-- Стой! Где-то здесь. Переверни кресло!
     -- Точно. Вот он!
     -- Голуба-мама!.. Когда пошел сигнал?
     -- Минут шесть. Или семь.
     -- Или десять?
     -- Ну, не десять... Я только вышел сигарету стрельнуть.
     -- На, кури... Что будем делать?
     -- Нужно доложить.
     -- О чем, твою мать? Ты думаешь, что несешь?  О чем доложить? Что ты за
сигаретой пошел, а я в буфет? В этом же кабинете сам был! Кранты нам, Шурик.
     -- А как же?..
     -- Не  ссы. Вот как. Дави его. И не было ничего. Ничего не было, понял?
Во время смены никаких происшествий не зафиксировано.
     -- Слышь, Степаныч...
     -- Чего тебе еще?
     --  Он же,  сука, это  самое...  Он же и  сейчас  работает. Стрелка  --
смотри!
     -- Дави!!!
     Резкий треск. Конец связи.

     Я вывел "террано" на асфальт и через четверть часа свернул на Минку. Из
магнитолы неслось: "It's my life".
     Железная  дисциплина.  Великая  сталинская  мечта. Вот  тебе и железная
дисциплина!  Спасибо, неведомый Шурик и неведомый Степаныч. Вы поступили как
настоящие  советские люди.  На вашем месте так  поступил бы каждый. Во время
смены никаких происшествий не зафиксировано. Смену сдал, смену принял. И
     пошли бы все в ж...
     Все в порядке, Профессор. Все о'кей!
     Так я  ерничал  про  себя, чтобы не  думать о том, что узнал.  А что  я
узнал? Ничего хорошего. Кое-что, покрытое флером тайны.
     "Там, где неизвестность, предполагай ужасы".

     Через  два дня я  вылетел в  город К.  Но накануне,  гуляя с Настеной и
двумя нашими собаками, молодыми
     московскими сторожевыми, добрел до Выселок  и зашел в нашу церквушку --
в сельский храм Спас-Заулка.
     Шла утренняя воскресная служба. Читали из Премудростей Соломона:
     "И   я   человек   смертный,   подобный  всем,  потомок   первозданного
земнородного. И я  в утробе  матерней образовался  в  плоть в десятимесячное
время, сгустившись  в  крови от семени  мужа и  услаждения, соединенного  со
сном. И я, родившись, начал дышать общим воздухом и ниспал на ту же землю,
     первый голос обнаружил плачем одинаково со всеми..."
     Вел службу  молодой священник  отец Андрей.  Я издали  поклонился  ему,
потом купил семь свечей и поставил их.
     Две за упокой души лейтенанта спецназа Тимофея Варпаховского и старшего
лейтенанта спецназа Николая Ухова, по кличке Трубач.
     И пять во здравие, перед Георгием Победоносцем, покровителем воинов.
     Во здравие  бывшего  капитана медицинской  службы  Ивана  Перегудова по
прозвищу Док.
     Во  здравие  бывшего старшего  лейтенанта спецназа  Дмитрия Хохлова  по
прозвищу Боцман.
     Во  здравие бывшего старшего лейтенанта спецназа Семена  Злотникова  по
прозвищу Артист.
     Во здравие бывшего лейтенанта спецназа Олега Мухина по прозвищу Муха.
     И за себя.

     "Это я, это я. Господи!
     Дело мое на земле -- воин.
     Твой ли я воин, Господи?
     Или Царя Тьмы?.."

     Вот так это и началось. Для меня. Так я вошел в эту реку. И  лишь позже
узнал,  что исток всех событий, подхвативших меня и завертевших, как  легкую
плоскодонку, таится в прошлом.
     Все началось  ранней весной  1992 года, когда в  России вдруг выяснили,
что  производить ядерные боеголовки  гораздо дешевле,  чем их  уничтожать  и
хранить, и когда повсюду в мире творилось черт знает что.

     <b>Глава вторая</b>
     <b>"НИКАКИХ КОММЕНТАРИЕВ!"</b>

     <b>I</b>

     Ранней  весной 1992 года, когда в России вдруг уяснили, что производить
ядерные  боеголовки гораздо  дешевле,  чем их  уничтожать и  хранить,  когда
повсюду   в  мире  творилось  черт  знает   что,  а  яйцеголовые  профессора
Колумбийского университета и эксперты-советологи Госдепартамента США скребли
затылки  в недоумении,  куда  бы  приспособить  несказанные мощности "Голоса
Америки"  и  "Радио   Свободы"  ввиду  их  очевидной  никчемности   в  новой
исторической обстановке, -- в эти весенние дни 1992 года в столице Земли
     Северный  Рейн-Вестфалия, старинном немецком  городе Кельне,  произошли
события, оставшиеся  практически не  замеченными не только широкой публикой,
но  и  теми  экономическими обозревателями  и  аналитиками,  которые  делали
неплохие деньги на предсказании всяческих экономических катаклизмов.
     Предсказания, особенно в последние два-три года, были мрачными, поэтому
почти всегда сбывались. А если не сбывались или сбывались не  полностью, это
объяснялось простым везением, счастливой случайностью и никак на репутации
     современных компьютеризованных кассандр не отражалось.
     Была  лишь одна тема -- табу, ее старались не затрагивать ни  при каких
обстоятельствах.  Тема  эта была -- Россия, вновь,  после  семи  десятилетий
отсутствия, явившая себя  на мировом рынке. И добро бы одна Россия. А страны
с непривычной аббревиатурой СНГ? О каком учете их воздействия на мировые
     процессы, о каком прогнозе  могла идти речь, когда даже президенты этих
стран не знали, что творится на их границах! Нет, подальше и от СНГ, да и от
России тоже. Подальше, подальше. Спокойнее будет.
     Репутация дороже.
     Поэтому так  и  получилось,  что во  всей Западной Европе,  от Альп  до
Скандинавии, нашелся всего один человек, который проявил к разворачивающимся
в городе Кельне событиям профессиональный интерес.

     Звали этого человека Аарон Блюмберг.

     Москвич по рождению. Израильтянин по гражданству. Экономический эксперт
по  профессии (так, во  всяком случае,  значилось в  его визитной карточке).
Немец по месту жительства.
     Он  постоянно  жил  в Гамбурге,  в одном  из старинных красно-кирпичных
домов   в  рукавах  Нордер-Эльбы,  то  ли  слегка  подкопченных   бомбежками
союзнической авиации в конце второй мировой войны, то ли потемневших
     естественным образом от времени и вечной сырости гамбургского порта.
     В этом доме  господину  Блюмбергу  принадлежала сравнительно небольшая,
всего на  две  спальни,  квартира. Однако дом был  в очень дорогом районе, а
кроме того, представлял собой историческую ценность (его относили к XIV
     веку),  так  что,  вздумай  господин   Блюмберг  расстаться  со   своей
собственностью, отбоя от покупателей у него не было бы.
     Но  он  об этом и думать  не думал. Во всяком  случае, фрау Гугельхейм,
супруга  уважаемого господина  заместителя  начальника  линейных теплосетей,
которая раз в неделю наводила порядок  в  его "холостяцкой берлоге", ни разу
не слышала от него даже намека на такие мысли.
     За все годы, которые фрау Гугельхейм занималась уборкой его квартиры (а
она  занималась  ею с  первого дня), он не разрешил  ей выбросить ни единой,
даже самой  пустячной вещи  --  ни фотоальбома  с  чужими  фотографиями,  ни
кушеточек и этажерочек, изобретенных врагами человечества лишь для того,
     чтобы на них копить пыль,  ни даже единого тряпичного половичка - точно
такого,  какими  мать  фрау  Гугельхейм подрабатывала  на  жизнь  в  трудные
послевоенные   годы.  Более  того,   если   бы  господин   Блюмберг  не  был
интеллигентным человеком и имел бы привычку прямо высказывать свои желания
     (как некоторые, не будем показывать  пальцем),  он вообще  запретил  бы
фрау Гугельхейм хотя бы даже стул переставить с места на место. При этом его
ничуть не остановило бы то соображение, что под ножкой стула могло скопиться
столько  бактерий (фрау Гугельхейм привычно именовала их  бациллами), что их
хватило бы для заражения всего мира.
     Но до этого, слава  Пресвятой Богородице,  не  доходило.  После  уборки
квартира  господина  Блюмберга  сверкала и блестела, но все вещи  в ней были
точно на тех же местах, как и  до уборки. И господин Блюмберг был не из тех,
кто на такие мелочи не обращает внимания. Нет, не из тех. Как некоторые (не
     будем показывать  пальцами). Уже на третий раз он выдал фрау Гугельхейм
двойную оплату за качество работы и в знак особого расположения налил  бокал
вина со странным для немецкого уха названием "Portwein Kavkaz".
     При  первом  глотке фрау  Гугельхейм понадобилось все ее самообладание,
чтобы сохранить на лице  приличное выражение.  Второй она  делать не  стала,
объяснив,   что   такое  экзотическое   вино   хотела   бы   приберечь   для
рождественского торта. Дома осторожно вылила его в  мойку  и  позже  клялась
мужу,  что  раковина  зашипела  и  после  этого стала  блестеть,  словно  ее
обработали сильнодействующим очистителем.
     Но самое поразительное было в том, что каждую среду (а уборки проходили
по  средам)  фрау  Гугельхейм выносила из  квартиры  господина Блюмберга  на
мусорную свалку  по несколько пустых бутылок из-под этой жидкости. И не было
никаких оснований думать, что господин Блюмберг чистит ею раковину.
     Нет. Нет и еще раз нет! Он пил ее сам. И после этого по утрам садился в
свой автомобиль или поднимался  на мансарду в офис. И вид у него был  вполне
нормальный.
     Будем  откровенны:   даже  более  нормальный,  чем  у  супруга  госпожи
Гугельхейм, уважаемого господина заместителя начальника линейных теплосетей,
после  очередного собрания пивного клуба,  членом которого состоял  еще  его
дед.
     Непостижимы дела Твои, Господи! Воистину непостижимы!

     У  людей,   увидевших   господина   Блюмберга   впервые   или  мельком,
складывалось не самое благоприятное впечатление о его внешности. Однако фрау
Гугельхейм имела больше времени присмотреться к нему.
     Да, на первый взгляд это был неказистый, плешивый еврей среднего роста,
с  некрасивым  асимметричным  лицом,  с чуть  искривленным,  как  у  бывшего
боксера,  носом и седыми бровями. Ему  можно было дать и сорок лет (когда он
выходил  из  хорошей  парикмахерской),  и  шестьдесят  --  когда  количество
"Кавказа" за  неделю переваливало за известный предел. Одевался он в хороших
магазинах, но как-то словно бы небрежно, не
     придавая этому никакого значения. Любил клубные пиджаки, цветные шейные
платки вместо галстуков,  мог появиться возле своего респектабельного дома в
джинсах, порванных до голой коленки, -- ну, тинэйджер, и все тут.
     Но  однажды,  при праздновании юбилея тепловых  сетей,  на  которых  ее
супруг отслужил  больше тридцати  лет,  фрау  Гугельхейм  оказалась там, где
обычная жительница Гамбурга может не побывать ни  разу за всю свою жизнь, --
в
     ресторане "Четыре времени года", лучшем ресторане Европы.
     И то, что она там узнала...
     Позже, обдумывая увиденное, она  мысленно рассортировала впечатления по
порядку.
     Порядок был такой.
     Сначала она  увидела за круглым  столиком  бара  двух очень  красивых и
очень  дорого одетых (только не нужно спорить об этом с госпожой Гугельхейм,
не нужно) дам. Да, скажем так -- дам. Это  будет правильно. Именно дам, а не
тех порочных и легкомысленных созданий, которых вовлекает в свои дьявольские
     сети ночная жизнь больших городов.
     Это  были  две молодые  женщины  лет  по  24--25.  Обе  жгучие брюнетки
испанского типа.
     Потом кто-то заслонил их спиной, а уже в следующее мгновение, когда все
сели  за столик,  фрау  Гугельхейм  констатировала  (просто  констатировала,
зафиксировала   без   всякой   эмоциональной   оценки),  что   этот   третий
--смугловатый, подтянутый, средних лет господин в черном  смокинге и с белой
хризантемой в петлице  -- есть не кто иной, как господин Аарон  Блюмберг, ее
жилец (хотя это  и  не совсем верно,  ее работодатель  --  более  коряво, но
точнее).
     И этот господин Аарон Блюмберг свободно болтает с красавицами-испанками
на  каком-то иностранном языке,  дает прикурить от тонкой золотой зажигалки,
делает распоряжения официанту и вообще ведет себя, как...
     Как английский лорд, вот как!
     И все у него получается не хуже, чем у английского лорда!
     Или даже лучше.
     Фрау Гугельхейм не имела  объекта сравнения,  не  пришлось  ей в  жизни
познакомиться с  английским лордом.  Но то,  что  манеры господина Блюмберга
были  не  хуже  манер любого родовитого  отпрыска  какого угодно дворянского
рода, а лучше, -- в этом  фрау Гугельхейм могла бы присягнуть на  Библии. Не
нужно иметь в  знакомых королевскую кузину, чтобы в таких вещах разбираться.
Достаточно  посмотреть, как  ведут себя с  человеком официанты и метрдотель.
Только нужно уметь смотреть.
     Фрау Гугельхейм умела.
     И очень быстро сделала выводы.

