расных гвоздик. В сторонке,
возле маломощных мотоциклов, обвешанных для придания
устрашающего вида фарами и катафотами, независимо
покуривали их бойфренды-байкеры, такие же сопляки с бритыми
головами в черной коже с красно-черными нарукавными повязками
с изображением фашистской свастики. Так надо понимать, это
были скинхеды. Они очень гордились собой, но немного
нервничали. Особенно когда мимо проходили крепкие русские
тетки из тех, кто до сих пор за СССР.
     Когда я подвел Мюйра к "линкольну", юные скинхедки
сделали стойку, но тут же восторженное ожидание в их глазах
сменилось недоумением. Одна из пигалиц развернула какой-то
журнал или еженедельник с цветной обложкой и показала
подругам. Они посмотрели и уставились на меня и Мюйра. Потом
снова посмотрели на журнал и на нас. Сравнение их очень
разочаровало, оно было явно не в нашу пользу. Они зачирикали
по-эстонски, обращаясь к Мюйру. Тот ответил, потом объяснил
мне:
     - Юные леди спрашивают, когда появится Томас Ребане.
Они говорят, что он их кумир. Кумир. Неплохо, а? Я сказал,
что он обязательно появится в свое время. Его появление
предопределено самим ходом истории.
     Он взял из рук пигалицы журнал и показал мне. На
обложке красовался внук национального героя, возвышавшийся
над микрофонами и телекамерами. Снимок был сделан на
пресс-конференции во время презентации фильма "Битва на
Векше". Под снимком была крупная надпись. Мюйр перевел:
     - "Томас Ребане: Я всегда ощущал мистическое
присутствие моего героического деда в своей судьбе. Альфонс
Ребане всегда стоял за моей спиной". Он даже понятия не
имеет, насколько справедливы его слова.
     Мюйр вернул журнал юным поклонницам национал-
социалистической идеи и остановился возле задней двери
лимузина, словно бы ожидая, что она сама откроется. У меня
бы, конечно, руки не отвалились открыть, но величественная
невозмутимость водилы меня почему-то несколько взбеленила.
Даже не знаю почему. Возможно, за время разговора в кабинете
накопилась критическая масса дурного электричества и
требовала разрядки.
     Но я сдержался. Только и сказал:
     - Займись своим делом, парень. Господин Мюйр ждет.
     Он посмотрел на меня сверху вниз и ответил длинной
эстонской фразой. Смысл его фразы угадывался и без перевода.
Смысл был такой: будут тут всякие. Его сытая розовая ряшка
была преисполнена эдакой смесью национального превосходства
и высокомерия холуя, уверенного в своей безнаказанности. Но
насчет безнаказанности он слегка просчитался.
     - Он говорит, что... - начал переводить Мюйр, но я его
остановил:
     - Я понял. Он говорит, что сегодня прекрасная погода и
на небе ни облачка.
     Широким жестом я предложил водиле убедиться и уличить
меня в неточности, так как в небе было полно облаков. Он
машинально задрал голову. Незаметно для окружающих я
припечатал каблуком к асфальту его любимую мозоль, а когда
он отпрыгал на одной ноге, предложил:
     - Повторим?
     Он растерянно оглянулся на байкеров, как бы призывая их
на помощь. Они было угрожающе дернулись, но внимательно
посмотрели на меня и решили, видно, что вмешиваться не
стоит, так как наш конфликт не имел отчетливо выраженной
идеологической окраски.
     Повторения не потребовалось. Водила, прихрамывая,
кинулся к двери и поспешно открыл ее перед Мюйром.
     - Вы умеете, юноша, обращаться с обслугой, - с
одобрительной усмешкой заметил тот. - Крутые парни, вам
палец в рот не клади. А?
     - Ну что вы, господин Мюйр, - возразил я. - Мы очень
скромные люди. Такие скромные, что самим иногда противно.
     Этот маленький эпизод, который характеризовал меня,
прямо скажем, не лучшим образом, все же сыграл свою
положительную роль. Водителю стало не до того, чтобы
вдумываться, что это там за красная спортивная тачка все
время маячит сзади. Возможно, большой беды и не было бы,
если бы он засек Артиста, но и лишних поводов для
размышлений давать не хотелось. Кому? Тут не было никаких
вопросов. Юргену Янсену, члену политсовета Национально-
патриотического союза. Все, что окружало Томаса Ребане,
принадлежало национал-патриотам. Все, начиная от его
костюмов, кончая этим белым "линкольном". Они оплачивали
гостиницу, водителя, пресс-секретаря. И нас. Они считали,
возможно, что по этой причине мы принадлежим им. Не
следовало их разочаровывать. Раньше времени.
     Мюйр погрузился в лимузин, но подавать знак к началу
движения не спешил. Он понаблюдал за юными скинхедками,
переместившимися к входу в гостиницу, заметил:
     - Если спросить у них, кто такой Гитлер, они вряд ли
ответят. Насколько я знаю, в России тоже есть фашиствующая
молодежь. Вам, вероятно, это кажется странным. А между тем,
ничего странного нет. Это свидетельствует о духовном
здоровье нации. Да, юноша, да. Если даже такая вот тля
вместо того, чтобы нюхать клей "Момент", цепляет свастику и
выходит на площадь, о чем это говорит? О том, что в ней еще
живо общественное начало. Жажда идеи. И так ли уж важно,
какого рода эта идея? Главное, что эта жажда есть. Без этого
народ превращается в население. Но почему их так мало?
     - Кого? - не понял я. - Фашистов в России?
     - Нет. Скинхедов здесь. Я ожидал, что их будет больше.
И пикетчиков с красными флагами тоже нет. Вероятно, народ
еще не осознал, что произошло. Ну, осознает. Сегодня вечером
здесь будет очень оживленно. Так, очень.
     - А что произошло? - спросил я.
     - Вы не слышали последних известий?
     - Нет.
     - Произошло то, что и должно было произойти. На дневном
заседании кабинет министров принял решение о перевозке
останков Альфонса Ребане из Аугсбурга в Таллин и о
торжественном перезахоронении их на кладбище
Метсакальмисту. И даже выделил из бюджета на это мероприятие
целых сорок тысяч крон, - добавил Мюйр и засмеялся мелким
дребезжащим смешком.
     - Что вас так рассмешило? - поинтересовался я.
     - Не понимаете? - удивился он. - Сорок тысяч крон - это
три с половиной тысячи долларов. А сколько стоит приличный
гроб из мореного дуба?
     - Понятия не имею.
     - Не меньше десяти тысяч долларов.
     - Придется Альфонсу Ребане довольствоваться обычным
сосновым гробом.
     - Это было бы непатриотично, - возразил Мюйр. - Нет,
юноша. Сорок тысяч крон - символ. Знак того, что это
государственное мероприятие. Национальный герой Эстонии
получит такой гроб, какого он заслуживает. Такой, в каких
раньше хоронили членов Политбюро, а теперь хоронят бандитов.
Что, как выяснилось, в сути одно и то же. И обставлено это
мероприятие будет с подобающей пышностью. С почетным
караулом. С оружейным салютом. Вся Эстония замрет в
благоговейном молчании. Я предвкушаю очень величественное
зрелище.
     Он извлек из жилетного кармана часы и взглянул на
циферблат.
     - Странно. Неужели я ошибся?
     К подъезду гостиницы подкатил черный "Мерседес-600",
из него выскочил охранник с большим белым пластырем на лбу,
оценил обстановку и после этого разрешил выйти хозяину.
Хозяин был квадратный, в длинном черном пальто, с белым
шарфом на короткой шее. Лысина у него была плоская и
красная, как у вареного краба.
     - Нет, не ошибся, - с удовлетворением констатировал
Мюйр. - Все-таки он приехал. И даже раньше назначенного
времени. Вы знаете, юноша, этого господина?
     - Я видел его на презентации фильма "Битва на Векше".
     - Это некий господин Анвельт по прозвищу Краб,
президент одной из самых преуспевающих компаний Эстонии. И
он является к нашему другу Томасу Ребане по его первому
зову. О чем это говорит? О том, что Томас Ребане
стремительно набирает политический вес. Как я понимаю, Томас
хочет получить у него пятьдесят тысяч долларов, чтобы
выкупить у меня купчие. Не знаю, каким образом он сумеет это
сделать. Право, не знаю. Но это не мои трудности, не так ли?
     Мюйр проводил взглядом господина Анвельта и его
охранника, вошедших в гостиницу, и кивнул водителю:
     - Поехали, друг мой. Только не гоните. Сегодня мы
никуда не спешим.

     "Линкольн" причалил к тротуару возле солидного подъезда
с медной вывеской, извещавшей на эстонском и английском, что
здесь находится муниципальный банк города Таллина. Рядом с
подъездом раскинула свой роскошный цветник молоденькая
флоровизажистка. Водитель проворно выскочил, обежал лимузин
и угодливо открыл дверь. Мюйр прошествовал в банк, а я
остался сидеть в "линкольне", разглядывая ценники на цветах
и пытаясь перевести кроны в доллары, а доллары в рубли. В
своих расчетах я исходил из того, что сорок тысяч крон - это
три с половиной тысячи долларов. И когда перевел, понял,
почему за этими изысканными каллами, пышными хризантемами
и королевскими розами не выстраивается очередь. У людей,
которые проходили по тротуару, денег хватало, как и в России,
только на то, чтобы посмотреть на эти цветы.
     Минут через двадцать Мюйр вышел из банка. Водила застыл
возле открытой задней двери "линкольна" в почтительном
полупоклоне. Но Мюйр не спешил погрузиться в лимузин. Он
остановился на краю тротуара и с удовольствием огляделся по
сторонам. Ему все нравилось. Он все одобрял. Цветочница
прочувствовала его настроение и защебетала, расхваливая свой
товар. Мюйр немного подумал и согласно кивнул. Через минуту
в руках у него была крупная темно-красная роза на длинном
стебле. Одна. Еще пару минут он ждал сдачи. Если цветочница
и надеялась, что он отмахнется от мелочи, то быстро поняла,
что ошиблась. А я понял, куда засуну чип, когда улучу
момент. В бутон. И не было никакого риска, что Мюйр подарит
кому-нибудь эту розу. Он был не из тех, кто любит делать
подарки. Он был из тех, кто любит их получать. От других. И
от самого себя.
     Мюйр вернулся в машину, свободно расположился на заднем
сиденье и назвал водителю адрес. Кейс он небрежно бросил
рядом с собой, из чего я сделал вывод, что его содержимое
перекочевало в ячейку в хранилище банка. Недолго попетляв по
улочкам старого города, "линкольн" остановился возле
обширного парка с голыми липами и раскидистыми дубами,
отсвечивающими на солнце желтизной прошлогодней листвы.
     - Прогуляемся, юноша, - предложил Мюйр и двинулся по
аллее, поигрывая зонтом.

     Парк был безлюден. Под порывами ветра с жестяным
шелестом терлись друг о друга листья дубов, откуда-то
взлетали крупные белые чайки, выдавая близость большой воды.
     - Этот парк называется Бастионным. Тоомпарк. Чайки -
оттуда, там порт, - объяснил Мюйр, показав зонтом в сторону.
- В этом порту на сооружении причалов Альфонс Ребане работал
после того, как уволился из армии. Это было в июне
сорокового года, незадолго до того, как в Эстонии произошла
так называемая социалистическая революция и она вошла в
состав СССР. Вам нравится Таллин?
     - Не  знаю,  - ответил я.  - Я его еще не видел.
     - Что так?
     - Да все дела.
     - Три условных диверсанта, которых позавчера целый день
ловили Силы обороны Эстонии, - вы?
     - Не понимаю, - сказал я. - О чем это вы?
     - Взрыв на съемочной площадке - ваши дела?
     - Я не знаю, о чем вы говорите, господин Мюйр. Понятия
не имею.
     - Склонен поверить, - проговорил он. - Этот взрыв
активизировал все процессы, которые вы имеете целью
остановить. Он дал национал-патриотам такой рычаг давления
на правительство, о каком трудно было даже мечтать. С его
помощью они заставили правительство демократа Марта Лаара
принять решение о перезахоронении Альфонса Ребане. Без этого
национал-патриотам не удалось бы так быстро добиться своей
цели.
     Я представил, как корежит сейчас Артиста, который
приткнул где-то неподалеку свою "мазератти" и слушает наш
разговор. И пожалел, что нам не удалось прорваться в
таллинский порт и на каком-нибудь судне убраться из Эстонии
вместе с внуком национального героя. А теперь поздно, теперь
мы уже в самом центре паутины, сплетенной неизвестно кем и
неизвестно зачем. Мюйр был убежден, что эту паутину сплел
он. А вот у меня были на этот счет сомнения.
     - Вы действительно не имеете отношения к взрыву? -
повторил он.
     - Господин Мюйр, вы нас с кем-то путаете, - твердо
ответил я. - Нас наняли охранять Томаса Ребане. Это и есть
наша единственная цель.
     - Может быть, может быть. Но я рассуждаю как?
Материализовался Томас Ребане. И сразу возле него
появляетесь вы.
     - И вы, - подсказал я.
     - Да, и я, - согласился Мюйр. - И Рита Лоо. Но сейчас я
говорю о вас. Случайно ли ваше появление? Не верю в
случайности. Особенно когда речь идет о таких важных делах.
     - Нас нанял господин Янсен.
     - Тем более. Юрген Янсен - самый лучший мой ученик.
Все, что он умеет, вложил в него я. И он нанимает вас.
Почему? На вашем месте, юноша, я бы об этом серьезно
подумал.
     - Обязательно подумаю, - пообещал я.

