Виктор Некрасов. Первое знакомство

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Написано карандашом". Киев, "Днипро", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 3 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   <b>(Из зарубежных впечатлений)</b>




   В одно прекрасное солнечное утро, в последних числах апреля 1957  года,
трое полицейских, несших службу на набережной Сены в районе  дворца  Шайо,
обратили внимание на подозрительного субъекта, который, прохаживаясь вдоль
устоев моста  Иена,  время  от  времени  приседал  на  корточки  и  что-то
фотографировал.
   Полицейские окликнули его. Он не расслышал  (или  сделал  вид,  что  не
слышит), застегнул футляр фотоаппарата и  быстро,  через  одну  ступеньку,
взбежал по каменной лестнице.
   Старший из полицейских сделал знак своим товарищам и устремился за ним.
Только у входа на мост ему удалось задержать незнакомца.
   Последовал диалог:
   - Почему вы не откликаетесь, когда вас зовут?
   - Как?
   Полицейский повторил свой вопрос.
   - Я не расслышал, - ответил незнакомец на плохом французском языке.
   - Но я достаточно громко крикнул.
   - Я не расслышал, - повторил незнакомец.
   - Вы иностранец?
   - Да.
   - Ваш документ.
   Незнакомец полез в боковой карман. К этому времени подошли двое  других
полицейских. Начало не предвещало ничего  хорошего.  В  руках  полицейских
болтались  дубинки,  взгляд  их  был  строг  и  неумолим.  Прохожие  стали
оборачиваться.
   Но, увы, любителей поглазеть на уличные  происшествия  вскоре  постигло
разочарование. Подозрительному субъекту не  скрутили  за  спину  руки,  не
надели на них наручников, не отвезли его в  черной  машине  в  полицию,  в
вечерних газетах не появилось ни одной заметки о поимке шпиона.
   Все кончилось идиллией. Трое полицейских, расправив плечи,  выстроились
в ряд, а иностранец, отойдя на несколько шагов, запечатлел  их  на  пленке
своей "экзакты".
   В тот же вечер иностранец был уже в Москве, а еще через несколько  дней
показывал друзьям и знакомым свеженапечатанную фотографию троих  парижских
"ажанов" на фоне Эйфелевой башни.
   Вся эта столь многообещающе начавшаяся история произошла со мной весной
прошлого года в Париже, за два часа до вылета самолета на Прагу,  -  иными
словами, как раз в тот момент, когда меньше всего хочется быть задержанным
полицией. История, как уже знает читатель, закончилась  весьма  мирно,  но
начать свой рассказ я решил именно с нее.  Во-первых,  чего  греха  таить,
хочется сразу же заинтересовать читателя, столкнув его с полицейскими,  да
еще парижскими, да еще кого-то  задерживающими;  во-вторых,  очень  уж  не
хочется начинать  с  традиционного  самолета,  отрывающегося  от  взлетной
дорожки Внуковского аэродрома; и в-третьих,  наконец,  потому,  что  столь
миролюбивым окончанием  этого  происшествия  я  обязан  в  первую  очередь
маленькой книжечке с золотым гербом на обложке.
   Книжечка  эта,  тоненькая  и,  кстати,  вовсе  не  красная,  а   синяя,
действительно обладала какой-то магической силой. (И хотя об этом писалось
и говорилось бесчисленное количество раз, я совершенно сознательно иду  на
риск быть обвиненным в повторении  уже  известных  истин.)  В  Италии  она
открывала нам двери закрытых музеев, раза  в  два  убыстряла  и  без  того
быстрое обслуживание в тратториях, рождала улыбки на обычно  хмурых  лицах
привратниц и швейцаров - самой, пожалуй,  неприветливой  и  подозрительной
категории людей, с которыми нам приходилось встречаться.
   И только  однажды  (объективности  ради  надо  и  об  этом  сказать)  в
маленьком, прилепившемся среди скал домике каприйского извозчика  Винченцо
Вердолива паспорт мой потерял свою силу.  Впрочем,  как  потом  оказалось,
дело было не в нем, а во мне самом. Я не понравился хозяйке дома. С первой
же минуты она как-то подозрительно стала присматриваться ко мне. Когда  же
я,  разместив  все  семейство  (отца,  сына,  дочь,   зятя,   невестку   и
многочисленное черномазое их потомство) на ступеньках крыльца,  приготовил
свой аппарат и пригласил хозяйку занять свое место в  центре  группы,  она
наотрез отказалась. И вот тут-то даже торжественно вытащенный  из  кармана
паспорт не возымел своего обычного действия. "Нет и нет... Ни за что..."
   Только потом уже, прощаясь,  милый,  старый,  словоохотливый  Винченцо,
смущаясь и не глядя в глаза, раскрыл  мне  тайну.  Жена  приняла  меня  за
"еттаторе". Я понял: тут ничего уже не поделаешь. "Еттаторе" - это человек
с дурным глазом,  человек,  приносящий  несчастье,  с  ним  ни  при  каких
обстоятельствах нельзя иметь никакого дела.  "Ну,  что  с  ней  поделаешь?
Уперлась, и все..."
   Впрочем,  как  потом  выяснилось,  супруга  нашего   милого   Винченцо,
отказавшись фотографироваться, ничего не потеряла; аппарат мой в тот  день
испортился, и все тридцать шесть снимков я снял на один кадр. Уж  не  сама
ли старуха была "еттаторе"?
   Но вернемся на набережную Сены, где  трое  полицейских  с  нескрываемым
любопытством изучали мой паспорт -  щупали  позолоту,  герб,  разглядывали
фотографию. Наконец старший из них, немолодой уже и  весь  какой-то  очень
добротный в своем синем, аккуратно сидящем на нем мундире, вернул мне  его
назад.
   -  Красивый,  -  любезно  сказал  он  и  одновременно  профессиональным
взглядом оглядел меня с ног до головы. - Из Москвы?
   - Нет, из Киева!
   - Из Киева? О! Красивый, говорят, город.
   - Красивый.
   - Красивее Парижа?
   - Ну, как вам сказать... Я слишком мало пробыл  в  Париже.  Всего  лишь
сутки.
   - Сутки? Это никуда не годится. Париж - и сутки! Да в Париже...
   Лед  был  сломан.  Вежливо  сдержанных  полицейских  сменили   веселые,
словоохотливые, любезные парижане.
   - Чем вы занимаетесь в Киеве?
   - Пишу.
   - Что?
   - Разное.
   - Вы писатель?
   - Писатель.
   - И пишете на русском языке?
   - На русском. - И тут же я непроизвольно похвастался, что  моя  повесть
совсем недавно переведена на французский язык.
   Все трое вытащили записные книжки и убедительнейшим  образом  заверили,
что обязательно найдут и прочтут ее.
   Вот уж никогда не приходило мне в голову,  что  написанное  мною  будет
читать парижский полицейский.  Придет  домой,  снимет  свою  пелеринку  и,
растянувшись на диване, начнет  листать  книгу  о  судьбе  вернувшегося  с
фронта, тобой придуманного героя. Забавно...
   К тому же полицейский, приятно улыбнувшись, вдруг сказал:
   - Русская литература... О-о! Толстой, Достоевский...
   Я взглянул на его круглое, в общем довольно интеллигентное лицо.
   - Вы читали?
   - А как же... И в кино смотрел. Сейчас на всех экранах  идет  "Война  и
мир". Превосходный фильм!
   Тут  я  вспомнил,  что  Жерар  Филип  знаком  парижанам  не  только  по
Фанфан-Тюльпану и Жюльену Сорелю, но и по князю Мышкину из  "Идиота",  что
знаменитая Мария Шелл - об этом писали  сейчас  все  журналы  и  газеты  -
снимается  в  "Братьях  Карамазовых",  и,  чтоб  не   разочаровываться   в
дальнейшем, поспешил переменить тему.
   - Вы курите? - Я  вытащил  из  кармана  пачку  "Беломора",  припасенную
специально для таких случаев.
   Три  осторожно  вынутые  папиросы  перекочевали   в   боковые   карманы
темно-синих мундиров.
   - Это на вечер, после ужина, - улыбнулся самый молодой из  троих  и  со
слегка извиняющейся интонацией добавил: - Нам  не  разрешается  курить  во
время исполнения служебных обязанностей.
   Весь этот не слишком сложный разговор велся, само собой разумеется,  на
французском  языке.  Говорил   я,   правда,   преотвратительно,   оперируя
преимущественно существительными и глаголами в неопределенном  наклонении,
и все же меня похвалили (французы  остаются  французами)  -  похвалили  за
произношение.
   - У нас тут русские живут по сорок лет, а говорят куда хуже, чем вы.
   Другой добавил:
   - Гарантирую - три месяца в Париже, и вы будете говорить не хуже нас.
   Я был польщен.  Как-никак  похвалили.  И  не  кто-нибудь,  а  настоящие
парижане.
   Мы поговорили еще несколько минут о московской милиции ("правда ли, что
туда  берут  самых  здоровых  ребят?  А  мы   подошли   бы?").   Потом   я
сфотографировал всех троих, а на прощание не вытерпел и спросил:
   - А почему вы все-таки меня  задержали?  Разве  нельзя  фотографировать
Эйфелеву башню?
   - Почему нельзя? Можно. У нас все можно снимать.
   - Почему же тогда задержали?
   Старший несколько смутился.
   - Видите ли, мы вообще задерживаем всех подозрительных.
   - ??
   - Ну, а вы... Мы кричим, а  вы  убегаете...  И  вообще...  -  Все  трое
переглянулись: - Тут всегда много спекулянтов. Обменивают валюту, ну  и...
тому подобное. В этом месте особенно.
   - Что и говорить, удачное местечко я выбрал для моих съемок.
   - Зато познакомились, - подмигнул мне более молодой (тот самый, который
особенно интересовался, вышел ли бы из него московский милиционер) и, чтоб
окончательно скрасить  неприятное  начало  нашего  знакомства,  вырвал  из
своего справочника маленький план Парижа с указанием всех линий  метро.  -
На память о Париже. Бон вояж! [Счастливого пути! (фр.)]
   - Спасибо.
   - И приезжайте еще.
   - Только не на сутки.
   - Мы вам весь город покажем...
   И мы расстались.
   Теперь я спокоен - в Париже я не пропаду...


