одрился, что от недавнего его нездоровья не осталось и следа. Лоб вспотел. Клеенчатая подкладка фуражки прилипла ко лбу. Он потрогал козырек, сдвинул старенькую фуражку на затылок, и исхудавшее, бледное лицо его неожиданно приобрело залихватское выражение. Вот таким он и вошел к Журу. Жур, однако, не только не похвалил его, но и не взглянул на него, озабоченно роясь в каких-то бумагах на столе. Весь стол был завален бумагами. - Ах как жалко! - наконец вздохнул Жур. - Я про Шитикова и забыл. Просто выпал у меня из головы этот Елизар Шитиков. - Я Елизара Шитикова знаю, - сказал Егоров. - Он у нас во дворе жил. Потом он переехал. Он теперь на Извозчичьей горе живет... - Нигде он не живет, - опять стал рыться в бумагах Жур. - Его сегодня убили. - Убили? - Ну да. Надо было его тоже велеть заморозить. Он нам будет нужен. Это все одно дело. Ну и навязался на нашу голову этот аптекарь Коломеец Яков Вениаминович! Без него мало работы. А теперь бросить нельзя. Надо заморозить Шитикова... Егоров молчал. А Жур все рылся в своих бумагах. И чего он такое потерял? - Надо было мне сразу тебя попросить, когда ты пошел, чтобы заморозили и Шитикова, - опять сказал Жур. Егоров неожиданно для себя предложил: - Я еще раз могу сходить... - Сходишь? - как будто обрадовался Жур. - Схожу. - Сходи, пожалуйста, Егоров. Не посчитай за труд... А ты обедал? - Успею... - А деньги на обед у тебя есть? - Ну, откуда? - даже удивился Егоров. И успокоил Жура: - Я дома потом пообедаю. - Дома ты завтра будешь обедать, - посуровел Жур. - Ты сейчас сходи еще раз в больницу насчет Шитикова, а потом пойдешь в "Калькутту" и там поешь. На вот, - он достал деньги. - Бери, бери, не ломайся! Я этого не люблю. В получку отдашь... - Ну уж, в "Калькутту"! - улыбнулся Егоров, уверенный, что Жур шутит. - Там меня только и дожидаются, в "Калькутте". - Все уже закрыто, все столовые закрыты, - посмотрел на часы Жур. - А в "Калькутте" только начинают гулять. Зайди поешь. Послушаешь музыку. Но вина смотри не пей. Ни капли. Ты на работе. - Да я и никогда не пью, - покраснел Егоров. - Ровно в двенадцать ты мне будешь нужен, - постучал Жур пальцем по вещественному доказательству - по циферблату настольных часов в форме башни, подаренных когда-то кому-то в день чьей-то серебряной свадьбы, о чем гласит серебряная же, еще не оторванная пластинка. И вдруг сказал: - Хотя погоди, я вот что сделаю. Шитикова поднимал Водянков, пусть он его и замораживает. Я ему сейчас позвоню. А ты иди в "Калькутту". Обязательно хорошо поешь. Солянку возьми. Ночью, однако, мороз будет. Я чувствую, у меня рука ноет... Егоров в "Калькутту" все-таки не пошел. Хотя было любопытно - никогда не был. Но не решился пойти. И домой пойти тоже не решился. Ведь все равно сегодня же придется опять уходить, а Катя обязательно пристанет с вопросами, куда да зачем. Но до двенадцати часов еще было далеко. А тут толкаться в коридорах не хотелось. Егоров вышел на улицу, постоял у подъезда. Улица на его глазах чуть побелела - повалил снег. Напротив, на другой стороне улицы, светился вход в клуб имени Марата. На дверях висела афиша: "Сегодня лекция. Начало ровно в 8 часов. Вход свободный для всех". Егоров перешел на ту сторону. До начала лекции оставалось восемь минут, но народ собирался медленно. На кино или на постановку все идут, а на лекцию, даже когда вход свободный для всех, народу немного. Егоров на деньги Жура взял в клубном буфете винегрет, селедку и полфунта хлеба. Все съел, показалось мало. Подумал, не взять ли еще бутерброд с сыром и чаю с сахаром. Что он, не отдаст эти деньги Журу? Конечно, отдаст. Жур сам сказал: "Отдашь в получку". Значит, будет получка. Эта надежда развеселила Егорова. Он взял еще не только бутерброд с чаем, но и два печеньица из пачки "Яхта" - точно такие, какие ест во время своего дежурства по городу старший уполномоченный Бармашев. Не для одного же Бармашева делают это великолепное печенье! Все получилось очень хорошо. Егоров допил чай и доел печенье как раз в тот момент, когда из зала вышел заведующий клубом и сказал: - Ну, товарищи, мы начинаем лекцию. Больше ждать нельзя. После лекции будет кино... Лекция называлась "Будущее Сибири". И вот есть дураки, которые не ходят на такие лекции! Егорову было все безумно интересно. Седенький старичок, какой-то ученый, что ли, подробно рассказывал, как все будет. Через какое-то время - ученый, правда, не сказал, через какое, - Сибирь никто не узнает. Ленин указывает, что электрификация должна изменить всю страну. И как раз в Сибири есть все возможности для электрификации. В Сибири появятся во множестве такие грандиозные заводы, каких еще не видывал мир. Они будут выпускать все - от сложнейших машин до одеколона. И нам не нужны будут никакие концессионеры. В кабалу к мировой буржуазии мы не пойдем. Мы будем делать все сами. Мы построим новые, чудесные города. И наши люди забудут даже такие слова, как "разруха" и "безработица". Егоров, конечно, не сомневался, что все именно так и будет. Но он хотел бы, чтобы это все поскорее делалось. Иначе, если дело такое затянуть, многие могут не выдержать. Многим очень трудно. И этот старичок лектор, пожалуй, умрет, пока ликвидируют безработицу. Надо скорее строить и открывать заводы, чтобы всем была работа. А то ведь как нехорошо у нас пока получается: говорят, на работу надо принимать только членов профсоюза, а чтобы пройти в члены профсоюза, надо сперва поступить на работу. А как поступить? Из-за этого и сестра Егорова Катя вот уж второй год не может никуда устроиться. Много ли она заработает стиркой при трех детях? И при ней же, вроде как на ее иждивении, находится пока брат... Егоров сидит, внимательно слушает лектора и ребром то одной, то другой ладони, то обеими вместе постукивает о край стула. Хорошо, что он попал на такую лекцию. Но как бы ему не опоздать на работу. Надо ровно к двенадцати. Он наклоняется к соседу и спрашивает шепотом, сколько времени. - Десятый час. Двадцать минут десятого. Значит, можно еще посмотреть и кино. Неплохо идет время. Неплохо. А будущее еще не наступило. И лектор об этом говорил. Егоров ошибся сегодня, когда скорбно подумал там, у кинотеатра, что будущее уже наступило. Нет, будущее наступит еще. Замечательное будущее. Но в том будущем, которое наступит, уже не будет прежней Ани Иващенко. И не будет прежнего, влюбленного в нее Егорова. Он что-то приобрел сегодня и что-то потерял. Но так и идет жизнь... 11 Ровно в двенадцать ночи Егоров вошел в полутемный коридор уголовного розыска. После яркого света в клубе имени Марата тут" ему показалось уж совсем темно. Как в освещенном восковыми свечами подземелье Староберезовского монастыря, куда бабушка еще маленьким привозила его на пароме, чтобы поклониться мощам святого Софрония. И стены тут такие же толстые, глухие, как там, в подземелье. Пол бетонный. Многие сотрудники давно ушли домой. Остались только те, кто дежурит и кому предстоит участвовать в операции нынешней ночью. Из дальней двери, должно быть, из кабинета начальника, вышел Жур, увидел Егорова. - А Сережа где? Это он уже так называет Зайцева. - Я могу его поискать, - предлагает Егоров. - Не надо, - встряхивает черными волосами Жур. Днем видать, что они с проседью, с чуть заметной проседью. А сейчас, в этом полутемном коридоре, ничего не заметно. - Зайцев сам найдется. Он паренек точный. Значит, Журу уже известно, что Зайцев паренек точный. А какой паренек Егоров? Об этом еще ничего не известно. - Иди, Егоров, посиди там у меня, - говорит Жур, проходя дальше по коридору. - Скоро поедем. У нас сегодня серьезные дела. Очень серьезные... Жура подстрелили прошлый раз на Извозчичьей горе, когда он производил обыск - искал оружие. Были проверенные сведения, что с Дальнего Востока опять поступила партия японских карабинов. Две крупные партии оружия Жур отыскал еще весной. Был уверен, что отыщет и третью, о которой все время поступают сведения. Но не вышло. Бандиты оказали сопротивление. Правая рука висит на перевязи. И ноет, надоедливо ноет. Видимо, кость серьезно повреждена. Однако Жур не может сейчас лежать и нянчить руку. Он хочет поскорее отыскать эту третью партию оружия. Вот отыщет, тогда будет видно, что делать с рукой. - Поехали, - говорит он в половине первого ночи и быстро шагает по коридору. Зайцев уже нашелся и идет за ним. И Егоров идет. Во дворе они усаживаются в старенький автобус фирмы "Фиат", который в уголовном розыске для простоты, что ли, называют "Фадеем". В кузове, со всех сторон затянутом дырявым брезентом, уже сидят какие-то люди, но рассмотреть их невозможно, потому что в кузове темно. И во дворе темно и на улице. Город давно спит. А они куда-то едут... Не весь город, однако, спит. В "Калькутте", когда они проезжают мимо, играет музыка. И будет играть всю ночь. И всю ночь из широких окон ресторана будут литься на улицу трепетные полосы синего света. И всю ночь будет греметь бубен. И гортанные голоса цыган будут разрывать пьяный гул. Хорошо там, наверно, в "Калькутте", тепло. А в автобусе холодно. В дыры и в щели врывается ветер - уже зимний, пронзительный. Егоров сидит в автобусе у самого края, на узкой скамейке, держится за железную скобу и чувствует, как коченеет рука от холодного металла. Но не держаться нельзя, а то, чего доброго, вывалишься из автобуса. Вот тогда будет хохоту в дежурке. - Ты где там, Егоров? - спрашивает Жур. - Живой? - Живой, - говорит Егоров. Но голос у него сейчас отчего-то сиплый, жалобный. В автобусе смеются. Так теперь, наверно, всегда будут смеяться над ним. Что бы он ни делал, что бы ни говорил. Ну и пусть! По хохоту Егоров узнает Воробейчика. Значит, и Воробейчик едет с ними. А рука уж совсем закоченела. Что же будет дальше? Автобус дребезжит, как консервная банка на веревочке. И вдруг останавливается. Какое счастье, что можно погреть руку! Хоть минутку погреть. Ведь рука будет нужна для дела. Может, этой рукой сейчас придется взять наган. Может, придется стрелять. Кто знает, что придется делать! Нагану тепло, он угрелся на животе Егорова. А Егорову холодно. Правильно предсказал Жур, что ночью будет мороз. Трое, пошептавшись, выпрыгивают из автобуса и уходят в кромешную тьму. Вот теперь совсем хорошо. Егоров усаживается поудобнее. Можно больше не держаться за скобу. Руки он прячет за пазуху, под самое сердце. А сердце отчего-то сильно бьется. Может, Егоров трусит? Может, он правда боится? А чего бояться-то? Сколько народу в автобусе! И никто ничего не боится. Зачем же он один будет бояться! Воробейчик опять смеется. Но Егоров понимает, что Воробейчик теперь смеется не над ним. Теперь Егоров хорошо различает все голоса в автобусе, слышит все слова. - Значит, ты немножко сердишься на меня, Ульян Григорьевич? - спрашивает Воробейчик Жура. - При чем тут ты? - говорит Жур. - Я сам это дело выбрал. Но вообще-то получилась серьезная петрушка. Выбрал, называется, мелкое дело для практики стажерам. А теперь этот аптекарь всю душу из меня вымотает. И как раз он в эту пору мне сильно нужен при моих делах. Просто без него мне бы делать было нечего... - Давай, Ульян Григорьевич, я аптекаря возьму себе, - предлагает Водянков. - И стажеров твоих возьму. - Нет, уж пусть они при мне остаются, - весело отвечает Жур. - Больно хорошие ребята. И аптекаря мы между делом сами доработаем, доведем до ума. Жур, в сущности, такой же, как все, уполномоченный, старший уполномоченный. Но по тому, как с ним все остальные разговаривают в автобусе, можно понять, что Жур имеет над ними еще какую-то власть, что ли. Водянков вдруг просит его: - Ты поговори, Ульян Григорьевич, с Курычевым насчет Баландина. Это все-таки политическое дело. А он не дает мне людей. Я хочу, чтобы работала группа. Это всегда лучше, когда сразу начинает работать группа... - Я поговорю, - обещает Жур. - Но толк-то какой? Тут не все от Курычева зависит... Егоров прислушивается к разговорам и догадывается, что Жур какой-то особый человек. Не начальник, но все-таки особый. Ах, ну чего же тут гадать! Жур просто секретарь партийной ячейки. Егорову с Зайцевым, наверно, сильно посчастливилось, что они попали именно к Журу. А может, и не посчастливилось. Кто знает, что еще будет... Автобус опять остановился. И опять двое выпрыгнули