ины.
Николай сидел в углу, покуривая, и с завистью смотрел на всех троих. Шипит
примус с кипящим на нем столярным клеем, шипит  Петькин  паяльник,  пахнет
клеем, смолой, керосином, и от  всего  этого  становится  как-то  уютно  и
весело. Что и говорить!  Иногда  просто  приятно  посмотреть,  как  другие
работают, когда сам лишен этой возможности.
   Вообще с того дня, как он выпил в этой квартире  первый  стакан  чаю  с
малиновым вареньем, Николай почувствовал, что дни вовсе не так уж  длинны.
Его даже перестал раздражать полковник Зилеранский со своей язвой. Нашлись
какие-то общие, помимо лечения, темы для разговоров, и все  чаще  строгая,
всем недовольная сестра-хозяйка, заглядывая в палату, говорила: "Нельзя ли
потише, товарищ Митясов? Ваш голос даже в операционной слышно.  Просто  не
узнаю вас..." А операционная сестра Дуся, все и всегда обо  всех  знавшая,
начиная от главного врача  и  кончая  вчера  только  поступившим  больным,
как-то после перевязки покачала головой и сказала дежурной няне:
   - Появилась женщина. Факт.



        11

   Острогорским должны были привезти дрова. Валин институтский завхоз  был
расторопен и загодя, еще до наступления первых осенних холодов,  обеспечил
всех сотрудников хорошими дубовыми  дровами.  Договорено  было,  что  Яшка
привезет их на своей машине, а  Николай  с  Петькой  Ковровым  распилят  и
наколют.
   Дрова должны были привезти в четыре, но Николай  задержался  со  своими
процедурами и вышел из госпиталя в начале пятого.
   На мосту, у входа, столкнулся с Сергеем.
   - Ты куда? - спросил Сергей.
   - В гости.
   - К кому?
   - К знакомым.
   - Обзавелся уже?
   - Да, обзавелся.
   Николай ожидал дальнейших  вопросов  в  стиле  Сергея,  но  тот  только
сказал:
   - Я тебя провожу. Не беги только, мне под гору трудно.
   - Ты где пропадал? - спросил Николай.
   - Где надо, там и пропадал.
   - Просьбу мою, конечно, не выполнил?
   - Почему конечно? В адресном столе Куценко нет. Если б был,  я  б  тебе
сообщил.
   Когда они спустились с горы, Сергей сказал:
   - Ты что, в театр торопишься? Боишься опоздать?
   - Нет, не в театр.
   - Так чего ж ты бежишь? Двуногий... Мне протез ногу натер.
   Они пошли тише.
   - Я видел твою Шуру, - сказал Сергей.
   - Где? - Николай удивленно посмотрел на него.
   - Не все ли равно где.
   - А откуда ты ее знаешь?
   - Знаю, и все. По-моему, ты должен к ней сходить.
   Николай остановился.
   - Говори толком!
   - Ага... Заело.
   - Брось дурака валять! Когда ты ее видел?
   - Может, сядем?
   Они сели на парапет у входа на стадион.
   - Так где ты ее видел?
   - В обувном магазине встретил.
   - Ну?
   - Я считаю, что ты должен к ней пойти.
   - Зачем?
   - Это уж твое дело. Но я так считаю.
   - Слушай, Сергей; какого дьявола ты говоришь загадками?
   Сергей мрачно улыбнулся.
   - Она тебе говорила, что я у нее был?
   - Ты? У нее? Нет, ничего не говорила. Зачем же ты к ней ходил?
   - Так просто. Захотелось.
   - А ну тебя!..
   Николай встал.
   - Сядь, сядь... Я тебе серьезно говорю; сходи к ней. Я видел  ее  после
вашей встречи. Тут что-то не то. У меня ведь есть на это чутье.
   - Что она тебе говорила?
   - Ничего не говорила. Я говорил. Мы прошлись с ней до Днепра и обратно.
Ей надо было на площадь Сталина. Кроме того, я познакомился с дядей Федей.
Не в этот раз, а в первый, когда заходил к ней.
   Николай вопросительно взглянул на  Сергея.  Сергей  смотрел  куда-то  в
сторону.
   - Пацан! Верь моему слову, тут что-то не так.
   Николай промолчал. Ему было неприятно, что Сергей заговорил о Шуре. При
чем тут Сергей? И зачем он к ней заходил? И зачем вообще  он  вмешивается?
Сергей дернул его за рукав.
   - А может, в забегаловку заскочим? Здесь недалеко.  Та  самая,  где  мы
познакомились. Тяпнем по маленькой, и катись на все четыре стороны.
   - Не хочу.
   - Вот черт трезвый! Ты что, вообще перестал водку пить?
   - Просто не хочется. Не интересует сейчас.
   - И что собой представляет дядя Федя?
   - Тоже не интересует. И вообще это мое дело. Не твое и не  чье-либо,  а
мое. Понял?
   Сергей пожал плечами:
   - Ну, раз не мое, тогда... будь здоров!
   Он крутнул в воздухе палкой и ушел.
   Только пройдя квартал, Николай почувствовал, что разговаривал с Сергеем
не так, как надо. Ну чего, спрашивается, он на него разозлился? Ну, не его
дело, допустим, но ходил-то он ведь к  Шуре  не  для  себя,  а  для  него,
Николая... Может, вернуться?
   Николай взглянул на часы. Без четверти пять. Поздно!


   Придя к Острогорским, Николай застал  всю  квартиру  толпящейся  вокруг
сваленных на полу здоровенных плах и обсуждающей, на  сколько  времени  их
может хватить и что экономнее: на две или три части пилить  каждую  плаху?
Петька разводил пилу.
   - Мы сейчас с дядей Колей покажем класс. Он теперь тоже левша, - Петька
был левшой.
   Яшка с шумом расчищал место для козел.
   - Бесплатно делать не будем, учтите это, Анна  Пантелеймоновна.  Всякая
работа вознаграждения требует.
   - Ладно, ладно! Уходите же.
   - Я не шучу. На четвертый этаж все-таки таскали.
   - Да уходите, ради бога, не мешайте! -  Анна  Пантелеймоновна  пыталась
вытолкнуть здоровенного Яшку  из  кухни,  но  тот  упирался.  -  По  рюмке
наливки, так и быть, уж дам.
   - И не на кухне, а у вас, из рюмочек, по-интеллигентному.
   Наконец всех удалось выпроводить, и  Николай  с  Петькой  приступили  к
пилке. У них не очень-то получалось -  пила  все  время  заскакивала,  оба
обвиняли друг друга в неумении пилить. Когда пришла Валя, Николай  прогнал
Петьку учить уроки, взял пилу в правую руку. Дело пошло лучше,  хотя  руку
приходилось все-таки  привязывать  бинтом  к  рукоятке  пилы.  Рука  скоро
уставала, и приходилось опять переходить на левую.
   Валя раскраснелась, ее бронзово-рыжие волосы растрепались и  падали  на
глаза, левая руку упиралась в плаху, а правая равномерно и с силой  тянула
к себе пилу.
   - Вы хороший пильщик, - сказал Николай.
   - Хороший, - согласилась Валя и  ловко  подхватила  отвалившийся  кусок
плахи. - Только спина с непривычки болит. - Она отбросила чурбак в сторону
и посмотрела на форточку. - Какой дурак ее закрыл? Жарко...
   Она легко вскочила на подоконник, открыла форточку, хотела соскочить на
пол, но зацепилась юбкой за шпингалет.
   - Вот черт! Единственная юбка. - Стоя на подоконнике, она наклонилась и
пыталась отцепить юбку. - Ну, чего вы смотрите? Помогите!
   Николай подошел. Валя стояла над  ним,  и  от  неудобного  положения  и
досады лицо ее еще больше покраснело. Волосы почти совсем закрывали  лицо,
и видны были только зубы, которыми она прикусила нижнюю губу.
   Николай  отцепил  юбку,  потом,  обхватив  левой  рукой,  снял  Валю  с
подоконника, но не сразу поставил на пол, а, крепко прижав к  себе,  донес
до козел. Валя, чтоб не упасть, схватила его за шею.
   - Эге, да вы совсем легонькая! - сказал Николай, смотря  на  нее  снизу
вверх.
   - Пустите! - Валя обеими руками оттолкнула его голову.
   Николай осторожно поставил ее на пол и улыбнулся. Валя не  смотрела  на
него, она рассматривала порванное место юбки. Потом взяла  пилу,  тряхнула
ею так, что она жалобно запела, потрогала пальцами  зубцы  и  поставила  в
угол.
   - Чего ж это вы, Валя?
   - Хватит на сегодня, - не глядя, сказала она и быстро вышла из кухни.
   Через полчаса собрались у Острогорских. Петька  под  шумок  подливал  в
рюмку и сидел потный, довольный, с блестящими глазами. Валерьян  Сергеевич
оседлал Муню.  Поминутно  всовывая  в  лампу  бумажку  и  зажигая  от  нее
гаснувшую трубку, ничего не слушая, он доказывал Муне, что к  Новому  году
война обязательно должна кончиться. Муня соглашался.
   Валя вначале сидела молча, с безразличным видом ковыряя консервы.  Анна
Пантелеймоновна несколько раз  на  нее  взглядывала,  потом  спросила,  не
случилось ли у нее что-нибудь на службе. Валя, сказав, что  ничего,  вдруг
оживилась, налила себе и пытавшейся сопротивляться Бэлочке по полной рюмке
наливки и стала громко и возбужденно о  чем-то  ей  рассказывать.  Бэлочка
сонно кивала головой и отодвигала рюмку.
   - Да, да, ей нельзя! - Муня отодвигал рюмку еще  дальше.  -  Сейчас  ей
никак нельзя! Даже наливки нельзя!
   По радио объявили: "Московское  время  двадцать  два  часа  одиннадцать
минут. Передаем беседу..." Валя встала, выключила радио и, сказавши:  "Фу,
как жарко!" - вышла на балкон.
   В комнату  постучался  и  вошел,  смущенно  поглаживая  лысину,  Никита
Матвеевич.
   - Моя старуха не у вас?
   Яшка блеснул глазами.
   - Давай, давай, старина. Тащи только свое "энзе". Я знаю,  у  тебя  там
есть в сундучке.
   Николай уступил место Никите  Матвеевичу,  постоял  немного  у  дивана,
перелистывая книгу, потом тоже вышел на балкон.
   У Острогорских был большой, величиной почти  с  комнату,  густо  увитый
виноградом  балкон.  Днем  с  него  открывался  прекрасный  вид  на  Новое
Строение, Сталинку и Голосеево. Сейчас же ничего этого  не  было  видно  -
город   маскировался,   и   только   изредка,   справа,   проносились   по
Красноармейской автомашины с синими фарами. Где-то очень далеко,  очевидно
над Каневом или Трипольем, беззвучно вспыхивали  зарницы.  Недавно  прошел
дождик, и в воздухе пахло свежей землей и отцветающим уже табаком.
   Валя стояла, опершись о перила, и  узенький  луч  света,  пробивавшийся
сквозь маскировку, светлой полоской лежал на ее волосах и спине.
   - Вам не холодно? - спросил Николай.
   - Нет, хорошо, - не поворачивая головы, сказала Валя.
   Николай закурил.
   - Вас оштрафуют, - сказала Валя.
   - Не оштрафуют. Я осторожно. Как на фронте.
   Они помолчали.
   - Вы знаете, о чем я думаю? - сказала Валя.
   - Нет, не знаю. Откуда мне знать?
   - Ведь на фронт-то вы уже не попадете, Николай. А?
   Она впервые назвала его  Николаем,  до  сих  пор  она  говорила  всегда
"Николай Иванович" или "товарищ капитан".
   - Почему? - спросил Николай.
   - Не знаю почему, но я так чувствую. А я  никогда  не  обманываюсь,  вы
знаете? Никогда. Я знала, например, что не увижу отца, и знала, что  увижу
мать... Дайте мне потянуть, пока мать не глядит. - Она  сделала  несколько
затяжек и закашлялась. - Отвыкла, голова уже кружится... А вам хочется  на
фронт?
   - Хочется. А вам?
   - И мне. Но вы уже не вернетесь, я знаю. А почему вам хочется?
   - Странный вопрос!
   Валя насмешливо улыбнулась.
   - Чем же странный?
   - Не надо, Валя. Ведь вы сами были солдатом.
   Валя сорвала листок, и с винограда, шурша, посыпались капли.
   - Простите. Я вовсе не хотела... Просто...  Вот  смотрю  я  на  вас,  и
иногда мне кажется... Ведь вам здесь, у нас, в тылу, очень скучно, правда?
   Николай ничего не ответил.
   - У вас нет семьи? - спросила Валя.
   - Нет.
   - Ни отца, ни матери?
   - Ни отца, ни матери. Еще перед войной умерли. Да и  до  этого  отец  с
матерью... В общем, не очень сладкое детство.
   Валя опять сорвала листок, и опять зашуршали капли.
   - И больше у вас никого не было?
   Внизу, откуда-то из-за угла, выехала машина и затормозила.
   - Ну куда, куда ты заворачиваешь? - крикнул  кто-то  снизу.  Голос  был
хриплый и недовольный. - Глаза, что ль, повылазили?
   - Как куда? По Красноармейской, - ответил другой голос.
   - А кто тебя сейчас там пустит?
   - Тогда по Горького. Здесь же проезда нет - стадион.
   - Ну, валяй, - ответил первый голос, и машина тронулась.
   Довольно долго был  виден  ее  тусклый  свет,  потом  она  свернула  на
Горького и скрылась.
   "...Горького...  Горького...  Горького,  тридцать  восемь...  Кирпичный
пятиэтажный дом, а перед ним вяз..."
   Николай посмотрел на Валю. Она стояла рядом,  облокотившись  о  перила,
закрывши ладонями щеки, и смотрела на изредка вспыхивающие зарницы.
   Николай придвинулся к ней,  обнял  ее  за  плечи  и  только  сейчас,  в
темноте, увидел, что глаза у нее  светятся,  как  у  кошки,  -  маленькими
красными огоньками...