   Через час в аэропорту стряслась другая беда. Выручил  на  этот  раз  не
паспорт, а билет.
   Молодой, весьма расторопный служащий, оформлявший  багаж,  взглянул  на
весы, где стояли мои чемоданы, и как бы между делом сказал:
   - Лишних десять килограммов. Доплата восемь тысяч франков.
   Я  обомлел.  В  кармане  у  меня  только  тысяча.  К  тому  же  сегодня
воскресенье, посольство  закрыто.  Шофер  (наш,  русский,  из  посольства)
наскреб у себя около двухсот франков. С минуты на минуту объявят  посадку.
Что делать?
   Я снял с весов туго набитый портфель и тут только вспомнил, что в  Риме
(билет у меня был прямой: Рим  -  Москва,  через  Париж  -  Прагу),  когда
взвешивали мой багаж, я преспокойно держал  портфель  в  руках.  А  здесь,
дурак, бросил на  весы.  С  грустью  вручил  я  шоферу  роскошное  издание
Микеланджело, подаренное в  Риме,  папки  с  увражами  равеннских  мозаик,
альбомы репродукций итальянских музеев  -  авось  посольство  когда-нибудь
перешлет.  Большую  бутылку  Лакрима-кристи,  которую  я  вез   домой   по
специальному заказу, решено было распить тут же, на ходу.
   И вдруг голос:
   - Мсье летит в Москву?
   Испугавший меня восемью тысячами  молодой  человек  весело  смотрел  на
меня.
   - В Москву.
   - В портфеле книги?
   - Книги. - В руках я держал бутылку вина.
   Молодой человек закрыл ладонью глаза.
   - Все в порядке.
   Я стал лихорадочно, пока он не передумал, запихивать  книги  и  бутылку
назад в портфель.
   - Дайте ему двести франков, - сказал шофер.
   Я положил несколько  монет  на  стойку,  но  молодой  человек  с  такой
укоризной посмотрел на меня, что я тут же спрятал их в карман.
   - Бон вояж, - сказал он. - Салю а Моску! [Привет Москве! (фр.)]
   По приезде в Москву заграничный паспорт я  сдал.  А  билет  сохранил  -
какое-то чувство благодарности не позволило мне его выкинуть.
   Но не  пора  ли  все-таки  приняться  за  начало?  Еще  Чапек  в  своих
"Английских письмах" рекомендовал: "Начинать - так начинать сначала". Я не
последовал этому совету. Поэтому, чтобы искупить  свою  вину,  начну  даже
немножко раньше начала.
   Поездка за границу - уточню, первая  поездка  -  сложна  тем,  что  еще
задолго до того, как ты получил паспорт, сотни друзей и знакомых  начинают
давать тебе советы (о поручениях я уже не говорю).
   - Ходи  только  в  белой  рубашке,  цветных  там  теперь  не  носят.  И
трикотажных тоже.
   - Помни о ноже и вилке... Ешь двумя руками.
   - Этот пиджак слишком короток. О нем не может быть и речи.
   - Не пей много...
   - Смотри не протягивай даме руку первым.
   - Если будешь в Помпее, не забудь  о  лупанарии.  Это,  говорят,  самое
интересное.
   - Везде и всюду давай чаевые, не жмись.
   - Смотри не пей много.
   - Не забывай на ночь выставлять ботинки  в  коридор.  Самое  важное  за
границей - начищенная обувь.
   - Побольше папирос и марок. Там все собирают марки.
   -  Джоконда  и  Венера  Милосская...  Не  посмотришь  их,   можешь   не
возвращаться.
   - Главное - не пей!
   - А где черный костюм? У тебя нет  черного  костюма?  Можешь  тогда  не
ехать. Вечером тебя никуда не пустят.
   Черным этим костюмом меня так замучили, что в конце концов я его купил.
С трудом, в "комиссионке" - кто у нас теперь носит черные  костюмы?  Потом
перешивал. Потом покупал серый в полоску галстук.  Потом  черные  носки  и
туфли...
   Все это стоило много времени  и  забот,  чтобы  мирно  провисеть  около
полугода в шкафу - поездку нашу отложили - и наконец, попав в Италию,  так
же мирно пролежать в чемодане. Да, в Италии, оказывается, так же как  и  у
нас, никто не носит черных  костюмов.  Надевают  только  в  исключительных
случаях, на официальные рауты и приемы, которые, бог  миловал,  программой
нашей поездки предусмотрены не  были.  Я  воспользовался  этим  и  упрятал
костюм на самое дно чемодана, а чемодан оставил в Риме, когда  мы  поехали
на север Италии. И был наказан за свое легкомыслие - не попал в  театр  Ла
Скала. Билеты так и пропали. Не попал,  потому  что  сидеть  в  партере  в
мосторговском   цветном,   пусть   даже   и   полуторатысячном,    костюме
категорически запрещено. Возможно, в тот вечер правило это  соблюдалось  с
особой  строгостью  -  на  спектакль  должен  был   пожаловать   президент
республики, специально приехавший на открытие Миланской ярмарки.
   Бедные  наши  миланские  друзья!  Вконец  огорченные,  ринулись  они  к
телефону, пытались дозвониться до какого-то прокатного ателье, но было уже
поздно, и мне ничего не оставалось делать, как отложить свое знакомство  с
первым театром и первым "гражданином Италии" до следующего раза.
   Попутно и чтоб не возвращаться больше к этому вопросу - не  слишком  ли
много внимания мы уделяем своей экипировке? В Италии, например,  никто  не
интересовался  покроем  и  фасоном  моего  костюма.  Важно  было   другое:
достаточно ли ты естественно и непринужденно себя в нем  чувствуешь.  Ходи
как тебе удобно, как ты привык. Главное, не тужься, не глотай аршина, будь
самим собой. И никто не осудит тогда твои недостаточно узкие брюки или  не
в меру атлетические плечи пиджака.
   А черный костюм? Что ж, кто любит оперу, пусть захватит его с собой.
   Но довольно об одежде. Пора и в путь...
   Паспорт в кармане. Билеты тоже. Отдельным  багажом  -  подарки:  книги,
какие-то шкатулочки, безделушки, икра, папиросы в красивых коробках, ну и,
конечно, водка.
   Бедняжка! Везли мы ее нашим будущим итальянским друзьям, но, не в обиду
им будь сказано, большинство  из  них  определенно  предпочитало  ей  свое
любимое кьянти или, в лучшем случае, коньяк.  Пили  же  нашу  "Московскую"
главным образом, чтоб сделать нам приятное. Причем не до, а  после  обеда,
давясь маленькими глотками и все же сквозь слезы улыбаясь  и  одобрительно
кивая головой; "Буоно, буоно". Нашей русской, советской  братии  в  Италии
она, безусловно, доставила куда больше удовольствия. Еще больше  доставила
бы вобла, Но мы были еще неопытны и не догадались захватить  ее  с  собой,
Читатель, если ты поедешь за границу, вези воблу, и  побольше.  Ты  многим
доставишь удовольствие.
   Итак, мы летим в Рим. Летим по приглашению общества "Италия - СССР". На
паспортах - визы итальянского  посольства:  "Пересечь  границу  3  апреля,
обратно 24 апреля".
   Но до Рима еще Париж...
   "Пассажиров, следующих по маршруту Москва -  Париж,  просят  выйти  для
посадки на самолет".
   Великолепная машина самолет, ничего не  скажешь.  Быстрая,  удобная.  В
дальних полетах к тому  же  и  кормят,  причем  бесплатно,  это  входит  в
стоимость билета. И все же по чужой стране куда интереснее ехать  поездом.
А может, даже и в дилижансе. Вышел, потоптался, поглазел, зашел в буфет  -
интересно, чем кормят... А тут за какой-нибудь час  отмахал  всю  Западную
Германию. И ничего не увидел. Внизу вата.
   Но есть в этой обидной быстроте и своя прелесть.
   Три дня тому назад я бродил еще по окрестностям Ленинграда. Стоял яркий
солнечный день, но снег в лесу был крепок и глубок. Тропинка как  траншея.
Под ногами скрипит.  То  тут,  то  там  следы  зайчат.  Сосульки  длинные,
крепкие, чуть-чуть покапывают. Все блестит - глаза зажмуриваешь...
   А вот сейчас вынырнул из туч - и под  тобой  все  зелено.  Поля,  луга,
рощицы, парки - прозрачные, нежные, словно  пух.  И  много-много  красных,
оранжевых крыш среди маленьких зелененьких огородиков. Неужели весна?
   А еще через три дня - кто бы мог подумать!  -  мы  лежали  на  пляже  в
Остии, в тридцати километрах от Рима. И даже купались. И ничего.  В  Крыму
иногда и летом вода бывает куда холоднее.
   "Медам э мсье, Пари..."
   Как? Уже? Где?
   В окошке проносятся разноцветные, все в стрелах,  полосах  и  надписях,
длиннющие, прижавшиеся к земле самолеты. А вдали  что-то  плоское,  белое,
стеклянное, с надписью "Орли". Аэропорт Орли.
   Париж?
   Париж.


   ...Ровно  в  семь  утра  его  можно  было  видеть  в  Булонском   лесу,
совершающим свою утреннюю верховую прогулку...
   ...В фиакре с задернутыми на окнах  занавесками  она  приезжала  каждый
вечер в его холостяцкую квартиру на Рю де ла Пэ...
   ...По приезде в Париж они сняли себе под  самой  крышей  три  маленькие
комнаты, из окон которых хорошо видны были Сен-Сюльпис и купол Пантеона...
   ...Тут он вскочил на своего желто-рыжего коня, который  без  дальнейших
приключений довез его до Сент-Антуанских ворот Парижа...
   ...Спустившиеся на город сумерки застали нашего героя все еще  роющимся
в книгах букинистов на набережной Сены...
   ...На башне Сен-Жак пробило двенадцать...
   Что это? Откуда?
   Да ниоткуда. Я просто придумал все это. Даже  не  придумал,  а  вытащил
откуда-то из памяти. Оно застряло там, а когда  вылезает  наружу,  кажется
знакомым, как знакомы открытки с  видами  Эйфелевой  башни.  Нотр-Дам  или
пересеченной  мостами  Сены.  Как  фотографии   из   старой   "Нивы"   или
французского "Иллюстрасьон". Президент Пуанкаре  и  Георг  V  в  ландо  на
Елисейских полях... Генерал Жоффр принимает парад у  Триумфальной  арки...
Все это с детства врезалось мне в память. А когда подрос,  узнал  Утрилло,
Маркэ, Клода Монэ, Тулуз-Лотрека, Ван-Гога -  художников,  которые  любили
или не любили этот город, но не могли не писать его.
   Париж - самый "литературный", самый  "художнический"  из  всех  городов
мира.
   - И вот я стою  у  окна.  И  подо  мной  улица.  И  называется  она  Рю
Монталламбер. И внизу машины. А передо мной крыши. С мансардами,  трубами,
котами. А за всем этим - Эйфелева башня... Кусочек ее, верхняя часть, и ту
плохо видно - сейчас туман, - но это она.
   И мы уже два часа как в Париже. Мы пронеслись в машине по  его  улицам.
Мы видали уже бельфорского льва и роденовского Бальзака.  (Где?  Где?  Вот
это? - и уже скрылся.) И первых  живых  "ажанов",  и  мальчишек-газетчиков
("Франс-суар! Франс-суар!" - хоть уши затыкай), и  маленького  лифт-боя  с
золотыми пуговицами, которому я дал свои первые заграничные чаевые ("давай
чаевые, не жмись..."). А сейчас я стою  и  смотрю  на  верхушку  Эйфелевой
башни из окна Пон-Рояль-Отеля, расположенного, как сказано в проспекте, "в
самой деловой и в то же время здоровой части города, в районе  министерств
и посольств, по соседству с Лувром, Тюильри и Северным вокзалом..."
   По соседству... И  Нотр-Дам  и  Дом  инвалидов  тоже,  оказывается,  по
соседству! И Сена и Марсово поле! А у меня только вечер, ночь и утро...
   Мы идем по набережной Сены. Уже зажглись фонари, отражаются в  Сене.  И
окна домов отражаются. И каштаны.
   Нас трое. Известный академик,  раз  двадцать  уже  бывавший  в  Париже,
переводчик - молодой парень, впервые попавший за границу, и  я,  в  Париже
бывавший и даже живший. Да, да, целых четыре  года  проживший.  Было  это,
правда, давно - лет сорок с лишним тому назад, еще "до той войны",  как  у
нас говорят, - и все-таки это давало мне право считать себя  старожилом  и
время от времени мимоходом бросать: "А вот за этим  мостом  будет  площадь
Согласия. А если свернуть налево и пойти по Елисейским полям,  мы  попадем
на площадь Этуаль..."
   И, как ни странно, перейдя громадную, в  этот  час  довольно  пустынную
площадь Согласия с ее вывезенными из Египта обелисками, с ее  фонтанами  и
скульптурами городов Франции (одна из них - "Страсбург"  -  в  войну  1914
года в знак траура была  скрыта  от  глаз  черным  покрывалом)  и  свернув
налево, мы действительно попали на Елисейские поля.
   Кажется, им нет конца.  Только  где-то  очень-очень  далеко-далеко,  на
самом горизонте, точно крохотная безделушка (а сколько их в  Париже,  этих
безделушек,  -  металлических,   пластмассовых,   стеклянных),   озаренная
прожекторами Триумфальная арка.
   Идем, идем, очень долго идем, а она все такая же маленькая.
   Кончился  бульвар  -  тихий,  пустынный  (Париж  рано  ложится  спать),
начались витрины. Сплошное стекло, гектары стекла, и  за  ним,  в  пустоте
закрытых  магазинов,  медленно  вращаются   умопомрачительно   сверкающие,
сверхобтекаемые  восьми-,  десяти-   и   двенадцатицилиндровые   лимузины,
кабриолеты и что-то, чему я не  могу  даже  дать  название,  -  такое  оно
длинное и ни на что уж не похожее. А рядом, в  витрине  поменьше,  порхает
какая-то искусственная блестящая птичка, а под ней лениво переливаются  на
бархате кольца, браслеты, диадемы и, по-моему, даже короны. Я  никогда  не
думал о том,  как  короли  и  королевы  приобретают  короны.  Получают  по
наследству, или им тоже хочется иметь новые, по  последней  моде?  Постоит
вот так, вроде меня, у этой витрины какое-нибудь  королевское  величество,
потом зайдет внутрь и спросит: "Мужские, пятьдесят второй размер есть?"  -
"Пожалуйста".
   Но о витринах и магазинах потом. Успеем.
   Триумфальная  арка  приближается.  Осталось  только  прорваться  сквозь
водоворот машин. Здесь их много.  Кажется,  что  они  кружатся  так  сутки
напролет без всякой цели.
   Триумфальная арка. Под аркой могила.  В  ней  лежит  человек,  которого
никто не знает. В дни национальных торжеств  здесь  произносят  речи.  Все
произносят. И Петэн произносил. Только он, лежащий в могиле, молчит...
   Триумфальная  арка.   Памятник   великих   побед.   Двенадцать   авеню,
расходящихся во все стороны звездой, напоминают о них. Авеню Ваграм, Иена,
Великой  Армии,  Фридланд.  Авеню  Марсо,  Ош,  Клебер,  Карно  -  великих
полководцев Франции. И менее великих - Мак-Магона и Фоша. Нет только побед
и героев последней войны...
   А может, о  них,  о  победах  и  героях  этой  последней  войны,  могут
рассказать те двое парней в коротеньких курточках,  подпоясанных  ремнями?
Они застыли у изголовья чугунной плиты, на которой написано: "Неизвестному
солдату Франции". Лица их озарены пламенем,  горящим  на  могиле  солдата.
Один постарше, другой помоложе - курчавый, черноглазый,  очевидно  южанин.
Оба, не мигая, смотрят куда-то вперед, мимо нас. Я не помню, было ли у них
в руках оружие. Кажется, нет. Но по всему чувствовалось, что когда-то было
и что они умели с ним обращаться.
   Кто они? У того, что постарше, синие точки на лице. Не шахтер ли? Но  с
ними нельзя разговаривать: они в  почетном  карауле.  А  как  хотелось  бы
поговорить.  Мне  кажется,  они  могли  бы  кое-что  рассказать.  О   днях
Сопротивления, о спущенных под откос  эшелонах,  о  взорванных  мостах,  о
маки, о франтирерах - о том, о чем молчат двенадцать авеню.
   Но не только с ними хотелось бы мне поговорить. Хотелось бы  поговорить
и с другими людьми, теми, которые не в этот день, а в  другой,  через  две
недели - 19 апреля, стояли у этой же могилы. С теми,  другими,  мне  легче
было бы говорить - они знали русский, - но, вероятно, куда труднее было бы
найти с ними общий язык. Этих, других, я так и не увидел. Я о них прочел в
эмигрантской газете "Русская мысль", которую купил в  киоске  на  бульваре
Сен-Жермен, -  она  висела  рядом  с  московской  "Правдой".  В  небольшом
объявлении на шестой странице сообщалось, что "на торжественную  церемонию
возжжения   пламени   на   могиле   Неизвестного   солдата    приглашаются
Преображенцы,  Измайловцы,  Егеря   -   офицеры   и   солдаты   3-го   Его
Императорского  Величества  стрелкового   полка,   стрелки   Императорской
фамилии,  кавалергардская  семья,  все  члены  Союза  русских  офицеров  -
участников первой мировой войны на французском фронте, в  парадной  форме,
при всех орденах..."
   Именно о них я невольно вспомнил ровно через полгода, стоя  над  другой
могилой, в другом городе, в моем родном городе.
   Восемь генералов бережно и неумело опустили в могилу  совсем  легонький
гроб. Припали к земле знамена. Грянул  салют.  О  крышку  гроба  ударились
мерзлые комья земли.
   Над крутым днепровским обрывом высится сейчас обелиск -  стремительный,
немногословный. У  подножия  трепещет  пламя.  Гранитная  плита.  Под  ней
солдат. Никто не знает, кто он. Простой солдат. Тот,  что  вытянул  войну.
Месил фронтовую грязь сапожищами, бил немца, грел озябшие руки у  печурки,
стучал в "козла", материл нерадивого  старшину,  брал  города,  форсировал
реки. Может, ты с ним и воевал вместе, лежал в одном окопе, докуривал  его
цигарку...
   Ветер рвет пламя над могилой. Кругом венки - большие, торжественные,  с
красными  лентами.  И  маленькие  трогательные  букетики.  Стоит  паренек,
рыженький, в ремесленной курточке. Двое морячков в  коротеньких  бушлатах.
Женщина с ребенком. Стоят, молчат... Каждый думает, вспоминает свое.
   Хотелось бы  знать,  о  чем  думали  и  о  чем  вспоминали  измайловцы,
преображенцы, егеря и  кавалергарды,  стоя  в  парадной  форме,  при  всех
орденах, над могилой французского солдата.


