было никакого выхода, кроме как подтвердить обвинения и показания других и развивать их: ибо иначе выходило бы, что я не разоружаюсь. Я, думая над тем, что происходит, соорудил примерно такую концепцию: есть какая-то большая и смелая идея Генеральной чистки: а) в связи с предвоенным временем, б) в связи с переходом к демократии эта чистка захватывает а) виновных, б) подозрительных, с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других по-другому, третьих по-третьему. Ради бога, не думай, что здесь скрыто тебя упрекаю. Даже в размышлениях с самим собой я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все. И было бы мелочным ставить вопрос о собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах". Здесь Бухарин близко подошел к ответу. А в другом письме - еще ближе, почти вплотную: "А с тобой я часами разговариваю. Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы ты видел, как я к тебе привязан. Ну, да все это психология, прости. Теперь нет ангела, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся". Вот это и был ответ. Всех расстреляли. Зевс принял жертву, не заметив ее. А сердца посвященных обожгла ужасом и восторгом явленная им близость его сверкающей огнедышащей колесницы. Ужас и восторг. Восторг служения. После московских процессов Молотов понял, что Сталин не совсем человек. После войны понял: совсем не человек. Бог и дьявол в одном лице. Да, Зевс. Ему можно было только служить. И постараться не оказаться на пути его колесницы. Бухарин это почти понял: "Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! В галлюцинаторном состоянии (у меня были такие периоды) я говорил с вами часами. Ты сидел на койке - рукой подать. К сожалению, это был только мой бред. Я хотел вам сказать, что был бы готов выполнить любое ваше требование без всяких резервных мыслей и без всяких колебаний. Я написал уже, кроме научной книги, большой том стихов. В целом - это апофеоз СССР. Байрон говорил: "Чтобы сделаться поэтом, надо или влюбиться, или жить в бедности". У меня есть и то и другое. Первые вещи кажутся мне теперь детскими, но я их переделываю, за исключением "Поэмы о Сталине". Я 7 месяцев не видел ни жены, ни ребенка. Несколько раз просил - безрезультатно. 2 раза на нервной почве лишался зрения и раза 2-3 подвергался припадкам галлюцинаторного бреда. И. В.! Разрешите свидание! Дайте повидать Анюту и мальчика! Мало ли что будет. Так дайте повидать мне своих милых. Ну уж если это никак нельзя, разрешите, чтоб Аннушка хоть свою с ребенком карточку принесла. Пусть вам покажутся чудовищными мои слова, что я вас люблю всей душой! Как хотите, так судите!.." Да, почти понял. Или даже без почти. Понял. Но поздно. Молотов понял это вовремя. В полной мере восторг служения он ощутил в Потсдаме и позже - на сессии Совета министров иностранных дел стран-союзниц по антигитлеровской коалиции в Лондоне. Бевин и госсекретарь США Бирнс были ошеломлены твердостью его позиции. Он говорил: "Нет". Никаких уступок. Ни малейших. Иногда молчал. Ни да ни нет. Даже в мелких вопросах. В газетах его сравнивали с Меттернихом. Ореол загадочности. Ощущение огромной силы. Великий дипломат. Сфинкс. Они так ничего и не поняли. Отгадка была очень простая: Молотов лишь озвучивал Сталина, его шифрограммы. Бевин и Бирнс, возможно, возмутились бы, если бы их вынудили повторять лишь то, что скажут Эттли и Трумэн. Они служили людям. А Молотов - Зевсу. Еще тогда, в Лондоне, он понял, что Запад обречен на проигрыш. Несмотря на бомбу. Для Запада разгром Германии, Италии и Японии был целью. Для Сталина - средством. Не конечной станцией, а полустанком. Для Сталина война закончилась уже в конце 43-го, когда ясно стало, что победа - это лишь вопрос времени. Он уже тогда был устремлен вперед. Куда? Это и предстояло понять. В домашний кабинет Молотова заглянула Полина Семеновна, позвала завтракать. Она была уже одета, спешила на работу. Наливая Молотову чай, спросила: - Ты сегодняшнюю "Правду" читал? - Еще нет. Что там? - Постановление о Сталинских премиях. - Я видел проект. - Почему же мне ничего не сказал? - Что я должен был тебе сказать? - Про Михоэлса. Молотов насторожился: - Про Михоэлса - что? - Как - что? Что ему дали Сталинскую премию! - Вот как? - переспросил Молотов. - Его не было в проекте постановления. Полина Семеновна подала ему газету. Молотов прочитал: "Присвоить Сталинские премии за выдающиеся работы в области литературы и искусства за 1945 год: ...Михоэлсу Соломону Михайловичу, народному артисту СССР, Зускину Вениамину Львовичу, народному артисту РСФСР, Тышлеру Александру Григорьевичу, заслуженному артисту Узбекской ССР, художнику - за спектакль "Фрейлехс" в Московском Государственном еврейском театре..." Подпись: "Председатель Совета Министров СССР И. Сталин". "Правда". 29 июня 1946 года. III "Сугубо конфиденциально Посол США в Великобритании А. Гарриман Государственному секретарю США М. Бирнсу Сэр! Как Вам известно, с 1943 года по апрель 1946 года я был послом США в Москве. За это время я сумел, хочется верить, понять некоторые особенности этой своеобразной и весьма интересной страны. Будучи уже здесь, в Лондоне, я продолжаю с повышенным вниманием следить за жизнью Советской России. Помимо личного интереса, это внимание вызвано пониманием огромной роли, которую СССР уже сейчас играет в глобальных вопросах мировой политики и будет играть в ближайшие десятилетия. Для Вас, разумеется, не составляет никакого секрета, что в результате перекройки послевоенной карты мира западным демократиям противостоит мощный коммунистический блок, включающий, помимо Советской России, страны Восточной и Центральной Европы, а также Монголию и огромный Китай. Бесспорным лидером в нем является Москва, а еще точнее - лично глава советского правительства И. Сталин. Я подчеркиваю это обстоятельство, так как дипломатия Запада, вскормленная традициями парламентаризма, не всегда вполне отдает себе отчет в том, что мы имеем дело с концентрацией в руках одного человека такой абсолютной и огромной власти, какой никогда не было ни у кого на протяжении всей истории человечества. Сейчас совершенно ясно, что обладание атомным оружием может служить сдерживающим фактором для коммунистической экспансии лишь до тех пор, пока Москва не создаст свою атомную бомбу. Прогнозы наших аналитиков о том, что это случится не раньше, чем через 10 лет, не вызывают у меня особенного доверия. Еще в бытность мою в Москве мы имели информацию о том, что участились случаи отключения электроэнергии на крупных металлургических и химических предприятиях Сибири. Это свидетельствует о появлении в этом регионе какого-то нового мощного потребителя электроэнергии и может служить указанием на то, что советский атомный проект вышел из стадии лабораторных испытаний. Политика открытой конфронтации с Москвой в духе "холодной войны", провозглашенная м-ром Черчиллем в Фултоне и поддержанная Вашингтоном, Лондоном и Парижем, не разрешает, по твердому моему убеждению, стратегических задач Запада в долговременной перспективе. Более того, в конечном итоге она является тупиковой. Она может перевести дипломатическое и идеологическое противостояние в противостояние военное. Будем называть вещи своими именами: она может привести к третьей мировой войне. Я не хотел бы дожить до этой поры. Полагаю, сэр, и Вы тоже. Я не хотел бы перед судом Всевышнего услышать обвинение в том, что не сделал всего, что мог сделать, для предотвращения апокалипсиса. Этим и вызвано мое обращение к Вам. Я неоднократно заявлял ранее и повторяю сейчас, что конфронтация Запада с коммунистическим блоком должна сочетаться с политикой вовлечения СССР и его сателлитов в мировую экономическую систему. При этом на определенном этапе этот второй конструктивный элемент нашей политики должен стать превалирующим, а затем, возможно, и единственным. Кризисное состояние советской экономики, обескровленной войной, крайне низкий жизненный уровень населения, необходимость вести в огромном масштабе восстановительные работы - все это создает в настоящий момент благоприятные предпосылки для того, чтобы сделать первые практические шаги в этом направлении. У меня есть все основания полагать, что Сталин дал нам вполне определенный импульс, адресованный Вашингтону и свидетельствующий о готовности Москвы к экономическому сотрудничеству с Западом. Я ждал реакции госдепартамента на этот импульс. Ее полное отсутствие заставляет меня предположить, что сигнал не воспринят ни посольством США в Москве, ни аналитиками госдепартамента. Это могло произойти только потому, что сигнал Москвы рассредоточен в четырех элементах и лишь с учетом всех четырех составляющих может быть понят в полном объеме. Элемент первый. Еще в середине 1946 года МИД СССР обратился в госдепартамент США и МИД Великобритании с протестом против создания Англо-американской комиссии по Палестине. Протест был выражен в необычной для Москвы мягкой форме. Он констатировал недопустимость решения каких-либо проблем послевоенного мирового устройства без участия СССР, но не содержал требования включить СССР в состав комиссии. Одновременно в московском малотиражном журнале "Новое время" появилась статья, подписанная А. Январевым, в которой в осторожных выражениях высказывалась мысль о праве евреев Палестины на создание собственного государства. В условиях политического плюрализма США или Великобритании подобная статья могла быть воспринята как выражение частного мнения автора, однако в Советском Союзе с его чрезвычайно жесткой и строго централизованной цензурой она означает совсем другое. А именно: изменение внешнеполитического курса СССР в отношении еврейской общины Палестины. Среди постоянных авторов и журналистов "Нового времени" нет человека с фамилией А. Январев. Псевдоним раскрывается легко. Под ним скрылся Андрей Януарьевич Вышинский, заместитель министра иностранных дел СССР Молотова. Таким образом, публикация этой статьи имела целью заявить новую позицию Москвы по Палестине, но при этом сделать это завуалированно, чтобы не вызвать резкой реакции в арабских государствах Ближнего Востока. Элемент второй. Примерно спустя месяц после протеста МИДа СССР и появления статьи в Палестине произошли события, имевшие огромный резонанс во всем мире. Членами подпольных террористических групп Эцела или Штерна были похищены и казнены два сержанта британской армии - в отместку, как было объявлено, за репрессии, которым подвергаются палестинские евреи и евреи-беженцы. Чрезвычайные меры, предпринятые Верховным комиссаром Великобритании, вызвали небывалые по масштабам массовые беспорядки и акции гражданского неповиновения. В итоге министр иностранных дел Великобритании Э. Бевин заявил на заседании палаты общин, что лейбористское правительство намерено передать Палестину под мандат Организации Объединенных Наций. Это решение кабинета Эттли было одобрено. Похищение и убийство британских сержантов является акцией совершенно беспрецедентной даже для таких леворадикальных организаций, какими являются подпольные группы Эцела и Штерна. Я не располагаю никакими агентурными данными, но у меня нет ни малейших сомнений в том, что это является преднамеренной провокацией, осуществленной при прямом участии резидентуры СССР в Палестине. Еще в начале 1946 года директор ФБР Д. Гувер информировал меня о том, что отмечена активизация агентуры НКВД в Палестине и в Румынии, откуда нелегальным путем переправляется оружие для отрядов Хаганы. Элемент третий. 29 июня 1946 года в московских газетах "Правда", "Литературная газета", "Литература и искусство" было опубликовано постановление Совета Министров СССР о присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области литературы и искусства. Среди отмеченных этой высшей государственной премией - художественный руководитель Московского еврейского театра Соломон Михоэлс за постановку спектакля "Фрейлехс". Мои дальнейшие рассуждения могут показаться Вам анекдотичными, но лишь потому, что Вы не знакомы со спецификой советской жизни. Незадолго до отъезда из Москвы я имел удовольствие побывать на спектакле "Фрейлехс" в Московском еврейском театре ГОСЕТ. Это мюзикл, поставленный по пьесе еврейского драматурга З.