     Это был хороший совет. Мы уже пытались это понять. Для
раздумий были серьезные поводы.
     Первый - наш гонорар. Сто тысяч баксов. За работу,
которая стоила не больше двадцатника. Артист назвал эту
цифру от балды - чтобы закончить разговор с Янсеном на этой
высокой и даже в некотором роде торжественной ноте. Ан нет,
Янсен согласился без малейших раздумий.
     Был и второй серьезный повод для размышлений. Три
пистолета Макарова, врученные нам Юргеном Янсеном вместе с
разрешениями на хранение и ношение огнестрельного оружия.
Разрешения были вроде бы по всей форме, с печатями и
подписями эстонских начальственных лиц. Сами стволы
производили впечатления новых. Но это мало что значило.
Стволы вполне могли быть грязными, а разрешения липовыми. У
меня был однажды случай, когда мне всучили грязный ствол с
разрешением, которое было совсем как настоящее, а оказалось
профессионально выполненной фальшивкой. И только по
счастливой случайности мне удалось вовремя избавиться от этого
ствола, из которого, как выяснилось, был убит ни в чем не
повинный историк из российского прибалтийского города К.
     И был еще один повод. Его дал Томас,  когда  заверил  Муху,
что у него и в мыслях не было опасаться покушения со стороны
русских экстремистов.  Отсюда можно  было  сделать  только
один вывод:  Янсену нужно было приклепать к Томасу нас. Именно
нас. Зачем?
     Напрашивалось только одно объяснение. Янсена
действительно беспокоила безопасность Томаса Ребане. Верней,
сохранность этой карты в его игре. И он, вероятно, решил,
что охрана из граждан России будет надежной страховкой. Если
с внуком национального героя Эстонии что-то случится, куда
поведет след? В Москву. И доказывать ничего не нужно.
Общественность воспримет это без доказательств.
     Но даже если это объяснение было правильным, вряд ли
оно было полным. "Янсен - самый лучший мой ученик". В устах
Мюйра это звучало очень многозначительно.

     Аллея вывела к озеру. У берега копошились черные
морские утки, на середине на легкой ряби покачивались чайки.
     - Присядем, - кивнул Мюйр, останавливаясь возле скамьи,
развернутой на озеро. - Я люблю этот парк. Но прихожу сюда
очень редко. Он возвращает меня в прошлое. Так получилось,
что с ним связаны самые главные события моей жизни. Их,
собственно, было два, - продолжал он, усаживаясь и жестом
предлагая мне занять место рядом. - Здесь я впервые увидел
девушку, которая выжгла мою душу. Да, выжгла. Как выжигает
землю напалм. Так, что после этого на ней уже ничего не
может расти. Это было шестьдесят лет назад. Шестьдесят,
юноша. Ровно шестьдесят. Мне было девятнадцать лет, ей
двадцать. Я с самого начала знал, что ее потеряю. Рядом с
ней я чувствовал себя беспородным дворовым кобельком. А она
была сукой королевских кровей. Царственной, как молодая
пантера. И я ее потерял. Это случилось здесь, в этом парке.
Мы гуляли, держась за руки. Как дети. В сущности, мы и были
детьми. Навстречу нам шел высокий молодой офицер. Затянутый
в портупею, со стеком в руке. Он тоже гулял. Я его знал. Я
служил клерком в канцелярии мэрии, он приходил туда
регистрировать свои сделки с недвижимостью. Он остановился и
что-то сказал мне. Я ответил. Не помню что. Это было
неважно. Важно было другое. Они посмотрели друг на друга. И
вместе ушли. А я остался сидеть на этой скамье. Это и было
второе главное событие в моей жизни. Не то, что я ее
потерял, нет. А то, что в мою жизнь врезался Альфонс Ребане.
     Мюйр умолк. Он сидел на скамейке - прямо, положив руки
на зонт, как на рукоять трости, из-под надвинутой на лоб
шляпы смотрел на озеро, где плескались чайки и сновали у
берега утки.
     - Это был черный день, - снова заговорил он. - Не
только для меня. Для него тоже. Пожалуй, для него он был
гораздо черней. Для него это была катастрофа.
     - Почему? - спросил я.
     - Не понимаете? Это было лето сорокового года. Через
год Таллин взяли немцы. А она была еврейкой. Теперь
понимаете?
     - Теперь понимаю.
     По верхушкам деревьев прошел порыв ветра, зашелестели
дубы. Чайки шумно взлетели и закружили над озером, оглашая
парк резкими криками. С залива натянуло облаков, посвежело и
словно бы даже запахло дождем.
     - Так вот, Альфонс Ребане, - продолжал Мюйр. -
Увольняется из армии и устраивается строительным рабочим в
порту. Ведет чрезвычайно замкнутый образ жизни. Почему? Это
понятно. Если бы его выявили органы НКВД, его отправили бы в
Сибирь. Или даже расстреляли. У вас должно появиться как
минимум два вопроса. Появились?
     У меня было не два вопроса, а гораздо больше. И
появились они не сейчас, а утром, когда мы изучали служебную
записку об Альфонсе Ребане, подготовленную Информационным
отделом эстонского Генштаба по приказу командующего Силами
обороны генерал-лейтенанта Кейта. Эти вопросы были
сформулированы в записке четко и по порядку. Я хорошо их
помнил и мог бы без труда повторить: как Альфонсу Ребане
удалось избежать ареста органами НКВД после аннексии Эстонии
Советским Союзом; каким образом в Германии оказалась его
гражданская жена Агния и при каких обстоятельствах она
погибла; чем объяснить неэффективность работы Альфонса
Ребане в качестве руководителя разведшколы. И кроме того:
что за хренобень с его награждением и что это за странная
неисправность рулевого управления в автомобиле
"фольксваген-жук".
     Но я решил, что не  стоит без особой нужды проявлять
свою информированность. Поэтому ограничился тем, что кивнул:
     - Да, появились.
     - Сколько? - живо поинтересовался Мюйр.
     - Как вы и сказали: два.
     - Какой первый?
     - Почему Альфонс Ребане не эвакуировался из Эстонии,
когда из нее уезжали все богатые люди?
     - Какой второй?
     - Как ему удалось избежать ареста после установления в
Эстонии советской власти?
     - После аннексии, юноша, - поправил Мюйр. - Будем
называть вещи своими именами. Ответ на первый вопрос
несложен, я вам его подсказал. Он не мог уехать один, а его
девушка не могла оставить родителей. К тому же она была
беременна. Второй вопрос гораздо более интересен и имеет
самое прямое отношение к нашему разговору. Вы же хотите
понять, зачем я привез вас сюда и для чего все это
рассказываю?
     - Любопытно, - подтвердил я.
     - Вы это поймете. Так каким же образом Альфонсу Ребане
целый год, до прихода немцев, удавалось прятаться? Таллин -
небольшой город. Даже сейчас. И не опознали такую заметную
фигуру, как влиятельный интендантский чин? Это в Таллине,
который еще до советской аннексии был нашпигован агентурой
НКВД? Приходит вам в голову хоть какое-нибудь объяснение?
     - Нет, - сказал я. - Объяснение может быть только одно.
Но оно кажется мне совершенно невероятным.
     - Не торопитесь с выводами,  юноша, - предостерег Мюйр.
- Невероятное оказывается правдой гораздо чаще, чем мы
думаем. Если я скажу, например, что сейчас мы с вами
союзники, это покажется вам невероятным?
     - Пожалуй, - согласился я.
     - А между тем мы союзники. Сейчас у нас одна цель. Вы
же не хотите, чтобы могила эсэсовца Альфонса Ребане на
мемориальном кладбище Таллина стала местом поклонения?
     Я пожал плечами:
     - Что значит хочу или не хочу? Это не приводит меня в
восторг. Но это дело эстонцев. Если они хотят поклоняться
праху фашиста, пусть поклоняются. Мы не намерены
вмешиваться во внутренние дела суверенного государства.
     - И не вмешивайтесь. Не вмешивайтесь. Пусть его
перевезут, пусть его торжественно похоронят. Но знаете, что
будет потом? На его могилу будут приходить, да. Тысячи
людей. Десятки тысяч. И будут на нее мочиться, гадить, лить
помои! Ее будут осквернять каждую ночь! Над именем Альфонса
Ребане будут глумиться все! Его будет проклинать вся
Эстония! И в конце концов его кости выкинут с Метсакальмисту
на помойку, на свалку! А теперь спросите меня: почему?
     - Почему? - спросил я.
     - Потому что из-за него были расстреляны все офицеры и
солдаты 20-й Эстонской дивизии СС - все двадцать тысяч, все,
все! Из-за него были уничтожены отряды "лесных братьев" -
все! Потому что кавалер Рыцарского креста с дубовыми
листьями штандартенфюрер СС Альфонс Ребане был агентом
НКВД!

     Мюйр замолчал. Он молчал так долго, что мне показалось,
что он задремал. В этом не было бы ничего удивительного, в
его возрасте запасы энергии не бесконечны, даже если они
питаются таким неиссякаемым источником, как ненависть. Но я
ошибся. Он не задремал. Он всего лишь глубоко задумался.
Потом свободно откинулся на спинку скамейки, сдвинул к
затылку шляпу, положил ногу на ногу и доверительно сообщил
мне, поигрывая зонтом:
     - И завербовал его я.
     Еще помолчал. С усмешкой поинтересовался:
     - Задал я вам загадку? Думайте, юноша, думайте. В мире
все связано. Таинственная река времени течет не из
настоящего в прошлое. Нет. Она течет из прошлого в будущее.
Она размывает старые кладбища и выносит к нам старые гробы.
Прошлое всегда с нами. Оно во мне. В вас. И даже в таком
одуванчике, как наш друг Томас Ребане.

