Но сделать ему это не удалось:  поначалу  помешала  внезапно  пришедшая
распутица, а потом из райкома позвонили и строго-настрого предупредили: не
разбазаривать плановый скот.  На  расследование  выехал  второй  секретарь
Песцов.
   Перед самым отъездом Песцова из "Таежного пахаря"  прилетела  еще  одна
скверная весть: "Вместо сева звеньевые пашут собственные огороды..."
   Приехал Песцов под вечер. Волгин пригласил его к себе.
   - Дорога дальняя, иззябся да намаялся. Отойди  малость...  А  завтра  и
делами займешься.
   За долгим вечерним разговором Волгин все жаловался  на  здоровье  и  на
жизнь и на то,  что  помощи  ниоткуда  не  жди.  Слушая  его,  можно  было
заключить, что человек он  самый  разнесчастный,  что  жизнь  ему  дана  в
сплошное наказание, что колхоз это и не хозяйство вовсе, а тяжеленный воз,
который суждено везти одному Волгину.
   - А  что  я  имею,  кроме  одного-единого  старания?  -  спрашивал  он,
подаваясь к Песцову. Потом растопыривал свои узловатые заскорузлые пальцы,
смотрел на них с некоторым удивлением и отвечал: -  А  ничего  больше.  Но
ведь на одном старании далеко не уедешь. Лошадь в борозде тоже  старается,
да смотрит себе под ноги. Так вот и я, пока в  землю  смотрю,  -  тяну,  а
вперед посмотрю - борозды не вижу.
   - Но почему?
   - Потому что не хозяин я.
   - Кто же хозяин?
   - А никто Ни я, ни ты, ни Стогов. Все мы связаны по рукам и ногам.
   - Кто же нас связал?
   - Сами себя связали. У нас не работа, а сплошные  представления.  Делай
так,  а  не  эдак.  Разумно,  не  разумно,  а  делай...  В   каждом   деле
представители,  и  все  указы  знают.  Посей  не  то,  а  это  -  и  сразу
разбогатеешь. А кто  будет  сеять,  кто  убирать,  -  этим  представителям
наплевать.
   - По-твоему, райком только и делает, что посылает таких представителей?
   - Я все на райком  не  валю.  У  меня  их  и  в  колхозе  полно,  таких
представителей-то.
   - Кто же они?
   - Люди... И в правлении, и в активе ходят. Все в  начальстве...  Вот  и
Иван Бутусов, муж директорши, техникум  окончил,  а  работает  пчеловодом.
Разве ж это работа? Ему какими делами-то ворочать надо! А поди ты поговори
с ним. Он меня за пояс заткнет в разговоре-то.
   Песцов знал Бутусовых, особенно Марию Федоровну,  директора  семилетки.
Часто  по  школьным  нуждам  приезжала  она  в  район  вместе   с   мужем,
рассудительным, грамотным, с лицом жестким и угловатым,  точно  вырезанным
из дерева. Где он работает? Чем занимается в деревне? Такие вопросы  тогда
не приходили на ум.
   - А Семаков, а Круглое? Да  мало  ли  их!  -  продолжал  Волгин.  -  Ты
думаешь, они не понимают, что коров надо  выбраковывать?  И  продавать  их
сейчас выгодно, пока  они  в  цене?  Понимают.  А  вот  подняли  шум,  вас
всполошили... Почему? Чтоб отличиться - план, мол, нарушаем. Да  какое  же
это нарушение?
   - Но ведь план-то вы сами составляете?
   - А кто его утверждает? Вы же!.. Попробуй я чего не  так  сделать,  как
Стогов написал... Значит, семнадцать коров на сто гектаров. А  у  меня  их
только по девять приходится. Стало быть, не можешь ни сдать, ни продать...
Хоть кормить нечем...  Хоть  в  убыток,  а  держи.  Что  же  это,  как  не
представление?! Представление и есть.
   - А может быть, не надо их выбраковывать. Ведь зиму прокормили.
   - Да какой же от них толк! Ну  ладно,  вот  Марфа  придет,  с  ней  еще
потолкуешь.
   Часам к одиннадцати ночи пришла с  фермы  Марфа.  Она  молча  прошла  к
столу, кивком  поздоровавшись  с  Песцовым,  и,  ни  на  кого  не  обращая
внимания, принялась за жареную  картошку,  запивая  ее  кислым  мутноватым
медком.
   - Как звать-то вас по отчеству, простите? - обратился к ней Песцов.
   Марфа покачала головой.
   - Она у меня глухая, - сказал Волгин и,  подойдя  к  ней,  прокричал  в
самое ухо: - Марфа, это Песцов из района.
   - Ну что ж, хорошее дело, - сказала Марфа.
   Волгин сел на скамью.
   - Она заведующая фермой. Ты не гляди, что она такая молчаливая.  А  вот
поговори с ней. Она тебе все распишет. Марфа! - крикнул он. -  Расскажи-ка
Песцову про наших коров.
   - А что ж тут  рассказывать?  -  Марфа  смотрела  на  Песцова  большими
грустными глазами. - Коровы как коровы. Только удои низкие.  Иные  по  три
года в яловых ходят. Вымя усохли... У некоторых и сисек-то нет. Не коровы,
не быки, а жрут в три горла. Их выбраковывать нужно, да не позволяют.
   - Видал, - толкал Песцова локтем Волгин. -  А  как  на  меня  навалился
Стогов по телефону-то... Удой, говорит, от руководителя зависит. Что же я,
вместо коровы молоко давать буду?.. Нет,  не  дают  хозяйствовать...  Одни
представления разыгрываем.
   С утра Песцов побывал на ферме вместе с Волгиным, осматривали коров.
   - Твоя правда, - сказал он после осмотра.
   - А мне от этого не легче, - отозвался Волгин.
   В правлении они застали Надю и  Семакова.  По  тому,  как  были  взбиты
высокой копной ее светлые  волосы,  по  тому,  как  подозрительно  чернели
белесые брови, как выделялись чуть подкрашенные, успевшие растрескаться от
весеннего ветра  губы,  Песцов  понял,  что  Надя  ждала  этой  встречи  и
готовилась к ней. Но даже в присутствии Семакова и  Волгина  она,  подавая
руку Песцову, густо покраснела. Против обыкновения Волгин не шутил  насчет
Сеньки-шофера, да и Семакову было не до шуток.
   - Ну, расскажите, как у вас тут  огородничают...  Значит,  вместо  сева
огороды пашем?.. - спросил Песцов Семакова.
   - Это дело агронома. Она более сведуща, - отозвался тот.
   - Поля еще сырые... А огороды что ж? Они ведь тоже наши. - Надя глядела
на Семакова, как бы отвечая ему.
   - Личные, - усмехнулся Семаков.
   - Зато земля обезличена.
   - Может, раздадим ее по мужикам?
   - Вы не утрируйте.
   "Э-э, тут коса и камень", - подумал Песцов.
   - Может быть, сделаем проще - вы покажете мне поля? -  обратился  он  к
Наде.
   - С удовольствием.
   Надя была в резиновых сапожках, в синем плаще. Она встала из-за  стола,
накинула клетчатый платок, взяла планшетку.
   - Идемте!
   На улице было тепло, солнечно. У самого  крыльца  рябилась  от  ветерка
огромная лужа. Надя посмотрела на хромовые сапоги Песцова.
   - В таком виде на поле теперь не ходят.
   - Я еще с утра хотел попросить резиновые сапоги у Волгина, да позабыл.
   - Ладно. Пошли на конный двор! Лошадей возьмем.
   Песцов с детства не ездил верхом; служил на флоте, потом институт...  А
в седле сроду не держался. Но признаться  в  этом  постеснялся.  "Удержусь
как-нибудь", - подумал он.
   На конном дворе встретил его Лубников как старого  знакомого,  за  руку
поздоровался.
   - Я вам самого Рубанка заседлаю.
   - Что это за Рубанок? - спросил с опаской Песцов.
   - Наш рысак... Жеребец.
   - Мне что-нибудь попроще, - Песцов показал рукой. - Пониже.
   - Тогда Буланца.
   Надя в момент заседлала свою Красотку, темно-гнедую  кобылку,  и  легко
вскочила в седло. Песцова подсаживал  Лубников.  Матвей  так  рванулся  от
земли, ухватившись за луку,  что  чуть  было  не  перемахнул  низкорослого
меринка.
   - То-ой, дьявол!.. Не увертывайся, - нарочито строго  обругал  Лубников
спокойно стоящего Буланца.
   Глядя, как Песцов путался в стременах, Надя  не  выдержала  и  чуть  не
прыснула со смеху, отвернувшись.
   - Он ничего, смирный... А если понесет, осаживай корпусом, -  наставлял
Лубников не то в насмешку, не то всерьез. -  А  теперь  шенкеляй  его  под
ребра-то... Эй, бегемот!
   Надя, слегка откинувшись, шевелила сапожками, не то что била, а как  бы
оглаживала бока  своей  Красотки,  и  та  легко  пошла  иноходью.  Буланец
затрусил рысцой, и Песцов с ужасом почувствовал,  что  валится  набок.  Он
привстал на стременах, но стремена были короткие, а ноги  такие  несуразно
длинные, что он чуть было не перевалился через  голову  лошади.  Тогда  он
плюнул на эти стремена, выпростал из них ноги и, слегка  придерживаясь  за
луку, весело нахлестывал своего Буланца. Тот перешел в  галоп.  Между  тем
ноги Песцова  почти  доставали  до  земли,  и,  сбоку  глядя,  можно  было
подумать, что бежит шестиногая лошадь.
   - Матвей Ильич, лошадь не уроните! - смеялась Надя.
   - Не суйтесь вперед руководящих! - Песцов  обогнал  Надю,  погрозил  ей
прутом и первым влетел в речушку. Она  оказалась  неглубокой,  даже  брюхо
лошади не замочило...
   Надо сказать, что весной в здешних местах не бывает  половодья  и  даже
самые мелкие речушки не выходят из берегов. Снега зимой были глубокие,  но
сухие едучие  мартовские  ветры  слизнули  снежный  покров  по  увалам  да
взгорьям, а жадная до влаги земля крепко  держала  талые  воды,  исподволь
сбегавшие по скатам сопок. Уже вскрылся, прокипел льдом буйный Бурлит, уже
серебристым  пухом  покрылись  прибрежные  вербы,  и  на  утренней  зорьке
бессильный морозец чуть подбеливал бурую, низко полегшую старь, а поля все
еще были топкими. Вода тоненькими ручейками стекала вдоль борозд в низины,
образуя желтые болота на массивах прошлогодней сои.
   Лошади зачавкали  копытами,  погружаясь  по  бабку  в  отмякший  грунт.
Поднялись на бугор. Здесь было суше. Песцов  и  Надя  спрыгнули  с  коней.
Разминая руками подсыхающую землю, Надя с беспокойством оглядывала  топкие
низины.
   - Медленно просыхает, ой как  медленно!  Теперь  понимаете,  почему  мы
начали с огородов?
   - Огороды - дело личное колхозников.
   - Личное?! У нас  под  огородами  гектаров  полтораста.  Тракторами  мы
вспашем эту землю дня за четыре. А сколько дней колхозники будут  ковырять
ее лошадьми да лопатами?
   - Не знаю.
   - А я вам скажу: недели две вечерами да  утрами.  Вот  и  получается  -
огороды личные, а убытки колхозные.
   - Мне кажется, что вы смешиваете тут два понятия - "мое" и "наше".
   - А зачем нам противопоставлять эти понятия? Мы стремимся вытравить  на
земле чувство "моего" и взамен суем "наше" где надо и где не надо.
   - Что-то замысловато вы говорите.
   - Нет, все просто. Как у нас колхозы организованы? Да все так же, как и
в тридцатые годы. Еще тогда  были  введены  и  бригадиры,  и  учетчики,  и
охранники, и завхозы, и еще бог знает кто. Для чего?
   Песцов улыбнулся:
   - А как вы думаете?
   - Все для контроля... И все равно никто ни за что не отвечает.
   - Почему же?
   - Да потому  что  и  земля,  и  инвентарь,  и  тягло  -  все  это  было
обезличено. - Надя помолчала с минуту. - Как будто нельзя было работать  в
том же колхозе на закрепленных лошадях и на  закрепленном  участке  земли.
Нет, свалили все в кучу...
   - Зато была идея...
   - Во-во! Искореним это самое "мое"... Чтоб вместо "мое" все и вся стало
"наше".
   - "Вьется улица-змея, дома вдоль змеи. Улица -  моя,  дома  -  мои",  -
бодро продекламировал Песцов.
   - Ага! Зато квартира - наша... На  несколько  семей...  Кухня  -  наша,
комната - наша... Все шиворот-навыворот.
   - Ну, здесь-то мы коммунию упраздняем.
   - А земля все еще обезличена, - серьезно возразила Надя. -  Видите  вон
то соевое жнивье? Не нынче завтра сев начинать, а поле пока  не  вспахано.
Почему его под зябь не вспахали? Попробуйте разберитесь... И  виновных  не
найдете. Потому что земля колхозная, или, как говорят мужики, - ничья... А
если бы закрепили это поле за кем-то, так не то что вспахали  бы  его  под
зябь - и навоз бы сюда вывезли.
   "А ты девица когтистая", - подумал Песцов. Он не  был  готов  к  такому
спору и просто не знал, как возразить, да и  возражать  не  хотелось.  Она
была права - это он чувствовал. Да и осмыслить надо, подумать  хорошенько.
Поэтому он уклонился от разговора.
   - У нас компания неподходящая для споров, - кивнул он на лошадей. -  Мы
говорим - они молчат. Боюсь,  мой  Буланец  обидится  и  сбросит  меня  на
обратном пути.
   Надя как-то неловко улыбнулась и первой села в седло. По дороге  Песцов
спросил внезапно:
   - Скажите, а  почему  ваши  звенья  семейные?  -  Он  теперь  наверняка
догадывался, что создание таких звеньев было и ее рук дело, и полагал, что
прямой вопрос смутит ее.
   - Очень просто, звенья сами комплектовались...  Каждый  подбирал  того,
кого хотел. И потом, чисто семейное звено у нас только одно.  Остальные  -
друзья. - Надя так доверчиво смотрела на  Песцова,  что  весь  его  подвох
теперь показался ему глупостью.
   - Простите, но ведь подбор кадров как-то нужно контролировать!
   - Матвей Ильич, эти люди не спектакль разыгрывать создали  звенья.  Они
будут хлеб растить и не один год работать  вместе,  жить...  Тут  надо  не
просто доверять, -  знать  друг  друга,  надеяться  как  на  самого  себя,
любить... Да, да, любить! Ведь мы не подбираем жен мужьям.  Сами  находят.
Так и здесь, - работа на земле не менее сложна и  капризна,  чем  семейная
жизнь.
   - Вы так уверенно говорите об этом, словно сами  лет  двадцать  прожили
замужем.
   - Замужем не была, колхоз не создавала, с  кулаками  не  боролась...  А
туда же лезет... рассуждать. Это я уже слыхала.
   Надя приподнялась на седле и тронула поводья. Лошадь взяла рысью с ходу
и потом перешла в галоп. Песцов догнал Надю только возле конного двора.
   - Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из ваших звеньевых, -  сказал
он, подъезжая.
   - Пожалуйста! Хоть с Никитиным, хоть с Еськовым.
   - Который из них помоложе?
   - Еськов. Он вроде бы на охоту собирался.
   - Вот и отлично! Я как раз  ружье  прихватил  с  собой.  Сходим  вместе
позоревать.



