Виктор Левашов. Убийство Михоэлса --------------------------------------------------------------- © Автор: Виктор Владимирович Левашов --------------------------------------------------------------- Роман История только кажется незыблемой. На самом же деле таинственная Лета течет не из настоящего в прошлое, а из прошлого в будущее - обнажая корни событий, тайное делая явным. Лишь сегодня, когда приотворились стальные двери спецхранов и сейфы Лубянки, стало возможным раскрыть одно из самых таинственных преступлений коммунистического режима - убийство великого артиста, художественного руководителя Московского еврейского театра, председателя Еврейского антифашистского комитета СССР Соломона Михоэлса. В основу романа положены многочисленные архивные документы, свидетельства участников событий и очевидцев. Автор делает убедительную попытку ответить на вопрос: п о ч е м у Сталин убил Михоэлса. ДИКТАТОРЫ НЕ ПИШУТ МЕМУАРОВ (Вместо пролога) "Совершенно секретно ПРОТОКОЛ ДОПРОСА обвиняемого ДЖУГАШВИЛИ (СТАЛИНА) Иосифа Виссарионовича ДЖУГАШВИЛИ (кличка СТАЛИН) И. В., 1879 года рождения, уроженец г. Гори, национальность грузин, член КПСС с 1898 года, образование незаконченное среднее, место работы до ареста - Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР. Допрос начат в 11 часов 30 минут. В о п р о с. Вам предъявляется постановление об избрании меры пресечения по пунктам "в" и "е" статьи 136 и пункту "б" статьи 193-17 УК РСФСР. Намерены ли вы дать на следствии правдивые показания о совершенных вами преступлениях? О т в е т. Товарищ Сталин не совершал преступлений. В о п р о с. На следствии вы ведете себя неискренне, отрицаете свою вину в совершенных вами преступлениях. На последующих допросах вам надлежит подробно показать о своей преступной деятельности. Допрос окончен в 23 часа 15 минут. Протокол записан с моих слов верно, мною лично прочитан..." "Совершенно секретно ПРОТОКОЛ ДОПРОСА обвиняемого ДЖУГАШВИЛИ (СТАЛИНА) И. В. Допрос начат в 12 часов 20 минут. В о п р о с. Намерены ли вы дать следствию откровенные показания о своих преступлениях и назвать сообщников? О т в е т. Я не могу, конечно, отрицать, что в моей практической работе имели место ошибки и, возможно, большие промахи. Я готов правдиво рассказать об этом на следствии. В о п р о с. Вы будете допрашиваться не только о ваших так называемых "ошибках". Вам следует учесть, что при наличии в распоряжении следствия материалов бесполезно скрывать преступления, которые вы совершали под видом так называемых "ошибок". Допрос окончен в 0 часов 50 минут..." "Совершенно секретно ПРОТОКОЛ ДОПРОСА обвиняемого ДЖУГАШВИЛИ (СТАЛИНА) И. В. Допрос начат в 8 часов 15 минут. В о п р о с. Готовы ли вы дать следствию показания о преступлениях, совершенных вами за весь период подрывной деятельности, направленной против руководителей Коммунистической партии и Советского правительства, а также назвать имена ваших сообщников, врагов народа? О т в е т. Да, я готов откровенно ответить на все вопросы следствия о моей преступной деятельности, а также о деятельности моих сообщников. Допрос окончен в 22 часа 15 минут..." "Экземпляр единственный, рукописный Совершенно секретно Генеральному секретарю ЦК КПСС, Председателю Совета Министров СССР тов. БЕРИЯ Л. П. Лично, в собственные руки. Дорогой Лаврентий Павлович! Обращаюсь к Вам, как к мудрому и великодушному человеку, Вождю всех времен и народов, вдохновителю и организатору всех наших побед, Светочу всего прогрессивного человечества, великому Продолжателю дела Ленина. Вот уже много дней я нахожусь во внутренней тюрьме на Лубянке, брошен в одиночную камеру по чудовищному обвинению в том, что я планировал заговор против Вас и Ваших верных соратников т.т. Молотова, Кагановича, Маленкова, Хрущева и др. Обращаются со мной гуманно. То, что во время допросов мне раздавили в дверях пальцы, систематически избивали и подвергали физическим и моральным унижениям, по много дней не давали спать, а также помещали в карцер с холодильной установкой, я могу объяснить лишь горячностью молодых следователей и тем, что они не могли сдержать законное чувство возмущения моими якобы преступными намерениями в отношении лично Вас и всей моей якобы преступной деятельностью. Дорогой Лаврентий Павлович! Вы поймете, почему я употребляю слово "якобы", если вспомните, что вся моя жизнь была посвящена только одной цели: борьбе за создание государства рабочих и крестьян, борьбе с его врагами, борьбе за то, чтобы превратить СССР в самую могучую державу на земле, во главе которой встанет человек, который завершит начатое Лениным дело мировой революции. Этот человек - Вы, дорогой Лаврентий Павлович. Я понял это в первую минуту знакомства с Вами, с глубокой сердечной радостью я следил, как набираетесь Вы мудрости и опыта, исподволь помогал Вашему быстрому восхождению по ступеням власти. И в тот момент, когда я с душевным ликованием готовился уступить Вам все бразды правления и уйти в тень Вашего величия, на меня пало это чудовищное, нелепое подозрение. Скажу откровенно: я не сразу понял глубину и масштабность Вашего гениального замысла сразу и навсегда покончить с затаившимися врагами, победно утвердить себя во главе очищенной от скверны Коммунистической партии и решительно, не заботясь о тылах, шагать к победе коммунизма во всем мире. У меня немалый опыт борьбы с оппозиционерами всех мастей и оттенков. Но и при этом я не сразу проникся грандиозностью Вашего плана. Да, открытый, громкий судебный процесс над последышами врагов народа, над остатками фракционеров и оппортунистов, буржуазных националистов и прочими мерзавцами - вот то гениальное, единственно верное в современных условиях Ваше решение. Вы талантливо предвосхитили мои попытки подготовить такой процесс, которые я делал, инициируя борьбу с безродными космополитами, буржуазными националистами, происками международного сионизма. Но кого я мог сделать главными фигурами в этом процессе? Никому не известных театральных критиков? Еще менее известных врачей-вредителей? Нет, во главе этого процесса должна быть крупная политическая фигура, прилюдное разоблачение которой позволило бы партии очиститься от всех обвинений наших врагов. Вы провидчески избрали на эту роль меня. Я благодарен Вам за этот выбор, за то, что Вы дали мне еще одну возможность послужить делу партии, которому я служил всю жизнь. Дорогой Лаврентий Павлович! Я клянусь Вам достойно исполнить свою роль в этом процессе. Я прошу лишь о том, чтобы мне было позволено, учитывая мой опыт, принять участие в разработке сценария, а также улучшить условия моего содержания в камере и увеличить норму питания, чтобы я мог укрепить свои физические силы и не дать врагам ни малейшей возможности для гнусных инсинуаций о том, что мое добровольное и сознательное участие в процессе якобы вызвано пытками и другими мерами воздействия со стороны наших славных чекистов. Искренне преданный Вам И. СТАЛИН". Резолюция Берии Л. П.: "Ознакомить членов Политбюро". Молотов В. М.: "Изворотливая ядовитая гадина". Хрущев Н. С.: "Старое говно". Каганович Л. М.: "Собаке собачья смерть". Берия Л. П.: "Полностью согласен со всеми..." Прости меня, Господи! Грех это. Знаю. Тяжелый грех. Но как же сладостно хотя бы на миг представить палача на его же дыбе! Великого Инквизитора на костре. Ивана Грозного в руках Малюты Скуратова. Сталина в застенках Лубянки. Как же влечет душу страстное желание изменить ход времен, вставить в литые строки истории поворотное "если бы"! Но... Что выросло, то выросло. Лишь одно утешает. Мы не можем изменить ход истории, но можем пытаться предугадать ее суд. Совершенно секретно Зачеркнутому верить. ПРОТОКОЛ ДОПРОСА обвиняемого СТАЛИНА И. В. В о п р о с. Вы обвиняетесь в совершении преступлений против человечества. На данном этапе следствие намерено ограничиться лишь одним эпизодом вашей преступной деятельности. А именно: убийством народного артиста СССР, художественного руководителя московского Государственного еврейского театра (ГОСЕТ), председателя Еврейского антифашистского комитета Соломона Михоэлса (настоящая фамилия Вовси). Он был убит по вашему приказу в ночь с 12 на 13 января 1948 года в Минске. Вы признаете себя виновным в этом преступлении? О т в е т. Товарищ Сталин не отдавал приказа убить Михоэлса. В о п р о с. Следствие предъявляет вам показания вашей дочери Светланы Аллилуевой из ее книги "Только один год": "В одну из тогда уже редких встреч с отцом у него на даче я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал: "Ну, автомобильная катастрофа". Я отлично помню эту интонацию - это был не вопрос, а утверждение. Он не спрашивал, а предлагал это, автомобильную катастрофу. Окончив разговор, он поздоровался со мной и через некоторое время сказал: "В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс". Но когда на следующий день я пошла на занятия в университет, то студентка, отец которой работал в Еврейском театре, плача, рассказывала, как злодейски был убит вчера Михоэлс, ехавший на машине... "Автомобильная катастрофа" была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении..." Как вы можете прокомментировать показания вашей дочери? О т в е т. Рассказ Светланы Аллилуевой не может служить доказательством участия товарища Сталина в убийстве Михоэлса. Она могла неправильно расценить услышанные слова. А злонамеренные слухи, распространявшиеся по Москве, вообще не могут быть приняты во внимание. В о п р о с. Следствие предъявляет вам письмо Л. П. Берии от 2 апреля 1953 года, адресованное Председателю Президиума ЦК КПСС Г. М. Маленкову: "В ходе проверки материалов следствия по так называемому "делу о врачах-вредителях", арестованных бывшим Министерством государственной безопасности СССР, было установлено, что ряду деятелей советской медицины, по национальности евреям, в качестве одного из главных обвинений инкриминировалась связь с известным общественным деятелем - народным артистом СССР Михоэлсом. В этих материалах Михоэлс изображался как глава антисоветского еврейского националистического центра, якобы проводившего подрывную работу против Советского Союза по указаниям из США... В процессе проверки материалов на Михоэлса выяснилось, что в феврале (так в оригинале письма. - Примеч. авт.) 1948 года в гор. Минске бывшим заместителем министра госбезопасности Белорусской ССР Цанавой по поручению бывшего министра госбезопасности СССР Абакумова была проведена незаконная операция по физической ликвидации Михоэлса. Об обстоятельствах проведения этой преступной операции Абакумов показал: "В 1948 году Глава Советского правительства И. В. Сталин дал мне срочное задание - быстро организовать работниками МГБ СССР ликвидацию Михоэлса, поручив это специальным лицам. Тогда было известно, что Михоэлс, а вместе с ним и его друг, фамилию которого не помню, прибыли в Минск. Когда об этом доложили И. В. Сталину, он сразу же дал указание именно в Минске и провести ликвидацию Михоэлса... Когда Михоэлс был ликвидирован и об этом было доложено И. В. Сталину, он высоко оценил это мероприятие и велел наградить участников орденами..." Вы подтверждаете показания Берии и Абакумова? О т в е т. Товарищ Сталин полагает, что их показания вызваны стремлением избежать ответственности за собственные преступления, переложить вину за них на товарища Сталина. В о п р о с. Помимо показаний Берии и Абакумова, в распоряжении следствия имеются свидетельства, доказывающие, что приказ о физической ликвидации Михоэлса был отдан лично вами. Вы по-прежнему намерены отрицать свою вину? О т в е т. Товарищ Сталин не является по образованию юристом. Но товарищу Сталину известно, что обвинение в таком преступлении, как убийство, не может считаться доказанным, если в ходе следствия и суда не выявлен и документально не подтвержден мотив преступления. Товарищ Сталин не намерен давать по этому поводу никаких показаний. Товарищ Сталин никогда ни с кем не обсуждал обстоятельств гибели этого талантливого комедианта. По мнению товарища Сталина, употребление слова "комедиант" по отношению к Михоэлсу оправдано тем, что он сам, как известно из воспоминаний В. И. Немировича-Данченко, любил называть так всех актеров и самого себя. Следствие не сможет получить ответ на вопрос о мотивах убийства Михоэлса и из воспоминаний товарища Сталина. Потому что товарищ Сталин не писал мемуаров..." Да, диктаторы не пишут мемуаров. Историю их жизни пишут нежелательные свидетели и жертвы преступлений. Эти показания и дают возможность суду истории вынести справедливый и не подлежащий обжалованию приговор. 1. ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ ИГРА I Сталин не любил играть в шахматы. Пустое занятие. Глупое. Все в этой древней игре казалось ему несуразным и раздражающим. Незыблемость правил. Почему пешка может ходить только вперед и бить на одно поле влево и вправо? Почему только так, буквой "Г", может ходить конь? Почему самая сильная фигура - ферзь, королева, а не король? И самая большая и непонятностью своей раздражающая несуразность: неизменность значения каждой фигуры. Как это может быть? Проходная пешка может превратиться в ферзя, а почему ферзем или королем не может стать офицер-слон или ладья? Почему король может только погибнуть, оставшись без защиты, а не может превратиться в пешку? Глупо. Нежизненно. Какое-то вековое дремучее заблуждение - что шахматы подобны жизни. Если так, то гроссмейстеры, умеющие просчитать ходы противника наперед, должны были становиться главами правительств, вождями. А есть ли среди гроссмейстеров или даже чемпионов мира хоть один, кто стал бы заметным политическим деятелем? Нет таких. А почему? А вот как раз поэтому. Люди - не пешки. Карьеры и жизни многих незаурядных политиков обращались в прах именно потому, что они, как шахматисты, не допускали мысли, что пешки могут взбунтоваться, а верный офицер только выжидает момент, чтобы нанести смертельный удар в спину. Глупая игра. Пустое занятие. Средство для недалеких людей потешить свое самолюбие. Сталин не любил играть в шахматы не потому, что не умел. Умел. И для него не было загадкой даже то, что потрясало воображение всего мира в 30-е годы: сеансы одновременной игры на десятках досок вслепую, которые давал чемпион мира Александр Алехин. Одновременно. На десятках досок. Вслепую - не только не глядя на доски, но даже не имея перед глазами записи партий. Феноменально. Необъяснимо. Русский гений. Как можно держать в памяти ежеминутно меняющуюся позицию на десятках шахматных полей? И не просто держать - просчитывать варианты в каждой, находить единственно верный, победный ход! Помнить каждую из сотен деревяшек на тысячах черно-белых клеток - необъяснимо! Слушая эти разговоры, которые велись даже в Кремле и в кулуарах ЦК, Сталин соглашался: да, гений, досадно, что Алехин эмигрировал из Советской России. Просмотрели, нужно было создать условия, и тогда Алехин демонстрировал бы всему миру не только свой недосягаемый шахматный талант, но и преимущества советского строя, который способствует яркому раскрытию всех народных талантов. Что же до необъяснимой способности Алехина держать в памяти позицию на десятках шахматных досок - здесь для Сталина не было никаких вопросов. Он прекрасно понимал, как это может быть. Секрет простой: шахматные фигуры не были для Алехина деревяшками. Каждая пешка, ладья и слон ассоциировались в памяти Алехина с каким-то определенным человеком, не просто знакомым, но включенным в круг интересов гроссмейстера - близким или дальним родственником, неверным другом, открытым врагом, тайным недоброжелателем. Сам Алехин никогда об этом не говорил, об этом никто не писал, но Сталин не сомневался, что это именно так. А если так, то никакой таинственной феноменальности не существовало. Любой человек держит в своей памяти десятки житейских партий одновременно - связанных с женой, детьми, родителями и родственниками, начальством и подчиненными на службе, с друзьями, соседями. И постоянно, порой даже не думая об этом специально, анализирует ситуации, пытается предугадать ходы недоброжелателей, выстраивает в памяти систему защиты и планирует нападение. Чем выше положение человека на социальной ступеньке общества, тем большее количество партий он одновременно играет вслепую - не глядя на соперников, не видя перед собой их лиц. Тем больше ставка в этой игре. Тем шире пространство, на котором разворачивается сражение. Для Сталина полем сражения был весь мир. В его игре не существовало ничьих. Он всегда играл только на победу. Так было всегда. Так было и тяжелой осенью 1941 года, когда серия сложнейших международных политических комбинаций обернулась мощным, непредугаданным ходом Гитлера, швырнувшего на СССР армады своих бомбардировщиков и бронетанковых армий. Именно тогда были расставлены фигуры в партии, которая в сознании Сталина обозначилась словами "Еврейский антифашистский комитет", и были сделаны первые разведочные ходы. Это была в ту пору не главная партия. Далеко не главная. Сотая по значению. Или даже тысячная. Но это не значило, что от нее можно отмахнуться. В этом смысле шахматы и жизнь были равнозначны. Здесь не было мелочей. II Поздней осенью 1941 года, когда пассажиры поезда Москва - Куйбышев уже закутали в платки и шубейки хнычущих спросонья детей, сами оделись и собрали вокруг себя фанерные чемоданы и тюки домашнего скарба, готовясь к выгрузке, которая обещала быть такой же нервной и суматошной, как и посадка, состав неожиданно замедлил ход и остановился на глухом разъезде в полутора десятках километров от города. За окнами стояла плотная предутренняя темнота, шел дождь вперемешку со снегом, иссекая свет редких уличных фонарей. Остановка не была предусмотрена расписанием, да никакие расписания не соблюдались с тех пор, как началась эвакуация из Москвы. Железнодорожные ветки были забиты, поезда из пассажирских вагонов и теплушек часами простаивали в степи, пропуская составы с более срочными грузами. Но на этот раз перегон впереди был свободен, а машинист паровоза остановил состав по знаку красных сигнальных фонарей, которыми размахивали стоявшие на путях люди. Один из них был дежурный по разъезду, двое других - штатские, в хромовых сапогах, в кожаных пальто и в таких же кожаных черных фуражках. Машинист был человеком пожилым, много чего повидавшим, он даже и вопроса не задал, почему остановлен состав. Остановлен - значит, так надо. А парнишке-кочегару, высунувшемуся полюбопытствовать, один из штатских приказал вернуться на свое место. Но молодыми своими глазами он все же успел увидеть из высокой паровозной кабины какое-то движение в конце состава, у литерного вагона, прицепленного к поезду на сортировочной при выезде из Москвы: там стояли две машины - легковая "эмка" и грузовой фургон, передвигались какие-то люди. В ту же сторону, в конец состава, смотрели и штатские. Когда от машин посигналили электрическим фонарем, один из них приказал машинисту: "Можете следовать", оба пробежали вдоль тронувшегося поезда к машинам и запрыгнули в кузов грузовика, где уже сидели человек десять красноармейцев с тяжелыми автоматами ППШ - оружием редким в начале войны. Черная "эмка", а за ней и фургон с охраной выехали на шоссе и направились к городу. В Куйбышев литерный вагон прибыл пустым. Бригадир поезда, сосед машиниста по бараку в поселке железнодорожников, рассказал по пути к дому, что в этом вагоне, состоявшем наполовину из купе и наполовину из зала-салона (в таких вагонах обычно ездили очень большие начальники со своими помощниками), на этот раз было всего четыре пассажира: двое из органов, в форме, а двое других - иностранцы. Почему иностранцы, он не мог объяснить. Говорили они по-русски, чисто. В костюмах и при галстуках оба. Наши, понятное дело, тоже бывают в костюмах и в галстуках. Но эти все равно были иностранцы. Хоть ты что. Морды у обоих были сытые. Между тем "эмка" и фургон въехали в пригород Куйбышева и остановились у ворот тюрьмы НКВД. Охрана высыпала из фургона и взяла машины и ворота тюрьмы в полукруг, сторожко ощетинясь наружу стволами автоматов. Ворота раскрылись, машины въехали в тюремный двор, туда же втянулась охрана. На вахте приезжих уже ждали начальник тюрьмы и старший оперуполномоченный Куйбышевского областного управления НКВД. Козырнув, начальник тюрьмы доложил, что все подготовлено согласно полученным указаниям. Старший из приезжих москвичей, с двумя ромбами в петлицах шинели, кивнул и обернулся к штатским: - Пройдемте, господа. Штатских было двое, обоим лет по сорок пять - пятьдесят. В шляпах, в светлых, не нашего покроя, пальто. Спокойные, уверенные лица. Сытые. - Но это же - тюрьма, - заметил один из них. - Это в интересах вашей безопасности, - ответил московский чекист и приказал начальнику тюрьмы: - Ведите. - Но... У заключенных полагалось отобрать галстуки, брючные ремни, шнурки туфель, произвести тщательный личный обыск, сфотографировать анфас и в профиль, снять отпечатки пальцев, составить словесный портрет. Но москвич прервал начальника тюрьмы: - Отставить! В конце одного из тюремных коридоров для приезжих были приготовлены две камеры. Стены были покрашены светло-зеленой краской, не вполне еще высохшей и издававшей заметный запах, вместо двухъярусных нар стояли железные кровати с панцирной сеткой, заправленные без затей. Стол, покрытый клеенкой, венский стул. В каждой камере - умывальник и туалет. Если бы не стальные двери с глазками и не узкие, под потолком, окна с решетками, камеры смогли бы сойти за гостиничные номера в райцентре. Москвич с двумя ромбами осмотром остался доволен. - Повесить репродукторы. Каждое утро - "Правду" и "Известия", - отдал он начальнику тюрьмы дополнительное распоряжение. Объяснил иностранцам: - Еду вам будут носить из столовой управления НКВД, можете пользоваться библиотекой. Не только тюремной, но и городской. Все книги будут вам доставляться. Если понадобится бумага и письменные принадлежности - скажете. Здесь вы будете в полной безопасности. К сожалению, лучших условий мы не можем вам предоставить. Война. Тот, что сказал о тюрьме, понимающе кивнул. Второй поинтересовался: - И сколько нам здесь сидеть? - Вы будете здесь жить до тех пор, пока руководство не решит все вопросы, связанные с вашей дальнейшей деятельностью, - ответил московский чекист, особенно выделив слово "жить". - О решении руководства вы будете своевременно извещены. Желаю здравствовать, господа!.. Двери камер закрылись, в замках загремели ключи. На дверях камер стояло: 41 и 42. Расписываясь в документах о приеме заключенных, начальник тюрьмы напомнил: - Нужно оформить регистрационные карточки. - Не нужно, - коротко ответил москвич. - Но... Как-то же нужно их обозначить. - Так и обозначь: номер 41 и номер 42. - И все? - И все. Возле камер поставить постоянный дополнительный пост. Никаких контактов с другими заключенными. - А друг с другом? - Во время прогулок. - Москвич хмуро взглянул на начальника тюрьмы и опера областного управления. - Вижу, хотите знать, кто они. Так вот: не нужно вам этого знать. Никто не должен этого знать. А если кто-нибудь об этом узнает, в тот же день вы оба окажетесь на передовой. В штрафбате. Все ясно? - Так точно, - вытянувшись, ответил начальник тюрьмы. - Так точно, - повторил опер. Московские чекисты сели в черную "эмку" и уехали на аэродром. Опер и начальник тюрьмы поднялись в кабинет начальника, хозяин кабинета запер дверь и достал из сейфа початую бутылку белой. Разливая водку по граненым стаканам, пожаловался: - Всю ночь исполнение проводили, оглох от выстрелов. Даже вздремнуть не удалось. Немцы Брянск взяли, слышал? - Слышал. - И эти на нашу голову. Господа, мать их! Не было печали. Будем здоровы! - Будем. И они, не чокаясь, выпили. Через полтора месяца дежурный контролер доложил начальнику тюрьмы о том, что заключенный из 41-й требует бумагу и чем писать. Начальник поколебался, но вспомнил приказ и передал 41-му стопку писчей бумаги, чернилку-непроливайку и ученическую ручку с пером номер 86. 