы успокаивали, а как бы уравнивали в ее глазах тяжесть их с матерью положения. И тем самым и смягчали ее перед матерью вину. "У тебя жизнь может оборваться, тебе горько, но ведь и мне не слаще, и я страдаю..." Сердцевина города, сложенного из заводских поселков, временем и случаем разбросанных по обе стороны железной дороги, была тесна и мала. Четыре улицы с учреждениями и магазинами, километра в полтора каждая, расходились от муравейника вокзальной площади к излучине Московского шоссе. В прежние дни Вера облетывала городской центр и на пляж спускалась к запруженной реке за двадцать минут, нынче же - годы тянулись. Они с матерью шли в милицию. Вера никак не могла взять себя в руки, наоборот, она волновалась все больше. В милицейском доме было сумрачно, пахло сыростью и еще каким-то особым запахом, словно бы это был запах деловитой озабоченности учреждения. В коридорах было пусто, редкие люди в форме и в штатском шагали мимо быстро и молча. Дежурный посоветовал Навашиным подняться на второй этаж и зайти в следственный отдел. На лестнице Вера остановилась, сказала: - Заявление надо написать. Что же мы так, с пустыми руками, придем? - Пошли, пошли... Сначала расскажешь, а потом напишешь, что скажут. - Нет, надо. Матери следовало бы понять, что рассказывать Вере милиционерам о том, какая с ней вчера приключилась беда, - все равно что прикладывать к коже раскаленный утюг, куда легче было бы без слов положить на стол в следственной кабинете бумажку - и пусть решают, как хотят. - Хорошо, - сказала мать, - пиши заявление... Но тут же добавила сердито: - Дома, что ли, не могла... - Мало ли кто чего мог! - огрызнулась Вера, огрызнулась вновь от собственной слабости. В полутемном углу стоял круглый, покрытый стеклом столик. Вера достала ручку из сумки, но бумаги, естественно, не оказалось. Вера жалостливо поглядела на мать, та вздохнула, проворчала справедливые слова и пошла по коридору в соседний кабинет. Принесла два листа бумаги. Вера ей даже не сказала "спасибо". Ей было сейчас не до матери, она мучилась над листом бумаги. - Сколько ж слез-то над этим столиком пролито было, - сказала мать, - сколько ж горя человеческого тут записано было... Тяжелый дом-то этот, слезный. Как больница... - Что больница? - не поняла Вера. - Я не знаю, чего писать... - Как было, так и пиши... Долгим был Верин труд над слезным столиком, подсказки матери казались неразумными и только раздражали ее; если уж рассказывать все случившееся по порядку, тетради не должно было бы хватить, но слов у Веры нашлось лишь на полстранички, и никак она не могла подобрать главное слово, которое бы назвало то, что с ней сделали четверо, все выражения, приходившие в голову, были плохими - или обидными для нее самой, или уж совсем не крепкими. Наконец Вера придумала: "...и тут они меня опозорили". Она посидела над этими словами, кручинясь, а поставив подпись и число, даже обрадовалась, будто сбросила с плеч тяжкую ношу, но тут же расстроилась, сообразив: "Чему радуюсь-то!" - Ну вот, вроде и все. К начальнику следственного отдела очереди не было, а лучше бы она была. У двери Вера остановилась, словно забыла что-то важное и теперь старалась вспомнить это важное, но мать не позволила ей отступить и открыла дверь. В кабинете были капитан и старший лейтенант. Капитан сидел, а старший лейтенант стоял и как будто бы собирался уходить. - Можно зайти? - спросила мать робко. - Вы уже зашли, - сказал капитан. - Что у вас? - Вот. Заявление, - сказала Вера, подошла к столу. Капитан взял исписанный ею листок, стал читать. И старший лейтенант, собиравшийся уходить, вернулся к столу и тоже взглянул на Верино заявление. Тут пошли минуты для Веры печальные, ей было стыдно и горько, сейчас они прочтут, думала она, сейчас они все узнают о ней и составят мнение как о последнем человеке, как о пропащей женщине, сейчас они отчитают ее и станут мучить вопросами. Особенно боялась Вера теперь старшего лейтенанта, пожилого, грузного, боялась и стыдилась его, ей казалось, что он, читая ее заявление, ухмыляется, не верит ей, презирает ее, и ему-то, наверное, и поручат заниматься ее делом. Господи, до чего тошно! - Да-а, - сказал капитан. - Там, наверное, не так написано, - заторопилась мать, - мы все расскажем. Вы нам объясните, что написать, мы перепишем... - Да нет, тут ясно, - сказал капитан. - Для начала ясно. - Возраст не указан, - поднял голову старший лейтенант. - Да, да, - кивнул капитан, - вот возраст вы, пожалуйста, укажите. - Чей возраст? - спросила Вера. - Ваш. - Это с какого года, что ли, я? - спросила Вера. Вовсе она не хотела прикидываться дурочкой, просто растерялась. - Ну да, - кивнул капитан. - С пятьдесят третьего я. - С пятьдесят третьего? - удивился старший лейтенант. Тут и капитан удивился, поднял на Веру глаза, а затем они переглянулись и со старшим лейтенантом. "Что ж они во мне увидели такого занимательного? - подумала Вера. - С какого же я еще года должна по-ихнему быть?" - Несовершеннолетняя... - протянул старший лейтенант, и что-то в нем погасло. - Да, несовершеннолетняя, это она такая здоровая у меня вымахала, не по летам, - сказала мать, заулыбалась при этом заискивающе, как бы прося извинения за то, что дочь ее своим видом ввела милицию в заблуждение. - Наши дети нынче быстро растут, - вздохнул старший лейтенант. - А вот тем четверым, - спросил капитан, - а им по скольку лет? - По скольку... - задумалась Вера. - Я не знаю точно, по скольку. - Они взрослые или тебе ровесники? - Они взрослые, - сказала Вера. - Но есть и мне ровесники... Ну, Рожнову вроде девятнадцать. А другим по семнадцать. Мы ж на рождении Турчкова гуляли, а ему сровнялось семнадцать... Я разве не написала? - Значит, Борис Иванович, надо направить в прокуратуру, - сказал капитан. Что-то изменилось в отношении к ним милиционеров, так показалось Вере, что именно