        12

   Анне  Пантелеймоновне  удалось  наконец  уговорить   Николая   заняться
английским языком. Как он ни мялся, как ни убеждал, что  к  языкам  он  не
способен и что если уж заниматься, то потом, после фронта, ничего  у  него
не получилось: пришлось-таки сесть за учебник.
   Николай не ошибался:  у  него  действительно  не  было  способностей  к
языкам. Он никак не мог привыкнуть к тому, что в английском  "а"  читается
как "э", а "е" - как "и",  перочинный  ножик  упорно  называл  "кнайф",  а
артикль "the" произносил  "тхе"  или  "зи",  чем  приводил  в  неистовство
нетерпеливую, горячую Валю.
   - Ты это нарочно, чтоб меня разозлить! Ну,  пойми,  ради  бога,  -  она
брала себя в руки и начинала сначала: - надо кончиком языка упираться не в
небо, а в зубы, пусть он даже немножко высовывается. Вот так, видишь?  Ну,
теперь скажи.
   - Зи, - говорил Николай.
   - Ах, господи! Не упирай же его в нижние зубы. В верхние, ты понимаешь,
в верхние! Ну, еще раз.
   - Зи, - жалобно произносил Николай.
   - Нет, это невозможно! Мать, я не могу с  ним  заниматься.  Он  нарочно
меня дразнит.
   И все-таки она терпеливо высиживала свой час, а  когда  он  наконец,  к
удовольствию  обоих,   истекал,   Валя,   энергично   захлопывая   учебник
английского языка для восьмых, девятых и десятых классов, говорила:
   - В наказание иди разожги примус.
   Николай покорно шел на кухню и разжигал примус.
   После третьего или четвертого урока вид наказания был изменен.
   - Сегодня за незнание глаголов проводишь меня в институт. У меня  целая
куча тетрадок, в портфель не влезают.
   Проводы эти постепенно из наказания  превратились  в  привычку.  Обычно
Валя опаздывала на свои лекции, поэтому приходилось бежать сломя голову, и
прогулки эти напоминали скорее скачки с препятствиями. Чтоб не  попадаться
на глаза патрулям и вовремя поспеть в институт, они шли не  по  улицам,  а
напрямик, через проходные дворы и развалины.
   Как-то  Валя  задержалась  в  институте,  Анна  Пантелеймоновна   стала
беспокоиться:
   - На дворе уже темно, а я уверена, что эта девчонка для скорости  через
пустырь побежит. Солдат солдатом, а все-таки...
   Николай  пошел  навстречу.  Валя  действительно  шла  через  пустырь  и
провалилась в какую-то яму. Николай обнаружил ее сидящей на  груде  битого
кирпича и растирающей коленку.
   - Матери только не говори. Придем домой - я живенько  в  ванной  сделаю
себе перевязку.
   С тех пор, когда у Вали были вечерние занятия, Николай заходил за ней в
институт и провожал до самого дома.
   Каждый раз, когда он приходил, Валя говорила:
   - Ну, что за глупости! Будут еще у  тебя  неприятности  из-за  этого  в
госпитале.
   Николай ничего не отвечал, но на  следующий  день,  если  у  Вали  были
вечерние часы, приходил опять.
   Он полюбил эти прогулки. Полюбил потому, что кругом тихо, а над тобой -
звезды, луна. Потому, что приятно идти вот так, по  узкой  тропинке  среди
полуразрушенных стен, напоминающих при лунном  свете  руины  средневековых
замков. Николаю они, правда, напоминали скорее Сталинград -  средневековых
замков он никогда не видел, но Валя говорила, что они похожи, и,  чтоб  не
спорить, Николай соглашался. Полюбил он эти прогулки потому, что  с  Валей
было легко и просто. С ней не надо было  как-то  по-особенному  держаться,
выдумывать темы для разговоров. Они сами находились. У них был общий  язык
- немного грубоватый фронтовой язык. Вале частенько за него доставалось от
матери, но что поделаешь, обоим он был близок.
   Иногда, если было не очень поздно и не надо было торопиться домой,  они
возвращались через Ботанический сад.  После  десяти  ворота  закрывали,  и
приходилось перелезать через забор. Валя обычно подсмеивалась над Николаем
- "разведчик, физкультурник..." - и Николаю нечего было ответить. Рука ему
мешала, и он действительно не очень ловко перебирался через  решетку.  Сад
большой, почти лес, заросший кустарником,  старыми  дубами  и  кленами,  с
шуршащими под ногами листьями, папоротником по пояс.  В  нем  было  темно,
немного сыро, и почему-то невольно хотелось говорить шепотом.
   Как-то в этом самом саду их застала гроза - неожиданная  для  сентября,
совсем майская гроза, с молнией, громом, потоками  воды.  Они  спаслись  в
какой-то вырытой, очевидно детьми, на дне  оврага  пещере.  Сидели  рядом:
Николай - на корточках, чтоб не запачкать свой госпитальный костюм, Валя -
примостившись на своем портфеле,  обхватив  руками  колени.  Когда  ударял
гром, Валя закрывала лицо руками. Николай смеялся:
   - Зенитчица, фронтовичка...
   - Ну и зенитчица и фронтовичка, а грозы боюсь.
   Николай улыбался в темноте.
   - Напоминает бомбежку?
   - Нет, не то... не бомбежку. А может, и бомбежку. Когда в лесу и ночью.
Тоже вот так сидишь, и смотришь вверх, и ничего не видишь, и хочется, чтоб
только скорее кончилось.
   - Хочется?
   - Хочется.
   - И сейчас хочется, чтоб скорее?
   Валя промолчала. Николай слегка  придвинулся  к  ней,  обнял  рукой  за
плечи.
   - Не надо... - сказала Валя и отодвинулась.
   Опять ударил гром. Валя закрыла ладонями уши и уткнулась в колени.  При
свете молнии ее сжавшаяся в комочек фигура  казалась  детски  беспомощной.
Николай снял пижаму и накинул ее на Валю.
   - Мне не холодно, - сказала она.
   - Неправда, холодно.
   Опять загрохотало. Но  уже  не  над  головой,  а  где-то  левее.  Гроза
уходила.
   - Ты будешь мне писать, когда я уйду на фронт? - спросил Николай.
   - Я не умею писать, - сказала Валя.
   - А разве надо уметь? Надо хотеть.
   - И на фронт ты не уйдешь.
   - Почему?
   Валя пожала плечами. Высунула руку из-под пижамы ладонью кверху.
   - Дождь, кажется, прошел. Можно идти.
   - Нет. Еще идет. - Николай прикрыл ее ладонь своей. - Так будешь?
   Валя сделала движение, чтоб встать. Николай удержал.
   - Будешь? Скажи...
   Она молчала.
   - Почему ты молчишь?
   Валя сжала руки в кулаки и уткнула в них лицо.
   - Господи... Почему я ничего не понимаю? Почему?
   Она повернулась к Николаю, посмотрела ему в лицо. И совсем вдруг тихо и
просто сказала:
   - Я не хочу, чтобы ты уходил, не хочу... Вот и все...
   Николаю показалось, что у него вдруг  остановилось  сердце.  Потом  оно
застучало, во всем теле застучало - в руках, в груди, в голове. Захотелось
вдруг обнять Валю, всю целиком, с головы до ног.
   Но Вали уже не было. И портфельчика ее не было. И грозы не было.
   Где-то вдалеке еще гремел гром, вспыхивали  молнии.  И  небо  было  уже
чистое.



        13

   Парадная дверь в отделение, как того и следовало ожидать, была закрыта.
Николай, как  обычно,  обогнул  корпус  и,  взобравшись  на  стоявшую  под
водосточной трубой бочку, подтянулся к окну. Оно открывалось легко и почти
беззвучно.  Несмотря  на  больную  руку,  Николай  за  последние  дни  так
наловчился, что влезал в окно без  всяких  осложнений.  Один  только  раз,
зацепившись за гвоздь, слегка разодрал рукав на пижаме.
   Сегодня ему не повезло. Только успел он бесшумно соскочить  на  пол  и,
стоя на цыпочках, стал  закрывать  верхнюю  щеколду,  как  за  спиной  его
послышались шаги.  Николай  обернулся.  Прямо  на  него  по  коридору  шел
дежурный врач Лобанов. Лобанов был самый молодой, а потому и самый строгий
врач в отделении. Все знали, что  он  ухаживает  за  хорошенькой,  веселой
блондиночкой Катюшей, сестрой со второго этажа, и  свои  дежурства  всегда
старается приурочить к дежурствам Катюши. Сегодня это,  очевидно,  ему  не
удалось, поэтому он был зол. К тому же в  отделение  только  что  привезли
двух больных, чего он тоже не любил, и он с радостью выместил  свою  злобу
на Николае.
   - Завтра же доложу  начальнику  отделения.  Безобразие  какое!  Капитан
называется, офицер!..
   Он стоял, расставив короткие  толстые  ноги,  красный,  возмущенный,  а
Николай весело улыбался и пожимал плечами.
   - Что поделаешь, товарищ майор, бывает...
   - Так вот, больше этого не будет. Понятно?  Безобразие  какое,  в  окна
лазить! Завтра же доложу начальнику  отделения...  Извольте  идти  в  свою
палату.
   Лобанов сдержал свое обещание. На следующее же утро он доложил обо всем
случившемся   подполковнику   Рисуеву.   Рисуев,   мягкий,   добрый,    но
бесхарактерный и  больше  всего  боявшийся  неприятностей,  только  развел
руками и, чтобы  снять  с  себя  ответственность,  обратился  к  Гоглидзе,
главному хирургу и фактическому хозяину отделения.
   - Что ж! После фронта и через трубу  из  госпиталя  удерешь,  -  сказал
Гоглидзе. - Понимаю, понимаю. Но окна  все-таки  придется  замазать,  -  и
взглянул на Николая. - А вам, молодой человек, делать у нас больше нечего.
Рана зажила, а с нервом  провозитесь  еще  порядком.  Переведем-ка  вас  к
Шевелю, в невропатологию. Не возражаете?
   Но у Шевеля не оказалось свободных мест,  и  в  один  прекрасный  вечер
Николай, вытащив из-под кровати спортивный чемоданчик, стал  складывать  в
него свое имущество: два носовых платка,  бритвенный  прибор  и  маленькие
трофейные ножнички для ногтей.
   - Куда же это вы, Митясов? - удивился Зилеранский.
   - На волю, товарищ полковник. Залежался.
   - То есть как это на волю? - Полковник собрал лоб в морщины. - А  рука?
А пальцы?
   - И руки и пальцы - все будет в порядке. Заживе, як на собаци.
   - Простите, но я все-таки не понимаю. Как же все-таки...
   - А очень просто. Это называется лечиться амбулаторным  способом.  Буду
приходить каждый день на лечение.
   - А жить?
   - Найдется где. Мир не без добрых людей. Давайте-ка ваш  стаканчик  для
бритья...
   В самый разгар прощального торжества, когда  покрасневший  и  несколько
уже  возбужденный  полковник  Зилеранский  провозглашал  какой-то  тост  о
дружбе, рожденной в госпитальных стенах, появился Лобанов.
   -  Кабак  устраиваете,  да?  -  произнес  он,  не  повышая  голоса,  но
достаточно громко, чтобы было слышно в коридоре.
   Стоявшая за его спиной дежурная сестра глазами показала Николаю,  чтобы
он убрал стоявшую на тумбочке бутылку.
   - Кабак в госпитале устраиваете, -  не  находя  других  слов,  повторил
Лобанов, уставившись маленькими глазами на  Николая.  -  Сначала  цирк,  а
теперь кабак? Немедленно прекратить!
   Маленький, в халате не по росту, с завернутыми  рукавами,  он  стоял  в
дверях, расставив, по обыкновению, свои коротенькие ножки, и чего-то ждал.
Николаю стало вдруг смешно.
   - Слушайте, товарищ майор, - сказал он, вставая с кровати и  протягивая
Лобанову  свой  стаканчик.  -  Зачем   сердиться?   Выпьем-ка   лучше   по
"маленькой".
   Дежурная сестра не выдержала  и  прыснула  в  рукав.  Это  окончательно
вывело Лобанова из себя.
   - Ладно, - сказал он. - Завтра  поговорим!  -  И,  круто  повернувшись,
вышел.
   - Интересно, где? - подмигнул своему соседу Николай. - Очевидно,  опять
с Катюшей не получилось. Ну, да ладно... Не мне на него сердиться. Не будь
его, черт его знает сколько бы еще проторчал здесь. За его здоровье,  чтоб
веселее ему на свете жилось!
   Через полчаса в своем старом, измятом от дезинфекции обмундировании  он
уже весело сбегал по знакомой дорожке к стадиону.
   Сначала Николай думал обосноваться у Сергея, но шестнадцатая  квартира,
узнав об этом, энергично запротестовала. Николай был тронут.  Несмотря  на
тесноту  и  общую  неблагоустроенность,  каждый  предлагал  угол  у  себя.
Ковровы, Яшка и Валерьян Сергеевич долго спорили,  пытаясь  доказать,  что
именно у них Николаю будет лучше всего.
   - Ну, где ты у Ковровых поместишься? - возмущался Яшка, таща Николая за
рукав. - На верстаке, что ли? Четыре человека на шестнадцати  метрах  -  с
ума спятить!
   - Зачем на  верстаке?  -  Никита  Матвеевич  вытягивал  из-под  кровати
какие-то доски. - Через два часа и козлы готовы. И не шестнадцать у нас, а
восемнадцать.
   - Ну, восемнадцать, не все ли равно? А я один в десяти.
   - Один? Вы слышите? - Старик весело подмигивал, потирая лысину.  -  Он,
оказывается, один живет.
   Валерьян Сергеевич отводил Николая в сторону  и,  доверительно  понизив
голос, говорил ему:
   - О чем тут спорить? Даже младенцу ясно, что если выбирать между  тремя
людьми на восемнадцати и...
   - И пятью кошками на двенадцати, -  перебивал  Яшка,  -  да  ты  просто
задохнешься там!
   Николай  только  смеялся,  а  вечером,  несмотря  на   мрачные   Яшкины
пророчества, въехал со всем своим багажом на  двенадцатиметровую  Валерьян
Сергеевичеву жилплощадь и стал седьмым ее жильцом.
   Так началось мирное квартирное житье-бытье Николая.
   На первых порах все  шло  хорошо.  Вставал  рано,  на  кухне  завтракал
(Острогорские в это время еще спали), потом  отправлялся  в  госпиталь  на
свои процедуры. Часам к двенадцати возвращался.
   Отвыкший за последние годы от полезной  и  созидательной,  как  говорил
Валерьян Сергеевич, деятельности, Николай с азартом  принялся  за  работу.
Начал с крыши. О ней давно  уже  все  говорили,  но  как-то  при  всеобщей
занятости ни у кого до нее руки не дотягивались. Насквозь  проржавевшая  и
побитая осколками, она не спасала ни от какого  самого  ничтожного  дождя.
Как  только  дождь  начинался,  все  бросались  на  чердак  и  лихорадочно
подставляли под струи старые корыта, тазы и банки от свиной тушенки.  Яшка
достал три рулона толя, и Николай с Петей растянули его с  грехом  пополам
над самыми аварийными местами. Там, где не хватало  толя,  заткнули  дырки
тряпками и замазали суриком.
   Потом Николай принялся за комнату  Валерьяна  Сергеевича,  несмотря  на
отчаянное сопротивление хозяина. Это было, пожалуй,  труднее,  чем  крыша.
Комната утопала в ворохе газет, пустых консервных банок, бутылок, каких-то
никому не нужных брошюр, старого белья  и  разбросанных  по  всей  комнате
одиноких носков.
   Николай действовал решительно и энергично:
   - Газеты собрать в кучу и на кухню - для общего  пользования!  Кефирную
тару сдать! Носки - в печку!
   С боем, шаг за шагом, завоевывал  Николай  новые  позиции,  а  Валерьян
Сергеевич,  мечась  по  комнате,  цепляясь  халатом  за  все  гвоздики   и
опрокидывая кошачьи блюдечки с молоком, грудью  защищал  каждый  сантиметр
своей комнаты. Но силы были неравные - он сдался. Пол и окна были  вымыты,
носки сожжены, банки и бутылки доведены до самого необходимого минимума.
   И случилось чудо: Валерьян Сергеевич, вначале проклинавший тот  день  и
час, когда появился Николай, на второй день после окончания боев, сидя  на
своей койке и с удивлением озираясь по сторонам, вдруг сказал:
   - А вы знаете, как будто даже лучше стало. Честное слово! А? - И в знак
высокой оценки проделанной Николаем работы  угостил  его  своим  спирающим
дух, дерущим глотку табаком.
   Такую же чистку Николай попытался организовать  и  у  Острогорских,  но
здесь запротестовала Анна Пантелеймоновна. "Это дело подождет до весны", -
заявила она и разрешила Николаю  только  подремонтировать  книжные  полки.
Николай принялся за полки со всем  рвением,  но  подвигался  вперед  очень
медленно: он рассматривал почти каждую книгу, а их были тысячи.
   Он хватал все - Брема, Энциклопедический словарь, "Всемирный следопыт",
пудовые комплекты старой "Нивы". Как ребенок, с увлечением рассматривал он
картинки и фотографии прошлой войны.
   Валя, сдерживая улыбку,  поглядывала  то  на  него,  то  на  мать.  Она
прекрасно понимала, что вся эта канитель с полками затеяна матерью главным
образом для того, чтобы приблизить Николая к книгам. И Николая уже  нельзя
было оторвать от них.
   - Вы только посмотрите, из  каких  пушек  шпарили  немцы  по  Парижу  в
четырнадцатом году. Нет, вы только гляньте, Анна Пантелеймоновна!  За  сто
двадцать километров! Бред. А  после  трех-четырех  выстрелов  выходила  из
строя.
   Анна  Пантелеймоновна  подсаживалась  к  Николаю   и   вместе   с   ним
рассматривала фотографию знаменитой "Большой Берты".  Валя,  сидевшая  над
своими тетрадками, пыталась прекратить эти мешающие  ей  разговоры,  но  в
этот самый момент Анна Пантелеймоновна находила вдруг  пропавшую  папку  с
зарисовками ее покойного мужа, и тогда уже все  трое,  усевшись  на  полу,
начинали рассматривать эти рисунки, и суп на печурке выкипал, а  книги  до
вечера так и оставались неубранными.