     <b>VII</b>

     Разговоры бывают быстрые, как фехтование или пинг-понг.
Замедленно-изящные, как теннис. Вдумчивые, как шахматная
партия.
     А бывают грубые. Как мордобой.
     Томас Ребане, даже не подозревавший, какое пристальное
внимание самых разных людей приковано к его скромной
персоне, всегда предпочитал разговоры свободные и веселые,
как игра в шашки в "Чапаева", где выигрыш смешит, а проигрыш
не огорчает. Но он понимал, что с Крабом в "Чапаева" не
сыграешь. Но и к мордобою прибегать не хотелось. После
истории с компьютерами Томас не испытывал к Крабу никаких
приятельских чувств, но силовых методов он не одобрял в
принципе. Зачем? Интеллигентные люди всегда могут
договориться мирно. Назвать Краба интеллигентным человеком
было, конечно, преувеличением, но Томас считал, что его
собственной интеллигентности вполне хватит на двоих.
     И потому, когда снизу позвонил портье и спросил, ждет
ли господин Ребане господина Анвельта, Томас ответил, что
ждет с нетерпением, радушно встретил Краба у входа и в
изысканных выражениях поблагодарил господина Анвельта за то,
что тот любезно откликнулся на его приглашение.
     Но тут произошел небольшой инцидент, разрушивший
атмосферу всеобщей доброжелательности, которую пытался
создать Томас. Вместе с Крабом в номер вошел начальник его
охраны Лембит Сымер с большим белым пластырем на лбу и
молча, хмуро, даже не поздоровавшись с Томасом, двинулся в
гостиную. На пути его возникло препятствие в виде Мухи,
который мирно стоял в дверях в своем сером пиджаке букле,
прислонясь плечом к косяку и сложив на груди руки. Лембит
отодвинул его в сторону, что было нетрудно, так как он был
на полголовы выше Мухи и гораздо плотней, и шагнул в
гостиную. Но тут же стремительно пересек прихожую спиной
вперед и вылетел в коридор, весом своего тела распахнув
входную дверь, которая по счастью не успела захлопнуться.
     Все произошло так быстро, что Томас, гостеприимно
принимавший у Краба пальто, даже не понял, каким образом это
получилось. Сначала он увидел Сымера сидящим на полу у
лифта, а потом Муху, который стоял в дверях гостиной в той
же позе.
     Сымер вскочил на ноги и с угрожающим видом двинулся на
Муху. Томас поспешно кинулся между ними и развел руки, как
судья на боксерском ринге.
     - Господа, господа! - воззвал он. - Муха, ты ведешь
себя неприлично. Это Лембит Сымер, начальник охраны нашего
гостя господина Анвельта. Он должен осмотреть номер и
убедиться, что безопасности его хозяина ничто не угрожает. -
А Сымеру объяснил: - Это мой секьюрити. Господин Олег Мухин.
Вы коллеги, господа, так что держите себя соответственно.
     - Лембит Сымер? - переспросил Муха. - Где-то я слышал
это имя. В этом номере за безопасность всех присутствующих
отвечаю я. А коллега Лембит Сымер пусть подежурит в коридоре
или отдаст мне пушку на временное хранение.
     Но у Сымера были другие представления о своих
обязанностях. Он оттолкнул Томаса, выхватил из-под куртки
пистолет и приказал Мухе:
     - К стене! Руки за голову!
     Тут снова произошло что-то настолько быстрое, что Томас
не понял что. Сымер почему-то оказался лежащим на ковре в
позе эмбриона, а его пистолет каким-то образом перекочевал в
руки Мухи. Он зачем-то его понюхал, выщелкнул обойму и
пересчитал патроны. Затем загнал обойму на место и сунул
пистолет в карман. После этого поднял Сымера, вывел его из
холла и усадил на банкетку у лифта. Приказал:
     - Вот здесь и сиди. Тихо. А то схлопочешь.
     Он вернулся в номер и запер дверь. Посоветовал Крабу:
     - Вы бы сказали своему авгуру, что личное оружие нужно
чистить сразу после употребления.
     - Какому авгуру? - удивился Томас. - Ты все перепутал.
Авгуры - это жрецы в Древнем Риме. Они толковали волю богов.
Ты, наверно, хотел сказать - аргусу. Это правильно. Аргус -
такой великан, которого Гера приставила сторожить
возлюбленную Зевса Ио. Сначала она превратила Ио в корову, а
потом приставила к ней Аргуса. Так что охранника можно
назвать аргусом.
     - Пусть аргусу, - согласился Муха. - Но пушку чистить
все равно нужно. А то быстро изнашивается ствол. В конце
концов его разорвет и выбьет ему глаз. И будет у вас кривой
начальник охраны. Он из ментов?
     - Да, - подтвердил Томас. - Лембит служил в полиции. Ты
определил это по запаху его пистолета?
     - Нет, по манерам, - ответил Муха. - Проходите в
гостиную, - вежливо предложил он гостю. Приказал Томасу: -
Говорите по-русски. - А Крабу сказал: - Пушку верну, когда
будете уходить.
     - Когда из нее стреляли? - спросил Краб, напряженно
морщась, словно бы пытаясь понять что-то очень важное.
     - Это вам объяснит ваш авгур. То есть, аргус. Спросите
у него.
     Краб мрачно оглянулся на входную дверь, потом ощупал
Муху своими злыми крабьими глазками и молча проследовал в
гостиную.
     Томас искренне огорчился. Атмосфера не способствовала.
Совсем не способствовала. Но он все же решил не отклоняться
от сценария предстоящей встречи, который сам собой сложился
у него в голове, пока он ждал гостя и страдал от невозможности
выпить. Но разговор предстоял ответственный, а серьезный
человек никогда не путает дело с удовольствием. На всякий
случай Томас все же подвел Краба к стенному бару и сделал
широкий приглашающий жест:
     - Выбирай. Твой бар, конечно, богаче, но и этот тоже
ничего себе. Рекомендую "Мартель". Но есть и "Камю". Налить
"Камю"?
     Но Краб решительно отказался:
     - Я к тебе приехал не пить. Зачем звал?
     - Уверен, что не хочешь? Да ты не стесняйся. Я с тобой
тоже за компанию выпью. Капельку "Мартеля". А?
     - Хватит болтать, - буркнул Краб. - Грузи.
     - Тогда располагайся, - со вздохом разочарования
предложил Томас, указывая на белые кожаные кресла, стоявшие
посреди гостиной вокруг круглого белого стола. - В кабинет не
приглашаю. Он занят. Там работает мой пресс-секретарь, готовит
текст моего интервью для английского информационного
агентства "Рейтер". Они попросили срочно. Их интересует мое
мнение по широкому кругу вопросов.
     - Агентство "Рейтер" интересует твое мнение? -
усомнился Краб, погружая увесистое квадратное тело в низкое
кресло. - Какое у тебя, блин, может быть мнение?
     - Это зависит от проблемы, - разъяснил Томас. - По
одной проблеме у меня одно мнение, а по другой совершенно
другое.
     - Какое? - повторил Краб.
     - Я еще точно не знаю. Когда мой пресс-секретарь
закончит работу над интервью, скажу. Знаешь, Стас, я решил
последовать твоему совету и заняться политикой, - продолжал
Томас, расхаживая по гостиной и свободно жестикулируя. - К
бизнесу у меня склонности нет, никаким ремеслам я не обучен.
Остается интеллектуальная деятельность. То есть, политика.
     - Ты же художник, - с ухмылкой напомнил Краб, закуривая
"гавану".
     - Это - святое. Это, Стас, для души. А хочется быть
просто полезным людям. Хочется, знаешь ли, помочь людям
пережить эти трудные времена. Поэтому на предстоящих
выборах я решил баллотироваться в рийгикогу. Это наш
однопалатный парламент, - объяснил он Мухе, который устроился
в позе стороннего наблюдателя на широком, во всю торцевую
стену гостиной диване.
     - Ты что, с бодуна? - удивился Краб.
     - Немножко есть, - признался Томас. - А что, заметно?
Но это не препятствует. Это даже помогает. Как-то невольно
раскрепощаешься мыслью.
     - Тебе же было все сказано про парламент. С отсидкой по
сто сорок седьмой ты даже во второй тур выборов не пройдешь.
Да тебя никто и не выдвинет!
     - Я думал об этом. Да, думал. Но это не препятствие. Нет,
Стас, не препятствие. Я все объясню. И люди меня поймут.
     - Что ты объяснишь? Что ты можешь объяснить, бляха-муха?
     - Демонстрирую. Дорогие сограждане! Да, я действительно
схлопотал шесть месяцев по статье сто сорок седьмой, часть
первая, за мошенничество, выразившееся в так называемой
"ломке" чеков Внешторга. Я мог бы сказать вам, дорогие
сограждане, что специально подставился, чтобы не попасть под
каток памятного всем вам большого политического процесса над
молодыми эстонскими националистами и диссидентами. А я
вполне мог под него попасть, потому что дома у меня хранился
машинописный экземпляр книги Александра Солженицына
"Архипелаг ГУЛАГ", которую я иногда читал перед сном. Но я
не скажу вам этого. Нет, не скажу. Я не буду врать. Я
считаю, что политик не должен врать своим избирателям без
крайней необходимости. Я действительно фарцевал у "Березок"
и "ломал" чеки и на этом деле подзалетел. Но что значит
фарцевать? Это то, чем занимается сегодня вся Эстония. Это
обыкновенная торговля, и сейчас кажется странной нелепостью,
что за это человека можно было посадить в тюрьму. А что
значит "ломать" чеки, дорогие сограждане? Официальная цена
одного чека Внешторга была рубль, я предлагал два, но на
самом деле за сто чеков платил только сто рублей, а не
двести, как обещал. Да, я обувал. Но кого? Тех, кто сам
хотел наварить на чеках. А чеки, как вы знаете, были в
основном у советской партноменклатуры, имевшей возможность
выезжать за рубеж. Такие чеки были и у наших моряков и
рыбаков, но ни одного из них я не кинул. Но не потому, что я
их боялся, нет! А потому, что уважал их нелегкий труд! Ну,
как? Муха, ты человек посторонний. Ты бы за меня
проголосовал?
     - Двумя руками.
     - Вот видишь, - обратился Томас к Крабу. - Народ меня
понимает.
     - Про кидалово на авторынке тоже скажешь? -
поинтересовался Краб. - Как ты впаривал продавцам "куклы"?
     - Во-первых, это было редко. А во-вторых, не я, а мы.
Ты меня прикрывал. И на этом деле меня не прихватывали.
Однажды били - да, было дело. Да ты сам хорошо помнишь,
потому что нас били вместе. Но ментовка ни разу не
прицепилась.
     - Но люди-то знают. И на предвыборном собрании
обязательно спросят.
     - Кто? Ты?
     - Зачем я? Найдутся желающие. Тут тебе и придут кранты.
     - Недооцениваешь ты меня, Стас. И людей недооцениваешь.
Это нехорошо. Людей нужно уважать. Любить не обязательно, а
уважать нужно.
     Он встал в позу трибуна и обратился к Мухе:
     - Дорогие сограждане! Тут некоторые намекают на то, что
я впаривал так называемые "куклы" продавцам машин на нашем
авторынке. Честно признаюсь: было. Но что это означает? Это
означает, что человек пригонял на рынок новые "Жигули" и
объявлял за них два и даже три номинала. Официальная цена
оформлялась через кассу, а "вышку" он получал налом. Вот эту
"вышку" я и выдавал ему в виде "кукол". Я обманывал, да. Но
кого? Кто в советские времена мог покупать автомобили по
госцене? Да все та же партийно-хозяйственная номенклатура.
Так кого же я обувал? Партократов и вороватых чиновников! Я
не считаю себя безгрешным, дорогие сограждане. Нет, не
считаю. Мне часто бывает стыдно за бесцельно прожитые годы,
потраченные на выживание. Но чем занимались все вы?
Выживали. Кто как мог. И если кто-то из вас ни разу не спер
с завода болта или хотя бы канцелярской скрепки со службы,
пусть первый бросит в меня камень! И я немедленно сниму свою
кандидатуру! А вам придется голосовать за политиканов,
которые врали вчера, врут сегодня и будут врать всегда!
Выбор за вами, сограждане! Голосуйте душой!
     Муха поаплодировал. Томас скромно поклонился и подошел
к бару, так как решил, что пятьдесят граммчиков "Мартеля" он
заслужил. И даже, пожалуй, сто. Да, сто. И все. Все, пока не
будет сделано дело.
     Краб покатал во рту сигару и озадаченно проговорил:
     - По-моему, Фитиль, ты гонишь пургу. Только никак не
въеду зачем.
     - Никакой пурги, - возразил Томас, опускаясь в кресло и
закуривая "Мальборо". - Скажу тебе больше. Я уже решил, по
какому округу выставлю свою кандидатуру. По Вяйке-Ыйсмяэ.
Это таллинские "черемушки", - объяснил он Мухе. - Самый
большой район города.
     - Вяйке-Ыйсмяэ? - переспросил Краб. - Да тебя закидают
тухлыми яйцами! Там же полно русских. А ты, блин, внук
эсэсовца, если помнишь!
     - И все-таки Вяйке-Ыйсмяэ, - повторил Томас. - Именно
потому, что я внук Альфонса Ребане. Я тебе скажу, Стас, в
чем тут фишка. Но только между нами. Пока об этом не должен
знать никто. Придет время, узнают все. А сейчас - молчок.
Дело в том, что весь район Вяйке-Ыйсмяэ стоит на моей земле.
     - Как?! Что значит - на твоей земле?
     - То и значит. Эту землю перед войной купил мой дед. А
я его законный наследник.
     - Твою мать. А я уши развесил. Ладно, Фитиль, отдыхай.
А я пойду, некогда мне разводить ля-ля-тополя со всякими
алкашами.
     С этими словами Краб бросил в пепельницу недокуренную
сигару и выбрался из низкого кресла.
     - Не спеши, Стас, я еще не все сказал, - остановил его
Томас.
     - С меня и этого хватит. Потом как-нибудь доскажешь.
Летом, летом.
     - Сядьте, господин Анвельт, - посоветовал со своего
дивана Муха. - Сидите и слушайте. Когда вам разрешат уйти,
тогда и уйдете.
     - Это кто мне приказывает, бляха-муха? - взъярился
Краб. - Скажи своей шестерке, Фитиль, чтобы придержал язык.
Тут ему не Россия, тут его быстро окоротят!
     Произошло движение воздуха, и Муха, только что сидевший
на диване, уже стоял перед Крабом. В руке у него был
пистолет. Он уперся стволом в лоб Крабу и вдавил его в
кресло.
     - Вот так и сиди. Сиди и кури.
     - Почему ты так с ним разговариваешь? - удивился Томас.
     - Он знает.
     - Что я, блин, знаю?! - возмутился Краб.
     - Не знаешь?  Даже не догадываешься? - не поверил Муха.
- Ладно, потом объясню.
     Из кабинета вышла Рита Лоо, на ходу убирая в сумочку
стопку листков.
     - Что тут происходит? - поинтересовалась она, уловив
некоторую напряженность в атмосфере гостиной.
     - Мы беседуем, - объяснил Муха.
     - А что это у вас в руках?
     - Это? А! Это пистолет Макарова. Привык, знаете ли,
вертеть что-нибудь в руках. Это помогает мне в разговоре. И
очень способствует взаимопониманию.
     - Познакомься, Рита. Господин Анвельт, президент
компании "Foodline-Balt", - отрекомендовал гостя Томас. - А
это мой пресс-секретарь Рита Лоо. Стас не верит, что весь
район Вяйке-Ыйсмяэ стоит на моей земле. Ты видела купчую -
скажи ему об этом.
     - Да, видела.
     - Ты не просто ее видела. Ты держала ее в руках и
читала. Правильно?
     - Да, держала в руках и читала. Зачем ты спрашиваешь?
     - Чтобы ты ответила.
     - Ответила. И что?
     - Пока ничего. Ты подготовила текст моего интервью
агентству "Рейтер"?
     - Да.
     - Так покажи.
     - Когда выйдет, тогда и посмотришь. Мне нужно его еще
перепечатать и успеть сбросить по факсу в Лондон.
     - Но там все правильно? - строго спросил Томас.
     - Успокойся, все правильно. Ты не видел листка, который
оставил Мюйр? Ксерокопия. Ты понимаешь, о чем я.
     - Разве его нет в кабинете?
     - Нет. Я все обыскала.
     Муха извлек из нагрудного кармана пиджака сложенный
вчетверо листок и показал Рите.
     - Вы не о нем говорите? Он лежал на телевизоре, я взял,
чтобы не завалялся.
     - Как он оказался на телевизоре?
     - Понятия не имею.  Может,  Артист смотрел и оставил?
     - Ладно, бегу, - кивнула Рита, убирая ксерокопию в
сумочку. - Водитель не вернулся?
     - Пастух звонил, он отвез Мюйра домой. Сейчас подъедет,
подождите, - предложил Муха.
     - Некогда ждать. Возьму такси, - решила Рита.
     - А зачем тебе эта ксерокопия? - заинтересовался Томас.
     - Пригодится. Бай-бай, господа. Чао, дарлинг.
     Она послала Томасу воздушный поцелуй и поспешила к
выходу. Муха пошел ее проводить.
     - А ты не верил, - укорил Томас Краба. - Это моя
невеста. Она держала купчую на Вяйке-Ыйсмяэ в своих руках.