Шнеера. Фрейлехс - еврейский свадебный танец. Спектакль насыщен фольклорными мелодиями. Это очень веселое и одновременно грустное, даже в чем-то щемящее зрелище. Оно производит сильное впечатление даже на человека, не владеющего идишем. Вместе с тем художественные достоинства спектакля не имеют никакого отношения к факту присуждения за него Сталинской премии. С момента учреждения этих премий в 1939 году ими отмечаются произведения, имеющие ярко выраженный пропагандистский характер. Сталинские премии 1946 года продолжают эту тенденцию. Так, лауреатами названы создатели патриотического спектакля "Офицер флота", художник Налбандян за портрет Сталина, писатель Фадеев за роман "Молодая гвардия" о молодежном отряде сопротивления, действовавшем в Донбассе во время фашистской оккупации, кинорежиссер Эрмлер за фильм "Великий перелом", архитектор Щусев за внутреннее архитектурное оформление мавзолея В. И. Ленина. Аполитичный спектакль "Фрейлехс" выглядит в этом списке, как говорят русские, "белой вороной". Если учесть, что кандидатуру каждого лауреата лично утверждает сам Сталин, можно безошибочно сказать, что награждение артиста Михоэлса премией имени Сталина преследует вполне определенные цели, не имеющие к искусству никакого отношения. В своем отчете о встрече Сталина и Молотова с президентом Американской торговой палаты Э. Джонстоном, состоявшейся в июне 1944 года, я указывал, что в ходе обсуждения проекта создания в Крыму еврейской республики, открытой для переселения евреев со всего мира, Э. Джонстон прямо назвал артиста Михоэлса в качестве единственно приемлемой для американской стороны кандидатуры на пост президента будущей республики. Сталин дал понять, что обсуждение путей практической реализации проекта может быть продолжено при условии, что американские кредиты будут предоставлены Советскому Союзу без точной адресной привязки к Крыму. Убежден, что он сам понимал невыполнимость этого условия, а его предложение представляло в сути своей лишь зондаж степени нашей вовлеченности в этот вариант решения проблемы евреев-беженцев. Тот факт, что Сталин высказал свое условие не в императивной форме, а в форме предположения, свидетельствовало о том, что он оставляет открытым путь для поиска компромисса. Таким образом, присуждение Михоэлсу Сталинской премии, поднимающее рейтинг Михоэлса на качественно новый уровень, следует рассматривать как совершенно определенный сигнал о том, что советское правительство готово вернуться к крымскому проекту. Элемент четвертый. Начиная со второй половины 1946 года в публикациях советских газет отмечаются признаки начала идеологической кампании, направленной против так называемого буржуазного национализма. В этой стадии кампания носит неявный характер и выражается в агрессивном утверждении идей пролетарского интернационализма. Однако опыт подсказывает, что в любой момент она может перерасти в открытую травлю видных деятелей науки и культуры, евреев по национальности, в разжигание антисемитизма и в конечном итоге к фактическому превращению антисемитизма в важную составляющую государственной политики. На первый взгляд этот элемент входит в противоречие с первыми тремя. Но это противоречие кажущееся. Заявленная кампания по борьбе с еврейским буржуазным национализмом органически вписывается в контекст новой политики Москвы по рассматриваемому вопросу и является рычагом давления, с помощью которого Сталин намерен побудить США к активным шагам по практической реализации крымского проекта. Полагаю, мы должны сделать ответный шаг. С уважением А. Гарриман". "Сугубо конфиденциально Государственный департамент США Лондон, посольство США м-ру А. Гарриману Дорогой Аверелл! Не понимаю, почему наши разногласия по отношению к СССР должны переводить наши личные взаимоотношения на столь официальный уровень, что Вы не мыслите иного обращения ко мне, чем высокопарное "сэр". Меня причисляют к "ястребам", вы - "голубь", но оба мы демократы в самом широком понимании этого слова, а следовательно - убежденные антикоммунисты. У нас общая цель, а чей путь правильнее - покажет история. Я с большим интересом прочитал Ваш меморандум. Полагаю, Вы сделали правильный вывод. Наши эксперты зафиксировали изменение курса Кремля по вопросу о Палестине. Д. Гувер подтвердил и Ваши предположения о том, что в организации кровавой провокации не обошлось без руки Москвы. Мне трудно понять, как Вы даже после этого можете оставаться "голубем". К сожалению, имеют под собой основания и Ваши опасения о сроках создания Москвой собственного атомного оружия. ФБР располагает информацией о том, что русские ведут усиленную разработку высококачественной урановой руды в Болгарии, в районе Бухова, по соглашению с коммунистическим режимом Димитрова. В неделю добывается и вывозится в Советский Союз до полутора тонн руды. Это свидетельствует о значительной продвинутости советского атомного проекта. Так что вряд ли мы имеем форы больше шести-семи лет. Из одних и тех же предпосылок мы с Вами делаем диаметрально противоположные выводы. Я остаюсь сторонником жесткой политики, идеология которой была сформулирована м-ром Черчиллем в Фултоне. Запад должен эффективно использовать отставание Советов в атомной гонке и бедственное состояние экономики страны. Не забывайте, что Сталину еще придется выплатить почти девять миллиардов долларов за помощь США, полученную СССР по ленд-лизу. Не думаю, что Москва сейчас в том положении, чтобы диктовать нам свои условия. Условия будем диктовать мы. США предоставят Советскому Союзу рассрочку долга и экономическую помощь. Но не раньше, чем будет заключено устраивающее нас соглашение по Берлину и не будут проведены свободные демократические выборы в Польше и других странах Центральной и Восточной Европы. Такова моя точка зрения. Свою Вы достаточно четко определили в меморандуме. Должен с сожалением констатировать, что в своих заблуждениях Вы не одиноки. Вашу позицию, в частности, кое в чем разделяет генерал Джордж Маршалл. Если его план будет принят президентом и одобрен конгрессом, мне придется подать в отставку, так как я, как и Вы, не имею никакого желания отвечать перед Всевышним за чужие грехи. Рискуя приобрести в Вашем лице еще одного влиятельного политического оппонента, я тем не менее счел необходимым показать Ваш меморандум президенту. Г. Т. отметил, что американские налогоплательщики недаром заплатили Вам три доллара жалованья за Вашу государственную службу в годы войны, так как Вы стали тонким знатоком России и ее поистине византийской политики. Он согласился с Вашей трактовкой ситуации вокруг Палестины и с тем, что Сталинскую премию Михоэлса следует рассматривать как согласие Москвы на реализацию крымского проекта на компромиссных условиях. Он предложил дать ответ Сталину в адекватной форме. Форма эта такова. Президент считает, что в настоящий момент Вы принесете гораздо больше пользы не в качестве дипломата, а на посту министра торговли Соединенных Штатов. Ваш внушающий уважение опыт финансиста и бизнесмена будет востребован в полной мере. В новой должности Вы будете иметь больше возможностей корректировать политику правительства США в том направлении, которое Вы считаете правильным. Кроме того, Москва знает Вашу задействованность в крымском проекте и Вашу позицию "голубя"-миротворца. Президент поручил мне передать Вам это предложение и его просьбу принять его. Что я и делаю со смешанным чувством удовольствия и досады. Нет никаких сомнений в том, что сенат утвердит Ваше назначение. Это и будет наш ответ Сталину. Искренне Ваш М. Бирнс". IV 2 августа 1947 года в конференц-зале Еврейского антифашистского комитета на Кропоткинской состоялось внеочередное заседание президиума ЕАК. В повестке дня был только один вопрос: "О погромах в Англии". Надлежало осудить, заклеймить и дать гневный отпор. Еще накануне Фефер обзвонил членов президиума, у кого были телефоны, остальным разослал приглашения с курьером. Собирались без особой охоты, но и без выражений неудовольствия. Дело привычное. Надо так надо. И привычно, по накатанной колее, шло заседание. Осудили, стараясь не очень повторяться, профессор Исаак Нусинов и директор издательства еврейской литературы "Дер Эмес" Лев Стронгин, двуличность лейбористского правительства умело обличил старый профинтерновец Иосиф Сигизмундович Юзефович. Еще два-три выступления, и можно было переходить к клеймению. Проект резолюции был подготовлен еще вчера, аккуратно перепечатан на бланке ЕАК и лежал перед Фефером, которому и надлежало его огласить. Председательствовал Михоэлс. Он сидел рядом с Фефером за покрытым зеленым сукном столом, с несколько виноватым видом поглядывал на членов президиума, которых волей-неволей пришлось оторвать от дел. Ерзал на стуле и нетерпеливо поглядывал на часы Борис Абрамович Шимелиович, мысленно был в своей Боткинской. В углу шушукались Перец Маркиш и Самуил Галкин, изредка прыскали в кулак. Михоэлсу даже пришлось постучать карандашом по графину, чтобы призвать их к порядку. Делал какие-то пометки в записной книжке Давид Бергельсон. Михоэлс мог бы поклясться, что они не имеют никакого отношения к еврейским погромам в Англии, информация о которых была настолько куцей и невразумительной, что было даже не очень понятно, о еврейских ли погромах идет речь или же о погромах кого-то другого. Но раз эти погромы предписано заклеймить Еврейскому антифашистскому комитету, громили, надо полагать, все же евреев. А кого еще можно громить? Откровенно позевывал Лев Квитко. Академик Лина Соломоновна Штерн вообще, как казалось, не слушала. Пристроившись возле углового стола рядом с двумя стенографистками, просматривала толстые папки с письмами, адресованными ЕАК. Писем приходило много, по три-четыре десятка в день. Жалобы. Кому-то не возвращают жилплощадь, кого-то выгнали с работы, кого-то не приняли в институт. Были и коллективки. Особенно из западных областей, из Могилевской, Витебской, Брянской. Не выделяют технику еврейским колхозам, закрывают еврейские школы. Среди коллективок были очень резкие. "Борьба с буржуазным национализмом перерождается в антисемитизм". Среди десятков и даже сотен подписей - кавалеры орденов боевого Красного Знамени, Славы, даже мелькнуло раза три - Герои Советского Союза. Одно письмо, пересланное в ЕАК из Президиума Верховного Совета, вообще было адресовано: "Москва, Кремль, Вождю еврейского народа Михоэлсу". Письма подшивались, копии отправлялись в местные райкомы, горкомы и горисполкомы с просьбой принять меры и оказать помощь, ответы тоже подшивались. Людская беда укатывалась в казенные фразы, глохла, уходила в песок, как вешние средне-азиатские воды. Не только писали. Приходили и приезжали отовсюду, даже из Сибири и Дальнего Востока. Старались попасть на прием именно к Михоэлсу. В его присутственные дни в ЕАК выстраивалась очередь, как в булочную, только что номера не писали чернильным карандашом на ладонях. Приходили и в театр. Михоэлс велел пропускать, принимал в своем кабинете. Тяжелая была работа, изматывающая. Никаких сил не оставалось на репетиции. Вениамин Зускин злился, орал: - Ты уже год ничего не ставишь! Ты художественный руководитель ГОСЕТа, а не бюро жалоб! Что толку от этой нервотрепки, ты же все равно ничего не можешь сделать! - Выслушать человека - уже помощь, - возражал Михоэлс не слишком уверенно. Зускин был прав, умом Михоэлс это понимал, но сделать с собой ничего не мог. Несколько раз начинал думать о спектаклях, которые давно хотел поставить. "Ричарда III" Шекспира. И гоголевскую "Женитьбу". Нет, не думалось. Видел не текст, а коровьи еврейские глаза с унылым двухтысячелетним горем. Думал: всем сейчас тяжело. Но это не утешало. Не стоило бы Лине Соломоновне читать эти письма. Ох не стоило!.. Из состояния задумчивости Михоэлса вывел голос Фефера: - Ведите заседание, Соломон