        14

   Но всему приходит конец. Настало время, когда все  возможное  оказалось
сделанным:  полки  отремонтированы,  книги  расставлены,  окна  вымыты   и
замазаны на зиму, дымоходы прочищены - Николай добился все-таки и этого, -
а стол и четыре колченогих стула, с помощью Никиты Матвеевича, починены  и
даже отлакированы. Делать больше было  нечего.  Да  и  вообще,  откровенно
говоря, вся эта ремонтно-квартирная возня в конце концов тоже приелась.
   Чем заняться? Куда себя деть?
   Возвращаясь из госпиталя, Николай заставал пустой  дом.  Кроме  спящего
после дежурства Валерьяна Сергеевича и Блейбманов,  вечно  занятых  своими
плакатами и обложками, никого не было.
   Заглянет к Блейбманам, посидит там с полчасика (дольше  не  получалось:
Бэлочка не переносила махорочного дыма, да и вообще у  них  было  скучно),
потом завернет к Ковровым - не вернулся ли Петька из школы? - и,  так  как
обычно его не было (возвращался он  только  к  четырем),  сидел  с  Марфой
Даниловной, пришедшей только что с базара, и выслушивал ее рассказы о том,
что где дают и как трудно на какие-нибудь тысячи полторы прокормить  семью
из трех человек. Потом начинался разговор о Дмитрии, о том, почему он  так
редко пишет. Николай успокаивал, доказывал, что на фронте во время затишья
как раз и не хватает времени: всякие там занятия,  поверки,  инспекции,  -
дохнуть некогда.
   Марфа Даниловна только качала головой.
   - Все это мы знаем, Коленька, но какое  ж  там  затишье?  Газет  вы  не
читаете. Вот пишут, опять они из Румынии какую-то границу  перешли,  опять
сколько-то там населенных пунктов захватили. Никакого там затишья нет. - И
вздыхала: - Господи, когда ж этому конец будет!
   Потом приходил Петька, но, как назло, оказывалось, что  завтра  у  него
какая-нибудь контрольная и надо готовиться, и  Николай  от  нечего  делать
плелся к Острогорским и в десятый раз рассматривал надоевшую уже "Ниву" за
1914 год.
   К тому же и с Валей вдруг разладилось. Разладилось после того,  как  он
однажды подбил Яшку (это было не очень трудно) пойти к Сергею. Сергея они,
правда, не застали, но зашли в какое-то другое место и вернулись  домой  в
четвертом часу ночи.
   Дверь отворила им Валя. С места в карьер набросилась:
   - Вы что, с ума сошли? Мать до сих пор заснуть не может. Сказали  -  до
двенадцати, а сейчас...
   Николай с  Яшкой  стали  весело  оправдываться,  но  Валя  не  пожелала
разговаривать и хлопнула дверью перед самым их носом.
   На следующий день, когда Николай, как обычно, зашел за ней в  институт,
Валя сказала  ему,  что  сейчас  она  не  может  идти  и  что  вообще  ему
беспокоиться нечего: преподаватель марксизма-ленинизма  живет  в  соседнем
доме, она пойдет с ним.
   Николай обиделся. Ну и черт с ними со  всеми!  Через  неделю  комиссия,
выпишут наконец и отправят на фронт. Хватит. Повалялся  на  диване,  попил
чайку с вареньем - и хватит. Пора и честь знать...
   Но  мечтам  этим  не  суждено  было  сбыться.  Через   неделю   Николая
действительно  вызвали  на   медкомиссию.   Шестеро   врачей   специальной
электрической машинкой проверили работоспособность его пальцев  на  правой
руке, покачали головами и на выписке из истории болезни  поставили  штамп:
"К военной службе не годен. Подлежит переосвидетельствованию  через  шесть
месяцев".
   Николай понял - фактически  это  была  демобилизация.  Ему  выдали  два
аттестата, вещевой и продовольственный, справку о том, что с такого-то  по
такое-то капитан Митясов находился на излечении в  таком-то  госпитале,  и
велели 15 апреля будущего года явиться в военкомат на комиссию.
   Николай сунул бумажки в карман и, не заходя в отделение, медленно  стал
спускаться по  знакомой  дорожке.  У  входа  на  стадион  он  остановился,
посмотрел в ту сторону, где было Фимкино заведение, подумал, не зайти  ли,
но не зашел, а пошел домой.
   Дома никого не было: Острогорские еще не вернулись, Валерьян  Сергеевич
был на дежурстве, Ковровы куда-то ушли. Николай заглянул в Яшкину каморку.
Яшка спал на животе, раскинув ноги и засунув голову под подушку.
   Николаю хотелось говорить. Он сделал последнюю попытку -  постучался  к
Муне.  Нагнувшись   над   столом,   Муня   дорисовывал   ноги   очередного
красноармейца.
   - Я вам не помешал? - спросил Николай.
   - Нет, что вы, что вы... Пожалуйста.
   Муня поднял голову и, как обычно, приветливо улыбнулся.
   Было совершенно ясно, что Николай ему помешал.
   - Работаете? - спросил Николай.
   - Работаю.
   - И как всегда, завтра утром сдавать?
   - Завтра утром.
   - Жаль, а то бы... - Николай огляделся по сторонам. - Бэлочки  нет,  мы
бы с вами... Впрочем, вам нельзя, вам завтра сдавать.
   - Да, завтра сдавать, - Муня почесал линейкой затылок. -  Такие  сроки,
такие сроки, просто ужас!
   Николай сел на кровать - более подходящей мебели не было.
   - А я вот только что с комиссии вернулся.
   - С комиссии? Ну-ну, и что же?
   - Шесть месяцев дали.
   - Поздравляю. Чудесно! - Муня  сделал  какое-то  движение  -  очевидно,
хотел пожать Николаю руку, но тот удивленно на него посмотрел.
   - Что ж тут чудесного?
   Муня, как всегда, смутился, боясь, что сказал какую-то бестактность.
   - Как что? Отдохнете, поправитесь, ну и вообще...
   - Муня, дорогой, простите,  но  вы  ничего  не  понимаете.  Это  только
называется шесть месяцев, а на самом деле... -  Николай  хлопнул  себя  по
плечу. - Посыпай погоны нафталином - и в комод.
   - Ах, так... Ну, тогда, конечно...
   - Что - конечно?
   - Ну... - Муня стал опять чесать линейкой свою голову. -  Я  понял  вас
так, что вам не хочется демобилизовываться?
   Николай встал.
   - Слушайте, плюньте на свой плакат, давайте выпьем.
   Муня зачем-то посмотрел на часы.
   - Ну чего вы на часы смотрите? У меня  сегодня  такой  день  чертов,  а
вы... У вас есть деньги?
   Муня торопливо стал искать в карманах, потом заглянул в какую-то книгу,
коробочку на окне. Общими  усилиями  наскребли  рублей  двадцать.  Николай
вздохнул.
   - Плохо дело.
   - А может, Яшка? - робко сказал Муня.
   Николай весело рассмеялся.
   - Муня, вы определенно подаете надежды.
   Яшка сначала недовольно что-то бурчал из-под своей подушки,  но  потом,
узнав в чем дело, мигом натянул сапоги, хлопнул  дверью,  а  через  десять
минут явился с бутылкой.
   Муня скоро увял, а Николай с Яшкой завели спор.
   Собственно говоря, это был  даже  не  спор,  -  просто  обоим  хотелось
говорить и не хотелось слушать. Поминутно друг друга перебивая, они упорно
возвращались каждый к  своему.  Яшке,  как  и  всегда,  когда  он  выпьет,
начинало казаться, что все недооценивают его  службу  в  армии  (до  конца
прошлого года он был шофером  -  сначала  в  дивизии,  потом  в  армии  и,
наконец,  в  штабе  фронта,  откуда  его   демобилизовали,   как   бывшего
железнодорожника).  Работа  шофера,   по   его   словам,   была   наиболее
ответственна и опасна,  и  он  весьма  энергично  доказывал  это,  приводя
бесчисленное количество примеров. Николай соглашался,  но  довольно  вяло.
Ему  самому  хотелось  говорить  -  о  сегодняшней  комиссии,  о  какой-то
несправедливости, о том, что вот он три года провоевал,  а  теперь,  когда
Берлин уже не за горами, приходится - ему очень понравилось это выражение,
и он несколько раз его повторил - посыпать погоны нафталином и прятать  их
в комод.
   - В сорок первом, когда меня в первый раз ранило, - Николай расстегивал
рубашку  и  показывал  какие-то  рубцы  на  плече,  -  черта  с  два,   не
демобилизовали. Тогда люди нужны были. А теперь? Теперь, я тебя спрашиваю?
Уже не нужны? Как Берлин брать - так спасибо, товарищ, можете отдохнуть. А
если я не хочу? А? Не хочу еще отдыхать?..
   Яшка ждал только паузы.
   - Ты говоришь - ты. А я? Вот вы все думаете, что шофер на войне  -  это
просто так, задницу на мягоньком отсиживали. Говорить легко. А ты вот сядь
за баранку, сядь! Интересуюсь, что ты запоешь.
   - Да я ж ничего...
   - Постой, постой, не  перебивай!  Ну,  не  ты,  так  другие...  которые
языками мелют. Посадил бы я их всех на "зиса" и спросил бы. А кто связь  с
Ленинградом по льду поддерживал? А?  Кто  с  "катюшами"  по  всему  фронту
мотался? А? Молчат, сукины сыны. Так какого  же  дьявола  они  мне  голову
морочат?
   Кого Яшка подразумевал, когда говорил "они", было не совсем  ясно,  но,
так или иначе, на "их" голову сыпались проклятия, а роль Яшки  в  разгроме
гитлеровских полчищ принимала поистине грандиозные размеры.
   Оба доказывали свою правоту с таким азартом и так громогласно,  что  не
заметили, как приоткрылась дверь и в щель просунулась Валина голова.
   - Слушайте, товарищи: ведь вас на лестнице даже слышно.
   Яшка стукнул кулаком по столу.
   - Валя! Молодчина. Старший сержант! К нам!
   Валя сморщила нос:
   - Не пью.
   -  А  если   попросим?   -   Яшка   попытался   придать   своему   лицу
трогательно-просительное выражение.
   Валя не выдержала и рассмеялась.
   - Ладно. Переоденусь только. На дворе такой дождь, до нитки промокла, -
и убежала.
   Яшка подмигнул.
   - Бабец что надо, а?
   Николай ничего не ответил.
   - Чего жмешься? Взял бы и женился. Ей-богу, пара. Фронтовичка,  своя  в
доску.
   - Чего ж ты не женишься? Взял бы и женился.
   - Я? Я совсем другое дело. Во-первых, она на меня даже и не смотрит.  А
потом, куда мне торопиться? Мне и так хорошо.
   - Ну и мне хорошо.
   - Врешь!
   - Почему вру?
   - Потому что врешь. Думаешь, я не вижу? У Яшки глаз дай  боже.  Женись,
не пожалеешь. Она и варить, и стирать...
   Окончить ему не удалось. Заснувший Муня вдруг с  грохотом  свалился  со
стула. Лежа на полу, испуганно моргал глазами. Яшка ловко его подхватил  и
уложил на кровать.
   - Бывает. Спи, Муня. Мы Бэлочке ничего не расскажем.
   Муня  свернулся  комочком  и,  подложив  по-детски   руки   под   щеку,
моментально заснул.
   Вошла Валя. На ней было синее, с какими-то складками на груди  и  белым
воротничком платье. Оно ей не шло, было узко в груди,  и  по  всему  видно
было, что она чувствует себя в нем неловко.
   Яшка с Николаем, привыкшие видеть ее всегда в  гимнастерке  или  лыжной
курточке, тоже слегка опешили.
   - Вот это да! - Яшка даже сощурился,  будто  не  мог  выдержать  такого
ослепительного зрелища.
   Потом он повторил все то, что говорил Николаю, о роли шоферов на войне,
и начал было рассказывать какой-то фронтовой эпизод, в котором шофер  спас
чуть ли не целую  дивизию,  но  в  середине  рассказа  вдруг  спохватился,
сказал, что ему куда-то еще надо, и, выходя, весьма выразительно подмигнул
Николаю.
   После Яшкиного ухода несколько минут молчали. Валя старательно  смывала
какое-то пятно на клеенке.
   Первым заговорил Николай:
   - Ну так как же? Сменила наконец гнев на милость?
   Валя, до сих пор делавшая вид,  что  разговаривает  главным  образом  с
Яшкой, подняла голову.
   - Просто интересуюсь, чем у тебя комиссия кончилась.
   - И только?
   - И только.
   - И в институт за тобой по-прежнему не заходить?
   - Там  видно  будет.  -  Она  чуть-чуть,  краешком  губ,  улыбнулась  и
посмотрела на Николая. - Ты был на комиссии?
   - Был. - Николай указал на пустую бутылку. - Потому и пьем.
   - Что сказали?
   - Нафталин есть?
   - Какой нафталин?
   - Погоны посыпать - и в комод. Понятно? - Николай встал и  прошелся  по
комнате. - Нет больше капитана Митясова. Есть гражданин Митясов Н.И. -  Он
искусственно рассмеялся. - Отвоевался,  голубчик.  Разведчик  в  отставке.
Квартирант на продавленном диване.
   Валя помолчала, потом сказала:
   - Ну что ж, я очень рада.
   - Чему?
   - Тому, что нет больше капитана Митясова.
   - Ты это серьезно?
   - Абсолютно.
   Николай остановился.
   - Чепуха! Ты говоришь чепуху. - Он даже покраснел. - Понимаешь, чепуху!
   Валя ничего не ответила.  Николай  прошелся  по  комнате,  постоял  над
плакатом, который Муне так и не суждено было сегодня докончить, - солдат с
открытым ртом указывал  на  что-то  еще  не  нарисованное,  -  потом  зло,
раздраженно заговорил опять о трех годах войны, о Берлине, о своем  первом
ранении, о том, что теперь он никому не нужен. Валя слушала молча, с таким
видом, с каким слушают давно известные вещи. Николай сел рядом  с  ней  на
кровать.
   - Ну, чего ты молчишь?
   - А о чем мне говорить?  Я  уже  сказала.  И  Муня  вот  спит.  Мы  его
разбудим.
   - Ну и черт с ним, с Муней!  Ему  завтра  работу  сдавать.  Нечего  ему
спать. Вставай, Муня!
   Николай повернулся на кровати и хлопнул Муню между лопаток.  Муня  даже
не шелохнулся, только почмокал губами. Валя поднялась. Николай схватил  ее
за руку.
   - Куда?
   Валя спокойно высвободила руку.
   - Чай ставить. Скоро мама придет.
   - Ну, погоди! Куда ты торопишься?  -  Он  опять  взял  ее  за  руку  и,
потянув, посадил на кровать. - Ну, я выпил немножко. Что ж тут такого? Ну,
выпил, и говорить хочется, а ты... Неужели ты не понимаешь?
   - Понимаю. Только давай в другой раз, не сейчас.
   - Ладно, - сухо сказал Николай и сделал движение, чтобы встать.  Но  не
встал, а взял лежавшую на столе Валину руку и поцеловал ее. Валя  на  этот
раз не выдернула руку.
   - Ох, Николай, Николай. Почему все мужчины такие глупые? Ужасно глупые,
ей-богу! Думаешь, я не поняла, что означало твое "ладно".
   - Ну?
   - Ладно. Не хотите меня слушать, буду тогда действовать. Пойду завтра в
военкомат и подам заявление, чтобы на фронт послали. А не разрешат - плюну
на все, сяду на поезд и поеду  в  свою  часть.  Там  меня  всегда  примут.
Угадала?
   Николай дунул Вале в лицо и рассмеялся.
   - А что, не примут, скажешь?
   - Конечно, примут. Я ж и  говорила.  -  Валя  встала.  -  Пошли  примус
разведем. Придет мать, достанется нам.
   Они вышли в кухню. Валя сняла с полки примус и налила  в  него  бензин.
Николай сел на подоконник, закурил.
   - У тебя есть спички? - спросила Валя.
   Николай молча  подал  коробку.  Валя  зажгла  примус  и,  прищурившись,
смотрела на тихое голубое пламя.
   - А в общем, все мы одинаковые, - сказала она, оторвавшись  наконец  от
пламени. - Думаешь, я не бегала в военкомат, не подавала рапорты? А у меня
ведь мать. И я ее почти три года не видела. А вот бегала...
   Пламя стало гаснуть. Валя покачала примус и поставила на  него  большой
жестяной чайник. Николай, сидя на  подоконнике,  смотрел  на  нее,  на  ее
быстрые, ловкие движения, на стройную фигуру с  немного  слишком  широкими
плечами и невольно улыбнулся,  вспомнив  Яшкино  -  "фронтовичка,  своя  в
доску".
   Валя подошла к окну, вытирая  руки  полотенцем.  На  дворе  шел  дождь,
противный,  серый,  осенний  дождь.  У  самого  окна  проходила  сломанная
водосточная труба, и струя воды с шумом била о карниз.
   - Да. Странно все это... - сказала Валя.
   - Что это?
   - Да все... - Валя пальцем нарисовала  какую-то  фигуру  на  запотевшем
окне, потом стерла. - А ведь на фронт-то тебе хочется  не  только  потому,
что тебе воевать хочется. Я говорю - не только, понимаешь?
   - Нет, не понимаю.
   - Тебе в тыл не хочется. Вот в чем вся заковыка.
   Николай посмотрел в окно, на мокрые крыши и тротуары, на  перебегавшего
улицу человека в коротеньком пальто с поднятым воротником.
   - Да... - неопределенно сказал он и с силой раздавил остаток цигарки  о
подоконник. В коридоре хлопнула дверь. Вернулась Анна Пантелеймоновна.
   За чаем все молчали. Анна Пантелеймоновна после долгого,  утомительного
собрания пришла усталая, бледная. Разговор  не  клеился.  Николай,  против
обыкновения, выпил только один стакан чаю и пошел спать, хотя  не  было  и
десяти часов.
   Валерьян  Сергеевич  был  на  дежурстве.  Не  зажигая  света,   Николай
вытянулся на диване и натянул на себя  шинель.  В  углу,  в  ящике  из-под
консервированного молока, на остатках старого стеганого одеяла, копошились
родившиеся сегодня утром котята, и старая серая Грильда о  чем-то  тихо  и
ласково с ними разговаривала.
   Николай лежал на спине, глядел в черный потолок и думал о  том,  почему
так глупо устроен мир,  почему  человек,  имеющий  возможность  спать  под
железной крышей после трех лет бездомной солдатской жизни,  не  только  не
радуется этому, а, наоборот, хочет  вернуться  туда,  где,  как  о  чем-то
несбыточном, мечтаешь о сне, а спать нельзя.
   И, может быть, только сейчас, лежа на этом продавленном диване и  глядя
в потолок, он впервые понял и ощутил то, о чем говорила сегодня Валя.  Да,
он отвык от мирной жизни. Он привык к фронту,  привык  к  людям,  к  своим
обязанностям, своему положению. Фронт стал его домом.  Больше  домом,  чем
эта комната с четырьмя стенами, потолком,  пролежанным  диваном.  Там,  на
фронте, он был своим, там он знал, что делать, здесь, даже  здесь,  где  к
нему все так хорошо относятся, - нет.
   Кому нужно теперь его умение бесшумно подползти к немецкому часовому  и
снять его с поста, мастерить  из  набитых  соломой  плащ-палаток  плотики,
выкручивать взрыватели из мин, ходить по сорок - пятьдесят километров,  не
натирая ног, умение сплотить различных, не похожих друг на друга  людей  в
маленькую семью  разведчиков,  веселых,  озорных,  часто,  может  быть,  и
грубых, но всегда готовых так же весело  и  бодро  выполнить  любую  самую
сложную задачу. Кому теперь все это нужно?
   Ну  хорошо,  завтра  или   послезавтра   он   сдаст   свое   офицерское
удостоверение с фотокарточкой, где он еще  с  усами  и  с  бачками,  потом
пойдет в милицию, получит паспорт, а потом... Что же потом?
   Старая Грильда вылезла из  своего  ящика,  подошла  к  Николаю  и  тихо
мяукнула. Николай  понял.  Встал,  налил  в  блюдечко  молока,  купленного
сегодня специально  для  нее,  как  для  кормящей  матери.  Сел  рядом  на
корточки.
   Как-то в Сталинграде к ним в блиндаж бог весть  откуда  забрела  кошка.
Худущая, кожа да кости. Бойцы весь вечер  провозились  с  ней.  Накормили,
сделали ей возле печки гнездышко из старых  телогреек,  прикрыли  суконной
портянкой. Прожила она на  передовой  что-то  около  месяца.  Поправилась,
похорошела, бегала, задравши хвост, по окопам, когда было  затишье.  Потом
ее ранило осколком. За ней ухаживали, но через три дня она  умерла.  Бойцы
выкопали ямку и похоронили ее.
   Милое, уютное, домашнее... Как его не хватало на фронте!  Как  часто  о
нем говорили, вспоминали, сидя на корточках вокруг раскаленной  печурки  в
тесной накуренной землянке! Как радовались сталинградцы,  услыхав  в  одно
ясное февральское утро крик  петуха!  Его  везли  на  подводе,  он  хлопал
крыльями и кукарекал  -  красивый,  черный,  возвращавшийся  их  эвакуации
петух.
   Милое, уютное, домашнее...
   С сегодняшнего дня  Николай  тоже  мирный  человек.  Скоро  он  получит
паспорт. И будет здесь жить и где-то работать,  а  по  вечерам  сидеть  за
столом, пить чай, разговаривать. И  придет  Валерьян  Сергеевич  со  своим
вонючим табаком и начнет о чем-то спорить с Валей.  А  Валя  будет  что-то
доказывать, а Валерьян Сергеевич опровергать. А Муня  сидеть  на  том  вот
конце стола, с измазанным краской носом, и молча  помешивать  ложкой  свой
чай. А потом встанет, посмотрит на свою Бэлочку и скажет: "Ну что  ж,  нам
пора..."
   И так будет каждый день. Каждый день.
   В коридоре послышался веселый Яшкин голос. Николай слышал, как  Яшка  о
чем-то  оживленно  говорил  со  "старухой"  Ковровой,   потом   прошел   к
Острогорским, вернулся, постучал к нему в комнату и сказал: "Алло, старик,
ты спишь?" - и еще два или три  раза  повторил  это.  Но  Николай,  закрыв
зачем-то в темноте глаза, сделал вид, что спит, и даже немного  всхрапнул.
Вскоре он на самом деле заснул.