Совсем недавно. А с ней было еще семьдесят пять купчих.
Теперь ты понял, почему я так уверенно говорю, что меня
изберут подавляющим большинством голосов? Я пообещаю в
случае моего избрания не брать арендную плату за землю. И я
тебе говорю: за меня проголосуют все!
     Из холла появился Муха и вернулся на свой диван.
     - Все в порядке? - поинтересовался он. - Клиент
спокоен?
     - Мы близки к взаимопониманию, - заверил Томас.
     - На кой ты мне все это рассказываешь? - спросил Краб.
     - А ты не понял? Я хочу, Стас, чтобы ты финансировал
мою предвыборную кампанию.
     - Я? - удивился Краб. - С каких хренов?
     - Потому что я тебе доверяю. И не сомневаюсь, что ты
оправдаешь мое доверие.
     - А мне-то какой с этого навар?
     - Здрасьте! Серьезный бизнесмен, а не врубаешься в
элементарные вещи. Ты сам говорил, что вам нужен свой
депутат в рийгикогу. Я и буду этим депутатом. Я, Стас, -
очень выгодное вложение капитала. Ты вникни! Я буду
лоббировать нужные тебе законопроекты. А иначе не буду.
Иначе буду требовать повышения таможенных пошлин на
продукты питания, чтобы поддержать отечественных
производителей. И твой бизнес накроется медным тазом. Я тебе
дело предлагаю. И всего за пятьдесят тысяч баксов.
     - За сколько?! - переспросил Краб. - За пятьдесят
кусков "зелени"?!
     - Ну да, - подтвердил Томас. - Потом, возможно,
понадобится еще. Но пока только полтинник. Правда, срочно.
Лучше сегодня.
     - Сегодня?
     - Сегодня.
     - А до завтра не подождешь?
     - Могу. Но лучше сегодня.
     - Ну, хватит! - отрезал Краб. - Пошутили и хватит. И
скажи своему аргусу, чтоб не хватался за пушку. У них в
России, может, так и ведутся предвыборные кампании, а у нас
они так не ведутся. Мы все-таки, блин, Европа. И у нас,
блин, демократия!
     - Значит, не хочешь быть моим спонсором? - огорчился
Томас.
     - Не хочу.
     - Ты хорошо подумал?
     - Хорошо.
     - Нет?
     - Нет.
     Томас разочарованно развел руками:
     - Тогда придется зайти с другой стороны. Видит Бог, я
этого не хотел. Но ты меня, Краб, вынудил.
     - Я тебе не Краб, а Стас Анвельт!
     - Нет, - сказал Томас. - Ты был для меня Стасом
Анвельтом до того, как сказал "нет". А сейчас Краб. И я буду
разговаривать с тобой, как с Крабом. Я не хочу этим тебя
унизить. Я просто возвращаю наши отношения на некоторое
время назад.
     - Кончай финтить! Базарь по делу!
     - Это и есть дело. Все мы, Краб, бываем говном. Такова
жизнь. Кто больше, кто меньше. Кто чаще, кто реже. Но это, к
сожалению, неизбежно.
     - Говори за себя, - посоветовал Краб. - За себя я могу
сказать сам. Если ты бываешь говном, то это твои дела.
     - А ты - нет?
     - Нет!
     - Ты заставляешь меня говорить вслух неприятные для
тебя вещи. Я надеялся, что ты и без слов поймешь. Не хочешь
понимать. Придется сказать. Мы оценим ситуацию со стороны.
Взглядом незаинтересованного наблюдателя. Вот Муха и будет
этим наблюдателем. Представь себе такую картину, - продолжал
Томас, обращаясь к Мухе. - Один человек отмазывает другого
от тюрьмы. Он бьется со следователем, как гладиатор. И в
конце концов побеждает. И идет на зону в гордом одиночестве,
но с сознанием исполненного долга. На целых полгода!
     - Гонишь понты! - перебил Краб. - Если бы ты меня не
отмазал, то получил бы до четырех лет!
     - Но и ты получил бы вместе со мной до четырех лет. По
статье сто сорок семь, часть вторая, пункт "а": "мошенничество,
совершенное группой лиц по предварительному сговору". И
вместо того, чтобы налаживать свой бизнес, валил бы лес в Коми
АССР, столица Сыктывкар, где конвоиры строги и грубы. И как же
за это отблагодарил меня мой напарник? Сначала он дал мне
гнилой совет заняться российской недвижимостью, из-за которого
я только чудом не налетел на все свои бабки. А потом и того
больше. Он кинул меня на мою хату. Кинул самым вульгарным,
хотя и по форме изощренным образом. Я говорю про историю с
компьютерами, я вам про нее рассказывал, - пояснил Томас. - И
как после этого назвать такого человека? Если он не говно, то
кто? Я спрашиваю тебя: кто? Оцени беспристрастно, как богиня
правосудия Фемида.
     - Сволочь, - оценил Муха.
     - Вот! А ты говоришь не "говно", - констатировал Томас.
- А человек говорит "сволочь". Но сволочь же включает в себя
понятие "говно"?
     - Само собой, - подтвердил Муха. - "Говно" - это
маленькая сволочь. Хоть и не всегда сволочь. А "сволочь" -
это всегда очень большое говно.
     - Кончай! - рявкнул Краб. - Это были не мои дела! И ты
сам это знаешь!
     - Я об этом ничего не знаю и знать не хочу, - парировал
Томас. - Я отдал свои бабки человеку, на которого ты мне
указал. Я сделал все, как мы договаривались. Как я
договаривался с тобой. Если тебя кто-то подставил,
разбирайся с ним сам. А меня кинул ты. И должен отвечать. И
стоить это будет тебе ровно пятьдесят штук гринов. Не
потому, что я жлоб. А потому что эти бабки мне сейчас нужны.
     - А как это ты, блин, считаешь? - заинтересовался Краб.
- Поделись.
     - Охотно. Десять штук моих кровных зависли у тебя?
Зависли.
     - Да не видел я твоих бабок!
     - Видел! Сам Янсен сказал, что ты мне их вернешь!
     - Тебе об этом сказал Янсен? - насторожился Краб. - Когда?
     - На презентации кинофильма "Битва на Векше". После
пресс-конференции.
     - Врешь!
     - Проверь.
     - И проверю!
     Краб достал из кармана мобильник и нащелкал номер. Из
чувства врожденной деликатности Томас поднялся из кресла и
начал прогуливаться по гостиной. На вопросительный взгляд
Мухи переводил:
     - Звонит Янсену... Спрашивает про эти десять штук...
Говорит, что хочет встретиться и все обговорить лично...
Настаивает... Тот, видно, не хочет... Нет, согласился... Краб
говорит, что приедет к Янсену через полчаса...
     - Понял, - сказал Муха. - Но ты все-таки отошел бы от
бара.
     - Ты думаешь, что я хочу врезать? - оскорбился Томас.
     - А нет?
     - Да, хочу, - признался Томас. - Но не буду. Пока.
     Краб убрал мобильник и кивнул:
     - С этой десяткой разберемся. А откуда взялись остальные?
     - Упущенная выгода, - объяснил Томас. - Я должен был
наварить на этом деле семнадцать штук чистыми. Плюсуй.
Двадцать семь. Так? А все остальное за моральный ущерб.
     - Двадцать три штуки "зеленых" за моральный ущерб? -
поразился Краб. - Да это что ж нужно сделать, чтобы
причинить тебе такой моральный ущерб? Поиметь на площади
раком?
     - Я разочаровался в дружбе, - не очень уверенно заявил
Томас.
     - Не пыли. Мы с тобой никогда не были друзьями. Были
напарниками. И все.
     - Я разочаровался в людях!
     - Ты разочаровался во мне. Допустим. За остальных людей
я не отвечаю.
     - Я прятался целый месяц! Я опасался за свою жизнь!
     - Мало ли за что ты опасался. Никто из моих тебя и
пальцем не тронул. Может, ты боишься темноты или черных
кошек. За это мне тоже платить?
     Томас задумался. К такому повороту темы он был не
готов. В словах Краба была железобетонная логика, и Томас не
знал, что ей противопоставить.
     Помощь пришла с неожиданной стороны. Муха подсел к
столу, извлек пистолет, отобранный у Сымера, и сунул ствол
Крабу под нос.
     - Понюхайте, господин Анвельт.
     Крабу пришлось понюхать. Из чистого любопытства понюхал
и Томас. Пахло гарью.
     - Вы меня спросили, когда из этой пушки стреляли, -
продолжал Муха. - Я вам скажу. Позавчера около восьми
вечера. И скажу где. На трассе Таллин - Санкт-Петербург. И
скажу кто. Ваш начальник охраны Лембит Сымер.
     - И все это ты определил по запаху?  - удивился Томас.
     - Нет. По фингалу. Он сидел в "Ниве" рядом с водителем.
И саданулся лбом о правую стойку, когда "Нива" вмазалась в
столб.
     - Ты хочешь сказать...
     - Да, это я и хочу сказать. А теперь я скажу, в кого
стрелял ваш охранник, господин Анвельт. Он стрелял по
машине, в которой находились Томас Ребане, я и мои друзья.
Он стрелял в нас. Что вы на это скажете?
     Плоская красная лысина Краба стала зеленовато-серой,
как в молодости, когда жизнь еще не сварила его в котле
страстей, надежд и разочарований.
- Я ничего про это не знал! - сказал он с таким выражением,
что Томас готов был поверить.
     А Муха был не готов.
     - Странные дела, господин Анвельт, - заметил он. - Вы
кидаете Томаса на квартиру - и вроде бы ни при чем. Ваши
люди нападают на нас. И вы снова сбоку припеку. Вас самого
это не удивляет?
     - Я ничего про это не знал! - повторил Краб с
отчаянием, и его лысина вновь стала красной, как у краба,
которого уже пора подавать на стол. - Я не отдавал Сымеру
никаких приказов!
     - Кто же отдал? Кто, кроме вас, господин Анвельт, может
отдавать приказы вашему начальнику охраны?
     - Может, он в самом деле не знал? - из врожденного
чувства деликатности вступился за Краба Томас.
     - Мне срать, что он знал, а чего не знал. Должен был
знать, - заявил Муха и перешел с высокопарного "господин
Анвельт" на более стилистически уместное в такого рода
разговоре "ты". - Твой начальник охраны стрелял в нас. Он
сделал пять выстрелов. И не попал только потому, что стрелок
из него, как из дерьма пуля. Но попасть мог. Даже чисто
случайно. А за такие развлечения нужно платить. Сколько тебе
надо? - обратился он к Томасу.
     - Еще двадцать три. А всего полтинник.
     - А больше?
     - Нет, больше не надо, - сказал Томас. - Вообще-то,
конечно, от бабок нельзя отказываться. Но все-таки у каждого
человека должно быть чувство меры.
     - Фитиль, ты благородный человек. Из тебя получится
классный политик. Ты веришь в то, что несешь. Даже если
несешь херню. Я бы с него за такие дела содрал стольник.
Ладно, двадцать три. Вот столько и стоит моральный ущерб,
который ты, Краб, нанес моему клиенту. И вот что я тебе
скажу еще. Если ты попробуешь крутить, мы будем считать тебя
источником угрозы. Объясню тебе, что это значит. Нас наняли
охранять Томаса Ребане...
     - Кто? - быстро спросил Краб. - Кто вас нанял?
     - Член политсовета Национально-патриотического союза
господин Юрген Янсен. Он заплатил нам за это сто тысяч
баксов.
     - Сколько?! - поразился Томас. - Сто штук за меня?!
     - Да.
     - И отдал? Или только пообещал?
     - Отдал.
     - Я начинаю себя ценить.
     - Главное, что тебя ценят другие. Как видишь, Краб,
контракт серьезный. Как мы можем обеспечить безопасность
клиента? Только одним способом: выявлять и ликвидировать
любой источник угрозы. Сейчас на эту роль лучше всего
подходишь ты. Я достаточно ясно выразил свою мысль?
     - Господин Мухин, вы не в России! - попробовал
трепыхнуться Краб.
     - Только поэтому ты еще жив, - оборвал его Муха. - В
России таких, как ты, уже выбили. А твой аргус жив только
благодаря Томасу. Я тоже не одобряю его поклонения Бахусу...
Я правильно сказал, ничего не перепутал?
     - Да, правильно, - подтвердил Томас. - Бахус, он же
Вакх, он же Дионисий. Покровитель виноградарства и
виноделия.
     - Так вот, если бы не его любовь к Бахусу, твой
начальник охраны еще позавчера превратился бы в шашлык, -
завершил свою мысль Муха. - Я надеюсь, господин Анвельт, вы
сделаете правильные выводы из того, что я вам сообщил.
     - Я должен посоветоваться, - выдавил из себя Краб. - Я
позвоню.
     - Конечно, посоветуйся, - одобрил Муха. Он положил на
стол пистолет и подтолкнул его к Крабу. - Забирай и вали.
     Краб с опаской посмотрел на пистолет, потом вдруг
схватил его и неловкими движениями попытался взвести курок.
     Муха засмеялся. Вроде бы весело, но Томаса словно бы
вдруг опахнуло какой-то горячей волной.
     - Сначала нужно передернуть затвор, дослать патрон в
казенник, - подсказал Муха. - Потом снять с предохранителя.
Большим пальцем правой руки. Рычажок вниз. Теперь взводи
курок. Взвел? Отличник боевой и политической подготовки. А
теперь жми на спуск. Только плавно, не дергай. А то
промахнешься. Давай-давай, жми!
     Краб сунул пистолет в карман и встал.
     Муха неодобрительно покачал головой:
     - А вот так никогда не делай. Ствол на боевом взводе, а
ты суешь его в карман. Так можно отстрелить себе яйца.
     Краб дико посмотрел на него и быстро, боком, как настоящий
краб, выкатился из гостиной.
     Муха послушал, как хлопнула входная дверь, и с недоуме-
нием проговорил:
     - Странный вы, эстонцы, народ. Считаете себя
демократической страной, а не умеете обращаться даже с
"макаровым".
     - Не понимаю, - сказал Томас. - Какая связь между
умением обращаться с оружием и демократией?
     - Самая прямая. Если у всех есть оружие и все умеют с
ним обращаться, это демократия. А если оружие есть только у
части населения, это диктатура.
     - А если нет ни у кого?
     - Это кладбище.
     Томас решительно подошел к бару и хлобыстнул "Мартеля"
прямо из горла.
     - Ты кто? - вернувшись к столу, без обиняков спросил
он.
     - Я? - удивился Муха. - Как - кто? Твой охранник.
     - Нет. Вообще. Ты откуда? Вы все - откуда? У тебя был
такой вид, будто ты пришел... Не знаю. С того света. Не
сейчас пришел, а как будто там был.
     - Ну мало ли где приходилось бывать.
     - И как там? - живо заинтересовался Томас.
     - Где?
     - На том свете. Правда, что там райские кущи?
     - Райские кущи? - переспросил Муха. - Что-то не помню.
Нет, райских кущей не видел. Мы, наверное, бывали не в той
части того света.
     - А если бы он выстрелил?
     - Кто?
     - Краб!
     - Успокойся, Фитиль, - примирительно проговорил Муха. -
Чтобы выстрелить в человека, мало иметь пистолет и уметь
нажимать на курок. Пистолет - это не оружие. Это всего
навсего инструмент.
     - А что оружие?
     - Фитиль! Ты как-будто вчера родился. Марксистско-ленинская
идеология!
     - По-моему, ты надо мной издеваешься, - заключил Томас.
- Ты сказал, что из меня получится классный политик. Ты в
самом деле так думаешь?
     - Ну да. Только тебе нужно правильно выбрать страну и
время.
     В прихожей стукнула входная дверь. Томас насторожился.
     - Все в порядке, свои, - успокоил его Муха.
     Томас посмотрел на него со священным ужасом.
     - Все понимаю, телепатия, - негромко сказал он.
     - При чем тут телепатия? - удивился Муха. - Ключи есть
только у наших.
     Вошел Сергей Пастухов, которого и Артист, и Муха
признавали за старшего, хотя ни в его внешности, ни в манере
поведения не было ничего особенного. Его темные волосы
поблескивали от воды.
     - Снег? - спросил Муха.
     - Дождь. Слегка моросит. У гостиницы полно скинхедов.
Появились пикетчики с плакатами "Да здравствует СССР" и "Но
пассаран". Как бы не передрались. На всякий случай
"линкольн" я оставил у служебного входа. Что у вас?
     - Был Краб.
     - Знаю.
     - Зачем - знаешь?
     - Догадываюсь.
     - Уехал советоваться к Янсену, обещал позвонить.
     - Обязательно позвонит.
     - Что у тебя?
     - Все в норме.
     - Артист?
     - На месте.
     - Есть новости?
     - Есть.
     - Какие?
     - Странные.
     Из всего этого разговора, быстрого, как пинг-понг, в
сознании Томаса отложилась лишь фраза Пастухова о том, что
Краб обязательно позвонит. И произнесено это было так, будто
Пастухов знает, о чем будет этот звонок. И хотя не было
сказано ничего больше, Томас вдруг ощутил тот прилив
энергии, тот волнующий кровь кураж, который всегда
предшествовал удачной комбинации. А комбинация
вырисовывалась редкого изящества. Такие комбинации Томас
всегда любил. У русских про это есть хорошая поговорка: "На
елку влезть и жопу на ободрать". Есть и другая, более
точная. Про рыбку съесть. Но она неприличная.

