Павел Нилин. Жестокость ----------------------------------------------------------------------- "Сочинения в двух томах. Том первый". М., "Художественная литература", 1985. OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001 ----------------------------------------------------------------------- 1 Мне запомнился Узелков именно таким, каким увидели мы его впервые у нас в дежурке. Маленький, щуплый, в серой заячьей папахе, в пестрой собачьей дохе, с брезентовым портфелем под мышкой, он неожиданно пришел к нам в уголовный розыск в середине дня, предъявил удостоверение собственного корреспондента губернской газеты и не попросил, а, похоже, потребовал интересных сведений. Он так и сказал - интересных. Происшествия, предложенные его вниманию, не понравились ему. - Ну что это - кражи! Вы мне дайте, пожалуйста, что-нибудь такое... И он щелкнул языком, чтобы нам сразу стало ясно, какие происшествия ему требуются. Я подумал тогда, что ему интересно будет узнать про аферистов, про разных фармазонщиков, шулеров и трилистников, и сейчас же достал из шкафа альбом со снимками. Но он на снимки даже не взглянул, сказал небрежно: - Я, было бы вам известно, не Цезарь Ломброзо. Меня физиономии абсолютно не интересуют. И как-то смешно пошевелил ушами. А надо сказать - у него были большие, оттопыренные, так называемые музыкальные уши. И потом мы заметили: всякий раз, когда он нервничал или обижался, они шевелились сами собой, будто случайно приспособленные к его узкой, птичьей голове, оснащенной мясистым носом. Нос такой мог бы украсить лицо мыслителя или полководца. Но Узелкова он только унижал. И, может быть, Узелков это чувствовал. Он чувствовал, может быть, что нос его, и уши, и вся тщедушная фигурка смешат людей или настраивают на этакий насмешливый лад. И поэтому сам старался показать людям свое насмешливое к ним отношение. Я давно заметил, что излишне важничают, задаются и без видимой причины ведут себя вызывающе и дерзко чаще всего люди, огорченные собственной неполноценностью. Не берусь, однако, утверждать, что Узелков принадлежал именно к этой категории людей. Не хочу также сгущать краски в его изображении, чтобы никто не подумал, будто я стремлюсь теперь, по прошествии многих лет, свести с ним давние личные счеты. Нет, я хотел бы в меру своих способностей все изобразить точно так, как было на самом деле. И если я начал эту историю с Узелкова, со дня его появления в нашей дежурке, то единственно потому, что главное, о чем я хочу рассказать, произошло именно после его приезда. Хотя, конечно, в первый день никто ничего не мог предугадать. Узелков, нервически подергивая плечами, ходил по нашей дежурке, трубно сморкался в широко раскрытый на ладонях носовой платок и говорил: - Вы мне дайте, пожалуйста, что-нибудь такое фундаментальное. А уж дальше я сам разовью. Мне хотелось бы успеть сделать еще сегодня что-нибудь незаурядно оригинальное для воскресного номера. Что-нибудь такое, понимаете, экстравагантное!.. - Хотите, я вам про знахарок подберу материал? - предложил Коля Соловьев. - Знахарки тут шибко уродуют народ. Надо бы их осветить пошире и как следует продернуть в газетке... - О знахарках я уже писал из Куломинского уезда, - сказал Узелков. - И это, собственно говоря, не мой жанр. Я, к вашему сведению, не рабкор и не селькор и никого не продергиваю. Я осмысливаю исключительно крупные события и факты. В этом и состоит цель моего приезда... - Ага, - догадался Венька Малышев. - Я знаю, чего вам надо. Я сейчас принесу... Всем нам хотелось угодить представителю губернской газеты, впервые заехавшему в эти места, в этот уездный город Дудари, расположенный, как было сказано в старом путеводителе, среди живописной природы, но малодоступный для туризма из-за сложности передвижения по сибирским дорогам. Из губернского центра в Дудари надо было или плыть на пароходе, или ехать поездом да еще пробираться по тракту на лошадях - в общей сложности не меньше пяти суток. Не всякий без крайней нужды мог решиться на этакую дальнюю поездку, зная к тому же наверное, что в пути на него в любой час могут напасть бандиты. Бандитов в начале двадцатых годов было еще очень много в этих местах. Даже генералы действовали среди бандитов - белые генералы, потерпевшие полное крушение в гражданской войне. Впрочем, в бандах Дударинского уезда генералов и полковников уже не осталось. Их сильно потрепал особый отряд ОГПУ, продвинувшийся теперь дальше - в сторону побережья Великого, или Тихого океана. А вокруг Дударей действовали, как считалось после крупных операций, ослабленные банды. Но ослаблены они были не настолько, чтобы можно было писать в сводках: "Ночь прошла спокойно". Нет, спокойных ночей еще не было в Дударинском уезде. И спокойные дни выпадали редко. Бандами еще кишмя кишела вся тайга вокруг Дударей. Они убивали сельских активистов, нападали на кооперативы, грабили на дорогах и старались использовать любой случай, чтобы возбудить в населении недовольство новой властью, посеять смуту среди крестьян и завербовать таким способом в свои полчища побольше соучастников. Продвигаться по дорогам было крайне опасно. Поэтому всякий рискнувший приехать сюда был немножко и героем. Встречали мы приезжих с неизменным радушием. А собственный корреспондент мог рассчитывать на особенно радушный прием. Правда, он приехал к нам в пору некоторого временного, что ли, затишья. Была зима. Даже один из самых отчаянных бандитских атаманов, знаменитый Костя Воронцов, кулацкий сын и бывший колчаковский поручик, объявивший себя "императором всея тайги", зимой уводил свои банды в глубину лесов, зарывался в снега, прекращая на время, до весны, все убийства, грабежи и поджоги. Зимой ему опаснее было действовать, чем весной и летом, когда в густой траве среди бурелома пропадают не только человечьи, но и конские следы. Зимой уходили подальше от городов и сел и такие атаманы, как Злотников, Клочков, Векшегонов. В городах в это зимнее время озоровали чаще мелкие шайки и одиночки, так называемые щипачи, а также разные домушники, скокари, очкарики, фармазоны, прихватчики и тому подобная шпана. Зимой нам работать было нелегко, но все-таки немного легче, чем весной и летом. Зимой мы готовились к весне, устанавливали новые агентурные связи и между делом составляли подробную опись наиболее выдающихся происшествий, представляющих, как любил цветисто выражаться наш начальник, известный интерес для криминалистической науки. Вениамин Малышев как помощник начальника по секретно-оперативной части правильно сообразил, что корреспонденту будет интересно заглянуть в эту опись. Малышев принес и разложил перед ним два рукописных журнала, полных снимков и схем. Но тот даже перелистывать их не стал, хмыкнул носом и усмехнулся: - Вы учтите, пожалуйста, что я не историк. Вы мне постарайтесь дать что-нибудь посвежее, что-нибудь, понимаете, такое... И опять он щелкнул языком. Это щелканье нам сразу не понравилось. Но в первый раз мы промолчали. А во второй Венька Малышев сказал: - Слушайте. Вы что думаете, тут каждый день людей убивают? Мы-то, как вы считаете, для чего здесь находимся? - Я не знаю, зачем вы здесь находитесь, - опять усмехнулся, хмыкнув носом, собственный корреспондент. - Но я лично приехал сюда, чтобы в художественной форме осмысливать наиболее свежие и по возможности увлекательные факты. Я должен, к сожалению, заботиться в первую очередь о читателе. Читатель ждет главным образом свежих фактов... Эти слова нам тоже не понравились. Лет корреспонденту на взгляд было не больше, чем нам, - примерно семнадцать, от силы девятнадцать. И это показалось нам особенно обидным. Чего он из себя выламывает? А он держался в своей собачьей дохе и в заячьей папахе так независимо и с таким важным видом расстегивал и застегивал брезентовый портфель, что в первый день мы даже не решились поставить его на место. На следующий день он опять пришел. Опять придирчиво рылся в сводках, недовольно морщился, записывая что-то в блокнот, грыз карандаш и тихонько вздыхал. И во вздохах его угадывалась какая-то давняя печаль. Она отражалась и в его круглых, галочьих глазах, изредка слезившихся то ли от мороза, то ли от резкого света, то ли еще от чего. Некоторые происшествия ему все же понравились. Довольный, он извлек из портфеля десяток папирос, завернутых в газетную бумагу, и угостил нас всех. И даже вору, сидевшему тут, в дежурке, в ожидании своей участи, тоже дал папироску. Затем, поговорив с нами полчаса, он объяснил, между прочим, что, хотя его фамилия Узелков и зовут его просто Яков, в газете он подписывается "Якуз", спросил зачем-то, партийные ли мы, и стал ходить к нам в уголовный розыск почти каждый день. В уголовном розыске у нас были строгие правила, по которым полагалось, например, встречать отменно вежливо всякого посетителя, будь он вор или свидетель, все равно. Но, несмотря на то что эти правила никогда не нарушались, посетители все-таки часто робели в нашем учреждении. И нам это казалось естественным. Я больше скажу. Мы сами побаивались своего учреждения, потому что здесь никто ни на какую поблажку рассчитывать не мог. Ошибся, превысил власть, нарушил дисциплину - и пожалуйста, садись за решетку. Начальник наш, бывший цирковой артист, потерявший на гражданской войне два ребра, три пальца левой руки и волей случая заброшенный в Сибирь, безумно любил тишину и постоянно повторял по любому поводу: - Власть чего от нас требует? Власть требует от нас внимания. Мы где работаем? Мы работаем в органах. В каких органах? В органах Советской власти. Значит, что? Значит, должно быть все как следует... И еще он говорил нам: - Глупость, имейте в виду, самая дорогая вещь на свете. Это каждый пусть про себя подумает, почему я так говорю. Я всего вам в головы ваши молодые вложить не в силах. Каждый должен про себя думать. Отдельно. А поэтому надо, чтобы было тихо. - И, осмотрев нас сурово и внимательно поверх выпуклых очков в роговой оправе, спрашивал: - Кажется, всем все ясно? Большинство работников нашего учреждения составляли молодые люди. И начальник, проживший длинную и пеструю жизнь, считал своим непременным долгом по-учительски настойчиво и чуть сердито воспитывать нас. Полагая глупость тягчайшим пороком и предостерегая нас от страшных и губительных ее последствий, он не жалел и себя, утверждая, что ребра и пальцы потерял на войне по причине этой самой глупости: - Заспешил я. Хотел, представьте себе, быть умнее всех. А это тоже не очень-то требуется. Поспешность, представьте себе, не всегда нужна даже при поимке блох и тушении пожара. Во всяком деле и во всяком случае должен быть свой обязательный порядок. Главным же признаком порядка - еще раз сказать - он считал тишину. И поэтому особенно тихо было в полутемном узком коридоре, который уходил в глубину здания и заканчивался в кабинете начальника, в просторной комнате, поделенной на две части - на приемную и кабинет. По коридору этому, по толстым дорожкам, поглощавшим шум шагов, мы сами ходили с опаской, проникнутые уважением к выдающейся личности нашего начальника и к собственным немаловажным занятиям. А этот Якуз, или Яков Узелков, не проявлял никакой робости. Он приходил в уголовный розыск как к себе домой, раздевался в служебном гардеробе, вешал на крюк собачью доху, долго и удивительно громко сморкался и, оставив при себе только портфель и заячью папаху, первым делом шел в дежурку, где топилась железная печка. В коридоре на зеленой садовой скамейке с выгнутыми чугунными лапами сидели по утрам, пригорюнившись, как на приеме у зубного врача, свидетели и воры в ожидании вызова на допрос. Погревшись у печки, Узелков выходил в коридор и подолгу беседовал с ворами и свидетелями, что правилами нашими строжайше запрещалось. Но что для Узелкова наши правила! Он рассказывал, что в губернском розыске, который, понятно, намного покрупнее нашего и где он часто бывал, правила куда попроще. Он вообще любил подчеркнуть, что ему все доступно, и запросто упоминал фамилии таких работников губрозыска, как, например, Жур и Воробейчик, которых мы никогда не видели, но о которых слышали много достойного удивления. Он даже намекал на свою дружбу с ними, во что мы никак не могли поверить. Вернее, не хотели