        15

   Так началась новая полоса в жизни Николая.
   Началась с беготни по учреждениям. В  военкомате  надо  было  стать  на
учет, получить пенсионную  книжку,  в  милиции  сдать  какие-то  анкеты  и
фотографии для оформления паспорта, получить продуктовые  карточки.  Везде
были очереди, и надо было кого-то  дожидаться,  или  не  хватало  какой-то
справки, или надо было ее заверить у нотариуса, а там тоже  была  очередь,
или опять надо было кого-то дожидаться, - одним словом, Николай столкнулся
с той жизнью, тяжелой, непонятной ему и часто раздражающей жизнью тылового
города, о которой он в армии как-то даже не задумывался.
   Он, правда, знал, что гражданскому населению во время войны  нелегко  и
что за килограммом крупы или макарон  надо  несколько  часов  простоять  в
очереди. Знал, что существует слово "отоваривать" (оно его очень смешило),
что  есть  "стандартная  справка",  без  которой  не  давали  карточек  на
следующий месяц. Знал, что стакан махорки на базаре стоит десять рублей, а
литр керосина шестьдесят - семьдесят, а то и  восемьдесят  рублей,  и  что
поэтому  нельзя  пользоваться  лампами,  а   приходится   довольствоваться
коптилками; знал, что выгоднее всего сейчас торговать пивом и газированной
водой,  что  девяносто  девять  процентов  судебных  заседаний   посвящены
квартирным конфликтам - население города увеличивалось с  каждым  днем,  а
город был разрушен и квартир не хватало, - что для многих ордена,  которые
они честно заработали на  фронте,  и  нашивки  о  ранении  превратились  в
средство без очереди проходить к начальству, стучать там кулаком по  столу
и требовать различных законных и незаконных льгот и выдач.
   Все это Николай знал, и на фронте, и  особенно  в  госпитале,  об  этом
говорили достаточно. Сейчас он с этим столкнулся лицом к лицу. И  так  же,
как человек, впервые попавший на фронт, хотя  и  много  слыхавший  о  нем,
долго не может свыкнуться со всем происходящим вокруг него, так и Николай,
очутившийся в этом  большом,  удаленном  на  сотни  километров  от  фронта
городе, именуемом коротким словом  -  тыл,  никак  не  мог  к  этому  тылу
привыкнуть.
   - Ну что это такое в конце концов, - возмущался  он,  вернувшись  домой
злой и усталый после целого дня стояния в очереди, - куда ни ткнись, всюду
хвосты, везде все с бою  добывай.  Паршивую  справку  получить,  и  то  до
хрипоты кричать надо. Бред собачий!
   Слушатели только переглядывались.
   - С непривычки, Николай Иванович. Скоро привыкнете. Сами  рассказывали,
как спят у  вас  солдаты  под  любой  бомбежкой  и  обстрелами,  ничем  не
разбудишь.
   - Так то фронт...
   - А то тыл...
   И опять переглядывались.
   Николай только удивлялся. Странные они люди... Он не понимал,  что  для
этих странных людей, перенесших три года войны кто в оккупации,  как  Анна
Пантелеймоновна,  а  кто,  как  Ковровы,  в  далеком  холодном  и   жарком
Казахстане, нынешний 1944 год  -  здесь  дома,  за  каменными  стенами,  с
дровами на кухне - казался если не сказкой, то, во всяком  случае,  чем-то
очень и очень неплохим. Одно уже то, что жили они в  своем  родном,  пусть
разрушенном, искалеченном, но избавленном от оккупантов  городе,  помогало
переносить любые, связанные с войной лишения.
   Год тому назад  Анна  Пантелеймоновна  жила  в  этой  самой  заваленной
книгами, пустой, без  Вали,  комнате,  одна-одинешенька,  никому  во  всем
городе не нужная, потерявшая мужа, лишившаяся работы, друзей. Почти все ее
знакомые и друзья эвакуировались. Остался только один,  бывший  сослуживец
ее мужа. До войны он довольно часто приходил. При немцах  он  тоже  как-то
зашел,  чистенький,  выбритый,  пахнущий   одеколоном.   Принес   какие-то
продукты, селедку. Анна Пантелеймоновна его выгнала. Он работал на немцев.
Для Анны Пантелеймоновны этого было достаточно - такие  люди  для  нее  не
существовали. И вот она осталась совсем одна. Сидела на базаре перед двумя
стопками никому не нужных книг, стараясь не видеть ненавистных  ей,  чужих
людей в серо-зеленых шинелях, и считала  праздником  тот  день,  когда  за
полупудовый географический атлас в  тисненом  золотом  переплете  получала
стакан пшена или когда отогрели водопроводную  колонку  возле  стадиона  и
можно было уже не таскать воду за четыре квартала, с Жилянской улицы.
   И вот все это уже позади. По-прежнему работа, по-прежнему рядом Валя, и
все чаще слышишь, что такой-то вот вернулся с фронта, пусть даже раненный,
но голова все-таки на плечах, и скоро, говорят, выпишут уже из  госпиталя.
Правда,  бывало  и  другое.  У  Сушкевичей  погибли  оба   сына   -   Анна
Пантелеймоновна хорошо их помнит,  как  они,  всегда  опаздывая  в  школу,
скатывались по лестнице, сбивая прохожих. Саша и Котик - два  близнеца.  А
Крыловы, такие славные старичок  и  старушка  из  четырнадцатой  квартиры,
вчера только получили похоронную откуда-то из Польши. А  ведь  на  прошлой
еще неделе старушка Крылова остановила Анну Пантелеймоновну на лестнице  и
долго рылась в своей сумке, чтоб показать карточку своего внука. "Красивый
какой стал, а? Совсем мужчина".  А  бедная  Марфа  Даниловна?  Как  только
постучит почтальонша Клава (она уже знает ее стук), сразу меняется в лице:
"Пойди, Петя, открой", - сама боится, вдруг по курносому личику Клавы  все
поймет. А потом, когда письмо  оказывается  от  Мити  (все  те  же  "воюем
помаленьку"), угощает  Клаву  чаем  и  без  конца  расспрашивает  о  Ване,
Клавином кавалере, который где-то там  на  фронте,  у  черта  в  зубах,  в
Баренцевом море...
   Бог ты мой, бог ты  мой!..  Четвертый  год  пошел,  подумать  только  -
четвертый год!.. И четвертый  год  только  и  слышишь;  убили,  разрушили,
уничтожили, потопили, взорвали... В газетах, по радио, на улицах, везде...
   И Анна Пантелеймоновна не на шутку  сердилась,  когда  Николай  начинал
сравнивать фронтовую жизнь с тыловой, отдавая иногда предпочтение фронту.
   - Замолчите! Слышать не хочу!  Как  Можно  такое  говорить?  Дурно  или
хорошо у нас здесь, но люди все-таки ходят по улицам во  весь  рост  и  не
боятся, что их убьют.  Очереди  надоели?  Без  работы  скучно?  Так  ищите
работу, а  не  расхваливайте  мне  войну.  И  не  поддерживай  его,  Валя,
пожалуйста... Пусть работает. Или учится. Вот что вам  надо.  Учиться  вам
надо.
   Николай почесал затылок.
   - Вот получу на днях паспорт, и тогда...
   А что "тогда", Николай и сам толком не знал.
   Выхода было два. Вернее - три. Но третий, хотя он был,  пожалуй,  самым
легким и выгодным, Николай в конце концов отбрасывал.
   Первый выход - закончив все свои дела, отправиться в райком  и  сказать
там: "Вот я такой-то и такой-то, вернулся с фронта, специальности не  имею
- назначайте куда хотите, вам виднее". Это был выход самый простой.
   Второй - тот самый, на котором настаивала Анна Пантелеймоновна -  пойти
учиться.  Поступить  в  какой-нибудь  техникум  или  институт,   любой   -
строительный, индустриальный, горный, и, помучившись над книгой столько-то
там лет, получить специальность. Этот вариант был сложнее: за время  войны
Николай перезабыл все то немногое, чему  когда-то  учился,  и,  откровенно
говоря, без особого восторга думал о парте и  книге.  Но  с  точки  зрения
здравого смысла, как говорил Валерьян Сергеевич, этот выход  был  наиболее
правилен: раньше или позже, специальность получить надо было.
   Но первый вариант пугал неясностью перспективы, второй  -  относительно
далекой перспективой, и оба, чего греха таить, - скудостью  заработка.  На
первых порах, правда, была пенсия, но рука заживает, и  пенсию  снимут,  -
сиди тогда на стипендии или каких-нибудь четырехстах - пятистах рублях.
   И вот тут-то всплывал третий, самый  соблазнительный  вариант,  автором
которого был дьявол-искуситель в лице Яшки.
   Яшка был человеком дела.  Он  не  любил  разговоров  впустую,  которыми
занимались, на его взгляд, остальные жильцы  квартиры.  Все  разговоры  об
учении  он  называл  разговорами  "до  лампочки"  и  ни  одной  минуты  не
сомневался, что в первых же экзаменах  Николай  "засыплется".  В  то,  что
райком сможет найти для Николая хорошую работу, он тоже не верил.
   - Это не для тебя,  брат.  Физическим  трудом  заниматься  ты  пока  не
можешь, вот и предложат тебе что-нибудь бумажное.
   А это по нынешним временам Яшка считал самым неподходящим.
   - Это тебе не фронт - винтовку в руки и "ура,  вперед!"  Тут  на  таких
можешь нарваться - раз-два! - обведут вокруг пальца. Пикнуть не успеешь, и
будьте любезны - ты меня видишь, я тебя  нет!  -  Яшка  четырьмя  пальцами
изображал решетку. - Нужно это тебе?
   Нет, Яшкин план был прост и ясен. Время сейчас нелегкое,  Николаю  надо
содержать семью (крутись, не крутись, все равно женишься на Вале).  А  кто
больше всех сейчас зарабатывает? Конечно, шофер. Значит, надо  становиться
шофером.
   - За две недели я из тебя такого водителя  сделаю  -  закачаешься.  Что
пальцы плохо работают - это ерунда, важен локоть,  плечо  и  вот  это  вот
место, - Яшка показывал на свое широкое костистое запястье, не  зная,  как
его назвать. - Права получишь в два счета. На работу устрою к нам в гараж,
в субботу как раз новые машины получаем, -  одним  словом,  заживем  мы  с
тобой, Николай Иванович, ты даже не представляешь, что это за жизнь будет.
   Яшка хлопал себя по коленке и прищелкивал языком.
   - Скажи, что Яшка неумный. А? В этих вопросах я всех  твоих  Валерьянов
за пояс заткну. Согласен?
   Николай смотрел в окно и рассеянно отвечал:
   - Согласен.
   - А раз согласен, завтра же и начнем.
   - Нет, завтра я еще не могу.
   - Тогда послезавтра.
   - И послезавтра не смогу - в райком надо.
   Яшка начинал злиться:
   - Вот заладил одно и то же: не могу да  не  могу.  Ты  не  юли.  Говори
прямо: хочешь или не хочешь?
   Яшка был парень напористый, но ответа он так и не  получил,  -  другие,
совершенно  неожиданные  события  не  дали  Николаю  возможности   принять
окончательное решение.