изменилось - она не могла сказать, но изменилось. - Так это... - неуверенно проговорила мать, скорее всего для того, чтобы напомнить о себе с дочерью и продолжить разговор, в котором, на ее взгляд, пока ничего существенного сказано не было. - Сейчас мы направим вашу дочь, - сказал капитан, - на судебно-медицинскую экспертизу. Сержант вас проводит... Потом, сегодня же, наши работники проведут в Никольском в вашем присутствии оперативно-розыскные действия на месте происшествия. Вашим делом не мы будем заниматься, а районная прокуратура, скорее всего следователь Шаталов, он вас вызовет... - Да, наверное, Шаталов, - рассеянно произнес старший лейтенант, он думал о чем-то своем и казался опечаленным. - А когда же этих-то в тюрьму заберут? - спросила мать. - Не сегодня, что ли? - Прокуратура во всем разберется, - сказал капитан, - она и определит меру пресечения... - Нам теперь в прокуратуру идти? - уныло спросила Вера. - И туда заявление писать? - Не надо, - сказал капитан - заявление мы сами передадим, прокуратура вон, напротив. - Значит, не заберут их сегодня? - расстроилась мать. - А когда заявление? - спросила Вера. - Сейчас же и передадим. - Мы, наверное, не так написали, - сказала мать. - Вы подскажите, мы перепишем... - Ничего переписывать не надо. Возраст мы сами пометим. - Нет, - сказала мать, - почему же вы не сами, почему же в прокуратуру? Вера ни в чем не виноватая, это они... - Да поймите, - вздохнул капитан, - есть такое положение. Если в дело замешаны несовершеннолетние, то им занимается не милиция, а прокуратура. Беспокоиться тут нечего. - Нет, - сказала мать, - как же так - без милиции?.. - Вы сейчас идите к врачам, - сказал капитан, - на экспертизу. - Пошли, мама, - сказала Вера. - Ну что ты у людей отнимаешь время. Сказано тебе - займется прокуратура... Мать все еще стояла в растерянности, прокуратура была для нее далеким и неясным учреждением, по всей вероятности незначительным и слабосильным, не имевшим погон и револьверов, которое уж никак не могло заменить милицию или сравняться с ней, а скорее всего было у милиции на побегушках и занималось делами, с точки зрения милиции, бросовыми и пустяковыми. "Как же так..." - с жалостливой улыбкой, все еще на что-то надеясь, заговорила мать, но Вера сказала: "Пошли, пошли". Пыткой был осмотр у врачей, хоть те и оказались людьми порядочными и добрыми, и вроде даже верили ей и сочувствовали; сочувствие это вызвало вдруг в Вере ненависть к самой себе: ведь не кто иной, а она допустила такое, не смогла соблюсти себя, погубила себя, погубила свою жизнь, а может быть, и жизнь матери. И хотя врачи успокаивали ее напоследок и просили не отчаиваться, она уже не могла остановиться, казнила, казнила себя... Солнце опалило их на улице, хотелось пить, Вера потянула мать к киоску прохладительных напитков, та шла за ней, вконец расстроенная. - Ну что ты? - остановилась Вера. - Плохо, дочка, - безнадежно сказала мать. - Чего уж хорошего... - Нет. Я насчет прокуратуры. - Тут ты зря. Все едино - милиция, прокуратура... - Не-е-ет, - протянула мать убежденно и взглянула на дочь с сожалением: неужели та не может понять столь очевидной вещи? - Нет. Тут что-то не так... Деньги, небось, надо было нести... Но и в Никольском, и после того, как оперативники, или кто там они, осмотрели место происшествия и составили протокол, изменить мнение матери, что с милицией дело у них вышло плохо, Вера не смогла. Мать сникла, опять выглядела забитой и жалкой, страдала от того, что непременно надо было хотя бы посоветоваться со знающими людьми, Монаховыми, например, а потом уж ехать в город. Поначалу Вера старалась мать успокоить, объяснить ей ее заблуждение, но вскоре она поняла, что дело это безнадежное. Разговор в милиции опечалил и ее, но, естественно, не тем, чем опечалил мать, просто произошло то, чего боялась и ожидала Вера, - ее страдание и ее позор, ее погубленная жизнь превратились в дело, о котором говорили чужие люди и которому теперь исписанными листочками предстояло копиться в канцелярской папке. Эх, жизнь!.. 8 Назавтра в Никольском появился следователь районной прокуратуры. Он и точно оказался Шаталовым, как и предполагали в милиции. То есть он и вчера был среди людей, приезжавших в Никольское, Вера даже говорила с ним, но ни ему самому и ни его вопросам Вера во вчерашних волнениях не придала никакого значения. Теперь, после обеда, он пришел к Навашиным, и Вере с матерью поначалу не понравился. Был он уже не молод, но и недостаточно стар - лет этак тридцать пять, ну чуть больше - и, стало быть, не воевал. Отец еще в пору Вериного детства внушал ей, что среди взрослых только те стоящие и порядочные люди, которые воевали. Когда-то эту отцовскую истину Вера считала безусловной, теперь, естественно, она не могла относиться к ней серьезно и все же при знакомстве с новыми людьми по неискоренимой привычке прикидывала, воевали они с немцами или не воевали, а иногда, особенно когда это было ей выгодно или облегчало в сомнениях, позволяла себе верить в отцовский закон. Вот и нынче она сразу посчитала, что следователь на войне не был и, значит, особого доверия вызвать не может. По крайней мере, будь он серьезным человеком, он с утра пришел бы к Навашиным. А так небось ходил по поселку. Одет следователь был в светлый импортный костюм с голубой искрой, а в руках держал черную гладкую папку. Он жаловался на жару и говорил, что предчувствует грозу: у него ломило ноги, и к тому же он слышал, что в прогнозе погоды по "Маяку" не обещали осадков. При этом следователь - звали его Виктором Сергеевичем - проводил ладонью по мокрому лбу и теребил пальцами жесткие белые волосы. Волос осталось у него на голове немного, острижены они были коротко и зачесаны вперед. Росту Виктор Сергеевич был среднего, широк в плечах и квадратен, шею имел короткую и, разговаривая, прижимал