        11

   На закате Песцов вместе с Еськовым отправились на охоту.  На  этот  раз
Песцов надел высокие резиновые сапоги Волгина. Тропинка  на  рисовые  поля
вела вдоль извилистой речушки, заросшей по берегам молодым ясенем, бузиной
и диким виноградом. Небольшая рыжая собака, помесь сеттера  с  дворняжкой,
бежала сбоку, ныряя  в  жухлой  прошлогодней  траве.  Разговор  шел  чисто
профессиональный - на охотничьи темы. Высокий  дюжий  Еськов  в  резиновых
сапогах, скатанных в голенищах,  и  в  брезентовой  куртке,  делавшей  его
похожим не то на шахтера, не то на рыбака, рассуждал категорически:
   - Я охоту без собаки не признаю. Это все равно что езда ночью без  фар.
Летишь, а куда - черт-те знает.
   - Это справедливо, но не на всякой охоте, - осторожно возражал  Песцов.
- Допустим, охоту на уток можно вести и без собаки.
   Еськов смерил Песцова с  ног  до  головы  удивленным  взглядом,  словно
впервые увидел его.
   - Да вы что, Матвей Ильич! - воскликнул он, готовый  рассмеяться.  -  А
если подранок, к примеру, в камыши упадет? Ты его чем,  бреднем,  что  ли,
доставать будешь?
   - Это бывает редко.
   - Ну, не  скажи!  Вот  видишь  мою  Берту!  -  Собака  при  этом  слове
остановилась и повернула длинную морду к хозяину. - Нет, ты не гляди,  что
она такая, не легавая. Она всю весну моего тестя утками снабжает.  Вечером
охотники стреляют уток у реки, а он с ней утречком на другой день  выйдет,
и Берта, глядишь, штук десять - пятнадцать принесет ему.
   Песцов чувствовал, что Еськов врет, но перечить не  стал:  впереди  был
серьезный разговор.
   Позиции выбрали охотники на рисовом поле метрах в ста  друг  от  друга.
Песцов встал у болотца на пятачке редкого желтовато-бурого камыша.  Еськов
- возле канавы под кустом ольхи.
   Огромный  темно-красный  диск  солнца   медленно   спадал   на   четкую
бледно-голубую кромку дальних сопок; коснулся ее и на минуту  остановился,
словно в самом деле почувствовал под собой твердую опору. Песцов  смотрел,
не утомляя глаз, на солнце, ощущая его слабое тепло, и чему-то  радовался,
непонятному, но очень знакомому. Но вот оттого ли,  что  просто  утомились
глаза, или оттого, что он задумался, ему  стало  казаться,  что  солнечный
диск быстро-быстро вращается. В голове промелькнула нелепая мысль: "Сейчас
покатится солнце по этой голубой кромке". И  вдруг  он  вспомнил  детство,
приокскую  вечернюю  степь  и  так  же  готовое  покатиться  по  горбатому
горизонту багровое солнце. И он понял теперь, почему он радуется, глядя на
солнце: в нем  проснулся  тот  светлый  и  чистый  восторг  перед  добрым,
непонятным солнышком, который уходит от нас вместе с детством.
   Солнце садилось быстро, уходило за сопку, а радость  эта  все  росла  в
душе Песцова, и он живо вспомнил, как скакал вслед за Надей, как  трепался
на ней клетчатый платок, обнажая шею,  затылок  с  высоким  пучком  ржаных
волос. "А шея у нее такая тонкая", - вспомнив, подумал Песцов. И  ему  так
захотелось поцеловать эту тонкую шею, уткнуться носом в  эти  поднятые  на
затылке, заколотые в большой пучок волосы... "Я непременно должен  увидеть
ее вечером, - решил Песцов. - Непременно".
   Слева  от  него  неожиданно  грохнул  выстрел.   Песцов   вздрогнул   и
повернулся. Стайка уток невысоко над землей трепыхала крыльями. Послышался
свист  рассекаемого  воздуха  и  частые   гнусавые   звуки:   кво-кво-кво.
"Клохтун", - машинально подумал Песцов, взвел курки и  присел.  Теперь  он
весь превратился в слух и зрение и  с  неудовольствием  почувствовал,  как
сильно забилось сердце, отдавая звоном в ушах. "Ах, черт! Выдержки у  меня
нет. Промахнусь", - сокрушался он.
   Как  ни  всматривался  Песцов,  но  первая  стайка  все-таки  появилась
неожиданно, вывернулась откуда-то сбоку. Вф-ю-ю-ю-ть!  -  просвистело  над
головой. И  он,  не  целясь,  вскинул  ружье,  выстрелил.  Кво-кво-кво,  -
насмешливо ответил подброшенный кверху выстрелом косячок. Песцов выстрелил
из  второго  ствола  вдогонку,  уже  прицелившись.  Одна  утка,   раскинув
по-ястребиному крылья, спланировала куда-то  в  траву.  Песцов  вскочил  с
места, как подброшенный пружиной, и бросился за  уткой.  Через  минуту  он
увидел, как из высокой травы выскочила Берта, держа в зубах  эту  утку,  и
опрометью бросилась к  Еськову.  "Ты  скажи,  какая  нахальная  тварь",  -
подумал Песцов, оторопев.
   - Значит, попадаем?! - крикнул ему, смеясь, Еськов. -  Она  же  в  моем
звене работает.
   Чем гуще становились сумерки, тем чаще шли  один  за  другим  небольшие
косяки. Грах! Грах! - гремели выстрелы попеременно  то  у  Еськова,  то  у
Песцова, и Берта сносила уток в одну кучу к ногам хозяина.
   Между тем незаметно смеркалось. Уток можно было  различить  только  над
головой или на фоне заката. Песцов перестал стрелять, осмотрелся.
   На востоке в густой ультрамариновой хмари  тонули  дальние  почерневшие
сопки, холмы, низины. Тяжелый, таинственный  мрак,  казалось,  исходил  от
этих сопок и все дальше и больше окутывал землю. И только на  западе,  где
играл золотисто-розовый закат, земля еще сопротивлялась; зубчатым изломом,
подкрашенные невидимым солнцем, высились горы в молочно-голубой дымке.
   Тишина стояла полная, и малейший звук  отчетливо  улавливало  ухо.  Вот
кто-то крикнул на реке: "Куда полез, дьявол! Держи левее!" Затем с  минуту
влажно шлепали по воде весла. Где-то раздался  свист,  -  видать,  охотник
кличет  собаку.  Вот  оборвала  первую  высокую   ноту   лягушка,   словно
испугавшись своей дерзости. И опять тишина...  В  воздухе  плавали  запахи
болотной  прели  и  тот  особый  сыроватый   дух   добреющей,   от   тепла
пробудившейся земли. И вдруг Песцов уловил  тонкий  свежий  запах  молодой
травы. Он жадно потянул в себя воздух. "Ах,  черт!  Трава  пробивается,  -
сказал он радостно. - Как хорошо-то, боже мой. Как хорошо!"
   - Пойдем, что ли? Чего ждать! - окликнул его Еськов.
   Песцов подошел к нему.  Еськов  раскладывал  поровну  убитых  уток;  их
оказалось десять штук. Песцов знал, что сам он убил не более трех.
   - Хорошо стреляешь, - сказал он Еськову.
   Тот вынул из кармана кисет, протянул Песцову, закурили, и только  потом
уж, затянувшись дымом, ответил:
   - Так мне плохо стрелять не положено. Все ж таки я кавалер "Славы" всех
степеней.
   - В каких частях служили?
   - В разведке.
   - А я на  флоте.  -  Песцов  решил  разговор  вести  издалека.  -  Тоже
прихватил японскую. А вы были на западе?
   - Да.
   - Поди, в переделки попадали... не раз.
   - Всякое бывало... Говорят, вы к нам насчет звеньев?
   - Расскажите про то, как первый орден получили,  -  попросил  уклончиво
Песцов.
   -  Да  как  тебе  сказать...  -  Еськов  смотрел  прищуркой,   как   бы
прицеливаясь. - Главную награду вот как получил. Посылают  меня  в  тыл  к
немцу и дают мне пятнадцать человек... Я был  помкомвзвода.  Смотрю  я  на
них, вот как сейчас на тебя. Большинство  впервой  вижу  -  пополнение.  И
думаю: брать или не брать? Дело сурьезное. Если один человек оплошает, все
пропадем. Подумал я и сказал командиру: "Не надо мне столько. Есть у  меня
пять своих ребят, проверенных... Вот  с  ними  и  пойду".  -  "Тяжело",  -
говорит. "Ничего, зато надежно. За  пятнадцать  сработаем".  И  сработали.
Награды получили. Вот так...
   Еськов искоса выжидательно смотрел на Песцова, тот улыбнулся:
   - Хитер ты, парень, хитер... Прямо - ученый.
   - Жизнь учит нас, товарищ секретарь, - улыбнулся и Еськов.
   - Выходит, мы и о звеньях договорились?
   - Да вроде бы...
   - И кто вас только упреждает?
   - Грачи в поле...
   - Ну чего ж это мы стоим? Бери уток-то, - Еськов протянул Песцову  пять
уток.
   - Да куда мне столько! Будет и двух.
   - Как знаешь...
   - Ну и охота! - восторгался Еськов в пути, обвешанный спереди  и  сзади
утками.
   А Песцов шел молча. Ему уж не хотелось  вести  ту  самую  беседу,  ради
которой он шел на охоту. Зачем? Еськов уже все сказал.
   "Что мне, в конце концов, от того, что Еськов работает в паре с Иваном,
со своим другом или родственником? И почему он должен работать с тем, кого
ему пристегнут в правлении? Разве он  хуже  нас  знает,  с  кем  ему  надо
работать? Нет, они правы, - в работе на поле, как  в  любви,  как  в  бою,
нельзя подсовывать человеку то, что не по душе. А мы везде суем свой  нос,
и где надо и где не надо. Игру ведем вместо жизни...  Одни  представления,
как говорит Волгин".
   В сенях Песцов оставил уток, ружье и, не заходя в дом, вышел на  улицу.
Он торопливо шел к школе, где была Надина квартира. Но света у нее в окнах
не было. Песцов потоптался с минуту возле палисадника.
   - В клубе, должно быть... Там сегодня кино показывают.
   И снова быстро пошел, разбрызгивая лужи. Возле клуба одиноко торчала на
столбе лампочка. Песцов на свету глянул на сапоги и ахнул: все было  густо
заляпано по колена грязью. "Куда ж я в таком виде?" Он нагнулся, зачерпнул
ладонью из лужи воду и вдруг выпрямился. "А  что  я  буду  делать  в  этом
клубе? Ее увижу?! Ну и что? Не танцевать же нам. И провожать не пойдешь  -
тут село. Да и к чему все это? Все равно через  день,  через  два  уезжать
надо. Нечего заниматься блажью... Людей только смешить. Хорош бы я  был  в
таких сапогах..."
   Песцов вымыл в луже сапоги и пошел к Волгиным. У Волгиных  дома  никого
не было. Песцов прошел в горницу, где ему стелили постель - высоко взбитую
перину на деревянной кровати. При виде этих белых простыней, этих огромных
цветастых подушек Песцова потянуло в постель, как истомленного  ходока  по
летней дороге тянет в прохладное озеро. Но странно: заснуть он не смог.  С
непривычки на перине казалось жарко, и Песцов  без  конца  ворочался.  "Не
так, не так, не так..."  -  точно  передразнивая  его,  стучали  на  стене
ходики.
   Он вставал, закуривал, снова ложился, и все казалось,  неловко  лежать,
не на том боку.
   "Не так, не так, не так", - мерно стучали ходики.
   "Видно, себя не обманешь... Я  должен  поговорить  с  ней..."  -  решил
Матвей. Он быстро оделся и пошел в конец села, к школе, - туда,  где  жила
Надя.