поверить. Впрочем, Узелков и не старался убедить нас. Он всегда разговаривал с нами чуть небрежно, чуть иронически. И, разговаривая, смотрел в сторону. Увидев в дежурке толстого мешочника, задержанного по подозрению в краже, он вдруг говорил задумчиво: - Этот румяный мужчина мне поразительно напоминает Гаргантюа. Я спрашивал: - Это кто - Гаргантюа? - Не знаешь? - удивлялся он и притворно вздыхал. - Хотя откуда тебе знать... У Франсуа Рабле есть такая книга... Мы, конечно, не знали тогда, кто такой Франсуа Рабле. Спрашивать же у Якова Узелкова после его притворных вздохов считали неудобным. А он все чаще и чаще унижал нас своим удивительным, как нам казалось тогда, образованием. Иногда он приходил очень рано, когда сводка не была еще отпечатана на пишущей машинке, и Венька Малышев сам выискивал для него происшествия. Венька брал у дежурного по уезду тяжелую, как Библия, книгу и говорил Узелкову: - Ну, пиши: "Банда вооруженных налетчиков в количестве восьми человек, уходя от преследования, совершила налет на общество потребителей в деревне Веселая Подорвиха около девяти часов вечера..." Узелков нервически вздергивал плечами: - Ты не диктуй мне. Я не в школе. Ты говори мне самую суть. Я без тебя запишу. Венька говорил ему самую суть. Узелков записывал очень быстро. И нам казалось, что самую суть-то он как раз и не успеет записать. Впоследствии наши опасения неоднократно подтверждались. В газете обыкновенный факт из дежурной книги часто искажался до такой степени, что узнать его не было никакой возможности. Узелков писал в газете примерно так: "Среди ночи сторож потребиловки услышал подозрительный шорох. Ночь была мглистая, небо заволакивали черные тучи, и силуэты всадников причудливо рисовались на фоне бархатисто-темного неба..." Я скрывать не стану - мне нравилось в те времена, как писал Якуз. Слова его нравились. Но мне неприятно было, что он пишет неправду. Всадников не было, туч тоже не было. Были пешие бандиты и сторож, но он спал. Венька Малышев, Коля Соловьев и другие ребята тоже сердились на Узелкова. Узелков, однако, держался невозмутимо. По-прежнему требовал свежих происшествий. И вскоре ему сильно повезло. 2 В полдень, в страшную метель, или, лучше сказать, в пургу, начавшуюся еще с вечера, к нам приехал весь облепленный снегом старший милиционер Семен Воробьев и сообщил новость: - Из тайги на тракт вышла банда Клочкова. Вот уж чего никто не ожидал в зимнее время! У Маревой заимки, между Буером и Ревякой, где раздваивается Утуликский тракт, банда вечером устроила засаду, убила трех кооператоров, обобрала несколько крестьянских подвод и, несмотря на пургу, продвинулась дальше - в Золотую Падь. - Тут уж я сразу к вам поехал, - докладывал старший милиционер Воробьев, спокойно расчесывая крупным гребнем мокрые редкие и длинные, как у священника, волосы. - Прямо немедленно поехал. - А где же ты раньше-то был? - исподлобья взглянул на Воробьева наш начальник, словно стараясь боднуть его лобастой головой, поросшей серым жестким волосом, подстриженным "под бобрик". - Где я раньше-то был? - переспросил Воробьев, глядясь в настенное зеркало в кабинете начальника. - Ну как где? Обыкновенно, по своему участку ездил. Участок-то какой! Лектор на днях говорил, две этих самых... две Швейцарии вроде того что могут разместиться. И на каждом шагу или эти бандиты, или опять же самогонщики. А я один на весь участок. И я ведь, между прочим, не стоголовый... - Все ясно, - определил начальник, заправляя за уши оглобельки очков. И, уже не слушая Воробьева, снял со стены оперативную карту. - Клочков, значит, надеется на метель: она, мол, заметет все следы. Но это же глупость... Малышев, слушай... Я через сорок минут буду здесь, - показал он пальцем на карте. - Ты с группой должен подъехать сюда. - Он стал как бы ввинчивать палец в карту. - И без моих указаний никого ни при каких обстоятельствах не трогай. Отсюда, - он передвинул палец, - я попрошу курсантов с повторкурсов поддержать нас. Главное сейчас - не выпустить Клочкова из Золотой Пади. Реально? - По-моему... - Я тебя не спрашиваю, как по-твоему, - оборвал Веньку начальник. - Как по делу, будет реально? - Реально, - кивнул Венька. - Ну, действуй! - приказал начальник. - И держи в уме одно: никаких самоуправств! Если банда будет отходить, проследишь путь ее отхода. Вот так будет правильно... Эта операция закончилась в тот же день к вечеру. Я вступил в ночное дежурство по уезду, когда из Золотой Пади привезли семь арестованных и восемь убитых бандитов. В числе убитых были атаман банды, бывший колчаковский штабс-капитан Евлампий Клочков и его пятнадцатилетний адъютант Зубок, которого Клочков, говорят, еще совсем маленьким подобрал где-то на дорогах гражданской войны. Убитых свалили до выяснения личности прямо в снег во дворе уголовного розыска, и они лежали в темноте, как бревна, у каменного сарая с решетчатыми окнами. Я вышел во двор с фонарем "летучая мышь". Венька Малышев долго рассматривал убитых. В большом, накинутом на плечи тулупе, в монгольской шапке на лисьем меху, он походил в этот момент на ночного сторожа и, как ночной сторож, медленно передвигался по двору, будто у него зазябли ноги. Я спросил, как прошла операция. - Глупо, - сказал Венька и кивнул на убитых. - Ты смотри, что наделал этот наш припадочный - Иосиф Голубчик... Я знал, что Венька не любит Голубчика. Но сейчас мне было все-таки непонятно, почему он сердится. Я еще спросил удивленно, приподняв фонарь над убитыми: - Это что, разве Голубчик их наколотил? - Да нет, - сказал Венька. - Клочкова, вот этого, Коля Соловьев срезал. Этого вот, - он тронул труп ногой, - кажется, я. А этих - курсанты с повторкурсов... - А Голубчик? Венька ничего не ответил, наклонившись над трупом Зубка. Зубок лежал на снегу в красивой черной бекеше, отороченной серым каракулем, в расшитых унтах, без шапки, беловолосый, аккуратно причесанный на пробор. Видно было, что шапка, теперь потерянная, приминала прическу до последней минуты жизни, и поэтому прическа осталась нерастрепанной на застывшей навсегда голове. - Ты смотри, куда он ему попал, - расстегнул на мертвом бекешу Венька. - Прямо в самое сердце. Вот свинья худая! Ну кто его просил убивать мальчишку? Только бы ему порисоваться перед начальником, показать свое геройство. Он, припадочный, кого угодно из-за этого убьет. Хоть отца родного. Лишь бы начальник похвалил его за храбрость. Все время на глаза к начальнику лезет. Глядите, мол, какой я герой!.. Я понял, что это Голубчик убил Зубка. Но я не мог разделить возмущения Веньки. - Тут же не разберешь, в такой горячке, кого убить, кого оставить, - сказал я. - Если ты не убьешь, тебя убьют... - Ерунда, - взял у меня фонарь Венька. - Зубка мы свободно могли живьем захватить. Ты помнишь, как осенью на лесозаводе было? Я же его тогда почти поймал на крыше. Даже карабин у него из рук выбил. Деваться ему просто некуда было. Никто бы не поверил, что он спрыгнет с крыши, прямо со второго этажа. А он даже не задумался - спрыгнул. Очень храбрый мальчишка. Если б не опилки внизу, он бы насмерть разбился. А он ничего, побежал. Я его тогда хорошо видел с крыши, как он бежал по двору. Только прихрамывать стал... - Все-таки он был уже конченый, если связался с бандитами, - сказал я, чтобы Венька не горевал об убитом. - Клочков же, понятно, имел на него большое влияние... - Клочков - это дерьмо, - покосился Венька на труп Клочкова. - Клочков мог из него только бандита сделать, а мы бы сделали хорошего парня. Просто мирового парня сделали бы... - Не думаю, - сказал я. - Ты что, глупый; что ли? - вдруг как бы удивился Венька, поглядев на меня. И еще что-то хотел сказать, но из здания на крыльцо вышел Иосиф Голубчик. Длинный, худой, чуть сутулый, в кожаной не по росту короткой тужурке, с короткими рукавами, он шел по снегу в нашу сторону и похлопывал плеткой по сапогам. За ним продвигался, распахнув, как крылья, собачью доху, маленький Яков Узелков с блокнотом и карандашом, почему-то зажатым в зубах. - Любуетесь? - спросил нас Голубчик, и даже в темноте было заметно, что он ухмыльнулся. Мы промолчали. Узелков вынул изо рта карандаш. - Покажите мне, который Клочков. Иосиф Голубчик взял у Веньки фонарь и осветил необыкновенно грузный труп Клочкова. - Говорят, не все лошади его выдерживали, - засмеялся Голубчик. - У него особая лошадь была. Здоровенная! Как битюг. Жалко, ее убили. Она там и осталась, в Золотой Пади... - А который его адъютант? - спросил Узелков. - Вот он, - осветил Зубка Голубчик. - Это, значит, твоя работа? - оглянулся на него Узелков и снова взял карандаш в зубы. - Моя. - Голубчик опять засмеялся. А Венька Малышев стоял в стороне, как замерзший. Я подумал: вот сейчас что-нибудь случится. Вот сейчас Венька скажет что-нибудь Голубчику, и между ними вспыхнет ссора. Но подле нас неожиданно появился из темноты наш фельдшер Поляков. - А я тебя ищу, - потянул он Веньку за тулуп. - Пойдем, я тебе переменю повязку... Только тут я узнал, что Венька ранен. Вот, оказывается, почему он надел тулуп внакидку. - И сильно тебя стукнули? В какое место? - Да ерунда! - поморщился Венька. - Плечо немножко ободрало около шеи. - Хорошенькое немножко! - сказал Поляков. - Крови сколько вытекло, пока сделали перевязку. Венька пошел за Поляковым в нашу крошечную, рядом с баней, амбулаторию, которую мы называли "предбанником". - Вениамин! - закричал Узелков. - Я потом должен с тобой поговорить. Мне очень важно выяснить некоторые подробности. Ты мне должен объяснить подробно... - Ты и сам хорошо придумаешь, - слабо улыбнулся Венька. - Тебя учить не надо. В коридоре на зеленой садовой скамейке под охраной милиционеров сидели семь арестованных - семь косматых, давно не бритых и не стриженных мужиков в нагольных полушубках и огромных, еще обледеневших броднях, какие носили в старое время водовозы. Я стал вызывать их в дежурку по очереди, чтобы произвести предварительный допрос. На специальных бланках я записывал их фамилии, имена и отчества, возраст, национальность, место рождения и все, что положено записывать в таких случаях. Они охотно отвечали на вопросы, просили закурить и, закурив, благодатно почесывались, распространяя по всей дежурке и коридору удушливый запах плохо дубленной и мокрой от снега овчины. Еще несколько часов назад представлявшие отупело грозную и беспощадную силу, они походили сейчас, пожалуй, на усталых ямщиков, готовящихся к ночлегу где-нибудь на близком к тракту постоялом дворе. Поэтому я не испытывал к ним никакой враждебности. Только один раз я вышел из себя - когда в дежурку ввели пожилого, но с виду все еще могучего мужика, буйно заросшего рыжей щетиной, из которой высовывался вздернутый нос с нервно трепещущими ноздрями и светились яростью небольшие, прищуренные, медвежьи глаза. - Фамилия? - Чего? - Фамилия как твоя? - Это для чего? - Ты мне не задавай тут вопросов! - строго сказал я. - Теперь уж мы тебе будем задавать вопросы. Садись. - Сяду. Он уселся так, что венский стул заскрипел под ним. - Так как твоя фамилия? - Моя-то? - Твоя. Ты дурака тут не разыгрывай, - предупредил я. - Мы быстро из тебя всю твою бандитскую дурь вытрясем. - Гляди-кось, какой герой! - хрипло, простуженно засмеялся и закашлялся рыжий. Потом сплюнул на пол и прикрыл плевок броднем. - Материно молоко у тебя на губах еще не обсохло, губошлеп ушастый, а ты туда же - грозишься. А вдруг я, - он кивнул на чугунную пепельницу, стоявшую на столе, - вдруг я возьму энту вот вещь да шаркну тебя по башке? Что тогда? Какой будет разговор? Я отодвинул пепельницу к себе под локоть. - Оберегаешься? - опять хрипло засмеялся рыжий. - Ну, это не худо. Береженого сам бог бережет. Я встал из-за стола. - Ты будешь говорить фамилию? - А ты что, вроде испугать меня хочешь? - насмешливо спросил рыжий и тоже встал. - Ну-ка, испугай! Я погляжу, как ты умеешь... Из соседней комнаты вышел Коля Соловьев. У него после операции в Золотой Пади разболелись зубы и чуть вспухла щека. Но он не уходил домой, потому что начальник хотел еще сегодня провести подробный разбор операции и всем велел остаться. - Ты чего, рыжий, шеперишься? - заговорил Коля тихим, домашним голосом. - Тебя, как путного, развязали, а ты шеперишься. - Он завидует своему