        16

   В самый канун Октябрьских праздников Николай получил паспорт.
   - Пока что временный, - сказал сидевший за окошком румяный, похожий  на
девушку сержант  милиции.  -  Распишитесь.  Через  шесть  месяцев  выдадим
постоянный. И здесь тоже.
   Николай с трудом расписался, держа перо между  большим  и  указательным
пальцем, посмотрел на фотокарточку, - до  чего  ж  унылое  лицо!  -  сунул
паспорт в карман и пошел в райком: он находился напротив.
   Райком занял около часу. В шесть Николай вернулся домой.
   На  лестнице  столкнулся  с  управдомшей  -  энергичной,  хриплоголосой
женщиной в стеганой военной телогрейке. В последние дни, встречаясь с ним,
она как-то странно на него  поглядывала.  Сегодня  она  просто  подошла  и
сказала:
   - Простите, вы, кажется, в шестнадцатой квартире живете?
   - В шестнадцатой, - ответил Николай.
   - И, если не ошибаюсь, вы сейчас уже не военнослужащий?
   Николай,  до  сих  пор  ходивший  в  погонах  (как  Яшка  говорил,  для
облегчения жизни), немного смутился.
   - Да, вроде как уже не военнослужащий.
   - И живете на жилплощади Гиреева?
   - Так точно.
   - И не прописаны?
   - Совершенно верно.
   Управдомша многозначительно помолчала, глядя на  Николая  недружелюбным
взглядом, потом сказала:
   - Но вам должно быть известно,  что  непрописанными  на  чужой  площади
могут жить только военнослужащие.
   - Нет, это как раз мне и неизвестно, - ответил Николай. - Но  если  это
необходимо, я, конечно, сейчас же пропишусь. Паспорт  у  меня  в  кармане,
только что получил.
   На управдомшу это не произвело никакого впечатления.
   - Вашего желания недостаточно, -  сухо  сказала  она.  -  Вам  придется
сходить в райжилуправление к товарищу Кочкину.
   - А зачем мне нужно идти  в  райжилуправление  к  товарищу  Кочкину?  -
Николай почувствовал, что начинает раздражаться.
   - А затем, что без его разрешения я не  имею  права  выдать  вам  форму
номер один.
   - Что это еще за форма?
   - Справка о том, что санминимум  разрешает  вам  поселиться  на  данной
площади. У Гиреева сколько метров?
   Николай на минуту задумался.
   - По-моему, двенадцать.
   - А по-моему - одиннадцать,  -  так  же  сухо  и  недружелюбно  сказала
управдомша. - Вряд  ли  Кочкин  разрешит.  На  человека  полагается  шесть
метров.
   - Ну, это уж я с ним  буду  решать!  -  резко  сказал  Николай  и  стал
подниматься по лестнице.
   Управдомша крикнула ему вдогонку:
   - Прошу только не задерживать решения. Я вовсе не намерена иметь  из-за
вас неприятности от участкового.
   Николай ничего не ответил, но, открывая дверь, подумал, что,  очевидно,
с этой дамой надо разговаривать на другом языке.
   В коридоре, стоя на табуретке, возился со счетчиком Яшка. Николай  чуть
не сшиб его.
   - Чего это ты там возишься?
   - Обещают свет на праздники дать. Такую иллюминацию запустим -  держись
только.
   - Ну, а меня можешь поздравить - получил паспорт наконец.
   Яшка соскочил с табуретки.
   - Ого! Празднички, значит, погуляем, а девятого - ко мне. Идет?
   - Черта с  два.  Встретил  сейчас  эту  мымру  на  лестнице.  Не  хочет
прописывать.
   - Кто? Управдомша?
   -  Ага.  Говорит,  не  хватает  какого-то   санминимума   у   Валерьяна
Сергеевича.
   Яшка свистнул.
   - Это все Кочкин. Из райжилуправления. С ним надо... - Яшка ткнул вдруг
Николая  пальцем  в  грудь.  -  Ничего  с  ним  не  надо.  Пропишешься   у
Острогорских. Ну, чего смотришь? Муж имеет право прописываться на  площадь
жены. Такой закон есть, - весело подмигнул. - Понял теперь?  Подай-ка  мне
плоскогубцы. Вон там, на полу лежат.
   Анна Пантелеймоновна второй день не ходила на службу. У нее был  грипп.
Температура подскочила до тридцати девяти, и Валя с великим трудом -  Анна
Пантелеймоновна отчаянно сопротивлялась - уложила ее в постель. Собственно
говоря,  даже  не  в  постель,  а  на  диван,  так  как,  по  теории  Анны
Пантелеймоновны, ни в  коем  случае  нельзя  показывать  болезни,  что  ее
боишься, иными словами,  нельзя  лежать  в  кровати,  а  надо  целый  день
слоняться по комнате или, в крайнем случае, лежать на  диване,  укрывшись,
упаси бог, только не одеялом, а обязательно  стареньким  изъеденным  молью
пальто.
   Когда Николай вошел, Анна Пантелеймоновна лежала  на  диване  и  спала.
Рядом на стуле стоял стакан воды, а  на  полу  валялась  выпавшая  из  рук
книга.
   Николай поднял  книгу  и  поправил  сползшее  пальто.  В  комнате  было
холодно. Он вышел на  кухню,  нарубил  дров,  затем  вернулся  и  принялся
растапливать печурку.
   Анна Пантелеймоновна заворочалась.  Скрипнули  пружины  -  повернулась,
очевидно, на другой бок. Слышно было, как она шарила рукой по  стулу,  ища
стакан. Николай обернулся.
   - Может, вам свеженькой принести?
   - Ах, это вы? Я и не  заметила.  Нет,  нет,  не  надо.  -  Она  сделала
несколько глотков. - Валя дома?
   - Нет, не приходила еще. Зажечь коптилку?
   - Нет, спасибо, не надо. Я так полежу.
   Николай удивился. Анна Пантелеймоновна не умела просто так лежать.  Она
всегда находилась в действии, а если уж лежала, то обязательно  что-нибудь
читала. Очевидно, она сейчас  себя  по-настоящему  плохо  чувствовала.  Но
Николай ничего не спросил: он знал, что Анна Пантелеймоновна не любит этих
расспросов. На цыпочках вышел в кухню, наполнил чайник, вернулся, поставил
его на печку и опять сел возле нее, подбрасывая время от времени чурки.
   Он долго так сидел и смотрел на весело потрескивавшие в огне дрова, Вот
так вот сидел он и в Сталинграде, в своей землянке. И такая же была у него
печурка, и  так  же  весело  горел  огонь,  а  забавный  курносый  Тимошка
старательно всовывал  в  нее  кирпичи.  В  Сталинграде  топили  кирпичами,
пропитанными керосином.  Керосина  было  много,  целый  состав,  и  битого
кирпича тоже хватало - вот и мочили его  в  ведре  с  керосином,  а  потом
топили им. Очень хорошо горело.
   Эх, Сталинград, Сталинград... Как часто  о  нем  вспоминаешь!  Об  этом
городе, стертом на твоих глазах с лица земли и все-таки оставшемся  живым.
Как хочется посмотреть на него сейчас! Как радуешься каждому человеку, для
которого такие слова, как Мамаев курган, Банный овраг,  Соляная  пристань,
не только слова, названия, а часть жизни, - может быть, самая значительная
часть ее.
   И, может быть, именно потому  Николай  просидел  в  кабинете  секретаря
райкома дольше, чем положено сидеть у  занятого  человека,  что  секретарь
тоже оказался сталинградцем. Немолодой уже, грузный человек,  с  розоватым
шрамом на усталом небритом  лице.  Оказывается,  воевал  совсем  рядом,  у
Родимцева, начальником артиллерии дивизии. Его НП на кургане  находился  в
каких-нибудь ста метрах от НП  Николая.  Может,  они  и  встречались  там.
Может, даже и переругнулись когда-нибудь.
   Секретаря поминутно отрывал телефон, несколько раз кто-то заглядывал, в
приемной сидели люди, - но как не вспомнить о прошлом?
   А потом обычный, звучащий всегда немного иронический вопрос:
   - Ну, где легче, здесь или там?
   И за ним уже деловой:
   - Так что же мне тебе, друг, предложить? А?
   Повертел пальцами самопишущую ручку - "понимаю тебя, разведчика, но что
поделаешь,  жизнь  того  требует",  -  и  предложил  должность  инспектора
райжилуправления.
   - Это у нас сейчас самый тяжелый участок. Людям жить негде, а с  каждым
днем их прибывает. - И, подумав, почесав  ручкой  лоб,  добавил:  -  Место
скользкое,  знаю,  не  всякий  на  нем  усидит.  Тут   рта   не   разевай.
Присматривайся к людям, кому можно доверять, кому нет.  Попадаются  у  нас
еще людишки, которые и на немцев работали, и на нас  хотят  заработать.  А
есть и просто жулики. Смотри не попадись им на удочку. А главное,  в  деле
разберись.  Придется  тебе  там  и  со  строительством   столкнуться.   Не
Днепрострой, конечно, но дома в большинстве  все-таки  аварийные,  еле-еле
дышат. Завалится какой-нибудь - кому отвечать придется? Тебе  придется.  А
коммунист ты молодой, опыта нет, знаний нет. Небось, кроме  как  стрелять,
да гранаты бросать, да на брюхе ползать, ничего не умеешь? Так ведь?
   Николай молча кивает головой. На этот вопрос не ответишь.
   Кем, в сущности, он был до войны?
   Обыкновенный малый. В детстве гонял голубей, не очень усердно  ходил  в
школу, не любил математику,  любил  физкультуру,  не  пропускал  ни  одной
кинокартины, бегал "зайцем" в цирк на чемпионаты французской борьбы, летом
пропадал на пляже.
   Родители мало им интересовались. Мать умерла, когда  ему  не  было  еще
шести лет. Отец женился на другой, потом разошелся, опять женился. Был  он
слесарем, работал в артели, чинил примусы, замки, изрядно пил. В маленьком
домике их, на  Лукьяновке,  на  самой  окраине  города,  всегда  толкались
какие-то люди, что-то покупали, продавали.  Николай  ушел.  Сначала  думал
поступить в морской техникум, послал даже заявление в Одессу,  но  его  не
приняли из-за отца-кустаря.
   Пятнадцати лет он уже неплохо крутил сальто. Какие-то циркачи на  пляже
предложили ему поступить к ним в  труппу.  Но  циркачей  вскоре  почему-то
арестовали, и Николай (все благодаря тому же пляжу) устроился матросом  на
спасательной станции. Потом был мотористом на переправе через Днепр. Потом
опять же матросом на пароходе "Котовский", ходившем в Херсон.  В  тридцать
седьмом году поступил в  физкультурный  техникум,  в  тридцать  девятом  в
институт. Окончить его помешала война.
   Для полноты биографии добавим еще, что перед самой войной  он  женился.
Женился на Шуре Вахрушевой, которую знал, когда еще был мальчишкой (она  с
мамой жила через три дома от них, на Лукьяновке), а потом встретился опять
на городских легкоатлетических соревнованиях, в  которых  завоевал  второе
место по прыжкам с шестом.
   По натуре своей  человек  он  был  тихий,  не  любил  скандалов  и  так
называемых "заводиловок", но если уж разозлят  или  заденут,  в  долгу  не
оставался. За  один  из  таких  случаев  его  раз  чуть  не  исключили  из
комсомола, и только  потому,  что  на  пароходе  он  был  одним  из  самых
дисциплинированных матросов, дело ограничилось замечанием.
   Вообще же парень он был хороший, компанейский, и, может, именно поэтому
Шура на него иногда и обижалась. Как и большинство женщин, она  не  всегда
понимала, что мужчинам иногда хочется побыть вместе,  без  жен,  что  куда
интереснее и веселее, например, в субботу вечером взять лодку и поехать на
ночь и на воскресенье с ребятами на Десну, чем напяливать на себя  рубашку
с воротничком и галстук, которого он терпеть не мог, идти с ней  в  театр,
ходить под руку по фойе и, толкаясь у прилавка, покупать теплый клюквенный
напиток.
   Иногда Николаю даже казалось - это бывало,  правда,  не  часто,  обычно
когда он возвращался откуда-нибудь  навеселе  и  Шура  с  обиженным  видом
сидела что-нибудь чертила (она работала чертежницей на Кабельном заводе) и
ничего не спрашивала, - иногда  ему  казалось,  что  не  стоило  так  рано
жениться и что вообще, быть может, жениться совсем не надо или, в  крайнем
случае, лет до сорока. А через час они уже бежали куда-нибудь  в  кино,  и
Николай не без гордости замечал, что в фойе на его Шуру все оборачиваются.
Оборачиваются, хотя она вовсе не считалась хорошенькой, и у нее много было
подруг, которые были куда красивее ее, и делали себе  перманент,  и  брови
выщипывали, а вот оборачивались больше на Шуру. А она не обращала  на  это
никакого внимания - только смеялась. "Я вообще мужчин не люблю, - говорила
она, - от них табаком пахнет, и бриться почему-то  не  любят.  Я  б  и  за
Николая не пошла, если б не мама. Только для нее и вышла замуж..."
   Но это было, конечно, неправдой. Шура любила его. И он Шуру.  И  вообще
жили они хорошо и дружно и, может быть, не случись война, жили бы так и до