     Есть ситуации, в  которых проявляется корневое психологическое различие
между  мужчиной и  женщиной.  Увидев в толпе  знакомого, мужчина обязательно
заорет на всю площадь: "Эй, Мишка! Это я! Это же Мишка, Мань, не видишь, что
ли?.."
     Женщина поступает  совершенно  иным образом. Она  незаметно  кивает  на
человека,  который  показался ей знакомым,  и спрашивает спутника: "Тебе  не
кажется, что он чем-то похож на твоего приятеля Мишку?"
     Фрау Гугельхейм  поступила еще  тоньше.  Она очень  незаметно,  быстрым
взглядом показала мужу на заинтересовавшую ее троицу и небрежно спросила:
     --  Тебе  никого не напоминает этот  господин?  По-моему,  он похож  на
какого-то известного актера.
     И только минут через пять,  когда до  ее супруга  дошло наконец, что он
видит перед собой в  черном смокинге  не известного актера, а жильца из дома
по Нордер-Эльбе, фрау Гугельхейм приказала быстрым, но четким шепотом:
     -- Мы не видели ничего. Тебе ясно? Ничего мы не видели. Это не он.
     Трудно сказать,  чем она в тот  момент руководствовалась,  но в глубине
души понимала,  что  делает правильно. И не  ошиблась. Недели  через три  ее
супруг  получил должность господина  начальника линейных теплосетей в  обход
нескольких более перспективных своих коллег. Без труда удалось выяснить, что
назначение это произошло  по просьбе  господина Блюмберга,  который  в  свое
время оказал господину мэру кое-какие услуги и
     сейчас  тоже  оказывает  содействие  бурно   развивающемуся  городскому
хозяйству.
     Господин новоиспеченный начальник  теплосетей рвался купить шампанского
и завалиться к  благодетелю  с  дружескими  объятиями.  Но  фрау  Гугельхейм
удержала супруга.  Она выждала до среды, произвела  уборку и в конце ее, как
всегда бывало, вернула ключи господину Блюмбергу.
     -- Я хочу сказать вам огромное спасибо  за все, что вы для нас сделали,
-- произнесла она заранее  заготовленную фразу, чувствуя, что краснеет,  как
школьница на выпускном экзамене.
     Блюмберг удивленно посмотрел на нее и покачал головой:
     -- Понятия не имею, о чем вы говорите. Ни малейшего понятия. -- Он чуть
подумал и добавил на другом  языке, возможно -- на испанском: -- Ни хрена не
врубаюсь!
     Фрау Гугельхейм  поняла, что  все  сделала правильно. Она и понятия  не
имела, какую услугу оказала этому человеку, не  узнав  его в ресторане.  Она
вообще не  думала, оказала  ли  ему  услугу, но  внутренним  женским  чутьем
понимала: все правильно.

     <b>II</b>

     Офис  господина  Аарона  Блюмберга  (официально  его  фирма  называлась
Коммерческий аналитический  центр) располагался  в мансарде  того же старого
дома на Нордер-Эльбе, что и его квартира.
     Эти две сдвоенные комнаты с наклонными стенами и окнами
     назвать офисом можно было только с очень  большой натяжкой. Если бы  не
два  современных  компьютера,  подключенные  ко  всем  существующим  в  мире
телекоммуникационным  системам,  эту  мансарду  правильней  было  бы назвать
старой библиотекой, а еще вернее -- чуланом, где нашли свой последний приют
     самые разные старые веши.
     Заваленные  книжными  томами  старые  шкафы,  развалы  книг  и  пыльных
журналов  по  углам, заляпанное воском зеленое сукно ломберного стола, чудом
уцелевший кусок бильярда  с  одной  ногой и совершенно целой  лузой  - всего
этого старья в мансарде было так много, что среди него терялись и два
     офисных стола, а  сами компьютеры с мониторами, принтерами и  сканерами
казались странными экспонатами, еще не нашедшими своего  места в этом  музее
вечности.
     Разве  что  потолок  хозяин  не  смог  оставить  в  первозданном  виде.
Современные машины  требовали  кондиционирования  воздуха,  поэтому пришлось
старые    балки    затянуть   современным   пластиком    с   многочисленными
вентиляционными отверстиями. Старый корабль дал крен,  но все еще  оставался
на плаву. И  это был еще большой вопрос, кто победит в этой схватке: хрупкая
пластмасса или мореный дуб и кожа старинных переплетов.
     Сотрудников Аналитического центра Блюмберга только в первые дни смущало
несоответствие  антуража  мансарды  и  суперсовременной  ее  начинки.  Потом
смущаться стало некогда.
     А еще позже -- незачем.

     Их было двое.
     Николо Вейнцель,  один из самых талантливых  молодых ученых Берлинского
университета, 24-х лет, похожий  в своих очках и с космами плохо причесанных
волос  на студент.  И Макс  Штирман,  один из  лучших аспирантов  профессора
Майнца из  Гейдельбергского университета. Это  был  здоровенный  розовощекий
крепыш, в любое время суток жующий какую-то жвачку.
     Сам Аарон Блюмберг  не  умел  пользоваться  компьютером даже  на уровне
самого зеленого юзера, но эти двое ребят были лучшими хакерами  Германии или
даже всего Старого Света.
     Блюмберг долго присматривался к тому и другому прежде чем сказал прямо:
     -- У меня есть  деньги  на две суперклассные машины -- лучшие из  всех,
что существуют в мире. Больше ни на что у меня  денег нет. Зато  у меня есть
голова, цену которой  я знаю. У вас тоже  нет  денег, но  есть головы,  цены
которым  вы   пока  не  знаете.  А  узнать  можно  только   одним  способом:
попробовать. Это я и предлагаю вам -- попробовать. Судьбы мира сегодня
     решает информация. У нас есть к ней  доступ. И самое главное -- я знаю,
к какой именно информации этот доступ нам нужен.
     Макс Штирман выдул из своей жвачки классный, просто для "Книги рекордов
Гиннесса", пузырь и спросил:
     -- Мы можем подумать?
     -- А  как  же!  -- охотно отозвался Блюмберг.  -- Кто же  такие решения
принимает с бухты-барахты?! Думайте, ребята, думайте! У вас есть примерно по
две с половиной минуты.
     Пузырь на губах Макса от изумления лопнул.
     -- А если мы скажем: "нет"? -- спросил он.
     --  Или  попросим  на  раздумья  сутки?  --  добавил  Николо  на  своем
берлинском диалекте.
     Блюмберг посмотрел на часы.
     -- У вас осталось по две минуты. Или  я услышу "да", или вы меня больше
никогда не увидите. У вас  в жизни будет много увлекательных предложений. Но
вы всегда будете помнить о моем. Не хотелось бы вас шантажировать, но это не
очень хорошая перспектива. Потому что в жизни что самое противное? Упущенные
возможности.
     Уже первые опыты показали, что Блюмберг  не переоценивал  свою  голову.
Как  и головы своих компаньонов -- а они действительно  с самого первого дня
стали не  сотрудниками, а компаньонами.  В отличие  от консалтинговых  фирм,
которые, в сущности, торговали прогнозами, он сам вмешивался  в дела или вел
биржевую игру  через  третьих лиц.  И  не было случая,  чтобы он оказался  в
проигрыше. У него был поразительный, крысиный нюх на запах рынка. У Николо и
Макса  иногда   возникало  ощущение,  что  шефу  и  не  нужно  просматривать
материалы,  собранные  в  Интернете  и  распечатанные  для   него  во  время
круглосуточных  дежурств  у компьютеров.  Он просто кладет  руку на папку, а
потом извлекает из груды бумаг нужную -- самую важную.
     При этом характер Аарона Блюмберга был вздорным до невозможности, любая
мелочь могла привести его в неописуемую ярость. Правда, у него хватало ума и
такта  позже  извиняться за свои вспышки, но  на первых  порах это вносило в
отношения компаньонов немалую нервозность.
     Однако по мере того как росли банковские счета Макса  и Николо, они все
меньше  внимания  обращали на  сумасбродства  шефа.  У него  на  плечах была
голова. А остальное неважно. Молодое поколение выбирает не эмоции, нет.
     Оно выбирает мозги.