из автобуса. И еще выпрыгнул один, когда автобус переехал Архиерейский мост. Вот этот, наверно, самый смелый, который выпрыгнул сейчас. Здесь же, где-то рядом, кладбище, а за кладбищем - это давно известно - живут самые отчаянные жиганы. Это даже отец Егорова всегда говорил, что за кладбищем ютится самое отъявленное жиганье. Отец рассказывал, что ему пришлось тут однажды, еще в молодости, девушку провожать, так он, говорил, чуть ума не лишился. На обратном пути на него четверо жиганов в мертвецких саванах напали. Еле убежал. А отец был человек не трусоватый, на войне был, и на германской и на этой, на гражданской. - Егоров, где ты? Иди сюда, - позвал Жур. Жур сидит недалеко от шофера. И Зайцев тут же. - Чего ты там уединился? - говорит Жур. - Садись с нами. В компании-то веселее. Егоров садится рядом с Журом, но особенного веселья не испытывает. Автобус теперь продвигается медленно. На ходу из автобуса выпрыгнули еще двое. И еще один. Этот один был Воробейчик. Егоров узнал его в темноте. В автобусе остались только Жур, Зайцев и Егоров. Егоров думал, что Жур будет что-то объяснять, расскажет, как надо вести себя в случае чего. Но Жур молча курил. И когда цигарка из газетной бумаги вспыхивала при затяжке, было видно лицо Жура, как показалось Егорову, печальное. Наконец автобус остановился. - Пошли, - сказал Жур и первый выпрыгнул на прихваченную морозом звонкую землю. За ним выпрыгнул Зайцев, потом, чуть помедлив, Егоров. На улице стало как будто светлее, даже намного светлее. Это из развалин тучи вышла луна. Нет, кладбище они еще не проехали. Вот оно - белые столбы забора, чугунная ограда и церковь. Это они заехали с другой стороны кладбища. Оно большое, Егоров не думал, что оно такое большое. Снег смешался с грязью и так застыл. Ноги в башмаках скользят. Надо было бы надеть валенки. У Егорова есть валенки. Хорошо, что он не продал их тогда, летом, в Дударях. А Жур правильно еще с вечера говорил, что к ночи будет мороз, хотя вечером было слякотно, шел снег. Жур идет подле кладбищенского забора, поднимается в горку. У него тоже скользят ноги, но он идет уверенно. - Ну, ребята, - говорит он, - тут глядите в оба! Зайцев как-то странно горбится и озирается. Жур вдруг смеется. - Ты что думаешь, ты похож на Пинкертона? Ты сейчас на собаку-ищейку похож. А человек должен всегда походить только на человека... Легко сказать - походить на человека. А на человека походить, может, труднее всего. По скользким комкам мерзлой грязи они переходят улицу. Идут по переулку, мимо длинных сараев, мимо ветхих домиков, вдоль заборов, сплетенных из обрезков кровельного железа, березовых прутьев и еловых жердей. Здесь официально обитают ломовые и грузовые извозчики, печники, скорняки, сапожники, скобяных дел мастера, и мало ли еще кто здесь обитает неофициально. Кладбище теперь позади, но его хорошо видно с горки - кресты, склепы. Выше всех склеп купцов Трубицыных. Жур стоит на горке, подносит к глазам левую руку, смотрит на часы. Потом долго и молча оглядывает кладбище. И стажеры молчат. Так, наверно, и надо вести себя перед важной операцией. Жур, может быть, еще раз обдумывает, как ее лучше проводить. Но Жур вдруг говорит: - Ох, как я покойников сильно боялся! Долго боялся. Бабушка у меня была такая болтливая! Все мне, маленькому, про покойников разные страсти рассказывала. Вот я и боялся. Даже ночью другой раз не мог уснуть. Все мне что-то такое мерещилось... - А потом? - спрашивает Зайцев. - А потом, уж не знаю, как-то притерпелся, - пожимает могучими плечами Жур. И улыбается. - Все еще может быть. Может, и сейчас еще испугаюсь... Зайцев тоже улыбается. - Ну уж, сейчас? - А что вы думаете? - серьезно говорит Жур. - Может найти всякое затмение... А Егоров молчит. И в этот момент огромный, сильный Жур становится ему как бы ближайшим родственником. Вот с кем Егоров хотел бы когда-нибудь поговорить по душам! - Укрепляйте, ребята, нервную систему, - вдруг советует Жур. - Вас еще и на войну пригласят. И не один раз. Много еще будет всякого. Молодой человек, я считаю, должен укреплять свою нервную систему... А как ее укреплять, не сказал. Пошел дальше. И стажеры пошли за ним. 12 Останавливаются они у двухэтажного, избитого дождями, и ветрами, и самим временем дома. Внизу лавка, наверху жилье. Жур поднимается по шаткой лестнице, по узким обледеневшим ступенькам и опять оглядывает местность. Тихо здесь, мертвенно-тихо, словно и сюда распространилась территория кладбища. Впрочем, кладбище видно и отсюда. Только теперь его видно уже смутно. Вслед за Журом по лестнице поднимается, держась за поручни, Зайцев. И уж потом, когда Жур стучит в дверь, на лестницу вступает Егоров. Дверь открывается, обдавая посетителей душным теплом. - Высоко живете, - говорит Жур женщине, стоящей на пороге в одной рубашке и в цыганской шали, накинутой на голые плечи. - Выше-то лучше. К богу ближе, - насмешливо откликается женщина, нисколько, видимо, не удивляясь столь поздним посетителям. - Вам-то хорошо. Гостям худо. Хоть бы вы обкололи ступеньки ото льда, - показывает на лестницу Жур и продолжает оглядывать местность. - Подниматься трудно... - Зато спускаться легко, - уже смеется женщина, и на смуглом лице вспыхивают белые зубы. - Если отсюда кого пихнешь, он вниз пойдет без задержки. Не затруднится... - И часто спихиваете? - Бывает... Ой, да вы меня простудите! Я с постели... Они входят, как в предбанник, в крошечный коридор. Жур включает карманный фонарик. - Жарко топите. - Нельзя не топить - жильцы, - вздыхает освещенный фонариком старик, похожий на святого угодника Николая Мирликийского, спасителя на водах. - Дунька, лампу... - Ожерельев? - вглядывается в старика Жур. - Тебя что-то давно не видать было... - А вы будто не знаете, где я был. По вашей милости все было сделано. Но вот отпустили. Не находят за мной особой вины. Не находят. Сколько ни искали... - Ох, так это вы, гражданин начальничек, а я думала - Яшка, - смотрит при лампе на Жура молодая женщина, почти девочка, которую старик назвал Дунькой. - А говорили, что вас вроде того что убили. Значит, вранье... - Значит, вранье, - подтверждает Жур. - А ты, значит, по-прежнему здесь живешь? - А где же? Раньше у дедушки Ожерельева жили и теперь живем. И так, наверно, будет до скончания века. Не выбраться, видно, нам отсюдова... Дедушка Ожерельев сел к столу, постучал ногтем по табакерке, открыл, взял щепотку, набил обе ноздри, помотал головой. - Не могу. Нюхать нюхаю, а чихнуть не могу. Слабость. И сна нету. Пропал сон. И все по вашей милости. Вся наша жизнь одно беспокойствие... Жалкий этот дедушка, чуть живой, а его еще по тюрьмам таскают, как он сам сказал. За что? И все тут какие-то жалкие. Егоров смотрит на худенькую Дуньку, которая удивительно похожа на его сестру Катю. Бывает же такое сходство. Рост одинаковый, волосы, глаза. И щурится так же от лампы. И родинка над верхней губой. С той же стороны родинка, с правой. Дунька говорит Журу: - Никакого изменения в нашей жизни, гражданин начальничек, уж, видно, не предвидится... - А какого же ты изменения ждешь? - спрашивает Жур. - Сама и виновата. Надо устраиваться. Я тебе давал адрес... - Адрес - это одно, а дело - это другое, - будто сердится Дунька. - Вы думаете, это легко - солдатские шинели шить? Я себе все руки исколола... Егоров почти разочарован. Он был уверен, что именно сейчас, в этом доме, начнется какое-то опасное действие. Он немножко боялся этого действия, но все-таки ждал его. Может, их начнут обстреливать, думал он. А ничего не случилось. Такие же, как везде, разговоры. И жалобы такие же: на плохую жизнь. Жур уселся почему-то у самой двери, где стоит ржавый умывальник. Может, Жур ждет чего-то. - Значит, ты всех сюда перевез из старых своих домов? - спрашивает он старика. - И из женского монастыря тут, я смотрю, девушки? - Да куда же я всех перевезу? - кряхтит старик. - Я и никого-то не перевозил. Они сами. Они работают от себя. Мне только за квартиру... - Это верно, - соглашается Жур. - Разве всех перевезешь! У тебя ведь, кажется, три таких дома было... - Вы мне все прочитываете, - обижается старик. - Был один дом, правда, мой, а второй - женин, жены моей, покойницы. А теперь вот самого загнали в этакую халупу и еще здесь по ночам беспокоят... "Действительно, - думает Егоров, - для чего мы сюда пришли? Людей разбудили, сидим. А людям, наверно, завтра на работу". - А сынок твой где? - спрашивает старика Жур. - А откуда же я знаю? - разводит руками старик. - Вы бы не пришли, я и про вас бы не знал, где вы есть и в своем ли здоровье... - Значит, не знаешь, где сынок? - Не знаю. Я ж говорю, только на днях вернулся. А Пашка, говорят, совсем уехал. В Читу, говорят... - Значит, ты еще не приступал к делам? - А какие ж у меня дела? Мелкая торговля, и то лавка стоит запечатанная. Наложили зачем-то арест. А ведь что писали в газетах? В газетах писали: частный капитал должен торговать. То есть у кого есть деньжонки, пускай торгует... - Но никто не говорил, что надо торговать обязательно краденым. - А я не спрашиваю, из каких мест доставляют товар. Откуда мне знать, краденый он или дареный. На эти слова старика Жур не отвечает. Должно быть, не находит что ответить. Молчит. Где-то далеко глухо хлопают выстрелы. За перегородками, за черным занавесом тихо и тревожно переговариваются разбуженные люди. Кто-то поспешно одевается, стучит башмаками. Все это слышат Егоров и Зайцев. И Жур, конечно, тоже слышит. Но он, должно быть, не придает этому никакого значения. Он по-прежнему сидит на табуретке подле умывальника, курит. Вдруг он спрашивает старика: - Ну, а сейчас-то чем еще думаете торговать, кроме оружия? - Какого оружия? - возмущается старик. - Собираете вы бабью сплетню какую-то. Делать вам нечего. И раньше были сыщики. Но такого не было, чтобы по ночам будить... - Раньше, это правда, такого не было, - соглашается Жур. - Раньше ты бы сунул сыщику от щедрот своих красненькую, допустим, и воруй и спи спокойно... Егорову хочется разглядеть лицо старика, но старик отворачивается от света лампы. Однако понятно, что он усмехается, сердито усмехается. - Раньше, гражданин начальник, ты, пожалуй, и сам бы посовестился меня будить. Без всякой красненькой. Раньше, пожалуй, тебя бы не назначили на такую должность. Ты ведь, я знаю, молотобойцем у Приведенцева работал. Я и твоего папашу-хохла знал. Он бондарничал у Вороткова в мастерской. Вот это была ваша настоящая должность. А теперь, выходит, вы хозяева... - Выходит, что мы, - опять соглашается Жур. Старик наконец чихает и смеется, вытирая полой рубахи нос. - Выходит, что правда. Ведь как вся жизнь, целиком вся, перевернулась... А может, она опять обратно перевернется? А что, если она перевернется обратно? А? - Ты, наверно, на это и надеешься, - говорит Жур. И включает карманный фонарик, зажимает его в коленях, смотрит на ручные часы. - И Буросяхин на это надеется. И еще кое-кто. Иначе бы ты на старости лет не рисковал, не берег для них оружие... - Тю, канитель какая! - еще больше сердится старик и плюет. - Опять он про оружие!.. Да ты его сначала найди. Найдешь - тогда разговаривай и хвались... - Найдем, - обещает Жур. - А как же не найти! Нас на это дело специально поставили. Из молотобойцев, как ты говоришь, в сыщики перевели. Кому-то и этим делом надо заниматься... На кирпичной плитке близко от лампы стоит незакрытая кастрюля с пшенной кашей. Егоров смотрит на кашу. Она необыкновенно белая. "Наверно, на молоке, - думает Егоров. И еще думает: - Уж поскорее бы все это кончалось!" А Жур продолжает разговаривать со стариком. И Зайцев заметно томится. Когда где-то далеко хлопают выстрелы, он, как охотничья собака, делает стойку, козырьком прикладывает ладонь ко лбу, смотрит в окно. Ходит от окна к окну, заглядывает за перегородки. В дверь негромко стучат. Опять та женщина в цыганской шали на голых плечах выходит из-за перегородки открыть дверь, как будто не могут открыть старик или Жур, сидящие у двери. Входит раскрасневшийся вспотевший Водянков. Он здоровается, хозяйственно сморкается, щурит от света глаза. - Беседываете? - Да вот разговорились, - улыбается Жур, кивая на старика. - Давно не виделись. То он в тюрьме сидит, то я лежу в больнице... - А у нас