Виктор Левашов. Сочинить детективчик --------------------------------------------------------------- © Copyright Виктор Владимирович Левашов WWW: http://www.levashov.ru ║ http://www.levashov.ru E-mail: viktor(a)levashov.ru Детективчик (Опубликовано в альманахе "Подвиг" No 8 за 2007 год.) --------------------------------------------------------------- В лабиринты жизни, скрывающейся за красочными обложками детективного чтива, заполонившего книжные прилавки России, вводит читателя роман Виктора Левашова, автора исторического триллера "Убийство Михоэлса", романа "Журналюга" и боевиков, выходивших под коллективным псевдонимом Андрей Таманцев. Он знает, о чем пишет. Глава первая. СОАВТОРЫ Третий час. Этого засранца все нет. И не звонит. А ведь знает, что соавтор места себе не находит. Писатель Леонтьев с ненавистью оглядел свой кабинет. Везде срач. На столе пепел. На полках и подоконнике пыль, даже паутиной углы затянуло. На полу возле дивана тома Большой Советской Энциклопедии, раскрытые на статьях, которые были нужны во время работы. В углу большой крафт-пакет, переполненный пустыми сигаретными пачками и жестянками из-под пива. Груды детективов в ярких обложках, которым давно пора на помойку. Штуки четыре стоит отнести в поселковую библиотеку, не больше. Леонтьев не разрешал домашним убирать в кабинете. Перед тем как начать новую книгу, наводил порядок сам. И больше ни к чему не прикасался. По тому, как выглядит кабинет, можно было безошибочно определить, в какой стадии находится работа. Сравнительно чисто -- значит, в начале. Полный бардак -- близок финал. Сейчас роман был закончен. Он лежал возле компьютерной клавиатуры -- толстая стопка белоснежной бумаги, радующая глаз. Леонтьев знал, что роман получился. Повезло, что в ту пору, когда они с соавтором Пашей Акимовым придумывали сюжет, на глаза попалась документальная книга -- воспоминания одного из руководителей разведуправления 40-й армии, воевавшей в Афгане. В ней был потрясающий эпизод. Готовилась высадка десанта в тыл моджахедов. Охрана аэродрома под Кандагаром получила приказ стрелять на поражение по любой подозрительной цели. Ночью был сильный снежный буран. Одному солдату показалось, что кто-то подбирается к самолетной стоянке. Он дал очередь. Пуля срикошетила от бетонки и угодила во взрыватель бомбы на подвеске штурмовика. Взрыв уничтожил два истребителя и военно-транспортный "Ил-76Д". Через двадцать минут начальник разведуправления был на месте. У него родился план: представить происшествие как диверсию тайных сторонников моджахедов. Москва дала "добро". Так к Ахмед-хану был внедрен наш разведчик. Автор воспоминаний ничего не написал о его судьбе. То ли не знал, то ли было нельзя. Написал лишь, что он погиб. А если не погиб, если чудом выжил? И лет через десять вернулся в Россию -- никому не нужный, забытый, "пропавший без вести"? А тут одному банкиру понадобился наемный убийца, чтобы убрать конкурента. Где его найти? А вот где -- в Центре реабилитации для бывших "афганцев". Там он его и находит. Фантазия заработала, сюжет закрутился. Через полгода роман был готов. Его так и назвали: "Без вести пропавший". Но Леонтьев не спешил начинать уборку в кабинете. Рукопись -- это еще не книга. А тут могли возникнуть проблемы. Леонтьев знал, какого рода могут быть эти проблемы, и это отравляло ему чувство удовлетворения от хорошо сделанной работы. Текст отправили по электронной почте в издательство. Через неделю оттуда позвонили: приезжайте, нужно поговорить. Прочитали быстро, это хорошо. "Нужно поговорить" настораживало. Леонтьев послал Акимова, сам не поехал. С генеральным директором издательства "Парнас" Смоляницким он был знаком лет двадцать, еще с советских времен, когда оба были рядовыми членами Союза писателей и с немалыми трудами пробивали свои книги, по одной в три-четыре года. Смоляницкий -- в "Современнике", где редактором в отделе прозы была его жена Ирма Ковалева. Леонтьев -- в "Молодой гвардии", где его привечали за умение добротно делать то, что нужно издательству по идеологическим соображениям. Сборники рассказов и повестей Смоляницкого никогда событием не становились, как, впрочем, и книги Леонтьева. Зато в Смоляницком обнаружились другие таланты. Когда повеяло новыми временами, он быстро сориентировался и создал при "Современнике" кооператив, который со временем превратился в издательство "Парнас" -- не самое крупное, но все же входившее в первую двадцатку. И хотя статус его резко изменился, а Леонтьев остался литературным поденщиком, кем и был всю жизнь, отношения между ними сохранились приятельские, даже доверительные. Они были на "ты", с той разницей, что Смоляницкий называл его по имени, почему-то на французский манер "Валери", с ударением на последнем слоге, а Леонтьев обращался к нему по имени-отчеству, потому что Смоляницкий был старше его лет на шесть-семь. Такие отношения имеют свои плюсы, но есть в них и минусы. Паша Акимов был в литературной тусовке чужим, и Леонтьев надеялся, что у Смоляницкого хватит деликатности не сделать ему предложения, которое он без колебаний сделал бы Леонтьеву. Не скажешь же чужому: "Давайте слегка сжульничаем". А своему запросто скажешь. Три. Куда же он запропастился? Смоляницкий назначил встречу на десять. Ладно, принял не сразу, с полчаса промурыжил в предбаннике. Не от желания показать свою значимость, а потому, что болтун. И не дай бог, если перед этим была встреча с хорошим знакомым. Начнет говорить -- не остановишь. Начинает всегда одинаково: не с кем работать, редакторы -- бездельники, секретарша -- дура, ничего нельзя поручить, все перепутает. Все сам, все сам. А на кой черт мне это надо? Брошу все к такой-то матери. Вот шестьдесят стукнет, и брошу. Так он лет пять назад говорил. Сейчас говорит: шестьдесят пять. Потом наверняка будет: семьдесят. Брошу. Да кому ты после этого будешь нужен? Пока ты хозяин издательства, -- ты фигура. Стол засыпан приглашениями на презентации. Перед тобой заискивают те, кто раньше тебе два пальца подавал, как милость. Смоляницкий любил рассказывать, как однажды к нему пришел бывший председатель правления "Советского писателя", фигура в прошлом поднебесная, не всякому доступная для лицезрения, и стал жаловаться на жизнь: пенсия нищенская, дочери надо помогать, даже дачу пришлось продать. Смоляницкий предложил: -- А вы напишите для нас что-нибудь. Листов пятнадцать. Быстро издадим, хорошо заплатим. -- Хорошо -- это сколько? -- живо заинтересовался посетитель. -- Три тысячи долларов, -- не моргнув глазом блефанул Смоляницкий. Столько платили автору, если его книга разошлась тиражом не меньше тридцати тысяч экземпляров. А рассчитывать на то, что бывший небожитель способен написать хоть что-то, что можно издать тиражом даже в пятьсот экземпляров, не приходилось. Он был автором брошюры "Молодежь и прогресс" и неплохого романа, который написал за него молодой писатель, тому позарез была нужна квартира. Леонтьев знал этого писателя. Смоляницкий его тоже знал. Писатель получил двухкомнатную квартиру, а небожитель за роман -- Государственную премию. Говорили, что писатель запирался в туалете, читал хвалебные рецензии на роман, скрипел зубами и плакал. А потом напивался. -- Ну что, приемлемо, -- оценил предложение Смоляницкого небожитель. -- Как насчет аванса? -- Нет проблем. Синопсис, первая глава -- и в кассу. -- А без этого нельзя? -- Увы, нет. Я установил этот порядок, не мне его нарушать. Сами знаете: когда руководитель нарушает порядок, который сам же установил, -- это плохой пример для подчиненных. -- Сколько времени вы мне даете? -- Три месяца. Мало? Ладно, полгода. -- Всего полгода на пятнадцать листов?! Это же очень серьезная творческая работа! Любили небожители эти слова: "творчество", "искусство". -- Сколько вам надо? -- Ну, года полтора. Даже два. -- Давайте так. Пишите сколько нужно. Два года так два. Три так три. И сразу приносите. -- А аванс? -- Да зачем вам аванс? Получите сразу, целиком. -- Я подумаю, -- кисло пообещал небожитель. -- До сих пор думает, -- заканчивал Смоляницкий эту историю. -- Господи, и перед таким говном мы стелились! Знаешь, Валери, о чем я иногда думаю? Все бы отдал, только бы не возвращаться в те времена. Машину, дом, все! Ты, уверен, тоже. -- Нет, -- возразил Леонтьев. -- Я бы забаррикадировался и отстреливался до последнего патрона. Ладно, не полчаса, а час просидел Акимов в приемной. Сам разговор -- двадцать минут. Полтора часа на дорогу. Где его носит? Выпил на радостях или от расстройства? Так он не пьет. Вообще. Глоток шампанского в праздник и все. Даже странно. Здоровый сорокапятилетний мужик -- и не пьет. За какой-нибудь бабой увязался? Это скорее всего. Насчет баб у него пунктик. Природа свое берет. Если не пьешь, то бабник. Если не бабник, то выпивоха. То и то редко бывает. И только в молодости. Бабнику сколько энергии нужно, ой-ой! А у человека пьющего сил хватает всего лишь до магазина дойти. Но позвонить-то можно? Только и сказать: "Все в порядке". Или не все в порядке? Потому и не звонит? Леонтьев спустился на кухню и открыл холодильник. Одинокая банка пива "Золотая бочка". Пакет апельсинового сока. Початая бутылка "Смирновской", белое столовое вино № 21, емкость ноль-шесть литра. Ноль-шесть, а не ноль-пять, потому что старой русской мерой водки было ведро, двенадцать литров. Бутылка "смирновки" -- одна двадцатая ведра. Почему-то Леонтьеву это нравилось. А так водка как водка. Мелькнула мысль: накатить бы сейчас сто пятьдесят. Но он остановил себя. Рано. Давно усвоил: чтобы не впасть в запой, нельзя пить до шести вечера и после двенадцати ночи. Не пить после полуночи не получалось, кто там следит за временем в душевном застолье? А до шести Леонтьев старался сдерживаться. Запой, а он знал это по собственному опыту, такая штука, что врагу не пожелаешь. Пиво -- ладно, пиво не считается. Захватив жестянку, вернулся в кабинет. Не спеша, прочувствованно, опорожнил банку. Не поднимаясь с кресла, бросил ее в крафт-пакет. Не попал. Да и черт с ней, пусть валяется. Покурил, прислушиваясь, не стукнет ли калитка. Не стукала. Только лениво перебрехивались поселковые собаки, разомлевшие от жары, да просвистывали электрички. Чтобы хоть чем-то себя занять, хотел залезть в Интернет, но не рискнул. Выделенной линии в поселке не было, соединение шло через модем, телефон будет занят. А вдруг Акимов позвонит? Но телефон молчал, как заговоренный. Как заговоренный -- плохо, затерто, машинально поправил себя Леонтьев. Как какой? Как испорченный? Точно, но скучно. Уж лучше пусть просто молчит. В доме было тихо. Жена на работе, падчерица, студентка Щукинского театрального училища, в молодежном лагере в Прибалтике. Два взрослых сына, от первого и от второго брака, тоже на работе. Младший -- компьютерщик в какой-то крутой фирме. Чем он занимается, Леонтьев не знал. Сын пробовал объяснить, но Леонтьев так и не въехал. Да не очень-то и старался. С годами смирился: есть многое, чего он уже не узнает, книги, которых не прочитает, музыка, которую не услышит. Старший сын с напарником ремонтировал квартиры. Когда-то он учился на постановочном факультете в Школе-студии МХАТ, с третьего курса вышибли за прогулы, после армии восстановиться не захотел. Но навык остался, с деревом работать умел и любил. Брал дорого, но без заказов не сидел, очередь к нему занимали за полгода. Оба сына жили рядом, в доме, который Леонтьев купил в подмосковном дачном поселке лет двадцать назад на гонорар за четырехсерийный телефильм про БАМ. Гонорар был большой, но все равно пришлось залезть в долги. Года два после этого Леонтьев радовался не большим гонорарам, а маленьким. Маленькие можно было тратить на жизнь, а большие сразу уходили кредиторам. Но дом стоил того. Со временем Леонтьев выделил три нижние комнаты с верандой и отдельным входом старшему сыну, себе взял верх с кабинетом, гостиной и спальней и комнату с кухней внизу, а младшему построили флигель на месте старого сарая и бани. Так и получилось, что все три семьи не соприкасались, никаких конфликтов не