сегодняшнего дня...
   Вот, собственно  говоря,  и  все,  что  можно  рассказать  о  довоенном
Николае. Хороший парень - вот и все. Если вы зайдете  к  нему,  он  всегда
будет вам рад. Быстренько сбегает на угол, купит все что полагается. Через
полчаса будет уже петь  песни,  стараясь  перекричать  вас,  потом  выжмет
стойку на стуле и, посмотрев на пустой стол, предложит  опять  сбегать  на
угол. Тут запротестует Шура, а он, весело подмигнув вам, скажет:  "А  что,
если мы мотнем на Днепр?" Это в случае, если вы зашли к  нему  летом  и  в
воскресенье. И вы не пожалеете, если поедете с ним. У  него  и  удочки,  и
червяки, и лодку он выберет самую легкую, и места он знает на Днепре самые
хорошие, - одним словом, время вы  проведете  с  ним  неплохо.  Только  не
заводите  с  ним  разговора  на  международные  темы:  в  этом   он   мало
разбирается. Правда, если б вы в свое время заговорили с ним об  испанских
событиях, он вздохнул бы и сказал: "Эх, вот  куда  бы  я  поехал!  Хороший
народ. И воюет хорошо. Наших вот только там маловато". И тут, может  быть,
даже выругался бы.
   Но в Испанию поехать ему не довелось, воевать пришлось  гораздо  ближе.
Провоевал он три года - с 22 июня по 24 июля. Тяжелые три года. Но  именно
в эти три тяжелые года Николай узнал то важное  и  нужное,  чего  не  знал
раньше.
   До войны у него были товарищи - и на  пароходе,  и  в  техникуме,  и  в
институте, - со многими из них он по-настоящему дружил. Но это было только
товариществом,  не  больше.  Дружба  людей,  рожденная  общностью  работы,
учения, а может быть, и просто молодостью.
   На фронте все это стало другим. Именно на  фронте  Николай  понял,  что
товарищи - это не просто твои товарищи, к которым ты привязан потому,  что
они тебе нравятся, а что это и есть народ, то самое, что для Николая  было
до войны большим, но все-таки до какой-то степени отвлеченным понятием. На
фронте Николай узнал народ. Узнал и оценил.
   Узнал он там и другое - чувство ответственности. Ответственности  перед
людьми, перед самим собой,  ответственности  за  их  жизнь,  за  правильно
принятое решение, за выполненную задачу. Без этого нельзя воевать. Об этом
надо помнить каждую минуту,  каждую  секунду,  всегда,  везде,  при  любых
обстоятельствах. Помнить, когда посылаешь людей в разведку,  когда  ведешь
их в бой, когда приказываешь отступать или  окопаться  перед  противником,
который впятеро сильней тебя. Помнить, что приказ свят, что  не  выполнить
его нельзя, что, взяв эту высоту, ты, может быть,  на  день,  на  час,  на
минуту приблизишь день победы. И помнить, что выполнять приказ будут люди,
жизнь которых зависит от  твоей  находчивости,  сообразительности,  ума  и
опыта и у которых больше дней  впереди,  чем  позади,  у  которых  матери,
сестры, жены, дети.
   Помни об этом. Каждую  минуту  помни.  Помни,  потому  что  именно  это
великое чувство ответственности рождает другое, не менее важное  на  войне
чувство - чувство доверия солдат к тебе, своему командиру;  именно  оно  -
великое и трудное чувство ответственности - убивает страх  перед  смертью,
рождает стойкость, упорство, волю, рождает победу, и именно оно превращает
веселого, беспечного, живущего своей молодостью малого в человека.
   И Николай понял это.



        17

   Николай сидит, смотрит на прыгающий по щепкам огонь и думает.
   Секретарь со шрамом на лице сказал: "Это очень тяжелый участок".
   Тяжелый  участок.  Николай  три  дня  сидел  с  группой  разведчиков  в
отрезанном от своих блиндаже. Дважды пересекал днем  Волгу  под  обстрелом
двух пулеметов и  минометной  батареи.  Отражал  со  своим  взводом  атаку
танков. Дай бог, чтоб этого никогда  больше  не  было.  Даже  сейчас,  как
вспомнишь...
   И вот опять тяжелый участок. Не окоп, нет, - колченогий стол с ящиками,
бумагами, шкаф,  набитый  папками,  протоколы  обследований,  акты...  "Я,
инспектор такой-то, обследовал квартиру такую-то..."
   Тяжелый участок... На фронте нелегко, но там сознание, что  ты  делаешь
самое главное. А здесь? "Место скользкое, не всякий усидит".
   Заявления, жалобы, протесты.  Десятки,  сотни,  тысячи.  Мать  с  двумя
детьми, муж погиб, жить негде... Стоит и смотрит на тебя. Жить  негде.  На
руках дети. Плачут.
   А может, это так же важно, как захватить сопку, отбить  атаку?  Подумай
хорошенько.
   И Николай думает. Смотрит, сощурившись, на огонь и думает.
   В  печке  что-то  зашипело  и  треснуло.  Вывалился  на  пол  уголек  -
маленький, красный. Николай бросил его  обратно,  подкинул  еще  несколько
полешек. Одно смешное, какое-то изогнутое, с кривым сучком, похожее не  то
на собаку с хвостом-бубликом, не то на лицо старика с крючковатым носом. В
комнате совсем тихо, только потрескивают дрова  и  равномерно  тикают  над
головой часы с подвешенным вместо гири замком.
   Как трудно принять решение! Ох, как трудно! И если б одно, а то ведь не
одно. Все навалилось сразу... На фронте, там приказ. Он  усложняет  жизнь,
но и упрощает ее. О многом можно не думать. Здесь приказа  нет.  Здесь  ты
сам себе должен приказать. Приказать и выполнить.
   ...Сегодня по дороге в милицию Николаю показалось, что он увидел  Шуру.
Он даже вздрогнул, Шура или похожая на нее женщина, - Николай видел ее  со
спины, - стояла в очереди  у  самого  входа  в  распределитель.  Когда  он
подошел, часть очереди впустили внутрь, и ему так  и  не  удалось  увидеть
лица.
   А ведь прошло уже два месяца, даже больше, с тех пор, как они  виделись
в последний раз. В первый и последний. Возможно, если  б  они  встретились
еще... Но зачем об этом думать? Ведь он принял решение еще там,  на  своей
лужайке, и это правильное решение. Надо только, чтобы все  стало  на  свое
место, стало так прочно, чтобы уже не сдвинуть.
   Часы вдруг остановились. Крак - и стали. Опять этот чертов замок -  все
время цепляется за маятник. Сколько раз повторял себе: надо заменить  его,
повесить настоящую гирю. Завтра же он  это  сделает.  Валя  раз  пять  уже
опаздывала из-за этих часов на работу.
   Николай встает, на цыпочках  подходит  к  часам,  подталкивает  пальцем
маятник - опять пошли.
   Восемь часов. Без пяти  восемь.  Через  полчаса  придет  Валя.  Сегодня
пятница, по пятницам она всегда приходит раньше. Нет, сегодня у нее вечер,
он совсем забыл, - предпраздничный вечер в  институте.  Раньше  двенадцати
часов она не вернется.
   А может, пойти ей навстречу? Пройтись опять  по  Ботаническому  саду  -
сейчас там так хорошо, последние осенние дни. Дубы и тополя  еще  зеленые,
еще осыпаются клены - в этом году все как-то  запоздало.  Валя  насобирает
листьев - красных, желтых, золотистых, заполнит ими всю  квартиру.  Набьет
ему все карманы каштанами. Милый, забавный, рыжий сержант...  Сколько  еще
детского в этом солдате. Смешная... Убежала тогда. А потом три дня  ходила
с таким лицом - страх, - не подходи. Вот тебе и сержант...
   Анна  Пантелеймоновна  зашевелилась  на  своем  диване.  Потянулась  за
стаканом.
   - Может, вам чайку налить? - спрашивает Николай.
   - Чайку? - Анна Пантелеймоновна отвечает тихо и  как-то  неопределенно,
точно сама не знает, хочет она чаю или нет. - Ну что ж, налейте.
   Николай достает старую фаянсовую кружку Анны Пантелеймоновны, с которой
она не расстается последние тридцать лет, - большую кружку с  охотником  и
бегущим зайцем такого же роста, как охотник.
   -  А  я  сегодня  паспорт  получил,  -  говорит  Николай,  ставя  чашку
совершенно черного, как любит Анна Пантелеймоновна, чаю на стул. -  Можете
меня поздравить.
   - О! Знаменательное событие.
   - И в райкоме был. Работу предложили.
   - Хорошую?
   - Как сказать! Бывает, конечно, и лучше.
   Прикрыв чайник подушкой, Николай садится в ногах у Анны Пантелеймоновны
верхом на валик.
   - А с паспортом... смешно. Получить-то  получил,  а  вот  прописать  не
хотят. Говорят, санминимума  у  Валерьяна  Сергеевича  не  хватает.  Шесть
метров, говорят, на человека надо, а у него одиннадцать.
   Анна Пантелеймоновна мешает ложечкой чай, наливает его в блюдечко - она
не любит горячего чая.
   - Да, - Николай смеется,  но  смех  какой-то  невеселый.  -  Ввалишься,
бывало, после похода в хату, хозяйка о санминимуме ничего  не  говорит.  А
здесь вот пожалуйста, - шесть  метров  на  человека.  В  вашей,  например,
комнате могла бы рота расположиться. И еще считалось бы, что свободно.
   Анна Пантелеймоновна ничего не отвечает. Неловко. Получилось, будто  он
напрашивается в эту комнату. Он этого вовсе не хотел, сказал просто так, к
слову, а получилось вроде напрашивается.
   Анна  Пантелеймоновна  молчит.  Держит  в  руках  кружку  и  машинально
размешивает сахар, глядя куда-то в сторону. Потом ставит кружку на стул.
   - Добавочку? - спрашивает Николай.
   - Спасибо, Коля, не хочется.
   Николай идет на кухню, приносит  еще  несколько  поленьев.  Вернувшись,
застает Анну Пантелеймоновну уже сидящей на диване, в накинутом  на  плечи
пальто. Ее, очевидно, все еще знобит.
   - Коля, я поговорить с вами хотела, - тихо говорит она.
   - Сейчас, одну минуту!
   Николай накладывает дрова, раздувает начавшую уже потухать печку, потом
садится верхом на валик, на свое любимое место.
   - Я хотела поговорить с вами, Николай, - говорит Анна  Пантелеймоновна,
и голос ее слегка дрогнул. - Давно хотела. Но  все  как-то...  То  времени
нет, то... Об этом трудно говорить.  Может,  вы  меня  и  не  поймете.  Вы
молоды, у вас все это как-то  по-иному,  а  для  нас,  для  людей,  -  она
подыскивает  подходящее  слово,  -  ну,  не   вашего   поколения,   скажем
стариков...
   - Ну, какой же вы старик, Анна Пантелеймоновна!  -  смеясь,  перебивает
Николай и тут же видит, что не надо было этого делать, - слова  прозвучали
развязно, фальшиво.
   Анна Пантелеймоновна как-то необычно, с несвойственной ей серьезностью,
взглядывает на Николая и сразу же отводит глаза.
   - Я хотела вас спросить... Вы как-то никогда об этом не говорили. И  вы
не будете сердиться на меня. Но... - Она немного растерянно  улыбается.  -
Скажите мне, Николай, у вас есть жена?
   Она говорит это так тихо, что Николай скорее догадывается,  чем  слышит
ее.
   - Есть, - не поднимая головы, говорит Николай и, помолчав, добавляет: -
Мы не встречаемся.
   По коридору кто-то прошел. Не то Валерьян Сергеевич, не то Муня, -  оба
они дома ходят в шлепанцах, и Николай никогда не может угадать, кто же  из
них прошел. Когда хлопнула дверь в ванну,  Анна  Пантелеймоновна  спросила
так же тихо, как и раньше, - ей трудно говорить.
   - Вы развелись?
   - Нет.
   - Тогда... Как же?
   - Да так... - Николай не знает, что ответить. Об этом трудно  говорить.
- Так получилось...
   Сидя на валике дивана, он перебирает бахрому свисающей с него кисти.
   - Ну, вот и все, - говорит Анна Пантелеймоновна. -  Спасибо.  Я  знала,
что вы прямо все скажете.
   Молчание. Оно длится довольно долго. Как громко  тикают  эти  проклятые
ходики! Анна Пантелеймоновна положила руку на колено Николая  -  маленькую
худую  руку,  когда-то,  видно,  красивую,  а  сейчас  потрескавшуюся   от
старости, черную от кухни и картошки.
   - Сейчас война, Коля. И на войне многое очень просто. Я знаю. И,  может
быть, даже понимаю. Но это страшная простота. Не надо ее. - Она смотрит на
Николая своими молодыми, живыми, сейчас чуть-чуть как будто  извиняющимися
глазами. - Вы понимаете меня?
   Николай  молча  кивает  головой.  Он  понимает,  о  чем  говорит   Анна
Пантелеймоновна. Он понимает, что для  этой  доброй,  хорошей,  перенесшей
такую тяжелую жизнь женщины все счастье заключено сейчас только в одном  -
в ее дочери. Он понимает, о  чем  говорит  Анна  Пантелеймоновна.  Это  не
требование соблюдения формы, это требование  быть  честным.  Он  встает  и
молча выходит из комнаты.