Михайлович. - Извините. Кто-нибудь еще хочет выступить? Нет? Тогда давайте клеймить. Вам слово, Ицик. В конференц-зале оживились, предчувствуя близкое окончание процедуры. Фефер не без торжественности огласил текст резолюции. - Поправки? Дополнения? - спросил Михоэлс. - Если нет, будем считать, что принято единогласно. - Минутку! - вмешалась Штерн. - Я не очень поняла, где были эти погромы? - В Англии, это же ясно сказано, - ответил Фефер. - А где в Англии? Англия большая. - Да какая разница? - Довольно существенная. В Лондоне - одно дело. В Ольстере - совсем другое. Беспорядки там могли произойти не на национальной, а на религиозной почве. - Пусть будет в Лондоне. Мне сообщили: в Англии. Разбили витрины нескольких магазинов, принадлежащих евреям. - А где в Лондоне? - Лина Соломоновна, я вас умоляю! - взмолился Фефер. - Какое это имеет значение? - Очень большое, - возразила Штерн. - До тридцати семи лет я прожила в Женеве, но в Лондоне бывала довольно часто и неплохо знаю этот город. Если погромы произошли в Челси или в Блумсбери - значит, в них принимали участие буржуа. Если в Уайтчепеле - значит, пролетарии. А если в районе порта -это, скорее всего, дело рук пьяной матросни или обыкновенного хулиганья. Мы заявляем протест, так мы должны знать, кому мы его заявляем. - Мы не просто заявляем протест. Мы принимаем воззвание ко всем демократическим силам мира с призывом сказать "нет" любым проявлениям антисемитизма! - Тем более. Мне хочется знать, есть ли у нас более точные сведения о характере этих погромов. Если мы собираемся предпринять такой серьезный шаг, нам просто необходимо иметь самые подробные сведения о событиях в Англии. Меня интересует, из каких источников они получены. - Они получены из информации ТАСС. Вы не доверяете этому источнику? - обозлился Фефер. - Не приписывайте мне то, чего я не говорила, - парировала Штерн. - Мы имеем право и должны протестовать против любых проявлений антисемитизма, - заметил дипломатичный Юзефович. - Где бы они ни происходили и в чем бы ни проявлялись. - Согласна. Но и в этом случае мы поступаем неправильно... - Лина Соломоновна, - вмешался Михоэлс. - Если вы хотите выступить, выходите сюда и говорите. Штерн подошла к столу президиума. Маленькая, толстая, старая еврейка с седыми волосами и большим носом. Михоэлс только головой покачал. Тетя Хася из Жмеринки, а не академик, дважды кавалер ордена Ленина, лауреат Сталинской премии. И акцент местечковой еврейки. И сама манера встревать в спор. Одесский Привоз! - Я вам объясню, почему мы поступаем неправильно, - продолжала Штерн. - Особенно если Брегман перестанет читать газету, а Маркиш не будет рассказывать Галкину анекдоты. Когда Еврейский комитет выступает в защиту евреев, это означает, что евреи заступаются за своих. Но кроме Еврейского антифашистского комитета, существуют и другие антифашистские организации: Антифашистский комитет советских ученых, Антифашистский комитет советских женщин, Антифашистский комитет советской молодежи, Славянский антифашистский комитет. Мне думается, наш протест должен быть не только против погромов. Если мы будем протестовать как евреи против еврейских погромов, то этот документ будет звучать не с той силой, с какой ему следует звучать. Нужно объединиться с этими антифашистскими комитетами, чтобы они также подписали воззвание или протест, тогда наш голос будет звучать против реакции вообще, против возрождения фашизма в любых его формах. Вы согласны со мной, Соломон Михайлович? - обернулась она к Михоэлсу. - Вполне, - кивнул он. - С одной поправкой. Все антифашистские комитеты - женщин, ученых, молодежи - слились в Советский комитет защиты мира. - А почему мы не слились? - удивилась Штерн. - Кому-то же нужно бороться с антисемитизмом. Вот давайте и будем бороться. Предлагаю проголосовать за резолюцию и разойтись с чувством глубокого удовлетворения. - Я извиняюсь. Я не часто бываю на президиуме, но хочу спросить: мы здесь "галочки" ставим или занимаемся делом? Если мы занимаемся делом, так давайте заниматься делом. Очень легко бороться с антисемитизмом в Англии, где его не очень-то есть. А еще легче - в Швейцарии, где его совсем нет, это я могу вам сказать совершенно точно. Не правильнее ли будет начать с себя? - Лина Соломоновна, - перебил ее Михоэлс. - В повестке дня у нас: "О погромах в Англии". Прошу вас не отклоняться от темы. - А я все-таки отклонюсь. - В таком случае я вынужден лишить вас слова. - В таком случае я не понимаю, что мне здесь делать! Штерн круто повернулась и пошла к выходу. - Лина Соломоновна, я настоятельно прошу вас остаться! Она остановилась у двери. - Я останусь. При одном условии: вы дадите мне возможность сказать то, что я считаю нужным. - Ладно, дам, - со вздохом согласился Михоэлс и обернулся к стенографисткам: - Девушки, пойдите в буфет, попейте чаю. У нас сейчас разговор не по теме. - Заседания президиума должны идти под стенограмму, - напомнил Фефер. - Это записано в нашем регламенте. - Я тоже настаиваю, чтобы мои слова были занесены в протокол, - поддержала его Штерн. - Если этот протокол для начальства - пусть оно знает, что нас заботит. Если для потомков - пусть знают потомки. Могу я говорить? - А могу я сказать вам "нет"? - Так вот что я думаю, друзья мои. Прежде чем протестовать по поводу погромов в Англии, не худо бы посмотреть, что творится у нас дома. Почитайте письма, которые приходят к нам в комитет, они вопиют! Антисемитизм начинается не с погромов. И не погромами заканчивается. Это мы раньше думали, что он заканчивается погромами. Сегодня мы знаем, что он заканчивается концлагерями и газовыми печами. Он заканчивается Катастрофой. И не только для евреев. Для всего человечества. Это - главный урок второй мировой войны. Я намеренно не говорю: Великой Отечественной войны. Я говорю: второй мировой войны. Любой врач знает: болезнь гораздо легче предупредить, чем лечить. Проказа начинается с прыща. Будем честными перед собой: мы уже все в прыщах. Когда еврейскую девочку, набравшую проходной балл, не принимают в институт, - это прыщ. Когда закрывают еврейскую школу - это уже нарыв. - Лина Соломоновна, не обобщайте, - попросил Михоэлс. - А почему? Обобщение - научный метод, - возразила Штерн. - Но раз вы просите, не буду. Буду говорить только о личном опыте. Во время войны я редактировала один медицинский журнал. В редакции было два секретаря с нерусскими фамилиями. Мне сказали: нужно их заменить. Почему? Потому. Но я, знаете ли, не из тех, кому таких объяснений достаточно. Объяснили подробней: есть такое постановление, что нужно уменьшать число евреев - ведущих работников, главных врачей - чуть ли не на девяносто процентов. Видите ли, говорят мне, Гитлер бросает листовки и указывает, что повсюду в СССР евреи, а это унижает культуру русского народа. - Кто это вам сказал? - поинтересовался Михоэлс. - Директор института академик Сергеев. В тот же день на заседании Ученого совета Академии наук я встретила Емельяна Михайловича Ярославского, который, на минуточку, такой же Ярославский, как я Иванова. Говорю ему: что же это такое, Миней Израилевич? Если есть такое постановление, то и меня надо снять, у меня тоже фамилия не очень русская. Да и вас тоже. Он сделал большие глаза, сказал, что ничего подобного нет и быть не может, и посоветовал написать Сталину. Я написала. Через некоторое время меня вызывают в Секретариат ЦК к Маленкову. Он был очень внимателен ко мне, сказал, что мое письмо передал ему Сталин, что Сергеев просто дурак и не нужно обращать на него внимания. Это было в 43-м году. А сегодня меня не спрашивают, кого можно увольнять, а кого нельзя. Моих сотрудников просто увольняют только за фамилию. А новых, будь они семи пядей во лбу, я не могу принять, если они евреи. Я обещала не обобщать и не буду. Но считаю свои долгом заявить: прежде чем клеймить антисемитизм в Англии, нужно заклеймить все его проявления у нас, в Советском Союзе! Она вернулась на свое место. "Рост - низкий. Фигура - полная. Шея - короткая. Плечи - прямые. Цвет волос - седые. Цвет глаз - карие". "Господи милосердный! Спаси и помилуй эту чертову старую идиотку!.." - Давайте заканчивать, - хмуро проговорил Михоэлс. - Кто за то, чтобы принять резолюцию? Прошу опустить руки. Против, надеюсь, нет? Лина Соломоновна? - Я воздержалась. - Большое вам за это спасибо. Резолюция принята единогласно при одном воздержавшемся. На этом повестка дня исчерпана. Фефер потянулся вперед, поднял руку: - Прошу слова! Встал над столом во весь свой прекрасный рост. Вальяжный. Уверенный в себе. В хорошем светлом костюме. В красивых американских очках. - Я считаю, что академик Штерн подняла чрезвычайно важный и злободневный вопрос! - заявил он. - Я тоже, - согласился Михоэлс. - Но мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз. - Нет. Мы должны говорить об этом сегодня! Сейчас! Члены президиума встретили слова Фефера настороженной тишиной. Непохоже это было на него. Совсем непохоже. Обычно он воздерживался от резких телодвижений. Михоэлс сморщил лоб, снизу взглянул на Фефера, пытаясь сообразить, что бы это могло означать. Не понял. Кивнул: - Ну, говорите. - Да, важный и своевременный! - продолжал Фефер. - Но вопрос поставлен не в той плоскости. Действительно, нас захлестнул поток писем с жалобами и просьбами о помощи. На что жалуются люди? Бытовая неустроенность. Работа. Жилье. Евреям не возвращают их квартиры и дома. Есть такие факты. Еврейские школы закрывают и в их помещениях устраивают русские и белорусские школы. И такие факты имеются. Можно их рассматривать как проявления антисемитизма. Но не правильнее ли оценивать их по-другому? Почему евреям не дают работу? Потому что нет рабочих мест. Почему не возвращают жилье? Потому что в их квартирах и домах живут другие люди и их просто некуда переселить. Почему закрывают еврейские школы? Потому что не хватает русских, белорусских и украинских школ. Согласны, Соломон Михайлович? - Я слушаю вас очень внимательно, - ответил Михоэлс. - Продолжайте. - Все это - не следствие антисемитизма, а последствия войны и разрухи. Мы стараемся помочь всем, кто к нам обращается. Но у местных партийных и государственных учреждений нет возможностей удовлетворить наши ходатайства. Их можно удовлетворить только в ущерб другим людям - русским, белоруссам, украинцам, латышам, литовцам. Пусть вам не покажется глупостью мое утверждение, но в настоящий момент евреи Советского Союза находятся в более выигрышном положении, чем другие национальности. У нас есть возможность разрешить наши проблемы достаточно быстрым и кардинальным образом. Я говорю о том, о чем вы все слышали и горячо обсуждали между собой. Я говорю о проекте создания в Крыму еврейской республики. Фефер помолчал, оценивая произведенный эффект. Эффект был сильный, два десятка пар глаз смотрели на него с напряженным вниманием. У Фефера был большой опыт публичных выступлений. Он умел подчинить аудиторию. Зажечь. Заразить своим воодушевлением. Поэтому его встречали даже лучше, чем Маркиша или Галкина, что бы там ни говорили критики-групповщики об их и об его стихах. Случалось ему выступать и в Политехническом музее. И тоже с успехом. Здесь был не Политехнический музей. Здесь перед ним были не тысячи человек, а всего двадцать. Но эти двадцать были - ареопаг. Элита еврейской Москвы. Фефер знал, что они не считают его ровней. И не потому, что в свои сорок шесть лет он был среди них мальчишкой. Галкин был всего на три года старше, но он был среди них равный. Фефер был даже не архонтом, кандидатом в члены ареопага, он был для них так, сбоку, средней руки функционер. Но теперь им придется немножечко потесниться. Он продолжал, намеренно приберегая к концу главный, самый сильный удар по воображению слушателей: - Еще в начале сорок четвертого года мы направили на имя товарища Молотова обращение с просьбой о создании в Крыму еврейской союзной республики. Тогда наше обращение оказалось преждевременным. Но теперь, когда... - Минутку! - перебил Михоэлс. - Когда вы говорите "мы