атаману, - кивнул я на окна. - Торопится на тот свет, на Хрустяковское кладбище, поближе к богу... - Щенки! - обвел нас ненавидящим взором рыжий. - Платит вам казна жалованье, а вы ну в точности щенки! И, опять усевшись на стул, закрыл глаза: не желаю, мол, я не только разговаривать с вами, но и смотреть на вас не желаю. Венька Малышев заглянул в дежурку, спросил меня: - Начальник не звонил? - Нет еще. - Ты этих где размещаешь? - В восьмой. - Она пустая? - Пустая. Венька вошел в дежурку и сел недалеко от рыжего на лавку. - Ну что, кум, о чем вдруг опять заскучал, задумался? Рыжий поднял на него глаза: посмотрел с хмурым любопытством, будто стараясь узнать знакомого, и снова опустил голову. В дежурку вошел начальник. Обутый в толстые, мохнатые унты выше колен, он неслышно прошагал по комнате, снял с гвоздя в застекленном ящике ключ от своего кабинета и сказал Малышеву и Соловьеву: - Вы давайте заканчивайте это и пожалуйста ко мне. Будет разговор. Надо вызвать еще Голубчика и Бегунка... На арестованного он даже не взглянул, и было непонятно, что значит "заканчивайте это". У дверей начальник задержался. - Малышев, как у тебя с плечом? - Все хорошо, товарищ начальник, - чуть привстал со стула Венька. Но я, поглядев на него, понял, что все не так уж хорошо. Лицо у Веньки как-то вытянулось, посинело, и особенно сгустилась синева под глазами. - А ты что за скулу держишься? - повернулся начальник к Соловьеву. - Зубы маленько заныли, - попробовал улыбнуться Коля. - Просто лазарет какой-то. - Начальник сделал недовольное лицо и только теперь взглянул на арестованного. - А этот зачем тут? - Да вот не хочет отвечать на вопросы, - доложил я. - Даже фамилию не говорит... - Забыл, выходит, с испугу? - Начальник шагнул к арестованному и вдруг как рявкнул: - Встать! Арестованный не пошевелился. - Кому говорят? Встать! - повторил начальник. - Ну! Арестованный поднял голову, и глаза его снова засверкали бешенством. - Гляди-кось, какой боров. Ты меня сперва накорми, потом запряги, а уж опосля понукай. Ну! - передразнил рыжий начальника. - В угловую его, отдельно, - приказал мне начальник. - И не кормить, пока не вспомнит фамилию и все прочее... Начальник ушел и хлопнул дверью так, что она заныла на пружине. - Ты бы правда встал, - как бы посоветовал арестованному Венька. - Ты же не дурак, а это начальник. - Это он вам, легавым, начальник, - пошевелил бородой рыжий. - А мне на него... - Ты, потише, потише, тут все-таки учреждение, - напомнил Венька. - А насчет фамилии не беспокойся. Можешь не говорить. Я сейчас приду и скажу, как твоя фамилия... И Венька надел свою монгольскую шапку. И вот когда он надел эту шапку на лисьем меху, арестованный забеспокоился. - Погоди, - остановил он Веньку. - Ты в Золотой Пади был? - Был. - Нынешний день? - Нынешний. А что? - Ты гляди, какая нечисть, а? - будто огорчился рыжий. - Я ж в упор в тебя, в дьявола, стрелял. Точно в точности в башку твою дырявую целил, в эту шапку. Неужели ж я промазал? Или уже у вас у кого, комиссары, еще есть такая шапка? Получилось странно: не мы допрашивали арестованного, а он нас. Шапки такой, как у Веньки, ни у кого в нашем учреждении не было. Значит, этот бандит ранил Веньку. И сам признался. А фамилию свою все-таки не хочет говорить. - Ух, паразит! - сказал Коля Соловьев, оторвав руку от горячей щеки. - Это верно, что тебя надо к атаману отправить. Вон он валяется на снегу... - Все там будем вот этак же валяться, - почти спокойно откликнулся арестованный. - И вам этого дела не избежать. За Клочкова Евлампия Григорьевича Воронцов из вас еще добрых лент нарежет. Вот попомните мои слова. Воронцов вам это дело не простит. Ни за что не простит. Не надейтесь. И за душу мою грешную сполна ответите. И начальник ваш ответит, седой боров. Не отвертится. Вы еще поплачете, сучьи дети. Вся контора ваша поплачет горючими слезьми... Такого никогда не было в нашей дежурке, чтобы вот так развязно сидел арестованный бандит и еще грозился. Попадались всякие - бушевали, матерились, бросались на дежурного, даже зашибли одного нашего сотрудника в коридоре чугунной подставкой, но грозить всему нашему учреждению еще никто не отваживался. Значит, он считает, этот бандит, что Воронцов со своей бандой сильнее нас. Или он это только храбрится? В дверь просунулся Яков Узелков: - Можно? - Нельзя, - сказал Венька и, выглянув в коридор, строго отчитал постовых: зачем они пропускают разных граждан с улицы? - Я не с улицы! - закричал Узелков. - Я представитель прессы... Я представляю здесь губернскую газету, орган губкома и губисполкома. Я представитель, так сказать... - Представители пусть приходят утром, - сказал Венька. Он вышел во двор, побывал в арестном помещении и, вернувшись в дежурку, сообщил рыжему его фамилию. - Мне самому теперь интересна твоя фамилия, - слабо улыбнулся Венька. - Ты, получается, мой крестный. В голову ты мне, спасибо, не попал, а плечо попортил. Я теперь должен навсегда запомнить твою фамилию - Баукин Лазарь. - Так точно. Не скрываю: Баукин Лазарь. Даже сверх того - Лазарь Евтихьевич Баукин. Ну что ж, ежели хочешь, дело твое, - запомни, - усмехнулся рыжий. И заметно как бы повеселел. Но от показаний все-таки уклонился. Я направил его, как приказал начальник, в угловую одиночную камеру. 3 Венька ушел домой после совещания у начальника. Было это во втором часу ночи. А рано утром, когда я сдавал дежурство, он уже явился в розыск. И в этот же час в дежурку пришел Яков Узелков. Венька со многими подробностями рассказал ему о вчерашней операции, посоветовал поговорить еще с Колей Соловьевым и в заключение попросил: - Когда напишешь, покажи, пожалуйста, кому-нибудь из нас. Чтобы не было ошибки. Это дело очень серьезное. Тут, в этом деле, врать ни в коем случае нельзя... Яков Узелков сказал, что напишет, как ему диктует его художественная совесть. И, поговорив недолго еще с двумя сотрудниками, пошел домой - писать. Через несколько дней в губернской газете "Знамя труда" был напечатан его очерк, в котором отважно действовали и наш начальник, и Коля Соловьев, и Иосиф Голубчик, и Вениамин Малышев. О Малышеве в очерке было сказано: "Этот юноша-комсомолец с пылающим взором совершал буквально чудеса храбрости". И дальше описывались в самом деле несусветные Чудеса. Венька Малышев будто бы первым выступил против банды, а затем уже подоспели Николай Соловьев, застреливший атамана Клочкова, и Иосиф Голубчик, смертельно ранивший в самое сердце отчаянного адъютанта атамана. О том, что адъютанту всего пятнадцать лет, в очерке сказано не было. - Поймаю Якуза и обязательно задавлю, - пообещал Венька. - Все же думают теперь, что я сам ему такое набрехал. И меня он каким-то идиотом выставляет. С пылающим взором... Якуз, однако, как нарочно, несколько дней не показывался в нашей дежурке. Он поехал в Березовку на восстановление, как он потом писал, самого крупного в Сибири лесозавода. Он любил описывать все самое крупное, небывалое, выдающееся. Вернее, у него так получалось в корреспонденциях, что все, о чем он пишет, необыкновенно, впервые появилось, мир об этом еще не слыхивал. Мы не сильно тосковали о том, что он не приходит. В эти дни у нас было много работы. Почти непрерывно шли допросы арестованных из банды Клочкова. Нам хотелось с их помощью подобрать верные ключи и к банде самого Кости Воронцова, зарывшейся сейчас в снегах где-то в глубине Воеводского угла. Банда Воронцова была на длительный период времени основным объектом нашей деятельности, как любил витиевато, не хуже Узелкова, выражаться наш начальник. Венька Малышев отобрал себе четырех бандитов и день и ночь возился с ними. Он только что не водил их к себе домой, а так со стороны можно было подумать, что это лучшие его приятели. Он называл их по именам - Степан, Никифор, Кирюха, Лазарь Евтихьевич, кормил их своими пайковыми консервами. А Лазаря Баукина угостил даже два раза самогонкой, что уж никакими инструкциями не было предусмотрено. Бочонок с самогонкой, отобранной у смолокуров на Белом Камне, стоял у нас в коридоре, в особой нише, под замком, рядом с большим несгораемым шкафом, и был предназначен для химического анализа. Но анализ все почему-то задерживался. И этим воспользовались уже несколько наших сотрудников. И Венька воспользовался, чтобы угостить бандита, хотя до этого осуждал того, кто прикоснулся к бочонку первым. - Мне же это для дела надо, для служебных надобностей, - как бы оправдывался он передо мной. - Лазарь сильно охрип, и его все время бьет кашель. А эти порошки, которые давал Поляков, нисколько не помогают. И Лазарь вообще не верит докторам. Он их не признает... В том, что Лазарь Баукин не признает докторов, не было, пожалуй, ничего удивительного. Но то, что Венька так заботливо относится к нему, показалось мне странным. Не лазарет же у нас для простудившихся бандитов и не трактир с подачей горячительных напитков. Я даже возмутился про себя. А затем не только мне, но и многим у нас показалось странным, что такой навеки обозленный, угрюмый и всех и вся презирающий бандит, как Лазарь Баукин, вдруг дня три спустя после ареста стал давать показания, хотя приказ начальника - "не кормить" - не был по-настоящему выполнен. Правда, Баукин давал уклончивые показания. Я прочел первый протокол его допроса и сказал Веньке, что этот зверюга чего-то такое темнит. - А что же ты хотел? Чтобы он пришел к тебе и сразу покаялся? - спросил Венька. - Нет, это ерунда. Так не получится. Не такой это мужик... И мне показалось, что Венька как бы восхищается этим мужиком. Мне захотелось посмотреть, как Лазарь Баукин ведет себя на допросах, и я однажды во время допроса зашел в секретно-оперативную часть. Венька посмотрел на меня удивленно: - Тебе что-нибудь надо? - Нет, я хотел посидеть... - Посиди тогда где-нибудь в другом месте. У нас тут вот с Лазарем Евтихьевичем серьезный разговор. Без свидетелей. Я ушел в свою комнату. Через час Венька зашел ко мне и, должно быть желая смягчить свою грубость, предложил: - Хочешь, почитай сегодняшний протокол допроса Баукина. Занятный мужик. Удивительно занятный... Я сказал: - А зачем? Я не такой уж любопытный. Ты ведешь допрос, меня это не касается. - Ну, это ты ерунду говоришь, - заметил Венька. - Нас все касается. И мы за все отвечаем, кто бы что ни делал. А Лазарь в самом деле занятный мужик... - А что в нем занятного? - Все. Он сам смолокур и промысловый охотник. И отец у него, и дед тоже смолокурничали и выслеживали зверя. Он тайгу знает - будь здоров. - Но сейчас-то он бандит... - Ну, это уж известно. Но вообще-то он мужик занятный. Голова у него забита всякой ерундой, а сам неглупый. Сегодня мне говорит, ежели сибирские мужики эту власть не полюбят, она тут ни за что, однако, не удержится. Хоть пять лет простоит, хотя десять, но все равно не удержится. Колчака Александра Васильевича сибирские мужики не полюбили, и он не удержался. Не смог, не сумел. Штыком, однако, да силком мало что сделаешь, как ни вертись. - Что же тут хорошего? - сказал я. - Значит, он настоящий контрик, если сравнивает Советскую власть с Колчаком... - Вообще-то, конечно, - согласился Венька. - Вообще-то, конечно, это не пряник. Но надо еще как следует разобраться. Человек - все-таки смолокур и охотник, можно сказать, потомственный. И вдруг - ерунда какая - связался с бандитами... - Да мало ли смолокуров и охотников в разных бандах! - рассердился я. - Что он, маленький? Связался! Ему, слова богу, не пятнадцать лет. Он сам мог сообразить. - Ну, знаешь! - сказал Венька. - Другой раз и старику так задурят голову, что он не сразу может разобраться. Венька жил искренним убеждением, что все умные мастеровые люди, где бы они ни находились, должны стоять за Советскую власть. И если они почему-то против Советской власти - значит, в их мозгу есть какая-то ошибка. Он считал, что и Лазаря Баукина запутали, задурили ему голову разные белые офицеры. Даже дома, поздно вечером, когда мы пили чай, Венька вдруг вспомнил о нем: - А Лазарь, наверно, сидит сейчас впотьмах в угловой камере и думает, думает... - Да он, наверно, спит давно. Чего ему еще думать? - Нет, он все время думает. Я это каждый день замечаю. Ох и здорово он не любит нас!.. - Нам его тоже не за что любить, - говорил