        12

   Он пристроился на  скамье  возле  школьной  ограды,  как  раз  напротив
Надиного дома. Здесь, на отшибе села, у неосвещенного школьного здания его
и в десяти шагах никто не заметил бы; зато ему отсюда, с пригорка,  хорошо
видны были далеко разбросанные друг от друга дома, за ними крытые  соломой
дворы, похожие на стога сена; черные телеграфные столбы, одиноко торчавшие
посреди  улицы;  высокие  плетневые  заборы,  смахивающие  в  темноте   на
крепостные каменные стены.
   Разговор с Волгиным, с Надей, с  Еськовым  растревожил  его  мысли;  он
понял теперь, что не заснул не только потому, что хотелось видеть Надю, но
еще и по другой причине. На него нашло какое-то озарение.  "Здесь,  именно
здесь кроется вопрос всех вопросов - человек и земля должны быть связаны и
по любви и по расчету. Именно - и по любви и по расчету,  -  повторял  все
эту фразу Песцов. -  Здесь  связь  должна  быть  крепче,  чем  в  семейном
браке... И главное теперь - не подсчитывать великие  возможности,  которые
таятся в суперфосфатах,  а  в  том,  чтобы  нащупать  и  восстановить  эту
извечную прихотливую связь земли и хлебороба, которая давала бы радость  и
выгоду ему, хлеборобу, и в конечном итоге всему обществу. А мы  все  ищем,
придумываем - как бы поудобнее руководить этим хлеборобом,  диктовать  ему
условия...
   А ведь эти условия должна диктовать ему земля. Она, и только она. Вот в
чем суть... Мы танцуем не от той печки".
   И  тотчас  же  вспомнились  ему  слова  любимого  учителя,   сибирского
агронома-селекционера Скалозубова: "Знания у народа от векового общения  с
природой. А наука только дисциплинирует ум..." Не народ у нас, а мы должны
учиться у него. Но почему же все обернулось шиворот-навыворот?..
   Песцов заметил Надю как-то неожиданно. Она уже поравнялась с оградой  и
сворачивала к своему дому. На ней был все тот же плащ, резиновые сапожки и
повязанный углом платочек. Шла она торопливо, глядя в землю, и  от  окрика
Песцова вздрогнула.
   - Это вы, Матвей Ильич? - спросила она, подходя.
   - Жду вас... Поговорить хочется.
   Надя заколебалась - приглашать к себе или нет? Она даже  посмотрела  на
свою неосвещенную половину пятистенной избы, и Песцов было встал, шагнул к
тропинке в ожидании приглашения. Но она как бы отклонила это невысказанное
намерение и сама села на скамейку.
   - Давайте поговорим. Только о чем?
   - Я был с Еськовым на охоте. Он мне рассказал нечто вроде притчи. Смысл
ее вот в чем: командир дает только задание, а как его выполнять? С кем? То
есть кого брать в напарники? Какой дорогой идти? Как возвращаться? Это все
- дело не командира. И вдруг я вспомнил  теперь  одну  чрезвычайно  меткую
фразу из тридцатых годов, - ее придумали мужики.  Вот  что  говорили  наши
мужики про иных руководителей: "Они  хотят  выдоить  всех  коров  сами..."
Понимаете! И себя я поймал на этом же намерении. А для чего же я  сюда,  к
вам, приехал? Чтобы запретить Волгину продавать  коров...  Чтоб  разогнать
ваши звенья, потому что в них семьи и друзья... Заметьте...  Разогнать  не
потому, что они плохо работают... А потому что - семейственность!  А  если
семьей работают на земле, значит, вредно. Почему? Да я и не задумывался. И
те, которые меня  посылали,  тоже  не  особенно  задумывались.  Мы  решили
только, что у вас что-то делается не по-нашему.  Значит,  исправить  надо,
заставить вас делать все так, как мы считаем нужным. Но мы и не  думали  о
том, что перед тем как исправить, сначала надо хотя бы выслушать  вас.  Мы
вас не слушаем, мы просто делаем все за вас.  Иными  словами  -  мы  хотим
выдоить всех коров сами.
   Надя рассмеялась, и Матвей отметил с удовольствием, что смех ее был  уж
очень радостный, какой-то неестественно высокий.
   Смешного было мало в том, что говорил он. Значит, она  была  возбуждена
по другой причине. И приятный озноб охватил Матвея, он  тоже  засмеялся  и
почувствовал, как легко у него стало внутри. И  ему  хотелось  говорить  и
говорить.
   - Это хорошо сказано! - Она как бы подхватила его  скрытое  желание.  -
Очень верно. Я сама об этом  думала,  но  не  смогла  бы  так  выразить...
Превосходно! Но вы вот что скажите: откуда все это пошло?
   - От семинарской логики! - живо  отозвался  Матвей.  -  Хотите,  я  вам
расскажу сказочку. Сам сочинил. На социальную тему, так сказать... В одной
заморской стране самые ортодоксальные мыслители либо  из  поповичей  были,
либо выходили из семинаристов.  У  них  была  простая  и  оттого  надежная
логика; они знали по семинарскому опыту: чем больше ограничений, тем  выше
порядок... Монахи! И лозунг выкинули: "Ограничение - мать сплочения".
   И вот представьте себе, - один из  них  стал  генерал-губернатором.  Он
сказал людям: "Я вам дам и хлеб,  и  организацию..."  А  так  как  он  был
семинаристом, то по своей семинарской логике тотчас сообразил: чем  меньше
лиц будет распределять хлеб, тем больше порядка  станет  в  губернии.  Вот
этот  генерал-губернатор  и  стал  забирать  хлеб  у  людей,  которые  его
выращивали, и возвращать, распределять им его же в  другом,  так  сказать,
качестве - пищу! Дар божий!! Люди стали благодарить генерал-губернатора за
доброту, заботу и мудрость. Но, давая им пищу, генерал-губернатор понимал:
чтобы  люди  не  вздумали  оспаривать  его   право,   чтобы   порядок   не
расшатывался, надо было ограничить их, а с другой стороны,  повысить  свой
авторитет, перед которым они должны еще более преклоняться для  своего  же
благополучия. Цель ограничения должна быть понятной. Во имя чего?  Во  имя
разумного распределения общественных  благ.  То  есть  во  имя  счастья  и
процветания всей губернии. Отсюда и пошло: чем больше указаний свыше,  тем
крепче  авторитет  самого,  тем  восторженнее  преклонение  перед  ним.  И
порядок, казалось, наступал, а изобилия хоть и не было, но все говорили  -
до  него  рукой  подать.  Но  все  неожиданно  рухнуло.   Прослышал   этот
генерал-губернатор, что в соседней губернии урожай снимают выше.  "Узнать,
в чем дело?" - приказал он своим исполнителям. Те  дознались  и  доложили:
так, мол, и так - пашут они глубже,  стервецы.  На  целых  восемь  вершков
лемеха погружают. "Пахать по всей моей губернии только на восемь вершков!"
- приказал наш герой. "Есть!" - ответили все хором. И пошли ворочать...  А
надо сказать, что губерния нашего героя лежала севернее той, с которой они
пример взяли. И земли там были тощие, с тонким плодородным  слоем.  Вот  и
завалили этот слой, подняли песок... Похоронили  землю.  Подошла  осень  -
хлеба нет. Собрались со всех концов губернии люди на площади перед дворцом
генерал-губернатора и протянули руки: "Хлеба!"
   - А что же генерал-губернатор? - спросила, улыбаясь, Надя.
   - Он был  человеком  принципиальным.  Не  захотел  он  срамиться  перед
народом - просить взаймы хлеб у соседей. Он  умер  в  гордом  одиночестве.
Собственно, мертвым-то его никто и не видел. Приказал он натопить  пожарче
баню, залез на полати, на самую верхнюю полку... И испарился.  Растворился
в окружающей среде, так сказать. В этом вся загвоздка.
   - Забавно! - Надя засмеялась. - А насчет  восьми  вершков  вы  все-таки
загнули.
   - Вы так думаете? -  Песцов  взял  ее  за  руку,  снял  перчатку,  сжал
захолодавшие пальцы и спросил, заглядывая ей  в  глаза:  -  А  вы  помните
февральский пленум сорок седьмого года? Да нет, где же вам! Вы тогда еще в
начальную школу ходили. А я студентом был,  Тимирязевки.  На  том  пленуме
постановили: всюду пахать только на двадцать-двадцать два  сантиметра.  Мы
же понимали, что это - преступление  перед  землей.  Но  что  вы  думаете?
Нашелся кто-либо из профессоров или хотя бы из студентов, кто поднялся  на
кафедру, да крикнул: "Как они смеют?!" Черта с  два!  Зато  иные  нашлись,
которые от восторга млели и кричали: это новая глава  в  науке!  Вот  ведь
какая штуковина, эта семинарская логика моего генерал-губернатора, - она и
подобные восторги предвидела. И молчание оправдывала. Как же? Это ведь все
- единство взглядов! Монолитность общества, так сказать...
   - Вы что же, против единства? Против разумного распределения?
   - Ни в коей мере! Я только против того,  чтобы  это  делалось  за  счет
ограничения.
   - Но разве это возможно?
   - Я понимаю, что вы хотите сказать! - горячась,  воскликнул  Матвей.  -
Нельзя добиться единства без ограничения.  Нельзя  распределять  блага  на
всех, без ограничения каждого. Так?
   - Примерно...
   - Так пусть это ограничение изберет себе каждый  в  разумных  пределах.
Вот  тогда  и  настанет  добровольное  объединение  общества...  то  самое
братство, к которому мы стремимся.
   - Но где же мерило разумного ограничения? Нет ничего труднее установить
его каждому для себя.
   - А кто сказал, что построить идеально-разумное общество - легкое дело?
Его нельзя построить, не решив  попутно  другой  задачи:  каждая  личность
должна определить сама меру своих возможностей и своего ограничения. Иными
словами, каждый человек должен  сам  выбирать  степень  своего  участия  в
общественных делах. Поймите, весь фокус в  том,  что  не  общество  должно
ограничивать человека, а он сам себя, естественно, строго соблюдая законы;
а общество обязано  давать  ему  полную  возможность  проявить  себя,  так
сказать. Вот это и пугает людей с семинарской логикой. Они  понимают:  чем
больше выбор у человека,  тем  ему  труднее.  И  главное  -  управлять  им
труднее. И не верят они, что человек способен выбрать  для  себя  то,  что
нужно. Не верят они ни в людей, ни в бога, а верят только в самих себя,  в
свое всемогущество. Вот почему  мой  генерал-губернатор  отобрал  у  своих
подопечных и хлеб, и право выбора. Он все решал за них сам. И  верил,  что
он сделал это для блага народа. И  не  забывайте,  что  он  растворился  в
окружающей среде. Он присутствует всюду незримо, аки бог.
   Надя рассмеялась, потом возразила:
   - Не верил он  в  это  благо  народа.  Плевал  он  на  него  с  высокой
колокольни. Но мы-то... ведь что-то же надо делать? Не сидеть сложа  руки,
не ждать, когда этот индивид сам созреет, как яблоко.
   - В том-то и дело, что вы не сидите сложа руки.  Вы  начали  интересно,
чрезвычайно!  Это  закрепление   земли   за   звеньями   вроде   автономии
колхозников. То есть вы их выводите на самостоятельную дорогу. Каждого!  И
они теперь должны многое решать сами... Личность свою должны определить...
Интересно! Я непременно буду вас поддерживать.
   - Спасибо.
   - Вы дали мне в поле хороший  урок.  Я  ведь  и  раньше  ломал  голову,
думал... Все искал: где же собака  зарыта?  Поначалу  мне  казалось:  надо
вырастить какой-нибудь новый, мощный сорт пшеницы или  сои,  подарить  его
колхозам - и все дело наладится. Ведь было же раньше знаменитое  сибирское
масло, которое подняло хозяйство. На весь мир гремело! Кстати,  вы  знаете
эту историю с маслом?
   - Нет.
   - О-о, тут целая поэма! В конце прошлого века Николай Лукич  Скалозубов
приехал в Тобольскую губернию. Земля обильна и богата, а отдача  невелика.
Вот и решил он развить маслобойный промысел.  Травы  -  море-океан.  Да  в
пояс, да богатейшего ботанического состава!  Он  сразу  понял  -  с  таких
кормов будет не масло, а духи Коти.  Вот  он  и  завез  быков  ярославской
породы, коров вологодской да шарнгорстов... Да скрестил все это с  местной
сибирской коровкой. И такую породу вывел - что прямо  мечта.  По  жирности
молока голландцев переплюнул. Настроили маслобоен... И отправили  сибиряки
свое масло в Западную Европу. И что  же?  Эти  европейские  маклеры  сразу
оценили  высокие  качества  сибирского  масла  и  стали  выдавать  его  за
голландское.  Сибиряки  -  скандал!  Тогда  же  пустили  в  газетах  утку:
сибиряки, мол, подмешивают в свое масло бараний  жир.  Не  покупайте  его!
Николай Лукич  добился  на  копенгагенском  контрольном  пункте  публичной
проверки  сибирского  масла.  Собрались   эксперты.   Проверили...   Масло
оказалось самого высокого качества. Выше голландского.  И  спрос  на  него
появился колоссальный. Вот и я думал поначалу: вырастить надо новый  сорт,
отдать колхозам - те и заживут... Четыре года работал  я  на  селекционной
станции вместе с Костиковым. Знаете такого селекционера?
   - Еще бы! Но, кажется, его нет в живых...
   - Да, умер старик... Сколько вывел он сортов сои! На все пояса, на  все
виды почвы хватило бы. И ранние, и кормовые, и морозоустойчивые, и высокой
жирности... А где они? Что мы сеем в крае?  Гуньчжулинскую  переселенку  с
низко растущими бобиками, - стало быть, с большими потерями  зерна.  Вы-то
что сеете?
   - Ее же... Что присылают.
   - То-то. Махнул я рукой на селекцию, пошел в аспирантуру. И опять  вижу
- проку никакого. Наука растет, на  институтских  огородах  порядок,  а  в
некоторых колхозах неразбериха, застой. Тут я и решил пойти в колхоз.
   Песцов встал, и тотчас поднялась Надя.
   - За вашу откровенность я заплатил вам откровенностью. Но это не все. Я
хочу, я надеюсь, что мы будем работать вместе. А пока я постараюсь  помочь
вам не здесь, а там. А что делать тут - вы знаете лучше меня.
   Надя молча протянула ему руку. Песцов пожал ее и слегка поклонился. Так
они и разошлись, не сказав друг другу больше ни слова.