   Если выйти из станции метро Порт-Орлеан и пойти налево, то минут  через
двадцать вы дойдете до парка Монсури. В этом парке  прошли  первые  четыре
года моей жизни. Мать, окончившая в  свое  время  Лозаннский  университет,
работала тогда в одном из парижских  госпиталей,  я  же  в  компании  двух
других русских мальчиков (родители  их  эмигрировали  из  царской  России)
пасся в парке Монсури.
   И вот спустя сорок два года я иду на встречу со своим детством.
   Вышли из метро - я и Лев Михайлович, наш переводчик, - свернули налево.
   Я проверяю свою память.
   - Вот дойдем до конца парка и свернем налево. И сразу же направо  будет
коротенькая улица в несколько домов - Рю Роли.
   - Вы это по плану определили, - говорит Лев Михайлович.
   - Ладно, определил. Но то, что угловой дом - одиннадцатый, на плане  не
сказано. И то, что на углу был магазинчик,  тоже  не  сказано.  А  в  этом
магазинчике  продавались  леденцы.  И  там  был  очень  высокий  прилавок.
Приходилось становиться на цыпочки и куда-то очень высоко  тянуть  руку  с
монетой...
   Проклятая память! Почему она сорок лет хранит в  себе  магазинчик,  где
продавались леденцы, и выбрасывает  вон  куда  более  важное,  происшедшее
пять, десять, пятнадцать лет тому назад?
   Угловой дом оказался одиннадцатым. И на углу  был  магазинчик.  Он  был
закрыт, но я посмотрел сквозь  витрину.  Вон  и  прилавок.  Но  тогда  он,
ей-богу же, был гораздо выше.
   - А теперь пойдем вдоль этой ограды.  Пройдем  -  ну,  сколько  мы  там
пройдем, я не знаю, - но будут ступеньки и вход в парк.
   У матери сохранилась моя фотография тех лет. Я круглолиц и  коротконос.
В каком-то офицерском мундирчике, с саблей  на  боку,  стою  на  скамейке.
Сейчас скамеек в  парке  нет.  Какие-то  складные  стулья.  Но  почему  не
считать, что эта скамейка стояла именно тут?
   Встречи с прошлым...
   ...Школа, в которой ты учился. Дом, в котором жил. Двор  -  асфальтовый
пятачок  среди  высоких  стен.  Здесь  играли  в  "коцы",  в  "сыщиков   и
разбойников", менялись марками, разбивали носы. Хорошо было.  И,  главное,
просто. Носы быстро заживали...
   Но есть и другие встречи. Куда менее  идиллические.  Встречи  с  годами
войны; с дорогами, по которым ты отступал, с окопами, в которых  сидел,  с
землей, где лежат твои друзья. Но и в этих встречах  -  суровых  и  скорее
печальных, чем радостных, - бывают такие, что вызывают улыбку.
   Я долго бродил по Мамаеву кургану. Прошло восемь лет с тех пор, как  мы
расстались со Сталинградом.  Окопы  заросли  травой.  В  воронках  квакали
лягушки. На местах, где были минные поля, мирно бродили, пощипывая  траву,
козы. В траншеях валялись черные от ржавчины гильзы, патроны...
   Обойдя весь курган, я  спускался  вниз  по  оврагу  к  Волге.  И  вдруг
остановился, не веря своим глазам. Передо мной лежала бочка.  Обыкновенная
железная, изрешеченная пулями бочка из-под бензина.
   В октябре - ноябре сорок второго  года  передовая  проходила  по  этому
самому оврагу. С одной стороны были немцы,  с  другой  -  мы.  Как-то  мне
поручили поставить минное поле на противоположном скате оврага. Поле  было
поставлено, а так как вокруг не было никаких ориентиров - ни  столбов,  ни
разрушенных зданий, ничего, - я на отчетной карточке "привязал" его к этой
самой бочке,  иными  словами,  написал:  "Левый  край  поля  находится  на
расстоянии стольких-то метров по азимуту такому-то от  железной  бочки  на
дне оврага". Дивизионный инженер долго потом отчитывал меня: "Кто  же  так
привязывает  минные  поля?   Сегодня   бочка   есть,   а   завтра   нет...
Безобразие!.." Мне нечего было ответить.
   И вот давно уже прошла война, и нет в помине  ни  Гитлера,  ни  минного
поля, и мирно пасутся по бывшей передовой козы, а бочка все лежит и лежит.
(Только год спустя ее убрали,  когда  делали  генеральную  чистку  Мамаева
кургана).
   И еще одна встреча. Тоже с прошлым, но вдруг ожившим.
   В Сталинграде снимали картину "Солдаты". Снимали на тех же местах,  где
шли когда-то бои.  Опять  вырыли  окопы,  понастроили  землянок  в  крутом
волжском берегу (куда им было  до  тех,  настоящих,  обжитых!),  закоптили
сохранившиеся руины - а их совсем не легко было найти сейчас, - словом, по
мере сил восстановили недавнее, ставшее уже довольно давним, прошлое.
   Как-то  ночью  шли  съемки  высадки  батальона  в  городе.  Старенький,
видавший виды катер "Ласточка" (он воевал и в гражданскую и в эту войну  и
все-таки остался жив) тащил за собой баржу. Кругом, вздымая  столбы  воды,
рвались снаряды, метались по небу прожектора, шипя, падали в воду  ракеты.
Солдаты прыгали с баржи и по пояс в воде выбирались на берег. Все до  жути
было похоже на то, что происходило на этом же берегу четырнадцать лет тому
назад. Но, как ни странно, не это, а другое особенно как-то  подействовало
на меня.
   В перерывах между съемками солдаты  приданного  нам  полка  отходили  в
сторону и, расположившись на железнодорожных  путях,  отдыхали,  приводили
себя в порядок. На них было старое обмундирование, без погон, с  отложными
воротничками, у сержантов с  треугольничками,  у  офицеров  с  кубиками  в
петлицах.  Они  лежали  в  темноте,  перемигиваясь  цигарками,  позвякивая
котелками, негромко окликали друг друга. Кто-то уже храпел. Кто-то затянул
песню, тихую, ночную...
   И вот тут-то нахлынули воспоминания - самые, может быть, дорогие, самые
близкие...
   Но сейчас мы в Париже и будем говорить о Париже.


   Самое, пожалуй, поразительное в  этом  городе  то,  что  он  совсем  не
кажется чужим. Даже не зная языка, ты как-то сразу и легко начинаешь в нем
ориентироваться. У него, правда, очень компактная и  легко  запоминающаяся
планировка  -  кольцо  бульваров,  два  взаимно-перпендикулярных  диаметра
(один: Елисейские поля - улица Риволи - площадь  Нации;  другой:  бульвары
Сен-Мишель - Себастополь - Восточный вокзал) и лучший из всех существующих
ориентиров - река Сена, проходящая через самое сердце города. Но дело не в
этом. И не в том, что он знаком тебе по прочитанным  книгам  или  виденным
картинам. Просто это свойство самого города. В этом его обаяние.
   И второе. По Парижу не только  легко  ходить  (кстати,  этому  помогают
громадные планы города, расположенные у входов и  в  туннелях  метро),  по
нему приятно ходить. Город, по  которому  хочется  гулять.  Не  ездить,  а
именно гулять. По Берлину, например, гулять не хочется. По Ленинграду,  по
Праге - хочется. А по Парижу еще больше.
   Когда я летел из  Рима  в  Париж,  в  самолете  нам  вручили  маленькие
брошюрки "Эр де Пари" ("Воздух Парижа"),  изданные  авиационной  компанией
"Эр-Франс". В подзаголовке на обложке было написано: "Ваш гид  на  неделю.
24-30 апреля. Куда пойти в Париже? Спектакли,  музеи,  рестораны,  шопинг"
("шопинг"  -  забавное  слово,  обозначающее  хождение  по  магазинам,  от
английского "шоп" - лавка, магазин).
   Лишенный возможности из-за туч разглядывать с высоты шести тысяч метров
проплывающие под нами Монблан и Женевское  озеро,  я  листал  брошюру.  От
обилия   предлагаемых   пассажиру   парижских   достопримечательностей   и
развлечений разбегались глаза. Рекомендовалось, например,  осмотреть  один
из двадцати девяти музеев или шестнадцати салонов-выставок, посетить  один
из пятидесяти пяти театров, послушать знаменитых "шансонье" в четырнадцати
предлагаемых местах или повеселиться в одном из  пятнадцати  мюзик-холлов.
Если  вы  любитель  кино,  на  ваш  выбор  давалось   шесть   французских,
четырнадцать  американских,   три   английских,   один   испанский,   один
итальянский, один греческий и один советский фильм ("Ромео и  Джульетта").
Не забыты были портные, парикмахерские  и  даже  аптеки.  О  ресторанах  и
магазинах я уже не говорю.
   Полистав более или менее внимательно  брошюру,  я  мог  составить  себе
примерно такой план времяпрепровождения в Париже, учитывая, что я  пробуду
там только сутки.
   От  десяти  до  восемнадцати  часов  -  музеи.   Лувр,   выставка   "От
импрессионизма до наших дней" в галерее Андрэ Мориса, Музей восковых фигур
Гревэн, аквариум Трокадеро (рыбы французских рек),  выставка,  посвященная
Наполеону и Римскому королю в Доме инвалидов, или  другая  -  "Французский
костюм с 1725 по 1925 год" в Мюзэ д'ар модерн. В восемнадцать часов  музеи
закрываются. Обедать! Где? В "Мануар  норман"  ("Нормандский  замок")  или
"Бутей  д'ор"  ("Золотая  бутылка").  Первый  славится  громадным,  всегда
пылающим камином и знаменитыми цыплятами на вертеле,  изготовленными  мсье
Бюролла, великим специалистом этого дела; второй - тем, что  существует  с
1630 года, расположен против Нотр-Дам и что кормят там каким-то  особенным
фрикасе  из  провансальского  цыпленка.  После  цыплят  -  театр.  На  мое
усмотрение - "Фауст" в Гранд-Опера (теперь она называется почему-то просто
Опера), нашумевшее "Яйцо" Фелисьена Марсо в Ателье или чеховский  "Иванов"
в Театр д'ожурдюи. На закуску  -  Мулен-Руж,  Фоли-Бержер,  Альгамбра  или
Казино де Пари... Программа  прелестная.  День  заполнен  до  предела.  По
приезде домой есть о чем рассказать.
   Составляя этот план, я испытывал неизъяснимое наслаждение.  Прилетев  в
Париж, я сунул брошюрку в чемодан и никуда не пошел, даже в Лувр.
   Это - преступление, я знаю. Быть в Париже  и  не  взглянуть  на  Венеру
Милосскую и Монну Лизу равносильно тому, что побывать в Риме и не  увидеть
папу. Но поскольку в Риме я с папой так и не встретился, я позволил себе и
вторую вольность - променял сокровища Лувра на парижские улицы.
   Парижские улицы... Узенькие, кривые, с  забавными  названиями  -  улица
Шпор,   Хороших   мальчиков    (Bons-garcons),    Кошки,    удящей    рыбу
(Chat-qui-peche), Двух кузенов, Трех сестер,  Четырех  воров,  и  широкие,
обсаженные  каштанами  авеню  и  бульвары...  Улицы   "высокой   парижской
коммерции" (du haut commerce  parisien)  в  районе  Мадлен,  Сент-Огюстен,
бульвара  Мальзерб,  средоточие  самых  великолепных  и  дорогих  в   мире
магазинов-люкс. Всемирно  известные  площади  -  большие  и  маленькие,  с
памятниками и без  памятников,  размахнувшиеся  среди  тенистых  парков  и
сжатые высокими стенами домов, они особенно  хороши  ночью,  когда  гаснут
огни  реклам  и  фонари,  изящные  парижские   фонари   с   металлическими
абажурчиками в виде шлемов, мягко освещают нижние этажи домов. И, наконец,
набережные -  может  быть,  самое  прекрасное  во  всем  городе.  Внизу  -
пустынные,  с  покосившимися,  глядящими  в  Сену  столетними   вязами   и
молоденькими, двадцатилетними парочками, примостившимися на  ступеньках  у
самой воды; вверху - оживленные, заполненные  людьми,  куда-то  спешащими,
бегущими, что-то разгружающими из громадных тупорылых машин или, наоборот,
фланирующими,  фотографирующими,   разглядывающими   у   прилепившихся   к
каменному парапету букинистов пожелтевшие от времени книжки.
   По ним только и бродить, по этим площадям, набережным  и  улицам,  идти
куда  глаза  глядят,  сворачивать  направо,  налево,   петлять,   кружить,
спуститься  в  метро,  проехать  сколько-то  там  станций   и   выйти   на
какой-нибудь особенно улыбнувшейся тебе - Ваграм или Пигаль - и опять куда
ноги понесут, если они еще не отказали.
   Гостиница Каирэ находится в самом центре, на бульваре Распай.  Я  вышел
из нее, дошел до угла и,  остановившись  у  светофора,  почувствовал  себя
точно витязь на распутье. Пойдешь налево - Национальное собрание и  дворец
президента, направо - площадь Бастилии,  прямо  -  сад  Тюильри,  назад  -
Марсово поле и Эйфелева башня. Я пошел направо - не знаю почему.
   Ты один, дел и обязанностей никаких,  деньги  кое-какие  еще  есть,  не
густо, но есть,  погода  чудесная  -  что  еще  надо?  Идешь  по  бульвару
Сен-Жермен и глазеешь по сторонам. Симпатичная  девушка  продает  цветы  -
перед  ней  полная  корзина  цветов,  каких-то  голубеньких   и   розовых,
незнакомых тебе, и сама  она  похожа  на  цветочек.  Старик  в  клеенчатом
фартуке приставил лесенку  к  афишной  тумбе  и  наклеивает  что-то  очень
большое - пока что я  вижу  на  афише  только  длинные-предлинные  ноги  в
ажурных чулках и туфельках на неправдоподобных высоких и тонких каблучках.
А вот на таких же каблучках-гвоздиках пробежали две девушки  с  хвостатыми
прическами, и двое молодых ребят с пестрыми платочками на шее, сидящие  за
столиком у входа в кафе, точно по команде, повернули в их сторону  головы.
Пожилой господин с болтающейся  за  спиной  тросточкой  тоже  проводил  их
взглядом и опять принялся разглядывать выставленные в витрине гипнотически
притягивающие  к  себе  сногсшибательными  обложками  выпуски  "библиотеки
ужасов".
   Бульвар Сен-Жермен - самый  книжный  из  всех  бульваров.  Здесь  можно
купить все или почти все,  начиная  от  баснословно  дорогих,  в  тисненых
переплетах,  нумерованных  изданий  для  знатоков  и  любителей  и  кончая
грошовыми, запрудившими рынок миллионами  экземпляров  выпусками,  которые
так пленили  господина  с  тросточкой.  Книги  по  живописи,  архитектуре,
музыке, фотографии, спорту, туризму, телепатии, автомобилям. Книги о  том,
как дружно жить с женой, не отказывая  себе  в  других  развлечениях,  как
вылечить рак в два месяца, как  заводить  нужные  знакомства.  Специальный
магазин самоучителей всех языков мира, вплоть до  какого-то  таинственного
бринчи-бринчи. Магазин словарей и справочных изданий.  В  нем  я  встретил
своего  друга  детства,  тоже  повзрослевшего,  как  и  я,   -   маленький
иллюстрированный словарь Ларусс, в котором было столько картинок,  что  от
них оторваться  нельзя  было.  И  сейчас  я  тоже  никак  не  мог  от  них
оторваться, пока любезное "Вам завернуть?" не прекратило это занятие.
   В маленьком скверике у церкви Сен-Жермен-де-Прэ я присел  на  скамейку.
Позднее я узнал, что это самая древняя в Париже церковь, что построена она
в 557 году и находилась  тогда  за  пределами  городских  стен  (отсюда  и
название: Сен-Жермен-на лугу), что норманны неоднократно разрушают ее, тем
не менее колокольне за моей спиной минуло недавно тысяча четыреста лет.  А
в трех шагах от нее другая достопримечательность  Парижа,  чуть  помоложе,
носящая  то   же   название   "Сен-Жермен-де-Прэ",   -   знаменитое   кафе
экзистенциалистов.
   Садясь на скамейку, я ничего этого не знал и мирно покуривал, глядя  на
азартно строивших какое-то сооружение из песка и веток ребятишек. Рядом со
мной сидел старик, читавший "Монд". У него  было  чисто  выбритое,  все  в
морщинках и складках пергаментное лицо старого учителя. Я почему-то решил,
что он преподает или  преподавал  когда-то  математику.  Прочитав  газету,
старик аккуратно сложил ее, положил  в  карман,  вытащил  трубку  и  долго
набивал ее табаком из маленькой плоской коробочки с большой буквой "N"  на
крышке. Потом долго рылся в карманах в поисках  спичек.  Я  предложил  ему
свои. Он закурил и, возвращая мне спички (они были итальянские, в  плоской
зелененькой коробочке), спросил, не португалец ли я. (Кстати, на следующий
день в аэропорту какой-то очень смуглый, невероятно черноволосый  субъект,
суетливо бегавший и искавший кого-то, подбежал вдруг ко  мне  и,  радостно
улыбаясь, спросил: "Это вы летите  в  Лиссабон?"  После  этого  мне  очень
захотелось увидеть живого португальца, я их  никогда  не  видел.)  Старик,
узнав, что я русский, недоверчиво посмотрел на меня.
   - Русские - большие, широкоплечие и светлые, - сказал он.
   Я  удивился.  В  Париже  много  русских,  неужели  они   все   большие,
широкоплечие и светлые? Старик ничего на это не ответил и спросил, какой я
русский, старый или новый, - очевидно, эмигрант или советский?  Мой  ответ
он попросил подтвердить доказательством.  Я  вынул  рубль.  Он  долго  его
рассматривал, потом вернул - в Италии его  ни  за  что  не  отдали  бы,  а
попросили бы еще расписаться на нем.
   Вдруг без всякой логической  связи  с  предыдущим  старик  заговорил  о
Наполеоне. Какой это был император, какой полководец! Только  одну  ошибку
он совершил - поздно начал свой русский поход. Надо  было  начинать  не  в
июне, а по крайней мере в апреле или в мае. Тут же он, правда, оговорился,
что к русским относится хорошо, что они неплохие солдаты - он видел  их  в
первую войну - молодцы, красавцы! - что  у  него  есть  приятель  русский,
истопник, очень порядочный человек.
   Из дальнейшего выяснилось, что старик  служит  в  Доме  инвалидов,  где
погребен Наполеон, то ли гардеробщиком, то ли в охране (говорил он быстро,
и я не все понимал, но  слово  "garde"  -  охрана,  стража,  караул  -  он
повторил несколько раз), и тут мне стало ясно, что  все  интересы  старика
сводятся в основном к тому, что  имеет  какое-либо  отношение  к  великому
императору (иначе он Наполеона не называл). На пальце у него был  перстень
с буквой "N", на часах брелок с буквой "N", и даже  крохотные  запонки  на
воротничке были украшены малюсенькой буквой "N".  Когда  мы  заговорили  о
днях оккупации, он сказал, что немцев не любит, но многое  им  прощает  за
то,  что  они  перевезли  в  Дом  инвалидов  прах  Римского  короля,  сына
Наполеона.
   Потом старик вдруг обиделся и замолчал,  узнав,  что  я  не  поклонился
праху великого императора и вряд ли успею это  сделать.  Сидел,  попыхивая
трубкой, не глядя на меня, потом,  по-видимому,  ему  это  надоело,  и  он
ворчливо спросил, знаю ли я, у стен какого древнего сооружения сижу. И тут
же рассказал историю Сен-Жермен-де-Прэ.
   Дальнейшему  разговору  помешала  его  жена.  Толстая,   оживленная   и
сердитая, значительно моложе его, она как-то  неожиданно  появилась  перед
нашей скамейкой и сразу стала  в  чем-то  упрекать  его.  Старик  виновато
смотрел на нее снизу вверх, потом встал и,  несколько  сконфуженный  своим
слабым сопротивлением, попрощался со мной,  успев  сообщить  жене,  что  я
"симпатичный молодой человек из Москвы,  к  сожалению,  не  интересующийся
историей Франции". Жену это нисколько не тронуло, она решительно взяла его
под руку  и,  продолжая  отчитывать,  повела  к  выходу.  Старик  на  ходу
обернулся, посмотрел на меня и беспомощно развел руками:  "Что  поделаешь.
Такова жизнь..."