я. - Бандит как бандит... - Ну, это верно, - соглашался Венька. - Но все-таки он мужик занятный. Вчера мне говорит: "Начальник у вас для этого дела очень слабый". Я спрашиваю: "Почему?" - "Я, говорит, вижу. Нервный он шибко. Кричит. Прошлый раз вон рявкнул на меня, ажно у самого уши покраснели. Против бандитских атаманов он никуда не годится. Слабый шибко, жирный". Я говорю: "А начальнику нашему и не надо быть атаманом. Тут учреждение, а не банда". А Лазарь говорит: "Рассказывай! На всяком деле должен быть крепкий мужчина, чтобы его слушались без крику и визгу и понимали, что он на своем месте". Меня удивило. - Неужели ты с ним так разговариваешь на допросах? И он еще ругает начальника... - Он не ругает, он просто приглядывается ко всему. Он очень приметливый. А что, я ему рот должен заткнуть? Он говорит, я его слушаю. Это хорошо, что он разговорился... - Все-таки я не стал бы говорить с ним про начальника, - сказал я. - Кто он такой, чтобы еще рассуждать и тем более критиковать? - Вот это и хочу понять, кто он такой. Мне это интересно. Мне вообще интересно, какие бывают люди. Не все же одинаковые. Хлопотливая должность помощника начальника по секретно-оперативной части обязывала Веньку Малышева заниматься многими делами. И он занимался: выезжал на мелкие и крупные происшествия, собирал агентурные сведения, вел допросы, составлял сводки. Но самым интересным делом для него теперь было продолжение допросов Лазаря Баукина. Да едва ли то можно было назвать допросами. Почти каждый день Венька что-нибудь рассказывал мне о нем, точно совершал открытия. Оказывается, Баукин хорошо знаком с Костей Воронцовым, хотя никогда не был в его банде. Еще при царе Лазарь работал у отца Воронцова на смолокуренном заводе. Венька подробно расспрашивал Баукина о его жене, о ребятишках, вслух жалел ребятишек, у которых родитель ни с того ни с сего вдруг занялся бандитским делом. Вот так и проходили допросы. На допросе же Лазарь Баукин вдруг спросил Малышева, хорошо ли заживает у него рана на плече. - Плохо, - ответил Венька. - Попортил ты мне, Лазарь Евтихьевич, плечо. - Это еще ничего, - сказал Лазарь. - Это благодаря господа я только в плечо тебе угодил. Я ведь тебя насмерть мог ухлопать. У меня глаз ты знаешь какой? Как у ястреба. Почти что без промаха... - Хвастается он, - заметил я, когда Венька рассказывал мне об этом. - Это верно - немножечко хвастается, - улыбнулся Венька. - Но ему уже больше обороняться нечем. Вчера мне опять говорит: "Ты не верь докторам. От раны, ежли не шибко загнила, есть одно хорошее средство - брусничный лист. Только не сушеный, а живой, который сейчас в тайге под снегом. - И вздохнул: - Не попасть уж, видно, мне обратно в тайгу. Ни за что, однако..." - Да, уж в тайгу ему, пожалуй, больше не попасть, - подтвердил я. - Если на суде станет известно, что он тебе, как представителю власти, прострелил плечо, ему могут наверняка вышку дать... - Могут, - огорчился Венька. - Но я нигде это в протоколах не пишу, что он в меня стрелял. И у нас об этом знают только ты и Коля Соловьев. А Коля не трепач... - А я трепач? - И ты не трепач, - успокоил меня Венька. - А Лазарь еще про многое не говорит. Если его по-настоящему расколоть, можно большое дело сделать... Допрашивая Лазаря Баукина, Венька все время составлял историю его жизни. Он составлял ее, конечно, не столько из крайне скупых показаний самого Баукина, сколько из допросов других арестованных, сличал разные показания, сверял их с нашими агентурными сведениями и устраивал очные ставки. Выяснилось, что Баукин - бывший солдат царской армии. За геройство на фронтах империалистической войны был представлен к четырем Георгиевским крестам. Три получил, а четвертый где-то завяз в бумагах воинских канцелярий. Пока хлопотал о четвертом кресте, лежа в госпитале по случаю тяжелого ранения, началась Октябрьская революция, и все награды его потеряли значение. Потеряла значение, как казалось ему, вся его боевая жизнь. Выходило, что и ранили его трижды зазря, без всякого смысла, если он не может гордиться даже теми крестами, что выданы ему. Ни к чему оказались эти кресты. На родной заимке Шумилове, в глухой тайге, куда вернулся он из госпиталя, хозяйство его за время войны пришло в полное расстройство. Ни коровы, ни коня. Жена с тремя малыми детьми живет из последнего, батрачит у богатых мужиков. Мужики богатые и бедные одинаково проклинают бестолковую войну с немцем. Их не удивишь тут ни крестами, ни медалями. И геройством не удивишь. Лазарь Баукин оказался в родных местах почти единственным, кого не только не утомила, но даже разгорячила изнурительная война, несмотря на ранения. Он все еще жил войной, не зная, за что приняться в крестьянском деле, от которого отвык за годы войны. На его счастье или, скорее, несчастье, глубокой осенью восемнадцатого года прибыл на побывку в родные места его старший брат, Митрофан, выслужившийся в войну до унтер-офицерского чина. Братья выпили на радостях, душевно разговорились. И Лазарь впервые за все это смутное, тяжелое время узрел единомышленника. Пьяный Митрофан, сильно хвастаясь своими успехами, рассказал, что есть верные люди, которые опять собирают армию, такую же, как была, только более крепкую. И если сейчас вступить в нее, можно многого добиться без особого труда. В этой армии будут высоко ценить три "Георгия", полученных Лазарем, и будет выдан четвертый, еще не полученный, поскольку все справки у Лазаря в полном порядке. Лазарь уехал с заимки в начале зимы и вступил добровольцем в белую армию. Дело было, конечно, не в том, чтобы выхлопотать четвертый Георгиевский крест. Дело было в великом соблазне поправить пошатнувшееся хозяйство за счет тех льгот и наград, которые были обещаны добровольцам белой армии после победы в гражданской войне. Победу, однако, одержали не белые, а красные. После разгрома белой армии Лазарю пришлось скрываться, опасаясь особо сурового наказания за то, что он был не только белым солдатом, а еще и помощником командира взвода и, главное, добровольцем. В скитаниях он набрел на бывшего колчаковского штабс-капитана Клочкова, находившегося одно время в подчинении у "императора всея тайги", а затем отделившегося от него с небольшой бандой. Вступив в эту банду, Лазарь Баукин долгое время не ладил с Клочковым. Лазарь считал, что надо грабить только кооперативы и базы, но не тревожить крестьян, с чем не соглашался Евлампий Клочков, вышедший из городского купечества и стремившийся наказывать все население за свою собственную неудачливую судьбу, стремившийся сеять ужас. Лазарь хотел устранить Клочкова, чтобы самому стать главарем банды. Но Клочков был не так прост и старался обезопасить себя от Баукина, не доверяя ему во многом, остерегаясь его... Все это выяснил Венька Малышев путем перекрестных допросов. Он сразу заметил, что Лазарь Баукин резко отличается от других арестованных бандитов. И даже здесь, в угрозыске, в арестном помещении, бандиты говорят о Лазаре как о своем главаре, как о человеке, который мог бы стать главарем, если б не превратности судьбы. Веньку больше всего интересовали связи Баукина в других бандитских соединениях. Ведь не так уж отдельно действовала банда Клочкова, у нее были связи, наверно, и с Воронцовым и с другими. И еще интересовало Веньку, если можно так выразиться, истинное самочувствие Баукина. - Интересно, - говорил мне Венька, - что бы Лазарь сейчас стал делать, если бы ему, допустим, удалось уйти от нас? - Опять пошел бы в банду. - Нет, не думаю. У него башка все-таки работает. Я ему все время встряхиваю башку разными вопросами. - Да для чего это? - спросил я. - Для дела, - улыбнулся Венька. У Веньки появилась идея - побывать еще зимой в Воеводском углу, на родине Лазаря Баукина, навестить его жену, его ближайших родственников и добыть как можно больше сведений о его связях. Из трофейных фондов гражданской войны нам достались, кажется, японские, аэросани. Изломанные, они все лето и осень валялись у нас на пустыре. И только теперь, зимой, нашелся механик, согласившийся отремонтировать их и пустить в дело. В свободные часы мы с Венькой и с Колей Соловьевым часто ходили на пустырь и помогали механику отвинчивать и отмывать в керосине ржавые болты и гайки, хотя надежды на восстановление саней у нас почти не было. Механик, видимо, сам не мог разобраться как следует в механизме и все говорил: - Кабы мне ихнюю схему достать. Я бы их разобрал в два счета... Мы с Колей Соловьевым постоянно смеялись над механиком, говорили, что он, наверно, большой специалист: может любую, какую угодно, сложную машину разобрать на все части и собрать очень быстро и прямо... в мешок. А Венька называл нас чистоплюями и уверял, что сани будут восстановлены. Он еще года два назад работал слесарем в железнодорожных мастерских, и этот механик разговаривал с ним подле саней как со своим человеком, как с человеком, причастным к благородному делу обработки металлов. - Вот погодите, - говорил нам Венька, - вот погодите, мы на этих санях прокатимся скоро в Воеводский угол... Эта идея понравилась и нашему начальнику. Он теперь все чаще выходил из кабинета, чтобы посмотреть, как подвигается работа на пустыре. Механику был выдан из трофейного фонда полный комплект кожаного обмундирования: пальто, штаны, сапоги и шлем. Он, кроме того, требовал кожаные перчатки с длинными отворотами, какие носят авиаторы. Но начальник сказал, что о перчатках похлопочет, когда будут восстановлены сани. У саней, все еще лежавших на снегу в перевернутом виде, собирались многие наши сотрудники, давали советы, спорили, смеялись. Однажды сюда пришел и Яков Узелков. Вытащив из брезентового портфеля блокнот с напечатанным вверху названием газеты, он интересовался, что появилось новенького за время его отсутствия. - Я, к сожалению, не мог к вам раньше прийти, - как бы извинялся он, нервно покусывая карандаш. - Я несколько дней разъезжал по уезду. Были, можно сказать, пикантные встречи... Мы Узелкова не видели с той поры, как прочитали в газете "Знамя труда" выспренний очерк о разгроме клочковской банды в Золотой Пади. Мы уже стали забывать о существовании Узелкова. Но сейчас, увидев его, снова ожесточились. - Можешь к нам больше не ходить, - сказал ему Венька. - Нам брехуны не нужны. С пылающим взором. - Да тебе и не надо к нам ходить, - добавил я. - Для чего тебе сведения, если ты можешь все высосать из своего вот этого тоненького пальца? И Коля Соловьев засмеялся. - Чудаки! - ничуть не смутился Узелков. - Я же вас вывел героями - и вы же еще недовольны. Дикари, питекантропы... - Уходи, - опять сказал Венька. - Уходи, и чтобы тебя тут вовсе не было. Больше тебе никакой сводки давать не будем. По пустырю как раз в это время проходил наш начальник. Узелков пошел за ним. И, на наше удивление, начальник отнесся к нему весьма любезно. Он даже обнял его за плечи и повел к себе в кабинет. Мы слышали, как Узелков сказал: - Популяризация - моя главная задача. И наверно, это слово "популяризация" покорило нашего начальника, тоже любившего необыкновенные слова. Вскоре он вызвал Веньку и меня и, сидя в кресле, сделал нам нагоняй, говоря: - Как же это так? - И показал на Узелкова. - Товарищ, можно сказать, собственный корреспондент, пишет про нас, освещает нашу работу. А мы, значит, будем ему палки в колеса кидать? Нет, это будет неправильно. Так не пойдет. Я запрещаю это решительно. Понятно? Узелков ушел, получив все нужные ему сведения. Начальник сам закрыл за ним дверь и, опять усевшись в кресло, спросил: - Вы для чего, ребята, допускаете в своей работе глупость, личные счеты и так далее? А? Венька доложил, что тут не личные счеты, а просто вранье и глупость со стороны корреспондента. - Вранье? - удивился начальник и покачал своей седеющей колючей головой. - Вранья допускать, конечно, нельзя. Вы за этим должны смотреть, докладывать в случае чего мне. А так препятствий чинить не надо. Это же, имейте в виду, пресса. С ней ссориться никак нельзя. Может быть, в этот момент далекие воспоминания колыхнули суровое сердце нашего начальника. Он вдруг подвинул к нам коробку с папиросами, чего раньше никогда не делал, и сказал, продолжая грустно улыбаться: - Поздно вы родились, ребята. Ничего хорошего