-----------------------------------------------------------------------
   "Сочинения в двух томах. Том первый".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Петух не поет, а кричит на рассвете  -  голосисто,  задорно  и  весело,
будто радуясь, что немцы не успели сожрать его.
   Всю деревню спалили, а петух остался.
   Под глубоким снегом, в предутренней темноте, хлопотливо  журчит  ручей,
пахнет прелым прошлогодним листом, землей, дегтем.
   Но когда из-за леса поднимается солнце, вместе  с  ним  возникают,  как
страшные видения, одинокие черные столбы печей, обугленные остовы каменных
фундаментов, обрушившиеся и ставшие дыбом железные крыши.
   И даже лес, поредевший,  исстриженный  артиллерией,  напоминающий,  что
здесь совсем недавно ураганом прошла война.
   Она сровняла с  землей  добротные  русские  колхозные  избы,  изранила,
искромсала, обожгла эту землю.
   И петух кричит из-под земли, из прикрытой  обгоревшим  железным  листом
землянки,  где  живет  теперь  его  хозяйка  -  старуха  Зотова   Катерина
Степановна.
   Она потеряла мужа, двух сыновей, невестку и внучка, замученных немцами,
и по случайности сберегла только петуха, укрываясь с ним в лесу,  согревая
его теплом своего старушечьего сердца.
   Петух - последний живой свидетель ее былого семейного благополучия.
   - И с чего он поет, окаянный? - ласково и, пожалуй, почтительно говорит
она про него. - Пищи я ему никакой не даю, ведь ничего нету, а он  поет  и
поет. Природа у него, что ли, такая крепкая, веселая?
   У петуха, наверно, в самом деле природа такая. Но поет он еще и потому,
что подходит весна и он чует ее приближение в темном своем  подземелье,  в
узком логове, похожем на могилу.
   Весна приходит в свои естественные сроки и на эти обожженные земли,  на
эти места, которые теперь мы называем Западным фронтом.
   Вот здесь, на желтом немецком столбике при  дороге,  как  будто  совсем
недавно еще была давно прибитая немцами  табличка:  "Nach  Moskau"  -  "На
Москву".
   Красноармеец из наступавшей части гневно  сорвал  ее,  бросил  в  снег.
Потом, подумав, снова поднял ее, снова, но  обратной  стороной,  прибил  к
желтому  немецкому  столбику  и,  не  сильно  грамотный,  хмуря  брови  от
напряжения, старательно, большими буквами написал: "На Берлин".
   Наша армия пошла дальше.
   Но не все немцы, ставившие эти столбики на израненной ими  земле,  ушли
отсюда. Далеко не все. Из-под глубокого снега и сейчас еще высовываются их
ноги, и руки, и заржавевшие каски.
   У  обочин  валяются  опрокинутые,  разрушенные  бомбой   и   заметенные
последней предвесенней вьюгой немецкие пушки, сгоревшие танки с порыжевшим
знаком свастики, изрешеченные пулями кузова автомобилей. И вдоль  широкого
шоссе, за кюветами, тянутся длинной шеренгой бесчисленные немецкие кресты,
срубленные из наших юных, нежных березок.
   Но в России еще много берез, и сосен много, и елей.
   Ранним утром заморенная лошаденка, которая вместе  с  хозяевами  своими
долго скрывалась от немцев в лесу, тащит из  леса  в  деревню,  в  колхоз,
напрягая все силы, три огромных сосновых, остро пахнущих весной бревна.
   Не вытянуть бы их ей одной, если б  в  оглобли  не  вцепились  женщины,
дети.
   Всей деревней, всем колхозом помогая коню, они тащат из  леса  эти  три
огромных бревна.
   И притянут еще десять, сорок, тысячу, две,  три,  сколько  надо,  чтобы
восстановить деревню.
   Плотник Злобин Антип  Захарович,  крепкий,  сильный,  жилистый  старик,
скинув полушубок и поплевывая со  страстью  в  ладони,  берет  топор  и  с
хрустом, ловко обтесывает бревна.
   Немцы сожгли его избу, расстреляли у оврага его  единственного  сына  и
его самого повели было на расстрел.