   К сожалению, кроме этого старика и трех "ажанов", в Париже  мне  больше
ни с кем не удалось поговорить, если не считать приказчиков  и  таможенных
чиновников.  Впрочем,  вру  -  с  одной  парижанкой   я   довольно   долго
разговаривал. Мы сидели с ней в кабинете  нашего  посла,  у  великолепного
высокого окна, выходящего в небольшой  уютный  садик.  Она  пришивала  мне
оторвавшийся карман на пиджаке, а  я  слушал  ее  приятную  не  так  часто
встречающуюся теперь, сохранившуюся только у стариков московскую речь.
   - Ну что ж, живу... Уборщицей работаю.  Второй  год  уже.  И  никак  не
привыкну. Город большой, красивый, очень даже красивый, вы же  видели.  Да
больно уж суетливый. Суетливее,  чем  Москва.  А  может,  та  суета  своя,
привычная... А может, просто по детям скучаю...
   И она повела обычный и всегда чем-то трогающий рассказ матери  о  своих
детях, привычно и ловко орудуя иглой ("а теперь и пуговицы укрепим..."), и
от всего этого сразу стало как-то тепло и уютно в этом громадном  кабинете
с  торжественной  мебелью,  в  котором  сидели  когда-то  чрезвычайные   и
полномочные министры Российской империи, а теперь, пока не пришел еще  наш
посол, тетя Маша, оторвавшись от пылесоса "Ракета", пришивала мне карман.
   Ей нравился Париж. И парижане нравились. А думала она все о Москве.  "И
суета там своя, привычная". Кстати, эта черта  свойственна  всем  русским,
живущим за границей. Наши корреспонденты в Италии,  с  которыми  я  провел
довольно много времени, с улыбкой слушая мои  излияния  по  поводу  красот
Рима, Флоренции, Венеции, говорили:
   - Мы, брат, тоже первые два-три месяца вот так вот бегали высунув язык.
Ах, музеи! Ах, руины! Ах, траттории! Ах, дороги!  А  вот  поживи  здесь  с
наше, года три-четыре, так поймешь, что значит для тебя Сивцев Вражек  или
какая-нибудь твоя  киевская,  идущая  в  гору  улица.  Иной  раз  даже  по
милиционеру соскучишься...
   И все это говорили русские, которые знали, что через месяц,  два,  три,
шесть,  максимум  год  они  вернутся  домой  на  свои  Сивцевы  Вражки   и
Николо-Песковские. А что говорить о тех, кто никогда уже  не  вернется  на
родину?
   Я много видел таких. Разных, очень разных. В Равенне рядом со  мной  за
столом сидела девушка, специально приехавшая за  сто  километров  повидать
земляка  с  Украины.  Попала  она  в  Италию  во  время  войны.  Сама   из
Днепропетровска. Вспоминала родные  места,  плакала  и  просила,  чтобы  я
обязательно прислал ей шевченковский "Кобзарь". "Вы не представляете,  что
это для меня значит, нет, вы не можете этого понять".
   Во  Флоренции  старушка,  библиотекарша  общества  "Италия   -   СССР",
энергичная  и  подвижная,  с  жаром  рассказывала,  как  расширяется  круг
читателей советской литературы, а вечером ("нет, я не хочу  вина,  я  хочу
русской,  настоящей  русской  водки!")   тоже   расчувствовалась   и   все
вспоминала, расспрашивала, расспрашивала, расспрашивала.
   Ирина  Ивановна  Доллар,   преподавательница   русской   литературы   в
Венецианском университете, не плакала. В Италии она очутилась  совсем  еще
маленькой  девочкой;  Россию  почти  не  помнила,  но   все   русское   ей
по-настоящему дорого.
   Я сидел среди ее студентов в маленькой университетской аудитории, и как
же приятно было слушать все, что говорили  и  расспрашивали  о  русской  и
советской литературе все эти молодые венецианцы и венецианки,  из  которых
многие приезжают на лекции за десятки километров.
   Все они мечтали попасть на фестиваль. Собрали деньги и теперь  ждали  -
разрешат университетские  власти  или  нет?  Несколько  месяцев  спустя  я
получил от Ирины Ивановны открытку: "Едем на фестиваль!" Как жаль,  что  я
не был тогда в Москве...
   Приятно сейчас вспомнить и о Юрии Крайском, вдвоем с которым мы бродили
по безмолвным улицам Помпеи и пили вино в уютном домике нашего каприйского
гида Винченцо Вердолива, и о Джордже Фолиато, показывавшем  нам  Флоренцию
(кстати, он тоже побывал на фестивале), и о  старом  флорентийском  враче,
трогательно приглашавшем нас к себе домой, чтобы показать нам,  как  чисто
по-русски обставлена у него квартира, словом, о всех тех, для  кого  слово
"Россия" обозначало пусть далекую, пусть даже чем-то чуждую,  но  все-таки
родину.
   Но были и другие.
   Был немолодой  уже  содержатель  одного  из  флорентийских  ресторанов,
который подсел к нам и с грустью заговорил о том, что в Россию ему никогда
уже не вернуться.
   - Да и стоит ли? Мы теперь уже не нужны друг другу. Ни  я  ей,  ни  она
мне. Отвыкли друг от друга. Скучать, конечно, скучаю, но возвращаться... И
не примут, и делать мне у вас теперь нечего. Здесь у меня  семья,  никаких
особых планов на жизнь я уже не строю, к Италии привык, хоть  не  все  мне
здесь по душе. - Он вздохнул, потер ладонями лицо. - Приходите  завтра,  я
вам что-нибудь русское сделаю - борщ со сметаной, блины...
   А в маленьком городке Ивреа, недалеко от  Турина,  на  фабрике  пишущих
машинок Оливетти (о ней речь будет особая) нас  сопровождала  немолодая  и
очень словоохотливая дама, имя и отчество которой я сейчас забыл.  Фабрика
сама  по  себе,  конечно,  очень  интересна,  но   дама   восторгалась   и
захлебывалась с таким усердием,  что  мы,  слушая  ее,  невольно  начинали
подвергать сомнению все, что она говорила. Рабочие,  мол,  и  массу  денег
зарабатывают, и каждый свою машину имеет, а если не машину, то мотороллер,
и квартиры у них отдельные ("вот и у меня две комнаты, кухня, ванная, а  в
Москве, я видела, все еще по углам жмутся..."), и рабочая  столовая  здесь
лучшая в Италии, и сам Оливетти такой бессребреник, всем раздает деньги, а
сам в стареньком пальтишке ходит.
   Во всем этом, возможно, и была доля истины - не знаю, проверить то, что
нам говорили, мы не могли, а фабрика, со  стороны  действительно  поражает
своим благоустройством  и  рациональностью,  -  но  когда  обо  всем  этом
говорится с таким неумеренным восторгом, невольно закрадывается сомнение.
   Попутно о нас самих. Не напоминаем ли мы иногда эту самую  даму,  когда
показываем  иностранцам  свои  достопримечательности?   Мне   вспоминается
скорбный взгляд итальянского писателя Карло  Леви,  когда  три  года  тому
назад в Киеве я спросил его, как ему понравилось Московское метро.
   - Господи, и вы об этом? - сказал  он  с  укоризной.  -  Нет  человека,
который  не  задал  бы  мне  этого  вопроса.  Даже  в  Италии...  В  вашем
посольстве, в Риме, я спросил молодого человека, выдававшего мне  визу,  -
кстати, неглупого, начитанного, - что самое  интересное  он  порекомендует
посмотреть мне в Москве. Он  подумал-подумал,  наморщил  брови  и  сказал:
"Метро!" - то же, что я уже раз двадцать слышал от русских. И, может быть,
именно поэтому я в  нем  не  был.  А  ведь,  вероятно,  оно  действительно
хорошее...
   После оливеттиевской дамы я понял, что у Карло Леви были основания  так
говорить.
   Но это к слову. Возвращаюсь к тому, с  чего  начал,  -  к  "другим".  С
наиболее ярко  выраженной  категорией  этих  лиц  (хотя  далеко  не  самой
многочисленной) я  столкнулся  в  одном  из  римских  ресторанов,  носящем
название "Библиотека", очевидно, потому, что  бутылки  с  вином  стоят  на
полках вдоль всех стен от земли до потолка. Нас было шестеро: мы  с  Львом
Михайловичем и четверо наших корреспондентов. На  правах  старых,  опытных
римлян  они  угощали  нас  изысканными  итальянскими  блюдами  и   винами,
наперебой расспрашивали, что нового дома, в Москве, в  Ленинграде,  Киеве.
Потом откуда-то появился фотограф,  щелкнул  аппаратом  и  через  двадцать
минут принес наши изображения, наклеенные уже на паспарту.  Одним  словом,
все шло гладко и мирно. И только под самый конец мы обратили  внимание  на
соседний столик. Там сидела женщина и еще двое: один постарше, другой  лет
двадцати, совсем мальчишка. Мальчишка был бледен  и  пьян.  Уставившись  в
пространство, не глядя ни на нас, ни на своих собутыльников, он  не  очень
громко, но достаточно, чтобы мы расслышали, произносил слова:
   - Продали  Россию...  Загадили,  запаскудили.  Кровью  залили.  Великие
преобразователи человечества. По заграницам теперь разъезжают.  Учить  нас
хотят. А Россия с голоду дохнет. Продали ее... - И так далее, и так далее.
   Судя по  глазам  и  сжатым  кулакам  моих  друзей,  вся  история  могла
закончиться  в  полицейском  участке.  Но  благоразумие  взяло  верх.   Мы
расплатились и ушли. В гардеробе опять столкнулись с  этой  тройкой.  Явно
пытаясь затеять ссору, старший из них, проходя мимо нас, кинул:
   - Не понравилось? А? Струсили?
   В ответ ему с достаточной ясностью было сказано, что его ожидает,  если
он сейчас же не скроется. Нас было шестеро, их трое, вернее  двое.  Больше
мы их не видели.
   Кто они? Чем занимаются? Не встречались ли мы с ними (с мальчишкой нет,
а с тем, постарше) где-нибудь на полях Отечественной войны? Не было ли  на
нем тогда серо-зеленого мундира?
   Немало русских разбросано сейчас по земному шару.  В  Италии,  Франции,
Южной Африке, Австралии... Сколько среди них мечтает о "Кобзаре",  сколько
среди них обманутых, хотящих и боящихся вернуться домой, но сколько  среди
них и ненавидящих. Их меньшинство, но они есть.
   Чем же они живут?
   Мне трудно судить об этом: кроме той тройки в  римском  ресторане,  мне
больше ни с кем не пришлось встречаться. Разве что с "Русской  мыслью",  с
которой столкнулся  в  Париже.  Существует  эта  газета  уже  десять  лет,
редактирует ее некий Серж Водов. Я с интересом полистал  ее.  С  интересом
потому, что, во-первых, никогда  до  сих  пор  не  читал  белоэмигрантских
газет, во-вторых, просто потому, что захотелось узнать, чем  же  живут  ее
издатели и читатели.
   И оказалось - ничем. Ненавистью? Но одной ненавистью  не  проживешь.  А
кроме нее, ничего нет. Пустота, безысходность, отсутствие цели, хотя о ней
и говорят и пишут. Но верят ли в нее?
   Трудно без улыбки,  например,  читать  о  том,  как  какой-то  господин
Болдырев,  деятель  Национально-трудового  союза,  обещает  произвести   в
Советской России переворот, если у него будет сто миллионов долларов.  Над
этим смеется даже А.Жерби, сотрудник  "Русского  слова",  статью  которого
"Несколько слов по поводу Конгресса за права и свободу России" я прочел  в
номере газеты за 23 апреля 1957  года.  Я  не  знаю,  кто  такой  А.Жерби,
приславший в "Русскую мысль" свою статью из Нью-Йорка, но, прочитав ее,  я
окончательно понял всю трагическую и смешную  безысходность  существующего
еще до сих пор "белоэмигрантского движения".  Есть  еще  какие-то  партии,
союзы, объединения, движения, институты, ассоциации, комитеты, общества  -
галлиполийцев,  кубанцев,  витязей,  алексеевцев,   русских   комбатантов,
русской православной молодежи и т.д. и т.п., есть  собрания,  конференции,
балы, матине, the-dancant'ы (чай с танцами), съезды, конгрессы. Нет только
одного - цели. Цели, в которую бы верили.
   "Мое отрицательное отношение к созываемому  в  Гааге  на  25-27  апреля
"Конгрессу за права и свободу России", - пишет автор  статьи,  -  является
последствием  печального  опыта  с   несколькими   съездами   эмигрантских
организаций, созывавшимися за последние десять лет. Ничего, кроме  склоки,
из этих попыток, начатых  с  самыми  лучшими  намерениями,  не  вышло".  И
дальше: "Лично  мне  не  известен  ни  один  человек  из  передовых  слоев
эмиграции, не только  левых,  но  просто  прогрессивных,  кто  признал  бы
целесообразность собираться  в  настоящее  время  и  обсуждать  нечто,  не
поддающееся обсуждению".
   Картина более или менее ясная. Остаются только матине и the-dancant'ы в
Русском доме. Об открытии одного из них, в Брюсселе, сообщается в  том  же
номере газеты:
   "Дом сверкает чистотой, на стенах красуются царские портреты и портреты
вождей Добровольческой и Освободительной армий, знамена, гербы,  девизы...
Имеется  зал  для  конференций,  салон  для   бриджа,   русский   бильярд,
библиотека, читальня".
   Вот  и  нашлось,  где  посидеть,  побеседовать,  повспоминать  прошлое,
полистать  свеженькие  журналы.  Ну  хотя  бы  этот,  о  выходе   которого
сообщается все в том же номере:

   "Вышел из печати N 24 журнала "ВОЕННАЯ БЫЛЬ".
   Издание Общекадетского объединения под редакцией А.А.Геринга.
   В номере: Д.А. "День в Морском корпусе (посвящается выпуску 1915  г.)";
Вл.Третьяков. "Первые добровольцы на Кубани и кубанцы  в  первом  походе";
В.Каминский.   "Производство    в    офицеры";    Л.Беляев.    "Офицерские
гимнастические фехтовальные курсы в Киеве  и  1-я  Российская  олимпиада";
Анатолий Марков. "Гвардейская юнкерская школа"; В.Богуславский, "75 лет  с
поступления в Воронежскую военную гимназию", и т.д. и т.д.

   Есть еще о чем вспомнить, сидя под портретами вождей Добровольческой  и
Освободительной (читай - власовской) армий!
   Ну, а тем, кто помоложе,  кому  нечего  вспоминать?  Чем  им  заняться?
Оказывается, кроме бриджа и бильярда, есть еще и ипподром. В том же номере
газеты некто Н.Нелидов дает дельные советы, как там вести себя,  чтобы  не
оказаться в проигрыше.

   "Если у вас попросят прикурить в промежутке между скачками, не играйте:
о выигрыше не может быть и речи. Если вас все время толкают -  проиграете.
Уронили деньги - наступите на  них:  выиграете.  Если  вместо  кассы,  где
покупают билеты, по ошибке встанете  у  кассы,  где  получают,  -  выигрыш
обеспечен. Это приметы французских  игроков.  О  русских  приметах  напишу
после".

   Ну, а если никуда не хочется идти,  хочется  сидеть  дома?  И  на  этот
случай газета дает совет в своем отделе "На досуге":

   ПАСЬЯНС "КОМЕТА"
   Возьмите колоду в 52 карты и расположите  ее  в  8  вертикальных  рядов
следующим образом: в первых 4 рядах по 6 карт, из коих 5 закрытых,  а  6-я
открытая, а в последующих 4 рядах - по 7 карт открытых. Пасьянс состоит  в
том, что..."

   И дальше шестьдесят строк объяснения,  как  скоротать  время,  если  не
хочется ни на съезд, ни в библиотеку, ни на ипподром.
   Но это еще не все. Газета дает ответы  на  более  существенные  вопросы
устами сотрудницы "Женского уголка", всезнающей Натали. Она все знает,  на
все может ответить: и сколько стоит билет на самолет  до  Лондона,  и  где
находится Баньер-де-Бигорн и дорого ли там лечение,  и  что  делать  Марии
Ивановне (Мозель), пятнадцатилетний сын которой в ее  отсутствие  приходит
домой завтракать, но слишком мал, чтобы самому себе приготовить завтрак, и
слишком велик, чтобы оставаться одному с прислугой, которой уже семнадцать
лет.

   "У меня есть подруга француженка, - спрашивает у Натали Петр  Иванович,
- и у нас вечно недоразумения.  Сейчас  обиделась,  что  я  не  сделал  ей
подарка на Пасху. Сами знаете, времена тяжелые, - я ей это сказал.  А  она
мне: "Ведешь себя, как будто ты мой законный  муж".  Что  это  она  хотела
сказать, уважаемая Натали?"

   И Натали отвечает. На все отвечает. Вот это газета!
   Пусто, безысходно, бесконечно тоскливо. Где выход? Кто ответит?

   "МАЛЕНЬКИЕ ОБЪЯВЛЕНИЯ
   LES PETITES ANNONCES
   Ясновидящая  КАЛЬ.  Отвеч.  на  задуман,   вопросы,   угад.   имена   и
предсказываю будущее. 3-7 час. 70 bis, Av. Clichy, 1-er etage".