подбородок к груди, отчего казался обороняющимся, но и в то же время готовым ответить ударом на удар. Удивляли его вялая, вроде бы расслабленная, манера говорить и неожиданно тонкий для такого атлета голос. Тенор Виктора Сергеевича поначалу раздражал Веру и даже смешил ее, но потом Вера привыкла к нему. Разговор Виктор Сергеевич вел неспешный, о заявлении Верином пока не напоминал, и Вера не могла понять, к чему он клонит и чего хочет от нее. Возможно, пока он лишь приглядывался к ней и проверял, стоит ли верить ей или нет. "Ну и пусть, - думала Вера, - ну и пусть, а мы тоже к нему приглядимся, что он за гусь". Мать сидела рядом тихо и мирно, хотя Вера и чувствовала, что следователь не нравится матери и расстраивает ее даже своим видом. Мать лишь иногда вступала в разговор, желая дополнить Верины слова, и все выходило невпопад. Виктор Сергеевич интересовался, где и как Вера учится, что приходится ей делать на работе в Вознесенской больнице и сколько она получает, сколько вообще имеет средств их семья и как живет Верин отец на Дальнем Востоке. Многие вопросы казались Вере никчемными и досужими, но Вера отвечала на них терпеливо. - Да, - сказал Виктор Сергеевич, - вот, знаете... Говорят, накануне вы подрались с подругой. - Было такое, - сказала Вера. - Из-за чего, можно узнать? - Ни из-за чего. Так. По глупости. - Ну хорошо, по глупости. Допустим. А дрались крепко? - Не так чтобы очень. - Говорят, и туфлями? - И туфлями. - А не остались ли после этой драки у вас на лице и на теле ссадины и синяки? - Остались... - Какие именно? - Не знаю. Не помню. - Угу, - сказал Виктор Сергеевич. - Это мы потом с вами уточним... А врачам почему вы не сказали об этой драке? Они тогда бы по-иному написали заключение. - Не знаю, почему. Меня никто не спрашивал. Я и не сказала. Вера произнесла эти слова обиженно, усмотрев в напоминании о драке с Ниной недоверие к ней и ее ответам, она действительно не рассказала врачам и в милиции о драке, но без всякого умысла и корысти не рассказала, просто потому, что посчитала эпизод этот несущественным и вовсе не связанным с ее делом. Да и стыдно было рассказывать. Следователь, видимо, имел по этому поводу свои соображения, может быть ошибочные и невыгодные для Веры, но он их не высказал, а вопросы прекратил. Это Веру насторожило и обидело. Кто ж, интересно, наболтал ему про эту драку и какими словами? Могли ведь и наврать, да еще и расцветить ложь никольскими фантазиями. - Вы надумайте, - сказала Вера, - ничего лишнего я не хочу никому приписать. Поругались мы с Ниной, и синяки были. Ну и что? Разве это меняет дело? - Нет, - сказал Виктор Сергеевич. - Просто мне надо знать все обстоятельства. Вам уж придется привыкнуть к моему интересу. Ничего не поделаешь. - Да нет, мы ничего, - вступила мать. - Знаете что, - улыбнулся Виктор Сергеевич и пальцами вновь провел по мокрому лбу, - не откажите в любезности... водички какой-нибудь, а то ужарел совсем. - Квас у нас есть, - обрадовалась мать, - свой, правда, не покупной. Если не побрезгуете... - Ну отчего же... - Вера, сбегай в погреб, принеси. - Ну вот, я вам хлопоты причиняю, - огорчился Виктор Сергеевич. Бежать Вера не побежала, пошла за квасом, намеренно степенно, давая следователю понять, что просьбу его она выполняет без особой охоты и что вообще они, Навашины, люди гордые. Веру раздражала суета матери, ее унизительное старание оказать на всякий случай любезности малоприятному гостю, - впрочем, какому гостю? - так, должностному лицу, которое могло бы и не тратить свое драгоценное время на дальнюю дорогу, а опросить потерпевшую в служебном кабинете. Пока Вера ходила, следователь все извинялся перед Настасьей Степановной за доставленные хлопоты, просил вернуть Веру, если бы он звал, что хозяевам придется беспокоиться, он бы и не заикнулся о воде. Но когда Вера принесла запотевшую трехлитровую банку, он не стал отказываться от кваса, а принялся пить его стакан за стаканом, да притом делал это так аппетитно и шумно, ухая от удовольствия, словно бы хлебный напиток помогал ему ощутить полноту жизни. Вера заулыбалась: "Вот дает, как рассол с похмелья..." - Прекрасный квас, - сказал Виктор Сергеевич. - Пейте, пейте на здоровье, - радовалась мать. - Спасибо, хватит. Как вы его готовите? Наверное, покупаете экстракт? - Нет, из ржаных сухарей. - А то вот сейчас экстракт хороший продается... - Вы дома тоже делаете квас? - спросила мать. - Нет. Вы знаете, - засмеялся Виктор Сергеевич, - нас, мужчин, больше пиво волнует! - У нас пива нет, - развела руками Настасья Степановна, расстроилась, будто допустила губительную оплошность, которую теперь уж и не исправишь. - Кабы мы знали... - Нет, вы меня не так поняли, - нахмурился Виктор Сергеевич и еще сильнее прижал подбородок к груди. Теперь он сидел молча и теребил пальцами жесткие белые волосы надо лбом. Вера держала в руке стакан и отпивала квас глоточками, словно это был кипяток. - Вы, Вера, на самом деле, - сказал Виктор Сергеевич, - не обижайтесь на мои вопросы. У меня профессия такая. Вы уж терпите. - А я терплю, - сказала Вера. - Ну вот и ладно. А то я еще один вопрос приготовил, а спросить не решаюсь. Про одно деликатное обстоятельство... Можно спросить? Тут Виктор Сергеевич остановился и посмотрел на Веру своими голубыми глазами, и в них Вера почуяла намек: мол, сами знаете, какие такие деликатные обстоятельства, и если не хотите сейчас говорить про них, так и не надо. Намек Вера не поняла, пожала плечами, сказала: - Если надо, так спрашивайте. - Мне в Никольском уже пришлось кое-что услышать. Возможно, что многое из того, что я услышал, сплетни и так, пустое... Но одну вещь мне хотелось бы уточнить. Слышал я, что вы находитесь... как бы это сказать... находитесь в близких отношениях с неким Сергеем Ржевцевым. Так ли это? Вера вспыхнула, поставила стакан, покосилась