        13

   Стогов встретил его с некоторым удивлением:
   - Ты чего это завернул оглобли? Сев только начался, а ты  в  кабинет...
Хорош руководитель! - журил он слегка Песцова, но глядел с  беспокойством,
в ожидании  чего-то  серьезного.  Ведь  не  станет  же  Песцов  без  толку
возвращаться сюда в разгар посевной.
   - Свихнулся я, Василий Петрович.
   - А где вывих-то? Покажи, я выправлю. Дело знакомое.
   Они сидели вдвоем в просторном стоговском кабинете; в  приемной  никого
не было - можно и шутить, и в разговоре душу отвести.
   - Вот мы с тобой руководители... Партийные! Так? - спрашивал Песцов.  -
А на кой черт мы в поле лезем?
   - Здорово живешь! Что ж, по-твоему, мы будем краснобайством  заниматься
в кабинетах? Да? Мы должны быть там, где куется, а не где эхо отдается.
   - Вот оно что!.. Не ковать, а быть там, где куется... А зачем? Болванку
держать, огонь раздувать? Чего делать-то?
   - Дешево, Матвей, дешево!.. Хозяин раньше и то по  цехам  ходил,  и  по
полям, и по фермам. Везде нос совал.
   - Хозяин! Так он был один, а другим наплевать. Вот он и совался  всюду!
А наша задача - сделать всех хозяевами.
   - У нас и так все хозяева.
   - На  словах-то...  Зачем  же  мы  тогда  рассылаем  по  всем  колхозам
уполномоченных? Да еще накачку делаем:  смотри,  в  сроки  отсейся,  иначе
шкуру спустим.
   - Не беспокойся, когда нужно - и с рядовых спросим.
   - Спросить - это еще полдела.  Надо  все  устроить  так,  чтобы  каждый
человек выгоду видел и хозяином  своего  дела  был.  Тогда  он  сам  будет
спрашивать и с земли, и с себя, и с нас... Одним словом, Василий Петрович,
мы должны добиваться того, чтобы  каждый  по-хозяйски  распоряжался  своим
делом.
   - Это все слова, Матвей.
   - Ага. А теперь перейдем к делу. В "Таежном пахаре" денег нет.
   - Знаю.
   - Они выбраковку стада провели. И двадцать коров решили продать.
   - Нельзя. Об этом мы уже говорили. И запретили...
   - Но им даже горючее не на что купить. А колхозникам чем платить?  Ведь
сев идет!
   - Колхозники подождут, а горючее пусть занимают.
   - Где?
   - А я что, председатель колхоза?! Надо было раньше думать.
   - Они же технику купили.
   - Не одни они покупали технику.
   - Им помочь надо.
   - Матвей, разве я не знаю,  что  помочь  надо!  Но  как?  Не  коров  же
плановых продавать...
   -  Подождите,  Василий  Петрович.   Давайте   спокойно.   Эти   коровы,
собственно, и не коровы: молока от них не жди. Я сам их видел. Упитанности
хорошей. Теперь они в цене. Пусть продают.
   - Превосходно! Все превосходно...  И  колхозу  отдушина  и  нам:  сдать
весной мясо - козырь. Но они же плановые,  пойми  ты.  Сколько  мы  должны
иметь коров на сто  гектаров?  Семнадцать,  а  у  нас  всего  девять...  в
"Таежном пахаре" не хватает ста пятидесяти коров до планового поголовья! А
мы еще двадцать разбазарить хотим...
   - Да разве это разбазаривание?!
   - Не придирайся к словам. Назови это продажей  -  не  возражаю.  Но  мы
должны смотреть не с позиции одного хозяйства, а всего района, края,  если
хочешь. Ну, хорошо! Нынче продаст "Таежный пахарь" двадцать коров,  завтра
"Рассвет" тридцать, а  там  и  потянутся  друг  за  дружкой.  К  чему  это
приведет, ты понимаешь? Иной деятель только и мечтает избавиться от лишней
сотни коров - хлопот меньше. Баба с возу - кобыле  легче.  А  чем  кормить
государство будем? Что мы сообщим в крайком? Чем порадуем? Двадцать  коров
продали! Это от каких излишков? Да кто нам позволит?
   -  Вот  оно,  что  и  требовалось  доказать.  Какой  же,  спрашивается,
председатель колхоза хозяин, если он негодных коров продать не может?
   - Ты не лови меня на слове... Пожалуйста, пусть продает  этих  негодных
коров, но взамен покупает двадцать хороших.
   - Но это же невозможно, Василий Петрович!
   - А как же иначе, милый?..  Колхозы  не  частные  лавочки,  а  плановые
хозяйства. Каждый должен план иметь на все, и на продажу в  том  числе.  А
если начнут продавать направо и налево, чем мы будем кормить  государство?
Ты  об  этом  думаешь?  Или  для  тебя  важнее   потрафить   запутавшемуся
председателю колхоза, чем соблюсти государственный  интерес?  Давай,  мол,
продавай, пока есть что. Нынче - блины и канки, а завтра - одни лихоманки.
Так, что ли? Эх, Матвей! А ведь нам государство доверило важный пост.
   - Да не часовые же мы, в конце концов!
   - И часовые... Так точнее, - Стогов нежно погладил Песцова по плечу.  -
Милый мой, мы должны думать прежде всего о  государстве.  И  мы  не  имеем
права проявлять ни жалости, ни снисхождения за счет интересов государства.
Я ведь знаю, что ты  парень  добрый.  Поехал,  увидел  трудности,  пожалел
председателя. Пускай, мол, продаст,  сведет  концы  с  концами.  Смешно  и
грустно. Нет, Матвей, так не  пойдет.  И  на  бюро  не  советую  выносить.
Погоришь! Цифры поголовья не нами установлены.
   - Но ведь мы становимся рабами этих цифр!
   - Это не рабство, Матвей, а дисциплина. Контроль и дисциплина - вот два
кита, на которых зиждется государство.
   - А экономика? А здравый смысл?!
   Стогов глубоко вздохнул и с грустью посмотрел на Песцова:
   - Здравый смысл заключается прежде всего в  том,  чтобы  держать  общую
линию, а не искать отклонений от нее. А  экономику  не  следует  путать  с
анархией.
   - Поймите, Василий  Петрович,  люди  уже  по  горло  сыты  от  подобных
логических фигур. Им нужна самостоятельность.
   -  Но  прежде  все-таки  надо  усвоить   эту   логику.   Тогда   им   и
самостоятельность  не  страшна.  -  Стогов  толкнул  в   бок   Песцова   и
оглушительно захохотал. - Ты  не  глуп,  Матвей,  но  у  тебя  не  хватает
твердости. Да и негде было взять ее тебе.  Она  куется  на  руководящей  в
низах, у горна, так сказать. От бережка начинать-то надо, друг мой. А тебя
плюхнули  сразу  в  середину  озера,  в   райком!   Вот   ты   и   потерял
ориентировку...
   - А кто плюхнул-то?
   - Мой грех, Матвей! Ну, да у тебя все еще впереди. Это  мое  дело  -  в
коробке, - Стогов постучал пальцами  по  длинной  коробочке  с  валидолом,
лежавшей на столе, возле чернильного прибора, и невесело улыбнулся. -  Что
там за семейственность, в этих звеньях? Ты выяснил?
   "Дело не в семьях, а в закреплении земли", - подумал Песцов. Но ему  не
хотелось  сейчас  спорить  об  этом.  Можно  навредить  Наде.   И   самому
разобраться надо, подождать лета.
   - Да чепуха, Василий Петрович. Досужие разговоры, -  отмахнулся  он.  -
Работает сват с братом - шут с ним. Лишь бы урожай хороший был.
   - Ну, ну... -  Стогов  вдруг  навалился  на  Песцова  плечом  и  озорно
спросил: - А на чем свихнулся-то?  Чего  ж  молчишь?!  Знаю  -  подходящая
девка. А-а, краснеет, краснеет... У-у, трам твою  тарарам,  -  он  шутливо
замахнулся на Песцова. - Кайся!..
   - Невинен, батюшка.
   - Кроме шуток, Матвей, рисковый ты человек.
   - Да чем я рискую?
   - По анкете ты - женатый, живешь холостым. Женат ты или холост, в конце
концов?
   - Есть такая порода чудаков - женатые холостяки. Вот  я  и  отношусь  к
ним.
   - Хитришь ты, парень... За три года хоть бы раз показал  жену-то.  Либо
она у тебя слишком  красива,  либо  страшна.  Боишься,  что  отобьют?  Или
стыдишься?
   - Впрок держу.
   - Ну, брат, жена не гриб, в засол не годится. Смотри, возьмем  да  всем
райкомом вызовем ее! А я уговаривать поеду.
   - Бесполезно!
   - Слушай, Матвей. Я не раз пытался говорить с  тобой  об  этом,  но  ты
постоянно закрываешься, как еж. Одни колючки! Я  вовсе  не  хочу  бередить
тебе душу. Но пойми меня по-хорошему. Наш брат живет как  регулировщик  на
большой  дороге  -  весь  на  виду.  И  тайн  у  нас  не  должно  быть  ни
общественных, ни личных. Их все равно разгадают, домыслят. А  эти  домыслы
только вредят и нам и делу.
   - На что вы намекаете?
   - На то же самое - на болтовню вокруг тебя.
   - Что я сбежал от жены и мне одному вольготнее?
   - Пойми, это может неожиданно повредить тебе. Если ты сам запутался, то
посоветуйся - помогут. Я добра тебе желаю от души. Как отец говорю.
   - Сбежал...  -  Песцов  вынул  папироску,  долго  и  рассеянно  мял  ее
пальцами. - Это правда и нет. Мы  жили  с  ней  скверно.  Она  -  птица  с
замахом. А я, по ее мнению, высоту не набирал. И компания у нее  была  все
из людей высоких:  геологи,  газетчики,  художники.  Собирались  у  модной
портнихи, у жены актера. И напевали ей всякий вздор в комплиментах.  После
этого она мне со злобой нет-нет да и выдаст: "Все меня  ценят,  только  ты
один ничего не замечаешь". А мать ее и  откровеннее  выбалтывала:  "Катины
подруги говорят - Матвей должен ноги ей мыть  и  юшки  выпивать..."  Тьфу,
гадость! - Песцов бросил папироску, встал и нервно  прошелся  по  комнате,
потом оперся на стол и продолжал рассказывать стоя. - Я  не  ходил  с  ней
туда и был равнодушен к ее успехам. Она еще сильнее злилась. "Ну  подожди!
Еще пожалеешь"... Что быть должно, того не миновать. Уехал я в  экспедицию
в тайгу, женьшень рассаживали... Она и  загуляла  в  открытую...  С  одним
столичным журналистом. Он даже снимок ее опубликовал  в  газете:  "Молодой
аспирант читает лекцию". Здоровенная кафедра, что твоя крепостная башня, и
она из-за нее тянет шею, как жирафа. Вернулся я в город - мне  подсовывает
эту газету один из ее дружков, сюсюкает: "Хочешь знать, что было  за  этой
кафедрой? Недорого возьму - пол-литра водки"... Я ему  съездил  по  морде.
"Получай! - говорю. - А на закуску рукавом утрись". Но  всех  по  мордасам
бить не станешь. По правде говоря,  мне  скверно  было  ходить  по  улицам
города и  перехватывать  то  сочувствующие,  то  насмешливые  взгляды.  По
счастью, тут меня и отпустили в  деревню.  И  ведь  как  все  повернулось:
нашлись мудрецы, которые рассудили: "А что ж ему оставалось делать? Только
бежать"... И еще что самое удивительное - она в это поверила.  Да,  да,  в
самом деле! Она стала считать себя виноватой, что будто бы выжила меня  из
института. Уж она-то знала о моих намерениях задолго до  этого  случая.  И
все-таки считала себя причиной моего так называемого бегства в деревню.  И
плакала, убивалась. Чего я от нее никак не ожидал. О разводе и слышать  не
хотела. Письмами закидывала меня  в  деревне.  Умоляла  простить.  Просила
помириться, вызвать ее. И я знаю, стоило бы мне позвать ее - приехала  бы.
Как бы там жизнь сложилась у нас - трудно сказать.  Но  приехала  бы.  Это
точно. А я долго молчал...  Потом  мало-помалу  все  улеглось.  Через  год
увиделись - в отпуск ездил. И... все началось сначала. Сошлись.
   - Ну и что же? - подался заинтересованно Стогов.
   - Эх, Василий Петрович! Себя, видно, не обманешь. Дня  на  три  хватило
любви да мира. А потом я стал так противен самому себе, что впору хоть  из
шкуры собственной вылезать. Чужие мы, чужие! А разорвать сейчас же,  после
этих ночей... оскорбить ее - духу не хватило. И ненависти к ней  не  было.
Но тянуть дальше, жить с ней стыдно. Вроде сам перед собой мошенником был:
знаешь, что сбежишь, но тянешь - удовольствие справляешь. Тут я и  выдумал
срочный вызов. Уехал.
   - Так она и не знает до сих пор, почему уехал? Не написал ей?
   - Написал. Да она говорит - не верю. Это, мол, вспышка обиды. Пройдет.
   - Так за чем же дело стало?
   - Дело, Василий Петрович, по двум колеям пошло.
   - Надо соединять колеи-то. Или уж...
   - Требовал я и развода... Да  не  вовремя.  Просит  подождать.  Защитит
диссертацию, поднимется по службе - сама этот развод затребует. Не век  же
гулять будет.
   - Смотри, батенька. Так нельзя тянуть.



        14

   На весеннем севе звеньевые опять не подчинились.
   Нынешней весной особенно нажимали на кукурузу; открыли новый  способ  -
парафинировать семена и сеять по холоду в начале мая. И машину привезли  в
Синеозерск, похожую на примитивную растворомешалку. Вот вам  -  покрывайте
парафином семена кукурузы и отсевайтесь досрочно. Где-то  там,  в  филиале
Академии наук, какой-то ученый  хотел  защитить  на  этом  парафинировании
диссертацию.  А  секретарь  крайкома  хотел  удивить  страну  -  вырастить
кукурузное зерно раньше кубанцев.
   Он, может быть, и толковое дело затеял,  тот  ученый,  но  вот  беда  -
пропустили через машину зерно в  Синеозерске,  напарафинировали  -  оно  и
слиплось. Комом село. Хоть ножом режь. Стогов махнул рукой на эту машину и
приказал сеять попросту. "Главное -  отрапортовать  пораньше.  Парафин  на
ростках не заметишь", - подумал он.
   Но в "Таежном пахаре" звеньевые отказались сеять  кукурузу  в  холодную
землю, и шабаш. Агроном за них. А что с нее  взять?  Беспартийная.  И  тех
силом не заставишь. Сговорились, что ли, все вместе, уперлись,  как  быки.
Не столкнуть.
   И решил Игнат Волгин сходить вечерком к Егору Ивановичу, в  отдельности
потолковать.
   Хозяина встретил он во дворе; тот лежал на брезентовой подстилке  возле
трактора и копался в гусеничном траке. На гусеницах была  еще  свежая,  не
успевшая захряснуть грязь. "Трактор только что пришел с  поля,  -  отметил
про себя Волгин. - Неужто послушался? Но почему тогда  второго,  колесного
трактора нет?"
   - Здорово, кум!
   - Здорово! - Егор Иванович встал  с  подстилки,  но  руки  не  подал  -
грязные были руки, он комкал пальцами тряпку и  выжидающе  посматривал  на
председателя.
   Волгин тоже молчал, оглядывая трактор.
   - Ходовые части проверяю. Завтра большой перегон, - сказал наконец Егор
Иванович.
   - Куликово болото вспахали? - спросил Волгин.
   - Кончили.
   - А где же второй трактор?
   - Бобосово поле пашет. И этот перегоню туда же завтра.
   - А кто будет кукурузу сеять на Куликовом?
   - Я. Оно же за мной закреплено. Но посею, когда земля прогреется.
   - А я тебе приказываю сеять завтра же, понял? - сорвался Волгин.
   - Ты, Игнат, не кричи. Все-таки на моем дворе находишься.
   - Ты с меня голову снимаешь, понял? На тебя же глядя бунтуют  Еськов  и
Черноземов.
   - Пусть другие сеют. У нас еще восемь трактористов.
   - Так те на пшенице! А кукуруза на вашей совести.
   - Во-во, я и хочу по совести поступить.
   - Егор, не доводи до греха!.. - Волгин азартно стукнул себя в грудь.
   На заднем крыльце появилась Ефимовна.
   - Вы чего же это на дворе митингуете? Ай в правлении не наговорились?
   - Да вот, мать, в гости к нам пришел куманек. Уж  так  соскучился,  что
руку к грудям прилагает. Пошли в избу, Игнат, пошли.
   Егор Иванович ласково обнял за плечи оторопевшего  Волгина  и  повел  в
дом.
   - А ты, мать, поставь-ка на стол рябиновой нашей кувшинчик,  да  сальца
порежь, да вилочек квашеный достань из  подпола.  Давно  уж  мы  с  тобой,
Игнат, не певали да про житье наше партизанское не вспоминали...
   И Егор Иванович вдруг запел дребезжащим тенорком:

   Эх-да, вспомним, бра-га-гатцы, мы куба-ан-цы,
   Как хади-ги-ги-ли на врага.