получилось все как надо, - рассказывает Водянков. - Буросяхина только что отвезли, со всей компанией... - Буросяхина? - спрашивает старик. - Его, дедушка, его, собственной персоной, - разглаживает пальцами пышные усы Водянков. - Правда, оказал сопротивление, а как же... Но, слава богу, отвезли. Отмучился, болезный. Отшумел... "Где-то было что-то интересное, - огорченно думает Егоров. - А мы тут просидели". И смотрит в широкую щель, как за перегородкой перед зеркалом худощавый мужчина в пенсне дрожащими руками застегивает на затылке готовый галстук-"бабочку". - Ну куда же вы теперь пойдете? Еще ночь. Они ведь к дедушке, они нас не затрагивают, - успокаивает мужчину женщина в цыганской шали. - Да и вас разденут по дороге. Тут опасно. А у вас вон какое богатое пальто... - Знал бы, не поехал, - никак не может застегнуть крючок на затылке мужчина. - Ведь как я не хотел сюда ехать! Это меня этот скотина Аркадий Алексеевич уговорил. Стоеросовая дубина. Уверял - приличное помещение... - А чего особенного? - будто обижается женщина. - У нас и не такие люди завсегда бывали. И все спокойно... Егорова отвлекают от этой картины выстрелы, вдруг захлопавшие, кажется, у самого дома. Егоров смотрит на дверь. А Зайцев бежит к двери. - Зайцев, не торопись, не на пожар, - негромко говорит Жур, не подымаясь с места. Жура, должно быть, не удивляют и эти выстрелы. А стреляют, похоже, прямо в дверь. "Как в ловушке мы", - думает Егоров. Но странное дело - страха не испытывает. Дверь открывается. В коридорчик не входит, а вваливается парень в кожаной тужурке, с лицом, измазанным чем-то черным. Это, наверно, шофер автобуса. - В самое ухо, - вздыхает он. И когда подходит к лампе, видно, что это не черным, а красным измазан он - кровью. Кровь льется ему за ворот. - Ах, дурак! - наконец сердится Жур. - Почему же я дурак? - обижается шофер. - Да не ты... Зайцев, перевяжи его... Умеешь? Это вот дедушкин сынок дурак, - кивает на старика Жур. - Это его работа. Ни в какую Читу он не уехал. Он старается сейчас отогнать от дома. Надеется еще перепрятать с папашей оружие. Значит, сведения правильные... - Это что, вы насчет стрельбы думаете? - спрашивает старик. - Это, вы думаете, мой сынок Пашка стреляет? Нет, это не Пашка. Благородное даю вам слово, не Пашка... - Именно благородное слово, - усмехается Жур. - У тебя все слова благородные. Зайцев не умеет делать перевязку. И Егоров не умеет. Но он помог шоферу снять тужурку. Перевязку делает Водянков, зубами разорвав индивидуальный пакет. А Жур отдергивает черный занавес. - Здравствуйте, - говорит он мужчине в пенсне, уже застегивающему жилетку. - Прошу предъявить ваши документы. - Я не обязан вам предъявлять, - с достоинством отвечает мужчина, и пенсне вздрагивает на его жилистом тонком носу. - Я, во-первых, случайно сюда... случайно попал. Меня ввели в заблуждение. Я ни за что бы сюда не поехал. А во-вторых... - Егоров, обыщи его. Жур брезгливо поморщился и прошел дальше, за перегородку. А Егоров смутился больше этого случайного посетителя. Как это вдруг обыскивать такого почтенного гражданина? Но делать нечего. - Ну-ка, гражданин, поднимите, пожалуйста, руки. На Егорова пахнуло запахом духов, хорошего табака и самогонки. Человек в пенсне оказался нэпманом, совладельцем фирмы "Петр Штейн и компания. Мануфактура и конфекцион". Егоров вспомнил тот красивый магазин на Чистяревской, куда они заходили с Катей покупать сорочку. И не купили. Егоров больше не чувствовал почтения к этому человеку. Он сперва подумал, что это какой-нибудь профессор или доктор. А это нэпман, хозяйчик, частник... - Держите, гражданин, ваши документы. А это у вас что? - Это зажигалка в форме браунинга. Можете ее взять себе... Егоров легонько нажал курок, пистолет фыркнул, зажегся огонек. Егоров удивился: правда, зажигалка. - Возьмите ее, - опять предложил нэпман. - На что она мне? - сказал Егоров и отдал зажигалку нэпману, хотя в самом деле занятная была зажигалка. Никогда такой не видел. - Молодой человек, я надеюсь все-таки, что эта наша встреча останется между нами, - улыбнулся тонкими губами нэпман. - Я тем более семейный человек. Мне будет неприятно. - И все еще дрожащими руками раскрыл бумажник. - Вот, пожалуйста, вам. Никто не видит. Это за ваше молчание. По случаю нашего такого малоприятного знакомства. В таком месте... - Ну что вы, ей-богу, одурели, что ли? - отвел его руку Егоров. - Для чего это? Жур приказал отпустить нэпмана. - А он мне деньги давал, чтобы я помалкивал, - засмеялся Егоров, когда нэпман ушел. - И ты взял? - спросил Жур. - Ну, для чего? - Значит, ты взятки не берешь? Тут только до Егорова дошло, что этот нэпман ведь правда предлагал ему взятку. Егоров покраснел; Он готов был сломать нэпману пенсне, переломать все кости. За кого этот нэпман принимает его, комсомольца Егорова? И как он сразу не догадался, что это ведь и есть взятка? Он думал, что взятки дают как-то по-другому... Егоров выбежал на лестницу. Но по лестнице поднимались Воробейчик и еще какой-то парень в дорогой пыжиковой шапке и в борчатке с мерлушковым воротником, с таким же мерлушковым, как на шапочке и на воротнике у Ани Иващенко, которую Егоров встретил вечером, несколько часов назад. Но теперь ему казалось, что это было очень давно. Воробейчик подталкивал парня, а парень оглядывался и огрызался. За ними шли еще два человека, незнакомых Егорову. - Вот он, гроза морей, - втолкнул в коридор парня Воробейчик. - Прямо из Читы прибыл? - спросил парня Жур. - Папаша говорит, что ты в Читу отбыл... - Я его с крыши ссадил, - кивал на хозяйского сына Воробейчик. - Он залез вон на ту крышу и постреливал вот из этой штуки, - Воробейчик достал из-за пазухи тяжелый пистолет "кольт". - А я его тихонько из-за трубы, как кошка мышь. И еще счастливый его бог. Я бы сделал из него покойника, если б он оказал сопротивление... - Эх! - снял пыжиковую шапку хозяйский сын и шлепнул ею об пол. Потом стал расстегивать борчатку с оторванной полой. Полу он оторвал, когда Воробейчик сталкивал его с крыши. Под борчаткой у него были синяя косоворотка, опоясанная шелковым шнурком с кистями, синие же брюки галифе и белые, измазанные в саже бурки, обшитые полосками коричневой кожи. Егоров с интересом смотрел на него. Это был первый крупный бандит, которого вот так близко увидел Егоров, - настоящий бандит. Он только что прострелил ухо шоферу и мог убить шофера. Мог убить кого угодно. И, наверно, убивал. Однако ничего особенного все-таки Егоров в нем не заметил. Хозяйский сын был похож на обыкновенных нэпманских сыновей, что торгуют в лавках на Борзовском базаре. И у него такие же, как у них, нахальные, насмешливые глаза. Он и сейчас не испуган, не растерян. Он только огорчен. Вынув из кармана брюк расческу, он, глядя в зеркало, стал расчесывать мокрые волосы, кольцами слипшиеся на лбу. - Для чего же ты учинил стрельбу? - спросил его отец, как спросил бы, наверно, всякий отец набедокурившего сына. - Вы, папаша, не суйтесь, - ответил сын, собирая с расчески опавшие волосы. Потом подул на расческу и спрятал ее в карман. - Ну ладно, купцы, показывайте ваш товар, - улыбнулся Жур. - Ломик, надеюсь, у вас найдется? - Девок тут развел! - закричал на отца сын. - Они все сыскные. Для чего они были тут нужны? - Ломик, - повторил Жур. И спросил: - Сами будете поднимать пол или нам придется? - Я у вас на службе не служу, - огрызнулся сын. - И служить не буду... - Это определенно, - подтвердил Жур. - Служить ты у нас не будешь, нет. Зайцев уже где-то в коридоре добыл топор и долото. - Это что тут, в углу? - показывает Жур. - Надо разобрать. Зайцев разгребает какие-то тряпки, мочало - сперва ногой, потом руками. Егоров начинает ему помогать. Они вытаскивают из кучи тряпья ватное одеяло, тянут матрац, набитый мочалом. И вдруг в самом углу испуганно заплакал ребенок. Голый, худенький, лет, наверно, трех, со всклокоченными волосами. - Ну, ты сопляк! - сердито отодвигает его Зайцев. Он сердится сейчас на все, на всех. Он уверен, чти таким сердитым и должен быть всегда работник такого учреждения. Ребенок встает на тоненькие ножки, жмурится от света, но не уходит из угла. - Мальчик, - удивляется Егоров. - Уберите ребенка, - обращается к женщинам Жур. - Чей это ребенок? На свет лампы выползает страшная, как баба-яга, старуха. Точно такую Егоров видел в криминалистическом кабинете на снимке. А эта только что спала на печке. - Кто его знает, чей он? Верка его мать. Она уехала во Владивосток. Оставляла мне ему на харчи, но чего она там оставила... - А как Веркина фамилия? - Кто ее знает как! Верка и Верка. Княжна ей была кличка... Егоров поднял ребенка с полу, и ребенок цепко ухватился за его шею. - Глядите, признал отца, - засмеялась женщина в цыганской шали. Егоров покраснел. - Кешка, - сказала Дуня мальчику, - это твой отец нашелся. Поцелуй папочку. Мальчик еще крепче обнял Егорова и действительно поцеловал. - Ничей? - спросил Егоров старуху. - Совсем, совсем ничей? - и повернулся к Журу. - Работай, - нахмурился Жур. - Тут не детский дом. Положи ребенка... Егоров посадил мальчика на сундук около кирпичной плитки и прикрыл его плечики байковым одеялом. Зайцев уже оторвал топором плинтус и стал вырубать первую от стены доску. - Подожди-ка, не так, - взял долото Егоров. - Она так может расколоться... - Ну и пусть, - продолжал орудовать топором Зайцев. - Жалко, что ли... - Подожди, - опять сказал Егоров. И подсунул долото в то место, где забиты гвозди. Надавил коленом на ручку долота. Доска скрипнула протяжно и подалась, сильно пахнув старой, слежавшейся пылью и плесенью, от которой трудно дышать. И в то же время чуть расколотая смолистая доска вдруг запахла свежей лиственницей или сосной, будто под слоем тлена таилась жизнь, и вот она обнаружила себя. Егоров ловко отрывал долотом одну доску за другой, точно не один год провел на такой работе. Он делал теперь это с явным удовольствием. Но вдруг над его головой закричал Воробейчик. - Ящик! Под полом оказалось три ящика - два длинных и один квадратный. В длинных ящиках лежали короткие японские карабины, обмазанные по стволам вонючей желтой мазью и обернутые в вощеную бумагу. В квадратном ящике - обоймы с патронами. - Мало, - вздохнул Жур. - Отдирайте еще. И смотрите, куда прячут оружие. Это ж внизу потолок может обвалиться... Вот теперь Егоров взял топор, потому что надо было отодрать тяжелые плахи. - Да руби ты, не возись, - посоветовал Зайцев и хотел отобрать топор. - Погоди, - отстранил его Егоров и снова, подсунув топор, как долото, в то место, где гвозди, навалился на черенок. Плаха заскрипела со стоном, и опять после запаха пыли и плесени появился живучий и сильный запах сосны. Тут, у русской печи, были обнаружены пистолеты. - Н-да, - поглядел на пистолеты Водянков, - Буросяхин со своей компанией натворил бы еще много бед при этих шпалерах. Опоздал он... Дедушка Ожерельев ругался из-за чего-то с сыном Пашкой, глядя, как их оружие переносят в автобус. Женщины за печкой тревожно перешептывались. А худенький мальчик в байковом одеяле смирно сидел на сундуке. Увидев Егорова, проходящего мимо, он, как родного, вдруг ухватил его за штаны и показал на незакрытую кастрюлю с кашей, все еще стоявшую на кирпичной плитке. - Хочу каши. Каши хочу. Егоров не знал, как быть. Но разве можно взять чужую кашу? И он неожиданно для себя сказал мальчику: - Погоди, потом! Дома покушаем. Егоров, конечно, нечаянно это сказал, но все-таки не совсем нечаянно. Отрывая старые доски, разгребая руками старую, слежавшуюся пыль, он все время думал о мальчике. Вот они сейчас уйдут, уедут отсюда, из этой душной тесноты, а мальчик останется. Надо бы забрать мальчика. Не надо мальчику тут жить. Нехорошо это, нечестно оставлять тут мальчика. Мальчик же ни в чем не виноват. Виноваты вот этот подлый дедушка Ожерельев, его сын Пашка и еще какой-то Буросяхин. Виноват, наверно, и этот трусливый нэпман, хозяин красивого магазина "Петр Штейн и компания. Мануфактура и конфекцион". В сердце Егорова закипала злоба. И в то же время пробуждалось еще неясное ему самому чувство ответственности за жизнь. Не ясное, но сильное и острое, как свежий запах сосны, что пробивается из этих оторванных старых досок, пробивается вопреки всему, что