на мать. - Ну и что? - сказала Вера угрюмо. - Я дружу с Сергеем... Ну и что из этого? Кто вам чего наболтал?.. Я с ним дружу... Ну и что из этого? - Ничего, - сказал Виктор Сергеевич. Он видел, как Верин испуганный взгляд метнулся в сторону матери и как насторожилась, утеряла вежливую улыбку Настасья Степановна, он видел это и, замолчав, опять прижал подбородок к груди. Настасья Степановна теперь смотрела на дочь и ждала от нее объяснений, и следователь со своими вопросами ее не интересовал, то есть интересовал, но как некое подсобное средство, которое могло бы прояснить неизвестные ей стороны жизни дочери. Вера же сидела воинственная и надувшаяся. - И все же, Вера, вы обязаны мне ответить, - строго сказал Виктор Сергеевич, - была ли у вас с Сергеем Ржевцевым половая связь? - Да! Я жила с ним! - с вызовом выговорила Вера. - Ну и что? - Ладно... А какого числа вы родились? - спросил Виктор Сергеевич. - В декабре, семнадцатого числа, - сказала Вера. - Была холодная погода и еще что-то было. Дождь не шел. - Угу, - кивнул Виктор Сергеевич, не оценив ее дерзости. Потом он еще что-то спрашивал, о каких-то пустяках, говорил опять вяло, словно стараясь успокоить Веру, а она не успокаивалась, думала о Сергее и о том, что о ней судачат сейчас в Никольском, досадовала, что сказала: "Я дружу с Сергеем", - может быть, сглазила их с Сергеем отношения, надо было сказать: "Я дружила с Сергеем до вчерашнего дня"; она боялась новых вопросов о Сергее, но и хотела, чтобы следователь спрашивал ее о нем. - Ну, хватит на сегодня, - сказал Виктор Сергеевич. - Остается мне составить протокол, а вы прочтите и подпишите. Когда Настасья Степановна подписала протокол, он встал, и лицо у него было такое, что неизвестно еще, кто кому надоел, он ли Навашиным или Навашины ему. Папку свою из гладкого черного кожзаменителя с незастегнутой "молнией" он взял со стола неаккуратно, и из нее на пол посыпались бумаги, ни одной из которых во время разговора Виктор Сергеевич не вытаскивал. "Вот черт!" - проворчал Виктор Сергеевич и неуклюже присел к своим бумажкам, стал запихивать их в папку. Вера не сдвинулась с места, а мать тут же нагнулась в ретивом стремлении помочь. "Ну что вы, Настасья Степановна, я уж сам, я сам!" Потом Виктор Сергеевич долго стоял у двери, не говоря ни слова и как бы вспоминая, все ли он задал вопросы и все ли поднял бумаги. Вера с матерью проводили Виктора Сергеевича до калитки, руку ему пожали, обменялись вежливыми словами. - Вот уж, - сказала мать, вернувшись в комнату, - как одно началось, так все и пойдет. - Что? - рассеянно спросила Вера. - Непутевый следователь-то. Хитрый не хитрый, а непутевый. - Откуда ты сразу поняла? - Сразу-то и поймешь... - Брось ты это. - Я тебе вот что скажу. В милицию мы опоздали. Там уж побывал кто-то до нас. Может, от Колокольниковых, может, от Чистяковых. И с деньгами. Вот и сунули тебя в прокуратуру, и следователя подобрали на ихнюю сторону... - Опять ты за свое. - А за чье же, как не за свое! К нам он явился только к вечеру, а с утра облазил Никольское да все, что ему хотелось, повыспросил. - Напрасно ты... - Что ж я, слепая, что ли, или еще какая? Я вижу... А ведь ему такое могли навыдумать... Одних Монаховых возьми. Или Чугуновых. Или Творожиху! - Мне бояться нечего. Я не виновата. - Виновата не виновата, а так все повернут, так ославят! Им своих защищать надо... - Мать, я тебя прошу, давай кончим думать об этом следователе. Ну его к лешему. Хуже, чем есть, мне не будет. Выкарабкаемся как-нибудь. Главное - нам с тобой живыми быть. И здоровыми. Ты меня поняла? - Поняла, - печально сказала мать. Потом она спросила: - Может, отцу написать? - О чем? - О тебе. Может, приедет или поможет. Он хотя и беспутный, но деловой... - Не надо, - нахмурилась Вера. - Нечего унижаться. Слушай, мне эти разговоры надоели. Хватит мне следователя. Я ни в чем не виноватая, и мне на все наплевать. А как тех накажут, посмотрим, спешить некуда. И хватит. Нервы побереги, поняла? И давай перекусим. Девки под окном как голодные кошки ходят... Мать проворчала что-то в ответ, может быть, Верин резкий тон обидел ее, но спорить она не стала, а вздохнув, пошла на кухню. Жара томила по-прежнему, грозовая туча, обещанная следователем, так и не явилось. Ужинали молча, и младшие сестры молчали, даже Надька, хоть она и ерзала нетерпеливо на стуле и поглядывала со значением на Веру с матерью, будто знала то, о чем они не знали, однако побаивалась открыть рот - вдруг старшая сестра своей тяжелой рукой оборвет ее высказывания. В глазах Надьки были ехидинки, и Вера понимала, что Надька слышала какой-нибудь разговор про нее, но расспросить младшую сестру следовало где-нибудь наедине. 9 Вера, стараясь успокоить мать, в конце концов и себя убедила в том, что следователь не такой уж плохой человек, и никто его не подкупал, не натравливал на нее, просто разговор у него с ней был предварительный, несерьезный, ради знакомства, а главное и существенное Виктор Сергеевич скажет ей у себя в кабинете, куда он обещал ее в скором времени вызвать. И все же неприятный осадок остался на душе у Веры, особенно от вопроса об их отношениях с Сергеем, и, чтобы освободиться от него вовсе, Вера упрашивала себя забыть о следствии и суде, а думать о матери и ее здоровье и о Сергее. Она теперь не знала, чего ей хочется - явился бы Сергей в их дом сейчас же или пусть он задержится в Чекалине еще на месяц. И того, и другого она боялась. По ее подсчетам выходило, что Сергей должен вернуться из командировки завтра. Но наступило завтра, а Сергей не приехал. Не дождавшись его, Вера сказала себе с отчаянием: "Ну и пусть, ну и ладно, и без него проживем, если уж у него нет совести. Хоть бы он мне на глаза не попался теперь", и отправилась в город. Ей надо было в поликлинику, на процедуры и на укол, а главное - попасть к врачам, смотревшим