     Краб позвонил через сорок минут. А еще через полчаса
приехали два его охранника и молча вручили Томасу сверток в
коричневой оберточной бумаге.
     В нем было пятьдесят тысяч долларов.

     <b>VIII</b>

     Есть люди, которые при виде денег теряют голову почти в
буквальном смысле слова. Цепенеют. Утрачивают всякую
способность контролировать себя. Знакомый банкир рассказывал
мне, что есть даже специальный тест, которым проверяют
кассиров перед тем, как взять на работу. Как бы случайно
заводят человека в хранилище и наблюдают за его реакцией. И
если у него самопроизвольно расширяются глаза и его кидает в
жар и в холод, работа с наличными деньгами ему
противопоказана. Понятно, что такую реакцию может вызвать
только вид больших денег. Или очень больших. Потому что вид
маленьких денег, особенно в собственном бумажнике, не может
вызвать ничего, кроме изжоги и желания совершить какое-нибудь
социальное преобразование.
     Пятьдесят тысяч долларов были для Томаса очень большими
деньгами. Но он не выказал никакого противоестественного
возбуждения. В присутствии охранников вскрыл одну из пяти
пачек в банковских бандеролях, внимательно осмотрел
новенькие стодолларовые купюры, прощупал, глянул на свет,
потом изучил бандероли на остальных четырех пачках,
пролистнул их с угла и только после этого отпустил
охранников. Но по-прежнему остался деловитым и
сосредоточенным. Даже стопаря не врезал, что было бы вполне
естественно. Он сдвинул пачки банкнот на край стола и
занялся плотной коричневой бумагой, в которую были завернуты
бабки.
     Лист был большой, во весь стол. Томас сложил его
пополам, аккуратно разорвал по сгибу и в одну половину
завернул пачки, уложив их не стопкой, а в ряд. Получился
длинный узкий пакет. Чем-то он Томасу не понравился. Он
сложил пачки попарно одна на одну, а пятую рядом. Теперь
пакет стал толще, но короче. Он выглядел так, будто в нем
среднего формата книга. Это устроило Томаса. Вторую половину
листа он сложил в размер книги и все это засунул в черный
полиэтиленовый пакет, который принес из спальни.
     Мы с Мухой с интересом наблюдали за его манипуляциями,
но вопросов не задавали, потому что спрашивать человека, что
он собирается делать со своими деньгами, так же неприлично,
как вторгаться в его интимную жизнь.
     Покончив с пакетами, Томас засел за телефон и минут
двадцать названивал по разным номерам. Говорил он
по-эстонски. Это мне не понравилось, но просить его перейти
на русский язык означало обнаружить наш пристальный интерес
к его делам и тем самым разрушить образ крутой и
профессионально туповатой охраны, который мы старались
создать. Я рассудил, что о содержании разговоров мы узнаем
пост-фактум, и оказался прав. Томас сообщил:
     - Сейчас поедем к господину Мюйру. Он ждет. Но сначала
заедем в два места.
     Памятуя, что гостиная прослушивалась как минимум пятью
"жучками", обнаруженными Мухой с помощью сканера,
переданного нам Доком в сумке "Puma" вместе с мобильными
телефонами и другой техникой, Муха в не слишком
парламентских выражениях высказал сомнения в
целесообразности переться куда-то на ночь глядя.
     Но Томас возразил:
     - Во-первых, до ночи еще далеко. Во-вторых, вы меня
охраняете или вы меня сторожите? Разве я под домашним
арестом?
     - Нет, - вынужден был признать Муха.
     - Тогда поехали. Можете, конечно, остаться, съезжу
один. Спускайтесь в ресторан, закажите ужин, потанцуйте с
девушками. Часа через полтора я к вам присоединюсь.
     Муха выразил бурное согласие и даже брякнул:
     - Девушки - это моя страсть!
     Но я заявил, что профессиональная добросовестность не
позволяет нам принять это великодушное предложение Томаса. А
Мухе объяснил по-нашенски, по-охранниковски:
     - Куда он на ... поедет один с такого бодуна и с такими
бабками!
     Разыграв для невидимых слушателей эту небольшую
радиопьесу, психологическую убедительность которой должна
была придать, как мы надеялись, приправа из незатейливого
матерка, мы покинули номер.

     Ситуация в целом была понятной. Еще до появления
охранников Краба Муха вывел меня в черную ванную и под
журчанье струй рассказал о разговоре Томаса с президентом
компании "Foodline-Balt" господином Анвельтом. Было ясно,
что после этого разговора Краб встретился с Янсеном и тот
посоветовал ему согласиться на требование Томаса, которое
самому Крабу казалось неслыханным беспределом и грабежом
среди бела дня.
     Или убедил.
     Или приказал.
     В любом случае просматривалась заинтересованность
Янсена в том, чтобы Томас получил купчие навязанного ему
национал-патриотами деда, странно-зловещая фигура которого
неотступно преследовала нас в Эстонии, как тень отца
Гамлета.
     Желание Томаса наложить лапу на наследство
деда-эсэсовца тоже было по-человечески понятным. Хотя, на
мой взгляд, глупым и даже опасным. Было совершенно ясно, что
его и близко не подпустят к этим миллионам. Лапу на них
скорее всего наложат сами национал-патриоты. Но -
хозяин-барин.
     Гораздо больше меня заинтересовало упоминание Мухи о
том, что Рита Лоо унесла с собой ксерокопию завещания
Альфонса Ребане и была очень озабочена, когда не сразу ее
нашла. Это проясняло намеки Мюйра о неслучайности ее
появления возле Томаса. Правда, что она намерена сделать с
этой ксерокопией, было совершенно неясно.

     Из гостиницы мы вышли по служебному ходу. "Линкольн"
стоял среди мусорных баков под ярким дуговым фонарем и
выглядел, как аристократ в белом смокинге, которого в
поисках острых ощущений занесло в трущобы. Водила был так
возмущен моим приказом поставить машину здесь, что даже не
вышел открыть Томасу дверь. Он напрягся, готовый дать мне
гневную отповедь, если я возникну, но у меня и в мыслях не
было возникать.
     Едва мы отъехали, в кармане Мухи запиликал мобильник.
Он молча послушал, сказал: "Все понял". Потом - мне:
     - Звонил Артист. К Мюйру приехал Янсен. Говорят
по-эстонски. Разговор эмоциональный. Заметил?
     Я кивнул. Вопрос Мухи и мой кивок относился не к звонку
Артиста, а к небольшой серой "тойоте", которая включила
подфарники и тронулась с места, когда наш лимузин проплыл
мимо нее.
     "Линкольн" обогнул площадь, на которую фасадом выходила
гостиница "Виру", и свернул на Пярнуское шоссе. Это шоссе,
как просветил нас Томас, начиналось от площади Виру,
пересекало площадь Выйду и заканчивалось в городе Пярну,
основанном в 1251 году и некогда входившим в союз ганзейских
городов. "Тойота" отстала метров на сто. Но тут мое внимание
отвлек от "тойоты" черный пятидверный джип "Мицубиси Монтеро
Спорт", который повторил наш маневр по площади Виру и
пристроился сзади. Тонированные стекла и ближний свет его
фар мешали мне рассмотреть, сколько в нем пассажиров.
     А вот это было уже непонятным. Открылся сезон охоты? За
нами? Вряд ли. За Томасом? Очень сомнительно. За его
бабками? Тогда это люди Краба.
     Томас повернулся к нам с переднего сиденья и сообщил:
     - "Линкольн" мы сейчас отпустим. Туда, куда мне надо,
на таких тачках не ездят. Поедем на моей "двушке", она стоит
возле моего...
     Он замолчал и уставился в заднее стекло.
     - Не понимаю, - сказал он. - Там ваш, что ли?
     - Где? - спросил я. - В джипе?
     - Нет. В серой "тойоте". Идет за джипом.
     - С чего ты взял, что там наш? - удивился Муха.
     - Он едет с подфарниками, - объяснил Томас. - В Таллине
ездят с ближним светом. Во всей Европе ездят с ближним
светом. С подфарниками ездят только в России.
     - Твою мать, - сказал Муха.
     Он усунулся в угол лимузина, вытащил мобильник и набрал
номер. Негромко - так, чтобы не услышал Томас, - проговорил:
     - Ближний свет, жопа. Ты не в Москве.
     Фары "тойоты" вспыхнули.
     Муха спрятал мобильник.
     - Нет, не наш, - сказал он.

     Был только один человек, которого Муха мог назвать
ласковым словом "жопа". Этим человеком был рядовой запаса, в
прошлом старший лейтенант спецназа, а ныне совладелец
детективно-охранного агентства "МХ плюс" Дмитрий Хохлов по
прозвищу Боцман.
     Я знал, что он обнаружится. Вот он и обнаружился.

     Но расслабляться не следовало. В джипе уж точно сидели
не наши. А в нем могло быть и пять человек. И даже семь.
Поэтому я потянулся вперед и сказал Томасу на ухо:
     - К дому не подъезжай. Тачку не отпускай, пусть ждет.
     - Почему? - спросил он.
     - Потому, - объяснил я.
     - Понятно, - сказал он.
     Пярнуское шоссе, как и предсказывал Томас, влилось в
площадь Выйду. Томас велел водителю тормознуть возле
какой-то арки. "Мицубиси" проехал вперед и остановился у
мебельного магазина. Из него вышли двое и стали
рассматривать витрину с кухонными гарнитурами. Водитель и
остальные пассажиры остались в тачке. Кухни их не
интересовали.
     "Тойота" остановилась сзади и сразу выключила свет,
растворилась среди голых мокрых деревьев и припаркованных к
тротуару машин, крыши которых поблескивали под уличными
фонарями в мелком моросящем дожде.
     Мы высадились. Томас приказал водителю ждать, ввел нас
в арку, потом в другую. Мы оказались в темном дворе. Это был
тот самый двор, где во время погони мы сменили "мазератти"
Артиста на "двушку" Томаса. Его пикапчик и сейчас стоял на
прежнем месте под тентом. Томас отдал мне ключи и
распорядился:
     - Заводите. Тент суньте в багажник. Потом выезжайте
туда, в переулок, - показал он в дальнюю часть двора. - Там
ждите. Я сейчас. Здесь моя студия, я быстро.
     Но это поручение я передоверил Мухе, а сам вслед за
Томасом вошел в подъезд. Как-то не хотелось мне оставлять
его без присмотра с полиэтиленовым пакетом в руке, в котором
лежали пятьдесят тысяч баксов. А подъезды и лифты в наше
время - не самое безопасное место.
     Но мои опасения оказались напрасными. В подъезде
приятно удивила чистота и даже какая-то уютность. Лифт тоже
был чистенький, кнопки не сожжены и не расковыряны.
     Квартира Томаса, которую он называл своей студией,
являла собой резкий контраст этому небогатому, но заботливо
обихоженному дому. И не модернистскими картинами на стенах и
по углам, а неряшливостью, беспорядком не случайным, какой
бывает при поспешном отъезде хозяев, а постоянным,
привычным. Ни в просторной комнате, ни в кухне не было ни
пустых бутылок, ни переполненных окурками пепельниц, но все
равно создавалось впечатление, что из этой квартиры только
что вывалилась шумная компания и скоро сюда вернется.
     В углу студии стоял мольберт с укрепленным на нем
большим холстом. На нем было что-то изображено, но что - я
не понял. Если бы я увидел этот холст не на мольберте, а
валяющимся на помойке, я решил бы, что об него просто
вытирали кисти, а потом выбросили.
     - Немножко пыль, - извинился Томас. - Это ничего. Проходи, я
сейчас. Ты смотри картины, а на меня немножко не оглядывайся,
ладно?
     Я послушно отвернулся. Но поскольку перед моими глазами
оказалось большое зеркало, висевшее над широкой тахтой, мне
трудно было выполнить просьбу Томаса. Впрочем, почему? Он
просил не оглядываться. Я и не оглядывался.
     Возле стенного шкафа, занимавшего одну из стен, он снял
светлый короткий плащ и надел другой, темный, длинный,
свободного покроя. Потом извлек пакет с деньгами и загрузил
его в просторный карман из такой же темной ткани, пришитый
изнутри, с изнанки плаща. Но не против сердца, где обычно
бывают внутренние карманы, а глубже, чуть выше бедра.
Подергал плечами, проверяя, не заметно ли содержимое кармана
со стороны. Проверка его удовлетворила.
     Его действия показались мне разумными. Но то, что он
сделал дальше, удивило: он вынул пакет с долларами из
потайного кармана и вернул его в полиэтиленовый пакет.
     - Вот теперь все, можно ехать, - сказал он.
     Заметив, что я оглянулся на холст, поинтересовался:
     - Тебе нравится?
     Я молча пожал плечами. Я не понимал, что здесь может
нравиться или не нравиться.
     - По-моему, чего-то не хватает, - заметил Томас, окинув
холст критическим взглядом. - Чего? Не понимаю.
     - А что ты хотел этой картиной выразить?
     Он глубоко задумался и честно признался:
     - Ничего.
     - Это тебе удалось.
     Он еще немного подумал и согласился:
     - Ты прав. Да, прав. В джипе были не ваши?
     - Не наши.
     - Точно?
     - Точно.
     - Сколько их там?
     - Трое - как минимум. Но могут быть и еще.
     - А на других машинах могут быть?
     - Могут.
     - Тогда сделаем так, - решил Томас. - Свет пусть. Пусть
думают, что я дома. А мы выйдем здесь.
     Он провел меня в кухню и отпер небольшую дверь. Это был
черный ход. Он выходил на задний двор. Обогнув дом, мы
оказались в узком переулке. Там стоял пикапчик Томаса. Томас
вознамерился сесть за руль, но мы с Мухой решительно
воспротивились: хмель из него вроде бы выветрился, но
перегаром несло так, что его забрал бы первый попавшийся
полицейский.
     Покрутившись проходными дворами и переулками, мы
выехали на какой-то проспект. Никаких подозрительных машин
не просматривалось. Еще через полчаса оказались в районе
порта среди старых кирпичных пакгаузов с подъездными
железнодорожными путями. Возле торца одного из пакгаузов
стояло несколько старых иномарок и "жигулей". Над воротами
помигивала красными неоновыми трубками вывеска
"Moonlight-club" - "Клуб Лунный свет".
     Место было очень подозрительным не по отдельным
деталям, а по всему, в целом. Томас был прав: на "линкольне"
в такие места не ездят.
     - Посидите, я быстро, - сказал он, вылезая из машины и
забирая с собой полиэтиленовый пакет с баксами. - Мне нужно
встретиться здесь с одним человеком.
     - С кем? - спросил я.
     - Это мой знакомый. Я потом все объясню.
     Начиная с момента получения денег, во всех его действиях
чувствовалась целеустремленность, всегда заставляющая
окружающих подчиняться. Но я все же выразил твердое
намерение сопровождать его и здесь. Он не возражал, но
предупредил:
     - Тебе там не понравится.
     - Переживу, - сказал я.
     Он нажал кнопку звонка. В железной, покрашенной суриком
двери открылось окошко. Томас наклонился к нему, что-то
произнес по-эстонски. Нас впустили, и я сразу понял, почему
Томас сказал, что мне здесь не понравится.
     За длинной стойкой бара и за столиками вдоль красных
кирпичных стен сидели молодые парни в черной коже, в
жилетках на голое тело, в напульсниках и даже в широких
кожаных ошейниках с шипами. На некоторых были черные
кожаные фуражки с высокой тульей, похожие на фашистские.
Бухал рок из колонок стереосистемы. Две пары танцевали на
площадке посреди зала. Причем, не так, как нынче принято, а в
обнимку, медленно.