     Коммерческий  аналитический центр Аарона Блюмберга не имел ни приемной,
ни  парадного  входа. Почта поступала на абонентский ящик, городской телефон
был известен  лишь чрезвычайно узкому кругу деловых знакомых Блюмберга, были
засекречены и личные телефоны -- как самого Блюмберга, так и
     его компаньонов.
     Подняться в  офис можно было  только из  подземного гаража, причем лифт
был единственный, а ключи от него были лишь у самого Аарона, Макса и Николо.
А ключи от квартиры Блюмберга -- вообще лишь у него. Только перед уборкой он
оставлял их фрау Гугельхейм и затем тотчас же забирал. Так что,  если вверху
хлопала дверь  лифта,  можно  было без  труда понять, что появился кто-то из
своих.
     В  этот  день,  4 мая 1992 года, дежуривший  у компьютера  Макс,  выйдя
подышать свежим воздухом и полюбоваться  веселящими глаз  древними  зелеными
крышами старого Гамбурга, увидел сверху, как во двор вкатывает канареечного
     цвета "ситроен" Блюмберга выпуска девятьсот лохматого года.
     Поскольку сам Макс ездил  на  новеньком "порше", а Николо недавно купил
себе "альфа-ромео", несоответствие машин хозяина агентства и его сотрудников
невольно бросалось  в  глаза.  Но  Блюмберг  нашел  объяснение,  которое,  в
общем-то, всех устроило:
     -- А  на кой мне, мать-перемать  (это  у  него были  такие  придаточные
слова, не имеющие  никакого смысла ни в русском, ни в немецком  языке),  ваш
сраный "порше"? Трястись над ним? А над этой тачкой я могу не трястись.
     Он и  не  трясся.  Даже  с  высоты  мансардного  этажа  было видно, что
"ситроен"  ободран  со  всех  сторон,  откуда  только можно.  Не  потому что
Блюмберг не умел ездить,  просто  ему неинтересно  было  следить  за  такими
мелочами,  как расстояние от его машины до мусорного  бака  или асфальтового
катка.   Ездить   же   он   умел.   Однажды   после   случайной    драки   с
водителями-дальнобойщиками      Блюмберг      так       провел      огромный
"вольво"-рефрижератор по глинистому  откосу, что  потом местная  полиция все
выпытывала у него, не выступал ли он на евроазиатских или других ралли.
     Но  сегодня   шеф,  похоже,   был   настроен   вполне  благодушно.   Он
всего-навсего  рассыпал в  стороны  черные  пластиковые  мешки  с мусором на
подъезде к дому и вкатил в
     подземный  гараж, лишь слегка ободрав дверцу. А еще через десять  минут
Макс  услышал  гул  лифта  и хлопанье  дверей -- сначала  лифтовой,  а потом
мансардной.
     Пауза.  Сейчас должна  упасть  вешалка.  Из тех  старинных, с  чугунной
основой и облицовкой из старого дуба.
     Ага, упала. И, кажется, не слишком удачно. Удачно -- это когда она била
рогом  по голове. А неудачно  -- когда чугунной  станиной по колену  или  по
голени.
     Н-да, неудачно.
     Минут  десять  шеф  обнаруживал свое присутствие лишь  возгласами  типа
"мать-перемать",  потом  начал появляться  сам.  Частями. Сначала  в дверном
проеме показалась плешивая голова хорошо и с разных сторон повидавшего жизнь
человека. Потом  показались  плечи  в  сером  твидовом  пиджаке с  клетчатым
шарфом. Потом появилось ушибленное колено Блюмберга,  которое он  волочил за
собой, как раненый солдат ногу. Затем появилось здоровое колено Блюмберга, а
с ним и
     весь  шеф в виде  несколько помятом и  скукоженном от боли в колене, но
вполне нормальном. Вполне. Бывало и хуже.
     В  итогу всех  передвижений  Блюмберг  с  ногами забрался  в  старинное
кресло-качалку,   которое  невозможно   было   выбросить  по   причине   его
необыкновенной тяжести и прочности, немного покачался и сказал, предварив
     немецкую фразу некоторым количеством вводных слов типа "мать-перемать":
     -- Что у нас, мать-перемать, происходит в Тампельсдорфе?
     Макс удивился. В Тампельсдорфе, мать-перемать, не происходило ничего. В
нем ничего и не  могло происходить. Это был небольшой  гражданский аэродром,
оборудованный для внутренних перевозок. Там стояло несколько личных
     спортивных самолетов местных жителей, тройка вертолетов, а
     также  располагались аэродромные службы, которые обеспечивали  движение
на этой далеко не самой оживленной линии Вестфалии.
     Но Макс не стал пререкаться с шефом. Он вошел в терминал Тампельсдорфа,
взял необходимые данные, сделал распечатку и протянул Блюмбергу.
     Тот  выхватил листок так, как  рвут газету с сенсацией из рук  уличного
продавца.
     --  "Четвертое  мая,  16.30,  -- прочитал  он. --  Приземлился  частный
самолет типа "Сессна" компании "Лиетува". Четвертое  мая, 18.20. Приземлился
частный самолет типа ДС -- "Дуглас" компании "Даугава". Все?
     --  Все,  -- подтвердил  Макс, не  чувствуя за собой  ни  тени  вины за
скудость информации.
     Но Блюмберг был настроен совсем не миролюбиво.
     -- Ладно, мать-перемать, -- сказал он. -- Про тебя я уже все  понял. На
коленку  ты  мне не то что компресс не положишь, ты ее пальцем не тронешь. А
если тронешь, так только для того, чтобы прижечь ее  горячим утюгом. Про то,
чтобы поднять эту гребаную вешалку в прихожей, я и говорить не  буду. Потому
что ты просто не поймешь, о чем это я с тобой толкую. С этим все ясно. Но
     две вещи ты для меня все-таки сделаешь! Всего  две.  Понял? И попробуй,
перемать, не сделать!
     -- Первую я уже сделал, -- с усмешкой  отозвался Макс  и протянул  шефу
почти полный стакан темного липкого вина под названием "Портвейн Кавказ".
     По глубокому убеждению  Макса и Николо Вейнцеля, к которому они  пришли
каждый  самостоятельно, своим путем, пить это вино (или подобное, если такое
вообще где-нибудь в мире существует) может только Блюмберг. И при этом не
     добровольно,  а  как бы в  отместку  себе или во  искупление  какого-то
своего давнего  и очень-очень тяжкого греха.  И грех  этот,  судя  по всему,
такой давний, тяжкий  и  неизбывный, что напиток  этот Блюмбергу  специально
доставляли  из  России, и  он  очень  ревниво  следил,  чтобы запасы  его не
истощались.
     Блюмберг принял от  Макса стакан  "Кавказа" и даже "спасибо" не сказал,
что  вообще-то  было  на него не  похоже,  а могло свидетельствовать лишь  о
сильном волнении,  в котором он находился.  Причин  этого  волнения  Макс не
понимал и потому слегка удивился приказу, который Блюмберг отдал, покончив
     со своей искупительной чашей:
     -- Залезь в базу данных  Тампельсдорфа. Пассажиры, экипажи, маршрут. --
Немного подумал и добавил: -- И вообще во все местные авиалинии.
     Макс  помедлил. Он  знал о компьютерах все, что может знать человек,  и
даже  немножко  больше. Разве что Вейнцель знал  столько  же  --  да  и то с
другой, со своей стороны. Они вполне преуспели  в своем  деле. Ни для Макса,
ни для Вейнцеля не
     представляло   особой  проблемы  войти  даже  в  компьютеры   НАСА  или
бундесвера, а  не  делали они  этого лишь  потому, что Аарона  Блюмберга  не
интересовали тайны американского космического агентства или система  тяжелых
вооружений
     бундесвера. Что  выбросит следующей  весной  на рынок Карден --  другое
дело.  Как отразится  противостояние  ООН и Хусейна на  цене нефти  --  тоже
интересно. Как мировые  биржи  отреагируют  на  победу красных  в российской
Госдуме - и здесь было над чем подумать. А лезть в секреты НАТО  -- кому оно
нужно?
     Так что размышления Макса носили в данный момент не профессиональный, а
как бы морально-этический характер.
     Еще в первые дни их сотрудничества Блюмберг заявил:
     --  Мы  не собираемся красть  никаких  секретов. Мы  вообще  ничего  не
собираемся  красть.   Есть  подсчеты,  которые  рисуют  любопытную  картину.
Практически девяносто процентов  всей разведывательной информации добывается
из материалов открытой печати. И только десять -- запомните, юноши, эту
     цифру -- только десять!  -- добывается так называемым агентурным путем.
И большая половина из этих десяти оказывается на поверку или "липой", или --
хуже   того  --  дезой,  дезинформацией.  Наш  путь  --  открытые  источники
информации. И у нас достаточно мощные  машины,  чтобы выловить все,  что нам
нужно.
     Влезть в базу данных Тампельсдорфа или  других маленьких аэродромов для
Макса Штирмана не составляло никакого труда. Вопрос был в другом. И Макс его
задал:
     -- Значит ли это, что мы переходим пограничную линию?
     Блюмберг  понял,  о  чем  он  хочет  спросить.  Разговоры на  эту  тему
возникали и  раньше.  Еще  года три-четыре назад,  когда Аналитический центр
Блюмберга только делал  первые шаги, компьютерный рынок даже не  определился
еще  как  рынок.  Его   попросту  не   существовало.   Не  было  и  законов,
регламентирующих  его   деятельность.  Только  в   последние   годы   начали
прорисовываться понятия "законно" и "незаконно".  И теперь молодой сотрудник
напрямую спрашивал своего  шефа, насколько  законной окажется их  дальнейшая
совместная деятельность.
     Ответ Блюмберга показался Максу совершенно неожиданным и нелогичным:
     -- Ты когда-нибудь видел, как горит тайга?
     -- Что такое тайга? Это лес, так?
     -- Да, лес. Много леса. Очень  много. И  сухого. Так  вот, когда  горит
тайга, даже стрелки с вышек слезают. И перестают существовать любые границы.
-- Он подумал и добавил: -- И любые законы.
     -- Вы хотите сказать, что сейчас горит тайга? -- уточнил Макс.
     -- Прежде всего я хочу узнать сам -- так ли это? А что,  когда и кому я
буду говорить -- это другие вопросы. И  если ты сейчас  же  не включишь свое
железо,  то получишь этой бутылкой по своей белобрысой башке. Копфен. Понял,
хрен мамин?
     --  Яволь,  герр  капитан!  --  дурашливо  козырнул  Макс,  манипулируя
кнопками клавиатуры.
     -- Герр капитан!  -- презрительно  повторил Блюмберг,  прикладываясь  к
горлышку  "Кавказа".  -- Зови  уж  просто:  герр оберст. Или совсем  просто:
господин полковник.
     И  хотя ничего  больше Блюмберг не сказал, а Макс  не спросил,  молодой
немец  вдруг  понял,  что   этот  потрепанный   жизнью  еврей  не  врет:  он
действительно  полковник.  И не  просто  полковник. Ох непросто!  И  еще как
непросто!

     Через  полчаса  Макс  положил  перед  шефом  распечатку данных  по всем
аэропортам  местных линий  Германии. Блюмберг  искупил  свой тяжкий грех еще
одним стаканом "Кавказа" и  затребовал  данные по всем морским  пассажирским
компаниям севера Германии.
     Макс  возмутился.  Глупей  приказа  не  придумаешь.  Что  можно  оттуда
выловить? Зачем? Но ослушаться не посмел. Блюмберг был  похож на охотничьего
пса, охваченного
     аратом погони.  Не позой. Поза-то как раз у  него была, как у дворняги,
изнывающей от зноя и блох, но внутри все словно бы подрагивало в напряжении.
Поэтому Макс лишь пожал плечами и выполнил эту муторную и дурную работу.
     Вскоре  белоснежные  листки  распечаток заполнили  все  свободные  углы
комнаты.  Блюмберг едва  ли  не  рвал из пасти  лазерного  принтера  готовые
оттиски, в  секунду  прочитывал их и либо бросал на пол,  либо откладывал на
стол, который подтащили к качалке.
     Еще через час этой  дурной,  по  твердому убеждению Макса, и совершенно
бессмысленной работы Блюмберг вновь  уютно устроился в качалке и внимательно
просмотрел  все  отобранные  материалы.  Потом  протянул  их  Максу,  как бы
милостиво разрешая и тому порадоваться успеху общего дела.
     Но  Максу  этого не  удалось.  Как  ни вглядывался  он в  имена  людей,
приплывших или прилетевших в Германию за  минувшие  день-полтора, сколько ни
повторял про себя, по-школьному шевеля толстыми губами, названия судов, типы
     самолетов и пароходные компании, в голове не складывалось ничего.
     В голове было то же, что и во всей мансарде, -- бумажная каша.
     Блюмберг все  более  и более  уныло поглядывал на  молодого компаньона,
который даже про жвачку свою забыл, потом заявил:
     -- Последний  шанс. Нет -- значит, нет. А чего нет,  того нет и быть не
может.  -- Сформулировав  этот странный и требующий  длительного обдумывания
афоризм, Блюмберг каким-то иным образом сложил лежавшие  перед ним документы
и протянул Максу: -- А так? Говорит это тебе что-нибудь?
     Ничего это Максу не говорило. Хоть тресни.
     -- Последняя  подсказка, -- проговорил Блюмберг. --  Но  это  --  точно
последняя,  клянусь мамой Ривой. Вчера  во  Франкфурте-на-Майне  приземлился
самолет Люфтганзы, следующий из Москвы. Среди пассажиров первого класса было
два человека. Одного ты не знаешь и знать не можешь. А другого не можешь не
     знать. Вот он!
     И Блюмберг жестом фокусника бросил перед Максом номер иллюстрированного
журнала, на первой странице которого какой-то вполне обычный с виду, средних
лет и довольно респектабельный господин обменивался рукопожатиями с
     встречавшими и принимал первые робкие тюльпаны.
     -- Я не видел его в Интернете, -- сообщил Макс.
     -- Сдвинулись вы на своем  Интернете, -- отмахнулся Блюмберг.  -- Я его
там тоже  не  видел.  Я просто притормозил у киоска и купил  журнал. Тебе не
приходит в голову, что сохранились и такие вот простые способы добывания
     информации?
     Макс внимательно всмотрелся в человека на снимке.
     Да, он его знал. Его знал весь мир.
     Потому что это был один из самых могущественных людей России -- один из
первых   вице-премьеров    правительства,   курировавший   экономический   и
топливно-энергетический
     комплексы, Андрей Андреевич Шишковец.
     Только тут до Макса начало кое-что доходить.
     -- Переговоры, -- предположил он.
     -- Еще один  такой же ответ, и  я налью тебе целый стакан "Кавказа", --
пообещал Блюмберг.
     От этой перспективы Макса слегка перекосило, но он все-таки мужественно
продолжал:
     -- Тайные.
     -- Но у  всех на виду, --  подхватил Блюмберг. -- И  от этого еще более
тайные. Предмет переговоров?
     -- А "Кавказом" не будете угощать? -- опасливо поинтересовался Макс.
     -- Так и быть, --  ответил  шеф, не выпуская  из рук бутылки. -- Раз не
ценишь, зачем продукт переводить? Ну?
     Макс  перебрал  бумажки с  фамилиями  пассажиров  маленьких самолетов и
судов, полученные из местных компьютеров. Из них выбрал шесть. Перечислил:
     --   Министр   финансов  Латвии.  Министр  морского  транспорта  Литвы.
Председатель  национального   банка  Эстонии.  Министр  морского  транспорта
России. Остальное -- мелочь: немцы, финны, шведы, датчане. Практически -- ни
     одной ведущей фигуры. Уровень: члены экспертных  групп, не больше. Шеф,
если вы еще раз приложитесь к этой бутылке, я наблюю прямо вам на колени.
     Аарон Блюмберг с нескрываемым сожалением посмотрел на остатки "Кавказа"
и отставил бутылку. Правда, не далеко.
     -- Ладно, глотай  свой джин. Совсем молодежь  распустилась. Мало  того,
что им джин подавай, так еще и тоником норовят
     разбавить. -- Он немного подумал и добавил: -- А некоторые извращенцы -
еще и льдом!
     Макс  не понял, почему  лед и тоник в  джине -- извращение,  Но уступка
шефа с "Кавказом" была в известном роде историческим событием,  и Макс решил
не омрачать  своего торжества  ненужными  вопорсами. Единственное,  что  его
огорчало: то, что Николо Вейнцель не поверит, будто шеф
     согласился отменить свое  царское  угощение. Нет, не поверит. А сам шеф
не  подтвердит,  гордость ему  не позволит. Так  что  придется этому  успеху
радоваться в одиночку.
     Но голова Блюмберга была занята более существенными вещами.
     --  Предмет переговоров  ты  определил  правильно  -- Балтика.  Уровень
участников -- тоже. Теперь предскажи итог, и
     клянусь, что никогда больше не потрачу на тебя ни капли "Кавказа".
     -- Итог -- нуль, -- почти не задумываясь, ответил Макс.
     Блюмберг молчал.
     --  Итог  и  не  может  быть  другим  при   таком  составе  участников,
аргументировал Макс. -  Первый  вице-премьер России и мелкая сошка от финнов
или прибалтов. Эти переговоры были обречены на провал изначально.
     -- Почему?
     -- Этого я не знаю, -- признался Макс.
     -- Что из этого следует?
     -- Для кого?
     --   Для  того  бардака,   который   называется  мировым  экономическим
сообществом, -- это раз. Для России -- два. И  наконец для нас  с тобой, мой
юный пытливый друг.
     -- Для нас с вами  из этого не следует ничего, -- твердо  ответил Макс,
одновременно понимая, что за словами его  шефа стоит какая-то другая правда,
более масштабная, обесценивающая его маленькую и вроде бы верную правду.
     И оказался прав.
     Блюмберг  извлек из-под кресла бутылку,  прикончил остатки "Кавказа"  и
сказал:
     -- А вот в этом ты лажанулся.

