их  садиться.  Они  садятся  полукругом
против Буршина. У них унылый вид.
   Жур говорит:
   - Ну что ж, общее собрание шнифферов можно считать открытым. Вы узнаете
вашего хозяина? - И показывает на Буршина.
   Все молчат. Только Варов поднимается и почти истерически кричит:
   - Я, гражданин начальник, жаловаться буду! Я это так не  оставлю!  Меня
вдруг вместе с какими-то ворами...
   - Ой, как вы кричите! - говорит Жур. - Это же черт знает что. Здесь  же
все-таки не сумасшедший дом... Буршин, вы узнаете этих граждан?
   Буршин молчит. И все молчат.
   Жур подходит к Чичрину.
   - Ну, хорошо, - говорит он, - я понимаю: Буршин ломает шкафы, Варов ему
пропуск достает, Подчасов стоит на стреме. Им много надо. У них свой план.
А тебя-то зачем черт понес? Чего тебе-то не хватало? Слесарь ты...
   - Вот именно... Слесарь, - сказал старик и заплакал. - Меня в  ударники
по всей форме произвели, аттестат дали как самонаилучшему мастеру. Пятьсот
рублей в месяц. А я...
   Чичрин взглянул на Буршина и заплакал в голос, как женщина.
   - Погубил ты меня, Егор Петрович! Погубил... И денег мне твоих не надо,
и товару. Погубил ты меня со старухой. Что она сейчас,  бедненькая,  может
производить без меня?..
   Потом очная ставка кончилась.
   Подчасова, Чичрина и Варова увели.
   Жур спросил Буршина:
   - Ну, что вы теперь скажете?
   - Чисто работаете, - сказал Буршин.
   - А вы говорите! - хвастливо молвил Жур.
   И после этого краткого  диалога  беседа  приобрела  нормальный  и  даже
интимный характер.
   Буршин рассказал Журу и про Варшаву, и про варшавские  порядки,  и  про
сына своего, и про дочь, и про жену, и про зятя - аптекаря. Рассказал все.
И о том, как пожелал быть бухгалтером,  как  задумал  преступление  и  как
совершил его.


   Через несколько дней его приговорили к расстрелу.
   Приговор не удивил и не испугал его.
   Но все-таки ему было обидно. Было  обидно,  что  жизнь  прошла  страшно
глупо, незаметно и неинтересно, что  он  не  смог  изменить  ее.  Не  смог
устроиться, как хотел, на старости лет, как  устроились  даже  такие,  как
этот  рыжий  Григорий  Семеныч,  бывший  фармазонщик,  теперь   работающий
лекпомом в поликлинике. Разве Буршин хуже его? Разве Буршин не мог бы  так
же сделаться бухгалтером или еще кем-нибудь? Разве у него мало сил?
   Сил у  Буршина  еще  очень  много.  И  эти  силы  всегда  спасали  его.
Приговоренный к смерти, опозоренный,  одинокий.  "Ты,  Егорша,  один.  Как
перст, один", - говорила ему  мать,  -  он  сидит  в  одиночной  камере  и
старается не падать духом. Читает, даже занимается гимнастикой  и  пробует
петь тихонько. Пробует успокоить себя.  И  это  удается  ему  на  какое-то
время. Но затем опять начинается мучительное беспокойство.
   Беспокойство это особенно тяжко после полуночи.
   В камеру проникает лунный свет.  И  по  камере  бродит  унылый  Буршин.
Жизнь, большая,  прожитая,  вспоминается  сразу  и  еще  раз  стремительно
проходит в воспоминаниях.
   Буршин видит себя в детстве - дома, у матери, в Коломне.  Он  живет  на
кухне у зубного врача. Носит  старые  докторские  штаны.  Они  широки  ему
немножко и длинны непомерно. Он завязывает их где-то у горла.
   Но они нравятся ему, эти докторские штаны. Он  хвастает  ими  на  улице
перед мальчишками и мечтает сам стать доктором, зубным врачом.
   Не коммерсантом, не бухгалтером, а зубным врачом мечтал  он  быть.  Все
детские годы мечтал. А потом забыл. И вспомнил только сейчас.  Вспомнил  и
еще сильнее пожалел себя.
   В коридоре, лязгая винтовкой, ходит часовой. Жизнь проходит. Она прошла
уже, волчья, воровская жизнь.

   Абрамцево, весна 1937 г.