   Пятнадцать лет тому назад закончились  бои  в  Сталинграде.  В  течение
нескольких часов, даже минут, мы оказались  вдруг  тыловиками.  Фронт  был
далеко, где-то на  Дону.  На  пушки  натягивали  чехлы.  Из  пистолетов  и
автоматов расстреливались последние патроны. Все небо  было  в  ракетах  с
утра до поздней ночи. А потом пили.
   В перерыве между концом боев и началом  празднования  я  отправился  на
Тракторный завод. Весь сентябрь я просидел на нем -  с  23  августа  до  3
октября. Мы должны были взорвать его. В цехах под  машинами  лежали  мешки
аммонала. От мешков шли провода в щели - убежища. В щелях мы жили. Там  же
были и маленькие  рубильники,  которые  надо  было  включить,  как  только
получим сигнал. Но сигнал так и  не  дали.  В  последних  числах  сентября
пришел приказ - взрывчатку из цехов убрать и  закопать  поглубже.  Мы  это
сделали и ушли на левый берег. Вскоре немцы захватили Тракторный.
   Прошло четыре месяца. И вот в первый же мирный день, вернее даже час, я
отправился на Тракторный, чтобы показать, где зарыта взрывчатка.  Потом  я
долго бродил по разрушенному заводу, зашел в ТЭЦ (вместо нас ее  разрушили
немецкие бомбардировщики), разыскал щель, в которой, не раздеваясь, прожил
сорок два дня,  -  в  нее  попал  снаряд,  и  она  превратилась  просто  в
засыпанную снегом яму. Потом пошел в свою часть.
   Не доходя километра три-четыре до  нашего  штабного  оврага,  я  догнал
небольшую группу пленных, которую вел  командир  роты  третьего  батальона
Стрельцов.
   Мы пошли вместе. Немцев  было  человек  восемь.  Сумрачные,  замерзшие,
закутанные  в  одеяла,  с  громадными  рюкзаками  за  плечами  (немцы   не
расставались ни с чем, что в силах были поднять), они шли молча, не  глядя
по сторонам. Только один был без рюкзака - маленький, весь  посиневший,  с
густой черной щетиной, доходившей ему почти до глаз.
   - Говорит, что француз, - сказал Стрельцов. - Ругает фрицев на чем свет
стоит.
   "Шкуру спасает", - подумал я и задал ему несколько  вопросов.  Это  был
первый в моей сознательной жизни француз, если  не  считать  мсье  Картье,
преподавателя курсов иностранных языков, на  которых  я  когда-то  недолго
учился.
   Француз оказался эльзасцем из города Мюлуз. Имя его я сейчас забыл.  До
войны работал спортивным обозревателем в местной, а затем в  страсбургской
газете. Там, в Страсбурге, у него семья: отец, жена  и  двое  мальчиков  -
Селестэн и Морис.
   - Мориц? - не выдержал и съязвил я.
   - Нет, Морис! - Он даже обиделся. - Ударение на "и". Морис.  И  говорят
они  у  меня  оба  по-французски.  Дома  только  по-французски.  Старшему,
Селестэну, - десять, Морису - шесть...
   Мы шли по разъезженной  танками  и  машинами  дороге.  Кругом  в  снегу
валялись подбитые немецкие пушки, обломки  самолетов,  ветер  гнал  вороха
немецкой штабной писанины (в те дни Сталинград буквально утопал в ней),  а
он, маленький, в надвинутой на уши пилотке,  с  трудом  двигая  замерзшими
губами, рассказывал о  своем  отце,  кавалере  ордена  Почетного  Легиона,
полученного за Верден, о матери-парижанке ("она умерла еще  до  войны,  и,
может,  это  даже  хорошо,  она  не   увидела   меня   в   этом   позорном
обмундировании"), о своей жене, родом из Лотарингии ("у меня  сейчас  руки
замерзли, а то показал бы вам ее фотографию"), опять о своих детях,  потом
вообще о французах - какие они всегда  веселые,  остроумные,  неунывающие,
как ценят они свою свободу.
   Недели через две я опять встретился с ним. Он  шел  с  большой  партией
пленных, которых уводили за Волгу. Увидев меня, он помахал рукой и  что-то
крикнул. Мне послышалось что-то вроде: "До встречи в Париже!.."
   Тогда, в сорок третьем году, на берегу замерзшей Волги,  пожелание  это
звучало по меньшей мере смешно. Но вот случилось так, что через пятнадцать
лет я  действительно  попал  в  Париж.  Эльзасца  своего  я,  конечно,  не
встретил, но, глядя на парижан, невольно вспомнил  его  слова  о  веселых,
неунывающих французах. Как ни  странно,  мне  они  такими  не  показались.
Суждение очень общее и поверхностное, но и в  метро,  и  на  улицах,  и  в
магазинах  они  не  производили  на  меня   впечатления   людей   веселых,
неунывающих. Особенно в метро. Сидят молчаливые,  сосредоточенно  глядящие
перед собой или уткнувшиеся в газету, усталые, невеселые люди.
   Мне говорили потом, что французы, мол, после  войны  очень  изменились.
Стали угрюмее, замкнутее, сидят больше по домам. Так ли это? Не  знаю.  На
Монмартре, например, мне удалось все-таки  увидеть  веселых  парижан.  Это
были толстые немолодые люди в расстегнутых рубашках, с увлечением катавшие
какие-то шары - французская игра, смысл которой я не  совсем  понял.  Дело
происходило на маленькой уютной площади у входа в кафе.  Какие-то  туристы
фотографировали играющих, но те не обращали  на  них  внимания  и,  весело
перекрикиваясь, катали свои шары. Я тоже постоял, посмотрел, потом свернул
в переулочек и тут обнаружил другую категорию людей, которые  тоже  ни  на
кого не обращали внимания. Они сидели за мольбертами и все рисовали одно и
то же - яйцевидный  купол  Сакрэ-Кер,  господствующий  над  всеми  крышами
Монмартра. Одни делали его голубым, другие желтым, фиолетовым, а маленький
сухонький старичок с профилем и волосами Листа, в длинной блузе с бантом -
таких я видел только  на  картинках,  -  изображал  его  розовым  на  фоне
белесого неба, хотя на самом деле  купол  был  как  раз  белесым,  а  небо
розовым.
   Но не это меня удивило, Удивило то, что такие же точно  пейзажи  именно
этого купола и именно с этого места висели в большом количестве чуть ли не
во всех магазинах, торгующих сувенирами, открытками и  картинами.  Неужели
этого количества не хватает, нужно его пополнять? И тут у  меня  мелькнула
нехорошая  мысль:  а  что,  если  старичок  с   бантом   и   его   коллеги
просто-напросто необходимый аксессуар, без которого  Монмартр  не  был  бы
Монмартром? Ну что это за Монмартр, без художников!  Потом  мне  говорили,
что это так, мол, и есть - все они живут за счет туристских компаний,  кто
ж этого не знает? А веселые толстяки с шарами? Может, они тоже... Но  нет,
это уже слишком. Да и про художников, по-моему,  тоже  все  придумано.  Не
хочется этому верить, хотя, в общем, и непонятно, зачем  все-таки  столько
сакрэ-керов.
   На той же маленькой уютной площади, где катали шары, увидал я и  других
художников - разновидность наших, вырезывающих из черной бумаги профили  в
парках и фойе кинотеатров. Но эти не вырезывали, эти просто рисовали. Один
из них, молодой, рослый парень, судя по  всему  -  по  клетчатой  навыпуск
рубахе с засученными рукавами, по шкиперской русой бородке, которая сейчас
в моде у парижской богемы, - должен был быть заядлым абстракционистом.  Но
это течение, по-видимому, не в большей чести у рядовых заказчиков.  Парень
самым честным образом, с растушевочкой, с бликами в глазах, очень быстро и
ловко рисовал маленькую девочку, сидевшую перед ним на стуле и  мучительно
старавшуюся не засмеяться. Родители  одобрительно  кивали  головами  -  им
нравилось.
   Тут же рядом другой художник, тоже молодой (не студенты  ли  они?),  но
менее эффектный, без бородки, писал сразу двоих - жениха  и  невесту.  Она
была в подвенечном платье с флердоранжем, он - молодой офицер в  кокетливо
сдвинутом набок берете. Друзья их, молодые  люди  в  таких  же  беретах  и
девицы с распущенными, точно непричесанными  волосами,  усиленно  помогали
художнику советами, но, в общем, были довольны его работой. На  приколотом
к дощечке листе ватмана под разноцветными мелками быстро возникали розовые
и очень  привлекательные  молодожены,  может  быть  даже  несколько  более
привлекательные, чем на самом деле.
   Потом вся компания, а вслед за нею и я отправились к  Сакрэ-Кер  и  там
несколько раз сфотографировались на широкой лестнице, идущей к собору. Тут
же, на лестнице, фотографировалось еще несколько пар. Почему их  было  так
много, не знаю. Одну из групп - папу, маму, жениха, невесту и  мальчика  с
голыми коленками -  удостоился  чести  снять  и  я.  Мне  дали  аппарат  и
попросили запечатлеть всех пятерых вместе, но так, чтобы попали и собор, и
конная  статуя,  и,  главное,  высоченная  колокольня,  которая  никак  не
вмещалась в кадр. Не знаю, что у меня получилось,  но  в  благодарность  я
заслужил прелестную улыбку невесты и веточку флердоранжа.  Вслед  за  этим
все пятеро степенно проследовали в собор.
   Собор Священного сердца - Сакрэ-Кер  -  самое,  пожалуй,  некрасивое  и
непарижское сооружение во всем  Париже.  Я  не  видел  церкви  Сен-Фрон  и
Перигэ, формы которой вдохновили творцов Сакрэ-Кер, но эта многокупольная,
пышная, непонятно в каком стиле сделанная  громада,  строившаяся  тридцать
четыре года (1876-1910), кажется  каким-то  посторонним,  инородным  телом
среди  монмартрских  улочек,  переулочков  и   лестниц.   Только   низкий,
благородный звон "Савояра", самого большого в мире колокола, плывущий  над
крышами Монмартра, несколько  искупает  громоздкость  и  пышную  эклектику
архитектуры.
   Но место, на котором стоит собор, - лучшего не найти. Пристроившись  на
парапете, окружающем небольшую площадь перед  собором,  я  долго  сидел  и
смотрел на погружающийся в вечерние сумерки громадный город.  Быть  может,
вид, открывающийся на Флоренцию  с  Пьяццале  Микеланджело,  или  всемирно
известный ландшафт Неаполитанского залива с пинией и Везувием сами по себе
красивее. Возможно, это и так, но в этой красоте есть какая-то открыточная
законченность, самой природой  придуманная  композиция.  Здесь  же  просто
город: крыши, крыши, крыши, и первые огоньки в окнах, и светящиеся изнутри
перекрытия вокзалов - правее Сен-Лазар, левее Гар дю Нор и Гар де л'Эст, -
а дальше купола, колокольни, совсем розовая сейчас лента Сены и все та  же
Эйфелева башня, которую  так  ненавидел  Мопассан  и  которая  так  прочно
овладела силуэтом Парижа.
   Я сидел на каменных перилах и думал о том,  что  за  те  три  с  чем-то
десятка часов, которые я в нем пробыл, я увидел максимум того,  что  можно
было увидеть, я обегал десятки улиц, площадей и парков, ноги у меня болели
так,  как  не  болели  с  лета  сорок  второго  года,  когда   приходилось
проделывать по сорок - пятьдесят километров в сутки, и все-таки  я  города
совсем не знаю. Я видел дома, но что за их фасадами скрывается, я не знаю.
Я  фотографировал  папу,  маму,  жениха,  невесту  и  мальчика  с   голыми
коленками, но кто они такие, о чем они думают, - я не  знаю.  Единственный
парижанин, с которым по сути я поговорил, рассказывал мне о  Наполеоне,  а
ведь он, вероятно, мог и кое о чем другом порассказать. Я  покупал  книги,
открытки, билеты в метро, маленькие сувениры, но кто те люди, которые  мне
их продавали, где они живут, как  живут,  что  делают  после  шести  часов
вечера, какие газеты читают и читают ли вообще, а если читают,  то  почему
именно эти, а не те, - ничего этого я не  знал.  Я  всего  лишь  несколько
минут постоял над тем парнем в клетчатой рубашке, со шкиперской  бородкой,
а мне хотелось бы с ним посидеть в каком-нибудь бистро до двух часов  ночи
и задать ему тысячу вопросов и ответить на две тысячи его.
   Трое "ажанов" с набережной Сены мило мне улыбались и передавали  привет
Москве. А год спустя эти же "ажаны",  возможно,  разгоняли  на  Елисейских
полях демонстрации, шедшие с лозунгами "Да  здравствует  Республика!",  и,
может быть, били даже дубинкой по голове того  самого  парня  в  курточке,
который стоял в почетном карауле у могилы Неизвестного  солдата.  А  может
быть - уж больно разнородным по составу было французское Сопротивление,  -
может быть, этот самый парень в майские дни 1958 года сам  кричал  у  стен
Бурбонского дворца: "Министров в Сену!" Все может быть...
   Париж... Парижане... Я видел их, но я не знаю их.  А  как  хотелось  бы
знать. И не только знать, но  и  подружиться  с  ними,  теми,  чьи  предки
защищали Великую французскую  революцию  и  Парижскую  коммуну,  кто  сами
выходят на улицу с "Марсельезой" на устах, когда  свободе  Франции  грозит
опасность. И тогда я понял бы, что настоящие  парижане  совсем  не  такие,
какими я видел их в метро. Они другие - веселые и неунывающие,  любящие  и
ненавидящие, поющие, танцующие и заразительно смеющиеся, но умеющие, кроме
того, и бороться, и драться, и отстаивать свои права, кто бы и  под  какой
бы маской на них не посягал,  одним  словом,  такие,  какими  описывал  их
маленький эльзасец в Сталинграде, какие они есть, какими они не  могут  не
быть.


   Третьего апреля в половине четвертого мы прибыли в Рим, а  в  пять  был
уже прием, или, как  он  был  назван  в  газетах,  "коктейль",  устроенный
обществом "Италия - СССР". Так началась наша  жизнь  делегатов,  жизнь,  в
которой завтраки,  обеды  и  ужины  являются,  пожалуй,  самой  тяжелой  и
трудоемкой частью и без того перегруженного расписания.
   - Ну что ж, пойдем позавтракаем, - с этих  слов  обычно  начинался  наш
день.
   В час, оказывается, надо уже обедать. Итальянцы обедают в  час,  и  тут
уже ничего не поделаешь - надо идти. Обед продолжительный,  обязательно  с
вином - после него, кроме сна, трудно о  чем-либо  другом  мечтать.  Но  о
каком сне можно  говорить,  когда  в  четыре  нас  ждут  там-то,  в  шесть
конференция, потом визит к тому-то и  конечно  же  небольшой  ужин,  а  до
четырех надо успеть побывать в галерее Уффици, или в  Национальном  музее,
или во Дворце Дожей, или в Ватикане, или... Словом, какой  сон  в  Италии?
Спали по четыре-пять часов, и то обидно было.
   За двадцать три дня я побывал в семи городах - в Риме, Турине,  Милане,
Венеции, Равенне, Флоренции и Неаполе,  -  и  только  в  Неаполе  не  было
никаких "мероприятий". И во всех семи - музеи, галереи, выставки,  церкви,
руины,  замки,  дворцы,   театры,   гробницы,   памятники.   Один   только
поверхностный осмотр  не  оставил  бы  ни  минуты  времени  для  чего-либо
другого. А мы, собственно говоря, и приехали для этого  "другого":  как  в
старину говорилось, "людей посмотреть и себя показать", а  на  современном
языке - для налаживания контактов.
   И  тут-то  хочется  сказать  о  том,  что   особенно   затрудняло   это
налаживание. Незнание языков - вот в чем  наш  грех.  Средний  итальянский
интеллигент, кроме своего родного, обязательно знает или французский,  или
немецкий, или английский, а то  и  все  три.  В  любом  ресторане,  музее,
гостинице, на почте, в поезде тебя всегда поймут, если  ты  заговоришь  на
одном из этих языков.  Италия  -  страна  туристов  (двенадцать  миллионов
туристов в год, оставляющих соответственное количество  долларов)  -  этим
многое объясняется. Возможно, это не лучший стимул  для  изучения  языков,
но, что там ни говори, важен результат. А мы, в большинстве своем, немы  и
глухи. Мы прикованы к переводчику. Мы не можем читать газеты. Мы бродим по
улицам, сидим в тратториях и остериях и не  понимаем,  о  чем  вокруг  нас
говорят, чему радуются, смеются, чем возмущаются. А это, может быть, самое
интересное: сидеть вот так вот, в углу за столиком, и слушать,  наблюдать,
а потом и самому взяться затеять какой-нибудь спор - итальянцы любят  это,
моментально подхватят.
   Всего этого я был лишен. На конференциях я говорил под  переводчика.  А
как  это  нарушает  непосредственную  связь  со  слушателями!  В   простом
разговоре пропадает окраска речи, смысл интонации - перевод, как бы он  ни
был хорош, все-таки только подстрочник.
   Итальянцы со свойственной им восторженностью и деликатностью  говорили:
"О! Синьор прекрасно объясняется по-французски". Но, простите, что это  за
разговор,  когда,  пытаясь,  например,  высказать  свою  точку  зрения  на
современную итальянскую архитектуру, я с трудом, мучительно подбирая слова
и морща лоб,  выжимал  наконец  из  себя:  "Вокзал,  стадион,  аэропорт  -
хорошо... Дом, где люди живут, хорошо и не хорошо... Один  другой  похожи,
скучно..." В дальнейшем я попытаюсь написать  об  архитектуре  так,  чтобы
читателю стало понятно, что я хотел этим сказать, но тогда  мне  хотелось,
чтобы меня поняли мои собеседники, а получалось черт  знает  что,  детский
лепет.
   Второй наш грех. Мы почти не знаем современной итальянской культуры (да
и только  ли  итальянской?).  Мы  говорим  о  Данте,  Петрарке,  Боккаччо,
Леонардо да Винчи, Микеланджело,  а  нас  спрашивают  о  Коррадо  Альваро,
Чезаре Павезе, Умберто Саба, Элио Витторини, Эудженно Монтале. Увы, мы  их
не знаем. С Моравиа, Леви, Пратолини мы познакомились каких-нибудь два-три
года тому назад, а ведь это крупнейшие писатели  с  европейскими  именами,
печатающиеся много  лет.  Нас  спрашивают,  какого  мы  мнения  о  романах
Фолкнера, Саган, - мы  разводим  руками.  Помню,  как  неловко  нам  было,
советским писателям, когда в Ленинграде, года полтора тому назад, Альберто
Моравиа спросил нас что-то  о  Кафке.  Мы  переглянулись,  мы  никогда  не
слыхали этой фамилии. Возможно, на Западе этому  писателю  придают  больше
значения, чем он заслуживает (говорю "возможно", так как до сих пор его не
читал, - опять же язык!), но слыхать-то о нем все-таки не мешало бы -  его
книги переведены чуть ли не на все языки мира.
   И третье, о чем я уже вскользь упоминал:  не  надо  глотать  аршин,  он
мешает двигаться и говорить, надо быть самим собой. Мы советские  люди,  к
нам присматриваются, стараются нас понять, раскусить, и вот тут-то  мы  не
всегда находим правильную линию. С одной стороны, мы начинаем расхваливать
все свое, с другой - так же неумеренно подлаживаемся под обычаи и привычки
той страны, в которую попали. Ни того, ни другого не  надо  -  это  только
мешает. Не надо всем и каждому говорить, что у нас лучшее  в  мире  метро,
что  Сталинград  был  переломным  моментом  в  разгроме  гитлеризма,   что
Эйзенштейн  "Броненосцем   "Потемкиным"   сделал   переворот   в   мировой
кинематографии, что многие писатели Запада  учились  у  Льва  Толстого,  а
режиссеры  у  Станиславского,  -  все  это  известно,  и  повторение  этих
несомненных  истин  вызывает  только  улыбки.   Не   надо   думать,   что,
покритиковав картины,  например,  Александра  Герасимова  или  архитектуру
нового Крещатика, мы наносим удар своей родине, роняем ее достоинство.  Мы
вовсе не обязаны краснеть за это, как и за то, что на  нас  не  перлоновая
рубашка, а простая бумажная, ботинки не узконосые, а  тупые:  что  ж,  они
носят такие, а мы - такие...
   И еще одно: часто мы удручаем своей серьезностью (ах, как мы ее любим!)
и забываем, что шуткой можно иногда куда скорее приобрести друга,  а  если
надо, то и отбрить недоброжелателя.