вы еще не видели. И не знаете. И вам даже непонятно, что такое пресса. Ведь вот, допустим, у нас в цирке как было? Не только приходилось ожидать, когда напишут про тебя в прессе, а самим даже приходилось соображать. Даю честное слово. Придет, бывало, репортер в цирк, а ты норовишь ему в руку сунуть рублевку или даже трешницу. Этак деликатно. Чтобы написал после. Ну, и ждешь потом. Ангажемент! Вы ведь этого ничего не понимаете. Про вас пишут, а вы обижаетесь. Бесплатно пишут, и в положительном тоне. Надо бы только приветствовать такого корреспондента. Приветствовать... Понятно, что после этого у Якова Узелкова в нашем учреждении появилась такая поддержка, о какой он и мечтать не мог. Он в любое время теперь заходил к начальнику и называл его запросто - Ефрем Ефремович. Два раза, однако, мы пробовали разоблачить корреспондента в глазах начальника, но делали это, видимо, неумело, неубедительно. Говорили, например, что Якуз много сочиняет. Против этого обвинения начальник выдвинул веский довод. Он сказал: - Вот, допустим, французская борьба. Многие зрители обижаются, что борцы борют друг друга не по-честному, а как велит арбитр. "Сегодня ты меня положишь, завтра - я тебя". Зрители говорят: "Это афера". И я говорю: правильно. Ну, а как вы думаете, без аферы лучше будет? Нет, хуже. Борцы тогда, озлившись, даже покусать друг друга могут, трико порвут, измочалятся до крови. Ну, и что же тут красивого? Ничего. Нет, вы молодые ребята, вы этого не понимаете, что такое искусство... И начальник закрыл глаза, показывая, что разговор окончен. Якуз продолжал писать как хотел. Одержав над нами первую крупную победу, он сразу как-то вырос в наших глазах. У него даже плечи стали как будто пошире. К тому же он сшил себе входившую тогда в моду толстовку из чертовой кожи, приобрел новые ботинки, и мы смеялись, что вот, мол, на происшествиях оделся человек. Голос у него стал еще тверже, еще уверенней. Читая в сводке об изнасиловании, он вдруг говорил удивленно: - Ах! Опять это либидо сексуалис. Дежурный по угрозыску спрашивал: - Чего? - Это мои мысли вслух, - небрежно отвечал Узелков. В другой раз в разговоре с нами он также вдруг ни с того ни с сего сказал: - Извините, но у меня на этот счет своя концепция. Я не считаю, что мы живем в век пессимизма. - Ну, уж это совсем ерунда какая-то! - возмутился Венька. И спросил: - Что такое пессимизм? - Учиться надо, - сказал Узелков. - Учиться, а не заниматься пикировкой. Что такое пикировка, он тоже не объяснил. В конце концов мы стали верить, что он не может говорить по-другому, что эти затейливые слова так же привычны для него, как для нас наши. Мы постепенно стали привыкать к этим его словам и уже не искали в них каверзного смысла. Да и сам Узелков нас все меньше интересовал. У нас и без него было много всяких дел. Главным же все еще оставалось дело арестованных из банды Клочкова. Прокурор уже несколько раз требовал, чтобы их поскорее перевели в городской домзак. Пора, мол, готовить процесс. И притом большой, показательный. Но Венька, пользуясь своим положением помощника начальника по секретно-оперативной части, упорно задерживал бандитов в нашем арестном помещении, ссылаясь на оперативные надобности. Он все еще продолжал допрашивать Лазаря Баукина и его соучастников. 4 В кабинете нашего начальника стоял громоздкий застекленный шкаф, полный толстых книг в кожаных переплетах с золотым тиснением. Шкаф этот недавно еще украшал, наверное, богатый кабинет. Говорили даже, что принадлежал он знаменитому золотопромышленнику Полукарову. Революция, переместившая много громоздких вещей, передвинула, перетащила и этот шкаф с книгами. Неизвестно, читал ли наш начальник эти книги. Но каждый раз, когда разбиралось какое-нибудь запутанное преступление, он кивал бодливо на шкаф, говоря очень строго: - Криминалистическая наука на что нам указывает? Криминалистическая наука нам прямо указывает на то, что надо в первую очередь изучать психологию преступника. А это значит что? Это значит, надо докапываться до корней. Бывает, что преступник запирается на допросе, не хочет говорить, юлит, финтит, изворачивается. Тогда, значит, что? Тогда, значит, надо повлиять на его психологию... И начальник считал, что Венька Малышев правильно ведет допросы Лазаря Баукина. - Вот именно Малышев бьет на психологию в этом вопросе, - тыкал пальцем в протоколы начальник. - Поэтому я не вмешиваюсь. Хотя этот Баукин, видно по всему, очень сложный экземпляр. Я лично применил бы к нему самые жестокие меры... Этого больше всего и боялся Венька, уверенный, что начальник не простит Баукину того случая в дежурке, когда он приказывал встать, а Баукин продолжал сидеть и еще обозвал начальника боровом. Венька все время деликатно внушал начальнику, что этот бандит Баукин при осторожном к нему отношении может дать очень ценные показания. И уже кое-что дает. Вскоре Баукина, по настоянию Веньки, перевели из одиночки в общую камеру. - Там ему будет все-таки веселее, - сказал Венька. - А то, чего еще доброго, Лазарь от тоски с ума сойдет... И мне даже противно стало, что Венька так заботится о Баукине. Ему еще, видите ли, веселье требуется, этому зверюге. Мы уже заканчивали допросы всей клочковской группы, когда четверо бандитов попросились в баню, в том числе и Лазарь Баукин. - Может, перед смертью и помыться больше не придется, - вздохнул он. - А мы, однако, православные, как ни есть христиане. Уже замечено давно, что чем звероватее бандит, тем жалостливее он ведет себя, когда чувствует безвыходность своего положения. Вот почему я считал, что Венька напрасно цацкается с Лазарем. Просто Лазарь сумел разжалобить его. И у Веньки еще будут от этого большие неприятности. - Что ж ты раньше-то не вспоминал, что ты христианин? - спросил я Баукина. - Когда убивали и калечили людей, так не вспоминали, какого вы вероисповедания... Лазарь ничего мне не ответил. А Венька, подошедший в этот момент к дверям камеры, сказал Пете Бодягину, прозванному за особую и часто неуместную резвость Бегунком: - Петя, проводи арестованных в баню. И прошел дальше по коридору, будто не заметил меня. Было это поздно вечером в субботу. Баню жарко натопили, потому что днем в субботу всегда мылись в ней наши сотрудники и перед сном ходил париться сам начальник. И вот как раз после начальника в баню пошла, по распоряжению Веньки, эта четверка заядлых бандитов под охраной Пети Бегунка и одного милиционера из городского управления. Бандитам в бане показалось холодно, и они попросили подбросить немножко дров. - Кто же вам будет дрова подбрасывать? - спросил Петя. - Истопник ушел. - Да мы сами подбросим, ежели разрешишь, - сказал Лазарь Баукин. - Мы все-таки лесные жители. Живем в лесу, молимся колесу, а, однако, тоже люди. Одушевленные... И правда, они тут впотьмах стали перетаскивать дрова. Но потом оказалось, что перетаскивал-то один Никифор Зотов, а остальные трое, зайдя за поленницу березовых дров, перемахнули через каменный забор и скрылись. В тот же час была организована погоня. Поиски опасных преступников продолжались всю ночь, но не дали никаких результатов. И утром уже весь город разговаривал об этом побеге. У ворот уголовного розыска остановились щегольские санки. Из санок вылез уездный прокурор, посещавший нас только в торжественных случаях, а чаще вызывавший к себе. Он протер носовым платком толстые стекла пенсне и, выслушав объяснение начальника, заявил, что потребует немедленно отдать под суд Бодягина - Бегунка - и милиционера Корноухова, находившегося на посту у бани. Тогда Венька Малышев сказал, что если вопрос ставится так на ребро, то пусть лучше уж его, Малышева, отдадут под суд: ведь это он распорядился проводить бандитов в баню. У прокурора задрожало пенсне на носу. - Закон одинаково распространяется на всех, - сказал он. - Если преступники не будут пойманы, вы, естественно, также должны будете понести серьезную ответственность за вашу, я позволю себе сказать, возмутительную халатность. Или, может быть, - он многозначительно поднял палец, - за другие противозаконные действия. Я сейчас еще не хочу ничего предрешать... Затем прокурор два раза измерил шагами по снегу расстояние между забором и баней, осмотрел колючую проволоку на заборе, оставшуюся почти не тронутой, произнес в заключение только одно слово: "Специалисты!" - и пошел со двора. Начальник провожал его до саней, что-то горячо доказывал ему, размахивал руками, но что именно доказывал, нам не было слышно. Венька стоял во дворе в одной гимнастерке, без шапки и рассеянно смотрел на ржавый моток колючей проволоки, валявшейся у забора в снегу. Эта проволока осталась от той, что обматывала забор. Надо было бы обматывать его еще выше. Я сказал об этом Веньке. Но он махнул рукой и поморщился. - Все это ерунда. Не в проволоке дело. - А в чем? В психологии, что ли? - не мог не съязвить я. - У собак, наверно, тоже есть своя психология. Венька внимательно посмотрел на меня и ничего не ответил, только обиженно надул губы. И я мгновенно представил себе, каким он был в детстве. Он был, наверно, беленьким, веснушчатым, толстогубым мальчиком с застенчивыми глазами. Он стал взрослым, высоким, сильным. На лице его теперь чуть заметны веснушки, и волосы чуть потемнели. А в глазах в этот час огорчительной растерянности все еще светится детство. - Вот, Малышев, плоды твоего пресловутого и закоренелого либерализма, - указал пальцем начальник, возвращаясь от ворот. - Где ты у кузькиной матери будешь его сейчас искать, этого прекрасного Лазаря Баукина, с компанией? А ведь я тебя, кажется, предупреждал. Предупреждал я тебя или нет? Ответь... Но Венька ничего не ответил и начальнику. Начальник вынул из брючного кармана портсигар, подавил большим пальцем на голову змеи, изображенной на крышке, взял папиросу, раздраженно помял ее в искалеченных пальцах и, прикурив, сказал: - Молчишь?! Упрямый ты человек, я смотрю на тебя, Малышев. А это значит что? Это значит, что я по-настоящему обязан отстранить тебя от должности... Венька сузил вдруг вспыхнувшие глаза и дерзко взглянул на начальника. - Отстраните. Я плакать не буду. Это ваше дело, кого отстранить, кого назначить. - Нехорошо разговариваешь. Не помнишь, с кем разговариваешь, - прихмурился и дохнул на него дымом начальник. - И правильно, надо бы тебя отстранить. Начальник сердито зашагал к крыльцу. У крыльца остановился. - Однако я тебя не отстраню. Я тебя заставлю, имей в виду, найти Баукина. Ты слышал, что прокурор заявил? Надо найти преступников. Во что бы то ни стало. Найдешь? - Не знаю, - сказал Венька. - Я к ворожее еще не ходил. Откуда я могу знать, найду или нет? - Нехорошо разговариваешь, - опять заметил начальник и ушел в здание. А Венька остался во дворе. Из амбулатории, что рядом с баней, вышел фельдшер Поляков. - Хочешь, плюс ко всему, застудить плечо? - спросил он Веньку. - Я на тебя все время в окно смотрю, как ты в одной гимнастерке разгуливаешь. Пойдем, я тебе переменю повязку. А то я скоро уйду. Меня в уздрав вызывают... Венька покорно пошел за Поляковым. Я заглянул в секретно-оперативную часть, когда Венька вернулся из амбулатории. Он сидел за столом, подперев голову обеими руками, и читал какие-то протоколы. Я посмотрел ему через плечо и узнал протоколы допросов Баукина. "Их читать теперь бесполезно", - подумал я, но ничего не сказал. Веньке, наверно, и так здорово обидно. Лучше не затрагивать больное место. Я спросил, не пойдет ли Венька обедать. - Нет, - поглядел он в окно. - Рано еще. Я есть не хочу. - И вдруг улыбнулся. - Нет почему-то аппетита... Из окна был виден белый, заснеженный пустырь, на котором копошился подле аэросаней механик. Удивительным мне показалось, что корпус саней уже поставлен на лыжи и укреплен похожий на крест пропеллер. - Пойду покопаюсь с ним, - кивнул в окно Венька. - Все равно сегодня ничего не лезет в башку. Башка просто как чугунная. Венька надел свою монгольскую шапку, стеганую телогрейку, взял варежки и пошел на пустырь. Когда я возвращался из столовой после обеда, он все еще сидел на корточках подле саней и, поворачивая метчик, нарезал зажатую в тисках гайку. Лицо и руки у него были измазаны черным маслом, и, разговаривая о чем-то с механиком, он смеялся. "Вот, наверно, настоящее