        18

   Снег. Первый в этом году снег. Николай идет по  улице,  все  с  тем  же
чемоданчиком в руке, в  непригнанной  госпитальной  шинели,  в  ушанке  на
затылке - все-таки жарко еще в ней.
   Завтра  праздник.  На   фасадах   домов   вешают   портреты,   лозунги,
пятиконечные звезды с выкрашенными красной краской лампочками.
   - Эй, друг! - кричит Николаю кто-то, стоящий на приставленной к  стенке
лестнице. - Поддержи, пожалуйста, скользит проклятая лестница.
   Парень в расстегнутой телогрейке,  с  папиросой  за  ухом,  старательно
вбивает костыль в стенку. Внизу, возле лестницы, стоит портрет.
   - Теперь подай портрет. Осторожно только, тяжелый.
   Николай подает портрет. Парень пристраивает его,  потом  соскакивает  с
лестницы и отходит на мостовую.
   - А ну глянь! По-моему, хорошо.
   Николай соглашается - немного криво, но хорошо.
   Парень вытирает лоб.
   - Это мы поправим. Это нам раз-два, и все. Но вообще неплохо. Правда?
   - Неплохо.
   - Ну, а теперь давай лозунг.
   После лозунга еще один портрет. Потом герб и флаг над самым  подъездом.
Становится  жарко.  Шинель   и   телогрейку   приходится   скинуть.   Флаг
пристраивают к балкону, для чего надо зайти в  чью-то  квартиру.  Там  уже
празднуют. Никто не удивляется их приходу. Без всяких возражений открывают
заклеенный балкон, и каждый дает совет, как лучше пристроить  флаг.  Потом
подносят обоим по рюмочке и суют в руку бутерброды с колбасой.
   - Ну спасибо. Простите, что помешали.
   Парень порывается еще куда-то идти с Николаем, но денег нет ни у  того,
ни у другого. Они прощаются.
   - Заходи, - говорит почему-то парень, неистово тряся Николаю руку. - Во
дворе, лестница направо, шестая квартира. Колесниченко. Юрий Колесниченко.
   А снег  все  идет.  Ватага  школьников  уже  перебрасывается  снежками.
Хохочут. Твердый, холодный снежок угодил Николаю прямо в ухо.
   - Ох, простите! Мы не нарочно, простите! - и опять хохочут.
   - Черта с два!
   Николай ставит свой чемоданчик на землю, лепит снежок и ловко  попадает
в засыпанного снегом парнишку. Ничего, не разучился еще...
   В зоне обстрела какой-то прохожий с поднятым воротником.
   - Безобразие! - ворчит он. - Ну просто безобразие...
   Ватага разбегается.
   Снег вдруг перестал. Уже начинает таять. Жаль. Николай сгребает  его  с
какого-то подоконника и с удовольствием глотает - мягкий, холодный,  сразу
тающий во рту.
   Только часам к двенадцати Николай попадает к Сергею. Тот лежит на своей
скрипучей железной койке, положив ногу на спинку, и  курит.  Протез  стоит
рядом, прислоненный к стенке.
   Николай ставит чемоданчик в угол.
   - Принимаешь?
   Сергей свистнул.
   - Вот это да! Пропавшая грамота! - И тут же, с грустной уже интонацией:
- А встретить-то и  нечем!  -  Наклонившись,  он  долго  шарит  рукой  под
кроватью. - Вот всегда так: когда надо - нету, а когда не надо - есть.
   - Ну и бог с ней.
   - Ладно. Рассказывай. Где пропадал?
   - Пропадал или не пропадал, а вот нашелся. Где спать положишь?
   - Из госпиталя, что ли? Прогнали?
   - Нет, не из госпиталя.
   - Шура?
   - И не Шура.
   Сергей смотрит на шинель без погон.
   - Демобилизовали?
   - Шесть месяцев. Один черт! Паспорт уже в кармане.  -  Николай  хлопает
себя по боковому карману. - С сегодняшнего дня новую жизнь начинаю.
   Сергей криво улыбается.
   - Вот и мне предлагают...
   - Что предлагают?
   - Новую жизнь начинать. А я не хочу.
   - Почему?
   - А потому. Не хочу, и все. Старая нравится.
   - Не говори ерунды. Противно слушать.
   - Не слушай, раз противно.
   - Ну, на кой черт тебе все это надо? Ей-богу. Плюнь ты на них, брось ты
эту лавочку, пока не поздно. Паспорт есть у тебя?
   - Есть.
   - Ну вот и давай вместе начинать. Вдвоем легче.
   - Что? Работу искать? Да подавись она... Разучился  я  работать.  Да  и
платят мало. А я деньги люблю.
   - Врешь - не любишь! Вид только делаешь.
   - А зачем мне делать? И вообще хватит об этом. Надоело.  -  Он  сердито
смотрит на Николая, небритый, обросший. - У Шуры был?
   - Нет.
   - Почему?
   - Завтра собираюсь.
   - Вот это да! - Он весело смеется, хлопая Николая по плечу.
   - Развестись решил, - мрачно говорит Николай.
   Сергей перестал смеяться, смотрит на Николая - глаза уже злые, -  потом
говорит одно только слово:
   - Дурак!
   Николай молчит.
   - Нет, видали дурака... Сам себе жизнь портит.
   - Не знаешь, не говори.
   - А я ничего и знать не хочу. Дурак, и все. Безмозглая  башка.  Ну,  я,
дрянь, пьяница, бузотер, безногий инвалид, кому я нужен?  А  ты!  Красавец
парень - ну, немножко там нос подгулял, бывает,  -  но,  в  общем,  парень
гвоздь. Капитан, гвардеец, член партии, ноги на месте, что еще надо? -  Он
долго, точно проверяя сказанное, смотрит на Николая. -  И  чего  я  только
полюбил тебя, подлеца? Пес его знает почему. И видал-то  всего  три-четыре
раза, а люблю, и хочется мне, чтобы все у тебя хорошо было. А  ты  вот  не
хочешь. Не хочешь, и все. Вбил себе  в  голову  какую-то  ерунду...  -  Он
хватает Николая за голову и смотрит ему в глаза. - Ведь  Шура  ждет  тебя,
понимаешь? Ждет.
   - Так не ждут, - говорит Николай.
   - Ждут, ждут... Ты ничего не понимаешь. Ждут!
   Они долго спорят. Сергей убеждает. Николай упорствует. Никаких жен. Это
он твердо решил. И завтра же пойдет к Шуре. Тянуть  нечего.  А  то  ерунда
какая-то - муж не муж, жена не жена. Надо точку поставить. И он  свободен,
и она свободна. Сядет в поезд, и - ту-ту!  -  подальше  отсюда.  В  Сибирь
куда-нибудь? А? Поехали в Сибирь.
   - Там холодно, не хочу. И вообще - ну тебя в болото!
   - Тогда на юг, на Кавказ, в Баку.  Я  там  четыре  месяца  в  госпитале
провалялся. Хороший город.  И  винограду  -  завались!  И  вина.  И  рыбы.
Устроимся где-нибудь на рыбном промысле, как боги. И корешок  у  меня  там
есть. Хороший парень. В госпитале сдружились. И сестра у него красавица. В
самый раз тебе. Чернобровая азербайджаночка. А глазищи - во! Женим вас,  и
родится у вас черноглазый такой пацан, и будешь ты его качать на  коленке,
а я сидеть рядышком и улыбаться, винцо попивать...
   Сергей качает головой:
   - Красиво все это, брат, да не про меня. Не умею  я  этого.  А  учиться
поздно. - Он шумно вздыхает.
   Стол полон окурков. Накурено так, что приходится открывать окно.
   Часам к пяти Сергей говорит:
   - Точка. Пора спать. Тикай на свой тюфяк.
   Николай вытягивается на  тюфяке,  прикрывается  шинелью.  Рядом  ставит
голубенький трофейный будильничек. Устанавливает его на одиннадцати. Пусть
в одиннадцать разбудит. Он твердо решил пойти сегодня к Шуре. Кончать  так
кончать...


   Только подходя к Шуриному  дому,  Николай  подумал,  что  может  ее  не
застать. Сегодня ведь демонстрация. Ну, ничего, подождет. Сядет в  той  же
самой кухне, где уже сидел когда-то, и дождется в конце концов. Торопиться
ему некуда.
   Он поднялся на третий этаж и постучал. Шура была  дома.  Он  застал  ее
моющей пол. В подоткнутой юбке, стоя на коленях,  она  скребла  ножом  пол
возле печки.
   Николай вошел молча. За него громко постучала в дверь какая-то  соседка
и крикнула: "Шура, к вам!" Шура, не подымаясь, через  плечо  взглянула  на
вошедшего. Потом медленно встала, держа в одной руке нож, в другой тряпку,
сделала несколько шагов, и тут произошло то, что должно было произойти еще
тогда, два месяца тому назад, в госпитале, - она заплакала.
   Она ничего не сказала, она стояла посреди комнаты, с тряпкой и ножом  в
руках, с испачканным носом, и по щекам ее, совсем как у ребенка,  катились
большие прозрачные слезы.
   Николай почувствовал, что у него щекочет в  горле.  Он  шагнул  вперед,
притянул Шуру к себе и несколько минут  смотрел  ей  в  глаза  -  большие,
сияющие радостью глаза, потом поцеловал  их,  по  очереди,  сначала  один,
потом другой...