   Первый итальянец, с которым  я  познакомился,  был  опять-таки,  как  и
француз, военнопленный - веселый, быстроглазый сицилиец Джулиано. Он попал
к нам под Одессой, сразу как-то  прижился  к  батальону,  сначала  помогал
повару, затем  ходил  даже  в  разведку,  сменив  петушиные  перья  своего
головного убора на нашу прозаическую пилотку, и  вообще  стал  батальонным
любимцем.
   Со вторым итальянцем я познакомился через десять  лет.  Это  был  Карло
Леви - писатель и художник, книги которого "Христос остановился в Эболи" и
"Слова - камни" широко известны теперь советскому читателю. В 1955 году он
приезжал в Киев, и мы долго  бродили  с  ним  по  надднепровским  садам  и
паркам. Вернувшись в Италию, он  написал  книгу  о  своем  путешествии  по
Советскому Союзу, -  она  выдержала  пять  изданий  и  много  сделала  для
ознакомления широких итальянских кругов с нашей страной.
   Оба они - Джулиано и Леви - совсем не были похожи друг на друга. Один -
сын палермского шапочника,  двадцатилетний  разбитной  парень,  покорявший
своим голосом (впрочем, не только голосом) девушек тех сел, где мы стояли.
Другой - человек уже немолодой, прославившийся своими книгами и  картинами
в Европе и далеко за океаном. Короче,  люди  они  были  разные.  Но  обоих
объединяло  одно  качество,  вернее,   три:   радушие,   приветливость   и
доброжелательность - качества, присущие, как я потом  увидел,  большинству
встречавшихся мне итальянцев.
   Джулиано в сорок пятом году отправили на родину. Прощаясь,  он  записал
чуть ли не десяток адресов, но ни  одного  письма  я  от  него  так  и  не
получил. В утешение себе, объясняю это его врожденной ненавистью к перу  и
бумаге. К сожалению, во время нашей поездки  по  Италии  мы  не  попали  в
Палермо, на родину Джулиано, и я не увидел ни его, ни его красавицы  жены,
ни маленького бамбино Пьетро, о которых  он  столько  нам  рассказывал.  А
жаль, очень хотелось бы их повидать...
   С Карло Леви встретиться оказалось куда проще. Он  был  одним  из  двух
знакомых мне людей на том самом "коктейле", на который мы попали в  первый
же час своего пребывания в Риме. Вторым был Джованни Пирелли, знакомый мне
еще по Киеву, куда он приезжал в составе делегации сторонников  мира,  сын
знаменитого каучукового короля и составитель нашумевшей в свое время книги
"Письма приговоренных к смерти", предисловие к которой написал Томас Манн.
   Как гостеприимный хозяин, Леви водил нас по залу и знакомил  с  людьми,
чьи имена давно уже стали известны нам  по  литературе  и  кинофильмам:  с
Данило  Дольчи,  ныне  лауреатом  Ленинской  премии   мира,   триестинским
архитектором, переехавшим в Сицилию, чтобы жить и работать среди  крестьян
и  рыбаков  многострадального  острова,  с  Ренато  Гуттузо  (его  картины
выставлялись  в  Москве  и  Ленинграде),  с  Чезаре  Дзаваттини,   автором
покоривших  весь  мир  фильмов  "Рим  в  одиннадцать  часов",  "Похитители
велосипедов", с Эдуарде де Филиппо, которого  я  совсем  недавно  и  с  не
меньшим интересом вторично смотрел в "Неаполе  -  городе  миллионеров",  с
Альберто Моравиа, автором широко известных у  нас  "Римских  рассказов"  и
великолепного романа "Чочара", и многими другими, чьи  руки  приятно  было
пожать.
   Потом мы ездили с Леви на его машине по городу,  побывали  в  маленьком
кафе, где когда-то сиживали Гоголь и Александр Иванов (их  портреты  висят
там до сих пор), и закончили день - иначе в Италии нельзя  -  в  одном  из
ресторанов на площади Навонна. Леви знакомил нас с  итальянской  кухней  и
учил, как надо справляться со спагетти, ловко наворачивая  эти  бесконечно
длинные макароны на вилку и не менее ловко отправляя их в рот.
   Впрочем, с настоящей итальянской кухней мы познакомились несколько дней
спустя,  побывав  в  гостях  у  Линуччи  Саба,  дочери  знаменитого,  ныне
покойного, итальянского поэта Умберто Саба. Я не помню точно, чем нас  там
угощали, помню только, что все было очень вкусно - Линучча  Саба  славится
своими изысканными обедами. Но вечер, проведенный  у  нее,  запомнился  не
столько кушаньями, которые там подавали, сколько тем, что было после того,
как мы с ними покончили.
   Небольшая заметка, написанная гостеприимной хозяйкой и опубликованная в
газете "Пунто", начиналась так:
   "- Русские приглашены на обед? - спросила меня  моя  кухарка,  и  в  ее
глазах появился страх.
   - Сегодня у вас действительно будут русские? - спросила привратница,  и
ее глаза загорелись фанатическим блеском".
   Очевидно, этот интерес  испытывали  не  только  кухарка  и  привратница
синьоры Саба, так как к концу обеда в маленькой уютной квартирке на шестом
этаже трудно было повернуться, столько появилось там гостей.
   Среди них был и Васко Пратолини, автор чудесной книги "Повесть о бедных
влюбленных", спокойный, сдержанный, с немного  печальным  взглядом  из-под
очков, и Джованни Пирелли, и Анджело-Мариа Рипеллино, совсем еще  молодой,
свободно говорящий по-русски литературовед,  составитель  довольно  полной
антологии русской поэзии. Был, конечно, и сам Карло  Леви,  улыбающийся  и
приветливый, главный вдохновитель всей этой встречи. Остальных я не знал.
   Расположились в небольшой, очень  просто,  но  со  вкусом  обставленной
комнатке. И вот тут-то завязался  спор,  закончившийся  около  трех  часов
ночи.
   Не скажу, чтобы эти несколько часов были самыми легкими в  моей  жизни.
Дело в том, что, хотя с октября  1956  года  прошло  почти  полгода,  все,
связанное с Венгрией, было еще  очень  свежо.  Мои  собеседники,  усевшись
вокруг на диванах, креслах, столах и просто на полу, в течение по  крайней
мере двух часов подвергали меня перекрестному  обстрелу.  Не  мне  судить,
насколько удачны и убедительны были  мои  ответы  (Пирелли,  в  частности,
сказал, что он не считает наш спор законченным и рад был бы его продолжить
в другом, менее многолюдном месте,  -  к  сожалению,  осуществить  это  не
удалось), но часа в два ночи мы сошлись на  том,  что  никому  не  удастся
поколебать дружеские отношения,  установившиеся  между  нами,  и  что  нет
лучшего способа укрепить их, как говорить, что думаешь, отстаивать то,  во
что веришь, прямо, искренне и до конца.
   Месяца два спустя, уже в Киеве, я не без улыбки прочел в архибуржуазной
итальянской газете "Мондо" нечто вроде отчета об  этом  вечере.  О  статье
этой мы слыхали еще в Италии, но найти ее почему-то не могли.  Итальянские
друзья наши, очевидно боясь испортить нам настроение, говорили: ерунда, не
стоит  и  читать!  А  Карло  Леви,  считавший  себя  до  какой-то  степени
ответственным за этот вечер, чуть смутившись, сказал:
   -  И  никто  ее  не  приглашал,  эту  даму,  хотя  она  и   подписалась
"Приглашенная". Просто пронюхала и явилась. Нельзя ж было не пустить.
   Вероятно, действительно нельзя, да, вероятно,  и  незачем  было,  хотя,
попадая на званый обед, приятнее находиться  в  кругу  людей,  которые  не
сидят в углу с блокнотом. Впрочем, у "Приглашенной", возможно, блокнота  и
не было, его с успехом заменила собственная фантазия. Сужу  по  тому,  что
моя персона в статье наряжена была почему-то в солдатскую  гимнастерку,  а
сам я изображен в виде "сицилийского  крестьянина  с  жилистыми  руками  и
словно высеченным из камня лицом с густыми бровями над  черными  глазами".
Откровенно  говоря,  мне   очень   понравился   этот   приписываемый   мне
экзотический облик, но, увы, он так же далек от истины, как и утверждение,
что на вечере присутствовали "двое из русского посольства". Ну что ж!  Так
интереснее.
   Смысл статьи сводился  к  тому,  что  под  градом  сыпавшихся  на  него
вопросов "бедный русский писатель" вспотел,  скинул  пиджак,  оставшись  в
солдатской гимнастерке, и, исчерпав запас хвалы по  адресу  своей  страны,
перешел в контратаку, обвиняя итальянцев в том, что у них  демонстрируются
антисоветские  фильмы  американского  производства,  и  ни  о  чем  другом
говорить  уже  не  хотел.  Кончилось  все  тем,  что   только   на   улице
сопровождаемому  все  теми  же  загадочными  "представителями  посольства"
бедному писателю удалось наконец свободно вздохнуть.
   Что ж, почти правда. И пиджак снимал, и о стране своей не так уж  плохо
говорил,  и  действительно  огорчался  тем,  что  на  итальянских  экранах
демонстрируется  антисоветский  (кстати,  настолько  бездарный,  что  я  и
получаса не высидел) фильм "Железная юбка". Все это было. Но было и другое
- то, чего "Приглашенная" не захотела увидеть. Был громадный интерес  друг
к другу, желание познакомиться, подружиться, разобраться во всем том,  что
подчас еще мешает этому. В маленькой комнатке на  шестом  этаже  собрались
представители двух  различных  миров,  которым  не  так  часто  приходится
встречаться и которые, к сожалению, еще так мало знают друг о друге.
   "Может быть, в глазах наших гостей мы кажемся марсианами? Не думаю,  но
верно то, что в наших глазах они ими не являются", -  так  закончила  свою
статью в газете "Пунто" наша гостеприимная хозяйка.
   Пользуясь случаем, чтобы заверить Линуччу Саба, что и мы (переводчик  и
я) не приняли их за марсиан, что  вечер,  проведенный  у  нее,  был  очень
интересен и что если мы действительно вздохнули, выйдя на улицу, то просто
потому, что на ночной улице дышать куда легче,  чем  в  пятнадцатиметровой
комнате, набитой по меньшей мере двадцатью курильщиками.
   Возвращаясь же к статье в "Мондо", скажу только одно; статья  эта  была
единственной  недоброжелательной  из  всех,  которые  появились  тогда   в
итальянских газетах по поводу нашего приезда.
   Откровенно говоря, отправляясь в Италию, я ожидал эксцессов  покрупнее.
Известно, что осенью пятьдесят шестого года по  Италии  прокатилась  волна
антисоветских  демонстраций.  Позднее  я  узнал,  что   демонстрации   эти
инспирированы были правительством, что основная масса участников  состояла
из школьников старших классов и что в эти дни занятия в школах начальством
были отменены. Картина ясная.
   Нет, итальянский народ не удалось поколебать в эти тяжелые для всех нас
осенние дни 1956 года.  Тяга  к  Советскому  Союзу  осталась  прежней.  Мы
ощущали это везде - и на конференциях, и при встречах  с  рабочими,  и  за
чашкой густого сладкого кофе, без которого итальянцы не  могут  прожить  и
часа, и просто на улице, сталкиваясь с людьми.
   Перед первой нашей конференцией я порядочно-таки волновался. Это было в
Турине. Впервые в жизни я должен был выступить перед людьми,  не  знающими
моего языка, живущими в чужой стране, перед людьми, образ  мыслей  которых
мне незнаком и чей круг познаний о нашей стране тоже неизвестен.
   Зал небольшой, но народу много. Старые, молодые,  мужчины,  женщины.  У
некоторых в руках блокноты, тетради, у других  фотоаппараты.  Все  молчат,
ждут. Кто они? Не знаю. В основном,  понимаю,  что  люди,  симпатизирующие
нам, но вот там, у колонны, несколько  ребят  в  коротеньких  курточках  о
чем-то все время перешептываются - чувствую, что молчать они не будут.
   Тема лекции - советская литература, пути ее развития. Попутно -  театр,
живопись, архитектура, кино. Говорить приходится по две-три  фразы,  потом
включается переводчик. Это раздражает,  мешает  и  мне  и  слушателям.  Но
слушают внимательно, не перебивая. Длится это около часа. Потом вопросы.
   И вот тут-то, во время вопросов,  -  а  недостатка  в  них  не  было  -
атмосфера сразу прояснилась. И в Турине (мальчишки в курточках) и потом  в
Милане,  Венеции,  Флоренции  обязательно  находились  один-два  человека,
которые пытались подкуснуть, пустить шпильку, задать каверзный  вопрос.  И
нужно сказать, в этих  случаях  я  сразу  же  чувствовал  поддержку  зала.
Кстати, мальчишки в курточках, задавшие столько  многословных  и  туманных
вопросов, что зал в конце концов взбунтовался, оказались  очень  неплохими
ребятами. После конференции  мы  разговорились  в  коридоре.  Все  трое  -
студенты театрального училища. Узнав, что и я в свое время закончил  нечто
подобное, они моментально забыли все  свои  туманные,  "умные"  вопросы  и
превратились в обыкновенных, славных, любознательных студентов. "Вы видели
живого Станиславского? И разговаривали с ним? Какой он? А где достать  его
книги? А как вы относитесь к Мейерхольду? А почему  вы  бросили  театр?.."
Расстались мы друзьями.
   Повторяю, задающих всякие каверзные вопросы было мало, и каждый раз зал
дружно встречал их в штыки. Но были и  другие  вопросы  и  высказывания  -
дружеские, но такие, с которыми нельзя было не поспорить.
   Среди итальянской интеллигенции распространено мнение, что до XX съезда
партии  наша  военная  и  послевоенная   литература   была   исключительно