   Но в самый последний момент из трех солдат, которые  вели  его  на  тот
свет, двух потребовало к себе  зачем-то  начальство,  а  одного  немца  за
околицей окружили бабы  и  слезно  просили  отпустить  старика.  Ведь  это
плотник-то какой знаменитый, его и в Москве даже знают!
   - Не губи его, ваше благородие! - умоляли солдата  бабы.  -  Он  никому
никакого вреда не сделал, не губи его, пожалуйста. Побойся греха. А то  мы
тебя растерзаем...
   Но немец не внял их просьбам, пугал их своим автоматом и сердито кричал
им, как собакам, какое-то собачье слово: "Цурюк!"
   Тогда озорная крупная баба Степанида Любина бросилась на  немца  сзади,
свалила его в снег, и с немцем сделали то, что и обещали.
   А Антип Захарович Злобин, человек  действительно  добрый,  несмотря  на
свою фамилию, незлобивый, низко поклонился бабам за спасение  своей  души,
поднял немецкий автомат и ушел в лес, к партизанам.
   Теперь он обтесывает бревна, из которых будут строиться новые колхозные
избы, и на теплом предвесеннем солнце  поблескивает  его  топор,  и  летят
пахучие щепки.
   Около него, невдалеке, на развалинах  колхозной  школы,  поместил  горн
кузнец Барыка Михаиле Осипович.
   Хромой после немецкой пули, он работает, кует  болты  для  плуга,  а  у
наковальни  стоят  его  костыли.  Но  он,  должно  быть,  забыл  про  них,
охваченный азартом труда, по которому давно  истосковались  душа  и  руки,
тяжелые, цепкие руки кузнеца.
   Огонь озорно и яростно ворчит в горне. Осиротевший мальчонка лет  семи,
Сережа Пехов, старательно раздувает мехи, гордый порученной ему  важной  и
ответственной работой.
   Много надо железа, чтобы привести в порядок  разрушенное  хозяйство.  И
железо надо найти самим.
   У  горна  лежат  остов  фашистской  пушки,  половина  танка  и  тяжелая
блестящая деталь бомбардировщика "Юнкерс-88".
   Все это, с  особого  разрешения,  приволокли  сюда  на  себе  колхозные
ребята-школьники.  Все  это  кузнец  перекует,  починит  плуги  и  сеялки,
наделает лопат и вил и подкует единственную  уцелевшую  в  колхозе  кобылу
Люсю.
   Весна все  стремительнее  наступает  на  эти  места.  Солнце  торопливо
растапливает снег, гонит по канавам голубую  воду  и  торопит  кузнеца,  и
плотника, и другой колхозный народ.
   Из Москвы в воскресенье приехали  шефы-женщины  -  домашние  хозяйки  и
работницы. Они привезли с собой подарки, собранные от разных  неизвестных,
пожелавших остаться неизвестными, людей.
   Из землянки вылезла худенькая, с  навеки  испуганными  глазами  девочка
Нюра Петушкова. У нее теперь нет ни матери, ни отца, ни старшей сестры. Их
угнали немцы куда-то далеко, в завоеванный  ими  и  еще  не  отбитый  нами
Минск, что ли, и Нюра живет в землянке  со  старушкой  Бубиковой,  которой
поручено пока наблюдать за нею.
   Шефы привезли ребятам ботинки, и калоши, и штаны с рубашками.
   Нюре достался пестренький ношеный пиджачок,  он  пришелся  ей  в  самую
пору.  Она  надела  его,  прошлась  в  нем  вокруг  землянки,  и   впалые,
страдальческие щечки ее порозовели от счастья.
   - Может, я девочку-то у вас заберу, - говорит добродушная, закутанная в
мохнатый платок домохозяйка из Москвы. - У меня их трое, все мальчики. Ну,
пусть четвертая будет девочка. Как-нибудь перебьемся. Муж у  меня  печник,
человек хороший, очень даже сознательный.