41-й писал три дня, исправляя и перечеркивая написанное, комкая и бросая в угол камеры испорченные листы. На прогулках, куда их выводили вечером, когда в тюремном дворе не было других заключенных, 41-й и 42-й о чем-то оживленно переговаривались, иногда спорили - обсуждали, надо думать, то, что 41-й пишет. Начальник тюрьмы попытался послушать, о чем они спорят. Слышно было хорошо, но он не понял ни слова - они говорили не по-нашему. Утром четвертого дня 41-й приказал принести конверт и вызвать к нему в камеру начальника тюрьмы. Начальник ждать себя не заставил. Конверт, который он принес и передал 41-му, был не обычный почтовый, с клеевой полосой на клапане, а большой, из плотной коричневой бумаги - в таких конвертах, запечатанных сургучной печатью, пересылались по принадлежности документы заключенных. 41-й вложил исписанные листы в конверт, надписал адрес и потребовал клей. Начальник напомнил, что по инструкции письма и обращения в высшие инстанции заключенных должны передаваться в администрацию тюрьмы в открытом виде. - Я не являюсь заключенным! - резко возразил 41-й, но начальник не уступил: - Извините. Такой порядок. - Это письмо содержит сведения государственной важности. Потрудитесь незамедлительно доставить его адресату. - Все будет сделано согласно правилам, - заверил начальник тюрьмы. Выйдя из камеры, он взглянул на конверт. На нем стояло: "Москва, Кремль, И. Сталину". Просто: И. Сталину. Ни тебе Председателю Совета Народных Комиссаров, ни тебе Генеральному секретарю. Ни хотя бы: тов. Сталину И. В. Иностранцы, мать их, совсем без понятия! В какой-то момент начальник дрогнул. Нельзя было брать письмо. Ни открытым, ни заклеенным. Нужно немедленно вернуть конверт 41-му, вызвать опера из облуправления, вместе с ним изъять письмо, засургучить и отправить по инстанции. Но любопытство переселило. Не любопытство, нет. Служебное достоинство. Есть инструкция? Есть. Имеет начальник тюрьмы право читать то, что заключенные пишут? Обязан. Да хоть бы и самому товарищу Сталину. А вдруг этот 41-й по батюшке его обкладывает? Или еще что? Так и отсылать, не проверив? Сомнений больше не было. Начальник тюрьмы вернулся в свой кабинет и вынул из конверта листки. На первом стояло: "Москва, Кремль, И. Сталину. От председателя президиума Социалистического Бунда Г. Эрлиха, заместителя председателя В. Альтера". И дальше: "Ваше превосходительство! Во время переговоров с г-ном Берия, проходивших в Москве в феврале и марте 1941 года и продолженных в сентябре, нами была достигнута принципиальная договоренность по всем вопросам сотрудничества Советского правительства и возглавляемой нами организации, Еврейского рабочего союза трудящихся Литвы, Польши и Западной Белоруссии, в деле противостояния германскому фашизму..." Начальник похолодел. ╗-мое! Бунд! Это же который шпионы! С меньшевиками заодно, с троцкистами-бухаринцами и прочими врагами народа! ╗-кэ-лэ-мэ-нэ! Председатель президиума! Заместитель председателя! Литва, Польша, Западная Белоруссия! "Во время переговоров с господином Берия"! Да от одного только упоминания о Берии можно было онеметь на всю оставшуюся жизнь, а тут еще этот Бунд! Начальник тюрьмы уже понимал, что сделал огромную, страшную ошибку. Машинально, не вдумываясь, он продолжал читать письмо, а сам лихорадочно соображал, как можно эту ошибку исправить. Строчки письма прыгали перед его глазами. "В результате переговоров были намечены следующие мероприятия: 1. По инициативе еврейской общественности СССР и при практической поддержке Совинформбюро создать независимую общественную организацию - Еврейский антигитлеровский (антифашистский) комитет (ЕАК) с привлечением к его деятельности виднейших представителей искусства, науки и техники, евреев по национальности, имена которых известны как в СССР, так и за рубежом. Одновременно с ЕАК, в целях нивелировки, создать другие антифашистские комитеты: женский, молодежный, ученых и др. ЕАК должен представляться как одна из общественных организаций, имеющих общую цель - борьбу с фашизмом. Это должно дезориентировать гитлеровскую пропаганду и скрыть от нее специфические задачи, стоящие перед ЕАК. 2. В области пропаганды Еврейский антигитлеровский (антифашистский) комитет должен отталкиваться от основной идеологической доктрины германского фашизма - государственного антисемитизма. В выступлениях членов ЕАК на страницах выходящей в Москве на идише газеты "Эйникайт" ("Единство") и в публикациях в зарубежных изданиях, распространяемых по каналам Совинформбюро, должна последовательно проводиться мысль о том, что антисемитизм является лишь частью расистской теории. Таким образом, в активное противодействие гитлеровскому фашизму будут вовлечены не только евреи, но и другие "расово неполноценные" народы мира. 3. Основой практической деятельности ЕАК должны стать конфиденциальные связи руководителей комитета с мощными структурами Всемирной сионистской организации (ВСО). Привлечение руководителей всех международных еврейских организаций к антифашистской деятельности позволит Советскому правительству оказывать неафишированное влияние на принятие правительствами США и других стран решений, направленных на вовлечение этих стран в борьбу против фашистской Германии и ее союзников, проводить глубокий зондаж планируемых мероприятий и решать ряд других серьезных вопросов политического, экономического и военного характера. В ходе переговоров с г-ном Берия мы согласились с его предложением о том, что председателем президиума ЕАК станет Г. Эрлих, а ответственным секретарем В. Альтер. Это давало бы возможность использовать в работе ЕАК актив Социалистического Бунда, пользующийся большим влиянием среди евреев-трудящихся на территории, занятой Красной Армией Литвы и Западной Белоруссии, а также оккупированной Германией Польши. В связи с вышеизложенным, представляется крайне странной и ни чем не оправданной наша длительная изоляция в тюрьме НКВД. Из газетных сообщений и сводок Совинформбюро мы знаем о тяжелом положении, сложившемся на театре военных действий в результате продвижения германских войск в глубь территории СССР. Это не может служить оправданием отсрочки создания ЕАК, напротив - требует форсировать эту работу. Деятельность Еврейского антифашистского комитета не сможет дать сиюминутной выгоды, но мы убеждены, что она станет одним из факторов, способствующих разгрому фашистской Германии. В борьбе с таким опасным и сильным врагом нельзя пренебрегать даже малым подспорьем. Это и заставило нас, Ваше превосходительство, обратиться к Вам с настоящим письмом. С уважением Председатель президиума Социалистического Бунда Генрих Эрлих, заместитель председателя Виктор Альтер". С-суки! И 41-й, и 42-й. Обои! Начальник тюрьмы непослушными пальцами засунул листки в конверт и вытер со лба липкий холодный пот. Сердце молотило, как после марш-броска с полной выкладкой. Но он уже знал, что делать. В канцелярии тюрьмы саморучно наложил на конверт пять сургучных печатей и в кабине фургона-автозака с надписью "Хлеб" поехал в управление. Старшего опера, курировавшего тюрьму, на месте не было. Удачно. Это давало возможность обратиться к самому начальнику облуправления. - От заключенного из камеры номер 41, - доложил начальник тюрьмы, передавая конверт. - Почему запечатан? - Потребовали. Начальник управления оглядел стол, отыскивая, чем бы вскрыть конверт, но вовремя остановился. Он быстро соображал. Быстрей, чем начальник тюрьмы. Поэтому в его петлицах и было три шпалы, а не два кубаря. Он цепко взглянул на подчиненного: - Читал? Тот кивнул. Добавил, оправдываясь: - Инструкция. - И что там? - Политика... очень большая. - Я тебя ни о чем не спрашивал. Понял? - Так точно. Начальник управления вызвал помощника, приказал, передавая конверт: - Отправить со спецкурьером в Москву. Срочно. Когда помощник вышел, вновь взглянул на начальника тюрьмы - мирно, даже с сочувствием. - Влип ты, похоже, друг ситный, а? Тот лишь обреченно развел руками: - Инструкция. - Понимаю... Я-то понимаю... Что же мне с тобой делать?.. Вот что. Пиши рапорт. Прямо сейчас. Бери ручку и пиши: "Прошу отправить добровольцем на фронт". Может, и уцелеешь. А о том, что сдуру узнал: ни слова. Никому, никогда. Все понял? - Так точно. Начальник тюрьмы уцелел. Через неделю, в первом же бою под Вязьмой, он был ранен и попал в плен. В 1944 году был освобожден американцами из лагеря под Ольденбургом и в июне 1945 года вместе с другими русскими военнопленными передан советским властям. По приговору Особого совещания был отправлен на десять лет в Степлаг. Он ничего не рассказал следователю об обстоятельствах, при которых попал на фронт. Он рассказал об этом только в 1954 году при пересмотре его дела после смерти Сталина. Так стали известны имена заключенных, сидевших в Куйбышевской тюрьме НКВД в камерах номер 41 и 42. В феврале 1942 года президент Американской федерации труда Вильям Грин обратился к советскому послу в США Литвинову с запросом о местонахождении руководителей Социалистического Бунда Генриха Эрлиха и Виктора Альтера, арестованных органами НКВД в Восточной Польше в 1939 году во время аннексии этой части Польши Советским Союзом. По поручению наркома Молотова Литвинов поставил Вильяма Грина в известность о том, что Г. Эрлих и В. Альтер 23 декабря 1941 года были расстреляны за шпионаж в пользу гитлеровской Германии. Сообщение Литвинова не соответствовало действительности. В декабре 1941 года заключенные номер 41 и 42 были живы и ожидали в камерах Куйбышевской тюрьмы ответа на свое письмо Сталину. Ответа не было. 41-й и 42-й были опытными политиками. Они понимали, что это и есть ответ. Но продолжали надеяться. Они не могли знать, что судьба их была предрешена задолго до того дня, когда Г. Эрлих написал письмо и передал его начальнику тюрьмы. Это случилось еще в марте 1941 года, в счастливую беззаботную пору, когда в московских парках играли духовые оркестры, когда молодежь танцевала везде, где только могла - в парках, в фойе кинотеатров перед началом сеансов, когда катались на лучшем в мире московском метро, а в Кремле заседал Комитет по Сталинским премиям. III Заседания Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства проходили в одном из небольших залов на втором этаже бывшего сената, в котором еще со времен переезда правительства из Петрограда в Москву размещался Совет Народных Комиссаров и где, как было известно лишь узкому кругу посвященных, находился кабинет самого товарища Сталина. Вел заседания председатель комитета, руководитель Союза писателей СССР, автор знаменитых романов "Разгром" и "Последний из удэге" Александр Александрович Фадеев. Работа комитета начиналась во второй половине дня и нередко затягивалась до полуночи. Это была большая работа. Очень большая. И чрезвычайно сложная. Сталинские премии были учреждены недавно, в 1939 году, в области науки и техники их было пятьдесят, а в области литературы и искусства всего десять. Только десять. А за двадцать два года советской власти, создавшей невиданные во всей истории человечества условия для творческой деятельности, появилось столько шедевров высочайшего, всемирного уровня, что глаза разбегались. Как выбрать из них десять - всего десять? Только десять! Первые десять! В постановлении СНК о Сталинских премиях было оговорено, что они должны присуждаться лишь ныне здравствующим деятелям советского искусства. На первый взгляд, это облегчало задачу выбора, а на самом деле ее усложняло. Кто был бы против того, что первые Сталинские премии будут присуждены великому Горькому или великому Станиславскому? Никто. Но приходилось выбирать из живых. А живые люди, они и есть живые люди, ничто человеческое им не чуждо. Выберешь одного - затаят смертельную обиду десять. И не простят до конца дней своих, а при любом удобном случае непременно припомнят. А удобных случаев бурная советская жизнь предоставляла ох как немало! Поэтому заседания комитета и проходили в Кремле, поэтому ход обсуждений и содержался в глубочайшей тайне, как заседания Политбюро. С той лишь разницей, что гриф "Совершенно секретно" был наложен не правительственным решением, а по общему согласию принят самими членами комитета. После многомесячной напряженной работы определились первые кандидаты. Михаил