мать, и вызнать у них все. Она побывала у онколога, у других врачей, волновалась перед их кабинетами, ожидая приема, дрожала и, несмотря на свою сознательность, готова была молиться, чтобы у матери не было страшного. Врачи ее немного успокоили, сказали, что они ничего не утаили от матери, а какого свойства опухоль, покажет гистологический анализ, они надеются, что анализ будет хороший ("На плохой, что ль, им надеяться!"), но операцию следует делать в любом случае, и Вера, как будущий медик, должна это понять. "Да, конечно", - кивнула Вера. Здоровье матери вообще нашли не ахти каким - и сердце, и сосуды, и нервы, - и Вере ("Отец с вами не живет, да?"), как человеку уже взрослому и вставшему на ноги, нужно было стараться, чтобы жизнь матери шла сытая и спокойная. "Да, да, я понимаю", - сказала Вера. На улице она снова жалела мать и кляла себя, обещала уберечь мать от любых волнений. "Выросла скотина, - казнила она себя, - скотина и есть. Муж у матери хорош попался, а теперь и дочка выросла!.." Сейчас она сама подумала, не написать ли отцу в Шкотово, не упросить ли его со слезами вернуться ради матери и младших дочек, но тут же решила, что и вправду не стоит унижаться, да и вряд ли бы возвращение отца сделало жизнь Навашиных благополучной. В Никольском долго гадали, отчего это человек надумал завербоваться куда-то на Тихий океан, в дыру, провонявшую рыбой, да еще и из сытого поселка, что у столицы под теплым боком. Почти из самой Москвы. Длинный рубль в расчет не брался, потому как и на месте при желании можно было иметь любые деньги. Посчитали, что Навашин, мужик в самом соку, просто-напросто сбежал от жены, поскольку она женщина стала уже никакая. Якобы спьяну он болтал так одному из своих приятелей, и слов этих, возможно и приписанных ему, но вполне вероятных, Вера не могла простить отцу. Разводиться он не стал, может, по лени, а скорей всего, чтобы при нужде было к кому вернуться в Подмосковье. Дочерей он, видимо, любил и скучал по ним, но деньги посылал не по правилам, редко был щедрым, а подавать на него в суд мать по доброте своей не хотела. Наверняка были теперь у него в Шкотове женщины или одна постоянная баба, хитрая или, как мать, несчастная, и писать ему о тяжком положении матери и ее болезнях было бы сейчас нехорошо, унизительно и даже стыдно. Вера не хотела сообщать отцу про свою беду, не желала ни сочувствия его, ни совета, она вообще не хотела, чтобы он узнал о случившемся. Они жили кое-как без него, проживут без него и теперь. Сергей так и не появлялся, Вера сидела дома. Продукты мать закупала сама, видно стараясь уберечь дочь от появлений на людях и лишних разговоров, и Вера не противилась ее старанию, хотя и обещала себе не избегать никольских жителей и не бояться их пересудов. Дома было одно и то же - книги, телевизор, кухня, стирка, хлопоты на огороде, - и Вера неожиданно для самой себя заскучала по Вознесенской больнице, красное генной, похожей на крепость, и по своей несладкой службе санитарки. Она представляла, как сердилась и расстраивалась Тамара Федоровна, главный врач Вериного отделения, узнав, что Навашиной нет на месте, а потом, когда Нина ездила в Вознесенское и рассказала о Вериной болезни, с какой неохотой поставила в Верину смену Нюрку Слегину. Нюрка относилась к своему делу цинично, нянечкой работала без году неделю, а уже набралась, как говорила Тамара Федоровна, равнодушия. Нюрка Слегина вела себя нагло, знала, что медперсонала в больнице не хватает и никто ее не уволит, не боялась даже врачей и выказывала себя чуть ли не главным человеком в отделении. Впрочем, врачей-то она не боялась, зато боялась Веру, та могла ее и высмеять, и осрамить при народе. Поэтому сейчас вряд ли для Вериных больных, особенно для тех, кого она привечала на Нюркиных глазах, наступили лучшие дни. Хотя ей-то, говорила Вера себе, что теперь до этого... И все же она думала о том, что Нюрка наверняка обижает сейчас безответного тихоню Федотова, контуженного под Клайпедой, к которому каждое воскресенье, пренебрегая мытарствами в электричках и автобусах, добиралась из Мытищ с дешевенькими гостинцами в авоське мать, семидесятилетняя старушка, - при виде ее глаза у Веры становились влажными, Федотову нужны особые слова и ласковые руки, а Нюрке что он, что другие больные - уже и не люди вовсе, а так, чокнутые, психи, которых все равно не вылечишь. Да разве Нюрка закупит все как надо в Вознесенском гастрономе, куда санитарки и нянечки отправлялись каждый день в мертвый час с наволочкой и списком заказов больных на клочках бумаги... Небось Флорентьеву она возьмет "Прибой" вместо обязательного "Беломора", а Григоровичу забудет варенье. И, наверное, в пятой палате не сменит белье, раз уж она, Вера, не успела этого сделать. Да и рубли с больных потянет. Вера понимала, что, может, и не Нюрка подменяет ее сейчас и, может, она преувеличивает Нюркины пороки, и тем не менее мысли о больнице текли в прежнем русле - Вере все представлялось, как там безобразничает без нее Нюрка. Вера никак не могла признаться самой себе в том, что она скучает по Вознесенской больнице и по своей службе и что вообще она, видимо, любит эту больницу и ее людей. Вера ругала Нюрку и этим как бы признавала, что без нее, Веры Навашиной, ее больным сейчас, наверное, живется хуже. А значит, что-то у нее получается, и это хорошо. Даже Нине, навещавшей ее, Вера принималась рассказывать о своей больнице, чего раньше никогда не делала. Расспрашивала она о подробностях Нининого визита в Вознесенское, что она там видела, с кем говорила и как ей понравилась Тамара Федоровна. Чувство нахлынувшей любви к больнице и своему делу удивляло Веру, но и радовало ее, обнадеживая неким просветом в будущей мрачной жизни. Нина приходила к ней, как всегда, ладная, ухоженная, одетая будто в театр, приносила новости. Мать на Верины