возникало. Сыновья женились, разводились, снова женились. Леонтьев не вмешивался -- их дела. Работал он по ночам, и, случалось, не видел сыновей неделями, а при нужде общался с ними по мобильному телефону. Половина четвертого. И не звонит. Ну не засранец? С Пашей Акимовым Леонтьев познакомился в Пицунде, на всесоюзном семинаре молодых очеркистов, который проводил Союз писателей СССР совместно с ЦК комсомола. Называлось: работа с творческой молодежью. Леонтьев был одним из руководителей семинара. По своему калибру до руководителя он не дотягивал, но именитый очеркист в последний момент заболел, нужно было срочно заткнуть дырку. Заткнули Леонтьевым. Он охотно согласился. Две недели на море на халяву, кисло ли? Семинар оказался интересным. Народ был со всего Союза, молодой, азартный. Пили, конечно, но больше спорили, по делу и не по делу, намолчались в своей глуши. Акимов был из Магадана, работал там на радио. Лысоватый напористый живчик, со щегольской профессорской бородкой, с привычкой мгновенно заводиться и орать. Даже сам одергивал себя: "Чего это я ору?". На обсуждение представил очерк "Общага". Хороший очерк, честный. И хорошо, со страстью, написанный. Но совершенно непроходимый по тем временам. Леонтьев настоял, чтобы в отчете о семинаре журналист из Магадана был отмечен как один из самых перспективных молодых авторов, а его очерк рекомендован к печати. "Общагу" напечатали. Правда, не сразу, а года через три, когда повеяло перестройкой. После семинара Леонтьев надолго потерял Акимова из виду. Он обнаружился четыре года назад. Развелся с женой, сошелся с библиотекаршей намного моложе себя, вместе с ней перебрался из Магадана в Москву, занимался страховым бизнесом от австрийской компании "Сейф-инвест". Снимал двухкомнатную квартиру в Кузьминках, дела шли хорошо. Со времен Пицунды заматерел, облысел, профессорская бородка поседела, но остался таким же напористым и громкоголосым. Он и Леонтьева пытался втянуть в страховой бизнес. Горячо убеждал: "У вас пол-Москвы знакомых. Это же богатство, грех его не использовать. Вам нужно только свести меня с этими людьми. И все, дальше мои заботы". И почти уболтал. Остановило одно: не было у Леонтьева двух тысяч долларов, которые нужны, чтобы самому застраховаться в "Сейф-инвесте" и получить так называемую папку, дающую право работать на компанию. А брать в долг не хотел, хотя Паша настойчиво предлагал. При всем материальном благополучии у Акимова все же чувствовалась неутраченная тяга к писательству. Леонтьев однажды сказал: -- Ты хорошо знаешь все эти страховые дела. Криминала в них хоть отбавляй. Взял бы и написал детектив. Тема свежая, не заезженная. Предложение озадачило Акимова: -- А у меня получится? -- Не знаю. И ты не знаешь. И не узнаешь, пока не попробуешь. Месяца через три он принес довольно пухлую рукопись и смиренно попросил: -- Посмотрите, а? Что-то накатал, а что -- не понимаю. Леонтьев прочитал. Как ни странно, получилось. При полном неумении строить композицию, даже разбивать на главы, при обилии газетных штампов. Но прорисовывался, хоть и не очень отчетливо, сюжет. И главное -- знание материала. Из этого можно было сделать интересную книгу. На доводку рукописи ушло месяца два. Леонтьев отнес ее в новое издательство с пустым портфелем. Взяли. Через месяц издали. Заплатили, правда, всего триста долларов. Но Акимова это не смутило. Он взялся за вторую книгу на ту же тему. И она получилась. Через год он уже был автором двух книг -- в твердом переплете, с портретом автора на задней обложке. Двух настоящих книг. -- По-моему, ты даже не сознаешь, как тебе повезло, -- сказал ему Леонтьев. -- У меня на две книги ушло почти десять лет. -- Не сознаю, -- признался Акимов. -- До сих пор не могу поверить, что это мои книги. В какой-то из дней, захватив десяток экземпляров, он поехал к Большому театру, где раз в год по традиции собирались бывшие магаданцы. Вернулся расстроенный, даже угнетенный. -- Теперь сознаю. Видели бы вы, какими кислыми у них становились морды. Только один порадовался и поздравил. -- Теперь ты знаешь, сколько у тебя друзей, -- констатировал Леонтьев. Акимов забросил страховой бизнес, перебрался из Москвы в поселок, снял часть дома неподалеку от Леонтьева и засел за новую книгу. Но дело застопорилось. Он оказался в известном положении сороконожки, которая однажды задумалась, с какой ноги нужно ходить, и ходить разучилась. Промаявшись с полгода, попросился к Леонтьеву в ученики: -- Буду делать что скажете. Писать главы начерно, а вы потом пройдетесь рукой мастера. Иначе я ничему не научусь. И у вас дело пойдет намного быстрее. Леонтьев, поколебавшись, согласился. Намного быстрее дело не пошло, но пошло живее. Акимов оказался хорошим спарринг-партнером в придумывании сюжетов и сюжетных поворотов, что в детективном жанре далеко не последнее дело. Те же главы, которые он писал сам, по-прежнему изобиловали штампами. Леонтьев злился: -- Паша, ну что ты написал? "Природа была хмурая". Что это значит? -- Как что? -- искренне недоумевал Акимов. -- Что она была хмурая. Хреновая, если вам так понятнее. -- Кто она? -- Природа. -- Какая? -- Ну, голые сопки, тундра. Дело же на Кольском полуострове происходит. А почему хмурая, объясню. Осень. Человек выходит из лагеря, ему все кажется хмурым. -- Ты бы еще написал: "Пейзаж был хмурый". Такие слова ничего не означают. За ними ничего не стоит, понимаешь? Голые сопки и тундра -- вижу. "Природа" -- не вижу. Булгаков говорил: "Что видишь, то пиши. А чего не видишь, писать не нужно". А голые сопки -- это в Магадане они голые. На Кольском полуострове они очень даже не голые. -- Чем ругаться, взяли бы и показали как надо. -- Покажу. А ты сбегай за пивом. -- Валерий Николаевич, я не нанимался бегать вам за пивом, -- попытался оскорбиться Паша. -- А я не нанимался переписывать твою графоманию. -- Ладно, схожу. Умеете вы убеждать... Когда он вернулся, текст был готов. Вспомнив эту ругань, Леонтьев усмехнулся и заглянул в рукопись. Эпизод был в самом начале романа "Без вести пропавший": "С двух сторон зона была окружена озерами, впаянными между сопками. Сопки и берега озер были рыжими от лиственниц и карликовых берез. Озера соединялись неширокой протокой, через нее был переброшен деревянный мост. За мостом начиналась воля..." Стукнула калитка? Или послышалось? Нет, не послышалось. Из-за окна донесся велосипедный звонок и голос Акимова: -- Валерий Николаевич, вы дома? -- Заходи, открыто. Через пять минут Паша ввалился в кабинет и плюхнулся в кресло. Он был в шортах и майке. Доверительно сообщил: -- Жарища в Москве, вы не представляете. И в электричке не протолкнуться. Правильно, что вы не поехали. Еле добрался до душа. -- Не мог сразу зайти? -- недружелюбно поинтересовался Леонтьев. -- Весь измочаленный? -- А позвонить? -- Не телефонный разговор. У вас минералки нет? -- Сок. Возьми в холодильнике. Когда Акимов вернулся из кухни с кружкой сока, Леонтьев кивнул: -- Рассказывай. Говорил со Смоляницким? -- Говорил. Удивительно обаятельный человек. Первый раз видел издателя, который так любит авторов. -- Еще бы ему не любить. Каждый год машины меняет. Хозяин всегда любит дойную корову. -- Зря вы так. Он показался мне искренним человеком. И о вас отзывался очень хорошо. Один из лучших авторов "Парнаса". Так и сказал. -- Роман прочитал? -- Прочитал. Говорит, до четырех утра читал. Не мог оторваться, пока не закончил. Очень ему понравился роман. -- Есть "но"? -- Есть, -- со вздохом подтвердил Акимов. -- Роман понравился. Авторы не понравились. -- Чем? -- Нас никто не знает. Он готов издать роман под нашими именами. Тираж -- пять тысяч. Гонорар -- пятьсот долларов. Не по пятьсот, а всего. -- Ты сказал, что на его сраном "Парнасе" свет клином не сошелся? -- Он сам сказал. В других издательствах предложат то же самое. Никто не рискнет издавать нераскрученных авторов тиражом больше пяти тысяч. Гонорар будет соответствующий. Наверное, он прав? -- Что он предложил? -- Валерий Николаевич, вы сами прекрасно знаете -- что. Издать роман под именем Незванского. -- Сука, -- сказал Леонтьев. -- Я надеялся, что у него не хватит на это совести. Хватило. Знаменитый писатель Евсей Незванский, еще в 70-е годы эмигрировавший в Америку, был проклятьем для соавторов. Лет двадцать назад он вместе с другим эмигрантом, Эдвардом Туполем, написал лихой политический триллер "Старая площадь", имевший на Западе успех. В конце перестройки он был издан в России тиражом в триста тысяч экземпляров и мгновенно разошелся. К тому времени Незванский переехал в Германию, жил в горном курортном городке Гармиш-Партенкирхен. Году в 95-м к нему приехал Смоляницкий и заключил с ним договор сразу на десять детективных романов. Вернувшись в Москву, собрал несколько "литературных негров" из числа неприкаянных писателей и начал издавать Незванского по роману в месяц. Собственно, на этом они с Леонтьевым и сошлись. Случайно встретились в ЦДЛ, Смоляницкий поинтересовался: -- Чем занимаешься? -- Да так, починяю машины, -- ответил Леонтьев. Он, действительно, ремонтировал с напарником "жигули" и старые иномарки в своем гараже. -- Зачем? -- удивился Смоляницкий. -- Михаил Семенович, ну и вопросы ты задаешь! "Зачем?" Чтобы есть. -- Ты же писатель. -- Кому сегодня нужны писатели! -- Мне. Не хочешь написать детектив? -- Никогда не пробовал. -- Производственные романы строгал? -- Было. -- Детектив -- тех же щей. Только не про железки, а про трупы, ментов и бандитов. Потянешь. Платить буду хорошо. Но издавать как Незванского. Согласен? -- А что? Можно попробовать. Попробовал, пошло. И поначалу даже было интересно. Единственное, что Смоляницкого не устраивало: мало секса. С экшеном все в порядке, а секса мало. -- Михаил Семенович, о чем ты говоришь? Какой секс? -- отбивался Леонтьев. -- Героя вот-вот убьют, ему не до секса. Не стоит у него, понимаешь? Смоляницкий не настаивал, но изрекал: -- У настоящего мужчины всегда стоит. По себе судил. У него, как и у Паши Акимова, насчет этого дела никогда не ржавело. Даже в его шестьдесят. Но молодые писательницы, авторы иронических детективов в духе Донцовой и женских романов а-ля Даниэла Стил, крупно ошибались, считая, что рискованные мини-юбки помогут им протолкнуть свои опусы в печать. Бывало, что любвеобильная натура Смоляницкого поддавалась соблазну. Но дальше ужина в ресторане и ночи в загородном элитном пансионате дело не шло. Мухи отдельно, котлеты отдельно. Он все же был писателем и умел отделять словесный поп-корн от нормальной прозы. Показательна была история его развода с Ирмой Ковалевой. С ней произошло то, что нередко происходило в советские времена с редакторами, вынужденными дотягивать или полностью переписывать "секретарскую" прозу. Невольно рождалась мысль: "Господи, какое говноЯ могу не хуже". Ирма начала писать рассказы. Получалось не хуже. Изредка их публиковала "Литературная Россия", потому что никто не хотел портить отношений с редактором отдела прозы "Современника", вдруг пригодится? Когда Смоляницкий создал "Парнас", она подготовила сборник и потребовала его издать. -- Издам, -- пообещал он. -- На "Гейдельберге". Десять экземпляров тебе хватит? -- Издеваешься? -- Ладно, двадцать. Ирма вспылила: -- На кой черт мне муж-издатель, который меня не издает? Смоляницкий не остался в долгу: -- А на кой черт мне жена-графоманка? Слово за слово. Так и дошло до развода. Ирма могла простить (и прощала) мужу кобеляж. Но неуважения к своему творчеству простить не могла. В этом смысле, она была настоящей писательницей. Тем временем Туполь и Незванский не поделили славу. Туполь был довольно плодовитым автором, выпускал по детективному роману в год. Они неплохо продавались, но до Незванского ему было далеко. В издательских аннотациях всегда упоминалось, что Незванский -- автор мирового бестселлера "Старая площадь", который он написал при участии Туполя. Туполя это бесило. Однажды не выдержал и объявил, что "Старую площадь" написал он один, а Незванский только наливал ему водку и делал сэндвичи. В соавторы же его взял из чувства сострадания