направили" - кого вы имеете в виду? - Еврейский антифашистский комитет, разумеется, - ответил Фефер, досадуя, что его прервали. - Разве мы обсуждали какое-нибудь обращение к товарищу Молотову на президиуме комитета? - Нет. Но... - По-моему, не обсуждали. - Я и не говорю, что обсуждали. Мы просто подписали его и отправили. - Погодите, Ицик, - попросил Михоэлс. - Я ничего не могу понять. "Мы" - это кто? - Как - кто? Вы, я и Эпштейн. - Когда это было? - Я могу точно сказать, пятнадцатого февраля сорок четвертого года. Михоэлс задумался и покачал головой: - Какую-то ерунду вы порете. Не помню я никакого обращения. От возмущения у Фефера покраснели залысины. - Как не помните? Мы три дня сидели в кабинете у Эпштейна, спорили о каждом слове! Едва не передрались! - Но не передрались? - Нет. - Жаль, - заметил Михоэлс. - Я бы вам навешал. И сделал бы это с удовольствием. - Вы - мне?! - изумился Фефер. - Ну, знаете! - Послушайте! - решительно вмешался Юзефович. - Что за балаган вы тут устроили? Соломон Михайлович, объясните нам, пожалуйста, о каком обращении идет речь. Мы имеем право это знать. - Объясняйте, Ицик, - кивнул Михоэлс, - члены президиума имеют право это знать. Я тоже с интересом послушаю. Фефер взял себя в руки. - Я не знаю, какую цель вы преследуете. Но вы ее, товарищ Михоэлс, не достигнете! Эпштейн умер, он не может подтвердить моих слов. Но есть человек, который может это сделать. Я говорю о Борисе Абрамовиче Шимелиовиче. Он готовил проект обращения и все три дня участвовал в его обсуждении. Михоэлс нашел глазами Шимелиовича. - Борис Абрамович, сделайте одолжение, подтвердите. Ицик так уверенно об этом говорит. А у меня, по-видимому, полный склероз. Шимелиович поднялся, неопределенно покачал головой. - Когда, вы говорите, это было? - спросил он у Фефера. - Пятнадцатого февраля сорок четвертого года. - Пятнадцатого февраля... У нас как раз шел ремонт третьего корпуса больницы... Какой-то разговор вроде был... Какой-то разговор припоминаю, точно. А обращение... Нет, не помню. Соломон Михайлович, мы здесь до вечера будем сидеть? У меня дела, у всех дела. Повестка дня исчерпана. Может быть, все-таки разойдемся? - Согласен с вами. Заседание президиума объявляю закрытым. Спасибо, товарищи. Все свободны. - Я протестую! - заявил Фефер. - Вопрос слишком важный. Ладно, пусть не было обращения. Но сейчас мы должны его подать. Мы должны обратиться в правительство... Михоэлс снял с графина крышку и постучал ею по стеклу: - Сядьте, Фефер! Заседание закончено. - Вы не имеете права затыкать мне рот! - Имею. Потому что я председатель президиума, а вы всего лишь ответственный секретарь. И если вы не выполните моего распоряжения, я вас уволю к чертовой матери. - Руки коротки! Мою кандидатуру утверждали в ЦК! - Я предложу им выбор: или вы, или я. Когда назначат вас, тогда и будете командовать. Все, дорогие товарищи, шоу закончено!.. Не обращая внимания на Фефера, Михоэлс прохромал к дверям и остановился, пожимая руки выходившим членам президиума. Вышел Шимелиович, коротко кивнув: - Созвонимся. Вышел Квитко, спросив: - У вас найдется для меня пара минут? Я подожду на улице. Лина Соломоновна Штерн задержалась, укоризненно покачала головой: - Вы плохой актер, Соломон Михайлович. - У меня просто роль плохая. Конференц-зал опустел. Михоэлс уселся в первом ряду, поставив между коленями трость, закурил "Казбек". Проговорил, обращаясь к Феферу, сидевшему за столом президиума с возмущенным и обиженным видом: - Теперь можете выступать. У вас только один слушатель, но это очень внимательный слушатель. - Зачем вы все это устроили? - У меня есть кое-какие соображения, но я не намерен ими делиться. А зачем это устроили вы? - Что я устроил? Я хотел поставить чрезвычайно важный вопрос. Вы не дали мне говорить. - Теперь даю. Или вам обязательно нужна большая аудитория? Президиум ЕАК? - Этот вопрос может решить только президиум. - Попробуйте объяснить его мне. Считайте это репетицией своего выступления на президиуме. - Но сейчас вы не будете утверждать, что никакого обращения к товарищу Молотову не было? - Буду. Не было обращения Еврейского антифашистского комитета. Было письмо, подписанное тремя руководителями ЕАК. Которые превысили свои полномочия. Такие вопросы не могут ставиться без ведома президиума. Возможно, именно поэтому письмо не имело последствий. - Тут я с вами согласен. Может, поэтому. И еще потому, что обращение было несвоевременным. Теперь для него пришло время. Это же прекрасный выход для всех! У правительства нет денег строить евреям дома и школы. Мы сами построим! Мы возродим еврейские колонии, создадим новые! Мы разгрузим перенаселенные белорусские области, покроем крымскую степь новыми колхозами! Нам окажут помощь евреи всего мира. Пройдет немного времени, и Крымская еврейская республика будет самой передовой в Советском Союзе! И проблема антисемитизма отшелушится сама собой! Впрочем, что я вам говорю. Вы сами все это прекрасно знаете. - Браво, - подумав, сказал Михоэлс. - Знаете, Ицик, почему я не ставлю ваши пьесы? - Потому что вы ставите своих. - Нет. Потому что вы пишете плохие пьесы. А плохие пьесы вы пишете потому, что не знаете законов драматургии. - Почему это не знаю? - обиделся Фефер. - Очень даже знаю. Я конспектировал Аристотеля. Первый акт должен быть ясен. Во втором акте так переплетите события, чтобы до середины третьего акта нельзя было догадаться о развязке. И так далее. - Это форма, - покивал Михоэлс. - Суть в другом. Главный закон сформулировал Лопе де Вега. В работе "Новое искусство писать драмы". "Драма - это серия сменяющих друг друга и порождающих друг друга кризисов, все более обостряющихся". И еще. "Если для героя есть лучший вариант развития событий и худший, настоящий драматург всегда выбирает худший". Как и настоящий еврей. - Могу я назначить заседание президиума и вынести на него вопрос о Крыме? - Нет. - Но почему? Почему?! - Лопе де Вега вас не убедил, попробую объяснить по-другому. Знаете, как в одесском трамвае кричит вагоновожатый? "Высовывайся, высовывайся! Я посмотрю, чем ты завтра будешь высовываться!" - Но вы же сами тогда подняли вопрос о Крыме! - Я вам открою секрет. Но не советую им делиться ни с кем. Никогда. И ни при каких обстоятельствах. Я поднял этот вопрос потому, что меня попросил сделать это Вячеслав Михайлович Молотов. Лично. В своем кабинете в Кремле. А кто вас попросил поднять этот вопрос сейчас, я не знаю. И знать не хочу. Михоэлс поднялся и пошел к двери. - Меня никто ни о чем не просил! - крикнул Фефер ему в спину. - Я сам пришел к этому выводу! Михоэлс оглянулся. Внимательно осмотрел Фефера. - Рост - высокий. Фигура - плотная. Лицо - овальное. Волосы - русые, редкие. Брови - светлые. Носит очки... Знаете, Ицик, что это такое? Это ваш словесный портрет. А где такие портреты составляют, догадываетесь? - В милиции, - буркнул Фефер. - Нет, Ицик. В тюрьме. V По асфальту стелился тополиный пух. Листва деревьев и кустов припылилась, поблекла. В кронах кое-где отсвечивало желтым - знак осени в пышном московском лете. У входа в ЕАК Михоэлса поджидал Квитко. Привычно сутулился, поглядывал вокруг рассеянно, чуть исподлобья. Траченные сединой волосы. Крымский загар на лице - он недавно вернулся из отпуска. Загар почему-то не молодил. Наоборот - старил. Есть люди, которые словно бы с самого рождения сразу становятся взрослыми. Таким был Квитко. Они были ровесниками, но рядом с ним Михоэлс иногда чувствовал себя до неприличия молодым. Словно ему не пятьдесят семь лет, а двадцать. А Квитко не пятьдесят семь, а две тысячи. При появлении Михоэлса со скамейки под чахлой сиренькой поднялся водитель комитетской "эмки" Иван Степанович, аккуратно сложил "Вечерку", спросил: - Куда? - Никуда. Мы прогуляемся. Не беспокойтесь, Лев Моисеевич меня проводит. Лучше Фефера подвезите, он, судя по его виду, спешит. Владейте, Ицик, автомобилем, - обратился он к Феферу. - Мне он сегодня не понадобится. - Да? Очень кстати. Спасибо. - Фефер озабоченно взглянул на часы и бросил водителю: - На Таганку! Квитко проводил взглядом отъехавшую "эмку", поинтересовался: - Что происходит, Соломон? - Ты о чем? - Обо всем. Михоэлс пожал плечами: - Не знаю. Они вышли на Гоголевский бульвар. Весело погромыхивали полупустые трамваи, парные и "холостяки". На жухлой траве газона ожесточенно дрались воробьи. - Что за обращение, о котором говорил Фефер? Оно было? Михоэлс кивнул: - Да, было. - И что? - Ничего. Квитко подумал и заключил: - Это хорошо. - Вот как? Почему? - Сейчас объясню... - Квитко приостановился, закурил горлодеристый "Норд", который в ходе борьбы с космополитизмом превратился в "Север". Помолчав, продолжал: - Весной сорок четвертого по командировке комитета я ездил в Крым... - Помню. "Сладко неведение. Но мы обречены на это горькое знание". - Я тогда еще обратил внимание, что там очень много частей НКВД. Чуть ли не на каждом шагу. Это был апрель сорок четвертого. - Тоже помню. Было в твоем отчете. Которые подкармливали еврейских детей. Из полевых кухонь. - Да, подкармливали... В Бахчисарае я познакомился с одним старым татарином-учителем. У него была теория о том, что антисемитизм в Крым занесли немцы. Когда прощались, я дал ему свой адрес. Ну, мало ли. Вдруг придется заехать в Москву, будет хоть где переночевать. Так вот, прошлой зимой ко мне приехал его сын, привез от отца письмо. Про себя рассказал: воевал, был капитаном, сапером. При разминировании Берлина подорвался, восемь месяцев лежал в госпитале. После выписки демобилизовался. Но ехать домой, в Бахчисарай, ему не разрешили. Месяца два мурыжили в гарнизоне потом выдали проездные документы. Не в Крым. В Северный Казахстан, на станцию Молдыбай. Там он нашел отца и всю свою семью. Верней, тех, кто остался жив. Ты понимаешь, о чем я говорю? - Давай присядем, - попросил Михоэлс. - Письмо с тобой? - Я что, сумасшедший? Я его сразу сжег. Но я очень хорошо его помню. Там было о том, как на рассвете их дома окружили. Как погрузили в теплушки. "Сорок человек, восемь лошадей". В теплушках было по сто человек. Как восемнадцать суток везли. Как выгрузили в голой степи... В общем, как они потом жили. Татарские семьи большие. В их семье было двадцать шесть человек. После первой зимы осталось двенадцать. Вот это и было в письме, которое привез мне его сын. Почте он не доверился. - Зачем он тебе написал? - Чтобы мы знали. Квитко прикурил погасшую папиросу и продолжал: - В этом году я подкопил денег и в июне поехал в Крым. Я объехал весь Крым, Соломон. Там сейчас нет ни одного татарина. Ни одного! А было около трехсот тысяч. Целый народ. В конце сорок пятого в "Правде" мелькнула информация. Указ Президиума Верховного Совета. Об образовании Крымской области в составе РСФСР. Не обратил внимания? - Обратил. Но не понял. - А могли уже и тогда понять. Ходили слухи. И о крымских татарах. И о чеченцах. И о калмыках... В Крыму не осталось ни одного татарского названия. Сплошные "Изобильные", "Приветные", "Виноградные" и "Лазоревые". В татарских домах живут переселенцы из Архангельской области, с Вологодщины. Даже должность такую ввели: инструктор по цветоводству. Учат архангельских мужиков и баб, как ухаживать за розами, когда выкапывать и сажать тюльпаны. Нужное дело. Архангельский житель знает, как картошку сажать. Розы для него - дело новое... И еще. Этот капитан-сапер, который ко мне приехал, - это старший сын татарина. А в сорок пятом он посылал ко мне младшего. Тоже с письмом. Меня не было в Москве. Жена сказала: приходил татарский юноша. Спросил, как найти тебя. Записал адрес ГОСЕТа. И ушел. - Почему - меня? - не понял Михоэлс. - Я был в Крыму в командировке от комитета. А все знают, что ты - председатель ЕАК. Так вот. Как я понял, с тобой он не встретился? - Нет. - Он не вернулся из Москвы. Позже отец узнал, что его посадили. На три года. За нарушение паспортного режима в военное время. Письмо он, вероятно, успел выбросить. Иначе получил бы десятку по пятьдесят восьмой. За антисоветскую пропаганду. И отец получил бы