     <b>III</b>

     Макс и  Николо давно  уже привыкли  к  экстравагантным  выходкам своего
шефа.  Но  в  этот вечер  он  превзошел самого  себя. Приказав  Максу срочно
вызвать в офис Николо (и не по сотовому телефону, а по уличному таксофону, с
соблюдением всех предосторожностей), для начала  усадил обоих своих  молодых
сотрудников за компьютеры  и приказал войти во  все телесистемы аэродромов и
портов, из которых Макс днем получал информацию, и самым тщательным образом
     проверить, не осталось ли там их следов.
     Глупость была несусветная. Да какая разница, остались  там их следы или
нет? Но  Блюмберг в объяснения даже вдаваться не стал, лишь  коротко сказал:
"Приказ".  И поскольку  к  такой форме обращения  со своими  сотрудниками он
прибегал лишь в исключительных случаях, им ничего не оставалось, как взяться
за работу.
     Следующему приказу предшествовал вопрос:
     --  Каким  образом  можно  проверить,  отслеживает  ли охранная  служба
телесистем случаи несанкционированного вторжения?
     Макс и Николо лишь руками развели. Что значит: каким образом?
     -- Вам прямо сейчас начать объяснения, шеф? -- поинтересовался Макс. --
Или можно завтра с утра?
     -- Сколько они займут?
     -- Года три, -- подумав, ответил Макс.
     Николо возразил:
     -- Нет, не меньше четырех. Если вообще получится.
     Блюмберг  уже понял, что сформулировал вопрос неправильно, но он был не
из тех, кто в таких вещах легко признается.
     --  Что значит "если"? Ты  хочешь сказать, сопля зеленая,  что я вообще
понять этой хренобени не смогу? -- хмуро уточнил он.
     --  Правильно,  магистр!  -- радостно  подтвердил  Николо.  --  Вообще.
Ничего. Никогда.
     -- И ни за какие деньги, -- рассудительно добавил Макс.
     -- Отставить базар! Формулирую вводные: можно ли проверить отслеживание
случаев несанкционированного вторжения?
     -- Яволь, герр оберст, -- отрапортовал Макс.
     -- Натюрлих, магистр, -- подтвердил Николо.
     -- Так вот и займитесь этим, сукины дети, вместо  того чтобы издеваться
над старым человеком, который  из сил выбивается, чтобы  дать вам заработать
на маленький штюк вашего, мать-перемать, брота.
     -- Объекты, магистр? -- уточнил Николо.
     -- А те же, где вы лазили. Аэропорты, пристани.
     -- Все? -- ахнул Макс.
     -- Ну да, все, -- безмятежно подтвердил Блюмберг.
     -- Да это  же на всю ночь!  -- завопил  Макс и тут же  перебил себя: --
Николо, давай его убьем, а? Бутылкой  "Кавказа",  а? Ну,  дадут  нам года по
два. Мы  же будем в состоянии  повышенной возбудимости, правильно?  Зато два
года лежать на тюремной койке и ничего не делать. Как?
     Но  Вейнцель  с  ходу  уловил  в   поведении  шефа  нечто,  сразу   его
насторожившее. Поэтому он жестом прервал Макса и спросил:
     -- Это так серьезно, шеф?
     -- Серьезно? -- переспросил Блюмберг. -- Нет, малыш. Это не серьезно. В
немецком языке нет такого слова, чтобы определить, насколько это серьезно. В
русском есть, но ты все равно ни  хрена не  поймешь.  Оно не переводится.  А
поэтому кончайте ваньку валять и включайтесь в работу.
     -- Горит тайга? -- догадался и Макс.
     --  Горит, -- подтвердил Блюмберг. --  И сейчас только от  вас зависит,
успеем ли мы выскочить из огня.



     В  начале  четвертого утра  Макс охрипшим от  долгого молчания  голосом
воскликнул:
     -- Есть! Тампельсдорф! Включены все мощности!
     -- У меня тоже, -- отозвался Николо. -- Рейнгард. Все мощности.
     -- Франкфурт-на-Одере!
     -- Бремен!
     -- Исланд! Что происходит, шеф?
     -- А вот  то, Никола, и  происходит. Про  которое в русском  языке есть
слово, а в других языках мира нет. Не засекут нас?
     -- Исключено, -- заверил Макс.
     -- Активность поиска по зонам фиксируется?
     -- Нет ничего проще. Автоматически.
     -- Вот и ставьте машины  на автоматику  и немного  подождем, --  подвел
итог Блюмберг.  --  Посмотрим, что  к  чему.  Можете трескать свой  джин,  а
"Кавказу" -- хрен вам. Самому мало. И запасы пополнять будет сейчас, судя по
всему, не так просто.
     -- Судя по чему? -- попытался уточнить Макс.
     -- Судя по международной обстановке, сынок.
     -- Это вы так шутите? -- спросил Николо.
     -- Ребята, я никогда в жизни не был таким серьезным, как в этот час, --
заверил своих компаньонов Аарон Блюмберг  и сковырнул пластмассовую пробку с
очередной бутылки "Кавказа".


     Около четырех  утра  сквозь просторные  окна мансарды  внутрь  проникли
первые  свежие лучи зябкого майского солнца,  завозились воробьи в старинных
медных желобах,  загукали  голуби. Макс Штирман  поднял от  стола словно  бы
налитую свинцом  голову, мельком глянул на мониторы, отметив, что компьютеры
по-прежнему работают в автоматическом  режиме,  и начал снова пристраиваться
подремать на плоской и скользкой  столешнице, но тут  его взгляд  неожиданно
упал на кресло-качалку, рядом с которым прямо на коврике безмятежно дрых
     Николо.
     В качалке полулежал Блюмберг. В той же  позе, что  и  раньше, -- в позе
облезлого дворового пса, одолеваемого мухами и блохами. Но что-то  заставило
Макса  насторожиться. И  лишь  стряхнув сонную одурь  парой крепких  затяжек
"Мальборо", Макс понял, в чем дело: Блюмберг был совершенно трезв. Да,
     трезв.  Это  при  том, что  усыпанный пустыми  бутылками "Кавказа"  пол
вокруг качалки вызывал мысль о мощной артподготовке, которая была только что
проведена артиллерийским дивизионом.

     Макс и Николо давно заметили за шефом эту особенность.
     Блюмберг  никогда не напивался.  Независимо от  того,  пил  ли  он свой
любимый  "Кавказ" или рейнские вина на приемах, сначала он становился слегка
расслабленным  и  добродушным.  Но чем больше алкоголя он в себя вливал, тем
меньше от этого
     добродушия оставалось. Пока не наступал наконец момент, которого Макс и
Николо  панически  боялись:  Аарон Блюмберг  был готов  на любой  подвиг. От
серьезных  случаев  Господь пока  хранил, но  до драк дело доходило  не раз,
причем Блюмберга не только не смущало численное или физическое превосходство
противника -- оно его словно бы возбуждало.
     При этом у Блюмберга  появлялись не  просто злость и  кураж разогретого
выпивкой человека. Нет, он  словно бы перерождался: ничего не оставалось  от
траченного жизнью еврея, которому с похмелья можно  дать  шестьдесят лет,  а
после  хорошей  парикмахерской   сорок.   Он  превращался   в  полную   свою
противоположность, совершенно в другого человека. Будто менял свое  обличье.
Вместо разболтанного, слегка фатоватого,  неряшливого, немолодого и не очень
здорового   человека   с   засыпанными  перхотью  плечами  вдруг   появлялся
хладнокровный зрелый боец, владеющий всеми  видами боевых  искусств, умеющий
стрелять из всего, из чего можно и нельзя, умеющий превратить в оружие любой
случайно попавшийся под руку  предмет. Боец,  не делающий ни единой  ошибки,
потому что ставка его была не на драку с непонятным исходом, а совсем на
     другое: или ты победил, или ты погиб. Третьего нет,  третьего просто не
существует в природе.
     От памятной стычки  с водителями тяжелых  грузовиков,  которым, конечно
же, не  стоило высказывать своих  соображений о машине Блюмберга, в сознании
Макса  осталось  лишь  одно  смазанное воспоминание  --  как  от фотоснимка,
сделанного  в  движении  со  слишком  большой выдержкой. Сначала на площадке
перед   придорожным  кафе   были   они  трое  в   окружении  двух   десятков
дальнобойщиков, при  этом  грузный  Макс и щуплый  Николо прикрывали спинами
шефа. Потом их почему-то оказалось всего трое, а дальнобойщики валялись
     возле огромных колес  своих  грузовиков, а один висел на кабине.  Потом
вдруг выяснилось,  что  Макс  и Николо  молотятся  головами  обо все выступы
кабины,  безуспешно  пытаясь  хоть  как-то  закрепиться,  а  за  рулем сидит
Блюмберг   и  на   скорости  километров  сто   двадцать  ведет   "вольво"  с
вагоном-рефрижератором сначала по  самой кромке глинистого оврага, потом  по
жутко  крутому  откосу, потом под колесами раздался  треск  бревен  старого,
давно  никем  не используемого мостика,  и  "вольво" одного  из  злосчастных
дальнобойщиков оказывается  на другой стороне реки в полной недосягаемости и
от двух  других  грузовиков, снаряженных  в погоню, и -- главное -- от  трех
патрульных машин полиции, вызванной хозяином кафе в самом начале драки.
     Нужно отдать должное Аарону Блюмбергу: он нечасто доводил себя до такой
кондиции. Но  его молодым  компаньонам  пришлось  провести  немало  часов  в
наблюдениях за ним и в обсуждении особенностей его характера.
     Как и всем  молодым немцам (или  даже как всем молодым  людям  вообще),
Максу Штирману  и  Николо  Вейнцелю  было  в  высшей  степени  наплевать  на
особенности характера  и образ жизни их старшего компаньона. Он давал хорошо
(и даже очень хорошо) зарабатывать им, они давали так же хорошо зарабатывать
ему. Этими служебными по существу и внешне доброжелательными отношениями все
могло бы и закончиться, если бы Макс и Николо не понимали, что они в гораздо
большей  степени  зависят  от Блюмберга, чем он от  них.  Блюмберг мог найти
других программистов, они другого такого шефа -- нет. И  потому их разговоры
о  Блюмберге  были  столь  же  глубокомысленны и внутренне  напряженны,  как
разговоры о судьбах русской культуры на московских кухнях.
     Но  едва  они  всерьез  задумались  и  заговорили  о шефе,  как тут  же
выяснилось,  что  весь  Блюмберг --  одна  сплошная  загадка.  Один  большой
Fragezeichen -- вопросительный знак.
     Где  он  родился,  когда,  в  какой  семье? Почему, будучи  гражданином
Израиля  и обладая  несомненно  семитскими  именем  и  фамилией, он пишет  в
официальных  документах о  своем  русском происхождении? Откуда  он свободно
знает пять европейских языков, не считая русского, польского и болгарского?
     Где и как он учился искусству биржевого маркетинга? Откуда у него такие
связи,  что при необходимости он в полчаса может мобилизовать до  нескольких
десятков миллионов долларов? Откуда в нем хладнокровие "зеленого берета"?
     Да и вообще, доннер-веттер,  кто он такой,  этот,  как он себя и других
называет, хрен мамин? И почему, кстати, мамин, а не папин?
     Не было  ответов на эти вопросы. Как и  на многие другие. Не было  этой
фамилии ни в  базе данных Пентагона и Лэнгли,  ни  в компьютерах израильской
армии и  "Моссада", ни  даже в бывшем КГБ,  код которого  поддался стараниям
Макса и Николо с наибольшим трудом не потому, что он был слишком сложным, а
     потому,  что  они  долго  вообще  не  могли разобраться  во  всех  этих
дикарских аббревиатурах: ФСК, ФСБ, МВД, ФАПСИ, ФСНП. Последнее было выяснить
трудней  всего, а  делом  оказалось  пустым.  Под  этими  буквами скрывалась
Федеральная
     служба  налоговой  полиции России,  к  которой Блюмберг при всем  своем
желании не мог иметь никакого отношения. И не имел.
     В  конце концов Макс и Николо смирились. Шеф  по-прежнему вызывал у них
жгучее  любопытство,  но  они  ограничивались   раздумьями,  наблюдениями  и
обсуждениями. И хватит, хватит.
     Немцы -- благоразумный народ. И проявляется это уже с младых ногтей.