налипло на них за многие годы. Ох, какая тяжелая работа попалась Егорову! Жур приказал ему стоять внизу, у автобуса, где уже стояли Воробейчик и шофер с забинтованной головой. Вскоре сюда подошел еще автобус - черный, прозванный в уголовном розыске почему-то каретой. Этот автобус для арестованных. - Ну как, не боишься бандитов? - насмешливо спросил Егорова Воробейчик. - Не боюсь, - ответил Егоров. И добавил: - Покамест не боюсь... Внизу, у автобуса, пришлось стоять долго, пока наверху продолжали обыск и потом писали протокол. И все время, должно быть со скуки, Воробейчик посмеивался над Егоровым. Смеялся даже над тем, что Егоров, как он признался, не пьет, и не курит, и еще не женатый. - Скопец, что ли? 13 Начинался медленный, мглистый рассвет, когда из дома вывели и усадили в "карету" задержанных. Вышли из дома наконец все сотрудники. - Поехали, - сказал Жур, залезая в "Фадей". - Кажется, все вышли. "А как же тот ребенок?" - хотел спросить Егоров. Но не решился спросить. А спросить хотелось. Воробейчик взглянул на растерянное лицо Егорова и засмеялся. - Ребенка-то что же не берешь? А он тебя признал за родителя. Какие бывают бессовестные отцы... - Ну и что? Я его возьму, - сказал Егоров и посмотрел на Жура. - Можно, я его возьму?.. - Как хочешь, - сказал Жур. И нахмурился. Или это показалось Егорову, что Жур нахмурился. Егоров побежал наверх. Он укутал мальчика байковым одеялом. Потом снял свою телогрейку, укрыл его еще телогрейкой. И в одном черном куцем пиджачке выбежал на улицу. В автобусе смеялись. Только Жур не смеялся, но он и не смотрел на Егорова. Видимо, ему было неприятно это странное поведение стажера. А Водянков вынул из-под сиденья телячью шкуру и протянул Егорову. - Ты укройся сам-то. Простынешь... Зайцев опять сидел с Журом. Жур спросил его: - Ну как, Сережа, нравится тебе работа? - Боевая, - весело откликнулся Зайцев. - Я такое дело вообще люблю... - А тебе нравится? - спросил Жур Егорова. Надо было спросить и Егорова, уж если он спросил Зайцева. - Ничего, - ответил Егоров. - Ничего - это дырка, пустота, - сердито проговорил Жур. И смуглое лицо его как окаменело. - Тебе надо бы, Егоров, в детский дом поступить, - насмешливо посоветовал Воробейчик. - Ну, кто же меня туда примет? - А если б приняли, пошел бы? - Ну, откуда я знаю... - Значит, тебе не нравится наша работа? - еще строже спросил Жур. - Ты скажи прямо... - Нет, ничего, - повторил Егоров. - Я же говорю, ничего. Работать можно. Только, конечно... - Это многим неинтересно, - сказал Жур. - Никому не интересно мусор убирать. Но кому-то же это надо делать покуда. И надо учиться так делать, чтобы мусор убирать, но самому не измараться. Надо вот это уметь... - А мне все было интересно сегодня, - признался Зайцев. - Только я сперва думал, товарищ Жур, что вы нас с Егоровым предупредите, как все будет, и скажете, как действовать. - А меня и всех прочих работников бандиты тоже что-то не предупреждают, - усмехнулся Жур. - И не говорят, как надо с ними действовать. И раньше мне никто ничего не говорил. Я как вернулся с фронта, вышел из госпиталя, меня направили на эту работу, так вот сразу и пошло. - Но вы все-таки на фронте были, на гражданской войне, - как бы позавидовал Зайцев. - И потом, может быть, читали специальные книги... - Читал, - подтвердил Жур. Зайцев вынул из-за пазухи книгу господина Сигимицу, начальника тайной полиции. Он, оказывается, и на операцию ее захватил. И не только Жур, светя фонариком, подержал и полистал эту книгу в автобусе, но и Водянков, и Воробейчик, и другие. Воробейчик даже сильно заинтересовался. - Это вот какая книга, - показал он большой палец. - Ты дай мне ее хоть на денек. Я тебе тоже что-нибудь дам... - Пустяки это, детские пустяки, - кивнул на книгу Жур. - Я такие тоже читал. Нет в них ничего нового. - Он потрогал Зайцева за колено. - Тут понимаешь, Серега, в чем дело? Все, что говорится в этой книжке насчет мускулатуры, - это, конечно, все, может, даже правильно. Но ведь кроме мускулатуры еще многое требуется в нашем занятии. Например, ум и совесть. А про совесть много ли там говорится, в этой книге? - Про совесть? - почему-то смутился Зайцев. - Про совесть я чего-то не помню... - Вот видишь. А совесть нам требуется в нашем занятии почти что на каждом шагу, поскольку нам выданы, чувствуешь, - большие права... Жур вынул левой рукой из кармана жестяную коробочку с табаком и стал скручивать на колене папироску из газетной бумаги. Табак у него рассыпался. - Давайте я вам скручу, - предложил Зайцев. - Нет, спасибо, - отказался Жур. - Мне хочется самому. Я так стал практиковаться еще в больнице. Меня учили инвалиды. Иногда у меня получается, иногда нет... На этот раз получилось. Жур закурил и сказал: - Мне вот сегодня дедушка Ожерельев в сердцах напомнил, что я бывший молотобоец и меня, мол, в старое время, при царе или при том же Колчаке, не взяли бы в сыщики. Это, положим, он брешет, что не взяли бы. Взять-то бы взяли. Не такая уж это высокая должность. Но при Колчаке или вообще в старое время все это было куда проще. Все шло, одним словом, как вроде по заведенному порядку. А сейчас это надо как-то по-новому налаживать. А как? Вот опять же этот дедушка Ожерельев, уже прижатый нами сейчас, все старался побольнее меня уколоть, даже отца моего вспомнил, как он говорит, - хохла. А мне бы, по-умному-то, надо было промолчать, поскольку я тут выступаю в данный момент как представитель власти, представитель, можно сказать, государства. А я вдруг чуть не пустился с ним в перебранку. И вот сейчас жалею... - Жалеете? - Ну да, жалею. Вышло, как будто я с ним личные счеты свожу, с этим дедушкой, ну его к черту. - Жур приподнял край брезента и плюнул на улицу. - А это нехорошо и глупо. И опасно. Ну, конечно, мы живые люди и у нас могут быть разные личные счеты. Но мы не должны в наши личные счеты вмешивать государство. А у меня вышло со стариком, - я это сам заметил, - не очень красиво. Я начал было серчать. А серчать нельзя, если ты - представитель власти и хочешь делать все по закону... - Да по закону его бы стукнуть надо, этого дедушку паршивого, - сказал Зайцев. - Стукнуть - и все, чтобы он не вонял. - Стукнуть-то это проще всего, Серега. И легче всего, - очень пристально посмотрел на Зайцева Жур. - Труднее разобраться как следует, разобраться и понять... А в чем разобраться и что понять, Жур не объясняет. Глубоко затягивается и долго молчит. Потом говорит снова: - Нету книги, к сожалению, в которой бы все было указано, как делать и понимать. До всего надо додумываться самим, своей башкой. Все самим надо пробовать. И не бояться, если другой раз обожжешься. Без этого ничему ведь не научишься. Мальчик, угревшись на руках у Егорова, крепко уснул. И Егоров, казалось, забыв про него, внимательно и даже с удивлением слушал Жура, как все мы слушали в детстве, в юности разных чем-то удививших нас людей, встретившихся нам на разных жизненных перепутьях. И, не подозревая об этом впоследствии, мы легко усваивали и усваиваем многое из характеров этих людей, прошедших мимо нас, ушедших навсегда, но продолжающих существовать и действовать не столько в нашей памяти, сколько в наших поступках и в наших душевных движениях. Конечно, Егоров потом забудет во всех подробностях эту ночь. Забудет, как дребезжал на ухабах старенький автобус фирмы "Фиат", прозванный для простоты "Фадеем". Забудет и подлого дедушку Ожерельева и отчаянного мерзавца его сына Пашку. Забудет и продушенного духами, хорошим табаком и самогоном нэпмана - совладельца фирмы "Петр Штейн и компания. Мануфактура и конфекцион". Забудет и многие слова, говоренные Журом. И даже многие мысли, высказанные им, забудет. Но что-то необходимое для жизни все-таки отложится, отслоится в самом сердце и в глубинах сознания молодого человека, и это будет называться потом жизненным опытом. За жизненный опыт, однако, придется еще заплатить дорогой ценой, придется еще многое пережить, узнать и услышать... Впрочем, не все мы и не все усваиваем в жизни одинаково. Даже, казалось бы, бесспорные истины разными людьми воспринимаются по-разному и в разных душах находят разное преломление. Егоров думает одно, а Зайцев другое. Зайцеву не понравилось, что Жур так начисто отверг книгу господина Сигимицу. Зайцев почти обиделся. И не за господина Сигимицу, а за себя. Ведь книга эта теперь принадлежит Зайцеву. Он нашел ее на развале, купил, прочел, дал почитать Егорову. И у Зайцева есть об этой книге свое мнение - не такое, как у Жура. И Зайцев вообще не обязан во всем слушаться Жура. Тем более Жур эту книгу не читал. - Вы правда эту книгу не читали, товарищ Жур? - Нет, эту книгу не читал, - опять посмотрел на обложку Жур. - Но они почти все похожи. Их на базаре и сейчас можно сколько угодно найти... - А эту, значит, вы не читали? - еще раз спросил Зайцев. И непонятно, чего он добивается. Даже смешно. Жур улыбнулся. - Ты что, Серега, хочешь доказать, что это какая-то особая книга господина Сигимицу? - Я ничего не хочу доказывать, - сказал Зайцев. - Я просто спрашиваю... Но он не просто спрашивал. Он взъярился, как молодой петух. И это было действительно смешно. Если б так повел себя, допустим, Егоров, над ним бы первым засмеялся Воробейчик. Но Зайцев рассмешил только Жура. А смешливый Воробейчик на этот раз не смеялся. Может, не хотел смеяться. Не заметил, что это смешно. Или ему просто нравится Зайцев. Ведь может и Воробейчику нравиться кто-то. И к тому же Воробейчик хочет выпросить эту книгу у Зайцева. Зайцев сердился и пропустил мимо ушей все рассуждения Жура. Но Журу понравилось даже, как сердится Зайцев. - Ох, я смотрю, ты шибко самолюбивый паренек, Серега! Это сказал Жур Зайцеву, когда все выходили из автобуса во дворе уголовного розыска. - Ты останься, Серега, ты мне еще будешь нужен немножко. А ты иди домой, - сказал Жур Егорову. Как-то обидно сказал. И должно быть, сам заметил это. - Или лучше вот так сделаем. Шофер сейчас сменится, и тебя отвезут домой в автобусе... 14 Многие удивились на Ужачьей улице, когда утром чуть свет Сашку Егорова привезли на автобусе и еще с ребенком на руках. Но больше всех удивилась, прямо ужаснулась сестра Егорова. - Чертушка ты! - всплеснула она руками. - Ты как на погибель мою стараешься. Куда ты ребенка притащил? Для чего? У меня вон своих трое, без отца, с открытыми ртами... - Ты, Катя, не обижайся, - смущенно попросил Егоров. - Ты его только искупай. Чем-нибудь немножко покорми. Он здорово есть хочет. Гляди, какой худой. А ему, говорят, три года. И ты его не оскорбляй. Я его потом снесу в детский дом. Он будет считаться как мой собственный сын. Он прямо признает во мне отца. Ну и пусть. Я его на свою фамилию запишу... - Да мало ли сейчас детей беспризорных, даже получше этого! - сказала Катя. - Ты посмотри, что на вокзале делается! По всей России едут почти что одни беспризорные. Разве ты можешь всех записать на свою фамилию? - Сколько смогу, столько запишу, - упрямо проговорил Егоров. - А ты. Катя, не обижайся. Я скоро буду очень хорошую зарплату получать. Все деньги будут твои. Я ведь даже не курю. Хотя некоторые и смеются. Ну и пусть. Я все равно курить пока не собираюсь... На счастье Егорова, это внезапное прибавление его семейства совпало с другим событием, которого, впрочем, надо было ожидать. На следующий день в обеденный перерыв Егорова у "титана", где берут кипяток для чая, встретил Зайцев: - Ты почему, Егоров, деньги не получаешь? - Какие? - Как какие? Мы же здесь не ради Христа работаем. Нам выписали за две недели как стажерам. Я получил... Егоров держал кружку под краном. Она уже наполнилась. И кипяток пошел через край, полился на пол, на башмаки Егорова. А он все еще удивленно смотрел на Зайцева. - Ну да? Ей-богу? - Вот именно ей-богу! - засмеялся Зайцев. - Ты просто малохольный! - И закричал: - Ты смотри, смотри, ты же сейчас ошпаришься! Егоров в растерянности уронил кружку. Потом поднял ее, поставил на подоконник и пошел на второй этаж получать зарплату, если правда, что Зайцев его не обманывает. Однако на втором этаже в бухгалтерии, как во всем учреждении, как во всем городе, был обеденный перерыв. Касса была закрыта. Егоров, забыв о своем обеде, сел у кассы. Он хотел, чтобы поскорее пришел