     Это был гей-клуб.

     Но при всем обилии железа, черной кожи и устрашающих
татуировок на плечах и даже на бритых затылках атмосфера
показалась мне вполне мирной. Может быть, потому что народу
было еще немного по случаю раннего вечернего времени. Пили,
в основном, пиво из жестяных банок, перед некоторыми стояли
стаканы с фантой. А вот курили не только "Мальборо" -
сладковато потягивало травкой.
     Во всем этом заведении было что-то либерально-
демократическое. Не в российском понимании, а в нормальном.
Этому способствовала бесхитростность, с которой старый
пакгауз превратили в место культурного досуга: отделили
часть пространства кирпичной стеной, покрыли бетон пола
кроваво-красным линолеумом и на длинных шнурах навешали
неярких ламп с жестяными абажурами.
     Никогда раньше в таких местах мне бывать не приходилось, и
в первый момент я слегка прибалдел.
     - Ты не смотри, что они такие, - успокоил меня Томас. -
Они хорошие ребята. Даже застенчивые. Как девушки. Если
будут к тебе подходить, говори "нет". Или просто качай
головой.
     - Ты что, голубой? - напрямую спросил я.
     - Нет, я нормальный. Мой знакомый работает здесь
администратором.
     Мы прошли в конец зала. Томас заглянул в какую-то
комнату и сказал мне:
     - Подожди здесь.
     Я тоже заглянул в комнату. Там за обычным канцелярским
столом сидел обычный толстый человек в обычном костюме. В
комнату вела только одна дверь, так что никакой угрозы со
стороны можно было не опасаться. Я разрешил Томасу войти, а
сам остался стоять у стены.
     И сразу ощутил себя голым. И при этом девушкой. Возможно,
красивой. Во всяком случае, что-то во мне определенно было. Я
пользовался успехом, поэтому головой мне пришлось мотать
часто. Но Томас оказался прав: народ здесь был деликатный и с
руками не лез. Однако, и при этом чувствовал я себя идиотски и
огляделся в поисках какого-нибудь укромного уголка. И сразу
нашел. В торце зала стояло несколько пустых столиков, за одним
из них сидел высокий рыжий человек в желтой замшевой куртке и
в черной рубашке-апаш. Лоб его был перевязан красным платком.
     Это был кинорежиссер Март Кыпс.
     Перед ним стоял высокий пустой стакан. И до того, как
он стал пустым, в нем - судя по выражению мировой скорби на
лице режиссера - была явно не фанта.
     Я подошел и попросил разрешения присесть. Кыпс
безучастно кивнул, потом внимательно посмотрел на меня и
сказал:
     - Господин Пастухов. Международное арт-агентство. Как
обманчива внешность. Впрочем, внешность всегда обманчива. И
мужественность часто скрывает нежную душу.
     Похоже, он принял меня за педика. И даже, кажется,
сделал мне комплимент.
     - У вас есть деньги? - спросил он.
     - Есть.
     - А у меня нет. Купите мне выпить. Помянем гениальный
фильм "Битва на Векше".
     По его знаку подскочил вертлявый молоденький официант с
накрашенными губами.
     - Виски, - небрежно бросил я тоном завсегдатая баров. -
Два по сто. Хорошего.
     - Два по сто? - озадаченно переспросил официант.
     Я понял, что слегка лажанулся, нужно было сказать
"двойного", но исправляться не стал и решительно подтвердил
заказ.
     - Два по сто, понял. Что господин считает хорошим
виски? Хорошего - какого?
     Этот вопрос поставил меня в тупик. Но я нашелся:
     - Самого хорошего.
     - Есть "Джонни Уокер, блю лэйбл", - подсказал официант.
     - Годится.
     Когда заказ был выполнен, Кыпс взял стакан и с чувством
произнес:
     - За "Битву на Векше". Я ее проиграл. Так все думают.
Нет, я ее выиграл! Фильм жив. Он жив вот здесь, в моей
голове. Он есть факт мирового сознания. Он существует в
ноосфере. Не изуродованный цензурой, не обгаженный пошлыми
оценками черни. Вечная ему память! - заключил Кыпс и выпил.
Но не так, как пьют в России. А так, как в Европе: сделал
глоток и поставил стакан. - Столько труда пропало! Столько
мучительных раздумий! Столько гениальных прозрений!
     Сожаления о пропавших трудах не сочеталось с его только
что высказанным убеждением в том, что фильм существует в
мировом сознании, но я посчитал, что указывать на это
противоречие было бы нетактично. И даже, пожалуй, с моей
стороны непорядочно, так как к переходу фильма
непосредственно в мировое сознание, минуя стадию
материальную, мы все-таки имели непосредственное отношение.
     - Вы действительно работали в архивах? - поинтересовался я,
вспомнив выступление Кыпса на пресс-конференции.
     - Годы!
     - И разыскивали свидетелей?
     - Пытался. Никого не нашел. Из тех, кто воевал вместе с
Альфонсом Ребане, не осталось никого. Всех расстреляли. Эту
загадку я так и не смог разгадать. Была Русская
освободительная армия генерала Власова. Кого-то расстреляли,
других посадили. А Эстонскую дивизию расстреляли всю.
Почему? Неизвестно. Давайте выпьем за Альфонса Ребане,
господин Пастухов. Это была знаковая фигура века. Страшного
века. Дьявольского века. Он так и останется в двадцатом
веке. Теперь уже навсегда.
     Кыпс выпил и только тут заметил, что к своему стакану я
не притронулся.
     - Почему вы не пьете, господин Пастухов? Не хотите пить
за фашиста? Или не хотите пить с неудачником? Понимаю,
боитесь заразиться. Да, неудача заразна. Я заразился ею от
моего героя. Он был великим неудачником.
     - Я за рулем, - нашел я простейшее из объяснений.
     - Конечно, конечно. За рулем. Мы все за рулем, все, -
сказал режиссер Кыпс. - Но куда мы рулим? Если бы знать!
     Из кабинета администратора вышел Томас и остановился,
высматривая меня. Черный целлофановый пакет с баксами был
при нем. Что-то в выражении его лица и в некоторой
горделивости позы подсказало мне, что он не только уладил
свои дела с толстяком, но и успел врезать.
     - Извините, Март, мне нужно идти, - сказал я, опасаясь,
что Томас не откажется от приглашения выпить и с Кыпсом, а
это может иметь нежелательные последствия. Нас, конечно,
наняли охранять его, а не воспитывать, но возиться с пьяным
- удовольствие маленькое. Тем более - когда была не
исключена встреча с пассажирами черного джипа "Мицубиси
Монтеро". А что-то подсказывало мне, что встреча эта не
будет мирной.
     - Мне хотелось бы с вами поговорить, - добавил я. - Где
я могу вас найти?
     - Здесь, - сказал Кыпс. - Да, здесь. Я не педик. Но
больше нигде я не могу показаться. В меня будут тыкать
пальцами. А здесь ко мне не пристает никто. Мне иногда
кажется, что голубые - это светлое будущее всего
человечества.
     Я прошел сквозь строй раздевающих меня взглядов и
только на улице вновь почувствовал себя одетым.

     Трудно, однако, быть девушкой в нашем мужском мире!

     - Где вы пропадали? - сердито встретил нас Муха. - Эти,
в "Монтеро", забеспокоились. И знаешь, сколько их там?
Шестеро! И все с пушками!
     - Как ты об этом узнал? - удивился Томас.
     Муха с подозрением посмотрел на него, принюхался и
ответил:
     - Обыкновенная телепатия.