его дело", - подумал я, приближаясь к ним. И Венька со смехом сказал, увидев меня: - Готовлюсь в механики, в старшие помощники по механической части, если отстранят. Надо заранее подготовиться. А то, может быть, не успею, как погонят... Я присел около него. Все-таки странно, что он так быстро успокоился и даже как бы взбодрился. - Гляди, - показал он, - сани-то скоро начнут действовать. А ты сомневался, не верил. - И, легонько надавив на рычаг, развернул тиски. - Не верить, я считаю, нельзя. Правда, нельзя не верить? - спросил он механика, как мальчик. И, не дождавшись ответа, опять засмеялся: - Я, например, во все чудеса верю. В любые чудеса... Это он, может быть, от нервной встряски стал таким веселым, подумалось мне тогда. Или из упрямства, из самолюбия не хочет теперь показать всем, что его ошеломил побег Баукина. Однако обедать в этот день он так и не пошел. И ночью долго не мог уснуть, все ворочался. Наверно, у него разболелось плечо. О Лазаре Баукине он как будто забыл на следующий же день. Но когда курсантов с повторкурсов снова вывели на лыжах прочесать ближайший к Дударям лес, Венька сказал мне: - Ерунда это все. Лазарь не глупее нас. Если он ушел, так ушел. И знал, куда уйти. Не такой он мужик, чтобы не сообразить... И опять я не заметил, что Венька сердит на Баукина. Кто-нибудь со стороны, послушав Веньку, мог бы серьезно заподозрить его в том, что сам же и помог убежать Баукину, но у меня даже мысли такой не было. Нет, Венька не знал, что Лазарь убежит, если его поведут в баню. Я вспомнил, как Венька побледнел, когда услышал о побеге, как он всю ночь вместе с курсантами повторкурсов прочесывал лес под Дударями и перед утром сказал мне: - Все-таки я никогда не думал, что так получится. За такое дело я сам бы стукнул его. Это же не шутка. Взять бандитов с бою, а потом за здорово живешь отпустить! Нельзя сказать, что мы ничего не делали в последующие недели, чтобы хоть нащупать след беглецов. Мы облазили, пожалуй, весь город и несколько ближайших к городу деревень, но никого не нашли. - Надо ехать в Воеводский угол, - решил Венька. И начальник согласился с ним, но считал, что необходимо подождать, когда будут готовы аэросани. Венька теперь почти все свободное время проводил на пустыре подле аэросаней. О Баукине он по-прежнему даже в разговорах со мной не вспоминал. Да и аэросани готовились не только для поимки Баукина. Начальник считал, что нам давно пора объехать в зимнее время Воеводский угол, так сказать, прощупать его, разузнать, чем он дышит и как само население относится к банде Кости Воронцова, притаившейся до времени в снегах глухой тайги Воеводского угла. О Баукине напоминал прокурор. Он каждую неделю звонил нашему начальнику и спрашивал, нет ли отрадных новостей. - Нет, но будут, - успокаивал его начальник. - Предпринимаем серьезную экспедицию... А пока жизнь в нашем учреждении шла своим порядком. Не надо, однако, думать, что нас волновали только события, связанные с нашей работой. Были, конечно, и другие события. 5 В продовольственном магазине недалеко от нашего учреждения появилась хорошенькая кассирша. Венька первый заметил ее и показал мне. Она сидела в стеклянной будке на высоком стуле перед серебристой кассой, строгая, чуть надменная, в голубом мохнатом свитере, и выбивала талоны с таким снисходительным видом, будто ее пригласили сюда временно заменить кого-то и она любезно согласилась, хотя за пределами магазина у нее есть, наверно, другое дело, более важное и более интересное. Выбрать работу по вкусу, по душевным склонностям было в те годы почти невозможно. Безработица томила людей, заставляла цепляться за любой способ заработать. Лишь бы как-нибудь прокормиться, прокормить семью. И девушка эта, нам думалось, тоже случайно стала кассиршей. Не похожа она была на кассиршу. Нисколько не похожа. Занятие в магазине, видимо, огорчало ее, покупатели раздражали, но она сдерживала себя, временно покорившись судьбе. И это выражение надменной покорности на лице кассирши вначале поразило нас, а затем вовлекло в непредвиденные расходы. Вскоре все ящики наших служебных столов были заполнены спичками. И хотя ни я, ни Венька не хотели признаться даже друг другу, что нас интересует кассирша, со стороны это все-таки было нетрудно заметить. В магазин мы стали ходить и вместе и порознь почти каждый день и в день по нескольку раз. Покупать нам было, в сущности, нечего, и спички были пока единственным показателем нашей необыкновенной взволнованности. Сначала мы покупали их по целой пачке, потом по два коробка и, наконец, по коробку, но заговорить с кассиршей не решались. И странное дело! Чем чаще мы заходили в магазин, тем меньше смелости было у нас. Мы стали стесняться даже заглядывать в магазин. Нам казалось, что и кассирша заметила нашу заинтересованность, и посторонние люди начинают смеяться. Однако мы все-таки каждый день, занятые все прибывавшей работой, думали, что именно сегодня как-нибудь случайно увидим кассиршу. Может быть, встретим на улице. Думали мы, разумеется, каждый про себя. Но я уверен, что Венька думал точно так, как я. Однажды утром он достал из-под кровати летние сапоги, начистил их до блеска и стал носить вместо валенок каждый день, хотя еще стояли морозы. В сапогах в обтяжку он выглядел много интереснее. И ясно было, что он носил их теперь специально для кассирши. Я все-таки спросил: - Для чего это зимой в сапогах? Он сказал: - Мне так легче. И вдруг вспыхнул, сконфузился. Поэтому я не стал его расспрашивать. Я сапог не надевал. Я по-прежнему ходил в валенках. Но зато я постоянно придумывал подходящие фразы на случай внезапного разговора с кассиршей. Я верил, что такой случай произойдет. Где-нибудь мы с нею обязательно встретимся. Взволнованность наша все росла. Я не знаю, заметил ли это Узелков, но однажды, сидя у нас в дежурке, он взглянул в окно и сказал торопливо: - Смотрите, смотрите, ребята, вон какая амазонка идет! Мы подошли к окну. Она шла по тротуару, высокая, стройная, в теплых вышитых унтах, с крошечным чемоданчиком, как артистка. Я скрыл свое волнение, помолчал секунду и, сколько мог равнодушно, спросил у Якуза: - Ну, как?.. Нравится она тебе? Узелков еще раз взглянул на нее и, как старичок, в бурной жизни которого было много красивых женщин, давно надоевших ему, презрительно пожевав губами, ответил: - Не лишена. У Веньки Малышева лицо налилось горячей кровью. Хмурый, он отошел от окна, будто озабоченный неотложным делом, и вышел в коридор. Узелков, продолжая смотреть в окно, сказал, ни к кому не обращаясь: - Я сегодня непременно с ней познакомлюсь. Это, должно быть, экзальтированная девушка. В моем вкусе. Даже в походке чувствуется этакая... экзальтация. - И стал обеими руками надевать чуть полысевшую заячью папаху. Обещание свое он выполнил в тот же вечер. Вечером в магазине никого не было. Магазин закрывался. Узелков зашел купить пачку папирос, и кассирша выбила ему последний чек. Он взял папиросы и, закуривая тут же, заговорил с кассиршей, считавшей выручку. Он, наверное, - я так думаю - распахнул свою собачью доху, под которой у него новая толстовка из чертовой кожи, вязаный шелковый галстук с малиновой полоской посредине и разные жестяные и эмалированные значки. Не знаю, этим ли, или необыкновенными словами, или еще чем-нибудь он поразил воображение кассирши. Известно только, что, закончив подсчет выручки, она разрешила ему проводить ее до дому, не обратив, должно быть, особенного внимания на его незавидные внешние данные. Проводив ее, он в тот же час, хотя было уже очень поздно, прибежал к нам в дежурку и рассказал подробности. - Она, как мадам Бовари, - говорил он, удовлетворенно сморкаясь в пестрый носовой платок, - совершенно одинокая. И, как я, приезжая. Только из Томска. У нее тут никого нет. Живет на Кузнечной, шесть. Довольно культурная. Разбирается в вопросах. Отец - преподаватель то ли физики, то ли химии. Сама, как и я, еще недавно была на производстве, кажется, в Усолье. Там и вступила в комсомол. Зовут Юля. Фамилия - Мальцева. Приехала сюда случайно. Ей сказали, что тут можно устроиться в клуб, что тут нужны работники. Но ее обманули... Из всех подробностей нас больше всего удивило, что она комсомолка. В те времена комсомолки одевались еще на редкость просто, как на плакатах, - стриженые, в косынках, в рабочих башмаках. А у нее были длинные вьющиеся волосы, затейливо причесанные, и в волосах точеная блестящая гребенка. Нам приятно было узнать, что она комсомолка. Это сближало нас. Но в то же время нам было обидно. Уж кому-кому следовало бы, кажется, первым собрать все сведения о ней, так это нам, а не Узелкову. Некоторые товарищи, может быть, даже скажут сейчас: какие же вы были работники уголовного розыска, если не могли самостоятельно узнать даже такие простые подробности? Но работники уголовного розыска, я уверен, так не скажут. Ведь это было не оперативное задание. Это была не служба. Это было - я знаю теперь - наше первое сильное увлечение, лишившее нас необходимой для успеха рассудительности и быстроты действий. Всякий раз теперь, приходя к нам в дежурку, Узелков обязательно рассказывал что-нибудь о Юле Мальцевой, о ее характере, привычках, вкусах. - Она задыхается в этой глуши, и ей, мне кажется, приятно, что я иногда провожаю ее, - говорил он однажды вечером, сидя у нас в дежурке и поглядывая на стенные часы. - На прошлой неделе я не зашел за ней, так она даже обиделась. А вчера я просидел у нее почти до двенадцати часов... - Где это ты просидел у нее? - спросил я. - Разумеется, дома, на Кузнечной шесть. Она просила меня почитать ей Есенина. - Она что же, сама не может прочитать? - Да разве в этом дело? Она просит, чтобы именно я читал. Она находит, что я отлично читаю стихи. А она вполне культурная девушка. Я ей задавал самые сложные вопросы даже из области физики и химии. И она прекрасно реагирует. Мы с ней вместе, по моей инициативе, перечитали "Мадам Бовари"... Может быть, нам не так бы было обидно, если бы кто-то другой подружился с этой самой Юлией Мальцевой. Но Узелков... Я потом часто думал, что люди в большинстве случаев одинаково несправедливо и любят и не любят друг друга. Возможно, что и Узелкова мы не любили несправедливо и поэтому упорно старались не замечать его достоинств, которые, быть может, заметила Юля Мальцева. Ведь какие-то достоинства у него были. Во всяком случае, успех Узелкова нас раздражал, хотя мы, наверно, сами изрядно преувеличивали его успех и никак не могли понять, чем же он берет. Я помню, он особенно расстроил нас в тот вечер, когда рассказывал, что просидел у Юли до двенадцати часов. Мы, правда, не поверили ему, но все-таки расстроились. Выйдя из дежурки на улицу, объятую морозом, мы с Венькой пошли прямо к Долгушину. Обычно мы ходили к нему в субботу, после бани. А это было, кажется, в четверг. Но мы все-таки пошли. У Долгушина играла музыка. Две худощавые девицы, стоя на возвышении, пели тягучий цыганский романс. Их было видно в стеклянную дверь, отделявшую ресторан от вешалки. У вешалки, как всегда, стоял огромный начучеленный медведь с белесыми стеклянными глазами, в которых отражался желтый свет керосиновой лампы-"молнии". И ресторан так и назывался - "У медведя". В этом ресторане до революции кутили богатые купцы, торговцы пушниной, золотопромышленники. Поэтому ресторан был поставлен, как говорится, на широкую ногу, с расчетом на солидного посетителя. Прежний его хозяин, Махоткин, после разгрома Колчака уехал, говорят, за границу. Уехали и многие его клиенты. Но кое-кто остался, приспособившись к делам и при новой власти. Приспособился и Долгушин, бывший приказчик купца Махоткина. В прошлом году он снова открыл этот ресторан, сохранив прежнюю вывеску и прежние порядки. Публика, однако, стала более пестрой. Но и из этой публики хозяин выделял некоторых посетителей, оказывая им особый почет. Нас Долгушин обычно встречал у дверей. Причастный к не очень чистым коммерческим делам, он слегка побаивался нас и, точно желая загладить давнюю вину, заботился и суетился больше, чем надо. Оттеснив швейцара, он сам помогал нам снимать полушубки и говорил возбужденно: - Пожалуйте, прошу вас, господа. - Господа в Байкале, - напоминал Венька. - Ну, извините