        ЧАСТЬ ВТОРАЯ


        1

   Самое необходимое в жизни человека, без чего ее  никак  нельзя  назвать
счастливой, - это мир и благополучие в семье и удовлетворение работой.  Во
всяком случае, в известном возрасте оба эти жизненные условия необходимы.
   Так говорил Валерьян  Сергеевич,  любивший  всякого  рода  определения,
касающиеся жизни. И, как казалось Николаю, он этого всего достиг.
   Шел тысяча девятьсот сорок  пятый  год.  Война  еще  не  кончилась.  Но
гремела она уже далеко, в Германии. Жизнь мало-помалу начинала  входить  в
колею. С окон исчезла маскировка, на улицах появился свет, сначала робкий,
приглушенный, потом уж настоящий, почти довоенный. Появилось, хотя еще и с
перебоями, электричество в  квартирах.  Разбирали  и  взрывали  развалины.
Выросли первые  строительные  заборы  с  таинственными  буквами  "Ж.С."  -
Жилстрой. В газетах появились фотографии новых домов, запроектированных на
месте  старых,  разрушенных.  Поговаривали  даже  о  полной  реконструкции
центральной части города. Архитекторы и строители были нарасхват.
   Кривая жизни ползла вверх.
   Шла вверх она и у Митясовых. Они переселились в другую комнату: Шура не
хотела  оставаться  в  этой,  с  ненавистными  ей  соседями   и   сложными
воспоминаниями. Обменяли они свою комнату на меньшую, и не на  третьем,  а
на пятом этаже, но оба были молоды, лестниц не боялись,  а  комнатка  была
светлая, с балконом, с чудным видом на Печерск,  Черепанову  гору  и,  как
утверждал Николай, на ту самую лужайку, где они сидели когда-то с Шурой.
   Шура перетащила свои цветы,  и  оттого,  что  комната  была  маленькая,
казалось, что их стало больше. Соседи были славные,  тихие,  незаметные  и
очень были довольны новой парой; у предыдущих жильцов было трое детей,  по
рассказам, довольно беспокойных.
   Жизнь текла мирно и тихо. О  Феде  никогда  не  говорили.  Он,  еще  до
прихода Николая, уехал в Ригу, как только ее освободили. Он понял, что ему
надо уехать. Понял с того самого дня, как пришел Сергей. Шура  замкнулась,
стала молчалива, - она ждала Николая. Федя понял это. И уехал.  Как-то  от
него пришло письмо. Коротенькое, на  двух  страничках.  Отец  и  мать  его
оказались живы, брат погиб на фронте. Сам он устроился на завод  ВЭФ,  тот
самый, где когда-то слесарничал и сейчас продолжал слесарничать его  отец.
Вот и все. О Шуре очень скучает. Шура прочитала письмо  на  кухне,  хотела
порвать, потом раздумала, положила в сумочку и пошла на службу. Больше  от
Феди писем не было.
   С октября прошлого года Шура работала в крупной  проектной  организации
чертежницей. Николай прошел комиссию,  получил  третью  группу  и  работал
сейчас физруком в школе.
   В  школу  эту  он  попал  совершенно  случайно.  До  этого  работал   в
райжилуправлении.
   Это были тяжелые три месяца - ноябрь, декабрь и январь. Ленинский район
был самый разрушенный в городе. Квартир  не  хватало.  Дома  на  девяносто
процентов были аварийными. Люди жили  в  кухнях,  в  ванных  комнатках,  в
каких-то коридорах и кладовках.
   Николай  был  инспектором.  Ходил  по  квартирам,  проверял  заявления,
выслушивал жалобы, составлял акты, присутствовал при  страшных  квартирных
ссорах. Везде - на улицах, в магазинах, в кино, на темных лестницах, в еще
более темных коридорах - его останавливали и, приперев к стенке,  просили,
угрожали, плакали, совали ему деньги,  а  у  кого  их  не  было,  смотрели
жалобными глазами и  говорили:  "Мы  поблагодарим  вас,  товарищ  Митясов,
поблагодарим".  Ему  приносили  прямо  на  службу  и  старались   навязать
завернутых в газету кур, кошелки с яйцами и  творогом,  а  один  раз  даже
живого поросенка.
   Одним словом, дело было нелегкое.  И  все-таки  первые  недели  Николай
работал с увлечением. Целый день  вокруг  были  люди  -  демобилизованные,
реэвакуированные, погорельцы, - люди, которым нужна была помощь и  которым
по мере сил и возможности он пытался ее оказывать.
   Но вскоре оказалось,  что  взгляды  на  эту  помощь  у  Николая  и  его
начальника Кочкина не совсем совпадают. Начались трения, мелкие, а потом и
крупные стычки. Чем бы все это кончилось, трудно сказать, Кочкин был хитер
и оборотист, чего, к сожалению, о Николае никак нельзя  было  сказать.  Но
тут, на счастье его, подвернулся Ромочка Видкуп.
   Пришел он к нему с кучей бумажек и отношений, с желтыми от тола пятнами
на шинели и долго доказывал свои, к сожалению, совершенно  несостоятельные
права на какую-то пятиметровую комнату без окна. Они даже поспорили тогда.
Видкуп грозился, что пойдет куда-то жаловаться и  напишет  письмо  Михаилу
Ивановичу Калинину, и говорил об этом настолько несдержанно,  что  Николай
вынужден был попросить его выйти из комнаты и не  мешать  работать.  Потом
они  совершенно  случайно  встретились  не  то  в  прокуратуре,  не  то  в
горсовете, и тут вдруг выяснилось, что оба они  лежали  в  Баку,  в  одном
отделении, у одних и тех же врачей. Начались  воспоминания,  потом  кружка
пива, и кончилось тем, что  Видкуп  затащил  Николая  в  43-ю  школу,  где
работал   сначала   истопником,   потом   комендантом,   а   сейчас,    по
совместительству, и старшим пионервожатым.
   - Слушай, - сказал на прощание  Ромочка,  -  переходил  бы  ты  к  нам,
ей-богу. Нам как раз физрук нужен, третий месяц ищем. А там тебя  слопают,
это ясно. И если свернут когда-нибудь твоему Кочкину шею, - а от этого ему
не уйти, - то, поверь мне, до этого он раз двадцать успеет тебе свернуть.
   Николай вздохнул, почесал затылок, а через неделю между ним и  Кочкиным
произошла стычка, чуть не кончившаяся скандалом. К счастью,  все  обошлось
относительно мирно, - Николай только обозвал его  жуликом  и  взяточником,
хлопнул дверью и пошел в райком.
   - Если хотите, чтоб вышло дело, - сказал он там секретарю, тому самому,
который послал его в РЖУ, - направьте в  эту  шарашкину  контору  человека
поопытнее во всех этих делах, чем я. А  мне  разрешите  вернуться  к  моей
довоенной специальности. Вот в школе, говорят,  физрук  нужен.  А  у  меня
все-таки два года института...
   Секретарь отчитал его, сказал, что для того и послал в  эту  "шарашкину
контору", чтобы он там порядок навел. Но, по-видимому,  секретарь  нотацию
свою прочел главным образом  из  воспитательных  соображений.  Дней  через
десять в РЖУ появился новый инспектор - демобилизованный инженер-сапер.
   Так началась педагогическая деятельность Николая.
   После РЖУ школа показалась Николаю раем. То ли потому, что дети  вообще
больше любят учителя физкультуры, чем, скажем, учителя немецкого языка, то
ли потому, что в самом Николае, опять столкнувшемся после такого  перерыва
со спортивными снарядами, проснулось что-то  довоенное,  физкультурное,  а
может, и потому, что в Николае таилась какая-то не обнаруженная до сих пор
педагогическая жилка, - так или иначе, но уже на второй день  с  полдюжины
ребят провожали его домой.
   Было это в январе.
   С тех пор прошло  три  месяца.  Тихие,  спокойные,  занятые  работой  и
обычными, не очень сложными житейскими событиями.
   Забежит Ромочка Видкуп - веселый, шумливый парень, мастер на все  руки,
инициатор всех школьных вылазок, экскурсий и походов.
   Реже - раза три-четыре в месяц - появляется Сергей.
   В его жизни тоже произошли  перемены.  Пришлось  и  ему  начать  "новую
жизнь".
   - Инструктор Осоавиахима. Удавиться! Шестьсот пятьдесят рублей. Ну  что
за работа, я тебя спрашиваю? Ни уму, ни сердцу, ни, главное, карману...
   Почему  и  как  это  произошло  -  на  эту  тему  Сергей  особенно   не
распространялся. Разругались и все, ну их в баню...
   Он действительно разругался. Разругался со Славкой Игнатюком, в прошлом
старшиной, демобилизованным по какой-то никому  не  известной  болезни,  а
сейчас организатором и главой "тапочного дела".
   С чего ссора началась, бог его  знает;  кажется,  с  того,  что  Сергей
привез не те тапочки, какие надо было. Славка  ругался,  говорил,  что  не
хочет докладывать своих денег. Потом сказал, стукнув себя согнутым пальцем
по лбу:
   - Вот что в нашем деле главное. Понял? А не только это,  -  он  щелкнул
Сергея по протезу. - И намотай это  себе  на  ус.  Перевозить  мало,  надо
думать!
   Сергей  еле  сдержался,  чтобы  не  отхлестать  Игнатюка  этими  самыми
тапочками по его жирной морде, но как подумал, что их обоих  могут  сейчас
заграбастать - дело было на вокзале - и что  ему  вместе  с  ним  придется
отвечать, - плюнул, швырнул тапочки и ушел.
   На этом кончилась "старая" и началась "новая" жизнь Сергея.
   Приходил он мрачный, но водкой от него пахло реже. Садился на кровать и
начинал  поносить  свою  новую  работу.  Николай  и  Шура   пытались   его
переубедить, но он вынимал  из  кармана  маленькую  черненькую  коробочку,
говорил: "Давай-ка лучше в козла постучим,  скорее  время  пройдет",  -  и
Николай, чтобы не обижать Сергея, играл с ним в  домино,  которым  даже  в
скучные госпитальные дни никогда не увлекался.
   На полях Германии по-прежнему  еще  гремели  пушки,  солдаты  ходили  в
атаки, санитарные эшелоны отвозили раненых в тыл - война  еще  шла,  -  но
здесь, в маленькой комнате на пятом этаже, все было тихо и мирно. И если б
все так продолжалось и дальше, тогда, пожалуй, и писать бы не о чем  было.
Но дальше пошло не так. И пошло с того самого  дня,  когда  в  этой  самой
уставленной цветами комнатке на пятом  этаже  появился,  кроме  Николая  и
Шуры, еще один человек, которому суждено было сыграть весьма  существенную
роль в жизни Николая.



        ^T2

   Человеком, сыгравшим такую роль в жизни Николая, оказался  средних  лет
капитан, в габардиновой  гимнастерке  с  двумя  рядами  орденских  планок,
невысокий, плотный, слегка  лысеющий.  Явился  он  как-то  ясным  весенним
утром, позвонил в маленький звоночек, совсем недавно проведенный Николаем,
и осведомился у открывшей ему дверь Ксении Петровны - учительницы русского
языка,  жившей  в  конце  коридора  направо,  -   может   ли   он   видеть
ответственного съемщика квартиры.
   - Я ответственный съемщик, - упавшим голосом ответила Ксения Петровна.
   - Моя фамилия Чекмень. До войны я жил в  той  вот  комнате.  -  Капитан
указал на дверь Митясовых.
   Ксения Петровна ничего не ответила, - она не знала, что в таких случаях
надо отвечать. Тогда капитан поинтересовался,  дома  ли  нынешние  хозяева
этой комнаты, и, узнав, что нет, слегка свистнул.
   - Жаль. Тогда я попрошу передать им, что в девять часов я опять  приду.
Мне очень хотелось бы их видеть.
   В дверях он на минуту задержался.
   - А старых жильцов никого не осталось?
   - Нет, никого.
   Он козырнул и ушел.
   Весь день Ксения Петровна со страхом ждала  наступления  девяти  часов.
Рассказывали,  что  в  соседнем  доме,  когда  вселялся  какой-то   майор,
разыгралось чуть ли не настоящее сражение. Майор явился с  солдатами,  его
не впустили, вызвали милицию...
   Но на этот раз ничего подобного не произошло. Капитан  пришел  ровно  в
девять часов, но без всяких солдат.
   Впустил его Николай. Сразу же проводил в свою комнату.  Капитан  вошел,
поздоровался с Шурой и, взглянув при свете на Николая,  сказал,  чуть-чуть
прищурив глаза:
   - Хо-хо, дело плохо, - и протянул руку. - Чекмень. Капитан Чекмень.
   - Вижу, что капитан, -  без  улыбки  ответил  Николай.  -  Моя  фамилия
Митясов. Садитесь.
   Капитан сел.
   - Демобилизованный, да? -  Он  посмотрел  своими  чуть-чуть  смеющимися
глазами на Николая. Тот до сих пор ходил в гимнастерке и сапогах.
   - Как видите.
   - Дело, безусловно, осложняется.
   - Какое, интересно?
   - Мирного устройства отвоевавшегося воина, который когда-то жил в  этой
комнате.
   - Боюсь, что осложняется.
   Капитан улыбнулся.
   - Придется подавать в прокуратуру. Ничего не поделаешь.
   -  Подавайте.  Если  есть  оснований,  конечно,  надо  подавать.  -  И,
помолчав, добавил, точно между делом: - Кстати, вас именно из этой комнаты
в армию взяли?
   Капитан искоса взглянул на Николая.
   - А вы что, все законы уже знаете?
   - Кое-какие знаю.
   Капитан промолчал. Потом встал, прошелся по комнате.
   - Забавно. Ей-богу, забавно.
   - По-моему, скорее грустно.
   - Нет, все-таки забавно.
   Он подошел к балконной двери и, наклонившись, стал рассматривать что-то
рядом на обоях.
   - Так и есть. 4-78-16 - Михеев. Смешно! Здесь когда-то  телефон  висел,
понимаете?
   Он опять подошел к столу, сел и посмотрел на Потолок.
   - Все-таки  вам  надо  было  ремонт  сделать.  Сменить  обои,  побелить
потолок. Впрочем, этим уж я сам займусь.
   Николай и Шура переглянулись. Шура  стояла  возле  маленького  столика,
вытирала тарелки, изредка поглядывая встревоженным взглядом на  пришельца.
По всему видно было, что сочувствия он в ней не вызывал. Николаю  же,  как
ни странно, капитан этот чем-то даже понравился. Трудно даже сказать  чем:
то ли спокойствием, то ли чуть-чуть ленивой манерой говорить, а  может,  и
просто взглядом: в маленьких, очень черных,  широко  расставленных  глазах
его где-то на дне все время светилась не то насмешка, не то ирония.
   - Ну, так как же? - Капитан повернулся в сторону Николая.
   - А никак. Будете ли вы подавать в прокуратуру или не будете,  дело  от
этого не изменится. Комнаты вы этой не получите.
   - Не получу? - Капитан приподнял брови.
   - Не получите.
   - Вы в этом уверены?
   - Как дважды два  -  четыре.  -  Николай  вынул  портсигар  и  протянул
капитану, тот отказался. - Вы где остановились?
   - Нигде. Между небом и землей. На вокзале.
   - Вещи есть?
   - У каждого, приехавшего из-за границы, есть вещи.
   - Тогда сделаем так. Тащите их сюда, переночуете у  нас,  а  завтра,  в
девять утра, пойдем с вами в райисполком.
   - И...
   - Там увидим. Может, что-нибудь и получится.
   Капитан пожевал губами, сощурился.
   - Яволь! Иду на компромисс. Прокуратура временно откладывается.
   На этом разговор кончился. Капитан пошел на вокзал за вещами.
   Так началось знакомство Николая Митясова с Алексеем Чекменем,  офицером
штаба инженерных войск армии, прибывшим из Австрии с направлением в  Округ
для демобилизации.



        3

   Прожил  Алексей  Чекмень  у  Митясовых  не   день   и   не   два,   как
предполагалось, а добрых  две  недели.  Спал  на  балконе,  на  совершенно
плоском волосяном  тюфяке,  вставал  рано,  раньше  всех,  делал  зарядку,
сворачивал и засовывал за шкаф свой тюфяк, выпивал стакан чаю из термоса и
исчезал.