не меньше... Вот, собственно, и все, что я хотел тебе рассказать. - Зачем ты поехал в Крым? - спросил Михоэлс. - Чтобы не гадать, а знать точно. Теперь мы все знаем точно. Поднялись со скамейки, неторопливо двинулись по бульварам к Пушкинской площади. Михоэлс вдруг остановился, сшиб тростью оказавшийся на пути камешек. Бросил с досадой: - Мало нам своих болячек! - Выходит, мало, - согласился Квитко. - Ты сегодня не дал Феферу говорить о Крымской республике. Почему? - Понятия не имею. Не дал, и все. Не знаю почему. - Теперь знаешь. - Теперь знаю. Возле Никитских ворот Квитко спросил: - Ты в театр? Михоэлс подумал и ответил: -- Нет. К Лозовскому. VI После смерти Щербакова в мае сорок пятого года Лозовского назначили начальником Совинформбюро. Новый кабинет его был раза в три больше прежнего, на приставном столике прибавилось телефонов. К кабинету примыкала просторная комната отдыха с овальным обеденным столом, с заставленным посудой и хрусталем буфетом, с черным, дерматиновой обивки, диваном. Сюда и провел Лозовский нежданного гостя. Не спрашивая, достал из буфета два фужера, коробку шоколадных конфет и бутылку грузинского коньяка, разверстал, чокнулся. - Рад тебя видеть, Соломон Михайлович. - Я тебя тоже. - Будем здоровы! - Будем!.. - Ты по делу? Или просто поговорить о международном положении? - спросил Лозовский, когда в бутылке слегка поубавилось. - С тобой и о международном положении поговорить интересно. Информированный человек. Что у нас происходит в этих сферах? - Если коротко: борьба за мир. Михоэлс усмехнулся: - Это я и сам понял. В Москве говорят: а потом начнется такая борьба за мир, после которой не останется камня на камне. - Не исключено. - Вообще-то, Соломон Абрамович, я по делу. - Тогда давай еще по граммульке и пойдем погуляем. А то я в этом кабинете и лета не вижу. - Не обессудь, но я сегодня уже нагулялся. Нога побаливает, - объяснил Михоэлс. - Так что, если не возражаешь, поговорим здесь. Лозовский внимательно на него посмотрел: - Ты уверен, что тебе не хочется подышать свежим воздухом? Михоэлс кивнул: - Да. - Тогда давай поговорим здесь. - А коньяку больше не дадут? Лозовский засмеялся. - Так вот почему ты не хочешь на улицу! - А то. Бутылку же с собой не захватишь... Дело вот какое. Сегодня на президиуме хотел выступить Фефер. С предложением, чтобы ЕАК обратился в правительство с просьбой создать в Крыму еврейскую республику. - Хотел. Но не выступил? - уточнил Лозовский. - Нет. Но очень хотел. Прямо рвал удила, как молодой рысак. Лозовский кивнул: - Понятно. Не выступил - почему? - У нас была другая повестка дня. Лозовский повторил: - Понятно. - Вопрос, как ты знаешь, не новый, - продолжал Михоэлс, старательно подбирая слова. - В феврале сорок четвертого мы уже обращались с письмом в правительство. Идея, насколько я могу судить, не получила поддержки. Я считаю, что сегодня снова поднимать вопрос и вовсе неправильно. Я сейчас объясню, почему я так думаю. Но сначала - вопрос. Что случилось с Крымско-Татарской республикой? Лозовский насторожился. - На территории Крыма указом Президиума Верховного Совета создана Крымская область в составе РСФСР. - Это я знаю. Я спрашиваю о республике крымских татар. В указе о ней нет ни слова. - Из указа вытекает, что она расформирована. - Она расформирована потому, что татар в Крыму не осталось. Практически ни одного. А до войны их там было триста тысяч. - Откуда у тебя эта информация? - Случайно узнал. Ко мне на прием пришел молодой татарин. И все рассказал. - Почему он рассказал это тебе? - Чтобы мы знали. У них нет татарского антифашистского комитета. Указ о создании Крымской области подтверждает его слова. - Ты записал его фамилию, адрес? - Он мне ничего не сказал. Он откуда-то из Казахстана или Сибири. Их туда выселили. Весной и летом сорок четвертого года. - Летом сорок четвертого по решению правительства Крым был очищен от антисоветских элементов. Многие крымские татары сотрудничали с гитлеровцами. Они подарили Гитлеру белого коня, чтобы он на нем въехал в Москву. - Выселены семьи. Старики, женщины и дети не могли сотрудничать с гитлеровцами. И дарить Гитлеру коней. Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Верней, так: я хочу быть понятым совершенно правильно. Я не обсуждаю и не оцениваю никаких решений правительства. Я не знаю причин, по которым татары были выселены из Крыма. Я принимаю это как факт, как данность. И потому считаю, что мы не имеем права ходатайствовать о создании в Крыму еврейской республики. Хватит с нас обвинений в том, что мы распяли Христа. Нам не нужны обвинения в том, что мы заняли или хотели занять земли крымских татар и их жилища. Это мое мнение. Мое личное мнение. И только. Я достаточно ясно выразился? - Вполне. И ты сообщил мне об этом... - Чтобы ты знал, - закончил его фразу Михоэлс. - Я понял. Кофе хочешь? - Хочу. - Сейчас сделаю. Мне тут подарили немецкую кофеварку... - Лозовский повозился с каким-то хитроумным никелированным устройством, насыпал кофе, залил водой и включил в сеть. - Сейчас будет... Почему ты не в партии, Соломон Михайлович? Михоэлс пожал плечами: - Даже не знаю. Как-то так... не случилось. - А я в партии с 1901 года. Вступил мальчишкой, в двадцать три года. Два раза исключали, потом восстанавливали. В сущности, вся моя жизнь связана с партией. Вся, без остатка. - А моя с театром. - Хорошее сопоставление. Есть законы театра, которых ты не можешь нарушить. Есть законы партии, которых не могу нарушить я. К чему я это говорю? Вот к чему. Я согласен с тобой. Думаю, что ты прав. Но если партия прикажет мне изменить мое мнение, я изменю. - Но сейчас ты считаешь, что я прав? - уточнил Михоэлс. - Да, прав. Михоэлс наполнил фужеры. - Ваше здоровье, гражданин Лозовский! - Ваше здоровье, гражданин Михоэлс!.. Михоэлс еще немного посидел и поднялся. - Пойду, не буду тебе больше мешать. Спасибо за коньяк. - А кофе? - В другой раз. Лозовский вышел проводить его к лифту. Спросил: - Хочешь сказать что-нибудь еще? - Как ни странно, нет. А ты? Лозовский на миг задумался и ответил: - Как ни странно, я тоже. - Кроме, пожалуй, одного, - добавил Михоэлс. - Все антифашистские комитеты влились в Советский комитет защиты мира. Только одни мы торчим, как сучок на перилах. - Я понял. Это хорошая мысль. У тебя нет ощущения, что сегодня мы переступили какую-то черту? Михоэлс подтвердил: - Есть. Только мы сделали это не сегодня. Лозовский пожал ему руку и вернулся в комнату отдыха. Постоял у окна, глядя, как внизу идет через площадь, опираясь на трость, маленький человек с блестящей на солнце лысиной в обрамлении черных волос. Он подошел к остановке, дождался трамвая и скрылся в вагоне. Лозовский отошел от окна. Зашипела, забрызгала кипятком кофеварка. Лозовский выключил ее и вылил кофе в раковину. Он не пил кофе. В марте ему исполнилось шестьдесят девять лет и уже начало давать знать о себе сердце. Возле зеркала в простенке задержался. "Рост - высокий. Телосложение - плотное. Волосы - густые, черные. Брови - широкие, черные. Борода и усы - с проседью..." На трамвае Михоэлс доехал до Каланчевки. Посидел на скамейке на платформе, покурил. Сел в подплывшую электричку. Проехал остановок пять, стоя в тамбуре и рассеянно глядя на мелькающие пригороды Москвы. На какой-то станции, когда уже закрывались двери, вышел. Заметил, как из другой двери, разодрав створки, почти на ходу вывалился какой-то молодой человек в белых парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком. Второго не было видно. Или отстал. Или теперь стал ходить один. Сел в другую электричку, к Москве. Молодой человек в парусинках вошел следом. Михоэлс на него не смотрел. И не думал о нем. Он вообще ни о чем не думал. Просто сидел и ехал. По вагонам ходили цыгане, тащились на низких подшипниковых тележках калеки-нищие, в военных гимнастерках, с медалями "За отвагу", выставляли напоказ культи. Побирались дети. Один пел. Михоэлс и раньше слышал эту песню. Песня была жалостливая. Про то, как боец написал с фронта жене, что ему оторвало ногу, и как она ушла к другому, потому что ей не нужен был инвалид. А потом он вернулся домой. Он вернулся живой, неизранетый, Руки-ноги все целы они. Боевой орден Красного Знамени Расположен на левой груди. - Тетеньки и дяденьки, оплатите детский труд!.. Через месяц Михоэлса вызвал к себе Молотов. 8. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И ИСПОЛНИТЕЛИ I "Совершенно секретно Экземпляр единственный 2.09.47 г. Оперативной техникой зафиксирован следующий разговор тов. Молотова и тов. Михоэлса. Запись и расшифровка сделаны по распоряжению тов. Молотова. М о л о т о в. Добрый день, Соломон Михайлович. Проходите, садитесь. Как вы себя чувствуете? М и х о э л с. Спасибо, хорошо. М о л о т о в. Как ваша нога? М и х о э л с. Я уже привык. Человек ко всему привыкает. Даже к тому, к чему невозможно привыкнуть. Я думаю, поэтому люди и не вымерли в процессе эволюции. Как мамонты. М о л о т о в. Вернемся в нашу историческую эпоху. Вы читаете газеты? М и х о э л с. И очень внимательно. Особенно "Правду". М о л о т о в. А иностранные? М и х о э л с. Помилуйте, Вячеслав Михайлович, "Нью-Йорк таймс" не продают в наших киосках. К тому же я знаю только немецкий язык. Не считая, конечно, русского и идиша. И немного французского. М о л о т о в. "Правда" отражает в основном все мировые события. Но это отражение несколько обобщенное. Без деталей и лишних нюансов. Вникать в детали и нюансы - дело политиков. Без деталей невозможно глубинное понимание текущего момента и главных тенденций. Вы не будете возражать, если я вас познакомлю со своим виденьем международной и отчасти внутриполитической ситуации? М и х о э л с. Ваше время слишком дорого, чтобы вы тратили его на мое политическое просвещение. Я не политик и не дипломат. Я просто артист. Мне вполне достаточно картины, которую рисует "Правда". М о л о т о в. Это не совсем так. Вы не просто артист. Волей обстоятельств вы стали заметным политическим деятелем. Вы возглавляете Еврейский антифашистский комитет СССР. А ЕАК - очень авторитетная общественная организация. Как у нас в стране, так и за рубежом. М и х о э л с. Это несправедливо высокая оценка. Вы преувеличиваете наше значение..." Сталин оторвал взгляд от расшифровки. Заметил, обращаясь к Молотову, который сидел через стул от него за столом для совещаний и косился на машинописные листки, пытаясь понять, какое место Сталин читает: - Не хочет, чтобы ты говорил. А? - Не хотел, - подтвердил Молотов. - Почему? - Понимал, что после этого ему придется сказать "да" или "нет". Хотел этого избежать. - Дипломат. И хороший. Как, по-твоему? - Хороший дипломат - тот, у кого за спиной сила. - А вот тут ты, Вячеслав, не прав, - возразил Сталин. - Когда за спиной сила, любой дурак будет хорошим дипломатом. А вот когда силы нет - тут и начинается искусство дипломатии. - Возможно. Просто я от этого отвык. Уже двадцать лет на спиной советской дипломатии огромная сила. Сейчас - особенно. - А бомба? - спросил Сталин. - Да, бомба - это серьезно. - То-то же!.. Сталин вернулся к тексту. "М о л о т о в. Скромность - хорошее качество. Но не следует им злоупотреблять. Когда я говорю, что вы стали заметной политической фигурой, я знаю, что говорю. М и х о э л с. Мне чрезвычайно интересна ваша оценка современной международной обстановки. Я выслушаю вас с огромным вниманием. Ваше доверие - для меня высокая честь. Хотя я по-прежнему считаю, что эта честь мною не заслужена..." - Сдался. А? - усмехнулся Сталин. - А что ему оставалось? "М о л о т о в. Вы слышали о доктрине Трумэна? М и х о э л с. Да. М о л о т о в. А о плане Маршалла? М и х о э л с. Только то, что было в наших газетах. М о л о т о в. А что было в наших газетах? Напомните. М и х о э л с. Доктрина Трумэна: продолжение курса на так называемое сдерживание коммунизма, развязывание "холодной войны", закрепление за США роли лидера западных реакционных режимов. Сообщения о плане Маршалла не очень внятные. Какая-то программа американской помощи европейским