старичка. Я уж так привык, дорогие товарищи. - Вам жигаловские волки товарищи, - говорил я. Долгушин дробно смеялся, будто услышал что-то невероятно смешное, и поспешно семенил впереди нас, крича на ходу: - Захар, столик прибрать! Начальники пришли! Чистую скатерть! Нам отводили столик в давно облюбованном углу, из которого удобно было наблюдать всю публику, не привлекая к себе всеобщего внимания. Долгушин, расточая улыбки, суетился около нас, мешая официанту накрывать стол. Но мы как бы не замечали его. Будто не он был хозяином в этом приятном, хорошо натопленном, сверкающем белизной заведении, украшенном свежими пихтами, кружевными занавесками и бронзовой люстрой с хрустальными подвесками. Мы презирали Долгушина. И до сих пор мне непонятно, как мог он, не возмущаясь, терпеть наше такое откровенное к нему отношение. Впрочем, за этим презрительным отношением скрывалось собственное наше смущение. Нам, комсомольцам, не следовало бы ходить в нэпманский ресторанчик. Но мы все-таки ходили. Нам нравились здесь и отбивные котлеты, и чистые скатерти. И скажу откровенно, цыганские романсы нам тоже нравились. Они звучали в табачном дыму, как в тумане, далеко-далеко. Долгушин спрашивал: - По рюмочке не позволите? - Нет, - говорил Венька. - Да у меня ведь, поимейте в виду, не самогонка, у меня настоящая натуральная водочка. Как, извиняюсь, слеза. Имею специально разрешение от власть предержащих... - Все равно не надо. - Неужто не пьете? - Нет. - А работа у вас тяжелая, - вздыхал Долгушин. - По такой работе, как я понимаю, если не пить... Хотя не наше собачье дело. Угодно, пивка велю подать? - Угодно, - говорил Венька. Долгушин, в знак особо почтительного к нам отношения, сам приносил на наш столик пиво, потом отбивные котлеты с картошкой и огурцом, нарезанным сердечком, и в заключение крепкий чай. Всегда одно и то же, по нашему желанию. И всякий раз Долгушин удивлялся: - Какие молодые люди пошли сознательные! Ни водку они не пьют, ни вино. И правильно. Что в ней хорошего-то, в водке? Одна отрава, и только. Совсем бы ее не было. Мы молчали. Водку пить у Долгушина мы все-таки не решались. Да водка в те времена и не так уж сильно интересовала нас. Сам ресторанный веселый шум действовал и возбуждающе и успокаивающе. Мы отдыхали здесь. И лучшего места для размышлений мы не могли бы придумать. Город тогда еще не восстанавливался после гражданской войны. У города не было средств. Наполовину сожженный и разрушенный колчаковцами во время отступления, он все еще полон был развалин и землянок. Единственный клуб имени Парижской коммуны помещался в здании бывшего женского монастыря. Но там устраивали только собрания и крутили одни и те же старинные кинокартины с участием Веры Холодной, Мозжухина и Лисенко. А на толстых, древних стенах сквозь свежую окраску проступали лики святых. В этот вечер мы долго сидели в ресторане. И ни я, ни Венька ни разу не вспомнили вслух ни об Узелкове, ни о кассирше Юле Мальцевой, как будто нас это вовсе не интересовало. Мы уже готовы были расплатиться по счету и уйти, когда в застекленных дверях показался Узелков. Он небрежно скинул на руки старика швейцара свою облезлую собачью доху и заячью папаху. Оправил толстовку. Пригладил сухонькими, как у старичка, руками волосы. И, близоруко оглядывая публику слезящимися с мороза глазами, вошел в просторный зал. - О, - разглядел он нас, - вы, оказывается, тоже не очень-то ортодоксальны - тоже посещаете злачные места!.. Привет частному капиталу! - полуобернулся он к Долгушину. - Ну, какой у нас капитал! - вздохнул Долгушин. - Весь капитал в нынешнее время ушел за границу... - Ладно, ладно. Нечего прибедняться. Я не фининспектор, - присел Узелков к нам за столик. - Кофе мне, пожалуйста. - И поднял палец. - Черный! И желательно покрепче... - Понимаю, - поклонился Долгушин. - А еще что позволите? - Ну, что у вас там еще есть? - Например, печенье, пирожные... - Пирожные? Ну что ж, можно пирожное. Только, пожалуйста, песочное. Я с кремом не люблю... - Я знаю, - опять поклонился Долгушин. Был какой-то еле уловимый оттенок в отношении Долгушина к нам и к Узелкову. С Узелковым он разговаривал так, будто им одним, Долгушину и Узелкову, точно известны особые тонкости ресторанной культуры, угасающей в эти тяжкие времена. И хотя Узелков ничего, кроме кофе с пирожными, не заказал, Долгушин все-таки выразил на мятом своем лице искреннее удовольствие тем, что его посетил такой важный и культурный человек, как Узелков. А ничего важного, на взгляд, в Узелкове не было. Мне подумалось, что у него и денег нет, поэтому он и не заказал настоящую еду. Но он пил кофе с таким видом, словно только что хорошо отужинал и лишь из баловства - исключительно из баловства - заказал сверх всего кофе. Он прихлебывал из маленькой чашечки и одновременно курил, аккуратно стряхивая пепел на лапки фарфорового зайца, поддерживавшего блюдце-пепельницу. Недалеко от нашего столика под стеклом буфетной стойки тускло мерцали бутылки со сладкой водой и разной величины тарелочки с сыром, кетовой икрой и с копченым омулем. Кивнув на них, Узелков сказал: - Что единственно прекрасно в Дударях, так это продовольственный вопрос. Даже по сравнению с Москвой здесь прекрасно... Оказывается, Узелков еще год назад ездил в Москву. Он упомянул об этом вскользь, между прочим. Но мы сразу же заинтересовались его словами. Венька, облокотившись на стол и подавшись всем корпусом к Узелкову, спросил: - И на Красной площади был? - Разумеется... - А Ленина видел? Узелков потянул к себе блюдце с чашечкой и опять сказал: - Разумеется... У Веньки заблестели глаза. - Что "разумеется"? Ты скажи прямо: видел Ленина? - Ты что меня допрашиваешь? - вдруг обиделся Узелков и чуть отодвинулся вместе со стулом. - Не допрашиваю, - смутился Венька. - Но, понимаешь, это же очень интересно, если ты правда видел Ленина. Где ты его видел? - Это-длинный разговор... - Ничего. Мы послушаем... Венька подозвал официанта и заказал ему еще пива, чтобы не сидеть даром. Потом предложил Узелкову: - Ты себе тоже что-нибудь закажи, какую-нибудь еду. Пирожным этим ты не наешься. Может, у тебя денег с собой нет? Мы заплатим... - Вы что, хотите сыграть роль... меценатов? - Да ничего мы не хотим сыграть. Просто нам интересно тебя послушать. Закажи, что хочешь. Посидим, поговорим... - Страннее у вас отношение, - насмешливо посмотрел на нас Узелков. И действительно, ему могло показаться странным, что Венька, часто сердившийся на него, вдруг проявил к нему такой горячий интерес и даже хотел угостить ужином. Узелков от ужина за наш счет отказался. И разговор о Москве у нас тоже не получился, Узелков так и не смог или не захотел - нет, скорее не смог - рассказать нам ничего нового о Ленине, хотя Венька задавал ему множество вопросов. Он крутил его этими вопросами, как ребенок куклу с заводным механизмом, желая угадать, где же у нее душа. Наконец Венька спросил: - А почему в Москве ты не поселился, ну, словом, не задержался там? Узелков допил кофе, доел пирожное и, оставив на тарелке - для приличия - только крошечный кусочек, сказал: - Мое место там, где я всего нужнее. Сибирь еще долго будет испытывать недостаток в культурных людях. - Ну, это правильно, - согласился Венька. И еще спросил: - А отсюда когда уезжаешь? Узелков поиграл ложечкой в пустой чашке и сам спросил: - А тебе это зачем... знать? - Просто так, - сказал Венька. - Пива выпьешь? - Налей. - Ты ведь приехал вроде, в командировку. Мы так поняли, что ты на время приехал... - На время, - подтвердил Узелков, подняв стакан. - Но время - понятие растяжимое. Вот я и решил растянуть его. - Ты, значит, можешь жить по своей воле, где хочешь и сколько хочешь? - Могу. Но, конечно, до известной степени. Наступит какой-то момент, и я отсюда уеду. Юля Мальцева вчера сказала, что она с ужасом думает о том, как все будет, когда мне придется уехать... При этих словах Узелкова Венька густо покраснел и опять подозвал официанта, теперь, чтобы расплатиться. - И за него получите, что он тут пил, - показал Венька на Узелкова. - Нет-нет, ты уж за меня, пожалуйста, не беспокойся, - запротестовал Узелков. - Я за себя заплачу сам. Странная манера для комсомольца разыгрывать роль мецената... - Кто это такой меценат? - спросил Венька. - Меценат - это был такой в древности, - роясь в карманах, стал было объяснять Узелков. - Да, впрочем, что я вам?! Я хочу только заметить, что комсомольцу, пожалуй, не стоит разыгрывать роль благодетеля или мецената... Но Венька и не собирался разыгрывать никакой роли. Нам обоим просто хотелось в этот вечер как-то приветить Узелкова, потому что за всеми его пышными словами нам почудилось вдруг что-то невыразимо печальное. Может, он и слова эти произносит, чтобы прикрыть какие-то неудачи в своей жизни, о чем он прямо не говорит, но что просвечивается в его круглых галочьих глазах. Венька даже спросил его: - Ты какой-то вроде печальный. Дела, что ли, неважные на твоей службе? - Мыслящий человек, как показывает история человечества, всегда печален, - сказал Узелков. - Вам это, разумеется, не понять. Вы, так сказать, выполняете простые функции. Других интересов, как я догадываюсь, у вас нет. Духовная жизнь вам, иначе говоря, недоступна. Вы ведь даже книг не читаете... - Это верно, - согласился Венька, не обидевшись. Хотя можно было бы обидеться. И кто-нибудь другой обиделся бы на Узелкова, на его слова, произнесенные грустным и в то же время почти презрительным тоном. А Венька только сказал: - Понимаешь, некогда. И читать некогда, и скучать некогда. Прочитаешь что-нибудь, что по делу надо, и все. А этого, конечно, мало... Да ты пей пиво, - опять налил он Узелкову полный стакан. - Это же не для пьянства - пиво. Оно для здоровья. Ты смотри, какой ты худенький. А от пива ты сразу порозовеешь. И может быть, подобреешь даже... - Любопытная теория, - усмехнулся Узелков, но пиво выпил. И Венька снова наполнил его стакан. - А как ты пишешь? - спросил Венька. - Ты сначала берешь какой-то случай, а потом придумываешь чего-то? - Придумываю, - насмешливо сощурился Узелков. - Как это ты все вульгарно представляешь себе! - И вдруг почти с ожесточением: - Я создаю определенный интерес к материалу. У нас же есть подписчики. Ты думаешь, это вот так просто - распространять газету? Многие в настоящее время не хотят подписываться. Ведь публика еще весьма... еще ужасно малокультурная. Все время надо давать интересный материал, с изюминкой... И Узелков щелкнул языком, как тогда, в первый раз, в дежурке, когда мы с ним познакомились. - И ты, значит, не можешь... не придумывать? - опять как бы потянулся к нему через стол Венька. - Тебя что, заставляют, что ли, придумывать? Это порядок, что ли, такой? - Порядок, - засмеялся Узелков. - Я пишу для читателя. Меня должен знать читатель. У меня должно быть свое имя. Для читателя я - Якуз. Я не просто беру факты, я их осмысливаю и подаю не только в художественной форме, но и в определенном политическом освещении. В этом смысле моя роль весьма значительна, что, конечно, вам трудно, пожалуй, еще понять... - Нет, почему! - сказал Венька. - Это мы понимаем, что ты работаешь для политики. Это нужно. Нужно объяснять, какая должна быть жизнь, как все должно быть устроено. Но перехватывать или вроде как привирать, я считаю, не надо... - Что надо или чего не надо - это, к сожалению, не нам с тобой решать, - многозначительно произнес Узелков и внимательно посмотрел в пустой стакан. - А что мы с тобой, не люди, что ли? - выплеснул Венька в его стакан остатки пива из бутылки. - Мы все-таки комсомольцы и тоже что-то думаем, обязаны думать... Узелков достал папиросы, закурил и, поломав в тонких пальцах спичку, сказал: - Это в ресторане хорошо рассуждать. А жизнь значительно сложнее, чем ты это себе представляешь. Истинно мыслящему человеку недостаточно поесть котлет и запить пивом, вот как вам. Уже древним было понятно, что не единым хлебом жив человек. Особенно, я хочу сказать, истинно мыслящий человек... И он, казалось, совсем некстати, опять заговорил о Юле Мальцевой. Видимо, не только себя, но и ее он относил к мыслящим людям. Он стал рассказывать, как она прекрасно поет. У нее чистое сопрано. Кроме того, она отлично танцует. - Но