Шолохов за роман "Тихий Дон". Алексей Толстой за роман "Петр Первый". Казахский акын Джамбул Джабаев. Николай Погодин за пьесу "Человек с ружьем". Вера Мухина за скульптуру "Рабочий и колхозница". Режиссер-постановщик кинокартин "Веселые ребята", "Цирк", "Волга-Волга" Григорий Александров за фильм "Светлый путь". Сергей Эйзенштейн и Петр Павленко за сценарий фильма "Александр Невский". Композитор Юрий Шапорин за симфонию-кантату "На поле Куликовом". Композитор Дмитрий Шостакович за фортепьянный квинтет. Оставалась только одна премия. Ее нужно было дать кому-нибудь из актеров. Кому?! Над этим и ломали головы члены Комитета по Сталинским премиям в один из мартовских вечеров 1941 года. Они сидели за длинным столом посреди обшитого дубовыми панелями зала. Вдоль зала тянулась широкая красная ковровая дорожка - от высокой двустворчатой входной двери до торцевой стены, в которую была врезана еще одна дверь, небольшая и почти незаметная. Она открывалась и закрывалась совершенно бесшумно. Ею пользовался только один человек - Сталин. Он неслышно появлялся в зале из таинственных глубин бывшего сената, медленно прохаживался взад-вперед по ковровой дорожке, изредка вмешивался в ход обсуждения, а чаще уходил, не сказав ни слова, так же бесшумно, как и появлялся. Он был похож на человека, который оторвался от трудной, утомившей его работы, чтобы рассеяться, слегка отвлечься, устроить себе небольшой перерыв. Так он появился и в этот вечер. В своем знаменитом полувоенном френче, в мягких кавказских сапогах, с незажженной трубкой в руке. Маленький, полуседой, рябой, великий. Проговорил, подкрепляя слова успокаивающим жестом: - Сидите, товарищи, сидите. Продолжайте работать. - Мы обсуждаем кандидатуры по разделу "артист театра", - доложил Фадеев. - Товарищ Михоэлс рассказывает о спектакле харьковского театра по пьесе "Украденное счастье". Он считает, что исполнитель главной роли в этом спектакле артист Бучма заслуживает наивысшей оценки. Сталин перевел взгляд на человека, который стоял в дальнем конце стола. В позе его было ожидание. Он говорил. Его прервали. Он терпеливо ждет, когда ему разрешат продолжать. Черные курчавистые волосы окаймляли обширную, ото лба до затылка, лысину. Оттопыренная нижняя губа. Приплюснутый нос с горбинкой. Маленький урод. И это - великий Михоэлс? Это - король Лир, о котором взахлеб писали все газеты и журналы Москвы? Король. Надо же. - Товарищ Михоэлс считает, что артист Бучма заслуживает Сталинской премии? - уточнил Сталин. - Или есть другая наивысшая оценка? - Да, Сталинской премии, - подтвердил Михоэлс. - Это грандиозный актер. Очень жалко, что в Москве его не знают. - Продолжайте свой рассказ, товарищ Михоэлс. Товарищ Сталин вас с интересом послушает. Обычно при Сталине все члены комитета поджимались, становилось еще жестче лицо Фадеева, даже барственный Алексей Толстой утрачивал свою вальяжность. Но Михоэлс точно бы мгновенно забыл о его присутствии. Он продолжал, будто и не прерывался: - И что делает в этот момент Бучма? Он... молчит. Он молчит полторы минуты! Он просто сидит и молчит... этот огромный, сильный, ошеломленный предательством мужик! И молчит зал. Пол-то-ры ми-ну-ты! Зал - не дышит. Зал ждет: сейчас он взорвется. Чудовищно. Страшно. Само небо рухнет!.. А он... не шелохнувшись, бровью не дрогнув... произносит... почти беззвучно: "Уйдите". И от этого беззвучного "Уйдите" рушатся небеса!.. И только тогда он встает... Сталин напряженно смотрел на рассказчика. Не было тщедушного уродливого еврея. Был огромный сильный мужик. Наполненный яростью. Страшный от горя. Михоэлс говорил еще минут десять. Потом умолк. Снова стал маленьким. Оттопырилась и отвисла нижняя уродливая губа. Были пустыми глаза. Он все еще оставался там, на сцене харьковского театра. Сталин сунул в рот мундштук трубки и несколько раз ударил ладонью о ладонь, не аплодируя, но обозначая аплодисменты. Их оживленно подхватили все члены комитета, включая всегда сдержанного Фадеева. На лице Михоэлса появилась растерянная улыбка, он как-то суетливо переступил с ноги на ногу, зачем-то сказал "Извините" и сел на свое место. Сталин вынул изо рта трубку и медленно прошел по ковровой дорожке - туда и обратно. Остановился за спиной Михоэлса. Проговорил, обращаясь через весь длинный стол к Фадееву: - Насколько мне известно, после предварительного отбора остались только два кандидата на Сталинскую премию. Артист Михоэлс за роль короля Лира. И артист Бучма. Это так, товарищ Фадеев? - Да, товарищ Сталин. Я считаю, что премию нужно присудить артисту Михоэлсу. "Король Лир" идет уже несколько лет, слава о нем разнеслась по всему миру. Один из самых знаменитых режиссеров Гордон Крэг недавно написал в лондонской "Таймс": "Теперь мне ясно, почему в Англии нет настоящего Шекспира на театре. Потому что в Англии нет такого актера, как Михоэлс". - А вот товарищ Михоэлс считает, что Сталинскую премию нужно дать артисту Бучме. Как же быть?.. Товарищ Сталин не видел, к сожалению, спектакля "Король Лир". Товарищ Сталин не видел и спектакля "Украденное счастье", в котором играет артист Бучма. Но товарищ Сталин доверяет художественному вкусу такого опытного артиста и режиссера, как Михоэлс. Товарищ Михоэлс убедил товарища Сталина, что Сталинскую премию следует присудить артисту Бучме. Я думаю, именно так и нужно сделать. Отдых кончился. Пора было возвращаться к работе. Возле двери Сталин остановился. - Товарищ Михоэлс, вы очень хороший оратор. Вы это знаете? - Да, мне об этом говорили. Но поверил в это я только сейчас. Сталин вышел. Алексей Толстой посмотрел на закрывшуюся за ним дверь и перевел взгляд на Михоэлса. - Соломон, ты не просто очень хороший оратор, ты великий оратор, - барственно пророкотал он. - Но свою Сталинскую премию ты просрал. Михоэлс растерянно поморгал. Потом буркнул: - Зато я великий оратор. И неожиданно - громко, заразительно - захохотал. Нечасто звучал в Кремле такой смех. А возможно, не звучал никогда. Вернувшись в свой кабинет, Сталин закурил папиросу "Герцеговина Флор" и вызвал Поскребышева. Когда его верный помощник и начальник его секретариата возник на пороге кабинета, бесшумный и бесстрастный, как тень, бросил: - Чаю. И еще. Михоэлс. Спектакль "Король Лир". О нем писали. Сделай подборку. - Принести сюда? - Нет. На Ближнюю. Там посмотрю. Все. Поскребышев исчез. На другой день во втором часу ночи, когда Сталин вернулся на Ближнюю дачу, где он постоянно жил после смерти жены, на столе в гостиной уже лежала стопка газет и журналов. Публикации о спектакле "Король Лир" были предупредительно отчеркнуты. Поверх стопки лежали два машинописных листка. "Объективка". Поскребышев умел работать. "Михоэлс (Вовси) Соломон Михайлович. Род. в1890 г. в г. Двинск, ныне Даугавпилс, Латвия. Происхождение мелкобуржуазное. 1911-1915 - учеба в Киевском коммерческом ин-те. 1915-1918 - учеба на юрфаке Петроградского ун-та. С 1918 г. по наст. время - артист Гос. евр. т-ра (ГОСЕТ). С 1928 г., после невозвращения руководителя ГОСЕТ Грановского после гастролей театра в Германии, Франции, Бельгии, Голландии, Австрии - худ. рук. ГОСЕТ. 1935 - присв. звание нар. арт. РСФСР. 1939 - нагр. орденом Ленина, присв. звание нар. арт. СССР. Введен в состав Худ. совета Комитета по делам искусств при СНК СССР. В ВКП(б) и др. партиях не состоял. Женат вторым браком. Жена Михоэлс-Потоцкая Анастасия Павловна. По непроверенным данным - из рода польских князей Потоцких. Связей с возможными родственниками в Польше не поддерживает. Служащая Наркомздрава, биолог. Двое малолетних дочерей: Наталья, Нина. Михоэлс - театр. псевдоним. Фамилию Вовси на Михоэлс сменил при поступлении в еврейскую театральную студию Грановского в 1918 г. Жилищные условия - комната 30 кв. м. в общей квартире. Образ жизни свободный. Очень много времени занят в театре. Чрезвычайно широкий круг знакомств в среде моск. интеллигенции, видных деятелей науки, техники, военачальников. Поддерживал дружеские отношения с репрессированными в качестве врагов народа писателем Бабелем, режисером Мейерхольдом, поэтом Мандельштамом, журналистом Кольцовым и др. В ходе следствия компрометирующих данных на Михоэлса не получено. В наст. время находится в близких дружеских отношениях с писателем А. Толстым, еврейскими поэтами П. Маркишем, С. Галкиным, писателем и журналистом И. Эренбургом, артистами Москвиным, Качаловым и др. В быту Михоэлс характеризуется как морально устойчивый. К спиртному не чужд. Пьет наравне с А. Толстым и даже с самим А. Фадеевым. Может выпить очень много, при этом облика не теряет..." Сталин отложил "объективку". Умеет работать Поскребышев. Ничего не скажешь. Умеет. Сталин перебрал стопку газет. Среди них обнаружился журнал "Театр". Сталин раскрыл журнал на закладке. Статья называлась "Об образе вообще и Лире в частности". Автор - Соломон Михоэлс. IV "Сыграть короля Лира было моей давнишней, еще юношеской мечтой. Я учился тогда в реальном училище в Риге. В этом училище большое внимание уделялось изучению мировой литературы. Педагог по литературе часто заставлял нас на уроках вслух читать произведения классиков. Драматические произведения мы всегда читали по ролям. Когда дошла очередь до "Короля Лира" Шекспира, педагог поручил мне читать роль Лира. Очень хорошо помню, какое впечатление произвела на меня последняя сцена. Она больше всего волновала меня во всей трагедии. Это, очевидно, отразилось на моем чтении, потому что, когда я ее читал, учитель наш прослезился. В тот день я дал себе слово, что если когда-нибудь стану актером, то непременно сыграю короля Лира. Уже тогда я мечтал стать актером. Но эти мечтания я прятал глубоко - я считал, что не обладаю достаточными способностями, чтобы посвятить себя актерской деятельности. Кроме того, мои родители отнеслись бы к подобному решению отрицательно: в среде, к которой принадлежала моя семья, профессия актера считалась зазорной. Если в столице небольшая часть актеров иногда проникала в другие слои общества, то в провинции и особенно в еврейской среде к ним относились отрицательно и никогда их не принимали. Это заставило меня скрывать свои мечты, тем более что я был уверен, что из них ничего реального не выйдет. Я начал серьезно готовиться к совершенно другой профессии - меня очень тогда интересовала политическая адвокатура. Я воображал себя юристом, с героическими усилиями защищающим какого-то человека - обязательно революционера - и добивающимся его освобождения из-под стражи... С тех пор прошло много времени. Жизнь далеко унесла меня от юношеских мечтаний. Я поступил в университет, учился на юридическом факультете и целиком отдался подготовке к будущей адвокатской деятельности. Изредка только попадал я в театр. Так прошло лет двенадцать. Потом произошла революция. После революции я поступил в театральную школу. В театре я играл в основном комедийные роли. Но почти в каждой комедийной роли я улавливал какое-то трагедийное звучание. Оно было настолько ощутимым, что порой рецензенты даже называли меня актером трагикомедии, а мои товарищи, восприятию которых я особенно доверял, стали в один голос советовать мне подумать о шекспировском Лире. Но тогда я был еще очень далек от помыслов о серьезной работе над "Королем Лиром". Слишком сильно было во мне недоверие к своим силам. В 1932 году в моей жизни было много горя. Я потерял за очень короткий срок нескольких близких мне людей. Эти тяжелые утраты настолько выбили меня из колеи, что я стал подумывать вообще бросить сцену. Выходить на сцену и играть свои старые роли стало для меня невыносимым. В этих ролях были комедийные эпизоды, смешившие весь зрительный зал. Мне же этот смех казался чуждым. Мне было завидно, что люди могут смеяться. Я сам был тогда внутренне лишен этой возможности. Я твердо решил уйти из театра. Но мои товарищи по театру, желая вернуть мне интерес к жизни и к работе, все чаще и чаще говорили: "Вот вы сыграете Лира..." Сталин нахмурился. Вернулся к началу абзаца. Фраза "В 1932 году в моей жизни было много горя" была подчеркнута. На полях против этой фразы стояла карандашная "галочка" и надпись, сделанная хорошо знакомым Сталину почерком Поскребышева: "См. комментарий". В конце статьи лежал еще один машинописный листок. Сталин прочитал: "На обсуждении спектакля "Король Лир" в объединении драматургов Союза писателей выступил драматург А. Афиногенов. Из стенограммы: "Плач Лира над трупом Корделии - почти библейское прощание с телом. В 1932 году у Михоэлса умерла молодая жена, он провожал ее, шел за гробом и разговаривал все время. И теперь играет это отчаяние над трупом мнимой дочери. Он кричит тонким голосом, тихим оттого, что отчаяние слишком велико: "О-о-о-о-о..." Кого имеет в виду автор статьи, когда пишет о других близких ему людях, которых он потерял в 1932 г., выяснить не удалось. В 1932 г. был раскрыт контрреволюционный заговор М. Рютина, В. Каюрова, М. Иванова и др. Среди обвиняемых и осужденных по делу "Союза истинных марксистов-ленинцев" не было никого, связанного с С. Михоэлсом". Сталин хмыкнул. Очень хороший работник Поскребышев. Но дурак. Прямолинеен, как бронепоезд. Как будто, кроме Рютина, больше никто не был репрессирован в 32-м. Были. А выяснить не удалось, потому что он, Сталин, не приказал выяснить. И не прикажет, пожалуй. Да, не прикажет. Пока. Сталин подошел к окну. Глухо. Пусто. Черно. 