странам. Непонятно, одобряем мы ее или осуждаем. М о л о т о в. План Маршалла и доктрина Трумэна - две основные составляющие американской политики. Президент Трумэн изложил свою доктрину в послании к конгрессу в марте этого года. В мае она приобрела силу закона. Основная ее идея: военное противостояние Советскому Союзу. Как в Европе, так и во всем мире. На 48-й и 49-й годы, например, выделяется четыреста миллионов долларов для помощи Турции и Греции, которым якобы угрожает Советский Союз. Но главная ее цель: создание в Европе военного блока США, Великобритании, Франции и других стран под общим руководством Соединенных Штатов. Наши источники сообщают из Вашингтона, что на эти цели планируется выделять до десяти миллиардов долларов в год..." Сталин ткнул мундштуком трубки в строку: - Это зачем? "Наши источники". - Знак доверия, - объяснил Молотов. - Информация неконкретная. Иллюзия информации. - Ну, допустим... "М о л о т о в. Так что с доктриной Трумэна все ясно. С планом Маршалла гораздо сложней. Новый государственный секретарь США Джордж Кэтлетт Маршалл озвучил, как говорят американцы, свой план 5 июня этого года в выступлении в Гарвардском университете. Он предложил создать в Европе нечто вроде "руководящего комитета", который занимался бы учетом ресурсов и нужд европейских стран, определял приоритетные отрасли промышленности и путем финансирования Соединенными Штатами обеспечивал бы их ускоренное развитие. По мнению госсекретаря Маршалла, это будет способствовать быстрому экономическому возрождению послевоенной Европы. Кстати, руководителем этого комитета предполагается, по нашим сведениям, назначить министра торговли Гарримана, бывшего посла США в Москве. Вы с ним, насколько я знаю, знакомы? М и х о э л с. Крайне поверхностно. Меня представили ему на приеме в американском посольстве. А потом он был у нас на спектакле "Фрейлехс". Не думаю, что он меня помнит. М о л о т о в. А я думаю, помнит. И очень хорошо. Но это неважно. Существенно для нас в плане Маршалла то, что американцы предлагают участвовать в нем Советскому Союзу и народно-демократическим странам Восточной и Центральной Европы. Чтобы вы представляли себе масштаб этого плана, скажу, что президент Трумэн намерен направить на его реализацию до двадцати миллиардов долларов ежегодно в виде безвозмездных субсидий и льготных кредитов. Причем это не частные инвестиции, а средства из федерального бюджета США. М и х о э л с. Двадцать миллиардов в год - это много? М о л о т о в. Сказать "много" - значит, не сказать ничего. М и х о э л с. Очень я сомневаюсь, что американцы дадут эти деньги просто так. М о л о т о в. Вот в этом и есть загвоздка. Вы совершенно правы: они захотят получить за свои кредиты определенные политические уступки. Мы готовы к разумным компромиссам. Весь вопрос - где граница этих компромиссов. Мы ведем сейчас переговоры с американским правительством о степени и формах участия СССР в плане Маршалла. М и х о э л с. Переговоры успешные? М о л о т о в. Пока не могу сказать вам ничего определенного. Мы заинтересованы, чтобы они были успешными. И для этого очень неплохо создать для Соединенных Штатов дополнительные стимулы. Вы понимаете, о чем я говорю? М и х о э л с. Нет. Вы обрушили на меня столько информации, что у меня голова кругом идет..." - Врет? Или действительно не понимает? - Думаю, врет... "М о л о т о в. Я говорю о Крыме. М и х о э л с. Я слушаю вас очень внимательно..." - Сукин сын. А? - Не без этого... "М о л о т о в. Вы хотите, чтобы я вам все разжевал? М и х о э л с. Извините, Вячеслав Михайлович, но я был бы вам за это очень признателен. Разговор для меня чрезвычайно важный. Я должен быть уверен, что понял вас до конца и понял правильно. М о л о т о в. Хорошо, объясню. В начале 44-го года Еврейский антифашистский комитет обратился к правительству с просьбой создать в Крыму еврейскую республику. М и х о э л с. Вынужден уточнить. Это не было обращением ЕАК. Мы не обсуждали письмо на президиуме. М о л о т о в. Почему? М и х о э л с. Мы не были уверены, что получим поддержку. Поэтому решили не давать повода для ненужных разговоров по Москве. Как оказалось, мы были правы. М о л о т о в. Что вы имеете в виду? М и х о э л с. Меня и Фефера вызывал к себе член Политбюро Лазарь Моисеевич Каганович. У него был экземпляр нашего письма. Он выразил нам свое неодобрение в весьма энергичной форме. М о л о т о в. Что он вам сказал? М и х о э л с. Извините, но я не могу этого повторить. Значения многих слов я просто не знаю. М о л о т о в. Употреблял мат? М и х о э л с. Я бы сказал по-другому. Иногда употреблял русские слова. Если их суммировать, получится так: "Такую чепуху могли придумать только артист и поэт". М о л о т о в. Когда был этот разговор? М и х о э л с. Примерно две недели назад..." Сталин нахмурился: - А это еще что такое? Молотов пожал плечами: - Не знаю. Сталин подошел к письменному столу и нажал кнопку. В дверях возник Поскребышев. - Кагановича. Немедленно! - Слушаюсь. Поскребышев исчез. Сталин вернулся к столу для совещаний и вновь придвинул к себе машинописные листки расшифровки. "М о л о т о в. Это какое-то недоразумение. Мы это выясним. Давайте продолжим нашу беседу так, будто этого недоразумения не было. Ваше обращение вызвало интерес у тех членов правительства, которые были привлечены для его обсуждения. Скажу вам больше. Эта идея вызвала интерес у товарища Сталина, и он даже обсуждал ее на встрече с послом Гарриманом и президентом Американской торговой палаты Джонстоном. Никакого конкретного решения принято не было, потому что сначала нужно было закончить войну. Сейчас возникла ситуация, благоприятная для возвращения к этой идее. Тот вариант обращения несколько устарел. Нужно отредактировать его, обсудить на президиуме и направить на имя главы советского правительства товарища Сталина. И можете не опасаться, что по Москве пойдут слухи. Пусть идут. Мы не делаем из этого секрета. М и х о э л с. Могу я спросить, почему нынешняя ситуация кажется вам благоприятной для возвращения к идее создания Крымской еврейской республики? М о л о т о в. Еврейской советской социалистической республики союзного значения. С центром в городе Симферополе. Открытой для эмиграции евреев со всего мира. Разве я недостаточно ясно обрисовал вам международную конъюнктуру? М и х о э л с. Заметки и корреспонденции в "Правде" позволяют заключить, что СССР благожелательно относится к созданию еврейского государства в Палестине. М о л о т о в. Вы сделали правильный вывод. Но еврейское государство в Палестине не сможет просто физически принять миллионы евреев-беженцев. Там нет для всех работы, нет жилья, не урегулированы отношения с арабским населением. Крымская республика не будет альтернативой Палестине. Но создание ее поможет сгладить проблему. С другой стороны, это будет стимулировать Соединенные Штаты в вопросе участия СССР в плане Маршалла. Еврейское лобби в конгрессе США очень влиятельно. Оно заставит президента Трумэна пойти на уступки нам. Что и требуется доказать. Как видите, я с вами откровенен. М и х о э л с. Я тоже буду с вами откровенным. По моему глубокому убеждению, создание еврейской республики в Крыму будет огромной, колоссальной ошибкой. Последствия ее будут сказываться очень долго. И исправить эту ошибку будет неимоверно трудно. Гораздо проще ее предотвратить..." ...Сталин удивленно хмыкнул: - Даже так? - Он догадывался, о чем пойдет речь. И очень хорошо подготовился к разговору... "М о л о т о в. Я жду объяснений. М и х о э л с. Представьте себе на минуту Крым, заселенный евреями. Сколько их там будет? М о л о т о в. На первом этапе - тысяч двести, на втором - пятьсот, потом миллион и так далее. Крым большой. М и х о э л с. Миллион евреев в Крыму. Из них половина - с Запада. Американцы, возможно, пойдут на большие уступки. Но верно и другое: кто платит, тот и музыку заказывает. Так или иначе, они будут заказывать в Крыму свою музыку. Эта музыка - буржуазная идеология. Она будет проникать в Крым в любых формах. Ширпотреб. Джаз. Постоянные американские гости. Не говоря уж о целенаправленной и очень изобретательной пропаганде. Вячеслав Михайлович, вас не берет жуть от этой картины? М о л о т о в. Вы не верите в силу советской, коммунистической идеологии? М и х о э л с. Я-то верю. Но человек слаб. И борьба будет идти не на страницах философских журналов. А на бытовом уровне. Мы у себя сейчас боремся с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом. Успешно, конечно, боремся. Переименовали "Норд" в "Север", а котлеты "де воляй" в котлеты "по-киевски". А там не о котлетах пойдет речь. Мы получим открытую, незаживающую язву, постоянный источник политической инфекции..." - Не дурак, - заметил Сталин. - Очень не дурак, - согласился Молотов. "М и х о э л с. Это - одно. Второе. Финансирование экономики Крыма пойдет в основном под руководством американских менеджеров. Хотя бы потому, что они будут внедрять свои, более производительные технологии, а наши инженеры и хозяйственные руководители этими технологиями не владеют. Не так ли? М о л о т о в. Допустим. М и х о э л с. Это значит, что через какое-то время еврейская республика обгонит по жизненному уровню другие республики СССР. Это неизбежно. Американцы умеют заставлять свои деньги работать. К чему это приведет? С одной стороны, к росту антисемитизма. Зависть - это зависть. Она неискоренима. Как ревность. А с другой - к недовольству рабочих и колхозников. Сначала - к недовольству социалистическими методами хозяйствования. А там недалеко и до проявлений политического недовольства. М о л о т о в. У вас есть еще аргументы? М и х о э л с. Только один. Но самый серьезный. Вспомните карту Крыма. Это важнейший стратегический плацдарм. Это база Черноморского флота. Выход в Средиземное море. Турция. Балканы. Ближний Восток. Вы сказали, что доктрина Трумэна пре-дусматривает выделение Турции и Греции четырехсот миллионов долларов для защиты от СССР. А можете себе представить, какие средства забабахает Пентагон, чтобы под любым видом оттягать у нас этот плацдарм? Шпионы туда полезут как мухи на мед, никаких рук не хватит отмахиваться! И в конце концов эту проблему придется кардинально решать. И кто окажется крайним? Евреи, конечно. Оно нам надо?.." Сталин с интересом взглянул на Молотова: - Прижал он тебя. Молотов кивнул: - Это был трудный разговор... "М о л о т о в. Вы обсуждали с кем-нибудь свои соображения? М и х о э л с. Вы первый, кому я о них рассказываю. М о л о т о в. Значит, вы против создании еврейской республики в Крыму? М и х о э л с. Самым решительным образом. У меня есть другое предложение. Конечно, если вы не сочтете слишком большим нахальством, что я лезу к вам со своими дилетантскими предложениями. М о л о т о в. Какое? М и х о э л с. Как скоро можно ожидать образования еврейского государства в Палестине? М о л о т о в. Вопрос времени. Думаю, не очень большого. В недалеком будущем на повестку дня ООН будет поставлен вопрос о разделе Палестины на арабское и еврейское государства. Советский Союз, скорее всего, будет голосовать "за". М и х о э л с. Предложение у меня очень простое: разрешить свободную эмиграцию советских евреев в Палестину. И объявить об этом уже сейчас. М о л о т о в. Вот как? Мы бесплатно учим людей, бесплатно лечим, бесплатно даем профессию и даже высшее образование. Не бесплатно, конечно, а за счет государства. Тратим на это огромные средства. И после этого подарить их кому-то? М и х о э л с. Затраченные средства окупятся другим. Эти люди принесут в еврейскую Палестину идеи социализма. А они там и сейчас ощутимы. Их привезли евреи-переселенцы из России, которые эмигрировали с начала века до 20-х годов. По пути в Америку мы были в Палестине. Киббуцы в сути своей - настоящие коммуны. Советские эмигранты - это будет мощный идеологический десант. Его забросят не к нам в Крым, а мы забросим его в Палестину. И тем самым укрепим там свое влияние. Без всяких миллиардных затрат. И без головной боли решим задачу, о