   Расторопная Ефимовна быстро накрыла в горнице стол  красной  скатертью,
вязанной из шерстяных ниток, принесла из чулана белого, толщиной в ладонь,
свиного сала, подала в тарелке половину квашеного вилка и ушла из горницы,
притворив за собой дверь.
   Егор Иванович налил в стаканы розовато-желтой,  прозрачной  настойки  и
чокнулся.
   - Будем здоровы, кум...
   Пили медленно,  цедили  сквозь  зубы,  сильно  морщась.  Настойка  была
крепкой и горькой.
   - Ф-фуй! Ну и рябина. Хлеще перца  продирает,  -  сказал  Волгин.  -  И
крепка!
   - Хмеля не жалел, - отозвался Егор Иванович. - Вот теперь и  покалякать
можно. - Он вынул из кармана черный  кисет  с  махоркой,  пачку  сложенных
вдвое листков численника, протянул Волгину.
   Закурили.
   - Ты, Егор, военным человеком был. И  в  гражданскую  партизанил,  и  в
Отечественную воевал. Ответь ты  мне:  рота  может  вести  наступление  на
позицию врага, если каждый солдат  будет  сам  себе  командиром?  -  начал
издали Волгин.
   - Разно бывает... К примеру, мне вспоминается один случай:  как  мы  на
Вяземскую в разведку ходили, - отвечал обиняком и Егор Иванович.  -  Ты  у
нас командовал отделением. Приказ какой был? Разведать - есть  японцы  или
нет? Разведали... но тебе мало того было, надо еще  и  отличиться.  Нас  в
засаду посадил, а сам пробрался на станцию, в тупик... Снял часового  и  в
вагон ампломбированный влез...
   - Так я ж думал, что там винтовки...
   - Винтовки! А упер ящик апельсинов да полный сидор натолкал  коньяку  и
шампанского. Всю  дорогу  бахвалился...  Всем  было  весело  -  коньяк  да
апельсины жрали и корками бросали друг в  друга  от  радости.  И  командир
похвалил тебя за коньяк-то.  А  наутро  японцы  пришли  в  тайгу  по  этим
апельсиновым коркам и чуть было не ухлопали нас всех...
   - К чему ты это все рассказал? -  Волгин  смотрел  на  Егора  Ивановича
как-то избочась, выпятив нижнюю губу.
   - К тому же самому... Ты выпей да подумай.
   Егор Иванович налил еще по стакану:
   - Давай! Поехали на ту сторону.
   Выпили.
   - Ты все-таки поясни, к  чему  ты  про  апельсины  рассказал?  -  хмуро
спросил Волгин.
   - Тут и пояснять нечего. Этим ранним севом кукурузы ты ведь  отличиться
хочешь вместе с Семаковым. Вас,  наверно,  похвалят  за  то,  что  первыми
отсеетесь. Нонешний командир-то отметит. Знамя еще вручит.  А  что  потом?
Ну-ка да не взойдет эта кукуруза? Как людям в глаза смотреть буду? Тебе-то
что?!
   - Эх, Егор, не с того боку заходишь, вот  что  я  тебе  скажу.  Ты  что
думаешь - я за урожай не болею? Или мне на землю  наплевать?  Или  я  олух
царя небесного - не понимаю ничего?.. Так по мне - делайте  все  так,  как
лучше. Я бы вам полную самостоятельность дал, будь  на  то  моя  воля.  Но
нельзя. Я ж лицо подотчетное, должен  отчет  во  всем  держать,  проводить
передовую линию, чтоб все было по уставу. Порядок должен быть или нет?
   - Да какой же это порядок - кукурузу бросать в холодную землю?
   - А откуда ты знаешь, что это плохо?
   - Вот тебе раз! Полсотни лет сеяли - и откуда знаю?
   - Так ты ж по старинке сеял-то, голова! А теперь наука вон  как!..  Все
вверх дном норовит перевернуть.
   - Так ведь и Надька против!
   - То агроном, а то - ученые. Разница.  Это  они  приказывают...  Они  ж
руководители! Не нам чета.
   - Но у меня пока своя голова на плечах...
   - Вот о  своей  голове  ты  только  и  заботишься.  А  на  других  тебе
наплевать. На меня, по крайней мере.
   - Это как же так?
   - Все так же... Подумай сам - начался сев кукурузы, все рапортуют...  А
мне что - врать? Разоблачат... Тот же Семаков сообщит. Прогонят.  Молчать?
Спросят, потребуют. Откажусь? На бюро вызовут, всыпят по третье  число.  А
там ведь и попросить могут - не справляюсь, мол. Сам знаешь  -  не  больно
надежное положение у меня. Так что ж ты  хочешь?  Посадить  на  мое  место
какого-нибудь Семакова? Да он вас по снегу заставит сеять...
   - Но,  Игнат,  хуже  будет,  коли  захолонет  кукуруза...  не  взойдет.
Придется семена покупать да подсевать в июне.
   - Э-э, брат! Это не страшно. Еще бабушка надвое сказала: захолонет  или
нет. Коли не захолонет, так все хорошо. А уж коли захолонет... Тогда  я  и
развернусь. Стогов-то молчать будет - сам ведь приказывал сеять  пораньше.
А я поросят продам. И семян куплю и вам аванс выдам. А там, может быть,  и
коров бракованных пущу в оборот. Вот и отдушина  будет  к  сенокосу  да  к
уборочной. Видишь, как все оборачивается. Так что давай  сеять,  Егор.  Не
упрямься! Ведь все равно же заставят...
   Егор Иванович покачал головой.
   - Ах ты, ягода-малина! Ну ты и Аполеон...
   - А что делать? Нужда заставит волком выть.
   Егор Иванович налил по стакану:
   - Давай еще ополоснем мозги-то. Авось и придумаем что путное.
   Выпили. Егор Иванович долго ковырял вилкой капусту. Волгин курил, глядя
в окно.
   - Вот что, Игнат, - сказал наконец Егор Иванович.  -  Ты,  наверное,  и
прав, но сделать по-твоему не могу.
   Волгин круто подался к Егору Ивановичу, тот остановил его ладонью:
   - Обожди! Я тоже не дурак... Меня ведь и заставить можно,  понимаю.  Но
зачем разваливать то, что мы начали осенью? Так?
   - Ну, так.
   - Вот потому я и не стану сеять по холоду  на  своем  поле.  Пойми,  не
столько сам боюсь опозориться, как дело  нужное  боюсь  провалить.  И  без
того, чтобы не сеять, сейчас тоже нельзя. Ладно! Я тебе даю один трактор и
Степана. Пусть сеет кукурузу там на общей земле, в пойме. А  в  конце  мая
освободится - опять ко  мне  перейдет.  Я  успею  отсеяться...  Две  смены
организую, а надо будет - и три.
   - Вот это правильно, - облегченно вздохнул Волгин. - За тобой и  Еськов
и Черноземов сдвинутся. За это и выпить можно.
   - Но захолонет у тебя кукуруза.
   - Не захолонет! Важно линию держать. А  там  посмотрим.  Давай  еще  по
одной и - песню!
   Егор Иванович налил.
   - Эх, Егор, Егор! И до чего ж у меня тяжелая жизнь наступила,  -  прямо
как в тиски я зажатый. И  все-то  у  меня  расписано,  все  расплантовано.
Хочешь не хочешь, а делай. И всем угодить надо. А как? Продать - не  смей.
Купить - опять не смей. Сей то-то, тогда-то... Тут поневоле запьешь.
   - А ты мужиков выводи на самостоятельность. Тверже будет. Одного тебя и
на убыток подбить сподручнее. А с миром, с обществом труднее справиться.
   - Какое в нашем колхозе общество?! Чего им с трибуны крикнешь - за то и
проголосуют.
   - Все потому, что выгоды своей не  чуют.  Им  что  орел,  что  решка...
Понял?
   - Понял... чем мужик бабу донял. Поехали!
   Выпили. Волгин облокотился на стол, набычился,  мрачно  втянул  в  себя
воздух и запел хрипловатым, но сильным баритоном:

   Эх-да, вспомним, бра-а-а-тцы, мы куба-анцы,
   Как ходи-и-или на врага.

   Егор Иванович подхватил дребезжащим фальцетом, высоко вскинув голову  и
закрыв, как бы от удовольствия, глаза:

   Эх-да, с нами му-у-узыка игра-а-ет,
   Бараба-а-а-ны громко бьют.