кассир. И в то же время его тревожила мысль, а вдруг Зайцев чего-то напутал? Или Зайцеву выписали, а ему, Егорову, еще не полагается? Зайцев ведь чуть раньше его пришел в уголовный розыск. Нет, они, кажется, в один день пришли. Ну да, в один день... Мимо Егорова проходили служащие, возвращавшиеся к своим столам после обеденного перерыва. И ему было неловко. Ему казалось, что все смотрят на него и думают: "А этот уже пришел за деньгами. Еще ничего не наработал, а уже пришел за деньгами. Бывают же нахалы..." Однако в свой час явился угрюмый кассир и, поискав прокуренным пальцем в ведомости фамилию Егорова, спокойно отсчитал ему деньги. - Распишитесь вот тут... - Пожалуйста, - сказал Егоров. Он, безмерно счастливый, сбежал по каменным ступеням вниз. Но внизу взял себя в руки и степенно, даже степеннее, чем надо, и медлительнее, чем надо, прошел по коридору мимо постового милиционера, чтобы и милиционер не подумал, что Егоров уж так сильно обрадовался этим деньгам. Что он, денег, что ли, никогда не видел, Егоров? Все получают зарплату, и он получил... Внизу, в узенькой своей комнатке, Жур приступил уже к третьему допросу одного из братьев Фриневых. Все было ясно теперь. Аптекаря Коломейца отравили братья Фриневы. Он был их компаньоном не только по содержанию аптеки, но и по сбыту краденных у государства спирта и дорогих лекарств. При дележе огромных барышей у компаньонов встретились серьезные затруднения. Яков Вениаминович Коломеец, как глава всего дела и бывший учитель братьев Фриневых - он был старше их и по возрасту, - присваивал наибольшую долю. Кроме того, он намекал, что в случае повторных протестов со стороны братьев у него есть возможность их жестоко наказать. Он знал за ними такое, что, если об этом узнал бы и уголовный розыск, им ни за что не миновать бы тюрьмы. А он сам, Коломеец, человек разочарованный. От него ушла жена. Ему жизнь теперь вообще не мила. И терять ему, стало быть, нечего... Это и заставило братьев Фриневых применить к своему старому учителю и соучастнику самые крайние меры. И они применили. Но у них получилось немножко не так, как они сперва задумали. Они старались его выманить из квартиры. Хотели прокатить его за свой счет на извозчике, чтобы якобы развлечь, рассеять его хмурые мысли по поводу подлой измены супруги. А потом намеревались завезти его на Дачу лесного короля, в эту необыкновенно красивую, но пустынную в осеннее время местность, и здесь прикончить с помощью веревки, которая была припасена и находилась уже в великолепном экипаже на дутых шинах, на "дутиках", извозчика Елизара Шитикова. Затея эта, однако, не удалась. Тогда братья Фриневы, Борис и Григорий Митрофановичи, явились к своему учителю в день его рождения и принесли с собой подарок - американский фотоаппарат, купленный в комиссионном магазине Шальмеера. Им было известно, что Коломеец еще неделю назад облюбовал этот аппарат, но купить по скупости своей не решался. Они преподнесли этот подарок, и старший брат Борис сказал, что уже довольно бы им спорить и ссориться. Яков Вениаминович все-таки их учитель, и они помнят это и хотят извиниться. И хорошо бы по такому случаю и тем более в честь дня рождения выпить и забыть все. Правильно, мол, что Яков Вениаминович берет себе большую часть. Он и должен ее брать, если он их учитель. В спирт, который был у Коломейца, они добавили очень полезной для желудка облепиховой настойки, так как учитель их по слабости здоровья никогда не употреблял спирт в чистом виде. И вообще в выпивке был воздержан. Мог охмелеть от одной рюмки даже не вина и не спирта, а только лимонада, если при этом будут чокаться лимонадом и произносить тосты. Поэтому братья спирт развели облепиховой настойкой по-разному - себе покрепче, учителю послабее. И он сам взбалтывал и разводил эти вроде как разные напитки. Ему, конечно, и в голову не могло прийти, что напиток, который он приготовил для себя, и есть самый крепкий, даже больше того - смертельный. В нем был яд, очень сильная доза яда, принесенного братьями из своей аптеки и аккуратно вдавленного в пробку как раз той бутылки, которую взбалтывал для себя в день своего рождения Яков Вениаминович Коломеец. Яд должен был убить его не сразу, а часа через три, максимум через четыре, когда гости уйдут домой. А пока захмелевший аптекарь веселился и радовался, что ему попал в руки такой чудесный фотоаппарат. Он проводил гостей в начале десятого часа вечера, тщательно, как всегда, замкнулся у себя в комнате и решил лечь спать. Но ему вдруг стало душно, и он открыл форточку. Он думал, что воздух его освежит. Но воздух его не освежил. В начале двенадцатого именинник умер. А форточка так и осталась открытой. В час ночи братья Фриневы опять подъехали к дому своего учителя и компаньона. Их встревожило вот что: а вдруг кто-нибудь видел, что они вечером были у Коломейца? Ведь очень легко при вскрытии трупа заподозрить, что именно они отравили аптекаря. Конечно, доказать это было трудно: яд такой мог быть и у него самого. И он сам мог лишить себя жизни, огорченный уходом жены. - Глупо мы сделали, что не взяли обратно фотоаппарат, - сказал старший Фринев, Борис. - Я себе эту глупость никогда не прощу. Можно было бы перед уходом опять поссориться с ним и забрать аппарат. И зачем он ему? И вообще все это крайне глупо. Я уверен, что нас заподозрят... И тут братья опять посмотрели на открытую форточку. А что, если сговорить извозчика Елизара Шитикова попробовать залезть в форточку и забрать аппарат? Все равно они с ним в сговоре. Все равно ему надо платить. А пролезет ли он в форточку? - Моментальное дело, - сказал Шитиков. И от себя внес серьезную идею. Он залезет в форточку вот с этой веревкой, что у него уже давно припасена под козлами, подвесит аптекаря на какой-нибудь крюк или гвоздь. И тогда уж комар носу не подточит: понятно будет, что аптекарь сам удавился. Шитиков потребовал только, чтобы братья ему вперед уплатили за эту работу очень крупную сумму. - Верить на слово по теперешнему времени никому нельзя, - вздохнул Шитиков. - Больно много развелось плутов и бессовестных людей. Многие, даже образованные люди прямо как бандиты действуют. Даже хуже других бандитов и мазуриков... Братья тут же уплатили Шитикову. И он так ловко обделал это поручение, что можно было только удивиться. Он, как змея, пролез в узкую форточку, куда, казалось, и голову не просунет нормальный человек. И вылез с фотоаппаратом. Но отдать аппарат братьям он, однако, наотрез отказался. Он стыдил их, когда они требовали фотоаппарат, напоминал им, что они так же, как и он, христиане и что господь их обязательно покарает за жадность. - А окромя того, - в заключение погрозил братьям Шитиков, - мне моя жизнь тоже не дорогая. Я в случае чего и повиниться могу. Могу поехать в губрозыск и повиниться. Кто я такой? Я человек темный. Извозчик. А вы все-таки люди образованные - фармазоны. Лекарства составляете, людей травите... И с этими словами извозчик уехал к себе на Извозчичью гору. Но прожил он после этих слов только сутки. Через сутки он был убит. Все ясно, что касается убийства аптекаря. Остается только выяснить, кто убил извозчика Елизара Шишкова. Братья Фриневы отказываются говорить об этом. Старший брат, Борис, сознался как будто во всем, рассказал в подробностях, как они отравили аптекаря, но об убийстве извозчика он, вот истинный Христос, ничего не знает. А младший брат, Григорий, что сейчас сидит перед Журом, держит себя так, словно он и в отравлении аптекаря не принимал никакого участия. - Поклеп, все поклеп на меня, - говорит он одно и то же, мотая лысой головой. Жур, однако, терпелив. Даже излишне терпелив, как кажется Зайцеву. - Григорий Митрофанович, - смотрит Жур почти жалостливо на младшего Фринева, - мы же с вами разговариваем не первый день. Зачем мы понапрасну время расходуем? Ведь все же главное и так ясно. А что не ясно, мы все равно выясним. Мы для этого тут работаем. А вы, честное слово, как дурака валяете. Брат у вас умнее... - Ему и полагается, - пробует пошутить Григорий Фринев. - Он старший брат. - Ну, скажите, если можете, откровенно, - просит Жур, - кто кому сильнее надоел: вы мне или я вам? Ведь вы же который день повторяете одни и те же слова... - А что же еще повторять, если натуральный поклеп? - вскидывает на Жура оловянные глаза младший Фринев. - Я бы его сейчас прямо сразу стукнул, - вспыхивает Зайцев, когда арестованного уводят обратно в камеру. - Он - вы же сами видите - просто играет у вас на нервах, как на гитаре. Жур улыбается. - Я же говорил вам, ребята, надо укреплять нервную систему. Нервы еще потребуются. Время такое, что нервы потребуются. Надолго еще потребуются. У нас нервы должны быть всегда вот какие... Жур сжимает в кулак длинные, сильные пальцы левой руки. Правая у него еще на перевязи. - Все равно, - пылает в красивых рыжих волосах голова Зайцева, - все равно таких, как эти Фриневы, по-моему, надо кончать всеми способами. Прямо немедленно кончать... - Это как же? - опять улыбается Жур. Ему, видимо, нравится страстность Зайцева. - Как же ты, Серега, предлагаешь их кончать? Вот так же, как они кончали аптекаря? - Хотя бы. Убийство за убийство. Я бы даже и разбираться не стал... - Видишь, Серега, - трогает его за колено Жур, - это вот они, Фриневы, не разбирались. Они хапуги, жулики, воры и убийцы. А мы представляем здесь наше государство. Оно нас обязало разбираться. И оно обязано и нас наказывать, если мы плохо разбираемся... - Но ведь сказано: карающий меч революции, - напоминает Зайцев. "Он начитанный", - уважительно смотрит на Зайцева Егоров. Но Егорова сейчас, откровенно говоря, не сильно интересует этот разговор. Он хотел бы сегодня пораньше уйти - отнести домой получку. Ох, наверно, будет рада Катя! - Меч, ведь он очень острый, Серега, - ходит по узенькой своей комнатке Жур. - Особенно если он карающий. С ним требуется большая осторожность. Очень большая осторожность. Нам наша партия на это прямо указывает... - Но партия не указывает, что надо нюнькаться со всякими отравителями, - возражает Зайцев. - Когда я еще хотел поступить в уголовный розыск, у меня было такое представление, что здесь сразу кончают. Берут и сразу в случае чего... кончают... - Тогда ты ошибся, Зайцев, - вдруг останавливается Жур и смотрит на Зайцева в упор. Лицо у Жура становится каменным. - Тогда тебе всего лучше было пойти в палачи... Эти слова ошеломляют Зайцева. И может быть, даже выражение лица Жура пугает. Зайцев молчит, опускает глаза. Потом внезапно усмехается. - Ну, вы тоже скажете, товарищ Жур! И Жур, должно, быть, чувствует, что перехватил. - Чудак ты, Серега, - говорит он, чуть помедлив. - Чудак. Молодой еще. Больно горячий. Тебе еще надо книги почитать, подумать, поглядеть, как народ живет, узнать, в чем его трудность жизни. Бывает, что люди и в преступники попадают от безвыходности. Если всех вот сразу так карать... - А эти братья Фриневы тоже попали от безвыходности? - Ну, эти другое дело, - морщится Жур. Он задел больной рукой о спинку стула. - Этих мы не будем брать в пример. Но с ними нам по закону тоже надо как следует разбираться. Жур подходит к столу, перелистывает бумаги. - Довольно, ребята, философии. Я займусь, однако, Грачевкой. Надо нам готовить большую операцию. А ты, Серега, вот что. Поезжай привези сюда нового мужа этой вдовы аптекаря. Надо его во что бы то ни стало найти. Парфенов Терентий Наумович. Нет, вы лучше поезжайте вдвоем с Егоровым. И смотрите в оба. Мне думается, по некоторым данным, что это серьезный жук. Он может много прояснить в аптекарском деле. А в общем дело неинтересное... - А мне показалось, что оно интересное, - вдруг говорит все время молчавший Егоров. - Как ловко вы его раскрыли... - Не все еще раскрыли, - уже уселся в свое кресло Жур. - Надо, однако, стараться дальше так же все тщательно анализировать... Это непонятно Егорову. Как это надо стараться анализировать? Но спрашивать сейчас об этом у Жура неловко. После надо спросить, в подходящий момент. Жур вчитывается в бумаги. Лицо у него становится необыкновенно озабоченным. Зайцев и Егоров уходят. 