     <b>VIII</b>

     Матти Мюйр жил в Старом городе в доме постройки начала
века с кариатидами и лепниной по фасаду, с большими
сквозными арками. Дверь его квартиры выходила в одну из
арок. К ней вели три каменные ступеньки. Сама дверь была
обита обычным коричневым дерматином, но когда Томас назвал
себя в микрофон и предъявил свою физиономию глазку,
раздалось гудение и тугое клацанье, из чего явствовало, что
дверь не просто металлическая, но и снабжена
электроприводом, как в банковских сейфах.
     Отставной кагэбэшник заботился о своей безопасности.
     Еще подъезжая к дому, мы по мобильнику получили сообще-
ние от Артиста, что Юрген Янсен покинул дом Мюйра минут
сорок назад и обстановка вокруг дома нормальная. Его тачку
мы не заметили, хотя она должны была находиться где-то
поблизости, потому что уверенный съем информации с чипа,
который я переправил в жилище Мюйра с помощью розы, мог
осуществляться с расстояния не больше трехсот метров.
     "Двушку" Томаса мы оставили в соседнем переулке, Мухе я
приказал контролировать ситуацию снаружи, а сам вошел вслед
за Томасом в обиталище старого паука.
     Мюйр встретил нас на пороге прихожей. Он был в белой
крахмальной рубашке и в свободном сером джемпере.
Чувствовалось, что день у него был не из легких, и возраст все-
таки давал о себе знать. Небольшим пультом вроде
телевизионного он заблокировал дверь, сухо предложил:
     - Раздевайтесь, молодые люди.
     Томас решительно отказался:
     - Не стоит, господин Мюйр, мы спешим.
     Я не понял, куда мы спешим, Мюйр этого тоже не понял,
но не стал настаивать. Он провел нас в просторную комнату,
которая казалась небольшой из-за очень высокого, не меньше
чем пятиметрового потолка. Довольно крутая деревянная
лестница с перилами вела вверх, в другую комнату, низкую,
под одним потолком с первой. Я сообразил, что эта вторая
комната располагалась над аркой дома, из которой был вход в
квартиру.
     Когда я вез Мюйра домой, он рассказал, что уже лет
двадцать живет один, а его хозяйство ведет молодая русская
дворничиха. Поэтому в квартире было чисто, все
на своих местах. Но все это я отметил мимолетно, потому что
все мое внимание привлекла высокая хрустальная ваза на
круглом столе. В вазе красовалась роза. Лучшего места для
нее трудно было придумать.
     Мюйр принес из кухни поднос с графином и тремя
крошечными лафитничками.
     - "Мартелем" я вас угостить не могу, но у меня есть
кое-что не хуже, - проговорил он, разливая по лафитничкам
чайного цвета жидкость. - Это моя фирменная настойка.
     Но Томас проявил твердость:
     - Господин Мюйр, сначала дело.
     Он выложил на стол пакет с долларами и развернул обер-
точную бумагу:
     - Ваши бабки. Ровно пятьдесят штук.
     - Что ж, дело так дело.
     Мюйр извлек из книжного шкафа серый кейс и раскрыл пе-
ред Томасом:
     - Ваши купчие.
     В кейсе действительно лежали три пачки гербовых бумаг,
перевязанных шпагатом.
     Что-то не сходилось. Я был уверен, что Мюйр оставил
купчие в банке. А снова съездить за ними он не мог, потому
что к тому времени, когда он вернулся домой после нашей
прогулки по Тоомпарку, банк уже был закрыт.
     - Вы спрашиваете себя, юноша, что я оставил в банке? -
с суховатой усмешкой поинтересовался Мюйр. - Нечто гораздо
более ценное, чем эти бумаги. Догадались?
     - Подлинник завещания, - сказал я.
     - Совершенно верно. Мы присутствуем при событии в
некотором роде историческом. Прошлое соединяется с
настоящим. Наследство Альфонса Ребане соединяется с его
наследником. Но ключик от будущего держу в своих руках я.
Проверили, друг мой?
     - Да, - кивнул Томас. - Все в порядке.
     - Тогда давайте посмотрим на ваши деньги.
     Мюйр не ограничился, как Томас, проверкой купюр только
из одной пачки. Он вскрыл банковские бандероли на всех, из
каждой выбрал по нескольку банкнот и внимательно их изучил.
     - Я вам расскажу, как определить подлинность баксов, -
предложил свои услуги Томас. - Есть двенадцать признаков...
     - Не трудитесь, - прервал его Мюйр.
     Закончив проверку, он внимательно взглянул на Томаса.
     - Вы уверены, что здесь пятьдесят тысяч?
     Томас смутился:
     - Извините, господин Мюйр. Я не хочу вас обманывать.
Да, здесь только сорок девять. Понимаете, у меня был долг.
Важный. Человеку, который... Страшный человек, господин
Мюйр. Просто страшный. Да вот Сергей видел его. Скажи, Серж!
- обратился он ко мне. - Ты же его видел! Такой толстый!
     - Видел, - подтвердил я, хотя толстый администратор из
гей-клуба не показался мне страшным. И что-то я не заметил,
чтобы Томас его боялся. Но я решил обойтись без этого
уточнения, чтобы не портить Томасу игру, которую он вел в
каких-то своих, непонятных мне целях.
     - И я... в общем, я заехал и отдал ему штуку из ваших
денег. Господин Мюйр, это всего два процента! Неужели не
прогнетесь на такой мизер?
     - Ладно, уговорили, - кивнул Мюйр. - Прогнусь.
     - Спасибо, господин Мюйр, большое спасибо, - горячо
поблагодарил Томас. - А все остальные - вот. Проверяйте,
господин Мюйр.
     - Поверю.
     - Нет-нет, считайте! - настаивал Томас. - Давайте
вместе считать!
     - Я же сказал, что верю, - повторил Мюйр.
     - Как хотите, - согласился Томас. Он аккуратно завернул
деньги и посоветовал: - Спрячьте их подальше. Это большие
бабки, господин Мюйр. Они требуют уважения.
     - Я потом уберу.
     - Лучше сразу. Я положу их вот сюда, на книги.
     Томас взял пакет и встал, чтобы подойти к книжному
шкафу, но Мюйр не без раздражения проговорил:
     - Оставьте! Положите на стол, и пусть лежат.
     - Как скажете.
     Томас вернул сверток на стол и начал перекладывать купчие в
черный полиэтиленовый пакет.
     - Можете взять вместе с кейсом, - разрешил Мюйр.
     - Мне неудобно, - засмущался Томас. - Это дорогой кейс.
     - По сравнению с купчими он не дороже вашей оберточной
бумаги.
     - Вы очень добры, господин Мюйр. - Томас вернул купчие
в кейс. - И что мне теперь делать с этими бумагами?
     - Вам скажут. Вам все объяснит господин Юрген Янсен.
Дам только один совет. Эти бумаги не имеют никакой ценности
без вас. А вы - без них.
     - Что  вы  этим хотите сказать?  - встревожился Томас.
     - Не отдавайте их никому. Эти документы уникальны. Они
существуют в единственном экземпляре. В гостинице есть сейф.
Держите их там. А еще лучше - абонируйте ячейку в банке. И
главное - не давайте никому доверенности на них. Ваша
подпись на этой доверенности будет означать для вас смертный
приговор.
     - Вы меня пугаете, господин Мюйр.
     - Нет. Предупреждаю.
     - Спасибо за предупреждение. Я запомню ваши слова. И
все-таки вы меня напугали. Да, напугали, - повторил Томас. -
Мне, наверное, не нужно связываться с этим делом. Как ты
считаешь? - обратился он ко мне.
     - Это решать тебе.
     Томас глубоко задумался и заключил:
     - Да, не нужно. Господин Мюйр, я погорячился. Вот ваши
бумаги. Я забираю бабки и ну их в баню все эти дела. Если
человек к тридцати трем годам не научился делать большие
бабки, нечего и дергаться. Значит, Им не дано. Есть люди,
которым дано, а есть, которым не дано. К сожалению, я из
тех, кому не дано.
     Говоря это, он положил кейс на стол и начал заталкивать
в черный полиэтиленовый пакет сверток с долларами. От
волнения даже уронил его на пол и кинулся поднимать, путаясь
в полах плаща.
     - Успокойтесь! Сядьте и успокойтесь! - прикрикнул Мюйр
и отобрал у Томаса пакет с деньгами. - Что это за истерики?
Не понимаю, что вас так взволновало. Вы же ничем не
рискуете.
     - Как это ничем? - возмутился Томас. - А моя жизнь?
     - Ей ничего не грозит, если не будете делать глупостей.
     - А пятьдесят штук? То есть, сорок девять?
     - А вы как хотели, молодой человек? Не рисковать ничем,
а иметь все?
     - Если сказать честно, это было бы, конечно, лучше
всего, - с застенчивой улыбкой признался Томас.
     - Ваше право. У меня есть другой покупатель на эти
документы. Час назад меня посетил господин Юрген Янсен. Он
готов заплатить за них гораздо большую сумму.
     - Нет-нет! - запротестовал Томас. - У нас с вами был
договор. А договор дороже денег!
     - Поэтому я и отклонил предложение господина Янсена.
     - Ладно, рискну, - сказал Томас. - Извините меня, господин
Мюйр. Это была минутная слабость.
     Он защелкнул замки кейса и поставил его на пол рядом со
своим стулом как бы в знак того, что решение принято и
обратного пути нет.
     - Так-то лучше, - одобрил Мюйр. - Будьте достойны
своего деда, Томас Ребане. Ваш дед был бесстрашным
человеком. Он ничего не боялся. И всегда побеждал.
     Он немного помолчал и уточнил:
     - Почти всегда.
     Что-то во всем этом деле было не так. Да не мог Мюйр
всерьез рассчитывать, что ему обломится половина эсэсовского
наследства. И подлинник завещания не дает ему никаких
гарантий, в каких бы надежных банковский сейфах он ни
хранился. Он не мог этого не понимать. А тогда для чего все
это затеял? В чем заключается конечная цель его оперативной
комбинации, которую в разговоре в кабинете он назвал самой
лучшей и самой масштабной комбинацией в своей жизни?
     - А теперь можно выпить вашей настойки, - предложил
Томас. - На чем, вы говорите, ее настаиваете?
     - На кожице грецких орехов, - ответил Мюйр. - Она
повышает потенцию.
     Судя по его виду, никакого желания затягивать эту
встречу у него не было, но он счел необходимым соблюсти
приличия.
     Томас восторженно округлил глаза:
     - Потенцию?! Господин Мюйр! Я потрясен!
     - Вы неправильно меня поняли.  Потенция в моем возрасте
- это  способность жить полноценной умственной жизнью.
     - Умственной, - повторил Томас. - Понимаю. Но это тоже
хорошо. Скажите, господин Мюйр, а кроме этих наперстков...
Я, знаете ли, привык к емкостям немного другим...
     Мюйр усмехнулся и достал из серванта фужер.
     - Учтите, это очень крепкий напиток, - предупредил он.
     - Мы многое понимаем по-разному, - философски заметил
Томас.
     - Тогда за успех, - приподнял лафитничек Мюйр. - А вы,
юноша?
     - Это ваша сделка, - сказал я.
     - За наш успех, друг мой.
     - Ваше здоровье, господин Мюйр.
     Томас ошарашил фужер и вытаращил глаза.
     - Это что? - отдышавшись, спросил он.
     - Спирт.
     - Я ошибся, - признал Томас. - Есть вещи, понимание которых
от возраста не зависит. А теперь, господин Мюйр, позвольте
откланяться. Серж, нам пора.
     Он взял кейс, одернул плащ и прошествовал к выходу. У
двери обернулся:
     - Маленькая просьба. Ваш кот. Карл Вольдемар Пятый.
Можно на него посмотреть?
     - Он в спальне. - Мюйр показал на верхнюю комнату. -
Сейчас позову. Карл Вольдемар!.. Карл Вольдемар Пятый!.. Я
кого, ленивая скотина, зову?!.
     На верхней ступеньке лестницы появился кот. Явление его
было очень эффектным, потому что это был самый обычный
серый кот, каких у нас в Затопине обычно называют Мурзиками.
     - Это он и есть? - озадаченно спросил Томас.
     - Он.
     - А почему он пятый?
     - Потому что он у меня пятый.
     - А почему он Карл Вольдемар?
     - Так было записано в родословной первого. Все
вырождается, друг мой. Все мельчает: идеи, люди, коты.
     Мюйр щелкнул пультом. Бронированная дверь открылась и
выпустила нас в таллинский вечер с голыми деревьями и
моросящим дождем.
     Томас увлек меня из-под арки, опасливо оглянулся на
окна Мюйра, забранные мощными, художественной ковки
решетками, и заговорщически сообщил:
     - Получилось!
     От избытка чувств он запустил кейс вверх и даже умудрился
его поймать. Но с координацией движений у него были нелады, он
поскользнулся на мокрой брусчатке и грохнулся на мостовую. Но
и это не умерило его восторга.
     - Получилось! - ликующе повторил он.
     Он не успел объяснить, что именно у него получилось,
потому что из темноты вынырнул белый пикапчик и резко
затормозил возле нас. Муха приказал:
     - Быстро садитесь! Фитиль, показывай дорогу к
гостинице!
     - Нам нужно к "линкольну"! - запротестовал Томас. - И
нужно зайти домой - выключить свет!
     - Успокойся, - прервал Муха. - Его уже выключили.

     У ярко освещенного подъезда гостиницы "Виру" царило
оживление, толпилось человек сто. В свете круглых фонарей
краснели транспаранты, над зонтами, шляпами и кепками
колыхались фанерные щиты на палках, похожие на лопаты для
уборки снега. Если бы на них не белели плакаты, можно было
подумать, что это дружной толпой вышли на работу таллинские
дворники.
     Толпа была разделена надвое. Над одной частью было
больше красного, в другой чернели кожаные косухи скинхедов.
Между ними прохаживались полицейские, не допуская слияния
народных масс в критическую массу уличных беспорядков и
обеспечивая беспрепятственный проход в гостиницу постояльцам
и посетителям ресторана. Они подкатывали на шикарных тачках
и норовили прямо к подъезду, но полицейские вежливо
отправляли их на стоянку, откуда они поспешно проскакивали к
дверям гостиницы, опасливо поглядывая в обе стороны.
     Даже издалека чувствовалось напряжение, в котором
находились обе половины толпы. Но в физическую активность
оно не переходило. Массы словно чего-то ждали. И было у меня
сильное подозрение, что ждут они появления Томаса Ребане,
который дрых на заднем сиденье "жигуленка", обеими руками
обняв серый кейс с содержимым стоимостью от тридцати до ста
миллионов долларов в зависимости от рыночной конъюнктуры.
     Для нас с Мухой это было очень большим облегчением
жизни. Он достал нас попытками рассказать что-то настолько
веселое, что никак не мог добраться до сути, потому что
хохотал сам. Фирменная настойка Матти Мюйра оказала
сокрушительное действие даже на его тренированный организм.
В конце концов Муха приказал ему заткнуться. Томас обиделся
и затих. Но даже если бы рассказ его был более связным, мы
не стали бы его слушать. Не до рассказов нам было, даже
самых веселых. Обстановка к этому как-то не располагала.
Наши собственные наблюдения, дополненные докладами
Артиста  и Боцмана, рисовали картину не самую радужную.
     Мобильными телефонами мы договорились пользоваться
лишь в самых крайних случаях, разговаривать коротко и по
возможности иносказательно. При современном уровне развития
средств связи даже правительственные линии не были надежно
защищены от прослушивания. А про обычные сотовые телефоны
и говорить нечего. Кто и зачем мог прослушивать наши
переговоры, было не очень понятно. Но в странном и даже,
пожалуй, двусмысленном положении, в котором мы находились,
пренебрегать любыми мерами предосторожности было
неразумно.
     Но сейчас, похоже, как раз и был крайний случай.
Поэтому я приказал Мухе загнать пикапчик в переулок, из
которого хорошо просматривалась вся площадь Виру и вход в
гостиницу, и вышел на связь сначала с Артистом, потом с
Боцманом. Чтобы не пересказывать Мухе содержания разговоров,
мобильник я включил на громкую связь.
     Артист по-прежнему сидел в своей "мазератти" возле дома
Мюйра. Он сообщил:
     - Неладно что-то в Датском королевстве. Здесь гости.
Четверо на "Мицубиси Паджеро". В дом не заходят. Ждут.
     Я уточнил:
     - На "Мицубиси Паджеро" или на "Мицубиси Монтеро"?
     - "Паджеро".
     - Уверен?
     - Пять различий навскидку. Первое: кузов трехдверный.
     - Достаточно. Братки?
     - Сомневаюсь. Думаю, профи.
     - Почему?
     - Не курят.
     Боцман был более многословен, а его иносказательность
лишена всякой литературности:
     - Если кто выходит через задний проход, то назад лучше
через передний. Здесь шесть куч, можно вляпаться. И еще. В
тот красивый дом с флагом, где вы ночевали после дачи, я бы
не ехал. Подъезды плохие, тоже много этих, куч. Примерно два
взвода.
     - В форме?
     - Да. "Эсты".
     - Когда возникли?
     - Точно не знаю. Думаю, после того, как в квартире на
третьем этаже погас свет.
     - Как узнал?
     - Сначала эти шестеро на "Монтеро" рванули туда. Оттуда
их завернули к гостинице. Помощь нужна?
     - Обойдемся. До связи.
     - Это не Краб, - сказал Муха. - Перекрыты подъезды к
посольству. Два взвода. Твою мать. Что это значит, Пастух?
     - Понятия не имею.
     Это значило только одно: моя предварительная оценка
ситуации была в корне неправильной. Охота шла не за бабками
Томаса. Из-за них не подняли бы по тревоге спецподразделение
"Эст".
     Но долго думать об этом времени не было.
     - Подъедем с центрального входа, - решил я. - Толпа.
Полицейские. Не рискнут. Прикроем с боков. Буди этого
подарка.
     После нескольких безуспешных попыток растрясти Томаса
Муха потерял терпение и влепил ему оплеуху. Это
подействовало. Томас встрепенулся и удивленно спросил:
     - Ты зачем меня ударил?
     - Тебе приснилось. Не задавай лишних вопросов, -
приказал Муха. - Застегни плащ. Подними воротник. Сейчас мы
подъедем к гостинице и выйдем. Постарайся не шататься.
     - Я никогда не шатаюсь! - заявил Томас.
     - Вот и проверим.
     Появление невзрачного белого пикапчика на стоянке перед
гостиницей не произвело на толпу никакого впечатления. Мы
немного посидели в машине, поджидая удобный момент для
высадки и последующего броска к подъезду.
     Отсюда можно было разглядеть не только сами плакаты, но
и надписи на них.
     Над толпой, в которой мелькали скинхеды, надписи были
на русском языке: "Русские оккупанты, убирайтесь в Россию!",
"Нюрнберг для коммунистов!", "Эстония для эстонцев!" и
разные вариации на эти темы.
     У противостоящей стороны плакаты были на эстонском,
кроме испанского "No passaran!" и русского "Да здравствует
СССР!".
     Таким образом, вероятно, достигалось взаимопонимание.
     В первых рядах противников фашизма стояли закаленные в
митинговой борьбе русские тетки, каких можно увидеть на всех
коммунистических сборищах в Москве. Своими мощными телами
они прикрывали довольно хилых мужичков среднего возраста и
бодрых пенсионеров.
     Толпа их идеологических противников было моложе и
разносортнее. Пожилых женщин вообще не было. Скинхеды
скандировали "Зиг хайль" и что-то еще, вскидывая руки в
фашистском приветствии.
     Тут же тусовалась аполитичная молодежь, которая пришла
сюда поприкалываться.
     Тщательный визуальный осмотр в четыре глаза, который мы
с Мухой предприняли, не выявил ни в той, ни в другой
группировке ни явных профи из силовых подразделений, ни
уголовного вида качков. Но это ничего не значило. В такой
толпе затеряться нетрудно.
     Удобный момент для броска возник, когда полицейские
сплавили на стоянку очередной "мерседес". Из него вышли два
господина в черных фрачных пальто и две дамы в норковых
накидках и длинных вечерних платьях. Они неодобрительно
осмотрели пикетчиков и прошествовали к подъезду, где
величественный, как адмирал, швейцар распахнул перед
ними тяжелую дверь.
     Мы выпихнули Томаса из машины и пристроились за ними,
прикрывая Томаса с флангов. Самое поразительное, что он
действительно не шатался, ступал твердо и даже торжественно,
как некогда, возможно, его мифический предок штандартенфюрер
СС Альфонс Ребане обходил парадный строй своей дивизии.
     До спасительной двери оставалось не больше десяти
метров, когда Томас неожиданно остановился перед теткой с
плакатом "No passaran!"
     - Мадам, это неправильный лозунг! - галантно обратился
он к ней.
     - Почему это неправильный, почему это неправильный? -
ощетинилась она. - Фашизм не пройдет!
     - Да, но в Испании он прошел, - разъяснил Томас, отстраняя
Муху, подпихивающего его к подъезду. - Испанские коммунисты
потерпели поражение. Это исторический факт.
     - А у нас не пройдет! - отрезала тетка и вдруг завопила: - Это
он! Он! Фашистское отродье! Но пассаран!!!
     И с этим неправильным лозунгом обрушила на голову
Томаса свою снегоуборочную лопату.