     И теперь, очень  ранним утром 5  мая 1992 года, увидев  шефа совершенно
трезвым. Макс удивился не  тому, что  тот трезв, а совсем  другому --  тому,
насколько  он трезв.  Блюмберг  был в  таком  состоянии,  в  каком Макс шефа
никогда не видел. Он лишь догадывался, что тот может быть и в такой
     собранности --  собранности бойца, которому предстоит решающая схватка.
При этом он  все так  же наперекосяк  полулежал в  качалке, покачивал ногой,
иногда трогал рукой отросшую за ночь седоватую щетину и осуждающе покачивал
     головой,  как  бы  укоряя  себя  за то,  что ему лень  пойти в ванную и
побриться.  Но и при этом было ясно: шеф  в любое мгновение может прыгнуть с
мансардной  крыши без всякого вреда для  себя или выкинуть что-нибудь такое,
что можно видеть только в крутых американских боевиках.
     --  Очухался?  --  поинтересовался  Блюмберг, заметив взгляд Макса.  --
Хватит, поночевали. Буди Николу.
     Но  сколько Макс  ни тряс компаньона, тот лишь мотал головой, мычал, но
глаз упорно открывать не желал. Блюмберг решил проблему просто. Он принес из
кухни  двухлитровый  ковш  холодной воды  и вылил  на голову несостоявшегося
светила Берлинского университета. Тот раскрыл глаза и сказал:
     -- Гутен морген.
     При  помощи  Макса  и  Николо  Блюмберг  выяснил,  что  активные поиски
несанкционированных  входов  в  базы компьютерных  данных малых аэропортов и
пристаней начались около трех часов утра и активно продолжались до пяти.
     Непонятно, какой вывод сделал  Блюмберг из этого ничего не означающего,
по убеждению Макса  и  Николо, факта, но он  приказал  переписать данные  на
дискету, зашифровать  и отправить дискету на  хранение в сейф  Национального
банка, в котором агентство Блюмберга арендовало ячейку. С поручением послали
Макса. Когда он вернулся, то обнаружил, что во  всей мансарде  нет ни одного
свежего клочка бумаги, все порезано в специальной машине, а обрезки вынесены
к мусорному фургону турок, самолично Николо погружены и сопровождены до
     мусоросжигающего завода.
     Но последний приказ, отданный Блюмбергом, заставил не только  Макса, но
и  более доверчивого Николо  Вейнцеля  подумать  о том,  не  подействовал ли
таинственный "Кавказ" на  умственные  способности их шефа. Блюмберг приказал
вынуть  из  всех машин жесткие  диски,  уничтожить их,  отключить  все порты
компьютеров от питания  и сетей,  все  обесточить и  придать помещению такой
вид, будто сюда  не заглядывали уже лет пять. И при всем внешнем спокойствии
и даже благодушии вид у Блюмберга был такой, что даже у незнакомого человека
язык не повернулся бы ему возразить.
     Когда  все  было приведено в  соответствующий  вид,  Блюмберг  приказал
сотрудникам съездить домой и привести себя в приличный вид,  а сам спустился
в свою квартиру. Через полтора часа он встретил обоих  у въезда в  подземный
гараж.
     На  Блюмберге был  артистический  серый  сюртук  от  Сен-Лорана,  серый
цилиндр и серые  замшевые перчатки в руках.  Туфли напоминали гамаши  начала
века, они не завязывались на шнурки, а застегивались сбоку  на  кнопки. Чуть
набриолиненные волосы облегали лысину мудреца благородно-серым венцом, в
     лице была молодящая испанская смуглинка,  а контактные линзы превратили
тусклые глаза флегматичного  финна в яркие, излучающие любопытство  и тонкий
вкус к жизни глаза испанца чуть-чуть в летах, но еще ого-го.
     Это и сказал Макс, первым увидев шефа:
     -- Ого-го! Такое впечатление, что вы собрались на дипломатический раут!
     --  Примерно  туда  я  и  собрался,  -- кивнул Блюмберг. --  А  ты меня
отвезешь. Я, конечно, и сам могу на твоей тачке доехать...
     -- Нет!!! -- завопил Макс. -- Только не это! Отвезу! И
     привезу. И буду целый день возить. И еще на чай дам, только не трогайте
мою тачку!
     -- Я почему-то так и думал, что ты согласишься, -- проговорил Блюмберг.
--  Тебе, Николо. Сегодня в  полдень  в  "Президент-отеле" Кельна начинаются
пленарные  заседания так  называемого  Балтийского  клуба.  Найми  съемочную
группу, сиди с ними в зале, пусть снимают все подряд. Все, понял? Без
     единой купюры! Предупреди  режиссера:  никакого  монтажа,  кассеты  мне
нужны в первозданном виде. Иначе ни шиша не заплачу.
     -- Это на него подействует, -- согласился Николо, садясь за руль своего
фиалкового  "альфа-ромео" в  тайной  надежде,  что  шеф не  передумает  и не
покусится на него.
     Но Блюмберг  и  не  думал  об этом.  Он  рассеянно постучал  сложенными
перчатками по атласным полям цилиндра, как бы вспоминая, не забыл ли чего, и
удовлетворенно кивнул:
     -- Кажется, все в порядке. Поехали.
     -- Куда? -- полюбопытствовал Макс.
     -- В Кельн. А там сначала -- в Балтийский  клуб.  Потом,  может быть, в
российское  консульство. Но  скорее всего --  в Кельнский собор.  Если  быть
точным, его следовало бы назвать Домским. Так он  и  называется. Но я как-то
привык, что Домский собор -- это в Риге, а в Кельне -- Кельнский.
     -- Вы собираетесь слушать в соборе мессу?
     --  Нет.  Во-первых,  сегодня   будни  и  никаких  месс  не  служат.  А
во-вторых...  Видишь  ли,  я  намерен встретиться там  с  одним  человеком и
объявить войну России.
     Макс  едва  не врезался  в  мусорные  мешки  -- те самые,  мимо которых
никогда равнодушно не проезжал Блюмберг.
     --  Как? -- переспросил он. -- Объявить войну России?  Я вас  правильно
понял?
     -- Ну, не объявить,  ладно. Но предупредить, что в случае чего объявлю.
Ты бы  поаккуратней рулил, а? А то мне в порванном сюртуке на прием являться
как-то не совсем...
     -- Объявить  войну России, --  изумленно повторил  Макс. -- Да  кто вы,
мать-перемать, такой?!
     Блюмберг усмехнулся, причем усмехнулся, как машинально отметил Макс, не
своей  обычной  полуухмылкой,  а  усмешкой  родовитого  графа  или князя,  к
которому обратились с комичным вопросом.
     -- Кто я такой? Это сейчас неважно, сынок. Важно совсем другое: что она
из себя представляет, эта Россия...

     <b>IV</b>

     Как и было указано  в пресс-релизе,  разосланном  во все информационные
агентства  и  крупнейшие  газеты  Европы,  пленарные  заседания  Балтийского
делового клуба начались 5  мая 1992 года в конференц-зале "Президент-отеля",
весьма помпезного и суперсовременного сооружения, для которого жители Кельна
после горячих дискуссий отвели место  не  в центре города, как в большинстве
европейских столиц, а на окраине, в  зоне парков. Решение  оказалось удачным
во всех  отношениях. И не  перла  в глаза  суперсовременность,  к которой не
сразу привыкают коренные жители города, и город шагал в ногу со временем,  и
модерновые  крылья  "Президент-отеля" как-то  сгладились окружающим  парком,
усмирили  свою  агрессивность.  Да  и  место  было  удобное для  заседаний и
конференций: тихо, спокойно, никаких уличных демонстраций и пикетов. Про ВИП
     и других состоятельных постояльцев  и говорить нечего: за новым  отелем
сразу  же  укрепилась репутация одного из самых удобных  и спокойных  отелей
Германии. Хоть и далеко не самого дешевого. Очень недешевого. Очень.
     Поэтому, вероятно, участники Балтийского делового клуба жили кто где --
в городских  пансионатах  и  небольших  отельчиках,  в  консульствах,  а  на
заседания  их  доставляли  микроавтобусы  и автомобили знакомых  или  других
сотрудников консульств. Только два члена Балтийского клуба жили в самом
     "Президент-отеле" -- вице-премьер России Шишковец  и адмирал Кууляйнен,
президент клуба. Апартаменты отеля полагались ему по статусу.
     Открытие  Балтийского клуба,  на котором  были оглашены  приветственные
телеграммы   президента  России   и   канцлера   Германии,   было   отмечено
строкой-двумя в вечерних  новостях и на страницах утренних газет. И в тот же
день всех журналистов как корова языком слизнула. Лишь одна съемочная группа
Кельнского телевидения трудилась с необычной старательностью,  записывая все
выступления   подряд.   Это   сообщало  заседаниям   клуба   хоть   какую-то
значительность, заставляло выступавших говорить убедительней, доказательней.
Каждый понимал: говорит  для истории. Непонятно,  правда,  для какой, но все
равно -- не в пустоту равнодушного зала, а на пленку, для вечности.
     Никто, конечно, и знать не мог, что эту пленку просматривает всего один
человек -- президент Коммерческого  аналитического центра господин Блюмберг.
Да и  просматривает  в  основном  на  скорости,  лишь  изредка  останавливая
мелькание видеоряда, чтобы прослушать заинтересовавшую его фразу.
     Уже  после  первого дня  заседаний это  занятие  можно  было  с  чистой
совестью прекратить, потому что картина  прорисовывалась  предельно ясная --
даже и не для такого опытного аналитика, каким был Блюмберг.
     Разыгрывалась    "балтийская    карта".    Предоставив    независимость
прибалтийским  республикам,  Москва  неожиданно  для  себя  обнаружила,  что
осталась практически без выхода в Балтику. Ленинградский порт и  порт города
К. -- вот и все, что сохранилось от некогда прорубленного Петром Первым окна
в  Европу. Две маленькие форточки. Основной  поток  грузооборота приняли  на
себя гораздо более выгодно расположенные и технически лучше оснащенные порты
     Таллина, Риги,  Вентспилса, Лиепаи. Москва использовала ежегодный съезд
Балтийского клуба, чтобы предъявить  свои претензии конкурентам.  Она хотела
иметь  свою долю  в мощном балтийском товаропотоке, который давал жизнь всей
Северной  Европе еще  со  средних веков. Но аргументы ее  были  ничтожны. Их
практически не было.  Все они были на уровне  детсадовских разборок: вот  мы
вам независимость дали, а вы.
     Западные  партнеры,  перевозчики  из  Германии  и  Скандинавии,  заняли
нейтральную позицию: мы  не занимаемся политикой, мы занимаемся бизнесом. Мы
будем работать с теми партнерами,  условия которых нас больше устроят. А тут
и  Польша  попыталась  всунуться  со  своим  малым   каботажем,  чем  вообще
перемешала  все  карты  и   превратила   Балтийский   клуб  в  нечто   вроде
международной туристической ярмарки.
     Ощутив,  вероятно,  бесперспективность замысла,  вице-премьер  Шишковец
уехал в Гейдельберг,  где училась его дочь, а российскую делегацию возглавил
министр  морского транспорта. Кроме него в российскую  делегацию входили еще
четыре  эксперта  и  две  переводчицы.  Всех  их   Блюмберг   хорошо   знал:
рассматривал в разных ракурсах и на пленке, и в зале из ложи  прессы, где он
первые  три дня появлялся  в своем сером  костюме,  цилиндре и  в перчатках,
вызывая удивленно-настороженные взгляды участников Балтийского клуба.  Глава
российской делегации и переводчицы Блюмберга не интересовали, трое экспертов
тоже, а вот четвертый
     интересовал  --  и  очень.  Настолько,  что  Блюмберг  приказал отснять
телекамерой  целую пленку о нем и дважды внимательно ее просмотрел,  ни разу
не ускорив изображения.
     На  пленке был высокий, сутуловатый человек лет  шестидесяти, с плоским
голым  черепом, с крупным носом с  горбинкой,  с  властным хмурым лицом. При
этом чувствовалось, что властность его не показная, а сидящая где-то в самой
глубине его натуры. Внешне же он  выглядел скромно одетым пожилым  человеком
среднего   достатка,   предупредительным,    внимательным   к   собеседнику,
немногословным и благодарным слушателем.
     И  все-таки  эту  властность было  не скрыть.  Она  проявлялась в любой
мелочи:  в нетерпеливом взгляде,  который он  бросал  на кого-либо из членов
делегации, когда человек медлил с ответом или слишком долго искал нужные ему
документы, в полном выпадении из зоны  его внимания  водителя и  консульских
охранников,  которые  сопровождали  делегацию,  --  они  для него просто  не
существовали  как  физические  объекты.  Мало кто решался  подойти к  нему с
каким-либо вопросом,  когда он  сидел  задумавшись в своем  кресле. И в этой
самоценности его раздумий тоже была властность, пропитавшая всю суть этого
     человека. В обращении с министром транспорта, официальным руководителем
делегации, он  был вежлив и прилично почтителен, но  у того волосы прилипали
ко лбу, когда  ему приходилось о  чем-либо  долго говорить  с  этим жилистым
стариком, а поговорив, он отходил в сторону с видимым облегчением.

     Профессор -- так обращались к нему все члены российской делегации.

     Первые три дня Профессор добросовестно, от звонка до звонка, просидел в
конференц-зале  "Президент-отеля",  внимательно  слушая выступавших и  делая
пометки  в узком черном блокноте, но после первого же  перерыва на четвертый
день, когда трибуна Балтийского клуба стала напоминать лестничную  площадку,
на  которой  выясняли  отношения  соседи-прибалты,  он  не  вернулся  в  зал
заседаний. Выйдя  на  улицу,  сел  в микроавтобус российского  консульства и
что-то приказал водителю. Появившийся вслед за ним Блюмберг небрежным
     жестом  подозвал  Макса,  все  эти  дни  исправно служившего ему личным
водителем,  бросил  перчатки  в  цилиндр,  а  цилиндр  на заднее  сиденье  и
приказал:
     -- За ним. На хвост не садись, я знаю, куда они едут.
     -- Куда? -- спросил Макс.
     -- Сегодня день, когда исполняются мечты, -- подумав, ответил Блюмберг.
     --  Мать-перемать!  --  вырвалось  у  Макса.  --  Шеф, вы  когда-нибудь
отвечаете прямо на тот вопрос, который вам задают?
     -- А о чем ты спросил?
     --  Куда они едут. Этот вот хрен мамин в задрипанном "мицубиси" с двумя
охранниками. Куда они едут? Вот и все, что я спросил!
     --  А!  -- словно  бы с легким  разочарованием протянул  Блюмберг. -- И
столько волнений из-за такой ерунды. В Кельнский собор!..