15 Зайцеву и Егорову снова надо было ехать на Извозчичью гору, где на Водопойной улице, в Щенячьем тупике, проживает новый муж вдовы аптекаря - некто Парфенов Терентий Наумович. Извозчичья гора, наверно, долго еще будет притчей во языцех. Долго еще будет тут ютиться разная шпана. И не только городские жители, но и работники уголовного розыска долго еще будут с особым чувством вспоминать об этой горе, о ее огромном заросшем густым кустарником кладбище, о "хитрых хазах" и "малинах", что теснятся за кладбищем и вокруг него. Не отличишь, где живут кустари и где настоящие, опытные, профессиональные бандиты. Все смешалось здесь, как на свалке. Понятно, что" Егоров и Зайцев чувствуют себя по-особому настороженно, снова отправляясь на Извозчичью гору. Егоров немножко тревожится из-за того, что с ним сейчас вся его двухнедельная получка. Вдруг что-нибудь случится - деньги пропали. А как обрадовалась бы Катя, увидев эти деньги... На углу Кузнечной и Стремянной Зайцев остановил извозчика точно так, как это сделал Жур, когда они ехали на первое в своей жизни происшествие - поднимать мертвого аптекаря. А теперь они едут одни, без Жура. Жур сказал, что этот Парфенов, муж бывшей аптекарши, серьезный жук. "Интересно, сейчас узнаем, какой он жук, - думает Егоров. И уже забывает о том, что у него в кармане вся его получка. - Парфенов, Парфенов. Фамилия какая знакомая!" Потом он думает над словами Жура: "Надо стараться все тщательно анализировать". Егоров готов изо всех сил стараться, но ему непонятно: как это надо анализировать? И в книге господина Сигимицу ничего об этом не сказано. Егоров и Зайцев сидят рядом в извозчичьей пролетке с поднятым кожаным верхом. Впереди у них толстая ватная спина извозчика в круглой войлочной шляпе с блестящей пряжкой на околыше. - Как ты это понимаешь, Сергей, - "надо анализировать"? - А чего тут не понять? - говорит Зайцев. - Очень просто. Человек, допустим, отказывается: я, мол, не воровал. А ты ему все равно не веришь. Ты делаешь в уме свой анализ: нет, мол, я тебя знаю, ты вор... - А если он правда не вор? - Все равно ты должен его подозревать. Ты всех должен подозревать... - Всех? - Ну да. Никому верить нельзя. Зайцеву уже все понятно. А Егоров во многом сомневается. - Погоди, Сергей. Как же это так? Никому верить нельзя. Это, выходит, мы должны жить, как Елизар Шитиков. Это же он перед смертью сказал. Так прямо и в протоколе записано. Шитиков сказал братьям Фриневым, что, мол, отдайте мне деньги вперед, потому что по теперешним временам никому верить нельзя... Зайцев смеется. - Он правильно сказал. - И кивает на спину извозчика. - Ты поосторожнее с разговорами. Мы на дело едем... - А я ничего особенного и не говорю, - оправдывается Егоров. - Но понимаешь, что я думаю. Если всех подозревать и всем не верить, так это получается, что все люди плохие... Зайцев подтягивает голенища сапог. Один сапог вытирает об извозчичий плюшевый коврик и досадливо морщится. - Для чего ты сейчас завел этот разговор? Плохие, хорошие... Ты, честное слово, как... как девушка какая-то. Или даже как... баба... Егоров молчит. В самом деле, может быть, он завел сейчас ненужный разговор? А Зайцеву хочется, видимо, сгладить излишнюю резкость слов, и он, помедлив, говорит уже другим тоном: - Ты пойми, Егоров, одно. Если ты, допустим, не работаешь в розыске, если ты просто человек, ты можешь верить кому хочешь... - Но я все равно остаюсь человеком, - перебивает Егоров, и лицо его принимает упрямое и даже сердитое выражение. Зайцев опять смеется. - Ох, до чего ж ты забавный... - И, выглянув из пролетки, делает строгое, озабоченное лицо, такое же, как у Жура. - Кажется, мы с тобой приехали. Он" подходят к высоким зеленым воротам. Зайцев не начальник Егорову. И никто не говорил, что Зайцев должен быть старшим. Но он ведет себя как старший. - Ты меня тут жди, Егоров, у ворот. Если услышишь стрельбу или я крикну, тогда забегай в ворота. А если все тихо, просто стой. Конечно, если кто побежит, задерживай. Тут зевать никак нельзя... Егоров ждет Зайцева минут пять, десять. Никто не бежит, не кричит, не стреляет. Все тихо вокруг. Только внизу, под горой, ревет невидимая отсюда река, ревет и глухо скрежещет. Трудно ей. Мороза все еще нет - настоящего, крепкого, сибирского. Не скоро еще в этом году замерзнет река. А она буйная, озорная. Егоров вспоминает лекцию в клубе имени Марата. И лектора вспоминает, седенького старичка. Он говорил, что здание величайшей гидростанции, которая будет выстроена на этой реке, вероятно, разместится в районе так называемой Извозчичьей горы. Егоров сейчас думает об этом. И ему становится вдруг весело. Все тогда тут изменится, на этой горе. Все эти хибарки придется сломать. И все воры и бандиты разбегутся как тараканы. Или они будут тут работать на гидростанции, на строительстве. Их заставят тут работать... Из ворот выходит Зайцев. Нет, пока ничего не получилось. Вдова аптекаря говорит, что она ничего общего не имеет теперь с Парфеновым. Он оказался, говорит она, темной личностью. Да, она им одно время увлекалась. Но это было временное увлечение. Она жалеет об этом. Зайцев, однако, разузнал у вдовы про всех родственников и знакомых Парфенова, записал их адреса, взял его фотографию. Теперь будет легче его искать. А он явно скрывается. И вообще подозрительный тип. Нигде не работает и что делает - непонятно. И непонятно, чем он мог соблазнить аптекаршу. На фотографии он в котелке, при галстуке, морда отвратительная, отлитая из какого-то тяжелого серого вещества, глаза сонные. Это он снимался еще до революции. - Ну, пойдем, - говорит Зайцев. Почти весь день они потратили на поиски этого неуловимого Парфенова. Они ездили и на извозчиках и ходили пешком. Егоров несколько раз хотел продолжить разговор о том, как надо анализировать. Но Зайцев сердился: - Не люблю разговаривать про разную бузу, когда надо работать, соображать. Жур, наверно, думает, что нас уже ухлопали. А мы никак не можем найти этого типа в котелке... В каждом доме, куда они заходили, им говорили, что Парфенова нет. Был недавно, но сейчас нет. И давали адрес места, где он может быть. Они узнали, между прочим, что у Парфенова уже есть новая симпатия - некая Нюшка. Но фамилия ее неизвестна. Однако живет она на Канавной улице, дом номер то ли шесть, то ли семь, а может, и десять. На Канавной Зайцев сразу облюбовал маленький старый домик, у ворот которого на лавочке сидела старуха. А над нею качался, поскрипывая на ветру, жестяной сапог, извещавший, что здесь живет сапожник. "И Парфенов здесь живет", - почему-то сразу, каким-то непостижимым чутьем, угадал Зайцев, хотя на воротах написан краской номер три. Зайцев подошел к старухе. - Терентий дома? - Да он дома, и нету его. Он вышел, - сказала старуха. - А ты чей? Веркин брат, что ли? - Веркин брат. - Так вы проходите. Они вас ждут. Нюшка сейчас пельмени будет крутить. Терентий побег за мясорубкой к Захаровым. Да вон он сам идет, - вдруг показала старуха. Из соседних ворот вышел огромный мужчина в пальто, накинутом на плечи, и в бобровой круглой шапке с бархатным верхом, нисколько не похожий на свою дореволюционную фотографию. В правой руке у него была мясорубка. - Вы Парфенов Терентий Наумович? - пошел ему навстречу Зайцев. - Хотя бы... - Вы нам будете нужны на минутку. Пройдемте с нами. Тут неудобно стоять... - Это кому же... неудобно? Мужчина без заметной тревоги, но с явным презрением оглядел совсем молодых ребят - одного в потертом, узковатом в плечах пальтеце, с рыжими волосами, прикрытыми старенькой кепкой, другого в стеганой телогрейке и в вылинявшей, должно быть гимназической, фуражке. - Да вы что, сопляки, на бимбор, что ли, меня хотите взять? И он взмахнул мясорубкой. Всегда Егоров будет восхищаться Зайцевым. Пусть они потом поссорятся, будут сильно и непримиримо враждовать. Но Егоров не забудет, как Зайцев стремительно толкнул верзилу головой в живот. А пока Парфенов подымался, Зайцев двумя ударами как обрубил ему обе руки. Егоров только и сделал, что отпихнул ногой от Парфенова выпавшую мясорубку. - Бабушка, - сказал он старухе, - возьмите ее. Приберите... А старуха даже не ойкнула. Она почти спокойно взирала на эту сцену. Мало ли бывает драк на Извозчичьей горе! - Не шуми, - прямо в ухо Парфенову дохнул Зайцев. - Ты понял, мы откуда? - Как не понять. - Иди тихонько вперед. Побежишь - убью, - пообещал Зайцев и сунул руку в карман, где у него лежал теперь настоящий бельгийский браунинг. - Бабушка, - опять сказал Егоров, - вы действительно приберите мясорубку. Мы ушли... - А Жур говорит, что Сигимицу - это пустяки, - засмеялся Егоров, когда они сели опять рядом в извозчичью пролетку. Огромного Парфенова они посадили впереди себя на узенькое сиденье. - Давай, извозчик, прямо в уголовный розыск, - тронул Зайцев извозчика за рукав. Егоров был уверен, что в розыске теперь только и будет разговору о том, как Зайцев красиво задержал этого верзилу Парфенова. Вот уж действительно здорово! Но в розыске даже внимания никто не обратил на этот факт. Задержали и задержали. Чего же тут особенного? И Жур не похвалил стажеров. Жур вначале был как будто недоволен, что они так много времени убили на розыски Парфенова. Потом он сказал: - Ну, ладно, ребята, аптекарское дело у нас вроде того что идет к концу. Надо его поскорее закруглять и заниматься серьезными делами. Завтра я вас познакомлю с Грачевкой. Тут придется пораскинуть мозгами. А на сегодня вы свободны. Идите по домам. Егоров вынул из-за пазухи старенькое, еще отцовское портмоне с шариками на застежке и отдал Журу долг, положив деньги на стол, на бумаги. - Спасибо, - сказал Егоров. - Не за что, - сказал Жур. И ссыпал деньги с бумаг в выдвинутый ящик письменного стола. Зайцев опять пригласил Егорова в "Париж". И можно было бы пойти: деньги есть. Но Егорову хотелось поскорее обрадовать Катю, и он предложил Зайцеву: - Может, ко мне пойдем, Сергей? Возьмем закуски, пива, все, что надо, и пойдем ко мне. Посмотришь, как я живу. Посидим по-семейному. - Нет уж, это я успею, - засмеялся Зайцев. - Я еще насижусь по-семейному. Егоров зашел по дороге в роскошный гастрономический магазин Егорова. Из-за этого однофамильца у него уже были неприятности. Когда еще в Дударях на маслозаводе его принимали в комсомол, все спрашивали, не сын ли он этого Егорова, не родственник ли. Как будто на свете и есть всего один-единственный Егоров, владелец магазина и кондитерской фабрики. В магазине у Егорова разбежались глаза. Всего было много, и все хотелось купить. На полках до самого потолка стояли коробки с конфетами и с печеньем, бутылки с вином и сладкой водой. На прилавках лоснились окорока, колбасы, сыр, балыки, икра. И продавщицы в белых наколках на головах розовыми пальцами резали и взвешивали на бронзовых весах всю эту благодать. Егоровский магазин, помимо всего, славился своими продавщицами: все, как на подбор, красавицы, любая, кажется, хоть завтра могла бы пойти в киноактрисы. Но в том-то и дело, что пойти они никуда не могли. Во всей стране была безработица. Очень трудно было найти работу. Но если человек ее нашел, - хоть какую, - он мог не сомневаться, что еда, одежда, обувь и все прочее у него будут. Магазины по всей стране ломились от изобилия продовольствия и разных товаров. Требовались только деньги. И вот у Егорова сегодня они опять появились. Егоров зашел, чтобы купить колбасы, которой он не ел, пожалуй, с самого детства. И в детстве ел не так уж часто, разве только в большие праздники - на пасху и на рождество. Да и, наверно. Катя забыла, какая она бывает, колбаса. Ребятам же ее этот продукт совсем мало знаком. Они родились в первые годы революции и росли в гражданскую войну. Какие уж им в это время доставались продукты... Егоров пригляделся к ценам, прикинул в уме, во что ему обойдутся все покупки, и твердо решил оставить в этом магазине ровно четверть получки. Он купил и колбасы, и ветчины, и сыру, и балыка, и две пачки печенья "Яхта", и большую коробку бело-розовых конфет под названием "Зефир", и три бутылки сладкой воды. И бутылку портвейна. Хотя не был уверен, что Катя одобрит это последнее приобретение. Но Катя одобрила портвейн. - Что мы, разве не люди? - вонзила она взятый у соседей штопор в пробку. - Вот сейчас и выпьем за все хорошее, что еще будет в нашей жизни. А детям ты правильно Купил сладкой воды. Я им на Первое мая