к безработному эмигранту, прозябающему на вэлфере. Очередное переиздание триллера вышло с одним именем на обложке -- Эдварда Туполя. Незванский подал на издательство в суд, затеялась тяжба, которую с иронией комментировали московские таблоиды. Тяжбу Туполь в конце концов выиграл и даже опубликовал в "Комсомолке" статью "Я убил Незванского". Но это ему хотелось так думать. Не убил он Незванского, поезд ушел. Из множества романов, которые Незванский выпустил в "Парнасе", он ни одного не написал сам. Четыре романа Леонтьев сделал за него один. Еще три -- с Акимовым. Остальные -- "негры" и даже бригады "негров". Тиражи были запредельные. Официально -- по сто тысяч. А сколько на самом деле -- этого никто не знал. "Неграм" Смоляницкий платил по полторы тысячи долларов за роман. Для времени после дефолта -- по-божески. Сколько зарабатывал сам, можно было только гадать. Сколько отстегивал Незванскому за имя -- неизвестно. Незванский по-прежнему безвыездно жил в своем Гармиш-Партенкирхене, в Москве появлялся редко и мельком, чтобы уладить со Смоляницким финансовые дела. Леонтьев его никогда не видел. Да и никто не видел. С журналистами он не встречался, никаких интервью не давал -- в отличие от Туполя, который поливал бывшего соавтора на каждом шагу. И это оказалось правильной тактикой: Туполь выглядел моськой, а Незванский невозмутимым слоном, слишком погруженным в свое творчество, чтобы обращать внимание на чье-то там тявканье. У него даже своего сайта в Интернете не было, на котором поклонники его таланта могли бы выражать свое восхищение. Постепенно Леонтьев начал понимать, что нужно вырываться из этого заколдованного круга, делать имя себе. Роман "Без вести пропавший" давал для этого реальный шанс. -- Значит, он предложил отдать роман Незванскому, -- повторил Леонтьев, с подозрением глядя на Акимова, который слишком уж увлеченно смаковал апельсиновый сок. -- Ты сказал "нет"? -- Ну, сказал. Как мы и договорились. -- А он? -- Две. -- Что две? -- Сказал: две тысячи долларов за роман. -- А ты? -- Повторил: нет. -- А он? -- Ладно, три. Только для вас. -- Паша, не тяни, -- попросил Леонтьев. -- До чего доторговались? -- До четырех. Он сказал: это всё, больше не могу. -- И ты сказал "да"? -- Валерий Николаевич, не мотайте мне нервы на кулак! -- взмолился Акимов. -- Что я мог сказать? У меня за два месяца за квартиру не плачено. И вы не красной икрой завтракаете. Что-то не заметил я в вашем холодильнике красной икры. Баклажанную заметил, а красную почему-то нет. Четыре штуки -- не баран накашлял. Мы можем залудить что-нибудь без аванса. Теперь уж точно для себя. Как я мог сказать "нет"? Он вытащил из кармана шортов длинный узкий конверт: -- Вот. Все четыре. Заплатил сразу. Так что теперь? Я могу, конечно, завтра вернуть бабки и сказать, что вы не согласны... Леонтьев молча отсчитал двадцать стодолларовых купюр, бросил их в ящик письменного стола, а конверт с оставшимися двумя тысячами вернул Паше. -- Ладно. Проехали. Что сделано, то сделано. Принес из кухни бутылку "Смирновской", набуровил в стакан и выпил крупными глотками. -- Шести еще, между прочим, нет, -- осуждающе напомнил Акимов. Леонтьев занюхал водку рукавом, закурил и перевел на соавтора тяжелый взгляд. -- А на это, Паша, я вот что тебе скажу: иди ты на ...! Глава вторая. "ПОЛИЦИЯ НРАВОВ" На следующий день Акимов позвонил Леонтьеву: -- Подойду? -- Завтра, -- буркнул тот. -- Сегодня занят. И бросил трубку. У Паши опустилось сердце. Неужели запил? Запои у Леонтьева случались редко, но когда происходили, это было -- тушите свет. Неделю пил беспробудно. Поднимался с дивана, накатывал стакан, выкуривал сигарету и отключался. Потом недели полторы болел. Когда пил, смотреть на него было страшно: животное с бессмысленным взглядом и бессвязными разговорами. Когда болел -- растение, сине-зеленые водоросли. Очень давно, на школьном выпускном вечере, Паша перепил портвейна так, что ничего не помнил. Как добрался до дома, как заблевал квартиру. Утром мать заставила его все убрать. Отвращение к себе, безвольному, с раскалывающейся головой, ползающему с тряпкой по загаженному блевотиной полу, запомнилось на всю жизнь и предопределило его отношение к спиртному. Паша не понимал Леонтьева. Что за удовольствие превращаться в животное? Во имя чего потом полторы недели страдать? Удивляла и реакция его жены. Она вела себя так, будто ничего не происходит. -- Зачем вы покупаете ему водку? -- спросил он однажды, хотя давно понял, что в чужие семейные дела лучше не лезть. -- Чтобы не выходил из дома. Свалится по дороге. Или попадет под электричку. -- А если не давать денег? -- Паша, для писателя вы плохо знаете жизнь. Когда человеку нужно выпить, он всегда найдет, где и с кем выпить. Сегодня ты мне нальешь, завтра я тебе. -- А поговорить с ним? Серьезно поговорить? Она посмотрела на него как на убогого: -- О чем?! Когда пьет -- бесполезно. Протрезвеет -- бессмысленно, сам все понимает. Паша смирился. Когда Леонтьев запивал, просто не приходил к нему. Но сегодня не на шутку разозлился на соавтора. Гонорар от Смоляницкого давал время для работы над новым романом. Если потратить его на пьянку, нужно распрощаться с мыслью вылезти из-под Незнанского. Нашел когда пить! С мрачными мыслями ехал он к соавтору. Оставив велосипед у крыльца, поднялся наверх и с радостным изумлением обнаружил, что в кабинете идеальный порядок, на ковре ни соринки, крафт-пакет пуст, все книги расставлены по местам, а сам Леонтьев, совершенно трезвый, сидит за компьютером и проверяет почту. -- Заманчивое предложение, -- сообщил он. -- Особняк с бассейном. Двадцать комнат. Пятьдесят метров от океана. Всего восемь миллионов долларов. Торг уместен. Не интересуешься? -- Слишком близко от берега. При шторме смоет. -- Кофе хочешь? -- Не откажусь. -- Сам сделай. Знаешь где что. Пока чайник закипал, Паша не удержался и заглянул в холодильник. В бутылке "Смирновской" водки поубавилось, но не намного. Удержался соавтор. Это давало надежду, что из идеи сделать себе имя новым романом что-то, может быть, и получится. -- Ты, это самое, извини, что я тебя послал, -- проговорил Леонтьев, когда Паша вернулся с чашкой кофе и привычно устроился в кресле сбоку письменного стола. -- Да ладно, чего там. Я же все понимаю, вы расстроились... Поработаем? -- Давай попробуем, -- без особого энтузиазма согласился Леонтьев. -- Кого будем мочить? -- деловито спросил Акимов, твердо усвоивший, что без трупа нет детектива. -- Может, банкира? Типа этого, из Центробанка. История у всех на слуху. -- Ты что-нибудь понимаешь в банковском деле? -- Нет. -- И я нет. Что получится? Клюква. Я бы перефразировал Булгакова: "О чем знаешь, о том пиши. А чего не знаешь, о том писать не нужно". Ну, убили банкира. Кого это колышет? -- А какого-нибудь политика? -- Без разницы. Хоть всю Думу перестреляй. Надоели все они хуже горькой редьки. -- Валерий Николаевич, а ведь это штамп, -- не без ехидства заметил Акимов. -- Если бы я так написал, вы бы на мне потоптались. -- Я не написал, я сказал. Есть разница. Но ты прав -- штамп. Надоели -- как что? -- Как перловка в солдатской столовке, -- подумав, предложил Акимов. -- Это лучше. Но понятно только тем, кто служил. -- Как дождливое лето? -- Сейчас бы неплохо дождика. -- Знаю. Как комары в тундре. И зудят, и зудят. Не так противно, что кусают. А зуд достает. И никуда от него не денешься. -- А что? Неплохо, -- одобрил Леонтьев. -- Политики надоели... даже лучше -- осточертели всем, как комары в тундре. Можешь, когда захочешь. -- Так кого же будем мочить? А что если... -- Ну-ну, кого? -- Президента. Может получиться круто. -- Ихнего? Или нашего? -- Зачем ихнего? Пусть они его мочат. Нашего. -- Старого или нового? -- Конечно, нового. Старый кому мешает? -- А новый? -- Многим. Даже очень многим. От олигархов до... До международных террористов. -- Паша, тебя хватило только на сравнение политиков с комарами. -- Валерий Николаевич, вы хорошо устроились, -- обиделся Акимов. -- И то вам не так, и это не эдак. Может, предложите что-нибудь сами? А кого бы вы замочили? -- Есть только один человек, которого я хотел бы замочить. -- Кто? -- Незванский. -- Смысл? -- несколько озадаченно спросил Акимов. -- Элементарно, Ватсон. Если Незванского не будет, кого издавать Смоляницкому? Нас. -- Умеете вы мечтать. А более реалистических идей нет? -- Есть, -- кивнул Леонтьев, как бы выходя из состояния насмешливой снисходительности. -- Первое. Никакой политики. Никаких банкиров, олигархов, президентов и террористов. Читатель объелся политикой. Как перловкой в солдатской столовке. Жанр нужно вернуть в быт. В самую обычную жизнь, которая нас окружает. Мало в ней криминала? Выше крыши. Какая политика у Сименона? Никакой. А до сих пор читаем. -- Концептуально, -- кивнул Акимов. -- Второе, -- продолжал Леонтьев. -- Смоляницкий прав. С одним романом, даже очень хорошим, мы на хрен никому не нужны. Почему он ухватился за Незванского? Незванский с самого начала был раскручен. А на нас нужно тратиться. Серьезный пиар -- большие деньги. Одна рецензия в тиражной газете -- триста баксов. А нужна не одна. Про телевидение и не говорю, там счет на тысячи долларов. Где гарантия, что эти бабки удастся отбить? А вдруг мы на первом романе иссякнем? -- Вы хотите сказать, что предлагать нужно не один роман, а три или четыре? Тогда у нас нет шансов. Один роман без аванса мы еще осилим. Больше -- нет. -- Я хочу сказать, что предлагать нужно не роман, а проект. Который предполагает и второй роман, и третий, и двадцать первый. Серию, если тебе так понятнее. -- Вы сказали это так, будто уже придумали серию. -- Придумал, -- подтвердил Леонтьев. -- Ну-ну? Очень интересно. Как она будет называться? -- "Полиция нравов". Над серией детективов под общим названием "Полиция нравов" Леонтьев подумывал уже давно. Однажды он даже предложил ее Смоляницкому. Тот отмахнулся, его интересовал только Незванский. Уже в самом названии серии был манок для читателя. Не для всякого, конечно. Кое-кто брезгливо поморщится: чтиво. Ну, имеет право. Да, чтиво. На "Букер" такое не выдвинешь. Но много ли читателей даже у лауреатов "Букера"? Судя по тиражам, -- три тысячи. Пять -- потолок. А детективы расходятся десятками тысяч. Главное, чтобы чтиво не было откровенной халтурой. Человек платит за книгу свои, трудно заработанные деньги. Он имеет право на уважение. А как автор может выразить уважение к читателю? Только одним: писать на пределе своих возможностей. Возможности небольшие? Уж какие есть. Леонтьев не обольщался насчет своего таланта. Давно понял, что "Войну и мир" он не напишет. Но халтурить себе не позволял. И когда Паша начинать нудеть, что вот, другие выдают по шесть "Незванских" в год, а у нас и по три не выходит, всегда говорил: -- Ты хочешь научиться писать или гнать халтуру? Так этому учиться не надо, само получится. Идея "Полиции нравов" была не новая и придумана не Леонтьевым. Лет двадцать назад, когда в Москве только начали появляться видеомагнитофоны, был такой американский фильм. Маньяк-наркоман, проститутка, честный полицейский. Хороший фильм. По тем временам, когда еще не объелись голливудскими боевиками, очень хороший, с динамичным действием, которое позже стали называть экшеном. Еще была французская книжная серия с тем же названием. Выходила лет тридцать. Может быть, до сих пор выходит. Покетбуки по пять-шесть листов. В одном московском издательстве Леонтьев прочитал перевод двух выпусков. Содержание стандартно-убогое: труп, расследование, наручники на преступнике. Перевод был плохой, поэтому не издали, не заиграли идею. А между тем идея была богатая. Чем больше Леонтьев думал над ней, тем больше скрытых возможностей находил. Сюжеты -- ночная жизнь большого города, вся замешанная на сексе. Проститутки, сутенеры, подпольные бордели, педофилы -- это само собой. Порнобизнес, секс по телефону, торговля "живым товаром", даже международная. Секс-туры для иностранцев -- весь Интернет забит такими объявлениями. Брачные аферисты. "Черные фотографы", шантаж. Ревность с