1932-й. Страшный был год. Черный. Никогда еще Сталин не получал такого подлого, предательского удара судьбы. Незабываемый 32-й. Ночь с 8 на 9 ноября. Ужин у Ворошиловых в их квартире в Кремле. Надежда. В красивом черном платье. Чайная роза в волосах. Надменная. Нервная. До боли красивая. До злобы. Вырядилась. Корчит из себя. Хочет заставить его ревновать. Дура. В тот вечер он много пил. Хотелось забыть о делах. Трудный был год. Опасный. Голод. До поры - союзник. Не дает притупиться классовой ненависти. За гранью - враг любой власти. Дело Рютина - знак, что эта грань опасно близка. Доносилось тревожное - как подземный гул перед землетрясением. Знаки, знаки. А эти старые бляди Смирнов и Эйсмонд? "Неужели в стране не найдется человек, который мог бы его убрать?" Его убрать, Сталина. А? Иван Грозный рвал языки. Мало рвал. Он, Сталин, не повторит его ошибку. Да за что же ему это проклятье? Даже в праздник не дано забыть о делах! Еще пил. Не отпускало. От этого еще больше мрачнел, ярился. А эта, с розой в волосах. Зима, живую розу ей подавай. Да что это она себе позволяет? Щебечет! Сука. Он выругался. Она оскорбленно вскинулась. Демонстративно отвернулась. "Эй!" - "Я тебе не эй!" Выбежала. Плевать. Молотов, каменная жопа. Чего уставился? Наливай! Полина Жемчужина, жена Молотова, подхватилась: "Я ее успокою". Ушла. Потом вернулась. Одна. "Успокоила". - "Где она?" "Пошла домой, устала". И ладно. Не первая ссора. И не последняя. Так всегда было: порознь трудно, а вместе еще трудней. Аллилуевы, черт бы их. Вся порода такая. Горячая цыганская кровь. Ладно. Праздник должен быть праздником. Давай, Буденный, спой нам свою любимую: "Едет товарищ Буденный, едет-едет на коне..." А ночью, сквозь тяжелый сон - хлопок. Как лампочка лопнула. Поднялся с дивана в кабинете, открыл дверь ее спальни. Сначала увидел на полу у порога чайную розу. Потом дамский никелированный вальтер, подарок ее брата Павлуши, в откинутой руке. Потом... С тех пор он ни разу не зашел в свою квартиру в Кремле. Незабываемый 32-й. Оказывается, и для этого комедианта он был черным. Надо же. До конца года Сталин не показывался на людях. Пережигал в себе: гнев, горе, обиду, боль. Ненависть. При одном воспоминании о Жемчужиной кровь бросалась в лицо. Успокоила! Жидовка. Тварь! Павлуша, урод. Нашел что подарить, ублюдок: вальтер. А может, не по глупости подарил, а с расчетом? Но больше всего рвало сердце мелкое. Это его "Эй!". Последнее слово, которое она услышала от него. Других слов, какие он молча говорил ей над открытым гробом, она не слышала. Больно-то как, Господи! Вылечила работа. Семнадцать тысяч партийцев, посланных им в деревню, взяли хлеб. Голод был потеснен. А в январе 33-го он объявил о победе индустриализации. О своей победе. "У нас не было черной металлургии - у нас она есть. У нас не было автомобильной промышленности - у нас она есть. У нас не было тракторной промышленности - у нас она есть..." А Михоэлс, так надо понимать, решил вылечиться "Королем Лиром"? Странное лекарство. "Но во мне еще жило школьное впечатление о трагедии, я помнил, как плакал мой учитель, когда я читал последний акт. С тех пор я к трагедии больше не возвращался. Воспоминания сохранили мне только пессимистическую сторону трагедии. Я помнил, что там происходит катастрофа, гибель. Это как нельзя соответствовало моему настроению. Внутренне я понимал, что освободиться от тяжести давившего меня горя можно, только с головой окунувшись в дело. И я начал всерьез думать о том, чтобы поставить "Короля Лира" у нас в театре..." Сталин отложил журнал. Дальше ничего интересного быть не могло. Если проект плохой, то, как бы ни изощрялись инженеры и техники, какие бы хитроумные новинки ни придумывали, ничего у них не получится. А пьесы Шекспира были плохим проектом. Сталин много читал. Читал и Шекспира. Добросовестно пытался понять, почему его считают одним из величайших драматургов. Не понял. Комедии вообще невозможно было читать. Какие это комедии? Грубо, плоско, тоска зеленая, а не комедии. Не намного лучше трагедии. Ну, "Отелло" - куда ни шло. А знаменитый "Гамлет"? Чего мается? "Быть или не быть". Раз задумался, все - "не быть". "Макбет". Неплохо по замыслу: борьба за власть, вероломство, кровь. Но опять же: кто вдохновляет его на борьбу? Женщина? Глупо. Женщина не может дать победительную силу мужчине. Какова бы она ни была. Мужчина может совершить очень многое, защищая женщину. Это правильно. Но чтобы женщина вдохновила его на борьбу за власть? Это должно быть в самом мужчине. Да и этого мало, чтобы добиться победы. Настоящую силу и волю к победе дает только идея. Власть - не цель, а лишь средство, чтобы воплотить эту идею в жизнь. И чем идея грандиозней, тем больше воля к победе. А самая, конечно, ничтожная из трагедий Шекспира - это тот самый "Король Лир". Король делит свое царство. Это не король. Это дурак. Он отдает царство двум старшим дочерям, про которых с первых слов ясно, что они суки. А младшую дочь, любящую его, обделяет. О чем дальше говорить? Л. Толстой прав: Шекспир бездарный драматург. Ходульный, надуманный, насквозь фальшивый. Великий драматург Шекспир - миф. А вот сонеты Шекспира Сталин любил. Что хорошо, то хорошо. Даже в переводе Маршака, хоть некоторые снобы и брюзжали. Снобы всегда брюзжат. Все им не так. За их высокоумными рассуждениями - обыкновенная зависть, желание самоутвердиться за чужой счет. Чехов хорошо сказал: "Когда я критикую, я чувствую себя генералом". Что же до сонетов Шекспира... Есть люди, глухие к стихам. Но Сталин умел их слышать. Я счет веду потерянному мной И ужасаюсь вновь потере каждой. И вновь плачу я дорогой ценой За все, за что платил уже однажды. Кто во всем мире лучше сказал о бессоннице? Никто. Прекрасная архитектура прекрасна и в развалинах. Прекрасная поэзия прекрасна и в переводах. Михоэлс в юности мечтал стать актером. И стал. А Сталин мечтал стать поэтом. И не стал. А мог бы. И, может быть, неплохим. Недаром же князь Илья Чавчавадзе, король грузинских поэтов, опубликовал в своем журнале "Иверия" семь стихотворений юного Иосифа Джугашвили. А одно из них было даже включено в книгу "Грузинская хрестоматия, или Сборник лучших образцов грузинской поэзии". Лучших. Это не им сказано. Там, где раздавалось бряцание его лиры, Толпа ставила фиал, полный яда, перед гонимым И кричала: "Пей, проклятый! Таков твой жребий, твоя награда за песни. Нам не нужны твоя правда и небесные звуки!" Интересно было бы отдать этот подстрочник Маршаку и попросить сделать перевод. Как бы это звучало? Наверное, не отказал бы в этой смиренной просьбе Самуил Яковлевич. А там, глядишь, и остальные стихи перевели бы и издали отдельной книжкой. И чем черт не шутит - приняли бы в Союз писателей. И - страшно даже подумать - Сталинскую премию дали бы. От какой карьеры он отказался, от какой карьеры! Сталин усмехнулся. Полистал журнал, рассеянно пробегая взглядом случайные строки. Хотел уже закрыть и отбросить. Неожиданно задержался: "Мне трудно было представить себе, что Лир настолько близорук, что не видел того, что зритель и читатель видят с первой минуты. Ведь стоит только Гонерилье и Регане заговорить, как становится ясно, что они лживы и что самой чистой и честной является Корделия..." Вот как? "Это укрепляло меня в убеждении, что Лир, осуществляя свою мысль о разделе государства, действовал по заранее обдуманному плану... Прошлое Лира не дает никаких оснований думать, что он способен на действия вздорные, бессмысленные. Раньше он, по-видимому, никаких сумасбродных поступков не совершал, иначе это давно привело бы его к какой-то иной катастрофе..." Ишь ты. "В свое время, беседуя с Волконским, мы обратили внимание на сходство (пусть хотя бы внешнее) между добровольным уходом Лира от власти и богатства и уходом Толстого из Ясной Поляны. Толстой, который считал, что Шекспир бездарен, что в "Короле Лире" бушуют выдуманные, бутафорские страсти, что отказ Лира от короны и раздел королевства ничем не обоснованны, сам, достигнув возраста Лира, ушел из дома, от богатства и довольства, сел в вагон третьего класса, попытался навсегда порвать со своим прошлым. Так сама жизнь надсмеялась над толстовским осуждением Шекспира..." Надо же. Любопытно. "Таким образом, исходная точка моей концепции трагедии заключалась в том, что король Лир созвал дочерей, явился к ним уже с заранее обдуманным намерением... Мне могут сказать, что это просто мои домыслы, что этого нет у Шекспира. Я докажу, что это не так..." Ну-ну. Докажи. Интересно. "Мне пришлось прочитать трагедию сначала в русском переводе Державина. В этом переводе мое внимание было привлечено одной фразой. Я указал на нее режиссеру Волконскому, который вначале был приглашен для постановки "Короля Лира" у нас в театре, но в силу ряда причин ее не осуществил. Эта фраза - в начале трагедии. Лир говорит, что он решил выполнить "свой замысел давнишний" о разделе государства. Слово "замысел" заставило предполагать, что Лир замыслил не только раздел королевства, но и какой-то другой опыт... Есть на русском языке еще один очень старый прозаический перевод Кетчера. Кетчер не был связан стихотворным размером, и поэтому он сделал перевод, очень близкий к подлиннику. Перевод Кетчера позволял предположить, что раздел королевства не был простой прихотью Лира, а был началом какого-то большого задуманного им плана... Это окончательно укрепило меня в убеждении, что Лир, осуществляя раздел государства, действовал по заранее обдуманному плану, он ставил грандиозный эксперимент..." Сталин поморщился. Непонятно. В чем же смысл этого эксперимента? Если бы Лир сделал вид, что отказывается от власти, - это понятно. Такие эксперименты еще Иван Грозный любил. Прикидывался мертвым и смотрел, как поведут себя его приближенные. И самому Сталину случалось проделывать подобные опыты. Мертвым он, конечно, не притворялся, но подавал в отставку не раз. Делал вид, что подает в отставку. Устал, болен, пусть ЦК поставит на его место другого. Батюшки-светы! Как они умоляли его остаться, как уверяли, что только он один может вести к победам партию и страну, какой ужас был в их глазах! Лживые злобные псы. Впрочем, ужас мог быть неподдельным. Не дураки, понимали: отдай он власть, такая резня начнется, в которой не уцелеешь. А сильного лидера не было, за этим Сталин следил. История не донесла сведений о том, чем заканчивались эти маленькие домашние спектакли Ивана Грозного. Но самому Сталину ни разу не удалось заметить даже малейшего злорадства и торжества на лицах своих верных соратников. Нет, ни разу. Хорошие были актеры в его кремлевском театре. Все так. Но Лир не сделал вид, что отказался от власти. А отказался в действительности. В чем же тайный смысл его плана? "Легкость, с которой Лир отказывается от своей великой власти, привела