вопросы отвечала односложно, у сестер Вера и не желала ничего выпытывать, а Нина все знала, умолчать же о чем-либо было выше ее сил. - Рожнов, говорят, ходит в военкомат. Просит, чтобы его срочно забрали в армию. Он-то единственный совершеннолетний... - Этот сбежит... Кого хочешь обдурит... - Никуда не сбежит, - категорически говорила Нина. - Сейчас на них характеристики оформляют. - Соседи, что ли? - Ну да, соседи. На Колокольникова, скажем, сочинит Творожиха. - Она неграмотная. - Это я так, к примеру... Ну и что - неграмотная. У них соберется военный семейный совет. И Творожиха, конечно, подаст голос из угла, как выручить ребеночка, а тебя очернить... - Неужели так все и за них? - Ну что ты! И родители-то их волками смотрят на своих парней. Но ведь жалко. Всех жалко. И тебя жалко. И их. Ведь посадят. Жалко. - Тебе тоже, что ли, их жалко? - Могла бы и не спрашивать. Но вообще-то я жалостливая... А есть в Никольском которые и против тебя. Есть. Кому твой папаша насолил, кто считает, что все зло от баб, кто просто так. - А мне на них наплевать, поняла? - Чего ты на меня-то злишься! Вера сердилась, однако, не на Нину. Хотя она и убеждала Нину с матерью и себя саму, что ее нисколько не волнуют разговоры никольских жителей, они ее волновали, и Вера, стараясь показать, что все высказывания о ней соседей, знакомых и малознакомых она принимает с безразличием и даже с презрением, все же выспрашивала Нину, кто и что о ней говорит. Каждый раз Вера ждала, что Нина скажет ей про Сергея, и каждый раз боялась этого. Вдруг кто-нибудь видел Сергея в Никольском, или в городе, или в электричке... Вдруг он уже вернулся из Чекалина, узнал о случившемся и не желает появляться в Никольском... Нет, Нина Сергея не видела и ничего не слышала о нем, она, как и Вера, была удивлена его задержке, - наверное, чего-нибудь недоделали, не поставили по забывчивости пять столбов, аврал в последнюю минуту, и еще предложат остаться на месяц в Чекалине. "Может быть, может быть", - кивала Вера. Забегали и другие девчонки, приятельницы по школе и соседки, сочувствовали или просто болтали, но никто из них не радовал своим приходом так, как Нина. "Хорошая она все-таки у меня, - думала Вера о ней с теплотой, - добрая и хорошая". По-прежнему Нина удивляла ее своими нарядами, новыми чуть ли не каждый день. Вера знала, что денег у Нины с матерью немного, а вот из ничего, из старого и из дешевого, Нина умела шить такие платья, блузки и юбки, что Вера чувствовала себя рядом с ней замарашкой. Нина была прежней, но и как будто бы иной, изменившейся или, быть может, в чем-то изменившей себе. Порой Нина смотрела рассеянно в пустоту, думала о своем, а в глазах ее молчала печаль и жалость - к кому, неизвестно, возможно, к Вере, а возможно, и к себе самой. Нина ни разу не предложила подруге съездить в Москву - развлечься на демонстрации польских мод, или посидеть в кино или просто пройтись знакомыми магазинами. Вера отказалась бы, но Нина ни о чем таком разговор и не завела, удивив Веру. "А впрочем, мне-то что, - подумала Вера, - мое-то дело конченое..." 10 Но ведь могло с Сергеем и что-нибудь случиться. Вряд ли, говорила себе Вера. Что уж там с ним такое может стрястись? С ней - да, стряслось. И она не Нина. Это только в Нининой сентиментальной голове могли бы появиться мысли о том, что если с ней случилось несчастье, то уж и на любимого ею человека в ста двадцати километрах от Никольского в ту же самую минуту непременно упадет кирпич. Вера же полагала, что, наоборот, раз уж у нее беда, то, значит, у Сергея все обстоит хорошо. Так она успокаивала себя, упрашивала перестать думать о Сергее, перестать ревновать его неизвестно к кому или к чему, перестать бояться того, что с приездом Сергея все изменится к худшему в ее жизни, но и не надеяться на хорошее. Спокойствие и благополучие дома, жизнь и болезнь матери, считала Вера, зависели только от нее одной. Вера рвалась уже на работу, уколы она и сама могла делать себе, велика задача, она ведь училась на медсестру и колола в Никольском больных. На работе она собиралась поговорить с хорошими врачами о матеря, а в случае нужды и достать в больнице редкие импортные лекарства. И она отправилась в город с намерением закрыть больничный лист. Ей казалось, что она чувствует себя лучше, боли меньше беспокоили ее, а может, она с ними и свыклась. Вера зашла и к врачам матери. Ее тревожило то, что мать готова была потянуть с операцией - то ли из-за страха перед ней, то ли желая дождаться дня, когда дело старшей дочери получит наконец ясный и положительный ход. Врачи о матери не забыли, она стояла у них в очереди, но место для нее пока не освободилось. Вера вслух поворчала, однако известие это ее неожиданно обрадовало. Больничный лист Вере не закрыли, сказали: "Не спешите, не спешите..." - Как же "не спешите"! - расстроилась Вера. - Легко сказать "не спешите"! Она побрела по городу, по скучным его улицам, горбатым и коротким, не зная, куда податься и на что взглянуть, сразу же возвращаться в Никольское не хотелось. Тоскливо ей было. Город походил сейчас на проходной двор или, вернее, на проезжий двор, если такие существовали. Шуму, суеты и бензинного духа в нем было больше, чем в Москве, да только там суета и шум радовали. Когда-то... Тесное государственное шоссе давно уже отвели подальше от города, в березовые рощи и картофельные поля, у северных и южных застав для проезжих водителей повесили плоские кирпичи на черных орудовских сковородках, а все равно в городе тише и спокойней не стало. По-прежнему отовсюду неслись машины, все больше грузовые, потрепанные и свеженькие, лихие и флегматичные, гремели, дребезжали, норовили проскочить на желтый свет, действовали соседям и пешеходам на нервы. А уж Вере все действовало сейчас на нервы. Толпа, еще несколько дней назад радовавшая Веру, опьянявшая ее, сейчас