ее безумствами. Жена "заказывает" ревнивого мужа, чтобы не мешал ей с любовником. Муж, желая испытать верность жены, нанимает жиголо, чтобы он ее соблазнил. Да мало ли что еще. Под этим соусом даже политика проходит. Министр юстиции, застуканный с проститутками в бане, или "человек, похожий на генерального прокурора", -- чем не сюжеты? -- В этом что-то есть, -- оценил Акимов, когда Леонтьев растолковал суть задумки. -- Но в МУРе нет полиции нравов. И вообще в милиции нет. Я читал, когда-то пытались создать отделы по борьбе с преступлениями сексуального характера. В этом роде. Но почему-то не вышло. -- Есть или нет -- не важно. Специалисты по таким преступлениям есть? Есть. Как по убийствам, квартирным кражам, наркотикам. Вот их и называют "полицией нравов". -- А французы не возьмут нас за жопу за то, что мы скоммуниздили у них название серии? -- Не возьмут. До таких тонкостей наше авторское право еще не дошло. Названия законом не охраняются. -- "Полиция нравов". А что? Мне нравится. С чего начнем? -- Какой ты быстрый! Тут еще думать и думать. Ошибемся с первым романом -- сливай воду. -- Что ж, давайте думать, -- согласился Акимов и взялся за остывший кофе. Через некоторое время оживился: -- Забавную сцену видел в Москве. В Камергерском переулке, возле магазина "Педагогическая книга". Дочка попросила прислать ей кое-какие учебники. А перед магазином -- книжные развалы. Какой-то парень смотрел-смотрел на книги, потом повернулся и хотел перейти на другую сторону. А вся обочина была заставлена тачками. И вдруг он ни с того, ни с сего стал пинать машину. -- Какую машину? -- Новенькую "мазду". Двухдверную. Дамскую. -- Почему дамскую? -- Мне так показалось. Маленькая. И цвет дамский -- лиловый, "спелая слива". А ботинки у него пудовые, на толстой подошве. Краска с машины так и посыпалась. -- Что за парень? -- проявил интерес Леонтьев. -- Высокий, лет двадцати пяти. Красавчик. Приторный, мне такие не нравятся. Волосы черные, длинные, собраны сзади резинкой в хвост. -- Пьяный? -- Нет. Может, обкуренный. Смахивал на художника. Папка у него была. Большая, черная. В таких художники эскизы носят. И музыканты ноты. Но на музыканта он не похож. -- По твоему описанию он больше похож на педика. -- Только не педик. Для педика он слишком такой... неухоженный. -- И что? -- Ну, поднялся переполох. Тетка кричит: "Ты что делаешь? Сейчас милицию вызову". Она хот-догами торговала с тележки. Он только глянул волком и за свое. И с такой злобой. Я бы даже сказал -- с классовой ненавистью. -- Чем кончилось? -- Приехали менты, забрали. -- А хозяин машины не объявился? -- Да я и сам хотел посмотреть на его реакцию. Или ее. Но слишком жарко было, не стал ждать. Я смотрю, вас это заинтриговало? -- И даже очень. -- Чем? -- Сейчас поймешь. Леонтьев шевельнул компьютерной мышью, выводя монитор из режима ожидания, открыл почту. Что-то отыскивая, объяснил: -- Однажды мне дали в издательстве рукопись. Попросили отрецензировать и ответить автору. Роман был полной графоманией, но с претензией на интеллектуальность. Такой, знаешь ли, самый противный вид графомании. Я написал автору очень вежливое письмо. Ну, как обычно: "Ваш роман не вполне отвечает требованиям издательства. С уважением". И вот что он мгновенно ответил... Да где же это?.. Вот, нашел. Слушай: "Если вы ничего не понимаете в литературе, это ваше частное дело. Но не давайте оценку тому, чего вы по своей тупости понять не можете. Без уважения". Подпись. Понял? -- Что я должен понять? -- Паша, проснись! Мы уже полдела сделали. Ле Карре говорил: "Для романа мне нужны герой и финал. Остальное само напишется". У нас есть герой. Художник, непризнанный гений, которого жизнь так достала, что он готов сорвать зло на невинной "мазде". Теперь понял? -- А финал? -- Придумается!.. В тот же день нашли название: "Нарисуй себе смерть". Через неделю, после ругани, многочисленных правок и переправок, перебора фамилий, пролог был готов. Глава третья. ЖИЛ-БЫЛ ХУДОЖНИК ОДИН "В один из знойных июльских дней в Камергерском переулке на перекрестке с Большой Дмитровкой шла обычная московская жизнь: торговали с лотков книгами и журналами, с тележек -- мороженым и хот-догами. Солнце пекло нещадно, торговля шла вяло, продавцы и продавщицы покуривали, лениво переговаривались. Никто из них не обратил внимания на высокого молодого человека, который вышел из магазина "Педагогическая книга" и остановился возле развала с яркими детскими изданиями. Он был в черной футболке, в поношенных джинсах, обтягивающих длинные, и оттого казавшиеся тонкими ноги, в ботинках, тяжелых не по погоде. Его длинные черные волосы были собраны сзади и перехвачены резинкой. -- Чем интересуемся? -- спросил продавец детских книг, хотя по хмурому и как бы рассеянному лицу молодого человека сразу понял, что тот не интересуется ничем. -- Есть новое издание сказок братьев Гримм. Прекрасные иллюстрации. -- Блевотина! -- с отвращением сказал молодой человек. -- Так уж сразу и блевотина! -- обиделся за братьев Гримм продавец. -- Если это блевотина, что не блевотина? -- Все блевотина! -- повторил молодой человек и круто повернулся с явным намерением перейти улицу. Но обочина тротуара была плотно заставлена машинами, среди которых выделялась лиловой окраской новенькая двухдверная "мазда" с узкими фарами и по-современному скошенными плоскостями. Молодой человек свирепо посмотрел на "мазду" и вдруг начал яростно пинать ее своими тяжелыми ботинками -- так, что с дверцы посыпалась краска и полированные плоскости прогнулись от вмятин. -- Ты что делаешь, мудальон?! -- изумленно заорала продавщица хот-догов. -- Спятил?! Не обращая на нее внимания, молодой человек продолжал пинать машину, словно вымещая на ней накопившуюся в душе злобу. -- Однако! -- философски заметил продавец книг, а продавщица мороженого, молодая хохлушка, у которой была просрочена московская регистрация, поспешно подхватила тележку и покатила прочь, причитая вполголоса: "Ментов накличет, паршивец, сейчас накличет ментов!..". Торговка хот-догами сделала попытку остановить расправу над ни в чем не повинным автомобилем, но под ненавидящим взглядом молодого человека отступила и принялась звонить по мобильному телефону в милицию. -- Так их всех, парень, так! -- одобрил привлеченный шумом подвыпивший мужичонка. -- АнтиглобалистУважаю! Только одна свидетельница этого происшествия осталась невозмутимой. Это была молодая женщина, одетая так, что казалась манекеном, выставленным на тротуар из витрины дорогого бутика. На ней была широкополая белая шляпа, ажурные белые перчатки и белый полотняный сарафан настолько простого покроя, что даже человеку, не разбирающемуся в женской моде, сразу было понятно -- стоит он очень немалых денег. Она извлекла из сумочки пачку сигарет, прикурила от золотой зажигалки. Когда силы молодого человека иссякли и он остановился, тяжело дыша и волком глядя по сторонам, поинтересовалась: -- И что вы этим хотели сказать? -- Не ваше дело! -- Ну почему? Некоторым образом, мое. Потому что это моя машина. -- Да? -- переспросил он и слегка смутился. -- Извините, не знал. -- А если бы знали? -- Я же сказал: извиняюсь! -- Вы полагаете, этого достаточно? -- Что вам от меня надо? Что вы все ко мне пристали? Отвалите от меня! Ненавижу! -- Антиглобалист, линяй! -- прервал их разговор подвыпивший мужичок. -- Быстро линяй -- менты! Но линять молодой человек не пожелал -- скрестил на груди руки и принял независимый вид. Подкатил "форд" муниципальной милиции, из него с ленцой вышли два дюжих сержанта, старший и младший, вникли в суть происшествия и вежливо попросили предъявить документики. Пока старший сержант изучал паспорт, младший сноровисто знакомился с карманами молодого человека. Тот было дернулся, но получил профессиональный, незаметный для окружающих тычок по ребрам и успокоился. Не обнаружив в карманах ничего предосудительного, младший сержант доложил об этом старшему недоуменным пожатием плеч. -- Понятно, -- сказал тот и обратился к даме: -- Ваша машина? Вам придется проехать с нами. Это рядом. Держитесь за нами. Молодого человека засунули в "форд", включились мигалки, "форд" взвыл сиреной и влился в плотный поток машин, расчищая, как ледокол, путь для лиловой "мазды". -- Маруська, кати, уехали! -- крикнула торговка хот-догами мороженщице, испуганно выглядывавшей из-за угла, и вопросила, ни к кому в отдельности не обращаясь: -- Что же это делается, а? Ведь совсем молодой! А туда же -- антиглобалист! С жиру бесятся! -- "Молодежь не почитает старших, не уважает законы, погрязла в невежестве и пороках. Я спрашиваю себя, куда мы идем, что станет с Римской империей?" -- процитировал продавец книг и пояснил: -- Это было сказано во втором веке до новой эры. Есть о чем подумать, не правда ли? Он был кандидатом философских наук, но никому об этом не говорил, чтобы не выламываться из своей новой социальной роли. -- А я про что? -- согласилась торговка хот-догами. -- Я и говорю -- уроды! В дежурной части милиции есть периоды оживления и затишья. Утром свозят ночных дебоширов, потом идут мелкие воры, к вечеру -- грабители и насильники. С трех часов ночи до пяти утра -- пора убийц. Молодого человека доставили в отделение в третьем часу пополудни, в пору штиля, когда дежурный майор маялся от жары и безделья. Телефоны молчали, ни одна лампочка на пульте не мигала, кроссворд был почти полностью разгадан, осталось лишь несколько слов, отгадать которые дежурный уже потерял всякую надежду. -- Принимайте, товарищ майор, -- доложил старший сержант, подтолкнув задержанного к барьеру, разделявшему дежурку на две части, и выложил перед майором его паспорт. -- Пинал машину. -- Чем? -- полюбопытствовал дежурный. -- Ногами. -- За что? -- Не могу знать. Майор скользнул заинтересованным взглядом по молодой женщине, вошедшей вслед за патрульными, по ее белой широкополой шляпе, по стройной фигурке и уточнил у старшего сержанта: -- Датый? -- Вроде нет. Майор перевел взгляд на молодого человека: -- Даже пива не пил? -- Не пил! -- А зря. Сейчас бы холодного пивка -- в самый раз. Работаешь-то кем? -- Художник. -- Он художник! -- развеселился старший сержант. -- Репин! Там ремонту штуки на две баксов! Понял, Репин? Плюс потеря товарного вида! -- Художник, значит, -- повторил майор. -- А это мы сейчас проверим. Ну-ка, манера живописи из десяти букв, первая "п", четвертая "н"? -- Пуантилизм, -- буркнул молодой человек. -- Сходится! -- обрадовался майор. -- Теперь верю -- художник. Выражался? -- Кричал: "Блевотина". Это выражался? -- Как посмотреть. Слово, конечно, цензурное, но вполне может расцениваться и как нарушение общественного порядка. Все зависит от того, где, когда и при каких обстоятельствах. Если я скажу, извините, -- обратился он к даме, -- "жопа", это что? Ничего, просто я невоспитанный человек. А вот если я скажу "Ты жопа" или, извините, "Вы жопа", это что? Это уже оскорбление личности, статья сто тридцать, часть первая. Сопротивление при задержании оказывал? -- Дергался немного. -- Вот -- дергался! -- раздумчиво повторил майор. -- Это тоже как посмотреть. Дергаться можно на административное. А можно и на хулиганку. Что будем делать, художник? Ущерб возмещать будешь? Или сажать? -- Сажайте! Мне все равно! -- Какой ты шустрый, однако! -- укорил майор. -- Сажайте! Это же сколько бумаг нужно написать! Тебе легко говорить: сажайте! А людям работа. Ты думаешь, нам здесь нечего делать, кроме как тебя сажать? Давай так. Машину гражданке повредил? Повредил. Ущерб возместить должен? Должен. -- Не обеднеет! -- презрительно бросил задержанный. -- А вот это, парень, не твое собачье дело! -- прокомментировал дежурный и приказал патрульным: -- В "обезьянник". Пусть посидит, подумает. -- Господин майор, позвольте объяснить, -- вмешалась в разговор дама. -- Только, если можно, тет-а-тет. Не дожидаясь разрешения, она вошла в служебную часть дежурки и доверительно наклонилась к майору: -- Мне неловко об этом говорить. Но... Произошло недоразумение. Этот молодой человек -- мой любовник. -- Да ну? -- удивился