которой вы сказали в начале нашего разговора. Создадим стимул Америке для уступок нам в реализации плана Маршалла. Еврейское лобби в конгрессе США оценит этот жест. Регулируя эмиграцию, мы получим постоянный рычаг давления на американский конгресс. И одновременно решим внутренние проблемы - с той же перенаселенностью Западной Белоруссии. М о л о т о в. Вы противоречите сами себе. Вы утверждаете, что наша советская идеология не сможет противостоять западной идеологии в Крыму. И тут же заявляете, что она преодолеет буржуазную идеологию в Палестине. Маловер вы, Соломон Михайлович. Коммунистическая идеология - гораздо более могучая сила, чем вам кажется. Она победит и в Крыму, и в Палестине, а в конечном итоге и во всем мире..." - А ведь это демагогия, Вячеслав. Молотов только пожал плечами: - Это диалектика. Я учился у вас, Иосиф Виссарионович. - Послушай, а почему ты все время ко мне на "вы"? "Товарищ Сталин", "Иосиф Виссарионович". Мы же были на "ты". И ты обращался ко мне - "Коба". - Это было очень давно. - Да? Идет время, идет. И чем дальше, тем идет быстрее... Ладно, давай посмотрим, чем у вас эта дискуссия кончилась... "М и х о э л с. Очень жаль, что я не сумел убедить вас. М о л о т о в. Ваши доводы остроумны, но неосновательны. Давайте вернемся к Крыму. Не следует надолго откладывать ваше обращение к товарищу Сталину. Как говорится, дорого яичко к Христову дню. М и х о э л с. Мы уже сейчас опоздали. Я обратился в Совинформбюро с просьбой расформировать ЕАК и влить его в Советский комитет защиты мира. Большинство членов президиума в рабочем порядке одобрило мое решение. Лозовский сообщил мне, что подготовлен проект постановления о роспуске комитета и передан на утверждение в правительство. М о л о т о в. Ко мне поступил этот проект. Но я не знал, что инициатива исходит от вас. Что побудило вас к этому? М и х о э л с. Совет товарища Кагановича. М о л о т о в. Совет? М и х о э л с. Это звучало примерно так: "И вообще. Хватит бороться с фашизмом. Война давно закончилась. Боритесь лучше за мир..." Вошел Поскребышев, доложил: - Прибыл Каганович. - Пусть ждет! - бросил Сталин и вернулся к расшифровке. "М о л о т о в. Это формальности. Они меня не волнуют. Меня больше беспокоит ваше неприятие крымского проекта. М и х о э л с. Это плод долгих и очень непростых раздумий. К счастью, на мне свет клином не сошелся. М о л о т о в. Ошибаетесь, Соломон Михайлович. Именно на вас свет сошелся клином. Во время беседы товарища Сталина с мистером Джонстоном, о которой я упоминал, Джонстон прямо назвал вас президентом будущей еврейской республики. Мистер Гарриман его поддержал. Американская сторона не видит никакой другой кандидатуры. Более того. Джонстон дал понять, что только под вас американские деловые круги согласятся на финансирование крымского проекта. Что с вами, Соломон Михайлович? Вы побледнели. Воды? М и х о э л с. Я предпочел бы водки. Извините, это неудачная шутка. Я ошеломлен. Они могли бы поинтересоваться моим мнением. М о л о т о в. Это было бы расценено как вмешательство во внутренние дела Советского Союза. Это не допускается практикой межгосударственных отношений. М и х о э л с. А вмешательство в мои личные дела этой практикой допускается? М о л о т о в. Так что, как видите, обстоятельства вынуждают вас изменить свою точку зрения. М и х о э л с. Я не могу вам этого обещать. М о л о т о в. Я не понял, что вы сказали. М и х о э л с. Я не могу вам этого обещать. М о л о т о в. Соломон Михайлович, я этого не слышал. Не спешите. Спокойно подумайте. Это вы можете мне обещать? М и х о э л с. Это могу. Обещаю еще раз подумать. И очень серьезно. М о л о т о в. Подумайте. И вы поймете, что я прав. Спасибо, что посетили меня. Мне было очень интересно поговорить с вами. М и х о э л с. Мне тоже. М о л о т о в. Всего доброго, Соломон Михайлович. М и х о э л с. Всего доброго, Вячеслав Михайлович. Запись и расшифровка произведены капитаном МГБ Евдокимовым и звукооператором лейтенантом Мироновой". Сталин закрыл папку. Поднялся из-за стола, разминаясь. Остановился, закурил папиросу. - Итак, он сказал "нет". - Он передумает. - А если нет? - У него нет выхода. - А если найдет? - Его точка зрения не имеет значения. Мы можем пустить в ход и старое обращение. А свое мнение он будет держать при себе. - Почему он сказал "нет"? - Его доводы показались мне убедительными. - Ты ему поверил? - В общем, да. У меня самого возникали такие же мысли. - "В общем, да", - повторил Сталин. - Дурак ты, Вячеслав. Он тебя объехал на кривой козе, а ты этого даже не заметил. "Меттерних" хренов! Министр иностранных дел великой державы! Он преподал тебе урок дипломатии. За ним не было никакой силы, а он загнал тебя в угол. "Я этого не слышал". Слышал. И я слышал. Он сказал это не тебе. Он сказал это мне! - За ним была сила, - хмуро возразил Молотов. - Моральная. - Какая? - Евреи. - А за тобой не было? Советское государство. Партия!.. А всего-то и нужно было немного подумать. Пошевелить мозгами - самую малость. Ты же не дал ему возможности маневра. Сразу припер к стенке. "Вам придется изменить свое мнение". Даже заяц отбивается, если его прижать. А человек не заяц. Ему нужно дать время подумать. Он сам себя переубедит. Найдет такие доводы в свое оправдание, до каких никто не додумается. Почему мудр удав? Потому что он никогда не нападает на кролика. Он дает ему время подумать. После этого удаву не нужно нападать на кролика. Он сам идет к нему в пасть. И делает это сознательно. И даже с восторгом! - Вы правы, Иосиф Виссарионович. Я не понял ситуации. И поэтому не нашел правильного решения. - Да его и не надо было искать! - отмахнулся Сталин. - Полина тебе на что? Завтрак подавать? Блевотину за тобой убирать? А попросить ее поговорить с Михоэлсом трудно было догадаться? И сейчас бы у нас не было никакой проблемы! - Вы считаете, у нас она есть? - Есть, - подтвердил Сталин. - Приедет Гарриман для переговоров о плане Маршалла. Наверняка захочет встретиться с Михоэлсом. Запретишь? - Можно блокировать эту встречу. Под любым благовидным предлогом. - По-твоему, Гарриман дурак? - Нет. - А если нет, то поймет, что мы не хотим этой встречи. Какие бы благовидные предлоги ты ни придумывал. Спросит себя: почему они не хотят этой встречи? Что он сделает? - Начнет настаивать на встрече. - Правильно. И мы будем вынуждены ее разрешить. - Михоэлс не посмеет сказать ему ничего лишнего. - Ты забываешь, что он артист. Хорошему артисту не нужны слова, чтобы сказать то, что он хочет. Ты вот только на балет ходишь. А я хожу и во МХАТ. И знаю, как это делается. Артист говорит: "Я вас люблю". А зритель понимает, что он готов прикончить предмет этой любви при первом удобном случае. Если Гарриман поймет точку зрения Михоэлса, вся наша идея с Крымом повиснет на волоске. Или вообще рухнет. - Прогнозы Михоэлса показались мне правильными, - заметил Молотов. - А они и есть правильные. Их и американцы просчитывают. - Но если вы считаете их правильными... Мы все-таки будем продвигать крымский проект? - Да, будем, - подтвердил Сталин. - Даже если они не дадут нам ни копейки денег. Мы все равно заселим Крым евреями. И нашими. И западными. И чем больше будет западных, тем лучше!.. Не понимаешь, а? А ты подумай. Может, и поймешь... - Сталин вызвал Поскребышева: - Давай сюда Кагановича! Вошел Каганович. Бодрый. Энергичный. Жеребец. - Добрый вечер, Иосиф Виссарионович, я в вашем распоряжении. Стоял на почтительном удалении. На таком, чтобы не подчеркивать свой рост. И в то же время быть достаточно близко. Сталин повернулся к Молотову: - Вячеслав Михайлович, товарищ Каганович был в числе лиц, которых мы попросили ознакомиться с обращением Еврейского антифашистского комитета о Крыме? - Нет, товарищ Сталин. - Это точно? - Точно, товарищ Сталин. - А откуда же товарищ Каганович узнал о содержании этого обращения? - Не знаю, товарищ Сталин. - Разрешите объяснить, Иосиф Виссарионович? - всунулся Каганович. Деликатно. Но с достоинством. - Ну, объясните. - Я случайно увидел текст этого обращения. У начальника Совинформбюро Лозовского. Мы решали вопросы освещения в прессе деятельности Госснаба. - И вы случайно увидели у него текст. Он что, лежал на столе, а вы случайно заглянули в него? - Никак нет, Иосиф Виссарионович. Когда я приехал, Лозовский изучал этот текст. Он выглядел очень озабоченным. На мой вопрос, чем он так озабочен, Лозовский показал мне на текст. - И разрешил прочитать? - Вообще-то... Я не спрашивал у него разрешения. Просто прочитал. - Конечно, конечно, - покивал Сталин. - Члену Политбюро и председателю Государственного комитета по материально-техническому снабжению народного хозяйства СССР не с руки спрашивать разрешения у какого-то начальника Совинформбюро и заместителя министра иностранных дел. Значит, вы прочитали обращение и оно вам не понравилось? - Я был искренне возмущен, Иосиф Виссарионович! Подобной ерунды я даже представить себе не мог! Возмутительная безответственность! Какой-то поэтишка и какой-то актеришка лезут в большую политику! - Как я вас понимаю! Значит, вы были настолько возмущены, что вызвали поэтишку и актеришку к себе и топали на них ногами? - Я не топал ногами, Иосиф Виссарионович. - Нет? А как? Стучали кулаком по столу? - Ну, совсем немного. Сталин прошелся по кабинету, посасывая пустую трубку. Проговорил, ни к кому не обращаясь: - Товарищ Каганович совсем недавно назначен председателем Госснаба. Но он, вероятно, за это короткое время успел решить все вопросы. Строители обеспечены техникой и цементом. Машиностроители обеспечены металлом. Металлурги обеспечены рудой. Транспортники обеспечены горючим и запасными частями. Все хорошо. Настолько, что у товарища Кагановича есть время заниматься вопросами, которых ему не поручали. Так получается? Получается так. До Кагановича уже все дошло. - Виноват, товарищ Сталин, - понурившись, сказал он. - Я совершил большую ошибку. Я все понял, товарищ Сталин. Сталин остановился так близко к нему, что Кагановичу приходилось смотреть сверху вниз. - Что же вы поняли? - Что мне не следовало заниматься вопросами, которые не входят в мою компетенцию. - И это все, что вы поняли? Каганович лишь растерянно пожал плечами. Молотов хмуро наблюдал за происходящим. На его глазах разыгрывался очередной спектакль. Сталин любил такие спектакли. Его жизнь состояла из постоянного делового общения со многими десятками людей, в постоянном умственном напряжении. Оно требовало разрядки. Эти спектакли и были разрядкой. Многие от них обмирали. Но Молотов знал, что они мало что значат. Важным и грозным было не то, что он говорит, а то, что он думает. Это всегда было трудно понять. А последнее время - вообще невозможно. Какая-то грозная, вулканической силы идея зрела в нем. Она была связана с атомной бомбой - Берия каждый день подробно докладывал Сталину о ходе работ. Каким-то образом она была связана и с этим непонятным крымским проектом. Не нравилась Молотову вся эта история. Опасность в ней была. Опасность. Сталин ткнул мундштуком трубки в пуговицу на полувоенном френче Кагановича. Негромко спросил: - Ты как, жидяра, посмел орать матом на народного артиста Советского Союза, лауреата Сталинской премии?! Ты за кого себя, твою мать, принимаешь?! Ты перед ним гнида! Тля! Понял? - Так точно! Понял, товарищ Сталин! - В таком случае я более не задерживаю вас, товарищ Каганович. Каганович попятился, потом повернулся и засеменил к двери. - Минутку! - остановил его Сталин. - Что-то я еще хотел вам сказать. А, вот что!.. И все-таки я тебя, Лазарь, люблю. - Я. Мне. Товарищ Сталин! Я. Всей душой. Всем сердцем. Нет слов, чтобы выразить! Я... Сталин послушал и коротко махнул рукой: - А теперь пошел вон! Каганович дематериализовался. Спектакль закончился. - Евреи бывают трех видов, - заметил Сталин, оборачиваясь к Молотову. - Евреи, жиды и член Политбюро Каганович. Ну, понял? - Да. Значит, и Лозовский. - Значит, и Лозовский, - согласился Сталин. - Но это неважно. Важно - Михоэлс. Жена у него, помнится мне, из