   - Нет, - твердо ответила старуха Бубикова. - Председатель у  нас  будет
против этого несогласный. Девочка - она тут нужная. Она  хорошая,  вострая
девочка. Она только сейчас немножко заморенная, а потом она поправится. Вы
что ж думаете, мы вечно вот этак жить будем?  Мы  поправимся,  встанем  на
ноги. А как же, дорогая!
   - Ну что ж, - сказала, чуть обидевшись, домохозяйка из  Москвы,  -  как
хотите. А я думала, девочке будет лучше у меня. У нас все-таки квартира  с
газом, с электричеством!
   Старуха Бубикова подозвала девочку.
   - Желаешь, Нюрушка, с электричеством жить вот у этой тети?
   - Нет, - решительно сказала Нюра. И, должно быть боясь обидеть приезжую
тетю, сейчас же прижалась к ней, поиграла концами  ее  пухового  платка  и
добавила: - Я никуда не хочу уходить. Я тут хочу. Я за грибами тут  в  лес
ходить буду. Приезжайте, тетенька, к нам. У нас лес красивый...
   - У вас в лесу покойники, - улыбнувшись, сказала москвичка. -  Глядите,
полный лес покойников немецких...
   - А их не будет потом, - твердо  сказала  девочка.  -  Покойников  ведь
потом закопают. И одни живые будут ходить.
   Большое,  тяжелое,  страшное  горе,  постигшее  взрослых,  постигло   и
маленькую, худенькую Нюру. Но как взрослые, занятые починкой разрушенного,
из гордости не плачутся и неохотно вспоминают о том, что случилось с ними,
так и девочка охотнее думает о завтрашнем дне.
   Завтра еще будут бои,  грандиозные  и  ожесточенные,  прольется  кровь,
сгорят еще новые дома, осиротеют еще многие дети.  Но  завтра  будет  наша
победа, обязательно будет, во что бы то ни стало.
   В это верует всей силой сердец своих весь народ наш.
   И весь народ работает на войну, на победу, на завтра, которое встает  и
встанет из этих еще теплых пепелищ.
   В полдень мы выезжаем из этой деревни на шоссе.
   Автомобиль  опять  продвигается  мимо  длинной  шеренги   могил,   мимо
березовых крестов, мимо оброненных  в  отступлении  немецких  касок,  мимо
брошенных   при   поспешном   бегстве   немецких   автомобилей,    танков,
мотоциклеток.
   Враг прошел здесь  совсем  недавно  -  может  быть,  всего  неделю  или
несколько дней назад.
   В двух километрах от деревни нас  останавливает  заградительный  отряд.
Проверка документов. Дальше ехать нельзя.
   Автомобиль уводят в укрытие, мы идем пешком.
   Вдалеке, метрах в  четырехстах  от  нас,  по  широкой,  уже  источенной
солнцем снежной  целине,  ползут  вперед  в  белых  маскировочных  халатах
красноармейцы.
   - Наверно, они учатся, - вслух думает шофер.
   Да, может быть, учатся. И мы, остановившись, смотрим на них.
   Но странное дело - почему на ученье стреляют с той стороны, почему пули
свистят совсем близко и трепещут кусты при шоссе?
   - Головы! - тревожно кричит нам кто-то невидимый из кювета.
   Мы наклоняем головы, потом ложимся.
   Нет, красноармейцы не учатся. Они  ведут  бой.  На  целине  столкнулись
русские разведчики с немецкими.
   Впереди, всего в полутора километрах отсюда,  находится  передний  край
нашей обороны.
   Война совсем недалеко ушла от выгоревшей деревни Алексеевки.
   Вот уже хорошо слышны клекот, и кваканье, и визг, и грохот  мин.  И  на
снегу впереди вспыхивает красный огонь.
   Но в памяти все еще стоит уцелевший от немца исхудавший пестрый  петух,
который, несмотря ни на что, изо всех сил поет  о  наступающей  суровой  и
нежной русской весне. И в лукошко сыплется золотистое зерно, которым скоро
- вот  как  сойдет  снег  и  уберут  мертвых  немцев  -  крестьяне  засеют
обожженную землю, как засевали в прошлом году, и в позапрошлом,  и,  может
быть, тысячу лет назад...

   Западный фронт, апрель 1942 г.

Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 06:17:01 GMT