"лакировочной"  и  лишь  после  XX  съезда  стали  появляться   правдивые,
реалистические  произведения,  первым  из  которых   была   эренбурговская
"Оттепель". Согласиться с этим,  конечно,  нельзя.  Пришлось  напомнить  о
Пановой, Казакевиче, Симонове, Беке, Гроссмане, к  сожалению  итальянскому
читателю  мало  знакомых.  Много  спрашивали  о  нашей  живописи,  театре,
архитектуре. И здесь тоже можно было рассказать о том, что, кроме высотных
зданий, у нас появились очень интересные архитектурные ансамбли в Ереване,
где очень тактично и  умело  использованы  национальные  элементы  древней
армянской архитектуры, что,  кроме  помпезных  "официальных"  полотен,  на
выставках  появлялись  работы  Сарьяна,  Чуйкова,  Яблонской,   Пророкова,
Пластова, Шмаринова, Сойфертиса, Кончаловского,  Гончарова,  Фаворского  -
художников,  очень  разных  по  своей   манере,   по   умению   видеть   и
воспроизводить  окружающее,  но  всегда  твердо  стоявших  и  стоящих   на
реалистической основе.
   Говорил я и о партийности нашей литературы, о том,  что  это  вовсе  не
значит - пиши только о партии и партийцах, причем преимущественно хороших,
а не плохих, что это - понятие гораздо более широкое, вытекающее из нашего
мировоззрения, того самого мировоззрения, которое многие из нас защищали с
оружием в руках. Надо было сказать и о сознательной тенденциозности  нашей
литературы, и о народности ее, и о  ее  воспитательной  роли,  которой  мы
придаем  большое  значение,  и  о  том  вреде,  который  ей  нанес  "культ
личности", и о тех перспективах, которые  действительно  раскрылись  перед
нами после XX съезда.
   Все это выслушивалось с большим вниманием,  иногда  вызывало  полемику,
споры, но во всем чувствовался неподдельный интерес к нашей стране,  к  ее
людям, к ее культуре.
   Особую радость доставил мне маленький  эпизод,  разыгравшийся  в  одной
венецианской остерии. Мы гуляли по городу.  После  Дворца  Дожей,  площади
Сан-Марко и Виа-Скьявонни  -  центральной  набережной  с  лучшими  кафе  и
отелями -  мы,  переправившись  через  канал  Гранде,  попали  из  Венеции
туристской в  Венецию  рабочую,  трудовую.  Проголодавшись,  решили  зайти
куда-нибудь закусить. Ирина  Ивановна  Доллар  -  наш  верный  чичероне  в
Венеции - предложила зайти в ближайшую  остерию,  или,  как  иногда  их  в
Италии  называют,  вини-кучине,  -   небольшую   таверну,   "забегаловку",
посещаемую рабочим людом близлежащего квартала.
   Зашли. Помещение небольшое, одна комната. Деревянные столы, скамейки. У
входа стойка, за стойкой попеременно то хозяин, то хозяйка. Народу немного
- сегодня воскресенье, Через два столика от нас четверо стариков играют не
то в домино, не то в  кости.  Посетители  (все  они  друзья  или  знакомые
хозяев) заходят - "чао! чао!" ("привет!"), - выпивают стаканчик  вина,  не
присаживаясь, пожуют что-то, перекинутся двумя-тремя  фразами  и  -  "чао!
чао!" - уходят.
   Мы сели в дальнем углу. Ели что-то острое,  приправленное  обязательным
оливковым маслом. Мы чужие, поэтому хозяин - приветливый и  радушный,  как
итальянцы вообще, а содержатели остерий и тратторий особенно, -  подсел  к
нам. И тут-то начался разговор, чем-то  очень  напомнивший  мне  беседу  с
парижскими "ажанами". Вернее, в Париже я вспомнил этот разговор.
   - Чао! Приятного аппетита.
   - Спасибо.
   - Вкусно?
   - Вкусно.
   - Ну, я очень рад... Кушайте, кушайте. Это,  конечно,  не  то,  что  на
Пьяццетта Сан-Марко, но зато и лир больше в кармане останется.
   Он знал, что говорил. Мы с Львом Михайловичем уже попались:  выпили  по
стакану кофе за столиком прямо  на  площади  против  Дворца  Дожей  и  оба
похолодели, когда пришлось расплачиваться.
   Мы налили хозяину стаканчик.
   - Ваше здоровье! - Он с аппетитом выпил собственное  вино.  -  Так  вы,
значит, русский? Очень приятно. Инженер, артист?  Писатель,  говорите?  О!
Манифико! Я читал кое-что. И видал даже. В прошлом году. Приезжали сюда на
конгресс два русских писателя - синьор  Полевой  и  другой,  пожилой  уже,
седой, красивый...
   - Не Федин ли?
   - Да, да, Федин. Очень красивый старик.  Мне  показывали  их  обоих  на
улице. А ну, Лючия, дай-ка нам еще бутылочку. Нет, нет, разрешите. Это  уж
я угощаю... И заодно принеси книжку,  как  ее?..  Забыл  фамилию.  Мы  тут
прочли недавно одну вашу русскую книжку, как человек  вернулся  с  фронта,
жена ему изменила, а он... как его звали, Лючия? Митиясов?
   Я обомлел. Я не верил ушам своим. Речь шла о моей книге. Может  ли  это
быть?
   Начались поиски книги. Лючия, оказывается, отдала ее кому-то  почитать.
За ней посылается шустрый мальчонка, пришедший за вином  для  отца.  Через
минуту он возвращается: никого не застал, уехали к родственникам в Мурано.
   - Вот всегда так. Ни на кого положиться нельзя...
   На столе появляется еще одна  бутылка,  такая  же  пузатая,  оплетенная
соломой, как и две предыдущие. Подсаживается и Лючия  -  полная,  крепкая,
вероятно   крикливая   и   добрая,   словом,   очень   знакомая   нам   по
неореалистическим фильмам.  (В  Италии  мне  все  время  казалось,  что  я
встречаюсь с героями "Рима в одиннадцать часов" или "Полицейского и вора".
Кстати, не в этом ли секрет их успеха?) Разговор довольно быстро перешел с
литературы  на  цены,  на  дороговизну  жизни.  Щупаются   наши   пиджаки,
разглядывается обувь - сколько же это в переводе на  лиры?  Кончается  все
тем, что приходится расписаться на партбилете хозяина -  он,  оказывается,
коммунист. Между прочим, в Италии это  почему-то  очень  распространено  -
расписываться на партбилетах. В магазинах, например, если хозяин-коммунист
(а и таких немало) узнает, что ты русский, он чуть ли не за полцены отдаст
тебе товар, а потом торжественно  вытащит  откуда-то  из  ящика  маленькую
книжечку ИКП и попросит оставить на ней свой автограф.
   Когда мы распрощались, я был  на  седьмом  небе  от  счастья.  Подумать
только, такая встреча с читателем! Никем не организованная как  "очередное
мероприятие", а случайная, в тесной вини-кучине на берегу рио  Санта-Мариа
Маджоре или рио Кармини, среди грузчиков, штукатуров и забежавших по  пути
выпить стаканчик вина почтальонов.
   Правда, несколько дней спустя во Флоренции, на одном из  заводов,  куда
мы попали во время обеденного перерыва,  нас  постигло  разочарование.  Ни
один из рабочих, с которыми мы встречались, оказывается, русских  книг  не
читал. А как приятно было  бы  сказать  потом  -  так,  между  делом,  или
поддерживая свою точку зрения: "А вот один  парень  из  Флоренции,  токарь
завода  "Галилео",  считает,  что  четвертая  часть  "Тихого  Дона"  самая
сильная", - или что-нибудь в этом роде. Но  что  поделаешь,  нельзя  этого
сказать - не читали. Просто времени нет.  "Свою  собственную  "Унита"  или
"Аванти" и то не всегда успеваешь перелистать, а вы говорите - книги..."
   И тут же посыпались вопросы.
   Интересно, что тут, на заводе, где, кроме  коммунистов  и  социалистов,
были     и     беспартийные     и     даже     члены     правительственной
христианско-демократической партии, нам не  задали  ни  одного  каверзного
вопроса. Очень много спрашивали о XX съезде,  об  изменениях,  которые  он
принес, ну и конечно же об уровне жизни.
   И это понятно. Говорят  о  том,  с  чем  чаще  приходится  сталкиваться
(итальянец и в книгах ищет близкое ему, современное,  знакомое).  О  ценах
говорят много и с большим знанием  дела.  И  о  своих  и  о  наших.  Любят
проводить параллели - где же лучше, где дешевле жить?  Занятие  это  очень
увлекательное (оно увлекло и нас), но отнюдь не легкое.
   Установить сравнительную шкалу благосостояния не  так-то  просто.  Ясно
только, что одеться в Италии легче, чем у нас,  прокормиться  же  труднее.
Очень дорого лечение. Итальянцы так и говорят: болеть нельзя,  разоришься.
Сложен и квартирный вопрос. В  Италии  квартиры  очень  дороги  -  на  это
жалуются все, но так или иначе средний интеллигент, например,  в  жилищном
отношении живет вполне благоустроенно. Коммунальных  квартир  я  не  видел
нигде. Как минимум две-три комнаты со всеми удобствами, причем  в  крупных
городах на смену газу уже пришло электричество. Зато  и  трущоб,  подобных
итальянским, я у нас не встречал. Об этом столько уже писалось, что как-то
неловко повторять, но все-таки даже Сталинград первого послевоенного  года
бледнеет, например, перед районом Сан-Биаджио ден Либрари в Неаполе. Не  в
обиду Сталинграду  будь  сказано,  район  этот  куда  живописнее.  От  его
полутора-двухметровых  в  ширину,   завешанных   бельем   кривых   улочек,
переулочков, тупичков, от всех  этих  лестниц,  арок,  ходов  и  переходов
оторваться невозможно. Но жить там...
   Район Сан-Биаджио деи  Либрари,  или,  как  его  еще  называют,  Куорпо
е'Наполи (Тело Неаполя),  расположен  в  самом  центре  города.  Он  чудом
сохранился после опустошительной эпидемии холеры, охватившей город в  1884
году, после которой много строений было снесено до основания. И сохранился
почти в неизменном виде. Высокие  мрачные  дома  тесно  прижались  друг  к
другу.  Дворы  -  колодцы,  улицы  -  щели.   Сырость,   грязь.   Чудесное
неаполитанское солнце не в силах пробиться на дно этих ущелий. А на дне  в
мусорных кучах с веселым криком копошится черноглазая,  курчавая,  на  все
плюющая ребятня, стучат молотками сапожники, бондари, лудильщики, слесари,
сидят на низеньких табуретках шляпники, портные,  часовщики,  а  рядом,  о
чем-то переругиваясь, жарят что-то на жаровнях их жены. И все это у входов
в собственные жилища, мрачные, лишенные  света  комнаты,  четвертая  стена
которых просто дверь на улицу. И тут же, прямо на улице, на прилавке  горы
апельсинов и  гроздья  бананов,  облепленных  мухами,  а  рядом  на  стене
печальная Мадонна с младенцем, и лампадка, и свечи,  и  цветы,  а  в  пяти
шагах дохлая кошка, которую никто не убирает, а над всем  этим  в  два-три
яруса сохнущее белье, и где-то  в  недосягаемой  вышине  крохотный  клочок
неба. И как-то нелепо на фоне всей этой мрачной, хотя и живописной,  а  на
наш взгляд, театрально-декоративной, антисанитарии  выглядят  прислоненные
то тут, то там к стене мотороллеры "Becna" - мечта каждого итальянца.
   По этому "Телу Неаполя" нас водил неаполитанский художник Паоло Риччи.
   - Дайте мне ваш фотоаппарат и не  раскрывайте  рта,  -  предупредил  он
меня. - Здесь не любят иностранцев.
   К концу нашей прогулки, когда наиболее "опасные" места остались позади,
он разрешил мне заснять несколько кадров.
   Мы зашли в небольшой дворик.  От  обилия  галерей,  веранд,  лесенок  и
развешанного  белья  мое  фотолюбительское  сердце  замерло.  Тут  была  и
детвора, и примостившийся в неизвестно откуда взявшемся луче солнца старик
с газетой, и грудастые, громогласные женщины в окнах. Но  мне  не  удалось
сделать ни одного кадра. Только я достал аппарат, как  сначала  старик,  а
потом и сбежавшие вниз грудастые громогласные женщины обрушились  на  меня
со всей  силой  своего  южного  темперамента.  Кричали  громко,  неистово,
закрывая глаза, вздымая к небу руки. Мы обратились в бегство.
   - Видите, я был прав, - отчитывал меня потом Риччи. - Между  собой  они
могут ругать все что хочешь - и этот двор, и соседей, и лавочника, который
их обирает, и полицию, и мэра, и все правительство вместе взятое, и самого
президента. Но чтобы видели их нищету -  не  хотят.  А  того  более,  чтоб
фотографировали. Не хотят, и все!
   Итальянцы... Нельзя не  влюбиться  в  этот  народ.  Веселый,  радушный,
непосредственный,    вспыльчивый,    нежный    и    грубовато-фамильярный,
увлекающийся, часто наивный и очень красивый.
   Простите, скажут мне итальянцы, но мы вовсе не так однородны. Миланцы и
римляне, римляне и неаполитанцы, неаполитанцы и  сицилийцы  -  между  ними
пропасть. Может быть, не спорю. Не всякого римлянина поймут в Неаполе -  я
сам это видел. И все-таки для меня итальянцы - это итальянцы, будь они  из
Турина, Болоньи или Палермо.
   В одном из интервью перед самым отъездом меня спросили: кого и  что  вы
больше всего полюбили в Италии?  Вопрос,  сами  понимаете,  нелегкий  -  я
многое  видел  за  эти  быстро  пролетевшие   три   недели,   со   многими
по-настоящему сдружился, - и все-таки я твердо ответил: Марчелло. Марчелло
- шофер. Мы исколесили с ним весь Рим. Он знал десятка два русских слов, я
- десятка два итальянских, и оба мы - с полсотни французских.
   В Риме, как и везде, дел было по горло. Но все-таки  иногда  появлялись
"окна". И вот тогда я выходил из гостиницы на узенькую, бурлящую  машинами
и мотороллерами  Корсо,  и  сразу  же  вырастал  передо  мной  Марчелло  -
черноглазый, чернобровый, черноволосый, улыбающийся.
   - Чао, синьор Виктор!
   - Чао, Марчел