меня к выводу, что для него многие общепризнанные ценности обесценились, что он обрел какое-то новое философское понимание жизни. Власть - ничто по сравнению с тем, что знает Лир. Еще меньшую ценность представляет для него человек. Просидев на троне столько лет, он поверил в свою избранность, в свою мудрость, решил, что мудрость его превосходит абсолютно все, известное людям, и решил, что может одного себя противопоставить всему свету, пошутив предварительно: "А ну-ка, скажите, дети, как сильно вы меня любите, а я вам за это заплачу". Я - центр мира. Ничего нет выше меня. Что для меня власть, могущество, сила! Что для меня правда или ложь! Что для меня притворное лицемерие Гонерильи и Реганы, что для меня сдержанная, но истинная любовь Корделии! Все - ничтожно, все - тщетно, истина только в моей мудрости, только моя личность имеет цену!.." Однако! Сталин нахмурился. "Лир видел в себе средоточие не только воли, не только королевской власти, но и высшей мудрости. С горных вершин этой седой, по его ощущению, мудрости все идеалы добра и силы зла казались ему ничтожными. Могло ли такое мироощущение не привести его к катастрофе?.. Итак, для меня основная концепция будущего спектакля представлялась в следующем виде: Лир задумал, после того как пресытился властью, бросить вызов всему миру. В сцене бури он мучительно старается постигнуть истинную природу человека. А в высшей точке трагедии доходит до полного развенчания самого себя. Отсюда - от ощущения краха собственной пышной и величественной, единственной и непререкаемой мудрости - уже легко дойти до признания правоты, ценности и духовной красоты Корделии. Но эту новую мудрость, это представление об истинной цене человека он приобрел слишком поздно. За этот урок ему пришлось очень дорого заплатить. Мне кажется, что это был единственный способ прочитать трагедию так, чтобы она могла прозвучать современно..." Сталин пролистал статью до конца. Там были частности, театральная технология. Сталин закрыл журнал. Он был разочарован. Так интересно начать и такой банальщиной кончить? Впрочем, и не могло быть иначе. Что мог знать о власти комедиант Михоэлс? Или комедиант Шекспир? Они могли только догадываться. И в своих догадках подошли, нужно признаться, довольно близко. Искушение вызова. Всему миру. Самому Создателю. Это царапнуло. Впрочем, это он уже сам додумал. У Сталина не возникло желания перечитать "Короля Лира". Не возникло у него желания и посмотреть спектакль. Он все равно не смог бы этого сделать. Это было бы неправильно понято. Он мог пойти во МХАТ. Он мог пойти в Большой театр. И ходил. А в еврейский ГОСЕТ он пойти не мог. Власть накладывала на него свои обязательства. Да и не нужно ему было идти в ГОСЕТ. То, что он хотел узнать о Михоэлсе, он уже узнал. Сталин вспомнил его выступление на заседании Комитета по Сталинским премиям. Неизвестно, какой он актер, но оратор он хороший. Даже очень хороший. Светало. Чернели кроны сосен, окружавших Ближнюю дачу. Сталин забыл о Михоэлсе. Он вспомнил о нем только через полгода, в конце октября, когда среди бумаг, приготовленных Поскребышевым, обнаружил письмо Г. Эрлиха и В. Альтера. Сталин внимательно прочитал письмо и вызвал Берию. V - ...Ты, старый, испытанный в гонениях и унижениях еврейский народ! Где бы сыновья твои ни находились, на каких бы широтах мира ни билось их сердце еврея! Слушай! Еврейская мать, если у тебя даже единственный сын, благослови его и отправь его в бой против коричневой чумы! Да здравствует освобождение всех свободолюбивых народов! В бой - против фашизма!.. - Мы передавали выступление председателя Еврейского антифашистского комитета народного артиста СССР Соломона Михоэлса. Говорит Москва!.. Голос Москвы был услышан в камерах номер 41 и 42 Куйбышевской тюрьмы. И правильно понят. Это был ответ Сталина на их письмо. 41-й и 42-й продолжали жить, уже ни на что не надеясь. Первым не выдержал Генрих Эрлих. В ночь с 13 на 14 мая 1942 года он повесился в камере на брючном ремне. Виктор Альтер держался до конца. 17 февраля 1943 года он был тайно расстрелян по приказу Берии. Так был разыгран дебют в партии, отмеченной в памяти Сталина аббревиатурой ЕАК. Ставшие ненужными фигуры были сняты с доски, на их место поставлены нужные. Ответственным секретарем Еврейского антифашистского комитета, созданного одновременно со Славянским антифашистским комитетом, Женским антифашистским комитетом, Молодежным антифашистским комитетом и Антифашистским комитетом ученых, был назначен редактор газеты "Эйникайт" журналист и театральный критик Шахно Эпштейн. Заместителем председателя президиума ЕАК Михоэлса стал еврейский поэт и драматург Ицик Фефер. Его кандидатуру предложил заместитель начальника Совинформбюро Лозовский. Михоэлс возражал: - Он плохой поэт. - Тебе с ним не стихи писать. Михоэлс не сдавался: - И как человек говно! - Тебе его не нюхать. - Да? - переспросил Михоэлс. - А как? Лозовский усмехнулся: - Не спорь. Есть мнение. - Твое? - Нет. А. Лозовский (Соломон Абрамович Дридзо) был не только заместителем начальника Совинформбюро. Одновременно он был и заместителем наркома иностранных дел СССР Молотова. Михоэлс знал, что означает "есть мнение", поэтому лишь пожал плечами: - Таки с этого надо было и начинать. О, если бы я был царь! Я бы жил лучше, чем царь! А почему? Я бы еще немножечко стучал. Он все понял. Ицик Фефер (Исаак Соломонович) писал на идише. Первые стихи он опубликовал в 1919 году. К 41-му году у него уже вышло тридцать поэтических сборников. О себе он с гордостью говорил, что является первым еврейским пролетарским поэтом. О том, что с середины 30-х годов он является осведомителем НКВД, он не говорил. Но многие об этом догадывались. А теперь Михоэлс знал это совершенно точно. Ответственный секретарь ЕАК, редактор газеты "Эйникайт" ("Единство") Шахно Эпштейн, талантливый журналист и тонкий театральный и литературный критик, тоже был осведомителем НКВД. Но об этом никто не догадывался. Если бы об этом стало известно Михоэлсу, он бы очень расстроился. Эпштейн был добрым отзывчивым человеком. И судьба смилостивилась над ним: он умер ранней весной 1945 года в своей постели. О его связи с органами стало известно только в начале 90-х годов, когда в архивах Лубянки было обнаружено подписанное им "Обязательство о сотрудничестве". А в 45-м он просто умер. Выбыл из игры. Невольно подтвердив мысль Сталина: люди - не пешки. Пешки не умирают без приказа. 2 . СТУКАЧ I В конце июня 1943 года заместитель председателя Еврейского антифашистского комитета СССР, заместитель председателя секции поэзии Объединения еврейских писателей Союза писателей СССР поэт Ицик Фефер был срочной телеграммой вызван в Москву. Телеграмма была правительственная, ее подписал зам. начальника Совинформбюро Лозовский. Фефер понял, что его тягомотной жизни в Уфе пришел конец. В Уфу он попал по недоразумению, из-за неразберихи, царившей во время суматошной эвакуации из Киева. Он был на Юго-Западном фронте, в подразделении Политуправления, писал для фронтовой газеты "Красная Армия", выступал по радио. Через два месяца, во время страшной бомбежки, когда казалось, что нет никакого спасения от чудовищного молоха, рвущего нежное тело земли, с ним случилось то, что с каждым может случиться: выпадение прямой кишки. Его отправили в госпиталь, потом списали в тыл. В Киеве он узнал, что его семья эвакуирована в Уфу. Он выехал следом. Уже в пути он услышал, что Киев сдан. В переполненной эвакуированным людом Уфе ему удалось неплохо устроиться: дали комнату, прикрепили к обкомовской столовой и распределителю. Но первое время он рвался из Уфы. Руководство Союза писателей обосновалось в Казани, большая писательская колония была неподалеку - в Чистополе, многих принял Ташкент. Туда же был эвакуирован ГОСЕТ. В Уфе Фефер чувствовал себя обойденным, выключенным из жизни. Это было несправедливо, обидно. Его затирали. Не специально, конечно, но он не мог с этим мириться. При первой возможности он поехал в Казань. Фадеев принял его доброжелательно. Они были давно знакомы. Еще во время приезда в Киев в начале 30-х годов Фадеев приметил тогда еще молодого, высокого, губастого, лысеющего поэта, очкарика, страстного и опытного полемиста, человека находчивого ума и обаятельной улыбки. Среди поэтов, пишущих на идише, Фефер был заметной величиной. Конечно, Маркиш, Галкин или знаменитый детский поэт Квитко были одареннее, но Фефер выгодно отличался от них публицистической наступательностью, нескрываемой приверженностью социальной проблематике. В еврейской поэзии он был Маяковским. По предложению Фадеева Феферу было дано право выступить на Первом Всесоюзном съезде советских писателей. И он не подвел, очень хорошо выступил. Аплодировал Горький. Горячо аплодировал переполненный Колонный зал Дома союзов. "Изломанных, разбитых, угнетенных и придавленных людей, которые стояли в центре еврейской дооктябрьской литературы, в советской литературе больше нет. Эти горбатые люди исчезли из нашей жизни и больше не вернутся. Сегодня еврейскую поэзию и прозу отличают бодрость и оптимизм. Старых, привычных образов вы не найдете ни у кого из наших советских еврейских писателей. Буржуазные писатели очень мало писали о родине. И Бялик, и Фруг, заливший своими слезами всю еврейскую литературу, много писали о разрушенном Иерусалиме и о потерянной родной земле, но это была буржуазная ложь, потому что Палестина никогда не была родиной еврейских трудящихся масс. Советский Союз поднял всех нас, еврейских писателей, из заброшенных углов и местечек, навсегда похоронил проклятый "еврейский вопрос", навсегда сжег, уничтожил черту оседлости - низость и подлость царского режима..." Фадеев не мог, конечно, помнить, что именно говорил Фефер на том знаменательном съезде, хотя придирчиво читал и редактировал тексты всех выступлений. Но сам Фефер свое выступление очень хорошо помнил. Бережно хранил изданную отдельным томом стенограмму съезда, иногда перечитывал свой текст. Здорово он тогда выступил. Правильно. И все это поняли. Недаром Фадеев позже способствовал его переезду в Москву и даже помог получить отдельную квартиру в доме No 17 на Смоленском бульваре. Многим ли в ту пору давали отдельные квартиры? Правда, не удалось в ней даже обжиться как следует и перевезти из Киева семью - помешала война. Фефер не сомневался, что Фадеев и на этот раз поможет ему переехать в Казань, но тот твердо отказал: очень трудно с жильем, город забит москвичами, здесь эвакуированные из столицы наркоматы, главки, театры, в одном только Центральном театре Красной Армии больше ста человек. А оборонные предприятия, всяческие НИИ? Нет, Казань исключается. В Чистополь? Это немного легче. Но подумайте: стоит ли? Фефер поехал в Чистополь - на месте посмотреть, что к чему. Ему понравилось. Здесь жили Федин, Леонов, Шкловский, Асеев, Тренев, Пастернак. Галкин тоже здесь жил. В помещении, выделенном писателям, проводились литературные "среды", устраивались платные вечера. Чистопольское отделение Союза писателей даже получило право принимать в Союз новых членов. Сюда наезжали корреспонденты центральных газет, Всесоюзного радио, кинохроника, брали у известных московских литераторов интервью. Здесь кипела жизнь, вытесненная войной из Москвы. Фефер уже начал было хлопоты о жилье, но в какой-то из дней, получив талон на обед в писательской столовке, подсел к столу, за которым обедали Пастернак и молодой удачливый драматург Гладков - его пьеса "Давным-давно" широко пошла по театрам, в газетах были положительные рецензии. На первое были пустые щи, к ним давали 200 граммов плохо пропеченного черного хлеба. Второго не было. На третье был еле сладкий чай. В разговоре Гладков обмолвился, что ему нужно идти в горсовет - просить разрешение ввинтить в своей комнате более сильную лампочку, не 40 свечей, а хотя бы 60. Фефер поразился: за такой ерундой нужно идти в горсовет? Гладков спросил: а в Уфе разве не так? В Уфе было не так. И обеды были не такие. И в распределителе отоваривали не в пример чистопольскому. Нет, в Уфе было не так. Фефер вернулся в