        15

   Как и предполагал Егор Иванович, ранняя кукуруза, посеянная в  пойме  в
холодную сырую землю,  захолонула.  Не  взошла  она  в  мае.  Целый  месяц
расхаживали по этим посевам важные, горластые грачи. Толковая  птица  этот
грач: у хорошего хозяина червей выбирает, а у плохого - зерно. Поторопился
посеять - заклекло зерно в холодной почве,  залежалось,  разбутило...  Тут
как тут и грачи слетаются. Кр-ак! Непорядок! И  квадратно-гнездовой  метод
освоили; идет прямехонько, солидно покачиваясь и голову - чуть  набочок...
Не грач - инспектор! Отмеряет десять шагов, на  одиннадцатом  остановится,
долбанет в гнездо - есть. Вынет зерно, склюет - шагнет дальше... И когда в
июне появились тощие изреженные всходы, стало ясно: надо подсев делать.
   Семаков вдруг прихворнул, потом  отправил  жену  в  больницу  -  давнюю
женскую болезнь лечить, сам остался с ребятней и не выходил на  работу.  А
Волгин запил.
   В такие минуты в нем просыпалась прежняя решительность и власть удалого
добытчика. Он разведал рыночные цены на поросят и  приказал  Сеньке-шоферу
настроить "газик".
   - Сам продавать буду!  В  объезд,  в  обход...  через  тайгу!  Чтоб  не
"газик", а танк был... Понял?
   - Самортизируем, Игнат Павлович! - сказал  Сенька-шофер.  -  Под  дифер
лягу, а вас провезу.
   И шофер целые сутки  экипировал  свой  побитый  на  немыслимых  таежных
дорогах старый "газик": наматывал цепи на колеса,  собирал  топоры,  пилы,
лопаты, ломы, - как будто саперный взвод готовил в наступление.
   - Игнат Павлович, счет от продажи поросят нужно бы через банк оформлять
и закупку семян тоже, - робко намекнул Волгину колхозный  счетовод  Филька
однорукий. - А то члены правления на вас и  так,  не  тово...  Знаете,  от
греха подальше...
   - Да что ты, шептунов боишься? Пока мы с тобой счета будем оформлять  -
сенокос начнется. Покупать буду у частников. Кто же из  них  согласится  с
твоим банком возиться?
   - Ну, как знаете. Я только вам напоминаю.
   Всю неделю разъезжал Волгин на "газике" с поросятами в кошелках.  И  за
деньги продавал и на кукурузу обменивал и на овес - по  весу,  без  всяких
счетов и расписок - на совесть, как говорится. Семян много  требовалось  -
две сотни гектаров погибло... не шутка! Подсевали и  кукурузой,  и  овсом,
чем бог пошлет.
   Возвращался Волгин в колхоз поздно вечером  с  лицом,  напоминавшим  по
цвету столовую свеклу. В правлении  он,  тяжело  ворочая  языком,  говорил
Фильке однорукому,  сколько  килограммов  живого  веса  нужно  списать  со
свинофермы и сколько  центнеров  семян  следует  оприходовать.  Утром  его
видели в колхозе недолго и всегда хмурым. В такие минуты ему был сам  черт
не брат; он любил появляться в людных местах и поносить на чем свет  стоит
своих "демократов", как называл он  правленцев.  Натерпевшись  от  них  за
долгие месяцы тихой "тверезой" жизни, Волгин рыкал  теперь,  как  медведь,
которого выгнали из теплой берлоги.
   Однажды в такое хмурое хмельное утро, проходя мимо  конного  двора,  он
заметил группу девчат и Селину среди них. Они стояли у запряженной подводы
и громко смеялись, слушая шутки Лубникова,  запрягавшего  для  них  вторую
лошадь. Тот  был  в  новой  клетчатой  рубахе  с  распахнутым  воротом,  с
засученными рукавами; юлой вертелся вокруг девчат, хлопал по крупу лошадь,
сыпал шутками, прибаутками. "Молодится  перед  девками,  старый  хрен",  -
подумал Волгин. Девчата  стояли  спиной  к  Волгину  и  не  замечали  его.
Председатель остановился.
   - Что, не хочешь? - Лубников  толкал  в  оглобли  упиравшегося  гнедого
мерина. - Я его, девки, председателем зову, потому как норов у него такой,
как у Игната Палыча.  Ведь  скотина,  а  соображает.  Чует,  что  пробежка
туда-сюда голодная, вот и упирается. А как в район ехать,  сам  в  оглобли
идет. Знает, что там овсом потчевать станут.
   - Чего собрались? Ай делов нет? - внезапно окликнул их Волгин.
   Лубников крякнул в кулак и засуетился вокруг лошади, девчата умолкли.
   - На прополку собираемся... В пойму, на кукурузу, - сказала Надя.
   - Пешком дойдете... невелики господа.  Или,  может,  вашей  особе  лень
приспичила? Одышка донимает? - ехидно спрашивал он Надю.
   - Туда пять километров, - ответила Надя.
   -  Спать  поменьше  надо!  -  рявкнул  Волгин.  -   Иль   перенедужили?
Надломились, бедные? Чего ж молчите?
   - Это кто же нашей графине две подводы отвалил?  Ты,  что  ли,  конский
кавалер? - обернулся он к Лубникову.
   - Дак порядок был заведен такой...
   - Порядок! А вот тебя ради порядку в оглобли запрячь  да  десять  верст
прогнать бы, бездельника...  Перед  девками  расщедрился?!  Ишь  рукава-то
засучил!.. Ты бы ишшо штаны задрал на радостях  да  рысцой  впереди  девок
пробежался бы. Чего рот разинул? Распрягай сейчас же лошадей...
   Волгин заметил стоявшего возле коновязи еще одного  члена  правления  -
пчеловода и налогового агента Ивана Бутусова - и направился  к  нему.  Тот
отвязывал свою заседланную лошадь.
   - Ты тоже полоть собрался, казачок? - спросил он еще издали Бутусова. -
Или ты не полешь и не колешь, а только рублики сшибаешь?  Куда  ж  это  ты
скакать хочешь? Иль сладенького захотел? За медком летит пчела?
   - У меня дела, я - пчеловод. - Иван Бутусов взялся за стремя.
   - Обожди, обожди, я тебе что-то скажу...
   - Ну? - Бутусов отпустил стремя и глядел на подходившего Волгина.
   - Пчеловод, говоришь? Да?! - Волгин сладко улыбался.
   - Ну, да...
   - Не-ет... Ты не пчеловод, а -  хлебоед.  Ты  же  пчелу  от  трутня  не
отличишь. Тебе мало,  что  на  тебя  люди  работают...  Ты  и  скотину  не
оставляешь в покое.  Лошадку  оседлал,  прогуляться  решил...  Дар-рмоеды!
Заездили и людей и скотов... У-у, демократы!
   - Не больно ли ты разошелся?..
   - Это вы больно разошлись!.. Моими руками подлости творили... Три сотни
гектаров кукурузы угробили... И все шито-крыто... На лошадках разъезжаете?
А тот на кровати отлеживается. Ждете, когда Волгин совсем запутается!..
   - Не я ж ее приказывал сеять.
   - Ты в стороне стоял, поджидал, как  Волгин  не  посеет  -  укусишь.  И
теперь за то, что посеял,  укусить  норовишь...  Да  вот  тебе!  -  Волгин
выкинул ему дулю под нос и пошел прочь.
   - Ну, это тебе так не пройдет... - Бутусов отвел в конюшню  заседланную
лошадь и направился к Семакову домой.
   Семаков встретил его во  дворе  у  дровосека.  Он  был  в  диагоналевой
гимнастерке,  на  ногах  подшитые  валенки.   Вокруг   дровосека   валялся
нарубленный хворост из дубняка.
   - Добро пожаловать! - сказал Семаков, протягивая руку.
   - Чего это ты валенки надел? Или еще температуришь?
   - По бюллетеню положено. Ноги оберегаю...
   - От твоих щек-то хоть прикуривай, - усмехнулся  Бутусов.  -  Может,  в
правление заглянешь?
   - А что?
   - Волгин козырем пошел. Пора его на покой отправлять.
   - Проходи в избу, потолкуем, - Семаков кивнул головой на дверь. -  А  я
вот дровишек прихвачу.
   Бутусов вошел в избу первым. Трое ребятишек, один другого  меньше,  все
одетые  в  пестрые  ситцевые  не  то  платья,  не  то  рубашки,  молчаливо
уставились на него; каждый из них был маленькой копией Семакова  -  те  же
тугие красные щеки, вздернутый  пупочкой  носик,  круглые  птичьи  глазки.
Бутусов ткнул в животик меньшого и засмеялся:
   - Вот это барабан... Вошь убьешь на животе...
   Малыш попятился от такой бесцеремонной попытки завести знакомство,  но,
задев половик, упал на задик; лицо его  немедленно  изобразило  протест  и
обиду, а затем раздался пронзительный плач.
   - Колька, перестань, - равнодушно сказал вошедший Семаков.
   Затем он зачерпнул стакан молока из кастрюли, стоявшей посредине стола,
отрезал толстый ломоть хлеба и сунул в руки мальчику.
   Колька еще раза два всхлипнул, выпил молоко и, осмотрев  ломоть  хлеба,
бросил его на пол. Бутусов заметил, что  такой  же  толстый  ломоть  хлеба
клевали в сенях куры.
   - Эдак на одном хлебе разоришься.
   - По две буханки в день съедает ребятня, - отозвался Семаков.
   "Эх ты, горе-хозяин! А еще в председатели норовишь", - подумал Бутусов.
   - Садись, - Семаков подставил табуретку, смахнув с нее хлебные крошки.
   Сам он сел на детскую скамейку напротив Бутусова. Ребятишки прошмыгнули
в  соседнюю  комнату,  отделанную   дощатой   крашеной   перегородкой,   и
заглядывали сквозь ситцевую в горошинку  занавесь.  В  избе  было  сыро  и
неуютно. Возле кухонной плиты стояло множество кастрюль, из  одной  торчал
детский  валенок.  По  полу  была  рассыпана  сырая   картошка,   валялась
картофельная кожура. Перехватив взгляд Бутусова, Семаков усмехнулся.
   - А ты думал, я себе курорт устроил?
   "А ты думаешь, я не знаю, почему на работу не ходишь? - думал  Бутусов.
- Почему жену приспичило отправить?.." Но вслух он проговорил озабоченно:
   -  Твое  отсутствие,  Петро,  скверно   сказывается.   Волгин   поросят
разбазаривает.
   - Знаю, знаю, -  вздохнул  огорченно  Семаков.  -  Колхозникам  подачки
готовит... Выслуживается.
   - За счет нашего добра.  Да  что  делает?  Продает  поросят  как  купец
Иголкин и счета в банке не оформляет. Мне Филька однорукий сказал.
   - Эх, не вовремя занедужила моя хозяйка, не вовремя. -  Семаков  встал,
заложил руки за спину и начал ходить по комнате, оставляя на  полу  мокрые
следы.
   - Сегодня на конном дворе скандал учинил...
   - Демократами обзывал?
   - По-всякому... Просто стыдок! Не председатель, а Петрушка... Пора  его
на место посадить...
   - Да, пора, пора!
   Вечером, тщательно  побрившись,  надев  защитный  командирский  китель,
Семаков появился в правлении.
   - Эк тебя изнурила болезнь-то, - сказал насмешливо Волгин, здороваясь с
ним. Он только что возвратился из очередной поездки  с  поросятами  и  был
шибко навеселе.
   - Поговорить с тобой хочу, Игнат Павлович.
   - Ну что ж, давай поговорим. - Волгин  достал  из  кармана  темно-синих
галифе жестяной портсигар и протянул Семакову: - Кури.
   - Я воздерживаюсь.
   - Тогда пошли в кабинет, - Волгин резко хлопнул створками портсигара.
   - Игнат Павлович, - начал Семаков в кабинете. - Не дело ты  с  продажей
поросят  затеял.  Это  наш  плановый  фонд.  Мы  осенью  должны  сдать  их
государству.
   - А чем кукурузу подсевать? Чем звеньевым платить?
   - Почему счета через банк не провели?
   - Что, ревизию хочешь учинить? - выкрикнул Волгин. - Можешь  справиться
в бухгалтерии, я ничего не скрываю.
   - А для тебя финансовая дисциплина существует?
   - Для меня дисциплина? А совесть у тебя есть?! - загремел Волгин. -  Не
ты ли настаивал сеять раннюю кукурузу? Не посей я -  весь  район  обзвонил
бы. А как дело дошло до пересева - в кусты: пусть, мол, Волгин отдувается.
А я его в незаконной продаже уличу... На место мое хочешь, да? А вот тебе,
вот! - Волгин показал ему кукиш. - Не видать тебе председательского стула,
как своих ушей. И плевал я на твои доносы. Стогов-то сам  попался  с  этой
кукурузой. Его указ, понял? И теперь для меня твои доносы - тьфу!
   Председатель и парторг стояли у стола, подавшись друг к  другу,  словно
два борца, готовые  схватиться  в  любую  минуту.  Семаков  -  громоздкий,
рыхлый, с пламенеющими щеками, с круглыми  бегающими  глазками;  Волгин  -
плотный и приземистый, со вспухшими жилами на красной шее.  С  минуту  они
стояли молча.
   - Ну что ж, спасибо за откровение, - сдержанно  проговорил  Семаков.  -
Поглядим, что ты еще выкинешь.
   - Во-во... Погляди да утрись...
   Волгин, что называется, закусил удила. Чем дальше, тем больше  хотелось
ему теперь делать все наперекор этим "демократам". "Погодите, я вам еще  и
не такое коленце выкину. Вы у меня еще взвоете от злости..."
   На следующее утро он нагрузил  трехтонку  картошкой  и  уехал  покупать
шифер для фермы. Уже год как текла крыша на ферме,  и  целый  год  ему  не
удавалось уломать правленцев перекрыть ее. Не на что!..  "А  вот  я  найду
вам, найду, - твердил он по дороге, - и магарыч пропью у вас на глазах".
   Денег от продажи картошки на шифер не хватило. Тогда  Волгин  заехал  к
одному знакомому директору ресторана, продал ему заочно двух  коров,  взял
авансом деньги,  погрузил  шифер  в  машину,  заодно  прихватил  директора
ресторана с ящиком пива и приехал в колхоз.
   Пиво Волгин поставил в магазине под прилавок, директора завез на  ферму
к Марфе выбирать бракованных коров, а сам, не разгружая машины, с  шифером
выехал в поле. "Пусть полюбуются теперь мои демократы, - думал  Волгин.  -
Может, кого и настигну... Уж поговорю по душам".
   "Настигнуть" ему удалось только Селину; она стояла возле самой дороги у
сваленных мешков с семенами. Слева от дороги лежал узкий, метров триста по
ширине, длинный клин земли, упиравшийся широким концом в подножие сопки  и
сходивший на нет своим острием к речке. Это был последний  участок  ранней
кукурузы из намеченных к пересеву. Пересевали  ячменем,  мало  надеясь  на
приличный урожай, - поздно слишком, уже сенокос наступал.
   Надя указывала возчику места расстановки мешков с зерном. По  клину,  в
поперечном направлении, вихлял трактор.
   - Тракторист, ко мне! - крикнул Волгин, вылезая из кабины.
   Белобрысый паренек остановил трактор  и,  застегивая  на  ходу  рубаху,
медленно пошел к председателю.
   - У тебя есть голова на плечах? - закричал Волгин.  -  Ты  что  крутишь
трактор на клину, как кобылу?
   -  Мое  дело  маленькое,  -  равнодушно  отозвался  тракторист.  -  Вон
начальство велит перекрестным сеять этот загон. - Паренек кивнул в сторону
Селиной.
   - Ах, вот оно что?  Теорию,  значит,  применяем?  -  Волгин  подошел  к
агроному. - А это вы соображаете, товарищ теоретик, что одного горючего на
таком клочке больше сожжешь, чем земля уродит?  А!  Или  как?  Об  этом  в
книжке не записано? Сеять на клину рядовым! - повернувшись к  трактористу,
приказал Волгин. - А вы, товарищ  ученый,  заплатите  за  весь  перерасход
горючего из своего кармана.
   Волгин резко хлопнул дверцей и покатил  дальше.  Тракторист  с  улыбкой
посмотрел на Селину:
   - Как же будем сеять, товарищ агроном?
   - Как хотите, так  и  сейте.  -  Надя  тихо  пошла  к  селу.  Тоненькая
потрепанная планшетка сиротливо  свешивалась  с  ее  узенького  плечика  и
плавно покачивалась.
   - Что вы, Надежда Александровна? Надежда  Александровна,  подождите!  -
кричал ей вслед оторопевший тракторист.
   А она все  шла,  не  оборачиваясь,  низко  опустив  голову.  Постепенно
навертывались  слезы.  Она  глотала  их  и  потихоньку   всхлипывала.   Ей
вспомнились   многочисленные   обиды   от   председателя,   настороженные,
подозрительные взгляды правленцев и  всегда  ожидающие  лица  колхозников:
"Ну, что-то скажет наша научная поддержка?"
   "Они ждут от меня действия, а я - бесправная... Бесправная я..."
   Подходя  к  ферме,  Надя  услышала  шум  голосов.  Привычка   человека,
разрешающего частые споры, повела ее  подсознательно  к  тому  месту,  где
шумели и спорили колхозники, окружив что-то лежащее на земле.
   - Кто разрешил забивать корову на ферме?  -  кричал  Семаков  на  Марфу
Волгину.
   - Что ты на меня кричишь? - тихо отвечала она. - Председатель приказал,
с ним и говори.
   - "Председатель приказал!" - не унимался Семаков. - А ты  чем  думаешь?
Что тебе ферма - бойня, что ли?
   Надя подошла вплотную  и  увидела  зарезанную  корову.  Над  ней  стоял
толстый незнакомый человек  в  кожаной  куртке  и  растерянно  смотрел  на
колхозников.
   - О чем шумите? - глухо спрашивал он. - Ведь корова-то продана.
   - Где председатель? - спросил Семаков.
   - Кажись, в  магазине,  -  ответил  Лубников.  -  Стало  быть,  магарыч
пропивает.
   - А, черт! - Семаков размашисто побежал к магазину.
   Через несколько  минут  у  магазина  образовалась  другая  толпа.  Надя
подошла  в  самый  разгар  ругани.  Волгин  стоял  на   крыльце   магазина
раскрасневшийся, в распахнутом пиджаке. Одной рукой он держался за перила,
другой, сжатой в кулак, размахивал в воздухе и кричал:
   - Это они, демократы, колхоз разваливают!  Как  собаки,  только  не  на
сене... Сами жрут, а другим не дают. Вот он, цепной кобель! - указывал  он
рукой на Семакова. - Я знаю, чего  ему  надо...  Он  до  наших  умственных
мозгов добирается!.. На место мое хочет сесть? У, иуда, убью!
   Несколько человек взяли Волгина под руки и повели домой.
   - До чего добирается! - кричал, упираясь, Волгин. - До моих  умственных
мозгов... А вот этого он не хочет? -  он  пытался  выкинуть  рукой  этакую
замысловатую дулю, но его крепко держали за локоть и уводили все дальше  и
дальше.
   В тот же вечер Семаков  написал  обстоятельное  донесение  Стогову,  не
преминув отметить, что все эти нарушения были допущены в его отсутствие по
причине болезни жены.