майор. -- Чему вы удивляетесь? -- Нет, это я так. Любовник, значит. Понимаю. Бывает, дело житейское. И что? -- Мы поссорились. Он и сорвал зло на моей машине -- мне ее недавно подарил муж. -- А почему не на вас? Это было бы как-то... понятнее. -- Но он же воспитанный человек. Давайте на этом закончим. Никаких претензий у меня к нему нет. У вас, я надеюсь, тоже? Она извлекла из сумочки стодолларовую купюру и рассеянно повертела ее в руках, словно не понимая, что это такое и что с этим делать. С таким же рассеянным видом, глядя в сторону, дежурный выдвинул нижний ящик письменного стола. Банкнота спланировала в него, как бы случайно выпав из руки. Майор коленом задвинул ящик и озабоченно поинтересовался: -- А если он снова... а? -- Он больше не будет, -- успокоила его дама. -- Не будешь? -- подозвав художника, строго спросил майор. -- Сажайте, суки! -- завопил тот. -- Ненавижу! -- Успокойся, милый. Господин майор, было очень приятно познакомиться с вами. -- Дама уверенно взяла художника под руку. -- Пойдемте, Иннокентий. Они вышли. Дежурный посмотрел сквозь пыльное окно, как дама садится за руль "мазды" и открывает для художника вторую дверь. Озадаченно покачав головой и даже почесав в затылке, обратился к мужчине лет сорока в штатском, который на протяжении всего разговора молча сидел в углу дежурной комнаты и просматривал журналы задержаний, одновременно с любопытством наблюдая за происходящим: -- Ты понял, Мартынов? Во люди живут! Любовник -- а как звать, не знает! Какой же он Иннокентий? Он КонстантинКонстантин Егорычев! Штатский был майором милиции Георгием Мартыновым, старшим оперуполномоченным МУРа, специализирующимся на расследовании преступлений сексуального характера -- работал в "полиции нравов", как называли его и его сослуживцев на Петровке. Происшествие, свидетелем которого он стал, позабавило его и вскоре забылось. Вспомнил он о нем только через полгода, когда прочитал в сводке информацию о том, что в квартире на улице Большие Каменщики обнаружен труп гражданина Егорычева Константина Ивановича, покончившего жизнь самоубийством -- выстрелом в голову из пистолета "Таурус"... -- Ну, что. Не шедевр, но для начала сойдет, -- оценил написанное Леонтьев. -- Тебе, Паша, урок на завтра: место происшествия, труп. Лучше в виде милицейского протокола. Документ всегда придает достоверности. -- Если бы я еще знал, как выглядят милицейские протоколы. -- А Интернет тебе на что? Найди там какой-нибудь учебник по криминалистике. -- Этот Егорычев -- он в самом деле застрелился? -- Понимаю, о чем ты думаешь. Самоубийство инсценировано. А на самом деле -- убийство. Но это уже сто раз было. Следователь может подозревать, что самоубийство инсценировано, но оказывается, что нет. Это сильнее. И ближе к жизни. -- Чтобы такой тип покончил с собой, нужны очень серьезные причины. -- А они и были очень серьезные. -- Какие? -- Что ты пристал? -- рассердился Леонтьев. -- Какие! Я знаю не больше тебя. И чем меньше мы знаем, тем лучше. Сюжетный поворот должен быть неожиданным. Сначала для нас. Тогда он будет неожиданным и для читателя. Придумаем что-нибудь. А сейчас займись трупом. Постарайся, чтобы он выглядел убедительно. -- Никогда не видел трупов. Вы видели? -- Бог миловал. Покойников видел. И вижу все чаще. Раньше с приятелями встречались в ресторане ЦДЛ, а сейчас все больше на похоронах. -- Жалко. Хорошо бы какую-нибудь детальку. -- Валерий Николаевич, к тебе можно? -- послышался из-за окна мужской голос. Леонтьев выглянул: -- Заходи, Петрович. Объяснил Акимову: -- Сосед. Кстати сказать, капитан милиции. Опер в нашем райотделе. Вот уж кто трупов насмотрелся. Сосед был в брезентовом комбинезоне, надетом на голое тело. Лицо и руки загорелые, потные, а плечи белые, бабьи. -- Знакомься, Василий Петрович, -- предложил Леонтьев. -- Это Паша, мой соавтор. Пивка? -- Да нет, спасибо. Я на минутку. Не одолжишь краскопульт? Ободрал бочину, нужно подкрасить. У тебя, помнится, был хороший, итальянский. А то мой ни к черту, плюется. -- Без вопросов. Мне он, надеюсь, больше никогда не понадобится. Мы вот разговариваем на близкую тебе тему. Про трупы. Как они выглядят? -- Нашли о чем говорить! -- И все-таки? -- По-разному. Как и живые люди. Двух одинаковых не бывает. Вчера вот подняли одного. Ограбили и выбросили из электрички. -- Подняли? -- переспросил Леонтьев. -- Нашли. Это мы так говорим: подняли. Никаких документов, а сразу видно -- иностранец. -- По чему видно? -- Даже не знаю. По всему. Когда включаешь телевизор, ты же сразу видишь, наше кино или их? И в толпе никогда не ошибешься. Вроде и одеты все одинаково, а иностранца сразу заметно. Так и с этим жмуром. Лет семьдесят, а холеный, подтянутый. Усов нет, а борода от уха до уха, но не на подбородке, а снизу. Такая, шкиперская. Да что я вам рассказываю? Мне завтра в морг, на вскрытие. Могу и вас захватить, сами увидите. Но заранее говорю -- зрелище не из приятных. Едете? Соавторы переглянулись. Никакого желания тащиться в морг у них не было. Но отказаться было нельзя. Это означало расписаться в профессиональной ущербности. Настоящий писатель никогда не упускает возможности познать жизнь. Поэтому Леонтьев бодро сказал: -- А как же? Конечно, едем!.. Морг находился на территории больничного комплекса на окраине райцентра -- приземистое одноэтажное здание из старого красного кирпича, словно бы специально запрятанное подальше от больничных корпусов. Чтобы своим видом не напоминать больным, да и здоровым тоже, о бренности их беспечного бытия. Когда Василий Петрович с соавторами подкатил к моргу на белых "жигулях"-пятерке со свежеокрашенным боком, на скамейке у входа, в тени тополей, уже покуривал молодой следователь районной прокуратуры. Судмедэкперт опаздывал. Но ни оперативник, ни следователь не проявляли никаких признаков нетерпения. Они были при деле, дело шло своим чередом, никаких неожиданностей от предстоящей процедуры они не ждали. Причина смерти неизвестного совершенно ясна, мотив преступления тоже -- ограбление. Перспективы раскрыть преступление равны нулю. Раньше такое бывало, но за последние три года -- первый раз. Значит, случайность. Какие-то отморозки увидели хорошо одетого человека, может быть, -- подвыпившего или пьяного, решили поживиться. Почему выбросили из электрички -- тоже понятно. Чтобы их не опознал. Дело может получить развитие, если погибший будет опознан и у него обнаружатся сомнительные связи. Если же нет, уголовное дело так и зависнет в прокуратуре "глухарем", добавив к статистике еще одно нераскрытое преступление. Ни молодой следователь, ни Василий Петрович, оперативник с двадцатилетним стажем, о деле даже не говорили, настолько все было ясно. Лениво переговаривались о каких-то мелких служебных новостях, а больше молчали, поддавшись обволакивающей лени знойного июльского дня. Наконец, судмедэксперт появился, потный, запыхавшийся, начал многословно извиняться: автобус не ходит, маршрутка раз в час. Его не слушали. Неохотно поднялись со скамейки и вошли в морг. Здание было старое, вентиляция плохая. В нос резко ударил запах формалина. Судмедэксперт пошел за патологоанатомом, а Василий Петрович, как экскурсовод, провел соавторов в подвальный зал с низким потолком и с чем-то вроде большого эмалированного корыта посередине и сдернул простыню с того, что лежало в корыте. Объяснил следователю: -- Писатели хотят посмотреть, как выглядят трупы. Смотрите. Так вот они и выглядят. Затылок погибшего был размозжен ударом о придорожный столб, все тело покрыто ссадинами с черной запекшейся кровью. Но белое, с легкой желтизной лицо почти не пострадало: холеное, породистое. Возраст чувствовался, но это была не дряхлость, а зрелость. Короткая борода с проседью, такая, какой ее описал оперативник, шкиперская, придавала лицу словно бы высокомерное выражение. Похоже, Василий Петрович был прав: иностранец. Леонтьев нашел этому подтверждение: ухоженные ногти. Погибший явно пользовался услугами маникюрши. В России это большая редкость. -- Разве трупы в морге не замораживают? -- спросил Леонтьев. -- Здрасьте, -- отозвался следователь. -- А как резать? Потом заморозят. Акимов сначала рассматривал труп с таким выражением лица, что в нем читалось только одно желание: поскорее уйти. Но вдруг засуетился, забегал вокруг стола, рассматривая погибшего со всех сторон, как бы фотографируя в разных ракурсах. -- Что с вами? -- удивился оперативник. -- По-моему, я знаю этого человека. -- Вот как? -- насторожился следователь. -- Кто же он? -- Знаменитый писатель Евсей Незванский. -- Паша, ты сдурел, -- сказал Леонтьев, когда они оказались в больничном дворе после составления протокола опознания. -- Какая муха тебя укусила? -- Но вы сами говорили, что хотите убить Незванского. Вот мы его и убили. Глава четвертая. АВАНТЮРИСТЫ Резоны, которые Акимов привел в объяснение своей совершенно идиотской, по мнению Леонтьева, выходки, выдавали в нем человека с очень живым воображением. -- Вы только представьте, как отреагируют на это газеты! -- возбужденно говорил он, забыв про остывающий кофе. -- Сенсация! Знаменитый автор детективных романов стал жертвой неизвестных преступников! "Она написала смерть" -- был такой детектив, не помню автора. "Он написал смерть". "Смерть на полустанке". "Евсей Незванский накликал судьбу". "Смерть пришла из романа". -- Не спеши, -- остановил его Леонтьев. -- Как в газетах об этом узнают? -- По сарафанному радио. Вы видели, какая физиономия была у следователя? Это вашему соседу фиолетово, он книг вообще не читает, ему хватает телевизора. А следователь еще читает. По молодости. И кто такой Незванский, знает. Неужели не расскажет об этом жене, знакомым? А те -- своим знакомым и знакомым знакомых. Вы сами знаете, с какой быстротой распространяются слухи. Через неделю об этом будет говорить вся Москва. Дойдет до какого-нибудь газетчика -- тут же даст материал в номер. -- Не тут же, -- возразил Леонтьев. -- Сначала проверит. И твоей сенсации придется трындец. -- Проверит -- как? Позвонит в райотдел или в прокуратуру? И что услышит? Труп есть? Есть. Некий гражданин Акимов опознал в нем Незванского? Опознал. Что и зафиксировано в протоколе. -- Гражданин Акимов опознал. А другие не опознают. -- Какие другие? Его никто не знает. Даже фото на обложках нет. -- Смоляницкий знает. -- Он-то, конечно, знает. Может, даже позвонит в этот Гармиш-Партенкирхин и убедится, что Незванский жив-здоров. По-вашему, он сразу побежит опровергать сенсацию? -- А нет? -- Плохо вы знаете мир бизнеса. Что такое для Смоляницкого смерть Незванского? Да еще жутко таинственная? Пиар такой, что ни за какие деньги не купишь. Спрос на его книги сразу подскочит. Что вы! Он будет молчать, как партизан. Пока ажиотаж не утихнет. А вот тогда и можно будет сказать, что произошла ошибка, немножко перепутали. -- Из милиции передадут данные в Зональный информационный центр, -- предупредил Леонтьев. -- Оттуда сообщат, что никаких заявлений об исчезновении гражданина Незванского не поступало. И что? -- Правильно, не поступало. Об исчезновении российского гражданина Незванского. А он уже давно гражданин Германии. Найти его можно только через Интерпол. А с какой стати нашим обращаться в Интерпол? -- Незванского никто не знает. Допустим. Эмигрировал он тридцать лет назад, друзей и знакомых в Москве не осталось. А ты-то откуда его знаешь? -- Случайно познакомились. -- Где? -- В поезде "Берлин -- Москва". Нет, лучше на курорте в Турции, в Анталье. Года четыре назад страховая компания "Сейф-инвест" проводила там практикум для русских сотрудников. Мы жили в трехзвездочном отеле, а он рядом, в "Мажестике". На пляже однажды разговорились. Потом часто гуляли по вечерам, разговаривали о литературе. Очень интересный человек. И мысли у него интересные, глубокие. Я понятия не имел, как он такой. Узнал только в последний день, случайно. Потом локти себе от досады кусал. Что автографа не попросил. И ведь его роман у меня был, купил в аэропорту в дорогу. Но хорошо запомнил этого человека. Поэтому сразу узнал. Но не сразу поверил, что это