угнетала, и Вера дважды давала выход своему раздражению, громко и обидно обругав рассеянных деревенских теток, налетевших на нее. Все же, по невытравленной еще привычке, она зашла в кое-какие магазины и даже постояла у прилавков без цели и необходимости, а просто так. В конце концов толпа завлекла ее в знакомый магазин галантереи, и в отделе белья на несколько минут Вера застыла перед чудесным немецким гарнитуром за сорок пять рублей. Когда она, расстроенная прозрачным, с кружевами видением, выбралась на улицу, у нее чуть не отнялись ноги. По той стороне шел Сергей. Она сначала почувствовала, что Сергей где-то рядом, а потом уже увидела его. Он шел один, то есть он шел в толпе, но он был сам по себе, ни с каким приятелем, ни с какой женщиной, шагал не спеша и как бы рассеянно, наклонив голову, и казался Вере обиженным или расстроенным. Он был в голубоватой нейлоновой финской рубашке, которую Вера однажды стирала, а перед самым отъездом Сергея в Чекалин пришила к ней пуговицу, вторую снизу, хотя Сергей и говорил, что такой пустяк он может сделать и сам. Галстук по нынешней моде - широкий и короткий, с толстым узлом - Сергея, видимо, тяготил, и он отпустил узел, а пуговицу расстегнул. - Господи, Сергей... - шептала Вера, стояла остолбеневшая, думала о том, что ей непременно тут же надо исчезнуть, убежать, улететь, но, как во сне, не могла сдвинуться с места. Она знала, что сейчас Сергей поднимет голову, остановится и увидит ее, не сможет не увидеть ее, она боялась этого, а Сергей так и не взглянул в ее сторону, "Наде бежать, бежать, пока он меня не заметил", - говорила она себе, но понимала, что если бросится бежать, тогда уж Сергей точно обратит на нее внимание и узнает ее, не помешают ему ее жалкая маскировка - монашеский платок и черные очки, прикрывшие синяки. И все же она сдвинулась с места, пошла от двери галантерейного магазина, тихим шагом, напряженная, прямая, ничего не видела, сердце ее стучало, а ноги подгибались, но надо было идти, надо было дойти, добрести до первого угла, до первого спасительного переулка... Она прошла метров сто до стеклянных витрин булочной с запыленными кренделями и ситниками, оставалось пять шагов до поворота, и тут она чуть было не смалодушничала, чуть было не нырнула в дверь булочной и все же, победив искушение, добрела до Калужской улицы и, свернув за угол, бросилась бежать прямо по мостовой. Она пронеслась добрую половину улицы, пустую на ее счастье, обернулась и увидела, что никто за ней не гонится и никто не просит ее вернуться. Она остановилась, прислонилась к корявому невысокому тополю и заплакала. - Тетенька, вы чего? - Мальчишка на самокате подъехал с интересом. - Ничего, - сказала Вера. - Поезжай откуда приехал. Она снова посмотрела в сторону булочной и, никого там не увидев, пошла к вокзалу, спешила, боялась упустить электричку, говорила себе: "Скорее, скорее в Никольское, домой, домой!" А почему обязательно домой, почему нельзя было подойти к Сергею - этого она не могла объяснить себе; впрочем, она и не задумывались - почему, она просто сбегала... В электричке она все вспоминала, как она сначала почувствовала, что Сергей рядом, а уж только потом увидела его. И теперь ее удивляло то, что Сергей не заметил ее, ведь он была двадцати метрах, через дорогу, и не только не заметил, а даже и не почувствовал ее присутствия, не вздрогнул, не остановился, ничто его не толкнуло, когда она вышла из магазина. Это ее не только удивляло, но и удручало, она просто не могла понять, как это она его ощутила - шестым, седьмым или каким там, но уж непременно самым главным чувством, а он вовсе не ощутил ее присутствия, будто бы она была для него неживым предметом. Он не побежал за ней. Да и зачем ему было бежать? "Значит, он не любит меня", - решила Вера. Не то что не любит, но и вообще, видно, она ему безразлична, если он ее не почувствовал. Она ведь не смогла его не почувствовать. Так размышляла Вера в электричке, мучилась, и хотя и говорила себе: "Ну и пусть, ну и подумаешь!" - успокоиться не могла, готова была не ждать автобуса, а бежать, бежать домой, не стыдясь встречных, по унылой никольской дороге с горькими голубыми цветами цикория у пыльных обочин. Но автобус был уже на остановке, за десять минут довез до места. Дом стоял пустой, мать ушла на фабрику, безнадзорная Надька гуляла где-то, а Соню Вера, глянув в окно, увидела на огороде у дальнего забора. Там росли помидоры, благо вокруг не было деревьев и ничто не мешало солнцу, там же частью была посажены и огурцы, и теперь Соня полизала их. Когда-то отец то ли с перепою, то ли просто так, от непонятного ему самому душевного зуда, принимался за домашние дела и по нескольку дней трудился на огороде; в один из таких приступов хозяйственной озабоченности он прикрутил к водопроводному крану резиновый шланг, плохо где-то лежавший или выменянный на четвертинку. Клумбы и ближние гряды поливали из шланга, до дальних его струя не долетала, приходилось носить лейки и ведра. Соня и мучилась сейчас на жаре с лейкой - может, мать попросила полить ее огурцы, а может быть, надумала сама. Росла она работящая и совестливая, к жизни и ее заботам, как и мать, относилась всерьез. Глядя на Сонину напряженную худенькую фигурку, Вера снова почувствовала, как она любит Соню и как ей жалко среднюю сестру. Хотя Вере и было не велено поднимать тяжести, она непременно бы подсобила Соне, но сейчас, после поездки в город, ей не хотелось выходить из дома, даже во двор. Она крикнула в окно сестре: - Слушай, я лягу. Если кто ко мне придет, скажи - ее нет. - И Нине? - Ее пусти. - Ладно, - кивнула Соня. Она больше не спросила ни о чем и ничего не сказала, полную лейку, поблескивающую серебром, понесла к забору. А Вера пошла в свою душную комнату и, скинув стоптанные и запыленные туфли, легла на кровать. Теперь она была недовольна