        16

   Стогов знал эту слабость Волгина - раза два в году загуливать и чудить.
Но это были скорее выходки скомороха, чем злостного нарушителя. К тому  же
после них Волгин надолго затихал.  "Не  было  криминала  и  на  этот  раз.
Продажа поросят - штука вынужденная, - думал Стогов.  -  Всему  виной  эта
ранняя кукуруза. И меня черт попутал, увлекся я. Да еще приказывал в пойме
сеять, на лучших землях. А там и сыро и холодно... То-то и оно, крепки  мы
задним умом. Так ведь и мне приказывали! Авторитеты  нашлись,  утверждали,
ранний сев - открытие! Передовая точка зрения... А там соревнуйся,  жми  -
кто скорее оправдает ее. Так что если и была ошибка, так не моя, а наша".
   По этой причине Стогову и не хотелось судить строго Волгина -  вызывать
на бюро и отматывать ему на полную катушку. Потом мог и скандал  выйти  на
бюро. Песцов-то был против ранней кукурузы. Так что лучше  не  затрагивать
этот вопрос. Пускай там на месте решают.
   Стогов позвонил в "Таежный пахарь" и сказал Семакову:
   - Соберите партсобрание и продрайте Волгина... с песочком. Но объявлять
не больше выговора... Понял?
   - Не могу, Василий Петрович. Он трое суток пластом лежит. И неизвестно,
когда встанет.
   - Что с ним?
   - Да то же самое. Опять почки.
   - Тогда другое дело... Придется председателя вам подбирать.
   - Есть! Когда прикажете кандидатуру высылать?
   - Да ты меня не так понял... Мы сами подберем вам кого следует.
   - Понятно, - сказал упавшим голосом Семаков.
   - Вот так, - Стогов положил трубку.
   "Сам метит в председатели, сам, - подумал Стогов. -  Но  с  таким  ноне
далеко не ускачешь".
   Давно уж Стогов подумывал  о  том,  кого  послать  председателем,  если
Волгин свалится. И всегда останавливался на Песцове. Его, и только его  по
всем признакам. У него и образование подходящее, и с  людьми  поработал  -
три года уж в райкоме. И сам когда-то просился в председатели  -  затем  и
приехал из города. А главное, главное... не тот он человек для райкома. Он
и не глуп... И продвинуться успел до второго секретаря...  И  все-таки  не
тот.
   Нельзя сказать, чтобы  Стогов  относился  к  нему  с  предубеждением...
наоборот, он его и в райкоме  оставил,  и  поддерживал,  и  продвигал.  Но
единомышленника из него так и не сделал. Не из  того  теста  он,  что  ли,
затворен? Или просто не дозрел, не дошел, так сказать, до стиля.
   Находясь с ним, Стогов часто испытывал какое-то странное беспокойство -
как будто этот зрелый муж того и гляди оглушит тебя четырехпалым  свистом.
Не  было  в  нем  надежной  ровности  успокоившегося   человека,   которая
необходима для партийного работника. Это не та успокоенность, что  присуща
инертным людям, - нет, это спокойствие приходит от уверенности в себе,  от
зрелости, от убежденности в правоте своего и нашего дела. Вот чего Песцову
не хватает! Он мечется, он рыскает. И в этом смысле он не  надежен.  Пусть
дозревает на низовой работе.
   Но как ему это предложить, чтобы он не обиделся? Как убедить  его,  что
надо идти в колхоз?.. Задача.
   - Маша, как только появится Матвей Ильич, сразу посылай его ко  мне,  -
наказал Стогов секретарше.
   Песцов  появился  в  райкоме  к  вечеру  -  небритый,   запыленный,   в
забрызганных грязью резиновых сапогах ввалился  он  в  кабинет  Стогова  и
сразу на диван:
   - Что у вас  за  пожар?  Вы  уж  и  передохнуть  не  даете.  Полтораста
километров отмахал: и на машине, и на лодке, и на тракторе,  и  верхом,  и
пешком... Легче на край света съездить, чем в наш леспромхоз.
   Песцов трое суток ездил по дальним участкам леспромхоза и досрочно  был
отозван Стоговым.
   - Да вот  соскучились  по  тебе...  -  ответил  Стогов.  -  Бюро  хотим
собирать.
   - По какому вопросу?
   - Сенокос начался. Но об этом после. Как наши лесорубы?
   - Все так же... И лес калечат, и людей мучают.
   - Ты опять за свое?
   - Это уж, извините, не мое, а  наше...  Расследовал  я  один  печальный
случай. По весне жена умерла у кузнеца на "Горном". И обвиняли  фельдшера.
А фельдшер тут ни при чем.
   - Кто же виноват?
   - Мы с вами, Василий Петрович.
   - Любопытно! - Стогов встал из-за стола, подсел к Песцову на  диван.  -
Не часто приходится слышать, как тебя обвиняют в смерти. Ну, ну?!
   - Аппендицитом заболела...  Вроде  и  болезнь  пустяковая...  Везти  на
операцию - дороги нет. А река вскрылась.  Трактор  послали...  Уложили  на
волокушу больную да фельдшера. Сквозь тайгу день и ночь - сутки прочь... А
на вторые сутки она и скончалась на этой самой волокуше. Так  при  чем  же
здесь фельдшер?.. Девчонка двадцати трех лет! Это мы виноваты.  Дороги  до
сих пор не построили. А люди живут там уже десять лет!
   - Да, Матвей! Временная трудность, - вздохнул Стогов.
   - Для нас с вами, Василий Петрович, временная трудность. А для  кузнеца
какая же она временная?
   - Н-да... - Стогов откинулся на спинку дивана, закурил.
   Песцов,  подперев  подбородок,  смотрел  на  свои  забрызганные  грязью
сапоги.
   - У одного народа, кажется у немцев, есть хорошая  пословица  -  дороги
определяют степень культуры и благосостояния,  -  сказал  Песцов,  как  бы
вспоминая что-то свое...
   - Ну что ты хочешь, Матвей! Мы же с тобой, в конце концов, не строители
дорог. И финансами мы не распоряжаемся.
   - То верно. Но вот на  том  дальнем  участке  есть  начальник,  Редькин
Николай Митрофанович.
   - Неплохой работник.
   - Да,  нами  не  раз  отмечен.  Каждый  год  ему  отпускают  деньги  на
строительство дороги. Но он ее не строит.
   - Почему?
   - По двум причинам:  во-первых,  и  это  главное,  некогда!  План  надо
выполнять, и во-вторых, - без дороги удобнее выполнять этот же план.
   - То есть? Не понимаю.
   - Сплавлять можно только легкие породы - кедр, пихту, ель... А  береза,
ясень, дуб тонут. Поэтому  их  оставляют  на  корню...  Мелочь!  А  рубят,
гоняются только  за  кедром:  он  потолще  да  повыше.  Как  повалят  одну
кедровину - сразу кубов десять. Полнормы есть! Такой  кедр  упадет  сам  и
вокруг десяти березкам  да  ясеням  макушки  посшибает.  Наплевать!  Пусть
гниют.
   - Но ведь за это штраф платят.
   - Правильно! Из государственного  кармана  берут  и  кладут  в  тот  же
карман. Фокус-покус. А за перевыполнение плана премию дают  уже  в  карман
Редькину... И мы его хвалим - передовик! А он оставляет после себя  гиблые
места, где ни птицы, ни зверя, ни рыбы... Не лес и не порубка, а  сплошной
залом...
   - Это, Матвей, взгляд со стороны. Нам вроде виднее и все проще кажется,
легче. А вот посади нас на его место и дай нам его план, мы запоем  другим
голосом.
   - Так в том и беда, что у  нас  голоса  меняются  согласно  занимаемому
месту, выданному заданию, плану и прочая и прочая...
   - Да пойми ты, государству важнее получить  лес  именно  сейчас,  когда
ждут его гигантские стройки... Сейчас, а не завтра, когда будут  проложены
дороги. В строительстве коммунизма фактор времени стоит на первом месте. А
издержки  производства  неизбежны.  Но  они  окупятся  быстротой  процесса
созидания.
   - Раньше об этом говорили проще, - усмехнулся Песцов. - Лес, мол, рубят
- щепки летят. Теперь для вас издержки производства  окупаются  быстротой,
так сказать, процесса созидания. Показатели!..  А  во  что  это  обходится
земле, лесу, людям, наконец? Это нас часто не интересует. Вот что  отлично
понимает Редькин. Далеко пойдет этот Николай Митрофанович...
   - Не знаю, как Редькин, а ты не всегда понимаешь, что  мы  живет  не  в
безвоздушном пространстве...
   - Капиталистическое окружение?.. Пережитки прошлого, так сказать?..
   - Не ехидничай! Состязаться мы обязаны... Это не игра, а  вопрос  нашей
жизни.
   - Разумеется... Был бы престиж, а всякие издержки - не в счет.
   - Это все слова...  Делами  надо  доказывать,  Матвей.  Теоретизировать
всегда легче.
   - Конечно... Кстати, ведь вы меня по какому-то иному делу вызвали.
   - Да. Волгин слег... Уже неделю не встает. Вот и будем  бюро  собирать.
Кого-то посылать надо в Переваловское. В председатели... Но кого?
   - Ясно! - Песцов встал, отошел к окну, заложив руки за спину.
   Стогов опять закурил. С минуту молчали.
   - Я туда поеду, - сказал наконец Песцов, не оборачиваясь.
   Стогов подошел к нему, обнял за плечи.
   - Спасибо! Обрадовал старика! Эх, Матвей, люблю  я  тебя,  как  сына...
несмотря ни на что.
   Он отошел, смущенно кашлянул и сел в кресло:
   - В моем возрасте поневоле  думаешь  о  том,  кто  тебя  сменит.  Не  о
наследнике на пост, так сказать... А вообще, в большом смысле. Но какой же
руководитель будет из того человека, кто сам в колхозе не поработал?  Нет,
там начало всех начал. Там передовая линия, оттуда и фронт начинается.
   - Передовая линия. Фронт. Битва... Зачем эти громкие слова?  Люди  жить
хотят, а мы им все суем борьбу, как на цирковом ковре.
   - Хо-хо! - Стогов как-то весело поглядел на Песцова. - Вы,  теперешние,
не любите громких слов. А для нас, Матвей, это не просто слова, - это годы
борьбы, крови, нервов. Это святые слова.
   - Да дело-то не в словах...
   - Ну ладно, не задирайся. Готовься к бюро - выдвигать будем.
   - Пока!
   Песцов вышел из райкома, когда уже  стемнело.  Лил  сильный  дождь.  Но
Матвей, не обращая на это никакого внимания, шел домой  напрямки,  задами,
без разбора месил грязь и давил сапогами лужи. "Нет, батенька, не по любви
ты меня посылаешь, - думал Песцов. - Хлопотно тебе становится  со  мной...
Вот в чем загвоздка. Да и мне не сладко... Лучше  разойтись  друзьями,  по
делу..."
   Только теперь Матвей почувствовал  сильную  усталость;  спина  ныла,  и
словно кто-то неприятно оттягивал в стороны лопатки;  ноги  отяжелели;  он
постоянно оскользался, нелепо  взмахивал  руками  и,  несмотря  на  дождь,
вспотел. Ему хотелось в жарко натопленную комнату, раздеться,  шлепать  по
чистому полу босыми ногами, выпить водки и развалиться на широкой кровати,
на прохладных, чистых, с хрустом простынях.
   Он подошел к своему дому, нащупал в темноте замочную скважину и  открыл
дверь.
   Пустующие комнаты его  холостяцкой  квартиры  были  пугающе  неприютны,
словно увидел он их  впервые:  узенькая  железная  койка,  покрытая  серым
солдатским одеялом, голый диван,  ворох  газет  на  полу...  У  него  была
скверная привычка - бросать просмотренные  газеты  на  пол  и  не  убирать
неделями. Он долго стоял у порога и вдруг остро почувствовал  одиночество;
и такая тоска подкатила к  самому  горлу,  что  дышать  трудно  стало.  Он
растворил окно и начал собирать газеты: "Хоть печку затоплю - все  веселее
с огоньком будет..."



        17

   Через неделю, июньским погожим утром, Песцов  укладывал  свой  нехитрый
багаж  в  райкомовский  "газик".  Всего-то  было  два  потертых   фибровых
чемодана, зеленый охотничий рюкзак да ружье в чехле. На машине можно  было
добраться только до переправы, а дальше придется ехать километров двадцать
по таежной дороге на  телеге.  Уложив  багаж  на  заднем  сиденье,  Песцов
посмотрел на прикрытые ставнями окна, на опустевшую избу,  где  он  прожил
почти три года, и невесело подумал: "Как берлога... Хозяин вылез -  и  все
мертво. Шатуном живу, бродягой".
   Он круто повернулся и крикнул шоферу:
   - Трогай! Чего ждать!
   Шофер нажал на стартер, и "газик"  тронулся,  набирая  скорость.  Ветер
ворвался в щель под приподнятое смотровое стекло, надул рубахи на  Песцове
и шофере, сразу сделал их толстыми и горбатыми.
   - Смотри, кажется, сам идет, - сказал шофер, кивнув головой  в  сторону
высокого пешехода, идущего навстречу обочиной дороги.
   - Ну-ка останови! - приказал Песцов и вылез из машины.
   К ним приближался  Стогов  в  расстегнутой  белой  рубашке,  с  толстой
суковатой палкой в руке.
   - Быстро ты уложился, - сказал он, здороваясь. -  А  я  думаю,  что  за
сборами тебя застану. Вот, решил пройтись до твоей  хаты.  Моционю,  брат.
Одышка  донимает,  да  и  нога  расшалилась.  Вчера  пришел  к  врачу,  он
спрашивает: "Что с ногой-то?" - "Да, говорю, наверно, старость  подходит".
А он посмотрел на меня и  выпалил:  "Она  уже  подошла".  Вот  и  пришлось
прихватить палку, чтобы от старости отбиваться. - Стогов громко засмеялся.
   Песцов скупо улыбнулся.
   - М-да, - неопределенно произнес Стогов,  и  его  широкое  рыхлое  лицо
сделалось озабоченным. - Матвей, ну-ка  на  минутку  отойдем!  -  Он  взял
Песцова под руку, отвел на несколько шагов от машины. - Жене-то не  звонил
перед отъездом?
   Песцов вскинул голову.
   - Зачем?
   - Ну... - Стогов неопределенно  покрутил  ладонью.  -  Хоть  бы  развод
запросил.
   - Запрашивал.
   - А что она?
   - Говорит, не  время,  -  Песцов  невесело  усмехнулся.  -  Диссертацию
готовится защищать... Потерпи, говорит, до осени.
   - Ты вот что, Матвей, примешь там дела и до уборочной  махни-ка  недели
на две в город, а? Может быть, и столкуетесь с ней... Сойдетесь. Мой шофер
подбросит тебя от переправы до станции... Только позвони.
   - Зачем вам это нужно? - Песцов печально глядел на Стогова.
   - Не мне это нужно, а тебе. В колхоз едешь.
   - Спасибо за внимание.
   - Ишь ты, какой гордый! Ну, как знаешь. Присматривайся  к  колхозу.  На
твои выборы сам приеду. - Он подал Песцову мясистую ладонь.
   - Мишка! - крикнул Стогов шоферу. - Матвея Ильича с  ветерком  доставь,
чтоб в горле щекотало.
   - Есть, чтоб в горле щекотало, Василий Петрович!
   Песцов  сел.  "Газик"  сорвался  с  места,  точно  нетерпеливый  рысак,
разбрасывая засохшие комья грязи.
   - Тише ты, разбойник! - погрозил палкой Стогов вслед машине.
   - Это он только для острастки машет, - озорно  улыбаясь,  говорил  Миша
Песцову. - А сам любит, когда я так срываюсь... Старик что надо...
   Немного помолчав, Миша стал развивать свою мысль:
   - Я его за что ценю? Вот приедем  с  ним  в  колхоз.  Он  первым  делом
скажет: "Накормить моего шофера!" А я от себя  добавлю:  "И  поднести!"  И
полный сервис, как говорят в Америке. Про вас я ничего  не  скажу,  потому
что вы ездите один... Сами водите. А вот поедешь с Бобриковым,  он  не  то
что шофера покормить - сам не сядет, когда его приглашают: "У меня все при
себе... С собой..." Вынет  из  портфеля  газетный  сверток,  отвернется  и
мусолит какую-нибудь обглоданную куриную ногу.  Да  еще  поучает:  "Первое
дело в человеке  -  это  неподкупность..."  А  по-моему,  такое  дерьмо  и
подкупать никто не станет.
   Ехали быстро. Дорога то полого спадала в глубокие, заросшие орешником и
молодым темнолистым бархатом распадки, то обручем  обхватывала  крутобокие
увалы, по которым густо  зеленели  всходы  яровых.  Изредка  вдоль  обочин
попадались одинокие, понуро стоящие  дубки,  точно  пешеходы,  сошедшие  с
дороги в ожидании попутной машины. "Газик",  то  легонько  шурша  дорожным
гравием и припадая на передние колеса,  спускался  в  низины,  как  гончая
собака, вынюхивая след пробежавшего зверя, то, радостно воспрянув,  мчался
на взгорья, оставляя за собой густые клубы дорожной пыли.
   Песцов рассеянно смотрел на раскинувшиеся холмистые просторы и думал  о
селе Переваловском, о колхозе, о земле, на которой  придется  ему  жить  и
работать. Наконец-то он придет к  ним  не  ревизором,  не  наставником,  а
сотоварищем. Поймет ли он их? Примут ли они его? Изберут  ли  еще?  И  что
ждет его там? Какие удачи? Какие горести? Выдержит ли? Главное  -  в  руки
себя взять. Упасть духом, раскваситься  -  последнее  дело.  Эту  заповедь
Песцов усвоил с детства.
   "Эх, Мотя, милый! - говаривала ему мать. -  Ведь  она,  наша  жизнь-то,
какая? Одно сумление  да  беспокойство.  В  муках  рождаемся,  в  муках  и
помирать будем. Так чего же духом падать?!"
   Он рано потерял отца. Пять человек малолетней ребятни остались на руках
его матери, простой крестьянки. И не по книжкам усвоил Песцов, что  значит
пустой трудодень, - эту тяжелую мужицкую  истину.  Бывало,  с  весны,  еще
загодя до сева, они, ребятишки, с  мешками  да  кошелками,  словно  грачи,
рассыпались по старой картофельной пахоте, собирая прошлогоднюю, не  чисто
выбранную картошку. Картошка была мокрой, липкой, вонючей, но ребятишки  с
жадностью хватали ее и совали в мешки. А  потом,  кряхтя,  выгибая  спины,
обливаясь потом и липкой вонью, несли ее с великой гордостью домой...  Там
на рогожах и старых ватолах рассыпали на солнце, высушивали  и  перетирали
пальцами - уже сухую, похожую на спрессованную  золу  картофельную  труху.
Это был их "трахмал", их хлеб, блины, оладьи...  Да,  не  по  книгам  знал
Песцов,  что  такое  пустой  трудодень.  И  не  по  зову  времени,  не  по
романтическому  настрою  и  прочим  выдумкам  досужих  умников  ушел   он,
преуспевающий аспирант, в деревню. Он шел туда для того,  чтобы  поставить
на ноги хоть одно  село,  чтобы  достаток  вошел  в  избы.  Сделать  людей
счастливыми.
   - Вот и переправа! - прервал раздумья Песцова Миша.
   По еле заметной в траве  дороге  "газик"  подкатил  к  пологому  берегу
Бурлита.   В   стороне,   в   кустах,    стояла    крытая    щепой    изба
перевозчика-нанайца. Возле самой  воды  на  опрокинутом  бате  -  узкой  и
длинной  долбленой  лодке  -  сидели   Арсе   и   Лубников,   курили.   На
противоположном лесистом берегу виднелась телега,  возле  которой  паслась
привязанная гнедая лошадь. Переправа  стояла  на  кривуне;  Бурлит  лениво
разворачивался, поблескивая белесой мелкой рябью, и исчезал за поворотом в
синих лесистых берегах.
   Лубников встал навстречу Песцову, протянул руку:
   - А мы вас ждем... Багажишко в машине  будет?  Мы  в  один  момент  все
обделаем. Арсе! - повернулся Лубников к нанайцу. - Спущай снасть на  воду.
- И, молодцевато покачивая плечами, пошел к машине.
   Арсе неторопливо выбил маленькую бронзовую трубочку и столкнул  бат  на
воду. Песцов с Лубниковым принесли багаж, попрощались с шофером и  уселись
в бат.
   - Поехали! - крикнул Лубников.
   Арсе ловко прыгнул в  корму  и,  балансируя,  стоя  стал  отталкиваться
шестом.