Уфу. В 42-м эвакуированным москвичам разрешили возвращение в столицу. Многие ринулись. В полном составе вернулся ЦТКА. Фефер тоже засобирался. Но тут пронесся слух, будто бы на обсуждении какого-то спектакля ЦТКА Щербаков сказал главному режиссеру театра Попову: "Не знаю, не рано ли вы вернулись". Щербаков был секретарем ЦК, заместителем наркома обороны, начальником Главполитуправления Красной Армии и начальником Совинформбюро. Такой человек знает, что говорит. И хотя сердце терзало беспокойство, не займут ли его пустующую квартиру (рассказывали про такие случаи), Фефер решил погодить с отъездом. Он продолжал жить в Уфе. Вместе с башкирскими поэтами выступал в госпиталях, на оборонных заводах - в обеденные перерывы, прямо в цехах, перед женщинами в телогрейках и ватных штанах, перед подростками с недетскими лицами. Писал заметки о трудовых подвигах рабочих-евреев и отсылал в Москву, в редакцию "Эйникайта", на Кропоткинскую, 10. Там сидел Шахно Эпштейн, в помещении, выделенном Еврейскому антифашистскому комитету, туда же он перевел редакцию "Эйникайта". Эвакуироваться он отказался. Печатались ли его заметки, Фефер не знал - "Эйникайт" не доставлялась в Уфу. Но денежные переводы приходили - значит, печатались. По радио время от времени передавали выступления Михоэлса - он говорил от имени ЕАК. В газете "Литература и искусство" появлялись рецензии на ташкентские спектакли ГОСЕТа. А он, Фефер, вынужден был прозябать в Уфе. Нужно было громко заявить о себе, напомнить. Он задумал большую поэму. О подвиге еврея-танкиста. Битва под Москвой. Кончился боезапас. Командир решает: таранить. Кого? Фашистский танк? А можно? Самолеты таранили, об этом писали. Подвиг Гастелло. А танком танк можно таранить? Лучше - не танк. Вот кого он таранит: фашистскую автоколонну. С бензином. Это хорошо, все взрывается, такого еще вроде никто не писал. Да, экипаж геройски гибнет, но колонна уничтожена, гитлеровцы не получат горючего. Горючего? Нет, еще лучше - колонна с боеприпасами. Гитлеровские батареи не получат снарядов. Вот это хорошо, это правильно. И название - "Взрыв". Взрыв ненависти к врагу. Взрыв любви к Родине. Но - вопрос. Еврей - командир танкового экипажа? Правильно ли это? Не получится ли так, что все евреи были танкистами? Или все танкисты были евреями? Нет, пусть командиром экипажа будет русский. А еврей - механиком-водителем. Тоже не очень. Вот как правильно: механиком-водителем будет татарин. Или еще лучше - башкир, тогда поэму переведут и издадут в Уфе. А еврей будет стрелком. То, что надо. Интернациональный экипаж: русский, башкир, еврей. Боевая дружба советских народов. Но в чем же подвиг еврея? Решение таранить колонну принимает командир. Значит, он и герой. Как же быть? А вот как. В решающую минуту командир обращается к экипажу: как быть? Можно отступить. Но тогда колонна пройдет. И Хаим кричит: вперед! И Салават повторяет за ним: вперед! И командир экипажа Иван... лучше Петр... а еще лучше Дмитрий (Дмитрий Донской! - возникает ассоциация) отдает приказ: вперед! Да, теперь все на месте. Он вывел на чистом листе: Ицик Фефер. "Взрыв". Поэма... И тут принесли телеграмму. "Вам надлежит срочно прибыть в ЕАК. Лозовский". II Поезд из Уфы прибыл на Казанский вокзал около восьми вечера. Смеркалось. Затемнение уже сняли, но не до конца. Над площадью трех вокзалов вполнакала светились уличные фонари. С лязгом и дребезгом тащились обвешанные гроздьями пассажиров трамваи, свет в них тоже был вполнакала, желтый, сиротский. Высоко над домами висели аэростаты воздушного заграждения. В разных концах над Москвой бродили белые прожекторные лучи. Багажа у Фефера не было, лишь небольшой чемоданчик с металлическими нашлепками на углах. Он пешком прошел до Садового и там втиснулся в "букашку". К своему дому он почти подбежал. Были освещены всего несколько окон. Лифт не работал. Фефер через ступеньку взбежал на свой этаж и, путаясь в ключах, отпер три замка. Квартира встретила его запахом застарелой нежити и тишиной. Все вещи были на месте. Фефер облегченно передохнул. Утром он отправился на Кропоткинскую. На зеленой траве скверов лежали огромные серебристые туши аэростатов. Как огромные яйца каких-то фантастических птеродактилей. Возле аэростатов дежурили красноармейцы. В кабинете Эпштейна, заваленном бумагами и газетными подшивками, давно немытые стекла были заклеены крест-накрест бумажными полосами - чтобы при бомбежке не выбило взрывной волной. За два года, минувших с последней их встречи, Эпштейн сильно сдал, крупное лицо было серым, пиджак осыпан перхотью. Взглянув на протянутую Фефером телеграмму, он кивнул: "Знаю". Вынул из настольного перекидного календаря листок с каким-то телефонным номером, передал Феферу: - Вам приказано позвонить по этому номеру. - Это секретариат Лозовского? - уточнил Фефер. - Нет. Не думаю. У Лозовского другой телефон. - Кому же я должен звонить? Эпштейн развел руками, как бы говоря: "А я знаю?" Фефер набрал номер, представился. Мужской голос на другом конце провода сказал: - Минутку, не отходите от аппарата... Товарищ Фефер, вы слушаете? - Да. - В двенадцать ноль-ноль будьте у подъезда своего дома. За вами приедут. - Кто? - спросил Фефер. Но в трубке уже звучали гудки отбоя. Он отошел от телефона. Как-то не по себе ему стало. Неуютно. Дел больше не было, но выходить на улицу не хотелось. Угостил Эпштейна папиросой "Казбек", закурил сам. Поинтересовался: - Какие у нас новости? Мягко подчеркнул "у нас". Он все-таки был заместителем председателя президиума ЕАК, а Эпштейн - всего лишь ответственным секретарем. Так получилось, что в эвакуации он отошел от дел комитета, а всю работу тащил на себе Эпштейн. Но это - было, а теперь Фефер в Москве. Это факт, с которым Эпштейну придется считаться. - У нас?.. Даже не знаю... А, вот что. Пришла депеша из Америки. Просят прислать делегацию ЕАК. Чтобы выступили перед американской общественностью. Лозовский сказал, что наш ответ положительный. Фефер насторожился: - И... Большая делегация? - Всего два человека. Михоэлс и Маркиш. - Михоэлс и Маркиш? Президиум одобрил? - Президиум не собирался. Их запросили американцы. Руководство одобрило. Фефер вышел. Лицо у него горело. Это была пощечина. Опять Михоэлс. Что они все нашли в этом Михоэлсе? Ладно, допустим. Он - председатель ЕАК. Но Маркиш-то тут при чем? Рядовой член президиума. Он вообще в деятельности ЕАК почти не участвует! Он, Фефер, должен ехать в Америку, а не Маркиш. Нет, этого так нельзя оставить. Он... Фефер остановился посреди тротуара. "Он, он! А что он?.." Глупейшее положение! Не может же он сам требовать за себя? А кто может? Михоэлс? Так они с Маркишем не разлей вода. Лозовский? Тоже не надышится на Михоэлса, что тот скажет, то и будет. Фадеев? Да, Фадеев мог бы предложить и отстоять его кандидатуру. Но Фадеев в Казани... - Гражданин! Ваши документы! Фефер оглянулся. Стоял молоденький милиционер, держа руку у козырька фуражки, глядя подозрительно, строго. Видно, своей растерянностью привлек его внимание Фефер. Он сунул милиционеру свой паспорт. - Фефер Исаак Соломонович. Поэт Ицик Фефер вам случаем не родственник? - Это я и есть. - А почему же в паспорте... - Ицик - мой псевдоним. Вот! - Фефер ткнул любознательному милиционеру писательский билет. Тот заулыбался, козырнул и вернул документы. - Извините. Я вижу: гражданин странный какой-то. Решил проверить. Сами понимаете, время военное. А вы, оказывается, поэт Фефер! Мой тесть любит ваши стихи. - Он еврей? - Да. А я мордвин. Дружба народов. Я ему расскажу, что встретил вас, - не поверит. Особенно ему нравится ваше стихотворение "Бойцу-еврею". - Передайте ему привет, - буркнул Фефер. - Обязательно! Милиционер еще раз козырнул и удалился. Фефер проводил его хмурым взглядом. "Бойцу-еврею" - это было стихотворение Маркиша. Ну и денек! Без четверти двенадцать он стоял возле своего подъезда, с тревогой поглядывая по сторонам. Ровно в полдень подкатила черная "эмка", из машины вышел подтянутый молодой человек в штатском, спросил: - Гражданин Фефер?.. Садитесь. Фефер сел на заднее сиденье. "Эмка" выехала на Садовое кольцо. - Куда мы едем? - спросил Фефер. Ни водитель, ни штатский не ответили. Когда проскочили улицу Кирова, бывшую Мясницкую, у Фефера чуть отлегло от сердца. Значит, не на Лубянку. Возле одного из жилых домов в районе Таганки машина остановилась. Молодой человек проворно выскочил и предупредительно открыл Феферу дверцу. - Прошу! На втором этаже коротко постучал в обычную дверь. Изнутри послышалось: - Войдите! Молодой человек пропустил Фефера в пустую прихожую, а сам остался на лестничной клетке. Фефер вошел в комнату. В ней стоял только казенного вида письменный стол и несколько стульев. За столом сидел крупный мужчина, лет сорока, с волевым, жестким лицом, в наброшенном на плечи светлом плаще. Под плащом была видна военная гимнастерка. В комнате был еще один мужчина. Он стоял, глядя в окно, сложив за спиной белые пухлые руки, слегка покачивался на носках. Хороший серый костюм сидел чуть мешковато на его невысокой, склонной к полноте фигуре. При появлении Фефера он даже не оглянулся. Тот, что был за столом, кивнул: - Проходите, Зорин, садитесь. Фефер замер. Зорин - так он подписывал свои самые первые юношеские стихи. Об этом знали только жена да немногие ревностные почитатели его творчества. Этот, за столом, не был похож на любителя поэзии. Вряд ли поэзия его вообще интересовала. Его интересовало совсем другое. "Зорин" - это была агентурная кличка Фефера. Ее знал только один человек. Этот, за столом, не был этим человеком. "Ловушка", - мелькнуло в голове Фефера. Фефер сел. Его визави откинулся к спинке стула, испытующе глядя на Фефера. Полы плаща разошлись. Открылся орден Красного Знамени над клапаном кармана. И одна из петлиц на воротнике. Петлица была с синим рантом. Золотая нитка посередине. Нитка заканчивалась небольшой звездой. Комиссар госбезопасности. У Фефера запотели очки. - Успокойтесь, Зорин. Я знаю, что вас вел капитан Бочков. Теперь вы будете работать со мной. Моя фамилия Райхман. Для вас - Павел. Просто Павел. Запомните. Устраивайтесь поудобнее. У нас будет обстоятельный разговор. Тот, что стоял у окна, взял стул, поставил его сбоку письменного стола. Не вплотную, чуть поодаль. Сел, закинул ногу на ногу. Крупный нос. Пенсне. Тонкие губы. Жирный, свисающий на крахмальный воротник рубашки подбородок. Фефер обомлел. Это был Берия. Берия кивнул: - Давайте начнем. Райхман раскрыл лежавшую перед ним папку. На обложке папки стояло только одно слово: "Зорин". Разговор длился почти два часа. Райхман задавал вопросы. Фефер отвечал. За все это время Берия не сказал ни слова. Листки в папке один за другим перемещались справа налево. В этих листках была вся жизнь Фефера. Вся. В них было даже то, о чем Фефер заставил себя забыть. И даже то, о чем он не знал. 1918 год. Родина Фефера - местечко Шпола на Черкащине. Юный Исаак Фефер - активный член местной организации Бунда. - Я был очень молод. Я ничего не понимал. Мне было всего восемнадцать лет. Но я быстро понял, что Бунд проводит неправильную линию в национальном вопросе. Я порвал с Бундом и вступил в партию большевиков. Я член партии с 1919 года... 1936 год. Участие в антисоветской организации поэта Кулика. Есть сведения, что поэт Фефер был дружен с поэтом Куликом. - Это неправда. Я не был другом Кулика. Он относился ко мне высокомерно. Он почти ко всем относился высокомерно. - Не нужно оправдываться. Мы ни в чем вас не обвиняем. Мы хотим услышать не оправдания, а объяснения ваших поступков. Взгляните на этот протокол. Это протокол допроса Патяка, заместителя секретаря Союза писателей Украины. "В о п р о с. На предварительных допросах вы показали о причастности к контрреволюционной деятельности Ивана Ле (Мойся) и Фефера. Расскажите подробно об их антисоветской деятельности. О т в е т. В марте месяце 1936 года Кулик, информируя меня о составе антисоветской националистической организации, в числе других ее участников назвал еврейского писателя Фефера, заявив, что хотя Фефер - троцкист, но это не мешает ему принимать участие в работе националистической организации. Фефер написал ряд стихотворений, восхваляющих врагов - Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Рыкова..." - Это была моя ошибка. Я ее глубоко осознал. 