     Как и  всегда в  начале  сезона,  когда  еще действуют льготные цены на
чартерные  авиарейсы   и  "зеленые",   пониженные  тарифы  в  многочисленных
городских и пригородных полупансионах, древний Кельн был под завязку набит
     туристскими автобусами  едва ли не всех фирм Европы и Ближнего Востока.
Только на площади перед  Домским собором, рыбьей костью  торчавшим в  свежем
майском небе, базарно-праздничная суета словно бы стихала. Здесь тоже было
     очень много автобусов со звездами на бортах,  обозначающими  количество
предоставляемых компанией услуг (одна -- туалет, две -- туалет и бар, три --
туалет, бар, душ), но они как бы рассасывались, принижались и рассеивались,
     становились незаметными  в  сени серой стремительной готики собора (147
метров  в  высоту,  сообщали   почтительно   гиды,  а  туристы   почтительно
записывали), точно бы подчиняющей себе окружающее пространство, уравнивающей
с собой, каждому предмету указывающей его истинные размеры и место.
     Истинные размеры ближнего моста через Рейн и торговых "хаусов" соседней
Шпиллерштрассе  были  ничтожны,   разноцветных  и  разномастных   туристских
автобусов  попросту  не  существовало,  мерой  Домского  собора  были только
человек  и Бог. При этом  меру своей ничтожности  определял сам человек. Бог
Кельнского собора был милостив, поэтому человек не был раздавлен наполненной
солнцем  высотой сводов  и сиянием  цветных  витражей, он просто оставлял за
воротами собора спесь и тщету, как "роллс-ройсы" и многозвездочные
     туристические чудовища, и входил сюда как путник после долгой и трудной
дороги.
     Слева от  входа в главный зал  огромным кубом серела бетонная нашлепка.
Из верхней ее части выглядывал фюзеляж авиабомбы. Для гидов туристских групп
это была отправная точка маршрута. Они вполголоса объясняли туристам, что во
время второй мировой войны сюда угодила бомба.  Было решено не ремонтировать
поврежденный угол  собора, а оставить  как есть -- на  память и  в назидание
будущим  поколениям. И эта  старая рана,  бомбовый  хвостовик и серый бетон,
словно бы еще больше сближали в соборе человека и Бога. Бог был уязвим, Бог
     был раним. Бог был близок, как один человек может быть близок другому.
     Если захочет.
     И если сможет.

     Человек,  которого все  члены  российской делегации на Балтийском клубе
называли   Профессором,   миновал  главный   зал,  наполненный  неназойливым
движением людей, прошел в дальний полутемный неф и сел  на церковную скамью,
которые  располагались рядами,  как кресла в театральных  залах или в  залах
ожидания  на вокзалах. Через минуту на полированный дуб скамьи через  кресло
от него опустился Аарон Блюмберг.
     Профессор словно и не увидел его. Он рассеянно-властно из-под кустистых
седых бровей оглядел малолюдный  зал, темные  хоры и  мерцающие трубы малого
органа и негромко произнес,  обращаясь скорее к хорам, чем к сидевшему рядом
Блюмбергу:
     -- Похоже, что сегодня день, когда сбываются мечты.
     --  То же самое, почти слово  в слово,  я  сказал  полчаса назад своему
драйверу, -- помедлив, ответил Блюмберг.
     -- Драйверу? -- переспросил Профессор.
     -- Я хочу быть  правильно понят. Для этого  нужно быть  точным во  всех
словах.  Этот  человек   выполняет  роль  моего   водителя,  но  он  не  мой
водитель.Поэтому я его так и назвал.
     -- Что ж, здравствуй, полковник.
     -- Здравствуйте, учитель.

     <b>V</b>

     Первый вице-премьер российского правительства Андрей Андреевич Шишковец
ткнул толстым пальцем в кнопку "Stop" на диктофоне и непонимающе, а от этого
словно бы раздраженно взглянул на Профессора:
     -- Почему он назвал вас учителем?
     -- Потому что он мой ученик. Я работал с ним больше десяти лет. Начиная
с последнего курса академии КГБ.
     -- Он всегда называл вас учителем?
     --  Никогда.  Сегодня --  первый  раз.  Никому  не  чужды  человеческие
слабости.  Сентиментальность  --  одна   из  них.  А  она  всегда  несколько
высокопарна. Так что не будем придираться к словам.
     -- О каких сбывающихся мечтах у вас шла речь?
     -- Двадцать три года назад мы с ним встретились в этом же соборе, в том
же боковом нефе.  Он вызвал  меня на  встречу, чтобы объявить, что уходит на
Запад. В разговоре сказал, что мечтает о том  дне, когда мы снова встретимся
в этом же соборе и просто  посидим и послушаем  малый  орган. Там на  хорах,
даже  когда нет  службы  в  большом  зале,  всегда играют  органисты. То  ли
студенты консерватории, то ли  ученики органиста, не знаю. Вот  он и сказал,
что  мечтает  о том дне, когда мы будем просто сидеть и слушать музыку и  не
думать о том,  сколько  агентов задействовано  в  операции  его  перехвата и
секретного изъятия. Был тогда такой термин. Старый термин, введенный в
     обиход еще со времен Дзержинского.
     -- Вы уже знали, что он уйдет?
     -- Да. Он  встретился  со  мной,  чтобы передать кое-какие документы  и
сформулировать свои условия.
     -- Сколько же агентов было задействовано в операции?
     -- Много.
     -- И не сумели перехватить?
     Профессор помедлил с ответом.  Он вызвал звонком дежурного консульского
пункта связи,  в  помещении которого шел  разговор, попросил  принести чашку
кофе покрепче, без молока и без сахара, и  только после этого ответил своему
сановному собеседнику:
     -- Нет.
     -- Почему?
     -- Мелкое и вполне простительное в моем возрасте человеческое тщеславие
подмывает меня ответить: потому что я был хорошим учителем. Но это не так. В
лучшем случае  не  совсем  так. Нет. Главное  в другом.  В  том, что он  был
хорошим учеником.
     --  Не  скромничайте,  Профессор! Если  человек двадцать лет  уходил от
лучшей разведки  мира --  а разведка КГБ ведь считалась лучшей разведкой, не
так ли? -- тут мало быть хорошим учеником. Тут и учитель нужен незаурядный.
     -- Спасибо  за комплимент, но вы не совсем  правы. Он от нас не уходил.
Он  даже  не  очень  и  прятался. Просто  он  делал  так, что  при  всей его
доступности и открытости мы  не  могли  его взять.  Дело в том,  что у  него
всегда было больше информации, чем у нас. И  хотя после ухода он не сдал  ни
одного нашего нелегала...
     -- Позвольте! -- перебил Шишковец. -- А все международные связи КПСС? А
система  финансирования  братских   партий   и   национально-освободительных
движений?  В  то время я заканчивал  Академию общественных наук  и прекрасно
помню, какой разразился скандал!
     -- Я сказал, что он не  сдал ни одного нелегала, резидента. По причинам
совсем  не  идеологическим.  А  этих...  Да,  престижу  партии  был  нанесен
серьезный урон. Вы и сейчас осуждаете его за это?
     -- А вы? -- быстро спросил Шишковец.
     Андрей  Андреевич  был крупным сорокалетним мужиком уральской закваски,
начинал в  Свердловске, во время горбачевской травли  своего уральского шефа
поддержал Ельцина без всяких расчетов и задних мыслей, активно проявил себя,
будучи депутатом Верховного Совета РСФСР, и после путча 1991 года неожиданно
для  многих, в том числе и для самого себя,  стал одной из самых влиятельных
фигур в
     российском  правительстве. Он  был  острым полемистом,  опыт  митингов,
предвыборных собраний и  парламентских зубодробительных  стычек укрепили его
веру в себя. Не прошло даром и его пребывание на вершинах властных структур.
Однако сейчас  Андрей Андреевич ощущал,  что ему трудно разговаривать с этим
Профессором, который на самом деле был  никаким не профессором; он все время
чувствовал какую-то принижающую его властность и даже снисходительность в
     тоне   собеседника,   в  неспешных  длиннотах,  которые  позволял  себе
Профессор,  даже во взглядах, которые  он  бросал исподлобья, поднося ко рту
чашку  кофе. И потому вопрос  Шишковца  прозвучал резче, чем  того требовали
обстоятельства,
     -- ему просто  нужно было переломить психологический настрой разговора,
и тема давала для этого удачный повод.
     Да,  давала. Шишковец был связан с КПСС только формально: был, состоял,
участвовал.  Как  все. И не  более  того.  Он  не сделал  никакой  партийной
карьеры,  хотя  связи  отца,  второго  секретаря  обкома,  давали ему  такую
возможность. Всего, чего он в жизни добился, он добился сам. В отличие от
     Профессора,  который  всю  жизнь просидел в  КГБ  и  внешнеполитическом
отделе ЦК  и лишь в финале драматических событий августа  1991-го предпринял
какие-то меры для блокирования  частей КГБ, подготовленных для штурма Белого
дома. Что это были за меры, Шишковец не знал,  о таких вещах не принято было
расспрашивать, но президент очень  высоко ценил Профессора и прислушивался к
его мнению даже тогда, когда ни к кому не прислушивался. И все-таки нужно
     было поставить этого старого грифа на место. Поэтому Шишковец повторил:
     -- А вы?
     -- Я  был уверен, что он сделал благое дело, -- добродушно, как говорят
о  погоде,  ответил  Профессор.  --  Во-первых,  сэкономил  стране  миллионы
долларов, которые мы скармливали этим дармоедам, то есть дружественным
     компартиям.  Во-вторых,  дал  возможность  Интерполу,  ЦРУ и  "Моссаду"
ликвидировать  самые  опасные  гнезда  международного   терроризма,  которые
создавались под видом центров национально-освободительного движения.
     И не столько его слова, сколько этот благодушный тон окончательно вывел
Шишковца из себя.
     -- Благое дело, говорите? Прекрасно! Вы были в этом уверены? Прекрасно!
Есть только один вопрос: как вы были в этом уверены -- вслух или про себя?
     -- Я  доложил о  своих  соображениях Юрию Владимировичу Андропову. В то
время он возглавлял КГБ. Он согласился со мной.
     -- Как?! -- вырвалось у Шишковца. -- Вы доложили Андропову, и он...
     -- Да, он согласился со мной. И информировал о моем докладе кое-кого из
секретарей ЦК. К сожалению, его позиция не нашла поддержки.
     -- Погодите, погодите! Вы хотите сказать, что Андропов уже тогда...
     -- Я не хочу его ни хвалить, ни ругать. Но он был профессионалом. И уже
тогда понимал, что нужно немедленно что-то предпринимать,  если мы  не хотим
того положения, которое имеем сегодня. И какое будем иметь завтра.
     --  Какое   же  положение  мы   будем  иметь  завтра?  --  сдерживаясь,
поинтересовался Шишковец.
     -- Чтобы поговорить об этом,  я и  попросил вас прервать свое общение с
дочерью и срочно приехать сюда. И для начала послушать эту пленку. Но прежде
хочу  закончить тему. Так вот, полковник не  сдал ни одного  нелегала,  хотя
знал практически всех. Это было его условием. Мы не трогаем его семью, а он
     не  мешает работать нам.  Он и сегодня может провалить всю нашу сеть от
Европы  до Канады. Он свои условия выполнил. Мы своих, к сожалению, нет. Его
жена, пятнадцатилетний  сын и мать  погибли в автомобильной  катастрофе. Это
было около десяти лет назад. Я был резко против такого решения.
     -- И после этого...
     -- Он продолжал держать слово. Он  понимал, что ребята, разведчики, тут
ни при чем  и  что решение принимал не я. Не  знаю, как бы я поступил на его
месте.  Право, не знаю.  Хочу  надеяться,  что так же. Но  не  очень в  этом
уверен...
     -- Почему он вообще решил уйти на Запад?
     -- Ему не нравилась  ползучая реабилитация Сталина, которая происходила
в стране. Вся его  семья погибла в  ГУЛАГе. Решающим  стало вторжение  наших
войск в Чехословакию. Пражская весна, если помните. Он был в составе группы,
которая  арестовала  Дубчека  и  членов его  правительства и доставила в  их
Москву. Что  я всем этим хочу  сказать?  Только одно.  Полковник -- человек,
слову  которого  можно  верить.  И  если он  говорит:  это серьезно  --  это
действительно серьезно. Теперь вы разрешите мне включить запись?
     --   Включайте.  Впрочем,   еще  секунду.   Почему   вы  называете  его
полковником?  Насколько я знаю, он  разжалован, лишен  всех наград и  заочно
приговорен к смертной казни. Приговор не был отменен, просьбы о помиловании
     не поступало. Какой же он полковник?
     Профессор улыбнулся:
     --  Вот  вы  --  политик.  Если  вас   завтра  назначат  дворником,  вы
перестанете быть политиком? Нет. Просто вашей аудиторией будет не Госдума, а
метлы  и  мусорные баки. Можно  человека разжаловать, можно  расстрелять. Но
если он по духу своему полковник, а особенно полковник-разведчик, им он и
     останется.  Даже  мертвый.  Из  этой  же  категории  и полковник  Аарон
Блюмберг. Это у него сейчас такая фамилия.
     -- А настоящая?
     --  Арон  Мосберг. Это  одна  из  самых старых  и  уважаемых чекистских
фамилий.  Отец  и  мать  Арона  были  расстреляны,  сам  он  воспитывался  в
специнтернатах  для ЧСИР.  Знаете  эту аббревиатуру?  Член  семьи  изменника
Родины.  У него могла быть  блестящая  карьера в КГБ. Просто феерическая. Он
был самым молодым  полковником в  истории советской  разведки.  Но он выбрал
другой путь. И я сейчас даже не могу сказать: к сожалению или к счастью.
     Шишковец нахмурился. Профессор  явно позволял себе лишнее. К тому же он
все время  вел свою линию в разговоре,  легко игнорируя попытки  собеседника
перевести речь в другую плоскость. И это тоже раздражало Шишковца. Пора было
     наконец поставить Профессора на место.
     --  Давайте  будем   придерживаться  общепринятых  терминов,  --  мягко
предложил  он.  --  Мы  можем как  угодно  относиться  к деятельности  этого
Блюмберга или Мосберга, но для России, которая объявила себя правопреемницей
     Советского  Союза,  он -- преступник, осужденный на смертную  казнь  за
измену Родине. Воспримем это как данность.  Вы меня поняли? И давайте больше
не возвращаться к этой теме.
     Профессор  допил  кофе,  вынул  из  диктофона  кассету,  сунул   ее  во
внутренний  карман своего  коричневатого,  бугрящегося  на крупных мосластых
плечах пиджака. Потом вызвал дежурного, приказал:
     -- Линию с Москвой, срочно.
     Он назвал  номер линии. Шишковец знал этот номер. Это  был прямой канал
связи с одним из ближайших помощников президента.
     -- И билет до Москвы на  первый  утренний рейс, -- продолжал Профессор.
--  В  туристский  класс.  Спокойной ночи, Андрей  Андреевич.  Извините, что
попусту вас потревожил.
     -- Вы хотите сказать, что улетаете в Москву?
     -- Да.
     -- Но... Заседания Балтийского клуба не закончились. И вы должны...
     Профессор усмехнулся:
     -- Пытаюсь припомнить такой  же дурацкий разговор за  последние хотя бы
года три -- нет, не припоминается. Я вам, голубчик,  ничего  не должен. И вы
мне  ничего не должны. Не знаю, как  у вас, а у меня  кредитор всего один. Я
должник России. И только. Ваше положение выше моего. И вы можете отдать мне
     приказ. Но  сделать это  сможете единственным  способом.  Обратиться  к
своему  руководству, оно  обратится к моему, а мое руководство, если  сочтет
нужным,  отдаст  мне  приказ.  Вот этот  приказ я  буду обязан выполнить.  И
никакой  другой. Разумеется,  кроме прямого приказа  президента. Я пригласил
вас на эту
     встречу,   чтобы  вы  из  первых  рук  получили  информацию   огромной,
стратегической важности. Вас  она не интересует. Что я могу сказать? Ничего.
Полагаю, в Москве есть люди, которые менее озабочены собственными амбициями.
А если  таковых  и там нет,  мне  придется  уйти  в отставку и с деревенской
завалинки
     смотреть,  как  распадаются остатки  того, что  было  когда-то  великой
Россией.
     Шишковцу недаром  прочили большое будущее.  Он умел правильно оценивать
ситуацию   и    быстро   принимать   решения.   Он    вдруг   ощутил    себя
мальчишкой-первокурсником  перед  этим  старым  жилистым  грифом, в  котором
чувствовались такая сила и  уверенность  в своих силах и  правах, которым не
было  логического  объяснения, но которые были основой этого человека. Более
того, Шишковец  ощутил, что  такие  люди, не  мелькающие  на  телеэкранах  и
газетных полосах, не известные никому, -- они-то как раз и есть настоящие
     властители  государства,  какие  бы  должности  они  ни  занимали.  Они
действительно  служили   России,  верили  в   это,  и  эта  вера  давала  им
фактическую, а  не назывную власть в стране. На их фоне даже самые известные
и авторитетные политики выглядели не более чем марионетками, которых
     заставляет двигаться скрытый  за  кулисами  кукловод.  Одним  из  таких
кукловодов и  был  этот жилистый, мосластый  старик.  И  Шишковец понял, что
сейчас решается его будущее. А в таких  случаях уязвленное  самолюбие плохой
советчик, его лучше на время запрятать поглубже в карман.
     Это Шишковец и сделал.
     -- Прошу меня извинить, -- сказал он. -- Я  не придал должного значения
срочности и серьезности вашего вызова. Я слушаю вас очень внимательно.
     Профессор сунул в диктофон кассету и нажал кнопку "Play".