собой, никак не могла объяснить себе, почему она так малодушно сбежала из города, почему неслась как угорелая, будто за ней кто-то гнался, чего боялась. "Нервы, что ли, совсем у меня разошлись? - думала Вера. - Зачем я бежала? Зачем я прячусь?" Она возмущалась своим малодушием, она задавала себе сердитые вопросы, а отвечать на них не отвечала, да и ничего не могла бы ответить, и снова виделся ей Сергей, приодетый, в чистенькой рубашке, с галстуком в жару, шагавший, опустив голову, по тротуару напротив, и снова думала: "А он не почувствовал, что я стою у магазина. Я как вышла на улицу, так сразу поняла, что Сергей здесь. А он меня не почувствовал..." Пришла с работы мать, гремела чем-то на кухне, потом отправилась на огород, а может, стала кормить кур. В прежние времена, даже самые благополучные для Навашиных, лежание дочери на постели без дела и днем было бы расценено матерью как чрезвычайное происшествие, как явление позорное и безнравственное. За него следовало стегать ремнем. Если и случалось такое с Верой, мать сейчас же обрушивалась на нее: "Во, разлеглась! Тебе бы в нашей деревне расти, тебе бы показали! Валяйся, валяйся, еще мужа заведи себе лодыря, и будете вы с ним на диванах полеживать". А вот теперь Вера лежала на постели, ничего не желала делать и не могла. Вернуть бы прошлое, хоть и с руганью матери, и ругань бы эта сейчас была сладка. Во дворе или в прихожей возник разговор, голос матери звучал громче, кто-то отвечал ей вполголоса, но вроде не Соня. Вера подняла голову, прислушалась. Или показалось? Показалось, слава богу... Однако тут же вошла Соня и сказала: "Тебя спрашивают". - "Меня нет! - закричала Вера. - И долго не будет!" - "Да понимаешь, - покачала головой Соня, - мама сказала ему, что ты тут. Парень там один..." - "Какой парень?" - "Да как тебе сказать... Белобрысый такой, блондин... а может, русый... скорее каштановый..." - "Ну ладно, иди поливай!" - проворчала Вера. Соня исчезла. И тогда вошла мать, а за ней Сергей. - Милости просим, - кивнула Вера. - Вот к тебе товарищ, - сказала мать. Вера встала, одернула юбку. - Здравствуй, Вера, - сказал Сергей. - Здравствуй... Помолчали. - Вот, понимаешь, - сказала Вера матери, - это Сергей. - Очень приятно. - Мать протянула Сергею руку. - Сергей, - сказал Сергей. - Ну вот, - сказала Вера, - Сергей. А фамилию-то его я и не помню. - Как же так? - спросил Сергей. - Что-то она у меня из головы вылетела за последние месяцы. - Ржевцев моя фамилия, - сказал Сергей. - Совсем не трудная. - Точно! - как будто бы обрадовалась Вера и повернулась к матери: - Точно, Ржевцев. А я-то думала - то ли с рожью, то ли с ржавчиной она у него связана. - Это она шутит, - сказала мать Сергею, улыбнувшись извинительно, робко. - От нервов у нее. Она вас все ждала... - Будто мне и ждать больше некого! - Зачем ты так? - расстроилась мать. - Зачем? - сказала Вера. - Это я от радости. - Нехорошо так. - Мать сердилась, но и жалела при этом и дочь, и Сергея. - Если я мешаю, так я уйду. - Твое дело, - сказала Вера. Потом добавила: - Никто тут никому не мешает. Она замолчала, видела, что Сергей смутился и не знает, как ему быть, он вообще говорун был не из важных, а теперь ее атака, видимо, выбила из головы Сергея все приготовленные им слова. Вера и сама растерялась, хоть вспоминай вслух припевку: "Здравствуй, милая моя, я тебя дождался...", - дождалась, точно, а дальше что? Мать даже после обидного вопроса следователя ни разу не завела разговора о Сергее, удивив Веру неожиданной деликатностью, но теперь ее присутствие смущало Веру, и мать это, наверное, поняла. Но в то же время Вере хотелось, чтобы мать ушла не сразу, чтобы прежде Сергей каким-нибудь словом, пусть неловким, показал бы матери, что его отношение к ее дочери серьезное, что он не чужой в их семье. - Пойду я, - сказала мать как бы самой себе. - Жалко, Настасья Степановна, - спохватился Сергей, - что знакомство у нас с вами происходит такое невеселое... - Я тут, в огороде, буду с Соней, дела у нас там, - сказала мать и на секунду остановилась, словно бы давая ему понять, что не по ее вине не получается знакомство и что в случае нужды ее можно будет кликнуть с огорода. - На огороде так на огороде, - сказала Вера торопливо, выпроваживая мать. Последние слова Сергея ее не обрадовали, а, напротив, насторожили. Отчего же, считал он, знакомство получалось невеселым: оттого ли, что она, Вера, встретила его нынче неприветливо, или оттого, что сам он, узнав о ее беде, все обдумал не спеша и приехал, чтобы прекратить их отношения? Мать постояла еще немного, оглядывала Сергея, привыкала к нему, а потом вздохнула и вышла. - Что ты? - сказал Сергей. - А что? - спросила Вера с вызовом, подошла к окну, стояла теперь спиной к Сергею. - Зачем глаза прячешь? - Чегой-то мне прятать-то их! - Вера обернулась резко, глядела на Сергея, губы сжав в презрении. - Верка! - сказал Сергей. Он подошел к ней, обнял ее, стал целовать ее и что-то ей говорил, а она уже не слышала его слов, и что они значили, было ей неважно, она прижалась к нему, повторяла: "Сережка, Сережка!" - и смеялась, и плакала, гладила ему руки, и все, что передумала она в последние, горькие дни о Сергее, все, что ее мучило и злило, все, что тлело надеждой и распухало в гордыне, все это улетело сейчас легким облаком и растаяло вдалеке. - Ты все знаешь, да? Знаешь? - Знаю. - Ты мне веришь? Скажи - веришь? - Верю. - Не бросишь меня теперь? Не прогонишь? - Что ты... - Спасибо, Сереж, спасибо, милый, - говорила Вера с нежностью и все глядела в серые Сережины глаза, не могла утолить жажду. - Кушать хочешь? - спросила вдруг Вера. - А то, может, голодный? - Нет, - сказал Сергей. - Я бы скоро приготовила. - Правда, не надо. - Когда ты вернулся? - Вчера вечером. Задержали нас. Я уж хотел уехать, да нельзя - я за бригадира. - Все время, что ли, у тебя работа б