ее покупала. Они ее очень любят... Подле стола ходил уже чисто вымытый, обряженный в старенький матросский костюмчик, из которого вырос младший сын Кати, приемный сынок Егорова Кеха и смотрел на разложенную еду вострыми глазами волчонка. Чтобы успокоить Катю, Егоров сказал: - Я его завтра же сведу в детский дом. Я уже знаю, куда я его сведу... - Погоди, - будто не слушала брата Катя, оглядывая стол. - Погоди, я еще селедочку хочу лучком обложить. Ах, жалко до чего, что мы Алексей Егорыча не можем пригласить. Пусть бы он с нами выпил. Хороший человек. Ведь он все захаживал, спрашивал, как мы живем. Вот и пусть бы поглядел, как живем... Есть из многих великих, жизнеутверждающих качеств нашего народа одно поистине удивительное - забыть мгновенно при первой же удаче все плохое, что было, и помнить только о хорошем и надеяться только на хорошее. Катя вспомнила в этот вечер и Алексея Егорыча, ломового извозчика, в долг перевозившего ей дрова, и тетю Настю, прачку, вот уже второй год безвозмездно разрешавшую ей пользоваться вместительным баком для парки белья, и Зину Козыреву, девицу легкого поведения, подарившую ее детям к празднику два фунта кедровых орехов. Счастливая Катя всех хотела осчастливить в этот вечер, всех хотела пригласить к своему столу. Но было уже слишком поздно. А праздничный ужин нельзя было откладывать. Уселись за стол только своей семьей. Выпив рюмку портвейна, Катя сразу захмелела, стала много говорить, много беспричинно смеяться. Приблизила к себе приемыша и долго гладила его, говоря: - Какой хороший мальчик! И зовут хорошо, чисто по-сибирски - Кеха. Значит, Кеша, Кеночка, Иннокентий... - Я сведу его, - опять пообещал Егоров. - И не думай! - вдруг строго сказала Катя. - Что значит "сведу"? Я обмыла его, приодела, видишь, как хорошо обстригла - в кружок, хотя у меня ножницы тупые. А ты теперь будешь говорить "сведу". Нет, уж пусть он у нас тут растет. Где три, там и четыре. И это большое дело, Саша, что ты уже работаешь, что ты уже на своей тропе. И я работаю. А если есть работа, значит, есть и деньжонки. А при деньгах и купить все не трудно. Для чего же мы будем от себя хорошего мальчика отгонять? Пусть растет при нас. И нам веселее... Так решилась в тот счастливый вечер судьба случайно найденного мальчика Кехи, получившего широко известную фамилию Егоров. Но его уж впоследствии, наверно, не будут спрашивать, не сын ли он, не родственник ли владельцу роскошного гастрономического магазина Егорову. 16 На работе теперь, кажется, только один Воробейчик продолжал подсмеиваться над Егоровым: - Ну как, ребенок-то у тебя, живет? - Живет. - Кормишь его? - Кормлю. - А как кормишь-то? Чем? Грудями? - Грудями, - отвечал Егоров. И проходил мимо. У него были прежние башмаки, на которых по-прежнему хлябали еле державшиеся подметки, но он все-таки после первой получки тверже ступал по земле, хотя по-прежнему было не ясно, оставят ли его на этой работе. А работы все прибавлялось и прибавлялось. И работа становилась все более сложной. Жур доверял теперь Егорову так же, как и Зайцеву, вести некоторые допросы, посылал их с кем-нибудь из старших на происшествия даже весьма серьезные, где надо было проявить и сметку, и ловкость, и мужество. И Егоров вел себя не хуже других - и стойко, и серьезно, и находчиво. И все-таки Воробейчик продолжал подсмеиваться над ним. Непонятно было, за что Воробейчик так невзлюбил Егорова, но всякий раз он как нарочно, и, может, в самом деле нарочно, старался подчеркнуть, что Зайцев - это действительно оперативник, огневой паренек, как любил выражаться Жур, а Егоров - это вроде как ходячее недоразумение. В Баульей слободе произошло убийство. Воробейчик пришел сообщить об этом Журу, потому что Жур ведет почти все дела, связанные с убийствами и крупными вооруженными ограблениями. Журу бы и сейчас надо было выехать в Баулью слободу. Но Жур был занят подготовкой к важной операции. Поэтому он попросил Воробейчика: - Съезди, пожалуйста, сам. Возьми с собой моих ребят. Им тоже невредно промяться. - Я Зайцева возьму, - сказал Воробейчик, хотя Егоров сидел тут же, в этой узенькой комнатке Жура. - Ну, возьми Зайцева, - согласился Жур. - Мне все равно. И Журу действительно было все равно. Он даже не заметил, что Воробейчик особо выделяет Зайцева. А Егорову, конечно, было обидно, хотя он сам признавал, что Зайцев паренек на редкость огневой, и сам им восхищался. Но всякому человеку, пожалуй, станет обидно, если его все время убеждать, что он тут вроде мебели присутствует. И Егорову стало обидно. Ему казалось даже, что Воробейчик нарочно превозносил Зайцева, рассказывая о его необыкновенной храбрости, когда они вернулись из Баульей слободы. - Ты понимаешь, Ульян Григорьевич, я сам в первую минуту немножко ошалел, - рассказывал Воробейчик Журу. А вокруг стояло много сотрудников. - Приезжаем мы туда. Глядим, лежит у сарая здоровенный мужик - мертвый. А убийцу граждане с трудом загнали в сарай, и он там ревет, как медведь: "Всех расшибу!" Нас предупреждают, что в руках у него мясницкий топор. Его так с топором и загнали в сарай. Ну, что тут делать? Стрелять в него как будто не положено, а у него топор. Вот такой, ну, обыкновенно мясницкий. Трахнет по башке - и привет родителям. Я, открыто говорю, задумался. А Зайцев спокойно подходит к сараю и сбрасывает заложку. Убийца даже ахнуть не успел, как Зайцев вышиб у него топор и ему еще для верности два раза врезал по морде. Тут мы замечаем, что убийца пьяный в дымину. Он все лезет и лезет к Зайцеву. И Зайцев вдруг озверел. Я у него еле вырвал этого убийцу. Зайцев бы его самого свободно убил... Журу, должно быть, не понравился этот рассказ. Он слушал Воробейчика, чуть нахмурившись. Или просто Жур был еще занят своими мыслями, связанными с другими делами, и поэтому хотел, чтобы Воробейчик поскорее досказывал. На убийцу Жур не пошел смотреть, спросил только, из-за чего произошло убийство. - Из ревности, - сказал Воробейчик. - Ну ладно, я этим потом займусь, - решил Жур. И попросил Воробейчика произвести предварительный допрос убийцы. Журу было очень некогда. Он в тот же день к вечеру должен был выехать на крупную операцию в Грачевку. Уже расставил соответственно людей и думал об этой операции, старался думать только о ней. Но никак не мог по-настоящему сосредоточиться, потому что его все время отвлекали всякие другие более мелкие дела, которыми, однако, нельзя не заниматься. Опять вдруг всплыло это аптекарское дело. Следователь требовал от Жура каких-то дополнительных данных. Следователь утверждал, что у него нет достаточных оснований подозревать именно Парфенова в убийстве Елизара Шитикова, хотя это яснее ясного. Братья Фриневы, конечно, не признаются, что они наняли Парфенова на это убийство. И Парфенов не признается. Им всем невыгодно увеличивать себе меру наказания. Но их уличают вещественные доказательства. Разве это не улика, что фотоаппарат, подаренный братьями Фриневыми аптекарю Коломейцу и взятый потом в комнате мертвого аптекаря извозчиком Шитиковым, оказался в конце концов у Парфенова? Как он к нему попал? Как попали к Парфенову такие личные вещи Шитикова, как серебряные часы в форме луковицы, бумажник, опознанный женой извозчика? Чего же еще надо следователю? Жур готов, если угодно, снова заниматься этим аптекарским делом. Но ведь и так все ясно. И следователю тоже не вредно раскинуть мозгами. А главное - Журу некогда, у него сегодня важная операция в Грачевке. К тому же его вызывают к трем часам в городской комитет партии: контрольная комиссия не согласна с решением партячейки губрозыска по делу Кумякина, работавшего здесь уполномоченным и получившего по партийной линии строгий выговор с предупреждением. Жур, как секретарь партячейки, должен явиться в контрольную комиссию. И он должен все - держать в голове. Все подробности дела Кумякина, и аптекарское дело, и сложный переплет агентурных сведений, необходимых для операции в Грачевке. Ни с кем он поделить этих дел не может. Он не начальник. Он, в сущности, обыкновенный работник уголовного розыска - уполномоченный. Старший уполномоченный. Только и всего. И, кроме того, у него болит рука, потому что для ее заживления нужен покой. Но покоя, наверно, не будет до самой смерти. Жур все время хмурится. А Егорову кажется, что он хмурится оттого, что недоволен им, Егоровым. Но что же Егоров делает не так? К пяти часам дня Журу наконец удается во многом убедить следователя, побывать в контрольной комиссии, провести два допроса, имеющих некоторое отношение к предстоящей операции. И он заметно веселеет. И сразу веселеют приставленные к нему стажеры - Егоров и Зайцев. Впрочем, Зайцева, кажется, не сильно занимает настроение Жура. Зайцев уверен, что все идет так, как и должно идти. Он спрашивает Жура: - А может, вы допросите Соловьева? - Какого это еще Соловьева? - Ну, этого убийцу, которого мы с Воробейчиком привезли из Баульей слободы... Жур хотел бы отдохнуть, почитать газету, выпить чаю. Даже неплохо было бы побывать дома перед операцией. Неплохо бы хоть часок вздремнуть. Но он сам не любит, когда у него остаются "хвосты" от дневных дел. Они переходят на завтра. А завтра появляются новые дела и, стало быть, новые "хвосты". Особенно нехорошо переносить на завтра допросы, если их можно завершить сегодня. Зачем излишне томить арестованного человека? - Давай его сюда, - говорит Жур. Зайцев уходит. Молодец Зайцев! Он не ждет, что прикажет сделать Жур, он даже сам подсказывает, что делать Журу. Жур готовится к допросу, кладет перед собой на столе бланки протоколов, вставляет в ручку новое перо. В коридоре лязгает винтовка. Это милиционер и Зайцев ведут арестованного. Наконец Зайцев открывает дверь и вталкивает в комнату худенького человека в разорванной рубахе без пояса. Арестованный, видимо, еле стоит на ногах. Левый глаз у него заплыл, нос вспух. Из рассеченной брови сочится кровь. - Прошу садиться, - строго говорит Жур. И вдруг вскрикивает: - Афоня! - Жандармы. Сучье племя - жандармы, - всхлипывает арестованный. - Глядеть на вас не хочу... Жур выходит из-за стола. - Да ты что, сдурел, что ли, Афоня? Это ж я, Ульян... - Все вы гады... Жандармы... - Ну и дурак, - удивленно смотрит на него Жур. - Да ты сядь, тебе говорят. - И, трогая его левой рукой за худенькое плечо, усаживает. - Егоров, налей воды... Арестованный пьет воду, захлебывается, плачет, зубы стучат о край стакана. В комнатке распространяется запах самогонного перегара. - Я, конечно, дурак. Вы все больно умные, - опять всхлипывает арестованный и дрожит всем тщедушным телом. - Меня вот сейчас выведут в расход, а вы будете сидеть тут в тепле. Жандармы... - Ну, будет молоть чепуху-то, - чуть суровеет Жур. Он гладит арестованного, как ребенка, по голове, будто старается причесать его жиденькие волосы. - Ты что, зазяб, что ли? Может, чаю выпьешь? Егоров, скажи, чтобы принесли чаю... Приносят чай. Жур достает из ящика письменного стола сахар, кладет в стакан, размешивает ложечкой, подвигает стакан арестованному, вздыхает: - Эх, Афоня, Афоня! Что ж это, брат, случилось-то такое? - Случилось, - отхлебывает чай Афоня и морщится: чай очень горячий. - Марафонтова знаешь? - Это какого? Илью Захарыча? - Нет, Тимку, сына его. - Конечно, знаю. - Вот я его и аннулировал сегодня. Прямо насмерть. Даже сам не ожидал... И Афоня медленно рассказывает историю своего тягчайшего преступления. Жур не записывает ее в протокол. Он сидит не за столом, а посреди комнаты на стуле, опустив голову. Ему тяжко слушать эту историю. Афоня Соловьев если не дружок ему, то, во всяком случае, старый знакомый, старый товарищ. Они еще в тринадцатом году, в тысяча девятьсот тринадцатом, вместе работали в экипажной мастерской Приведенцева: Афоня жестянщиком, а Жур молотобойцем. И во все бы мог поверить Жур, только не в то, что Афоня Соловьев, хилый, болезненный, смирный, может убить человека. А вот смотрите, убил. И зверским способом - мясницким топором. - Может, еще хочешь чаю? - Горит у меня все внутри, - показывает на голую свою грудь Афоня и опять вздрагивает и плачет. Был давно такой слух, что Грушка, Афонина жена, путается с мясником Марафонтовым. Надо было бы Афоне давно уйти от нее или ее прогнать. Но жалко было деток. Две девочки