кому нужны в этом городе такие таланты? - вздохнул Узелков. - Кто тут может это понять и оценить? На днях она просчиталась, передала покупателю лишние деньги, и возник такой скандал, что, если бы не отзывчивость некоторых товарищей, она могла бы попасть под суд. Отзывчивость эту, надо было так думать, проявил сам Узелков. Вот почему он, наверное, и не ужинал, а попил для фасона кофе и накурился, чтобы не томил голод. Я заметил, как он рассчитывался с официантом и держал в коленях портмоне, чтобы мы не увидели, сколько у него денег. Мы это сразу заметили, что он не при деньгах. Но дать ему взаймы было неудобно. Он слишком гордый, гордый и в то же время какой-то жалкий. Непонятно мне все-таки, что нашла в нем Юля Мальцева, если правда, что он ходит к ней почти каждый вечер. Он рассказывал, как она после работы сама готовит себе обед. Потом, веселая, берет гитару и поет. Больше всего, по словам Узелкова, ей удается "Все говорят, что я ветрена бываю, все говорят, что я многих люблю!". - И между тем она не лишена серьезных духовных интересов. Мечтает поступить в университет. Упорно занимается и физикой и химией. И увлекается художественной литературой. Прочитала всего Флобера. Особенно ее увлек образ мадам Бовари. Кстати, это и мой любимый образ... Рассказывая о Юле, Узелков, однако, не воспламенялся. Он сидел все такой же, с виду печальный и скучный. А у меня от его рассказа немножко спирало дыхание. И Венька все больше хмурился, но делал вид, что не слушает Узелкова, а разглядывает публику. Вдруг Узелков разглядел в глубине зала какого-то знакомого и, оборвав рассказ о Юле, даже не попрощавшись с нами, пошел к нему. Мы, видимо, нужны ему были только до той поры, пока он не увидел знакомого. И тем, что он так поступил, он как бы лишил нас тех добрых чувств, какие мы только что испытывали к нему. Когда мы вышли из ресторана на пустынную и темную улицу, объятую крепким и звонким ночным морозом, Венька, подымая воротник полушубка, то ли насмешливо, то ли серьезно проговорил: - Силен Узелков! Ничего не скажешь, силен... - Нос у него мировой, - засмеялся я. - И уши музыкальные... - Не вижу ничего смешного, - посмотрел на меня Венька. - Если только на нос и на уши обращать внимание, можно больше ничего не заметить. Если к тому же завидуешь человеку... - По-твоему, я завидую Узелкову? - Почему ты? Может, мы вместе ему завидуем... - В чем? - Мало ли в чем. Но заметно, что завидуем. Поэтому и сердимся. - Да в чем мы должны ему завидовать? - возмутился я. - Он настоящий трепач. По-моему, он и в Москву не ездил. И Ленина он не видел. Если б он видел Ленина, он, знаешь, как бы об этом рассказывал? А он ничего не мог нам рассказать. Только что в газетах пишут, он это все сейчас повторил. И в Дудари его послали, может, потому, что он там, в редакции, никому не нужен, а сюда толковые корреспонденты не хотели ехать - боялись... - А он не побоялся, - перебил меня Венька. - Значит, он не такой трус. А ты на него сейчас обиделся и вспомнил про его нос... - Из-за чего я на него обиделся? - Из-за всего. Из-за того, что он вдруг встал и ушел, будто мы пешки какие и ему совсем неинтересно с нами... - Ну, это верно, - признался я. - Мне стало противно, что он так задается. И еще чего-то говорил про нашу духовную жизнь. Я не люблю, когда задаются... - А я не люблю, когда собирают ерунду, - вдруг почему-то обозлился Венька. - Я не люблю, когда вот так обидятся, как ты, и начинают собирать ерунду. Мы весь вечер с ним разговаривали, хотели что-то понять. И ничего не поняли. А теперь будем смеяться, как торговки на базаре, что у него такой нос и уши. И он все равно со своим носом делает дела и не спрашивает у нас совета... Венька не сказал, какие дела он имеет в виду. То, что писал Узелков в газете, ни мне, ни Веньке, в общем, не нравилось. А еще какие дела у Узелкова? Я спросил об этом у Веньки, но он махнул рукой и больше ничего не сказал. Мы пришли домой оба на что-то сердитые. Хотя я-то знал, на что я сердит. Мне неприятно было, что Венька как будто взял под защиту Узелкова. Почему это вдруг? Мы молча разделись и легли спать. Но в эту ночь нам долго не спалось. Венька ворочался, кровать его скрипела, и мне казалось, что я не сплю, потому что скрипит его кровать. Потом наступила тишина. И в тишине Венька сказал: - Интересно бы выяснить, чем он все-таки берет? - Наверно, образованием, - предположил я, зная, что речь идет об Узелкове. - Образованием? - будто удивился Венька. Опять койка сердито скрипнула под ним и затихла. Он, видимо, завернулся в одеяло. Я тоже поправил подушку и попробовал уснуть. Но Венька вдруг сбросил с себя одеяло. - Не могу привыкнуть спать на левом боку - сейчас же какая-нибудь ерунда приснится. А на правом - больно плечу. Здорово он мне все-таки его ободрал... - А ты на спину ложись, - посоветовал я. - Или на брюхо. - Все равно не могу, - вздохнул Венька. - И как он ловко все к месту вставляет: и химию и физику. И эту... Как он говорил? - Мадам Бовари, - подсказал я. Мысли наши шли в эту ночь по одному руслу. Я угадывал все, о чем думал Венька. - Буза, - наконец задумчиво и устало проговорил он. - Мадам Бовари. Подумаешь, невидаль! Через минуту Венька уже спал, зарыв голову в подушку. Я встал, напился воды и тоже уснул. Утром он чистил зубы над тазом и сквозь зубы говорил мне: - В пиво Долгушин чего-то такое подбавляет. У меня голова болит. Я сказал: - Мне тоже показалось. - Чего показалось? - Ну, что он что-то подбавляет... - Надо это проверить, - строго сказал Венька. - Пусть инспекция проверит, и в случае чего надо его взять за жабры. Потом мы напились чаю, и голова у Веньки перестала болеть. Ставя на табуретку то одну, то другую ногу, он чистил сапоги и как-то особенно бережно протирал их бархоткой. Впрочем, он делал это каждый день. Каждый день он или чистил щеткой, или даже гладил горячим утюгом всю свою одежду и тщательно осматривал ее на свету перед окном, проверяя, все ли в порядке. - Аккуратный, как птичка, - говорила про него наша хозяйка Лукерья Сидоровна, женщина болезненная, слезливая, не сильно любившая нас, поселившихся у нее помимо ее воли - по ордеру из коммунхоза. В это утро, начищая сапоги, Венька говорил о том, что мы, в сущности, плохо работаем, занимаемся ерундой и вроде топчемся на месте. По-настоящему надо бы уже сейчас, хотя бы на подводах, ехать в Воеводский угол. Нельзя всю зиму ждать, когда будут готовы аэросани. Так, чего доброго, и зима пройдет... 6 За ночь мороз ослабел. Выпал новый снег. Улица была пушистой, веселой. Мы шли по улице, и я, взглянув на двухэтажный деревянный домик с резными карнизами, пошутил: - Зайдем в библиотеку. - Зайди, - сказал Венька. Я засмеялся. - Зайди, серьезно, - уже попросил он. - Мне сейчас некогда. Я бы сам зашел... Я, смеясь, поднялся на крыльцо этого чистенького домика библиотеки, осторожно открыл дверь. Катя Петухова, увидев меня, растерялась. Подумала, наверно, что я кого-нибудь ищу. И я тоже, заметив ее растерянность, немножко смутился. Она спросила строго, на "вы": - Вам что угодно? Худенькая, белобрысая, в сером служебном халатике, она стояла передо мной и смотрела на меня, точно собираясь обидеться. Я проговорил смущенно: - Да вот, понимаешь, Малышев Вениамин - ты же его, наверно, знаешь - попросил меня зайти. Книги тут взять... - Какие книги? - по-прежнему строго спросила Катя. Она никак не могла ожидать моего прихода, да еще в такой ранний час: ведь прежде я никогда не заходил в библиотеку. Она, должно быть, ждала неприятностей. Вдруг я спрошу: "Не укрывается ли у вас тут кто-нибудь?" Но я вынул из кармана записную книжку, в которую имел обыкновение записывать, между прочим, замысловатые слова Узелкова, и прочитал ей: - "Франсуа Рабле", "Мадам Бовари". - "Мадам Бовари" Густава Флобера, - деловито сказала Катя, уже успокоившись. - Это есть, пожалуйста. В отрывках. А Франсуа Рабле сейчас нет. Да вам зачем вдруг потребовалось с самого раннего утра? - Надо нам, Катя, - произнес я секретным голосом. - И еще дай, пожалуйста, химию, если есть... - Химию... - повторила Катя и подставила к полке лесенку-стремянку. - Тебе какую химию? - Как какую? - Ну, органическую или неорганическую? - Обе, - махнул я рукой. Катя выложила на длинный узкий стол, покрытый линолеумом, несколько учебников химии. - Выбирай, какую тебе надо. Вот Флобер. Я выбрал три толстые книги. - Три нельзя, - отложила она в сторону одну книгу. - И подожди. Я тебя должна записать в карточку. Я подождал. Катя записывала и говорила: - Срок - две недели. Прочтешь и приходи снова. Я только не понимаю, почему у вас такой выбор - химия и Флобер. Если решили заниматься самообразованием, надо постепенно. Я могу вам список составить. - Составь, - попросил я. - Нам только, понимаешь, надо очень срочно. - Очень срочно, - повторила Катя и улыбнулась снисходительно. Но я ушел довольный. "Мадам Бовари" в отрывках мы прочитали в два вечера. Потом я принес еще несколько книг, рекомендованных Катей Петуховой. Я не могу сказать, что чтение сильно увлекло нас. "Мадам Бовари", например, просто не понравилась. А химия оказалась настолько непонятной, что мы решили отложить ее до лучших времен. Надо сказать спасибо Кате Петуховой. Она научила нас составлять конспект прочитанного. А книг в этой библиотеке было много. Еще при царе политические ссыльные завезли их сюда. Короче говоря, нам было что читать. Не хватало только времени, потому что мы не могли распоряжаться им по своему усмотрению. И все-таки мы прочитали за короткий срок немало книг. И чем больше мы читали, тем сильнее чувствовали, как нам не хватает образования. А раньше мы этого не замечали. Нет, неправда, замечали, чувствовали. Но не так, как теперь, когда постепенно пристрастились к чтению. Было бы неправильно, однако, считать, что чтением мы занялись только под влиянием Узелкова и только для того, чтобы привлечь к себе внимание и возвыситься в глазах Юли Мальцевой. Мы занялись бы чтением все равно. Но Узелков, конечно, был первым, кто стал колоть нам глаза нашим невежеством. А потом мы сами удивлялись, как это мы раньше могли жить, не читая, когда все, ну буквально все вокруг нас читают или чему-нибудь учатся. Это может в нынешнее время показаться странным, но я помню: после каждого комсомольского собрания, где лекторы говорили о социализме, о том, какая жизнь будет при социализме, нас с Венькой стала охватывать тревога. Нам казалось, что при социализме мы, чего доброго, окажемся самыми отсталыми. Ну что мы действительно будем делать? Мы даже обыкновенную школу не закончили. А при социализме все будут культурными, все должны быть культурными. Однажды вечером Венька читал брошюру Ленина "Задачи союзов молодежи". И в это время к нам заглянул наш дружок Васька Царицын - очень хороший паренек, работавший монтером на восстановлении электростанции. Он шел на репетицию в драмкружок. И вот по дороге зашел к нам. Поболтали о том о сем. Васька рассказал нам анекдот, но мы как-то не сразу засмеялись, и он спросил, почему мы сегодня такие невеселые. - Да так, - сказал Венька. - С чего особенно веселиться-то? - Ну, все-таки... Вы уж что-то очень невеселые, - заметил Царицын. И посмотрел на брошюру: - А это чего вы читаете? Готовитесь, что ли, к чему? - Ни к чему не готовимся. Просто так читаем, - сказал Венька. И спросил: - А ты это читал? - Нет, - засмеялся Васька. - Я в руководящие товарищи не лезу. Мне и так не худо... - Да при чем тут руководящие! - возмутился Венька. - Это каждый комсомолец должен прочитать. Я это в прошлом году читал, но как-то не все уяснил. А вот сейчас - слушай... И он стал читать подчеркнутое карандашом: - "Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество". Или вот опять: "Коммунист будет Только простым хвастуном, если не будут переработаны в его сознании все полученные знания". - Ну и что? - спросил Васька. - Я это знаю. У нас еще когда такой доклад был, на электростанции... - Нет, вот я хочу тебя спросить, - сказал Венька. - Ты вот мне ответь. Ты, например, можешь стать коммунистом? - Могу, - твердо ответил Царицын. - У меня две рекомендации, и меня еще рекомендует комсомольская ячейка. - Это само собой, - сказал Венька. - Рекомендации и у меня есть. Но вот мог