     На хорах произошло какое-то движение, зажегся неяркий свет над органным
пюпитром,  прозвучали  первые,  не очень уверенные аккорды. Несколько  минут
Профессор и полковник Блюмберг молча слушали, потом Профессор спросил:
     -- Что это?
     --  Не  знаю.  Какой-то  хоральный прелюд, скорее  всего.  Мне так и не
хватило времени послушать серьезную музыку. Вам тоже?
     -- Да.
     -- Диктофон лучше вынуть и положить  между  нами на  кресло.  А  то мой
голос будет резаться,  а  ваш  чрезмерно  усиливаться.  Зачем давать  лишнюю
работу расшифровщикам?..

     Шишковец остановил запись.
     -- Диктофон? -- переспросил он.  -- Откуда он  знал, что вы записываете
разговор?
     Профессор только что не развел в стороны большими мосластыми руками.
     -- Даже не знаю, как вам ответить. Он просто знал, и все.
     -- У него был детектор?
     -- Какой детектор? При чем тут детектор? Ему не нужен никакой детектор.
У профессионала такие  вещи просто в крови, в генах. Вы  же знаете,  в какой
момент выкрикнуть лозунг, чтобы его подхватила толпа?
     -- В общем, да.
     -- Вам нужен для  этого детектор? Подсказчик? Нет. -- Считая объяснение
законченным  и   исчерпывающим,   Профессор  пустил   остановленную  Андреем
Андреевичем запись.

     "Профессор.  Я  не сомневался, что  эта  встреча состоится, как  только
увидел тебя в ложе прессы. Зачем тебе понадобился этот маскарад?
     Блюмберг.  Почему  маскарад? Я  экономический  эксперт,  мое  агентство
официально аккредитовано в пресс-центре  Балтийского клуба. Я  просто не мог
игнорировать событие такой важности.
     Профессор. Это твои телевизионщики пишут там все подряд?
     Блюмберг. Да, я нанял эту группу.
     Профессор. Зачем?
     Блюмберг. Давайте не будем тратить на это время. Сами вы  это прекрасно
знаете,  а  тому,  для  кого  предназначена  эта кассета,  объясните  своими
словами. Нет у меня никакого настроения читать лекции для ваших толстомясых
     боссов..."

     "Толстомясые боссы" не очень  понравились Шишковцу, но Профессор жестом
попросил его не останавливать запись.

     "Блюмберг.  Встречный вопрос, коль  уж мы затронули  эту тему.  Как вам
удалось поставить на уши все контрольные телесистемы Германии? И меньше  чем
за  сутки. Понимаю:  в Союзе, то есть  в  России,  там  довольно приказа. Но
здесь, в чужой стране?
     Профессор.  Мы  сотрудничаем.  У  нас  много  общих  врагов. Наркотики,
терроризм.
     Блюмберг. Значит, под  маркой  поиска  террористов вы  и провернули это
дело? На пару часов раньше -- и  вы бы меня засекли. Я как-то и сам не сразу
понял, что происходит.
     Профессор. Значит, это был ты?
     Блюмберг. Мои люди. Все данные  о каждом человеке, который имел хотя бы
косвенное отношение к переговорам, зафиксированы и хранятся в сейфе.
     Профессор. И что ты будешь с этой информацией делать?
     Блюмберг.  Это будет зависеть от того, что будете  делать  вы. Давайте,
учитель, немного посидим и помолчим. Я мечтал  об  этой минуте  двадцать три
года..."


     Странная, глубокая тишина храмового зала. Негромкий орган.

     "Блюмберг. Как вы жили все эти годы. Профессор?
     Профессор. Работал. А ты?
     Блюмберг. Тоже.
     Профессор. Я прочитал обе твои книги. Ну,  про нравы нашей  конторы я и
без тебя знал. А книга про французский Иностранный легион очень понравилась.
Как тебя туда занесло?
     Блюмберг. Я прослужил там пять лет. Хотел забыть, что я русский.
     Профессор. Не удалось?
     Блюмберг. Нет.
     Профессор. Пишешь еще?
     Блюмберг. Нет.  Все,  что я  знал,  я  написал.  А выдумывать  скучно и
недостойно этого странного и, в общем, высокого ремесла. Занимаюсь бизнесом.
     Профессор. И преуспел, насколько я знаю.
     Блюмберг. Преуспел? Может быть. Я как-то об этом не думаю.  Ну,  есть у
меня миллионов двадцать. Но знаете, за что  бы я их все до  последнего цента
отдал?  Чтобы  оказаться с  вами во дворе Елисеевского  гастронома,  взять у
грузчиков две бутылки "Кавказа" по трешке и выхлестать их там же "из горла".
     Как мы однажды с вами и сделали. Помните, надеюсь?
     Профессор. Конечно, помню.
     Блюмберг.  Парадоксально, но  даже  на  разных  сторонах  баррикады  мы
работали для одной цели. И самое поразительное другое. То, чего никто из нас
не ожидал: мы ее достигли.
     Профессор.  У нас  были разные цели.  Ты  разрушая систему  снаружи,  я
пытался реформировать и укрепить ее изнутри. Можешь радоваться:  ты оказался
более прав.
     Блюмберг.  Рано  радоваться.  Итог происшедшего не  осознан. И не скоро
будет осознан. И не поддается прогнозу будущее. Это самое тревожное.
     Профессор.  Рад, что ты это понимаешь.  Ты не хочешь расспросить меня о
России?
     Блюмберг.   Вы  знаете  о   ней  не  больше   меня.   При   всей  вашей
информированности. Или даже меньше. Потому что я смотрю на нее снаружи, а вы
изнутри.
     Профессор. А вот эту вещь я знаю. Это Пассакалья Баха. Помолчим..."

     Пауза. Негромкий орган.
     Еще пауза.

     "Блюмберг. А теперь  переверните кассету и поговорим о  деле. Чем  были
вызваны нынешние переговоры?
     Профессор. Никаких переговоров не было.
     Блюмберг. Мы говорим сейчас не  для средств массовой информации, а  для
людей,  принимающих  решения.  Переговоры  были.  Про  списки  участников  я
упоминал. Могу добавить, что у меня есть несколько записей встреч российской
делегации с прибалтами. Секретных встреч. Если называть вещи своими именами,
прибалты  послали  Россию с  ее балтийскими  претензиями куда подальше.  Без
обиняков. Их поддержали, по существу, скандинавы и немцы. Я не говорю сейчас
о том, разумно ли и справедливо ли  это. Я просто констатирую факт. И вопрос
у меня такой: кто инициировал эти переговоры и почему?
     Профессор. Я был категорически против.
     Блюмберг. Но ваше мнение, как всегда, игнорировали? Вам это не надоело,
учитель? Итак, для чего были начаты эти переговоры?
     Профессор. Что именно ты хочешь узнать?
     Блюмберг. Я хочу понять, что представляет  из себя сегодняшняя  Россия.
Можно  ли  считать эти переговоры  знаком  того,  что  Россия  отныне  будет
выступать с открытым забралом,  что ее политика будет прозрачна и моральна и
она будет черпать силы из понятия международной солидарности и национального
     достоинства. Или же эти переговоры просто очередная непродуманная  даже
на полхода вперед дурь?
     Профессор. Дурь..."

     Шишковец остановил пленку.
     --  Прошу  извинить, но  мне хотелось  бы  получить  объяснения. Как вы
знаете, я  был  одним из инициаторов этих переговоров... Кстати, откуда он о
них узнал?
     -- Я  же  объяснил  вам,  Андрей  Андреевич,  что он  профессионал.  Не
заставляйте меня повторяться.
     -- Согласен, профессионал. Но  почему  переговоры -- дурь?  И  главное:
почему вы с этим согласны?
     Профессор приоткрыл  фрамугу, впуская  в  прокуренную Шишковцом комнату
прохладу  весеннего  консульского  сада, немного постоял  у  окна,  глядя на
фонари, и обернулся к вице-премьеру:
     --  Я отвечу вам  словами полковника.  Вы  уверены,  что политика новой
России  будет  основана на  полном  доверии к партнеру,  будет  прозрачной и
исходящей из общих принципов гуманности,  уважения национального достоинства
и международного сотрудничества?
     --  Разумеется,  --  подтвердил  Шишковец.  --  Мы  декларировали такую
позицию России и намерены ее придерживаться.
     -- Все международные рынки тесно поделены между
     странами-производителями,   в  их   отношениях  сформировалась  сложная
система    взаимных   компромиссов,    позволяющих    поддерживать   мировой
экономический порядок. С чем придет на этот рынок Россия?
     -- Россия -- богатейшая страна. Нефть, лес, алмазы. Мне ли вам говорить
об этом!
     -- Нефть, лес и  алмазы у нас будут покупать. По бросовым,  минимальным
ценам. Сдирая три шкуры за транспорт. Устроит это Россию?
     -- Нет, разумеется. Мы будем требовать справедливого отношения к себе.
     -- Вам бы, Андрей Андреевич, родиться лет через пятьсот. К тому времени
мировое  сообщество, может быть, примет вполне  цивилизованный вид. Обратите
внимание на оговорку: я сказал "может быть". Сейчас этого и близко  нет. Вот
вам  пример: нынешние  переговоры. Хоть  кто-нибудь услышал  наши  призывы к
справедливости?  Хоть  кто-нибудь  откликнулся  на них? Скажу  больше:  хоть
кто-нибудь  озаботился  тем,  что  загнанная  в  угол  новая   Россия  может
представлять для  мирового сообщества не меньшую  опасность,  чем  Советский
Союз? Ответ вы знаете: нет. До  нас никому нет дела, все  делят свой  пирог.
Так для чего нам были нужны эти переговоры?
     --   Такова   политика   новой   демократической   России:   честность,
равноправие,  справедливость.  Это   мы  и  продемонстрировали  на  нынешних
переговорах. Что заставило вас так глубоко задуматься?
     -- Вы не похожи на дурака. Нет, не похожи.
     -- Спасибо,  -- нервно ответил Шишковец.  -- Что привело  вас к  такому
выводу?
     Не ответив, Профессор нажал на диктофоне кнопку "Play".