беленькие - Тамарка и Нина. Ну как они останутся без матери? И Афоня терпел. Может, еще, думал, наговаривают лишнее на Грушку злые люди. Да и выяснить все это досконально Афоне было некогда. Он все время в разъездах. Постоянной работы давно нет. Все случайные заказы. И Марафонтов в прошлом году ему дал заказ - сделать большие бидоны для молока. Афоня сделал, а деньги не получил. Марафонтов жаловался, что нету денег, - все, мол, израсходовал на новый магазин. Вот наторгую, мол, и отдам. А Афоне тогда случилось уехать в Дудари, подработать на маслозаводе. Он работал там почти что восемь месяцев. Мог работать бы еще с полгода, но соскучился больно по семье - по своим девочкам. И по Грушке тоже. Приезжает вчера, выходит на вокзале, идет в киоск купить жене и детям подарки и тут встречает сильно подвыпившего соседа своего по дому Емельяна Лыкова, проводника вагонов, который со смехом нехорошим вдруг говорит: "Да ты что стараешься шибко насчет подарков-то? Разве хватит у тебя средств подарить такое, что дарит твоей жене Марафонтов Тимка?" Вся душа как перевернулась у Афони от этих слов. Даже домой идти не захотел. Сдал он вещи в камеру хранения, а сам пошел к знакомой старухе в шинок тут же, при вокзале. Уже сильно пьяный явился домой, когда девочки спали, а Грушка, заспанная, на его укоры дерзко ответила: "Что ты колешь мне глаза Марафонтовым? Что, ты разве денег мне много оставил на харчи, чтобы я не ходила к Марафонтову?" Так вся ночь и прошла в скандале. А утром Афоня снова выпил и пошел требовать долг за те бидоны для молока. В лавке много было народу. Марафонтов не хотел излишнего шума при покупателях и стал тихонько выталкивать Афоню из лавки, говоря: "Ты и так и жена твоя хорошо попользовались от меня. Я жалею даже, что связывался с вами. Нужна мне твоя Грушка, как собаке пятая нога! Ее каждый может поманить, твою Грушку, за полфунта мяса. И тебя самого. Вечные вы нищие. Избаловала вас Советская власть. - И еще сказал Марафонтов уже за дверями лавки: - Уйди ты за ради бога и не являйся больше, а то вот тяпну я тебя неосторожно топором по башке, будешь знать, как являться оскорблять". Эту мысль несчастную о топоре подал пьяному Афоне сам Марафонтов. И еще взмахнул топором для острастки. А дальше уж случилось черт знает что. Афоня выхватил у Марафонтова топор и закричал страшным голосом, что убьет в одночасье себя и всех подлецов, кто торгует и ворует и с чужими женами живет. Марафонтов, может, в десять раз сильнее Афони Соловьева. Он саженного роста, Марафонтов. Но тут он струсил вдруг и кинулся во двор. А в Афоне прибавилось сил от трусости Марафонтова. Он погнался за ним. И не верил до последнего, что убьет, что хватит у него смелости убить. Но убил... Афоня опять заплакал, опустив голову. Потом поднял ее и сказал твердо, со злостью: - А уж после приехала жандармерия, когда я запертый сидел в сарае... - Да какая жандармерия? Чего ты мелешь, Афоня, несусветную чепуху? - А вот та жандармерия, которая, видишь, глаз мне как испортила, - покривился арестованный. - Судить судите, можете даже расстреливать, а бить по глазам не имеете полного права. Не для этого Советскую власть устанавливали. Я сам с дробовым ружьем сражался против Колчака. Имею ранения... Зайцев встал и вышел, но вскоре вернулся, - видимо, хотел показать, что не боится отвечать за свои действия. Он спокойно сидел у края стола и, не мигая, смотрел на арестованного. Жур пошел к Водянкову. Он попросил Водянкова взять это дело об убийстве к себе, так как убийца личный знакомый Жура. И едва ли теперь удобно Журу самому вести такое дело. Арестованного отправили обратно в камеру. Жур собирался на операцию. Он звонил по телефону, вызывал к себе людей - словом, делал все, что делается в таких случаях. На Зайцева он не смотрел и ни о чем его не спрашивал, хотя Зайцев все время сидел у стола. Только когда позвонили, что автобус готов, Жур сказал: - А ты, Зайцев, иди домой. Отдыхай... - Почему? - Ты уже сегодня совершил один геройский подвиг. Будет с тебя... - Ладно, - надел кепку Зайцев и пошел к двери. Но у двери остановился. - Я все-таки хотел бы выяснить, Ульян Григорьевич, с чего вы вдруг так обиделись на меня? Ведь я там был не один, в Баульей слободке, когда мы брали этого убийцу Соловьева. Со мной был товарищ Воробейчик, и он не считал, что я нарушаю инструкцию. Ну кто же знал, что этот убийца ваш знакомый? Или, может, даже дружок? Жур надевал пальто. Надевать пальто при раненой руке ему было трудно. А Егоров не сразу сообразил, что надо помочь. Журу стал помогать Зайцев. - Спасибо, - сказал Жур, продевая в рукав левую руку. Правую просто прикрыл полой и, не застегиваясь, пошел к автобусу. Так Зайцев и не получил в тот вечер никаких ответов на свои, в сущности, дерзкие вопросы. И на операцию не поехал. 17 Операция сложилась крайне неудачно. Агентурные сведения, на которых строился первоначальный план, оказались ложными или путаными. В Грачевке не удалось найти не только крупной партии оружия, как рассчитывал Жур, но даже стреляной гильзы не удалось найти. Дедушка Ожерельев и его сын Пашка тоже не дураки. Они сами до ареста или их сообщники, еще не задержанные, успели, видно, вывезти оружие из Грачевки. А куда вывезли - пока неизвестно. Да и было ли оружие здесь? Жур уже стал сомневаться. И все-таки, надеясь на удачу, он всю ночь рыскал по этой слободе, по этим глубоким оврагам, застроенным покосившимися хибарками и бараками. Все было безрезультатно. Жур устал до последней степени, хотя и не желал из упрямства признаваться в этом даже самому себе. Пронзительный ветер исхлестал ему лицо, и шею, и плохо прикрытую легким шарфом грудь. И спутники Жура уже стали сердиться на эту бесплодную операцию, когда произошла приятная неожиданность. Приятной эту неожиданность назвал Воробейчик. Он первым и совершенно случайно набрел на крупного преступника, на Федьку Буланчика, известного прихватчика, который действовал почти всегда в одиночку, заметных знакомств не вел, и поэтому долгое время поймать его не удавалось. Над обрывом над рекой Саманкой, открытый всем ветрам, стоит беленький, аккуратный домик вдовой прачки Курмаковой Авдотьи Захаровны. Ничего подозрительного за ней никогда не наблюдалось. Жила она после смерти мужа-портного одиноко, смирно, стирала на дому белье - видная женщина лет за тридцать, русые волосы, голубые глаза, весьма опрятно одетая. Известно было, что сватались к ней в разное время мясник Новокшенов, лавочник Дудник, столяр и ящичный мастер Орлов Егор Кузьмич - все тоже видные вдовцы. И ни за кого она не пошла. Говорили, что ей будто совершенно опротивел мужской пол. И вдруг у нее, у этой прекрасной, прекрасного поведения женщины оказался ночью в доме опасный и злой ворюга Буланчик. Он спал не на кровати, а на отдельной перине, постланной на сундуке, в одном белоснежном белье, ничем не укрытый, так как в домике жарко натоплено. И еще топится плита, над которой сияют на полке медные тазы и кастрюли, начищенные до ослепительного блеска. А на плите жарится и потрескивает в глубокой сковородке картошка со свининой, нарезанной квадратными кусками. - Он пришел ко мне недавно, - показывая на спящего, объяснила вдова. - Ну, пришел, прилег отдохнуть. А я ему вот готовлю ужин. Он через часик хотел уходить. Он всегда если зайдет, так ненадолго... Буланчик спал так сладко, как спят только в раннем детстве. И причмокивал губами во сне - толстыми надутыми губами, - будто обиделся на что-то и обида эта никак не проходит. А работники уголовного розыска Жур, Воробейчик, Водянков и Егоров стояли тут же у плиты и разговаривали с вдовой. Знала ли она, что этот человек преступник? - Догадывалась, - кротко ответила она. - Он же нигде не работает, ничем не торгует, а одевается чисто, как какой-нибудь частник, нэпман. Вот глядите, какое у него пальто, с бобровым воротником... - Это не его пальто, - определил Водянков. - Это доктора Кукшина пальто. Доктора Кукшина, покойника. - Вот видите, - сказала вдова. - Я тоже так догадывалась, что это чье-то пальто. И как он не боялся его носить! Ведь всегда могли родственники доктора узнать, если вы, например, не родственник и тоже узнали. Но он очень смелый, Федя. Ведь сколько раз я ему говорила и советы давала, чтобы он бросил свое занятие. Я так ему говорила: "Брось, Федя, свою глупость, и тогда я буду с тобой жить. Даже, если хочешь, обвенчаемся. Я свободная гражданка". А он одно говорит: "Дотя... (Он так зовет меня - Дотя...) Я, - говорит, - Дотя, не глупее тебя". И вот, пожалуйста, достукался... - И женщина заплакала. - А я ведь знала его, когда он еще кровельщиком был. Он был хорошим кровельщиком. Он сватался ко мне, когда я еще не замужем была. Но родители толкнули меня, глупости ради, за Курмакова, вот за покойного моего мужа Курмакова, - и вдова показала на портрет мужчины с узенькими проволочными усами, висевший над сундуком, где спит Буланчик. Егоров так же, как Водянков, как Воробейчик, осматривает, обыскивает весь домик, пока спит Буланчик. А Жур стоит подле Буланчика. И Егорову интересно, о чем думает сейчас Жур. Наконец Жур кладет руку на плечо Буланчика. - Ну-ка... Буланчик вскакивает, сует руку под подушку. Но под подушкой уже нет браунинга. Браунинг в кармане у Жура. - Да ты не пугайся, - говорит Жур. - Тебе бы раньше надо было пугаться... Водянков пошел позвонить по телефону, чтобы вызвать автобус. Автобус затарахтел у домика скорее, чем оделся Буланчик. Буланчик все медлил и медлил. Жур обозлился. - Выходи, - сказал он, слегка подтолкнув Буланчика. - Выходи. Нечего дурака валять... Буланчик подошел к дверям в брюках, в сапогах, но без пиджака. И тут черт дернул Егорова сказать: - Пусть он наденет пальто, а то вон какой ветер. Его в одну минуту прохватит насквозь... И Егоров, не спросившись, снял с вешалки пальто и, как швейцар, подал Буланчику. Журу он не сообразил сегодня помочь надеть пальто, когда они ехали на операцию, не успел сообразить. А тут вот вору, преступнику, вдруг решил оказать услугу. - Тебе бы, Егоров, на вешалке служить хорошо, в парикмахерской Маргулиса, - зло засмеялся Воробейчик. И Жур сердито посмотрел на Егорова. Всю дорогу в автобусе Воробейчик смеялся над Егоровым. А Жур сердито молчал. Уж это можно было понять, когда Жур сердится. Конечно, он сердится не только на Егорова. Ему неприятно, что так бестолково прошла операция. Буланчик - это мелочь для Жура, копеечный трофей. Не стоило всю ночь бродить под ветром, чтобы словить Буланчика. А крупное дело не вышло. Вот из-за этого и сердился Жур. Про Егорова он, наверно, и не думает, забыл. И Егоров немножко успокаивается. Но когда автобус въехал во двор уголовного розыска и Воробейчик стал выталкивать арестованного из автобуса, не Воробейчик, а Жур вдруг сказал Егорову, кивнув на Буланчика: - А ты что же? Подхвати его под ручку, окажи помощь... уж если ты такая... сестра милосердия... Не поймешь Жура. Зайцева он не взял на операцию за то, что Зайцев грубо обошелся с убийцей. А на Егорова сердился за то, что Егоров такой жалостливый. Чего же хочет Жур? Чего же он сам добивается? - Иди домой, - сказал Жур Егорову. И посмотрел на свои ручные часы. - Нам скоро опять на работу. Иди поспи... Егоров пошел было домой, но, проходя по коридору мимо дежурки, увидел Зайцева. И Жур увидел Зайцева. - А ты почему не ушел? - Жду. - Кого это? - Вас. Надо бы нам все-таки поговорить, - как бы с вызовом сказал Зайцев. - Что, мы с тобой завтра поговорить не успеем? - нахмурился Жур. - Завтра еще будет время... - А может, мне завтра не приходить, - достал из кармана Зайцев пачку папирос "Цыганка Аза". - Мне тоже без толку неинтересно тут толкаться, если не дают работы. - И, слегка встряхнув пачку, так, что из нее наполовину выдвинулись три тоненькие папироски, протянул Журу. - Курите... Жур не взял папиросу. Жест стажера, видимо, не понравился ему. И слова не понравились. Жур еще больше нахмурился. Но Зайцев не придал значения этой хмурости и, еще раз встряхнув пачку, протянул ее Егорову. - Хотя ты, кажется, не куришь. - Иди домой, - опять сказал Жур Егорову. И слегка подтолкнул в плечо. Но Егоров не уходил. Ему интересно было, чем кончится разговор Зайцева с Журом. Зайцев размял папиросу в пальцах.