24 ноября 1937 года. Заметка из украинской газеты "Висти": "Оздоровить еврейскую секцию СП Украины. В руководстве секции до сих пор находится Фефер и его подхалимы. Ведь Фефер активно проводил троцкистско-авербаховские лозунги в советской литературе, особенно на Украине, медоточил проклятому фашистскому иуде Троцкому, дружил с врагами..." - Со мной беседовали по этому поводу. Я дал обязательство активно сотрудничать с органами ОГПУ-НКВД и выявлять врагов советской власти. Партия мне поверила. Мне объявили строгий выговор с предупреждением, но не исключили из рядов партии. Я делал все, чтобы оправдать оказанное мне доверие... 1942 год. Уфа. "Поэт Фефер, эвакуированный из Москвы, распространяет клеветнические слухи о якобы сказанных словах тов. Щербакова о том, что Центральный театр Красной Армии слишком рано вернулся в Москву, то есть Москва еще может быть захвачена фашистскими оккупантами..." - Я действительно вел такие разговоры. Моей целью было выявить пораженческие настроения среди московских литераторов, эвакуированных в Уфу, а также среди башкирской интеллигенции. Обо всех полученных мной данных я регулярно информировал капитана Бочкова. 1943 год... - Достаточно, - кивнул Берия. Райхман закрыл папку. - Признаем, что все объяснения товарища Фефера удовлетворительны. Кто по молодости не примыкал к меньшевикам или не забегал в Бунд. А если мы будем считать врагами всех поэтов и писателей, медоточивших иуде Троцкому... Не думаю, что Союз писателей насчитывал бы больше двух-трех десятков членов. Нет, не думаю, - повторил Берия. - Из нашего сегодняшнего разговора я сделал один вывод: мы можем полагаться на товарища Фефера. Ваше мнение, товарищ Райхман? - Согласен с вами. - Тогда объясните товарищу Феферу, в чем будет заключаться его задание. - Слушаюсь, Лаврентий Павлович. - Райхман повернулся к Феферу. - Через три дня в Соединенные Штаты Америки вылетает делегация Еврейского антифашистского комитета в составе товарища Михоэлса и товарища Фефера. - А как же Маркиш? - вырвалось у Фефера. - Поэт Маркиш находится сейчас на Северо-Западном фронте. Он собирает материал для новой поэмы. Мы решили не отвлекать его от этой важной работы. Поэтому в Америку полетите вы. Ваша задача: присутствовать на всех встречах товарища Михоэлса. Как на официальных, так и на конфиденциальных. После каждой встречи вы должны составлять подробный отчет. Очень подробный. Обо всем, что говорилось. О реакции собеседников Михоэлса. Никаких выводов, никаких обобщений. Только голые и точные факты. Отчеты вы будете передавать нашему вице-консулу в США товарищу Хейфецу. Кроме США, вы проведете выступления в Канаде, Мексике и Великобритании. С вами будут вступать в контакт наши работники. Вы узнаете их по паролю: "Товарищ Хейфец передает вам большой привет". Учтите: каждый ваш шаг будет контролироваться агентами ФБР. Ведите себя естественно, раскованно, но с достоинством. Вы все поняли? - Так точно, - по-военному отрапортовал Фефер. - Ну и лады. Выездные документы и суточные получите в бухгалтерии Совинформа. Вопросы есть? - Только один. Где Михоэлс? - Он должен прилететь из Ташкента сегодня вечером. Можете быть свободны, товарищ Фефер. Фефер вышел. Райхман вопросительно взглянул на Берию. Тот поморщился, покривил свои тонкие подвижные губы. - Ну, не лучший вариант. Но и не худший. Сойдет. - Вы будете говорить с Михоэлсом? Берия помедлил с ответом. - Не знаю. Пока не знаю. Посоветуюсь с Иосифом. - Стоит ли отвлекать товарища Сталина на такие мелочи? Глаза Берии за стеклами пенсне изумленно округлились. - Райхман! Где ты увидел мелочи? - Виноват, Лаврентий Павлович. - То-то же! В нашей работе мелочей не бывает!.. Фефер не помнил, как его довезли до дома. Он был переполнен ликованием. Ему казалось, что он сейчас взлетит, как аэростат, и будет парить над Москвой, снисходительно взирая сверху на житейскую мельтешню. Какой день, какой день! Как глупо начался, зато как кончился! Что, Маркиш? Кто такой Маркиш? Кто такой Эпштейн? Кто такой Михоэлс? Ему, Феферу, партия доверила дело огромной политической важности. Ему, Феферу, поручено присматривать за комедиантом Михоэлсом. С ним, Фефером, на конспиративной квартире разговаривал сам товарищ Берия! Партия простила ему все ошибки и заблуждения. Партия поверила ему. США. Канада. Мексика. Великобритания. Да правда ли, что он увидит эти страны своими глазами? После унылой Уфы. После тихой, как нищенка, Москвы. Да, увидит. Но не глазами туриста. Глазами разведчика. Глазами полпреда СССР, страны победившего социализма. Как может чувствовать себя командир гвардейского полка, которого Верховный Главнокомандующий посылает в победоносный прорыв? Вот так он себя и чувствовал, первый еврейский пролетарский поэт Ицик Фефер. Он бы не поверил, если бы кто-нибудь сказал ему, что он - не командир гвардейского полка, а всего лишь пешка в большой игре. Пешка, двинутая для отвлечения в перекрестье смертельных атакующих трасс ферзей, слонов и ладей. И противника. И своих. Нет, не поверил бы. Он даже не понял бы, о чем идет речь. Он бы просто этого не услышал. Да и кто мог бы сказать? Кто мог в те дни знать, как развернутся события? Никто. Даже Тот, Кто Двигал Фигуры. Сталин. III Вот чем еще жизнь отличается от шахмат, так это тем, что фигуры из одной партии можно вставлять в другую. А чем жизнь похожа на шахматы - тем, что обо всех партиях нельзя думать одновременно. Общую картину нужно, конечно, всегда держать в голове. Но в нужный момент важно сосредоточиться на одной конкретной партии. Поздним вечером того дня, когда поэт Ицик Фефер парил над Москвой ликующим аэростатом, Сталин подписал директивы фронтам, отпустил Жукова и словно бы забыл обо всех военных делах. Как бумаги сдвинул на край письменного стола. На время. Сейчас пришло время подумать о другом. Еврейский антифашистский комитет. Создание его - это был хороший ход. Сильный. Как и всякий хороший ход, он таил в себе скрытые возможности. Айсберг. Верхушка видна, а остальное скрыто. Видным был пропагандистский эффект. Года не прошло, как Гитлер объявил Левитана и Михоэлса своими личными врагами, приговорил к смерти этих "кровавых псов". "Кровавых псов". Надо же. Допекло. Левитан был голосом Сталина. Михоэлс - голосом еврейства. Не только советского. Мирового. Главного жупела фашистской пропаганды. Сталин отдавал должное Гитлеру и его идеологу доктору Геббельсу. Сделать еврея главным врагом великого рейха - это была сильная мысль. Еврей-банкир, сосущий кровь из немецкого народа. Разрушитель нации. Жидовствующий коммунист. Пропаганда должна быть абсолютной. (Доктор Геббельс конкретнее и откровеннее выразился: "Ложь должна быть чудовищной".) Пропаганда должна быть абсолютно понятной. Каждому идиоту. Это было понятно. Это адресовалось не уму, а сердцу. И доходило. Кровь вскипала у каждого истинного арийца. "Юден унд коммунистен цум тот!" Да, с образом врага у Гитлера получилось неплохо. А вот с позитивной программой доктор Геббельс оплошал. Узковата она была. Годилась только для внутреннего потребления. Арийцы. "Германия превыше всего". Лозунг хорош для германских лавочников, но на люди с ним не выйдешь. Кого умилит перспектива признать превосходство арийской расы? "Недочеловеков"-славян? Высокомерных англосаксов? Похожих на жиденят французов? Слов нет, над техническим оснащением вермахта Гитлер хорошо поработал. А вот важность позитивной идеологической программы недоучел. Недоработка вышла. Маркса и Энгельса нужно было читать. Не клеймить этих евреев, не жечь их книги на городских площадях, а изучать. Вникать. Как Ленин вникал. Как вникал сам Сталин. Идеология сильнее пушек. Пушек можно наклепать. Пушки можно купить. А идеологию ни за какие деньги не купишь. Пролетарский интернационализм - это вам, господа хорошие, не "Германия юбер аллес". В любой стране мира есть угнетаемый пролетариат. Значит, в любой стране мира у СССР есть союзники. В любой стране мира есть эксплуататоры. Значит, у пролетариев всего мира есть общий враг. И этот враг - не чета каким-то евреям. Что же до евреев... Опытный политик умеет превращать достоинства противника в его недостатки. Гитлер сделал еврея врагом номер один. А мы сделаем еврея другом. Евреи пользуются влиянием на свои правительства? А мы обратим это влияние на пользу себе. Широчайшая сеть сионистских организаций разбросана по всему миру? А мы заставим эту сеть работать на нас. Не заставим, нет. Создадим условия, при которых они сами будут работать на нас. Гитлер предложил "окончательное решение" еврейского вопроса в виде концлагерей и газовых камер? А мы предложим другое решение этого вечного так называемого "еврейского вопроса"... Вошел Поскребышев. Берия спрашивает, можно ли ему приехать. Он сейчас у себя, на Лубянке. Сталин кивнул: жду. Поскребышев вышел. Сталин распотрошил папиросу "Герцеговина Флор" и ее табаком набил трубку. На людях он курил только трубку. Наедине и среди своих - когда как. Под настроение. То трубку, то папиросы. А когда нужно было подумать, предпочитал трубку. Она помогала думать. Так называемый еврейский вопрос. Черт бы их, этих евреев, побрал. Неудобный был вопрос. Раздражающий. Как песчинка в ботинке. Еще до революции он его донимал. И потом, когда был наркомом по делам национальностей. Удружили товарищи. Раз грузин, значит, должен быть специалистом по национальной политике. Надо так надо, он подчиняется партийной дисциплине. Сколько потратил времени на "Марксизм и национальный вопрос"! Вот тут первый раз и ощутил эту песчинку в ботинке. Что такое нация? По Марксу, Энгельсу, Ленину - не вопрос: "Историческая общность людей, складывающаяся в ходе формирования их территории, экономических связей и пр.". А что такое народность? Тоже не вопрос: "Исторически сложившаяся языковая, территориальная, экономическая и культурная общность людей, предшествующая нации". Все вроде ясно. Русские - нация. Чукчи - народность. А кто такие евреи? Нация? Но какая же это нация, если у них нет своего государства? Народность? Как чукчи? Ничего себе народность! Их только в России больше пяти миллионов, а по миру разбросано - все двадцать миллионов! Вот такие, твою мать, чукчи! Ходил, матерился, думал. Придумал, наконец. Ленин одобрил. Так и во все энциклопедии вошло: "Евреи - общее этническое название народностей, исторически восходящих к древним евреям". Не нация. Не народность. А просто название. Ладно, проехали. И думать забыл. А в 33-м снова всплыло. В связи с коллективизацией пришлось ввести паспорта. Чтобы из деревень не разбегались. Горожанам выдавали паспорта, колхозникам - нет. Без паспорта в город не убежишь. А в паспортах - графа: национальность. Как евреев писать? Да черт с ними, так и писать: еврей. До чего же пронырливое название! Все-таки стали нацией! В конце концов так они его допекли, что решил кардинально: нет в СССР так называемого еврейского вопроса. Нет - и точка. В капиталистических странах есть, а в Советском Союзе нет. Решен. Путем создания Еврейской автономной области с центром в г. Биробиджане. Да, решен. Но правильно ли он решен? Не поторопились ли товарищи объявить еврейский вопрос в СССР закрытым? Конечно, Еврейская автономная область находится в прекрасных климатических условиях, там богатые плодородные земли, много лесов и рек, пригодных для судоходства и рыбного промысла. В Биробиджане созданы промышленные предприятия, органы печати, культурные учреждения. Там есть все условия для развития еврейской государственности. Да, все. Но будем, товарищи, откровенны. В силу удаленности связь с Биробиджаном и населением области затруднена, это не способствует превращению Еврейской автономной области в средоточие культурной и политической жизни еврейского населения СССР. Признаем со всей присущей большевикам самокритичностью, что создание автономной области с центром в Биробиджане бы