он. Ну, как? -- Авантюрист ты, Паша. Ты в самом деле был в Турции? -- Обижаете, Валерий Николаевич. По мелочам не вру. Ваша школа: точные бытовые подробности удерживают вымысел на плаву, как понтоны тонущий корабль. Проверяйте. Запросите погранслужбу, у них в архивах сохранились данные, когда Акимов улетал в Анталью. -- А Незванский? -- Эти данные почему-то не сохранились. Может, он не из Москвы вылетал. И скорее всего не из Москвы, а из Германии. Немцев там полно. Леонтьев с сомнением покачал головой: -- Ох, Паша, узнают в милиции, что ты им лапши на уши навешал, яйца тебе оторвут. Народ там серьезный, им не до шуток. -- Не оторвут. Вы обратили внимание, что я говорил следователю? "По-моему", "мне кажется". И ни разу "уверен". Так и в протоколе написано. Ну, ошибся, с кем не бывает? Знаете, Валерий Николаевич, о чем я думаю? Странная личность этот Незванский. Про Маринину пишут, про Акунина пишут, Донцова из телевизора не вылезает. Про Незванского -- ни звука. А по тиражам и количеству книг они с ним и рядом не стоят. С чего бы это? Мне кажется, неспроста. -- Нам-то что? -- Ну как? Интересно. И вот еще что. Это только сейчас пришло мне в голову. Эта история, чем бы она ни кончилась, будет знаком для Смоляницкого. Англичане говорят: неразумно складывать все яйца в одну корзину. Незванский не вечен. Человеку за семьдесят, в любой момент с ним может что угодно случиться. И с чем останется Смоляницкий? Ни с чем. Значит, уже сейчас нужно подумать о новых авторах. -- О нас? -- с иронией уточнил Леонтьев. -- А почему нет? -- Не знаю, не знаю... Леонтьев поворочался в своем скрипучем кресле с продранными подлокотниками, из которых торчал поролон, покряхтел, похмыкал и решительно взялся за телефон. В динамике спикерфона прозвучал сухо-деловой женский голос: -- "Российский курьер". -- Вас беспокоит писатель Леонтьев. Могу я поговорить с Владимиром Георгиевичем? -- Боюсь, что нет. Он очень занят, сдаем номер. -- Передайте, что я хотел бы с ним встретиться. Пусть назначит любое удобное для него время. -- Минутку. Некоторое время звучала какая-то джазовая мелодия, потом в телефоне щелкнуло и вновь раздался тот же женский голос, на этот раз звучавший гораздо приветливее: -- Вы слушаете? Владимир Георгиевич будет рад вас видеть завтра в шестнадцать. Пропуск закажем. -- Спасибо. Леонтьев прервал связь. -- Кто такой Владимир Георгиевич? -- спросил Акимов. -- Главный редактор "Российского курьера". Знаешь такой еженедельник? -- Видел. Вы хотите подсунуть нашу сенсацию -- ему? -- Почему бы и не ему? Нет смысла рассчитывать на сарафанное радио. Раз мы ввязались в эту историю, нужно разыгрывать сюжет по максимуму. Закон жанра. Если делать, то по-большому. Акимов только головой покачал: -- И этот человек назвал меня авантюристом!.. Редакция еженедельника "Российский курьер" находилась на улице "Правды" в здании газеты "Правда", построенном в начале тридцатых годов прошлого уже века в стиле модного тогда конструктивизма. Оно возвышалось над окрестными пятиэтажками, как многопалубный океанский лайнер над зачуханными портовыми буксирами. В последние годы рядом вымахал новый редакционно-издательский комплекс, старая "Правда" сразу потускнела, словно бы приземлилась, и теперь напоминала пенсионера, донашивающего двубортные костюмы, когда-то знак преуспевания и начальственного положения. С главным редактором "Российского курьера" Леонтьев когда-то работал в молодежном журнале. Он был моложе Леонтьева лет на пятнадцать, пришел в редакцию после МГУ совсем зеленым. Леонтьев был уже опытным журналистом, Володя (он так и остался для Леонтьева Володей) часто обращался к нему за советами. Еще с тех пор между ними установились доброжелательные отношения. В дружбу они не переросли, но заметно потеплели после того, как Леонтьев сделал его героем своего остросюжетного романа про "четвертую власть": энергичным журналюгой, напористым, пробивным, часто циничным. Таким, каким Володя с годами стал. В одной из газетных рецензий написали: "Герой романа Леонтьева -- поразительная фигура: сукин сын и джентльмен, подлец и рыцарь без страха и упрека". Большого коммерческого успеха роман не имел, но в журналистской тусовке Москвы был замечен. Все принялись гадать: кто есть кто? И, к удивлению Леонтьева, Володю сразу вычислили. Он не обиделся, напротив -- был польщен, хоть и заметно смущен. Когда роман до него дошел, позвонил Леонтьеву: -- Валерий Николаевич, неужели я такой, каким вы меня изобразили? -- Такой, Володя, такой, -- заверил его Леонтьев. -- Таким я тебя вижу. А теперь будут видеть все. Мы, писатели, знаешь ли, демиурги. Что напишем, то и будет. А как там было на самом деле и кто каким был -- кто это знает? Так что смирись. -- Да я ничего не имею против. Со стороны видней. С тех пор он стал относиться к Леонтьеву с повышенной уважительностью и даже с некоторой опаской, что самого Леонтьева удивляло и забавляло. "Российский курьер" был не очень известен широкой публике, но по своей влиятельности входил в первую десятку российских СМИ. Это было одно из немногих изданий, сохранивших независимость в то время, когда большинство крупных газет, скупленных государственными медиахолдингами, ходили по струнке и чутко прислушивались к Кремлю. Он не был замечен и в лоббировании интересов финансово-промышленных групп. Объективность обеспечивала ему высокий рейтинг, привлекавший серьезных рекламодателей. Реклама в "Курьере" стоила дорого, рекламировались не прокладки, а горнорудные комплексы, карьерные самосвалы, тяжелое вооружение, предназначенное на экспорт. Подписка и реклама позволяли изданию удерживаться на плаву. Не без труда -- это было заметно по тесноте в кабинетах, по массивным, оставшимся от старой "Правды" двухтумбовым письменным столам, на которых довольно нелепо выглядели современные компьютеры. "Курьер" был изданием для деловых людей, новостям культуры в каждом номере выделялось всего по развороту, но Леонтьев не сомневался, что Володя ухватится за сенсацию. Таинственное убийство знаменитого автора детективных романов -- какой же газетчик не клюнет? Да еще летом, когда традиционно ничего не происходит и приходится каждый раз ломать голову, чем заполнить номер. Даже если почует подвох, все равно не удержится. Была в нем неистребимая авантюрная жилка, без которой нет настоящего журналиста. Главный редактор "Российского курьера" радушно встретил Леонтьева на пороге своего кабинета, в котором раньше сидел какой-то завотделом "Правды", сам сварил в медной джезве кофе на спиртовке, входившей в экзотический кофейный набор, достал из книжного шкафа бутылку молдавского коньяка "Суворов" сорокалетней выдержки, который приберегал для самых важных посетителей. Предупредил секретаршу: "Меня нет, ни для кого". Наполнил стограммовые хрустальные стопари: -- Будьте здоровы, Валерий Николаевич. Рад вас видеть. -- Я тоже. Иногда вижу "Курьер" в киосках. Всегда приятно: значит, еще живы. Живите и дальше. Володя опрокинул стопарь по-пролетарски, как водку. Леонтьев растянул удовольствие. Когда-то еще придется попробовать такой коньяк. После того как обсудили новости и общих знакомых, Володя спросил: -- С чем пришли? Хотите куда-то поехать? Отправим. Только, если можно, не на Камчатку. Билеты туда, знаете, сколько стоят? А командировочный фонд у нас, к сожалению, не безразмерный. Когда Леонтьеву нужно было куда-нибудь съездить по своим делам, в "Курьере" ему всегда давали командировку. Отписывался материалом по тематике редакции -- умения не пропьешь. Но в последние годы никуда не ездил, наездился. -- Спасибо, Володя. Ехать куда-то в такую жару? Нет, уволь. Тут даже в Москву выбраться -- и то подумаешь. -- Но к нам все-таки выбрались? -- Исключительно из любви к "Курьеру". Хочу подбросить вам эксклюзив. -- Ну-ну! Какой? -- Убили Незванского. Ограбили и выбросили из электрички. Об этом еще никто не знает. Володя даже с кресла привстал: -- Того самого Незванского? -- Того самого. -- Когда? -- Позавчера ночью. -- Черт! Почему сразу не позвонили? Номер уже в типографии. -- Я звонил, ты был занят. -- А вы откуда узнали? -- Случайно. Рассказал сосед. Опер из нашего райотдела. -- Это тот Незванский? Может, однофамилец? -- Не однофамилец. Никаких документов при нем не было. Его опознали. -- Кто? -- Володя, ты меня достал. Кто! Откуда я знаю? Кто-то опознал. Позвони в райотдел. Или в прокуратуру. Там знают. Журналист подозрительно посмотрел на благодушное лицо Леонтьева, на котором отражалось лишь удовольствие от хорошего кофе и превосходного коньяка. -- Как-то очень спокойно вы об этом говорите. Убит ваш коллега, писатель. А вы -- как о погоде. Леонтьев обругал себя за оплошность, но изображать глубокую скорбь было поздно. Поэтому ответил так, как если бы действительно узнал о смерти Незванского, -- равнодушно и даже с оттенком пренебрежения: -- Да нет у меня никаких причин о нем убиваться. Знать я его не знал. А как писатель он... Промолчу. А то ты решишь, что это от зависти. -- Я прочитал штуки четыре его романа. Один ничего. -- Володя назвал роман. Леонтьев ухмыльнулся: этот роман написал он. -- Остальные -- полное говно. Правду говорят, что за него пишут целые бригады "негров"? -- Не заставляй меня выдавать внутрицеховые секреты. Суди сам. Может один человек за десять лет написать двести пятьдесят романов? -- Сколько?! -- поразился Володя. -- Двести пятьдесят?! -- Ну, двести сорок девять. -- Вот это да! По два романа в месяц! Это для Книги рекордов Гиннесса! -- Он и внесен в эту книгу. -- А может, это и неплохо? -- подумав, предположил журналист. -- Люди читают. Ну и пусть читают, все лучше, чем водку пьянствовать. -- Если бы! -- возразил Леонтьев с прорвавшимся раздражением. -- Люди, которые читают Незванского, уже никогда не прочитают Пушкина или Толстого. Он -- как филлоксера для виноградника. Иссушает лозу. Читатели Незванского для литературы потеряны. Навсегда. А читателей в России и так мало. -- Еще по соточке? -- Можно. Володя наполнил стопари, но сразу пить не стал. Вызвал секретаршу: -- Есть кто-нибудь в отделе информации? Срочно ко мне. Через пять минут в кабинет вошел парень в джинсах и жилетке с множеством карманов, как на спецназовской "разгрузке", с большим круглым значком с надписью "Sex-instruktor. Первый урок бесплатно". Увидев главного редактора распивающим коньяк "Суворов" с незнакомым посетителем, не похожим на VIP-персону, остановился на пороге. -- Я не вовремя? Зайти потом? -- Не потом. Ты на машине? -- Да. -- Садись в тачку и дуй в райотдел милиции, -- приказал главный редактор. -- Где ваш райотдел? Леонтьев назвал адрес. -- Потом в прокуратуру. Разузнай все о вчерашнем происшествии. Все до мелочей. Материал пойдет в номер. -- А что случилось? -- Убили Незванского. -- Того самого? -- Его. -- Ёксель-моксель! Молодого журналиста словно выдуло из кабинета. -- И сними к черту эту бляху, ты работаешь в серьезном издании! -- крикнул ему вслед главный редактор. -- Сразу врубился, из него будет толк, -- одобрительно кивнул он и взялся за стопарь. -- Спасибо, Валерий Николаевич. Даже если это окажется уткой, все равно спасибо. Будем здоровы!.. На первой полосе "Российского курьера", номер которого появился через неделю, был крупный вынос: "Убит знаменитый автор детективных романов Евсей Незванский. Кто убил Незванского?" На развороте, традиционно отданном культуре, был сам материал под тем же заголовком. Сухая информация: такого-то числа, в такое-то время, на таком-то километре подмосковной железной дороги был обнаружен труп неизвестного мужчины, ставшего жертвой преступления. Как предположили в райотделе УВД и районной прокуратуре, мужчина был ограблен неизвестными и выброшен из электрички. Погибший был опознан как известный писатель, автор детективных романов Евсей Незванский. Возбуждено уголовное дело, ведется следствие. Ниже -- начало сканированной старой статьи из "Комсомольской правды" с названием: "Я убил Незванского": "20 июля с. г. в 14.35 по московскому времени в зале Замоскворецкого народного суда был убит писатель Евсей Незванский. Настоящим удостоверяю, что это умышленное убийство совершил я, Эдвард Туполь, поскольку за двадцать лет с момента порождения мною этого литературного монстра истощилось терпение мое глядеть на производимые им в российской литературе непотребности..." Свежий номер "Курьера" Паша купил в газетном киоске на станции по дороге к соавтору. Прочитали, поухмылялись. Хорошая получалась хохма. Знали бы они, чем обернется для них эта хохма. Глава пятая. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА "Протокол осмотра места происшествия. Следователь Таганской прокуратуры Авдеев Д.Л. в связи с поступившим в 8 час. 10 мин. 20 января с. г. от дежурного РОВД сообщением об обнаружении трупа гражданина Егорычева К.И., руководствуясь статьями 178 -- 180 УПК РФ, в присутствии понятых: Лапина А.Н., проживающего по ул. Большие Каменщики, д. 20, кв. 34; Бурковой А.С., прож. Б.Каменщики, д. 20, кв. 43, с участием судебного медика Соколова Б.К., специалиста-криминалиста Кошкина В.В. -- произвел осмотр квартиры по адресу ул. Большие Каменщики, д. 20, кв. 35, а также трупа гражданина Егорычева Константина Ивановича, 1982 года рождения, о чем в соответствии со статьями 141, 182 УПК РФ составил настоящий протокол. Перед началом осмотра перечисленным лицам разъяснено их право присутствовать при всех действиях, проводимых в процессе осмотра, и делать замечания, подлежащие занесению в протокол. В соответствии со статьей 35 УПК РФ понятым разъяснена их обязанность удостоверить содержание и результаты действий, при производстве которых они присутствовали. Специалистам разъяснены их права и обязанности, они предупреждены об ответственности за уклонение от выполнения своих обязанностей. Согласно статье 141 УПК РФ участники осмотра уведомлены о применении научно-технических средств -- фотосъемки. Осмотр производился при искусственном освещении. Температура воздуха в помещении -- 22 градуса выше нуля по Цельсию. Осмотром установлено: Место происшествия находится в однокомнатной квартире, расположенной на пятом этаже в девятиэтажном доме улучшенной планировки по адресу: улица Большие Каменщики, дом 20. Окна комнаты и кухни выходят во двор дома на северную сторону, шторы на окнах отсутствуют. В данной квартире в жилой комнате обнаружен труп гражданина Егорычева Константина Ивановича. Осмотр трупа производился с 10 часов 40 минут до 12 часов 45 минут. Труп на ощупь холодный, его температура при измерении электротермометром в прямой кишке на момент осмотра в 11 часов 05 минут равна 15 градусам. Справа от входа в комнату стоит разложенный мольберт, на нем закреплен холст с нарисованными на нем разноцветными геометрическими фигурами. Рядом журнальный стол темного цвета, на нем лежит коробка с красками, кисти для рисования, коробка с карандашами, а также зажигалка "Zippo" в корпусе из желтого металла (предположительно золотая) с выгравированной надписью "К. от И. С любовью". Здесь же стоит открытая бутылка коньяка "Хеннесси" емкостью 0,7 литра и две наполненные рюмки. На полу рядом с правой передней ножкой дивана лежит пистолет системы "Таурус". В магазине, рассчитанном на пятнадцать патронов "люгер/парабеллум" калибра 9 мм., находится четырнадцать патронов. Стреляная гильза пятнадцатого патрона с надписью латинскими буквами "Parabellum. 9 mm." обнаружена в двух метрах от дивана под батареей центрального отопления. Труп находится на тахте в полусидячем положении с сильным наклоном вправо. Левая рука лежит на животе, правая свисает с тахты. Ноги вытянуты. Трупное окоченение выражено в обычно исследуемых группах мышц. Трупные пятна бледно-фиолетовые, располагаются на передней поверхности тела, при надавливании не бледнеют и не изменяют первоначальной окраски. Входное пулевое отверстие расположено в двух сантиметрах над правым ухом, выходное -- сверху в сантиметре от левой брови. Часть черепа над левым виском и часть левой надбровной дуги отсутствуют. Часть головного мозга выпала наружу, осколки костной ткани черепа прилипли к волосам и к тахте. У трупа острижены ногти и изъято подногтевое содержимое. Срезы ногтей и подногтевое содержимое с каждого пальца правой и левой руки помещены в отдельные конверты, которые заклеены, снабжены соответствующими надписями и подписаны следователем и понятыми. На трупе надеты: майка черного цвета, синие спортивные брюки с белыми полосами по бокам, трусы серые типа "плавки", комнатные тапки. Тахта под трупом пропитана кровью. При исследовании тахты труп Егорычева перемещен на белую чистую простыню, в этом положении с него сняты майка, брюки и плавки. Вещи сложены в два целлофановых пакета, запакованы, снабжены сопроводительными бирками. При осмотре производилась фотосъемка места происшествия в целом, трупа, повреждений и трупных пятен на нем, пистолета, мольберта с холстом, бутылки коньяка, рюмок, зажигалки, коробки с красками, коробки с карандашами, кистей для рисования. С места происшествия изъяты: пистолет "Таурус", бутылка коньяка "Хеннесси", две рюмки, зажигалка, ногти и подногтевое содержимое, майка, трусы и спортивные брюки. Из серванта изъяты деньги в сумме 2700 (две тысячи семьсот) долларов США. Кисти рук трупа помещены в целлофановые пакеты, труп завернут в простыню и отправлен в морг бюро судебно-медицинской экспертизы. Протокол прочитан вслух следователем. Замечаний на действия следователя и правильность составления протокола не поступило. Следователь Таганской межрайонной прокуратуры юрист первого ранга Авдеев Д.Л.". -- Годится? -- спросил Акимов, когда Леонтьев дочитал протокол. -- Нормально. Только вот зажигалка... "Zippo" золотой не бывает. Это зажигалка американской армии. Большая, удобная, поэтому стала популярной. Придумай что-нибудь другое. "Пеликан", "Ронсон", что там еще? Зайди в фирменный табачный магазин, там увидишь. И еще, -- подумав, сказал Леонтьев. -- Гравировка. "К. от И. С любовью". -- Что вас смущает? Подарила любовница. -- Пошловато. Люби меня, как я тебя. А мы договорились, что она дама со вкусом. И гравировка сразу заставит следователя искать, кто эта "И.". Поддавки. Золотая зажигалка сама по себе многозначительный подарок. И ясно, что от женщины, не от приятелей. -- Всё? -- Пока вроде всё. Если потом что-то понадобится, добавим. Давай сейчас о другом. Мартынов. Кто он такой? -- Майор, старший оперуполномоченный МУРа. -- Сколько ему? -- Лет сорок, я думаю. Меньше нельзя, другое поколение, мы их не знаем. Больше тоже. Тогда он должен быть как минимум подполковником. -- Сколько лет комиссару Мегрэ? -- Он старше. За пятьдесят. Но и должность у него немаленькая -- начальник следственного управления. Или что-то в этом роде. Почему вы спросили о Мегрэ? -- Мартынов мне видится таким же по складу характера. Неторопливый, обстоятельный. Его талант в чем? Он обычный человек и понимает психологию обычных людей. Вот как: Мартынов такой же, каким бы стал Мегрэ, если бы служил не на набережной Орфевр, а на Петровке. -- Вы уверены, что он дослужился бы до начальника? У нас другие таланты нужны. Угодить, поддакнуть. Так и застрял бы в майорах. -- А если он и застрял? -- Согласен, -- помедлив, кивнул Акимов. -- С этим разобрались, -- подвел итог Леонтьев. -- Взятки берет? -- Что вы! Конечно, нет. Читатель должен сопереживать Мартынову. А как сопереживать взяточнику? -- Почему не берет? -- Дожили! -- восхитился Акимов. -- Почему мент берет взятки, можно не объяснять. А почему не берет -- вопрос. Не дают, поэтому и не берет. -- Неубедительно, -- усомнился Леонтьев. -- Все знают, что проститутки и сутенеры отстегивают ментам. -- Он с ними не контачит. Только когда совершено преступление. За что ему давать? -- Чтобы не возбуждать дело. Чтобы закрыть дело. Это в его власти. -- Тогда не знаю, -- сдался Акимов. -- Вы знаете? -- Ему не дают взяток, потому что у него репутация человека, который не берет взяток. А как она сложилась? Очень просто. В молодости, когда у него еще были идеалы, ему предложили взятку. Какой-нибудь цеховик. Мартынов его посадил. Именно за взятку. С тех пор за ним так и пошло. -- Идеалов у него больше нет? -- А у тебя? -- Есть. Но основательно потускнели, -- признался Паша. -- Вот и у него потускнели. Теперь портрет, -- продолжал Леонтьев. -- Это важно. Мартынов будет действовать не только в этом романе. Но и в других, если серия получится. Поэтому он должен быть запоминающимся, узнаваемым сразу. -- А если наоборот -- обыкновенный, невзрачный? -- Опять ты за свое! -- с досадой сказал Леонтьев. -- Что значит обыкновенный? Что значит невзрачный? Слова-пустышки. Так можно сказать и о тебе, и обо мне. А что между нами общего? Ничего. В метро или в электричке людей видишь? Ни одного одинакового лица. -- Но в массе безликие, -- продолжал упорствовать Акимов. -- Мартынов -- не в массе. Можно так: "В толпе никто не обратил бы на него внимания, но, приглядевшись, отметил бы...". Что? -- Волевое лицо, проницательный взгляд. -- Паша, я тебя когда-нибудь убью. Бери бумагу, иди в гостиную и набросай мой портрет. А я твой. Потом сравним. -- Это еще зачем? -- Чтобы ты научился видеть то, что пишешь. -- Только время теряем, -- проворчал Акимов, но послушно вышел. Через полчаса он вернулся в кабинет с исчерканными листками. Леонтьев кивнул: -- Читай. -- Начните вы. Леонтьев отодвинулся от монитора: -- Смотри. Акимов прочитал: "У него был большой лоб, производивший из-за залысин впечатление мощного, сократовского, и очень маленький подборок, отчего лицо было похоже на фигу. Бородка, которую он отпустил еще в молодости, исправляла эту несоразмерность. С годами он совсем облысел, а обилие волос, торчавших из ушей, создавало ощущение, что волосы у него проросли внутрь. Но это его не смущало. Он считал себя красавцем, вел себя, как красавец и, что самое удивительное, женщины относились к нему, как к красавцу. В разговорах с ними он переходил на слащавый тон, каким взрослые часто разговаривают с детьми, и это, как ни странно, тоже нравилось. Скоротечные романы его почти всегда были успешными, мало кто мог устоять перед его напором. Говорили, правда, что он просто зануда из тех, кому проще дать, чем объяснить, почему ты его не хочешь. Но кто это говорил? Завистники, которые в присутствии красивой женщины вообще замолкают или начинают нести такую заумь, что потом самим мучительно стыдно. Всем своим существованием он доказывал, что гораздо важнее то, что человек думает о себе, чем то, кем он является на самом деле..." -- Вы, значит, так? -- вскинулся Паша. -- Ладно. Тогда и я... Не договорив, выскочил из кабинета и вернулся только минут через сорок. Предложил тоном, не сулившим Леонтьеву ничего хорошего: -- Слушайте. "В советские времена в предисловиях к новым книгам всегда подробно перечислялось, где и кем автор успел поработать, какими ремеслами овладел, при этом упор делался на рабочие профессии, как будто это гарантировало, что книга, написанная человеком с таким богатым жизненным опытом, как у Горького, не может не заинтересовать читателя. Для писателя Л. такое перечисление заняло бы немало места, но на содержании его книг это не отражалось. В молодости он подавал большие надежды, но нового Горького из него не вышло. Советскую власть он не то чтобы одобрял или не одобрял, но воспринимал как данность, как климат и, как мог, извлекал из климата пользу: писал то, что было востребовано издательствами. Но это не было халтурой. При конъюнктурном содержании его книги были написаны довольно выразительным языком, он умело применял все художественные средства, и это производило странное впечатление: как если бы плакат "Народ и партия едины" был исполнен небесталанным художником с использованием всего богатства палитры...". Леонтьев засмеялся: -- Хорошо. Дальше. -- "Такой путь прошли многие молодые литераторы, начинавшие на исходе хрущевской оттепели. Нужно было кормить семью, а семья у писателя Л. была большая: жена, двое детей, мать, престарелые родители жены. Тут не до высокой литературы. Так и крутился. Но нисколько от этого не комплексовал. Однажды понял: то, чем он занимается, никакого отношения к