     Смешались в кучу кони, люди.

     Соединившаяся в критическую массу толпа смела
полицейских и фрачных господ с их дамами, замелькали лопаты,
зонты, восторженно заорала и засвистела прикольная молодежь,
светлая голова Томаса исчезла под грудой тел.
     Мы с Мухой врезались в эту живую массу, как
шахтеры-стахановцы в угольный пласт, вырубая и расшвыривая
всех, кто оказывался на пути, без разбора их политической
ориентации.
     Боковым зрением я успел заметить, как на площадку перед
гостиницей влетел черный "Мицубиси Монтеро", из него
высыпали шестеро и остановились в растерянности. Но
наблюдать за ними было некогда.
     Добравшись до Томаса, мы подхватили его за руки и
поволокли к входу в гостиницу, прикрывая своими спинами,
вышибли адмирала из двери, рассекли толпу любопытных в
холле и прорвались к лифту.
     И лишь в номере, швырнув это пьяное фашистское отродье
на диван в гостиной, обнаружили, что в руках у него ничего
нет.

     Серый кейс исчез.

     <b>IX</b>

     И что же все это значит?
     За кем или за чем шла охота?

     Вопрос "за кем" отпадал. Если бы целью были мы или
Томас, все произошло бы в тот момент, когда мы выходили из
служебного хода гостиницы. Лучшего места для засады трудно
придумать, а белый "линкольн" среди мусорных контейнеров
прямо-таки вопил о том, что рано или поздно мы возле него
появимся.
     Целью охоты не могли быть и бабки Томаса. Шестеро на
"Мицубиси Монтеро" не проявляли никакой активности до тех
пор, пока не обнаружили, что Томас слишком уж долго
задерживается в своей студии. Вот тут-то и была объявлена
тревога.
     Тоже отпадает. Что же остается? Только одно: купчие.

     Всегда полезно поставить себя на место противника и
попытаться понять логику его действий.
     Как бы я поступил, если бы моей задачей было изъять эти
купчие, провонявшие санпропускниками и теплушками уходящего
века? Устроил бы засаду во дворе Мюйра. Это если бы я не
знал, кто такой Мюйр. Но я знал. И знал, что от этого старого
паука можно ожидать любой подлянки. Он мог назначить встречу
с Томасом не дома, а в каком-нибудь другом месте. Это место
могло быть заранее оговорено. Когда? Не в кабинете. Там об
этом разговора не было. Вот когда: во время прогулки Мюйра по
Тоомпарку со скромным молодым человеком по фамилии
Пастухов.

     Я понял, что рассуждаю так, как может рассуждать только
один человек - Юрген Янсен.

     Он знал, о чем Мюйр говорил с Томасом в кабинете. Он
знал, о чем Томас говорил с Крабом - из прослушки и из
рассказа самого Краба. Он не знал только одного: о чем Мюйр
говорил со мной в Тоомпарке.
     Что же он после этого делает? Он едет к Мюйру и
разговаривает с ним. Как сообщил Артист: эмоционально.
Разговор, вероятно, был тяжелым. Отпечаток его лежал на всем
облике старого паука. Янсен не добился того, чего хотел. А
если верить Мюйру, он хотел выкупить у него купчие. И тогда
возле гостиницы появляется черный "Мицубиси Монтеро".
     И все становится на свои места.
     Я не могу посылать этих шестерых на "Монтеро" к дому
Мюйра, а должен пустить их по следу "линкольна". И лишь
когда я понимаю, что Томас меня обставил, появляются
"Паджеро" во дворе Мюйра и два взвода на подъездах к
российскому посольству. Чтобы эти купчие не оказались там,
откуда их не выцарапаешь никаким способом. А шестеро профи
на "Монтеро" устраивают засаду на заднем дворе гостиницы. И
если бы не предупреждение Боцмана, туда бы мы и подъехали.
     Значит, все-таки купчие.

     А вот это было не очень понятно.
     Если верить предположениям Мюйра, наследство эсэсовца
могло стоить от тридцати до ста миллионов долларов. Бабки
серьезные, но все-таки, на мой взгляд, не настолько
серьезные, чтобы рассматривать их как главный мотив в
действиях Янсена. Чтобы прибрать их к рукам, вовсе не нужно
было выстраивать такую сложную схему с фильмом "Битва на
Векше" и с торжественным перезахоронением останков Альфонса
Ребане. И уж вовсе не вязалось это с активностью эстонской
агентуры в расположении 76-й Псковской воздушно-десантной
дивизии и с просчитанным аналитиками УПСМ социальным
взрывом во второй половине марта.
     Поэтому я и решил, что всю эту неожиданно всплывшую
историю с недвижимостью Альфонса Ребане можно считать
боковым ответвлением основного сюжета, пасынком на стволе.
     Выходит, ошибся.
     А тогда что все это означает?
     Ответ мог дать только Янсен.
     Если в свалке у входа в гостиницу серый кейс не перех-
ватили его люди, то Янсен должен возникнуть в нашем номере с
минуты на минуту.

     Мы сделали не слишком настойчивую попытку раздеть
Томаса и перенести его в спальню. Но он так брыкался и
возмущенно мычал, что мы ограничились тем, что сняли с него
ботинки и оставили на диване в гостиной. Его темный плащ был
в грязи, на голове прощупывалась обширная шишка. Но никакой
опасности для его жизни не было.
     Муха довольно энергично выразил свое отношение к
склонности некоторых эстонцев, вроде бы ревностных
лютеран, к явно языческому поклонению древнегреческому
богу Бахусу, и мы махнули на Томаса рукой. Достал он нас
сегодня по полной программе.
     Я позвонил в ресторан и заказал в номер ужин на три
персоны, имея в виду, что Артист, просидевший несколько
часов в машине возле дома Мюйра, явится голодный, как
партизан после рейда по тылам противника. Через полчаса в
дверь позвонили, официант вкатил двухэтажный столик,
уставленный закусками и круглыми мельхиоровыми судками под
крышками. Но вошел не только официант. Вместе с ним вошел
Юрген Янсен с видом полицейского комиссара, который явился в
бандитское гнездо, чтобы арестовать преступника.

     Вот он и возник.

     Комиссар много чего повидал на своем веку. И лишь
одного взгляда ему было достаточно, чтобы правильно оценить
обстановку. И лишь одного слова, чтобы обрисовать ее с
исчерпывающей полнотой:
     - Нажрался!
     - Так точно, - подтвердил Муха. - Как вы догадались?
     - А вы? Вы-то куда смотрели? Не могли удержать?
     - Боже сохрани! - ужаснулся Муха. - За кого вы нас
принимаете, господин Янсен? Как можно удержать стадо слонов,
рвущихся к водопою? Что вы! Затопчут!
     Янсен дождался, когда официант закончит сервировку
стола, подписал счет и жестом приказал ему удалиться. И
только тогда задал главный вопрос:
     - Где бумаги?
     Мы промолчали. Муха был занят тем, что открывал крышки
судков и принюхивался к содержимому. А я промолчал по
соображениям высшего порядка, этического. В любой профессии
есть своя этика. В этом смысле профессия охранника ничем не
хуже любой другой. И коль уж мы оказались в роли охранников,
следовало заботиться о чести мундира.
     - Где бумаги? - повторил Янсен. - И не делайте вид,
господин Пастухов, что не понимаете, о чем я говорю!
     - Я понимаю, о чем вы говорите, - сказал я. - Но не
понимаю, почему вы говорите таким тоном. Вы наняли нас
охранять Томаса Ребане, а не его имущество. И если его будут
раздевать на улице бандиты, мы должны вмешаться только
потому, что он может простудиться. Вам не в чем нас
упрекнуть, господин Янсен. Наш подопечный жив и здоров. А
если немного мычит, то это не потому, что мы плохо выполняем
свои профессиональные обязанности.
     - Где бумаги, которые он взял у Мюйра? - продолжал
напирать Янсен. - Они были в сером кейсе. Мои люди видели
этот кейс у него в руках, когда он входил в гостиницу.
     - Когда он шел к гостинице, - уточнил Муха. - Когда он
входил в гостиницу, никакого кейса у него уже не было. И он,
строго говоря, не входил. Он вплывал. Я бы сказал так:
быстро вплывал. Это будет гораздо вернее.
     - Так где же они?
     - Я отвечу на ваш вопрос, - пообещал я. - Но сначала вы
ответите на мой вопрос. Что за охоту на нас вы устроили? С
какой целью?
     - Не понимаю, о чем вы говорите. Я послал моих людей
подстраховать вас. И только.
     - Ну, допустим, - согласился я, потому что уличать
человека во вранье дело пустое и в высшей степени
неблагодарное. Что он врет, я и так знал, без его
подтверждения. А человек, которого уличили во вранье,
почему-то никогда не бывает за это благодарным. - Почему вы
нас об этом не предупредили?
     - Не видел необходимости! - отрезал Янсен.
     - Эти бумаги, вероятно, очень важны? - поинтересовался
я. - И утрата их чревата неприятностями?
     - Это очень мягко сказано, господин Пастухов! Слишком
мягко!
     - Тогда разрешите дать вам совет. Я бы начал готовиться
к этим неприятностям прямо сейчас. Потому что они на
помойке. Или в мусоропроводе. А если еще не там, то будут
там в ближайшее время.
     - Что вы этим хотите сказать?
     По возможности кратко, но точно, я объяснил ему, что я
этим хочу сказать. И добавил:
     - Сам кейс, возможно, удастся вернуть. Штука дорогая.
Если дать объявление и пообещать вознаграждение, почему нет?
А бумаги вряд ли. Насколько я понимаю психологию люмпена,
который подобрал этот кейс после свалки, первым делом он
выкинет эти старые, дурно пахнущие бумаги.
     Янсен прореагировал на мой рассказ очень бурно:
     - Какого черта вас понесло в эту толпу?! Вы же видели,
что там творится! Почему вы не вернулись в гостиницу со
служебного входа?
     - Потому что нас ждали там шестеро ваших лбов на черном
"Мицубиси Монтеро", - объяснил Муха.
     - Я же сказал вам, что это была подстраховка!
     - Вы сказали нам об этом только сейчас. Сказали бы на
два часа раньше - и не было бы никакой головной боли ни у
нас, ни у вас. Да что уж теперь расстраиваться? Что вышло,
то вышло. Свершившийся факт, как говорят умные люди, не
может отменить даже сам Господь-Бог. Не поужинаете ли с
нами, господин Янсен? - гостеприимно предложил Муха,
заглядывая в один из судков. - По-моему, тут что-то очень
вкусное. Только не пойму что.
     - Это шампиньоны-орли в соусе ламбертен. Фир