        18

   Село Переваловское растянулось по  берегу  Бурлита  километра  на  три.
Деревянные избы, крытые щепой, теснятся отдельными группами, разбросанными
одна от другой, словно хуторки. В  двух  местах  село  прорезают  протоки,
через которые уложены неошкуренные ильмы для перехода. С ближайшей сопки к
селу сбегает молодая поросль когда-то порубленного  леса,  и  многие  избы
заросли по самые трубы узколистым темным бархатом. В ветреный день,  когда
потревоженные  листья  начинают  рваться  в  небо,  показывая  свою  белую
исподнюю сторону, по деревьям пробегают серебристые волны.
   Песцов временно поселился у Волгиных. Хозяин хоть и оклемался,  как  он
сам говорил, но выглядел хмурым и вялым, словно недоспал.
   - Ну вот и мне подсмена, - сказал  Игнат  Павлович  Песцову.  -  Небось
выберут тебя - может, и я на лечение угожу.
   - Уж больно хорошо у вас летом! - восторгался Песцов.  -  Река,  лес...
курорт!
   - Смотри не протяни ноги на этом курорте, - усмехнулся Волгин.  -  Тебе
не с природой жить придется, а с людьми.
   - А что - люди?
   - Ничего... Поживешь - увидишь.
   Песцов понимал, что его успех будет зависеть от того, насколько глубоко
изучит он колхозные дела, да и  не  только  дела.  Поэтому  он  просил  не
торопиться  с  перевыборами.  Он  хотел  окунуться   с   головой   в   эту
неторопливую, как река, размеренную жизнь села.
   Целыми днями Песцов обходил и объезжал колхозные владения то  один,  то
вместе с Волгиным. Как-то в поле на второй день неожиданно  встретились  с
Надей. Она ехала на  велосипеде  тропинкой  сквозь  зеленя  овсов.  Увидев
Песцова, она резко затормозила, остановилась поодаль и смотрела  не  то  с
испугом, не то с недоумением.
   - Ты чего? Не узнаешь, что ли? - спросил Волгин. - Песцов Матвей Ильич.
   Надя наконец подошла, протянула руку:
   - Здравствуйте! Значит, к нам в председатели? - и еще  более  смутилась
от ненужного вопроса.
   - А что, не гожусь?
   - Нет, почему же? Я не об этом думала...
   - Выберут его, никуда не денется, - сказал Волгин.
   "Она, конечно, знала, что я здесь, -  думал  Песцов,  -  но  почему  не
пришла ни разу в правление? Или боялась смутиться на людях?"
   Она сильно изменилась с весны и мало походила на ту, какой увидел он ее
впервые в райкоме. Весеннее солнце и ветер словно  продубили  ее  кожу  на
лице, и теперь резко выделялись обтянутые скулы да заострившийся  нос.  На
лбу, на щеках, как глинистые пылинки, прилипли мелкие конопушки. И вся она
казалась какой-то вытянутой в  этих  спортивных  рейтузах.  И  шея  теперь
казалась слишком длинной и руки слишком худыми, особенно пальцы. И  только
глаза под белесыми выгоревшими  бровями  все  так  же  поражали  застойной
синевой.
   Песцов увидел на руле Надиного велосипеда большое  круглое  зеркало  и,
чтобы нарушить затянувшееся неловкое молчание, спросил:
   - Откуда у вас эта штука?
   - Сенька, шофер наш, из машины выдрал, - ответил за нее  Волгин,  -  да
преподнес ей любовный подарочек.
   - Какой там любовный подарочек! - вспыхнула Надя. - Как вам не стыдно?


   ...К Песцову вскоре привыкли. Колхозники  перестали  его  стесняться  и
часто отпускали при нем крепкие шутки по адресу односельчан.  Он  услышал,
что налогового агента Ивана  Бутусова  зовут  по-уличному  "Ванька  Клещ",
бухгалтершу сельпо - "Торбой", плотника  Бочагова  -  "Шибаком".  И  каких
только прозвищ не  было  здесь!  И  свой  "Колчак",  и  "Японец",  и  даже
"Кулибиным" звали кузнеца Конкина. По вечерам, когда бригадиры  собирались
в  правлении  выписывать  и   закрывать   наряды,   возле   правленческого
палисадника на скамейках рассаживались мужики. И тут можно  было  услышать
самые  невероятные  истории.  Особенно   отличался   Лубников.   Не   раз,
полускрытый сумеречной темнотой, Песцов слышал, как шли  разговоры  о  его
собственной персоне.
   - Сказать вам по секрету, мужики... Ведь  я  ишшо  с  весны  знал,  что
Песцов к нам подастся в председатели.
   - Да ну?
   - Вот те и ну. Помните, с первесны он был у нас? Так вот,  зашел  он  в
тот наезд ко мне на конюшню. Верховой езде поучиться. Ну я, конечно,  ему:
аллюра три креста и "шенкеля в бок". В момент все  приемы  показал.  Он  и
признался. Решил, говорит, к вам  податься.  Надоело  мне,  там  от  одних
прениев голова кругом идет. А тут самая  верная  жизнь.  Взять  хоть  твою
конюшню: лошадки скотина  умная,  бессловесная  и  дух  от  нее  здоровый.
Конечное дело - и поллитровку не грех.
   - Будя врать-то, - оборвал его  Егор  Иванович.  -  Может,  он  у  тебя
разрешение спрашивал?
   - Разрешение не разрешение, а совет спрашивал.
   - Х-ха! Да что ты знаешь? Что умеешь? Писать кнутом на спине у кобылы!
   - Что умею?! Да если  хочешь  знать,  Песцов  меня  своим  заместителем
назначит.
   - Лошади не согласятся...  Боюсь,  не  отпустят  тебя,  -  сказал  Егор
Иванович под общий хохот. -  Где  они  еще  найдут  такого  разговорчивого
кавалера?!
   Лубников пренебрежительно сдвигал на затылок свою замызганную фуражку и
спрашивал нанайца Сольда как ни в чем не бывало:
   - Ну ты, брат, расскажи-ка нам, как с учителем спорил  о  происхождении
человека.
   Моложавый, лет за сорок, нанаец с черными жесткими волосами,  торчащими
во все стороны, как иглы у ежа, смущенно улыбаясь, начинал всем  известный
рассказ:
   - На курсах в Приморске был.  Неграмотность  ликвидировал.  Учительница
наша говорила на уроке: "Человек произошел от обезьяны". Зачем, думаю, так
нехорошо  говорит?  Плохой  зверь  обезьяна,  маленький,  трусливый...   В
зоопарке видел. А человек храбрый, ничего в тайге не боится. Неправда это,
думаю. Нанайцы говорят - от медведя произошел человек. Это верно,  медведь
- зверь сильный, хозяин тайги. Встал я тогда и сказал учительнице: "Почему
так плохо говоришь о человеке? Как  мог  человек  от  обезьяны  произойти?
Маленький зверь обезьяна. Неправда это!" Она отвечает:  "Это  давно  было,
еще до ледников больших..." Много говорила  -  слова  все  непонятные.  Не
запомнил  я  их...  Слушал  я,  слушал...  "Понятно,  Сольда,  теперь?"  -
"Понятно, говорю, один человек произошел от обезьяны, другой от медведя".
   Все дружно засмеялись. Лубников хлопал рукою по коленке и  плевал  себе
под ноги.
   - Эй, Кулибин, расскажи, как кузницу сжег?
   - А черта ль в ней, в кузнице! - огрызался дед Конкин,  оглаживая  свою
барсучью бороду. - Одно названье и есть, что кузница.
   Один по одному выходили из конторы правленцы и присаживались тут же  на
скамьях. Разговор становился всеобщим. Песцов часто и сам не замечал,  как
оказывался втянутым в эти бесцельные, как ему казалось, беседы.
   - В самом деле, кузница у вас обгорелая  какая-то,  -  заметил  Песцов,
вспомнив  обуглившиеся,  черные,  точно  покрытые  растрескавшимся  лаком,
бревенчатые стены.
   - Это вот мудрец - литейную из кузницы хотел сделать, да чуть  под  суд
не пошел, - ответил Иван Бутусов, широкоплечий, скуластый мужик, кивая  на
деда Конкина.
   - Мудрец не мудрец, а  кольца  отлил  из  бронзы,  -  ответил  обиженно
Конкин.
   - И крышу сжег, - сердито вставил Волгин.
   - Да ей и цена-то - грош.
   - Как же это случилось? - спросил Песцов.
   Волгин начал  неторопливо  рассказывать,  посмеиваясь.  Конкин  ревниво
следил за ним, склонив голову.
   - Задумал он кольцевые подшипники отлить. Смастерил вентилятор,  слепил
из  глины  форсунку  наподобие  ночного  горшка,  только  горлышко  узкое.
Подладил ее снизу к горну, навалил кучу древесного угля и дунул. Уголья-то
как пушинки разлетелись, искры в крышу. А крыша  из  щепы,  что  порох.  В
момент занялось и пошло рвать. Сбежался народ. А он крутится возле  кузни,
машет руками, как кочет  крыльями,  и  кричит:  "Граждане  колхозники,  не
гневайтесь. По техническим причинам пожар произошел..." Затушили. Вошли  в
кузницу. Увидел я  эту  форсунку  и  спрашиваю:  "Что  это  такое?"  А  он
отвечает: "Это мое техническое изобретение". Эх, тут я и  взбеленился.  "Я
тебя за такое  пожарное  изобретение,  говорю,  под  суд  отдам!  Мы  тебе
трудодни платили, а ты изобретениями занимаешься... Работать  надо,  а  не
изобретать!"
   Песцов крутил головой и смеялся.
   - Оштрафовал он меня на десять трудодней, -  сказал,  смешливо  щурясь,
Конкин. - А я ему вынул из кармана гривенник, отдал.  В  расчете,  говорю,
Игнат Павлович. По копейке на трудодень, ты больше и не даешь.
   Все снова загоготали.
   - А бронзовые кольца все ж таки отлил.
   - Ты лучше скажи, как на Бутусова  в  суд  хотел  подавать?  -  спросил
Конкина Лубников.
   - Я его Кулибиным обозвал, - стал услужливо  пояснять  Бутусов.  -  Ну,
пацаны и подхватили: "Кулибин,  Кулибин!"  Он  так  обиделся  -  жалобу  в
правление написал. В суд, говорит, подам. За оскорбление личности. Ну  там
ему шепнули: "Темнота! Кулибин - великий механик".
   - А он?
   - В район ездил... - ухмыльнулся Конкин. - В своей библиотеке  неудобно
справляться: а ну-ка врут? А потом жалобу, значит,  забрал.  Не  возражаю,
говорю, против Кулибина. Пусть мою кузницу и в квитанциях зачисляют на имя
товарища Кулибина.
   - Ну и как же? - спросил, улыбаясь, Песцов.
   - Волгин отказал. Много чести, говорит. Будь  доволен,  что  пацаны  из
подворотни Кулибиным тебя зовут.
   И снова хохот.
   ...Один раз ночью шли они с Волгиным домой.  Неподалеку  от  правления,
возле пятистенкой  избы  Торбы,  гомонили  мужики.  А  из  раскрытых  окон
вырывались в дремотное небо свист и топот:

   Эх, сыпь, Семеновна!
   Подсыпай, Семеновна!
   Неужели, Семеновна,
   Юбка-клеш зеленая?

   А потом нестройно, тягуче запели бабы:

   Я одену тебя в темно-синий костюм
   и куплю тебе шляпу большую...

   Возле палисадника раздавались иные голоса:
   - Что у них ноне - медовуха или самогон?
   - Не-е! Спирту привезла Торба. На спиртозавод ездила...
   - Намедни в магазине водку чайком назвала.  Я  ей,  говорит,  сроду  не
напиваюсь.
   - И мужики с ними, вся компания.
   - Вот живут, малина им в рот!
   Говорили без осуждения, наоборот, иные с завистью, иные с восторгом.
   Отойдя  от  палисадника  на  почтительное  расстояние,  Песцов  спросил
Волгина:
   - Что у них за веселье?
   -  Да,  наверно,  курицу  зарезали.  Торба  с  фельдшерицей   Бочаговой
частенько гуляют. Мужики-то у них в колхозе не работают.
   - А что ж они делают?
   - Да так, все вокруг сельпо да школы околачиваются.
   - Кто они такие? Рабочие или колхозники?
   - Ни то ни се. В школе дрова рубят. Их Иван  Бутусов,  муж  директорши,
вр