творчеству не имеет. Это всего лишь бизнес. Но то, чем он занимается, во все времена было выше любого творчества: он борется за свою свободу. За свободу не ходить на службу, не высиживать в пыльной конторе с девяти до шести, не вскакивать по будильнику...". Вы мне сами об этом рассказывали. -- Не оправдывайся. -- "Время шло, -- продолжал Акимов. -- Выросли сыновья, умерли старики. Неожиданно заболела жена, с которой он прожил двадцать лет. Полтора года она не двигалась, не могла говорить. Врачи так и не смогли определить, чем она болела. Все это время Л. не отходил от нее. Он очень тяжело перенес ее смерть. Но вдовствовал недолго. Не то чтобы боялся одиночества, но было нарушено душевное равновесие оттого, что не о ком больше заботиться. Женился на молодой женщине с восьмилетней дочерью, разведенной, она помогала ему ухаживать за больной женой. Дом снова наполнился жизнью, но Л. уже был не тот, смотрел на мир как бы со стороны. Он по-прежнему много работал, писал ночами. Говорил, что иногда кажется себе мясорубкой, в которую закладывают еду, блоки сигарет, заливают гектолитры кофе, а на выходе получается фарш из текстов. Из дома почти не выходил, стал неряшлив, брился два раза в неделю, небрежно. И вот он сидит перед монитором в кресле с продранными подлокотниками, пузатый, седой, с взлохмаченными волосами, с остатками яичницы на животе...". Всё, -- сказал Паша. -- Хотел написать зло, почему-то не вышло. Леонтьев отскреб яичницу с футболки, тыльной стороной ладони потер подбородок. -- Да, бриться бы нужно чаще. Ну что, развлеклись? Давай займемся делом. Я тут кое-что набросал... "Старшему оперуполномоченному МУРа майору Мартынову было сорок лет и выглядел он на сорок лет: рослый, неторопливый, с припухшими веками, которые придавали его длинному лицу сонное выражение. В "полиции нравов" он оказался случайно: однажды быстро изловил сексуального маньяка, поручили другое дело -- убийство двух проституток в подпольном борделе, тоже раскрыл. Так и пошло. К своей не совсем обычной специализации относился спокойно. Работа как работа, не хуже и не лучше других. Насильников, педофилов и растлителей малолетних ненавидел, к сутенерам относился с брезгливостью, к проституткам был достаточно снисходителен. Никаких иллюзий по отношению к ним он не питал и прекрасно помнил старое правило: "Не следует думать, что у проститутки золотое сердце". Он знал статистику, которая безжалостно свидетельствовала, что лишь шесть процентов девушек выходят на панель ради куска хлеба. И все же сочувствовал им, видел в них людей, которым не очень-то повезло в жизни, а они платили ему своим доверием, что и было причиной его успехов..." -- Сонное лицо. Вижу, -- одобрил Паша. -- А когда берет след, просыпается? Но какое отношение он имеет к самоубийству художника? Это не по его части. Почему он занялся этим делом? -- Я знаю почему... "В начале февраля Мартынова срочно вызвали к начальству. Но не к начальнику отдела, а к генералу -- первому заместителю начальника МУРа, недавно назначенному на эту должность. Раньше он служил в ФСБ, но назначение в МУР вряд ли было для него ссылкой, скорее наоборот. Бывшее ведомство президента Путина укрепляло свои позиции где только можно, выходцы из ФСБ занимали ключевые должности в государственных структурах, в серьезном бизнесе. У ФСБ с МУРом издавна сложились неприязненные отношения, и на Лубянке, видно, решили, что с этим пора кончать. Должность первого заместителя была для генерала ступенькой, с которой он шагнет в начальники МУРа. Сразу не принято. Человек должен осмотреться на новом месте, проявить себя, тогда и можно продвигать его дальше, это будет естественно -- ротация руководящих кадров или как там это у них называется. Вызов Мартынова удивил, для первого заместителя начальника МУРа он был слишком мелкой сошкой. Генерал сразу объяснил: -- Я еще плохо знаю коллектив. Вас мне характеризовали как грамотного специалиста в своей области. Вы слышали о скандале с Карасевым? Мартынов неопределенно пожал плечами: -- Так, краем уха. Карасев был известным политическим обозревателем сначала на телевидении на оппозиционном канале опального олигарха Гусинского. Когда канал прикрыли, перешел на другой, тоже оппозиционный. Когда и его прикрыли, стал главным редактором общероссийской газеты. В своих колонках и в еженедельных передачах на радио "Эхо Москвы" он постоянно поливал президента Путина за ущемление свободы слова, авторитаризм и прочие дела, но делал это аккуратно, не давая повода для привлечения к суду за диффамацию или оскорбление президента. К такой риторике, обычной для демократов, все давно привыкли. Но в Кремле почему-то на Карасева реагировали очень болезненно. Кому другому давно бы нашли способ заткнуть рот, но Карасев был слишком известной на Западе фигурой, приходилось терпеть. Поэтому настоящим подарком стала появившаяся в Интернете видеозапись, на которой известный политический обозреватель был заснят скрытой камерой, когда он развлекался с двумя проститутками в квартире, принадлежавшей крупному банку. Общественность возбудилась. Всплыли подробности: что в бытность телевизионным обозревателем Карасев получал по пятьдесят тысяч долларов в месяц, что он пьет только виски "Джонни Уокер" с голубой этикеткой, "блю лейбл", а при советской власти был негласным сотрудником КГБ, попросту говоря -- стукачом. Нужно отдать ему должное, Карасев хорошо держал удар: от журналистов не прятался, от неприятных вопросов не увиливал, того, что на пленке он, а не "человек, похожий на Карасева", не отрицал. Но нахально заявлял, что его частная жизнь -- его личное дело, и вмешиваться в нее он никому не позволит. Шум постепенно стал сходить на нет, не принеся Карасеву заметного урона. Те, кто его раньше ненавидел, не стали ненавидеть больше. А те, кто симпатизировал его взглядам, решили, и не без оснований, что все это провокация ФСБ. -- Что вы об этом думаете? -- спросил генерал. -- Ничего. Красиво жить не запретишь. -- Вы что, не выспались? Мартынов удивился: -- Почему вы спрашиваете? -- У вас такой вид, будто вас выдернули из постели и даже умыться не дали. Мартынов развел руками: -- Извините. У меня всегда такой вид. Возможно, почки. -- Сходите к врачу, за здоровьем нужно следить, -- строго посоветовал генерал и вернулся к теме, которая интересовала его гораздо больше, чем здоровье подчиненного. -- Вы видели пленку? -- Нет, только несколько снимков в Интернете. Генерал сунул кассету в видеодвойку: -- Смотрите. Смотреть было не на что: три голых тела барахтались на широкой кровати. Узнать Карасева можно было без труда, его партнерши были к камере спинами. Пленка была короткой, секунд сорок. Генерал перемотал ее на начало и на одном из кадров остановил. Была видна задница девицы, с татуировкой -- то ли паучок, то ли морской конек. -- Обратите внимание на татуировку. Обратили? А теперь взгляните на это. На снимке, который генерал выложил перед Мартыновым, как карточный игрок козырного туза, была молодая женщина, снятая со спины. На ягодице татуировка -- морской конек. На других снимках, сделанных с фотовспышкой, как при документировании места преступления, та же женщина в разных ракурсах. У нее было перерезано горло -- от уха до уха. -- Труп обнаружен сегодня утром, -- пояснил генерал. -- Вопросы? -- Вы предполагаете, что это женщина Карасева? -- Проститутка Карасева. Сам, конечно, не стал пачкаться. У него достаточно денег, чтобы нанять убийцу. -- Мотив? -- Могла много знать. Действуйте, майор. Все дела -- в сторону. Все, что накопаете, лично мне. Он передал Мартынову кассету, снимки и папку с протоколами осмотра места происшествия и показаниями соседей. Как бы между прочим, спросил: -- Кстати, почему вы до сих пор майор? Мартынов молча пожал плечами. Почему он майор? Потому что майор. В тот же день он отправился на Таганку, где в одном из домов на Малой Калитниковской улице было совершено преступление. И уже в подъезде, еще не войдя в дом, понял: здесь что-то не то. Дом был старый, ожидающий расселения и капитального ремонта. Никаких стальных дверей и кодовых замков, в подъезде темно -- лампочку то ли вывернули, то ли перегорела. Под ногой что-то хрустнуло. Молодой участковый, которого прихватил с собой Мартынов, объяснил: -- Баян. Ну, шприц, как говорят наркоманы. Они тут каждый вечер тусуются. Отлавливаем, а толку? Скорей бы уж начинали реконструкцию. Но все почему-то тянут. Квартира на третьем этаже была опечатана. Дверь разбита, будто в нее не раз ломились. В комнатах беспорядок. Но не такой, как после обыска, а застарелый, привычный. Убогая мебель. В кухне, на полу, использованные шприцы. В комнате, смежной с большой, старый раскладной диван с простынями, все в крови. Здесь ее и убили. Да нет, Карасевым тут и не пахло. Барин, вальяжный, который пьет только самое дорогое виски, приходил в эту трущобу? Трудно поверить. Соседи подтвердили: девушка была наркоманкой, клиентами у нее были все больше кавказцы. Вернувшись на Петровку, Мартынов отнес в лабораторию видеокассету, попросил отпечатать с нее снимок и сделать его как можно более четким. Хотел сравнить татуировку проститутки с татуировкой на ягодице убитой. Сослался на генерала: срочно. Через час снимок был готов. Но сравнивать не пришлось. Мартынов вдруг увидел то, что должен бы увидеть сразу: морской конек у проститутки с видеопленки на левой ягодице, а похожий конек убитой -- на правой. Твою мать! Не увидеть то, что прямо-таки лезло в глаза! А вот поди ж ты, бывает. И не так уж редко. Генерал встретил Мартынова с радостным удивлением: -- Быстрый вы, однако! Есть что доложить? -- Есть. -- Докладывайте. Мартынов не поспешил объявить результат. Знал по опыту: не всякому начальству можно сразу предъявлять итог. Его всегда можно изложить в двух словах, а вся предварительная работа, часто очень немаленькая, останется неоцененной, будто ее и не было. Умный начальник поймет, но был ли генерал достаточно умным? Этого Мартынов не знал, и потому начал от печки: как поехал на Таганку, чтобы проникнуться, как при виде дома и подъезда у него появились первые сомнения. Генерал сначала хмурился, потом помрачнел, а когда Мартынов закончил, выражение его лица стало, как у охотника, упустившего крупную дичь: досада, раздражение, даже тоска. Мартынов удивился, такой сильной реакции он не ожидал. Он не знал, что генерал уже слил в прессу информацию "от достоверного источника, пожелавшего остаться неназванным", и завтра в одной из газет появится сенсационное сообщение: "Убита проститутка Карасева. Есть ли у господина Карасева алиби?". -- У меня все, -- закончил Мартынов доклад. -- Мне представили вас как опытного оперативника. Сомневаюсь. Не заметить, что жопы разные, -- поразительно! "Но ведь и вы не заметили", -- вертелось на языке у Мартынова, но он благоразумно промолчал. Генерал с отвращением отодвинул от себя снимки. -- Свободны. -- Дело будем вести мы? -- С какой стати? -- буркнул генерал. -- У МУРа есть дела поважней. Передайте в район. У МУРа не было более важных дел, чем убийства. Но Мартынов понимал, что генерал хочет как можно скорее забыть о том, как он облажался. Поэтому только и сказал: -- Слушаюсь..." -- Так Мартынов попал в Таганскую прокуратуру, -- объяснил Леонтьев, когда главка была выведена на принтер и внимательно прочитана соавторами. -- И там встретился со следователем Авдеевым, который вел дело о самоубийстве художника Егорычева... Глава шестая. ИНТЕРМЕДИЯ "Со следователем Таганской межрайонной прокуратуры Авдеевым Мартынов был знаком еще с тех времени, когда оба учились в Высшей школе МВД, только Авдеев был на три курса младше. Получив диплом, Мартынов пошел на оперативную работу в милицию, Авдеев -- следователем в прокуратуру. Быстрой карьеры оба не сделали. Мартынов -- из-за неумения себя подать, Авдеев -- из-за юношеского романтического отношения к профессии, которого не вытравили из него годы рутинной службы. В каждом деле он старался найти второе дно, в самой банальной уголовщине ему мерещились короли преступного мира, управляющие этим миро