каких-то польских князей? И вроде две дочери? - Этого я не знаю. Я хотел бы спросить, Иосиф Виссарионович... - Спрашивай. - Почему вы сказали, что Михоэлс объехал меня на кривой козе? - Потому что меньше всего его волнуют американский идеологический десант в Крым и поползновения Пентагона на черноморский плацдарм. - А что его волнует? Сталин помолчал и коротко ответил: - Татары. - Вы предполагаете... - Я не предполагаю. Я знаю это совершенно точно. Кстати. Проект постановления о роспуске ЕАК у тебя? - Да. - Выброси его к чертовой матери. Пусть продолжают бороться с фашизмом. Бороться за мир и без них есть кому. - Будет сделано. - Все. Иди работай. Молотов ушел. Сталин набил папиросным табаком трубку. Пришла, пожалуй, пора ввести в эту партию новую фигуру. Он вызвал Поскребышева и приказал: - Абакумова!.. II Министру государственной безопасности СССР генерал-полковнику Виктору Семеновичу Абакумову было тридцать девять лет. Он родился и вырос в Москве. Отец у него работал истопником в больнице, мать - уборщицей медицинского политехникума имени Клары Цеткин. После ФЗУ он устроился грузчиком. Молодой силы было с избытком, а платили больше, чем на заводе. В 1932 году ему, молодому партийцу пролетарского происхождения, предложили перейти в органы. Он согласился, не раздумывая ни секунды. В те годы быть даже просто военным считалось почетным, человеку в форме уступали место в трамваях, а стать чекистом молодые люди не смели и мечтать. Карьера Абакумова напоминала движение курьерского поезда, перед которым с путей поспешно убирают пассажирские тихоходы и грузовые составы. Процессы над Ягодой и Ежовым и следовавшие за ними чистки всех органов ОГПУ - НКВД открывали перед ним новые должности едва ли не раньше, чем он успевал освоиться на прежних. К 1941 году он уже был заместителем наркома НКВД. А в начале войны, когда в окружении под Киевом застрелился начальник военной контрразведки генерал Михеев, Сталин назначил Абакумова на его место. В должности начальника ГУКР "Смерш" он и закончил войну. Он очень быстро учился. Одним из первых понял, что немецких шпионов и диверсантов нужно не расстреливать на месте, к чему призывало само название военной контрразведки, образованное сокращением лозунга "Смерть шпионам", а перевербовывать и использовать в радиоиграх - функельшпилях. Формально Абакумов подчинялся Берии, но фактически военной контрразведкой руководил сам Сталин. Он придавал очень большое значение скрытности подготовки всех операций, дезинформации противника о планируемых наступлениях, очистке тылов прифронтовой полосы от подозрительных элементов, среди которых вполне могли оказаться агенты абвера. Абакумов был хорошим исполнителем приказов Сталина. Он никогда не пытался умолчать об ошибках, оправдаться объективными причинами или перевалить вину на другого. Молча, не отводя взгляда, сносил гнев, был тверд в отстаивании своей точки зрения. Он любил говорить: "Мы солдаты, что прикажут, то и должны делать". Он умел выполнять приказы. После войны Сталин расформировал Наркомат внутренних дел на Министерство госбезопасности и Министерство внутренних дел. Министром госбезопасности Сталин предложил назначить генерал-лейтенанта Огольцова. Но тот взмолился: он всего полгода в Москве, до этого был начальником Красноярского управления МГБ, опыта у него мало, он просит Политбюро не назначать его на эту должность. Сталин согласился и предложил кандидатуру Абакумова. Берия и Молотов промолчали, Жданов горячо поддержал. Абакумов стал министром МГБ, а Огольцов его первым замом. Он прекрасно понимал, что его выдвижение на эту ключевую позицию было итогом подспудной сложнейшей борьбы влияний в ближайшем окружении Сталина. Но он знал и другое. Нет ничего опасней, чем пытаться понять суть кремлевских тайных интриг и пытаться блокироваться с сильными мира сего. Сейчас они сильные, а где будут завтра - об этом один только Сталин знает. Его дело - выполнять волю Сталина, его приказы. А вот с этим было гораздо сложней. Пост министра госбезопасности вынуждал его быть не солдатом, а политиком в гораздо большей степени, чем ему этого хотелось. Прежде чем выполнить волю Сталина, ее нужно было понять. Были простые дела. Еще в конце войны он доложил Сталину о письмах летчиков, которые жаловались на плохое качество самолетов. Аварии списывались на ошибки самих летчиков. В 46-м Сталин приказал возбудить по этим фактам уголовное дело. Абакумов провел расследование быстро и решительно. В "Лефортове" оказались министр авиационной промышленности Шахурин и главком ВВС Новиков, скрывавшие факты выпуска недоброкачественной продукции на заводах авиапрома. Абакумов вполне отдавал себе отчет, что это очень рискованный шаг. Авиационную промышленность курировал Маленков, ему за это дали Героя Соцтруда. Но у него даже и мысли не возникло спустить расследование на тормозах. На одном из совещаний Сталин обратился к нему: "Вина Шахурина и Новикова доказана. Какую меру наказания вы предлагаете?" Абакумов ответил без колебаний: "Расстрел". Сталин не согласился с ним, но Абакумова это не встревожило. Он свое дело сделал. Покачнулся даже Маленков. Ему объявили выговор, вывели из Секретариата ЦК и отправили работать в Казахстан. Правда, через два месяца Сталин вернул его в Москву и назначил заместителем Председателя Совета Министров. Но это опять же была воля Сталина. Абакумов знал, что он хорошо сделал свое дело. Показания маршала Новикова дали основания Сталину снять с должности начальника Генштаба Жукова и отправить его командовать Одесским военным округом, навести порядок в генералитете. Абакумов уважал Жукова, но считал, что это решение правильное. Подраспустились маршалы, слегка возомнили о себе. Самое время было поставить их на место. Были и многие другие дела, самые разные, требовавшие твердости и решительности. Абакумову их было не занимать. Но ясность была не всегда, и это выбивало его из колеи, из привычного состояния уверенности в себе, которое было неотъемлемо от него, как щегольской генеральский мундир на его статной сильной фигуре, как запах "Шипра" на всегда до блеска выбритых щеках его волевого мужественного лица. Еще в октябре 1946 года, разбираясь в наследстве прежнего главы госбезопасности Меркулова, снятого с должности и арестованного, Абакумов обратил внимание на досье Еврейского антифашистского комитета. Досье было объемистым, многотомным. Абакумов потратил на его изучение три вечера, и их не хватило. Но даже не досмотрев досье до конца, он поразился. Как такое возможно? В стране идет кампания по борьбе с буржуазным национализмом, а в центре Москвы, ни от кого не скрываясь, действует настоящее еврейское националистическое гнездо. С обширнейшими международными связями - с Америкой, Англией, Францией, Скандинавией и даже Австралией, с тысячами корреспондентов внутри страны. Со своим печатным органом - газетой "Эйникайт". Даже со своим еврейским издательством. Понятно, что переписка с Западом и публикации в "Эйникайте" были на первый взгляд вполне лояльны и даже патриотичны. Не было очевидного криминала и в письмах, поступавших в ЕАК со всех концов Советского Союза. Вроде бы обычные жалобы на бытовое неустройство. Но тон, тон! Они не просили, они требовали! Будто только евреям было трудно в это послевоенное холодное и несытное время, а остальные сыром в масле катались. При такой широкой информационной сети Еврейского комитета за его деятельностью вполне могли скрываться и не столь невинные вещи. Дело, конечно, было чисто политическое, такие дела Абакумов не любил, но тут совершенно очевидна была тенденция. Пропаганда достижений евреев в науке и культуре. На производстве. Даже из подвига советского народа в годы войны вычленялись подвиги евреев. Ну, были и среди евреев Герои Советского Союза. Об этом нужно кричать на весь мир? Русские не кричат. Украинцы и белорусы не кричат. Казахи и татары не кричат. А евреи кричат. Тогда же, в октябре 46-го, Абакумов написал письмо Сталину о националистических тенденциях в деятельности ЕАК. Сталин ничего не ответил. Ни да ни нет. При личных встречах, которые проходили довольно регулярно по многим другим делам, не упомянул о письме ни разу. Абакумов лишь пожал плечами. Он свое дело сделал. Раз Сталин молчит, значит, не считает правильным поднимать сейчас этот вопрос. А забыть не мог. Сталин никогда ничего не забывал. У него была необъятная память, цепкая, как клещ. Абакумов не раз в этом убеждался. Сталин помнил не только все ситуации, возникавшие в годы войны, но даже фамилии наших контрразведчиков и клички гитлеровских агентов, задействованных в функельшпилях. Награждение Михоэлса Сталинской премией заставило Абакумова серьезно задуматься. Это был знак. Знак чего? И кому предназначенный? Не понял. Надолго выбросил из головы. Но потом вновь задумался. Еще раз внимательно просмотрел досье Еврейского антифашистского комитета. И в конце последнего тома, в приложениях, обнаружил ссылку на литерное дело "К". Затребовал его из архива. В нем были отчеты агента Зорина Павлу и спецдонесения доктора Брауна. Речь шла о поездке Михоэлса по Америке, Мексике, Канаде и Великобритании в 43-м году. "К" расшифровывалось - "Крым". В подробных отчетах речь шла о переговорах Михоэлса с американскими деятелями о создании в Крыму еврейской республики. Михоэлс ссылался на Молотова. Это крайне озадачило Абакумова. Он вызвал Хейфеца - доктора Брауна. После возвращения из Америки тот работал в консульском управлении МИДа. Ничего нового Хейфец не рассказал - все было в его донесениях Центру. Прибавил только одно: во время приема в турецком посольстве знакомил Михоэлса с западными дипломатами. Делал это по приказу генерала Райхмана - Павла. Райхман рассказал больше. О том, что по приказу наркома Берии и в его присутствии инструктировал перед поездкой в Америку агента Зорина - поэта Фефера, который сейчас работает ответственным секретарем ЕАК и редактором газеты "Эйникайт". О том, что - также по приказу Берии - установил постоянную охрану-слежку за Михоэлсом, она ведется с 44-го года. После возвращения из Америки Михоэлс встречался с Молотовым. Примерно месяц с небольшим назад Райхман приказал Феферу поставить на президиуме ЕАК вопрос о необходимости обратиться к Сталину с просьбой о создании в Крыму еврейской республики, открытой для иммиграции евреев-беженцев из Европы и переселенцев из Америки. Фефер не смог выполнить приказа из-за активного противодействия председателя президиума ЕАК Михоэлса. Распоряжение об этом Райхман получил от помощника Молотова Ветрова, ему же доложил о том, что Фефер не справился с поручением. Это все. Абакумов отпустил Райхмана, приказав держать его в курсе всех дел, связанных с ЕАК. После бесед с Хейфецом и Райхманом недоумение не исчезло. Наоборот - еще больше усилилось. Мелькнула мысль - поговорить с Ветровым. Сразу понял: нельзя. Посоветоваться с Кузнецовым? Он по линии ЦК курировал МГБ и хорошо, можно даже сказать по-дружески относился к Абакумову. Нет, не стоит. Посоветоваться с всесильным Ждановым? "Стоп, - сказал себе Абакумов. - Стоп". Это и значило - влезать в кремлевские тайны. На этом уже не один человек шею сломал. Начиная с Ягоды, кончая Меркуловым. Ни к чему ему быть следующим в этом ряду. Совсем ни к чему. Он отправил в архив литерное дело "К" и досье Еврейского антифашистского комитета. И запретил себе об этом думать. И тут раздался звонок Поскребышева: - Вас вызывает товарищ Сталин. - По какому вопросу? - Не сказано. -- Сейчас буду. III При появлении Абакумова в огромной приемной Сталина Поскребышев сказал: - Подождите. Товарищ Сталин занят. У него Берия. Абакумов понимающе кивнул. Берия - значит, доклад о бомбе. Это было дело номер один. Самая тайная и самая главная ось, вокруг которой вращалась вся жизнь огромной страны. Все, что способствовало успеху дела, всячески поощрялось. Все, что делу препятствовало, отсекалось и безжалостно уничтожалось. Причастность к этому делу предопределяла и значимость людей. Абакумов не был напрямую заде