     "Блюмберг. А  это  какая-то  часть хорошо темперированного  клавира. Вы
знаете эту вещь?
     Профессор. Практически  так же,  как все: смутно. Знаю,  что это я  уже
когда-то слышал.  И вспоминаю  не  музыку,  а себя  в те  времена, когда эту
музыку слышал. Тогда я был, пожалуй, счастливее.
     Блюмберг. А я, пожалуй,  нет.  Мне  было  что терять. Сейчас -- нечего.
Только иллюзии. А они  не стоят сожаления. Я помню вашу теорию, Профессор. О
том,  что  если  бы  после  сталинщины  страна  встала  на  путь нормального
развития,  приняла бы участие  в плане  Маршалла  и отказалась бы  от  своих
геополитических притязаний, то не  возникло бы никакого кризиса. В  то время
вы не могли, конечно, знать,  какого рода кризис возникнет, что это будет не
кризис, а  будничное,  в один  день,  исчезновение СССР.  Я  не без скепсиса
относился к вашим теориям. И лишь в памятные дни 91-го понял, что ваши
     прозрения были поистине пророческими.
     Профессор. У меня было больше информации, чем у других. И относился я к
ней как к информации, и только. Если бы в Политбюро не поверяли каждое слово
идеологией, они сами пришли бы к этому выводу. В нашей стране очень нетрудно
     быть пророком.
     Блюмберг.  Вернемся  к  действительности.  У России три  пути.  Как  вы
понимаете, я  говорю  это  не  для  вас,  а для тех, кто  будет слушать  эту
кассету.  Вы все это  и без меня  прекрасно знаете. Первый путь  --  тот,  о
котором   мы  говорили.   Прозрачная   политика,   сотрудничество,   честная
конкуренция. Нужно ли говорить, к чему этот путь приведет?
     Профессор.  Не нужно. На этот вопрос  в состоянии ответить любой идиот.
Стоит лишь его задать. Ты задал. Этого достаточно..."

     Шишковец остановил диктофон.
     -- Как я понял,  вы придаете огромную важность  этому разговору. Пока я
не ощутил этой важности. Но ваш авторитет для меня -- гарантия. Поэтому я не
хочу пропускать никаких мелочей. Я хочу полной ясности.  И полагаю, что имею
на это право.
     -- Безусловно,  -- согласился  Профессор. -- Я вам  благодарен  за  это
внимание.
     -- В таком случае разъясните мне, к  чему приведет Россию путь открытой
политики  и  тесного  международного  сотрудничества.   У  меня   есть  свое
понимание. Я  хочу  узнать,  как  это видится  вам. Как  я понял,  тут  вы с
полковником Блюмбергом единодушны.
     --  России  никто не  даст равных возможностей  на мировом рынке. Через
пять лет  она  превратится в колониальный придаток Европы, снабжающий другие
страны  дешевым  первичным   сырьем  и  очень   дешевой   рабочей  силой.  О
внутриполитической  обстановке я  не говорю, потому что это другая тема,  не
имеющая отношения  к  нашему разговору. Истории чужда  благодарность. Уже  и
сегодня мало кто помнит, что мы дали независимость Прибалтике и разрушили
     Берлинскую  стену.  А  экономика и  благодарность  --  это  вещи вообще
несовместные. Они существуют в разных измерениях и  никогда не пересекаются.
Идеализм всегда оборачивается трагедией.
     -- Вы считаете руководителей России идеалистами?
     --  Не  всех, --  подумав,  ответил  Профессор. -- Вы согласны  с  моим
прогнозом по первому варианту?
     -- Я вынужден согласиться. Нынешние переговоры доказывают вашу правоту.
Я соглашаюсь, но делаю это с очень тяжелым сердцем. Да, с очень тяжелым! И я
хочу, чтобы вы это знали!
     Неожиданно  для  Шишковца  Профессор  улыбнулся,  вытряхнул  в  корзину
переполненную   окурками,   хрустальную   пепельницу  и  поставил  ее  перед
вице-премьером.
     -- Курите, голубчик, курите! Разговор для  вас не из легких, а сигарета
отвлекает. Сам-то я не курю уже лет десять, но люблю,  когда  рядом курят. И
дым  нюхать приятно, и вообще -- как-то противно и одновременно приятно, что
сам не куришь. Во всем нашем разговоре мне больше всего понравились ваши
     последние слова. С тяжелым сердцем. Да, с  тяжелым сердцем мы вынуждены
признать,  что  мир не  готов принять  в  свои ласковые объятия  доверчивого
теленка, который именует себя новой демократической Россией.
     Он включил диктофон.

     "Блюмберг.  Второй вариант более  реален.  У  России еще есть кое-какие
сырьевые резервы, есть и  прорывы в высокие  технологии, особенно в  области
вооружений.  Мировой  рынок полон  явных и скрытых  противоречий.  Умелое их
использование может дать России шанс потеснить конкурентов и оттягать свою
     долю мирового пирога. В  России, правда, нет менеджеров,  которые умеют
работать на  мировом  рынке, но  это  вопрос в  конечном  счете решаемый. Уж
знаниями  да  и  самими менеджерами  Запад  охотно поделится.  Для них такой
вариант развития России -- самый благоприятный. Он безопасен. Как в военном,
так и в экономическом отношении.
     Профессор. Насколько  этот вариант, по-твоему, приемлем с  точки зрения
российского руководства?
     Блюмберг. Вопрос  не ко мне,  а к руководству. Не думаю, что  приемлем.
Нет,   не  думаю.  Он  обрекает  Россию  лет  на  пятнадцать   --   двадцать
полуколониального  развития,  на роль страны из  развивающегося  мира, вроде
Монголии или Индии. Внутренняя политическая закрутка общественного мнения
     России слишком сильна, чтобы смириться с этим. Эту закрутку, это мнение
несут депутаты всех  уровней.  Нет, они не пойдут  по  этому  пути.  Значит,
остается третий..."

     Профессор остановил запись.
     -- По этому пункту у вас есть вопросы?
     Шишковец немного подумал и покачал головой:
     -- Нет. Включите, пожалуйста, продолжение записи...

     "Блюмберг.  О  третьем пути я буду говорить более подробно. Не  потому,
что  это для вас новость. Не потому, что он новость для людей, которые будут
слушать эту  запись. Нет, по другой причине.  Я хочу,  чтобы  эти  люди ясно
отдавали  себе отчет в том, что здесь,  на  Западе, достаточно  много людей,
которые прекрасно  понимают то, что  происходит, что они способны просчитать
ходы  российской  стороны  даже раньше, чем они были  задуманы. И за  каждую
ошибку придется держать ответ и перед мировым общественным  мнением, и перед
общественным мнением собственной страны. Российская демократия достигла пока
немногого. Но этого она достигла. И это -- фактор, с которым отныне придется
считаться любому правительству.
     Профессор. Продолжай.
     Блюмберг.  Третий  путь  имеет  ту же  цель,  что и  второй:  скорейшую
интеграцию в мировую экономическую систему.  Но интеграцию  более быструю, в
пять  -- семь лет. Можно этого достичь? Да, можно. Но только в одном случае:
если играть нечестно. Я скажу больше: преступно нечестно. Незаконная
     торговля  оружием,  продажа   секретов  ядерных   технологий  и  сырья,
заигрывание   с  разными  хусейнами  и   каддафи,  грязная   биржевая  игра,
использование разведслужб для выкрадывания технологических секретов и других
целей.  Я мог  бы продолжать перечисления, но не вижу в  этом смысла. Список
этот бесконечен
     и не является тайной за  семью печатями. Тем более  для тех, кто  будет
слушать эту запись.  А  теперь  я  выскажу предположение  и  поставлю  самую
большую  свечу перед ликом Пресвятой Девы  Марии, если  вы его опровергнете.
Вот это предположение: Россия пойдет по третьему пути.
     Профессор. Слышите, сейчас снова играют хоральные прелюды.
     Блюмберг. Я жду ответа.
     Профессор. Тебе не придется тратиться на свечу.
     Блюмберг. Так я и думал. Понимают ли это в российском правительстве?
     Профессор. Да, понимают. Еще не все, но скоро поймут все.
     Блюмберг. Как скоро?
     Профессор.   Примерно   завтра.  Когда  в  Москву   поступит   отчет  о
переговорах.
     Блюмберг.  Если  все это так, а я  не  сомневаюсь, что все  именно так,
объясните же мне, для чего в таком случае был собран этот Балтийский клуб?
     Профессор.  Пробный камень.  Чтобы потом сказать: вот видите, мы хотели
честно и справедливо решить этот вопрос, но нас не услышали. И так далее.
     Блюмберг.  А  то,  что этими  переговорами  вы  отрезаете  себе решение
балтийской проблемы по третьему варианту, об этом трудно было подумать?
     Профессор. Я  был против совещания именно из этих соображений. Тогда  у
меня и в мыслях не  было, что ты всунешься  в  это дело. А если бы мелькнуло
хоть полмыслишки -- я дошел бы до президента, но этих переговоров не было
     бы. Ты, как  всегда, оказался в нужное время в нужном месте. И стал для
нас очень большой проблемой..."

     Шишковец вновь остановил запись.
     -- Мне снова нужны разъяснения. Прошу извинить за непонятливость, но вы
взяли   на  себя  неблагодарную  обязанность  просветить  меня,  как  тупого
студента, и вам придется выполнить ее до конца.
     -- Спрашивайте, -- кивнул Профессор.
     -- Как вы знаете, в российском  правительстве я не отношусь к категории
ястребов  или  экстремистов.  Напротив,  меня  часто  упрекают в  проявлении
мягкости  там, где  нужна жесткость. В  то  же  время,  как мне  кажется,  я
достаточно реалистически  умею оценивать ситуации, и третий  путь, о котором
шла речь, не кажется  мне исключенным из перспектив российской политики. Как
это для  всех  нас ни  огорчительно,  Блюмберг  прав.  Мы не  можем плыть по
течению,  народ  слишком взбаламучен происшедшими переменами и  потребует от
нас решительных действий. Но объясните мне, Бога ради, каким образом
     нынешние переговоры помешают нам идти по этому третьему пути?
     -- Вообще -- никак. Но в решении  проблемы Балтики -- самым решительным
образом.    Этими   переговорами    мы    продемонстрировали    миру    свою
заинтересованность. И что бы мы после этого  ни сделали, наши действия будут
связываться с этими переговорами. А верней, с нулевым для России
     результатом. Мы  заранее  расшифровали  все  свои  намерения.  Мы  сами
связали  себе   руки.  Понимаете?   И  чем  более  решительные  действия  мы
предпримем,  тем хуже будет  результат. Тайные операции, каковы  бы  они  ни
были, имеют смысл только тогда, когда они остаются тайными.
     -- Но основные переговоры  происходили при закрытых дверях, -- напомнил
Шишковец.
     --  А списки участников,  которых люди Блюмберга  выловили из  серверов
аэродромов и пристаней? А запись всех выступлений на заседаниях  Балтийского
клуба? А записи секретных совещаний, про которые он упомянул?
     -- Это может быть блефом, -- предположил вице-премьер.
     -- Полковнику незачем  блефовать, -- возразил  Профессор. -- Вы что, не
поняли смысла всего нашего разговора?
     -- Не до конца, -- подумав, ответил Шишковец.
     -- Тогда дослушайте пленку...

     "Блюмберг.  В самом начале разговора  я сказал, что хочу быть правильно
понят. Сейчас  я  повторяю это. Правильно понят вот в чем.  Я  не дам России
пойти по третьему пути. По  крайней мере,  в решении балтийской проблемы. Вы
можете меня спросить почему. Верней, не вы, а те люди, которые будут нас
     слушать. Вот почему. Стоит  России хоть краешком ноги вступить  на этот
третий путь, как через какое-то время,  очень небольшое,  это  будет уже  не
демократическая  Россия,  а  Советский  Союз  в уменьшенном  варианте.  Если
преступником становится власть, то преступной становится сама страна.  Благо
народа не может служить оправданием. Не будет никакого блага у народа. Будет
     благо  у   чиновников,  будет  благо  у  воров  и  преступников.  Место
партократов займут  еще большие хапуги и  воры,  которые будут  прикрываться
лозунгами демократии, а не торжества коммунизма.  Я пожертвовал всем в своей
жизни, чтобы  хоть  как-то  противостоять  этому.  И  сегодня,  когда  жизнь
потеряла для меня прежнюю ценность, я сделаю все, чтобы помешать вам. У меня
не  слишком  много возможностей,  но они есть,  и я использую их  до  конца.
Запомните это. Я достаточно ясно высказался?
     Профессор. Да.
     Блюмберг.  А  теперь давайте  помолчим  и послушаем эти прелюды. Больше
такого дня у нас с вами не будет..."

     Профессор  вынул  из  диктофона кассету и  спрятал  в  карман. Появился
дежурный связист, доложил, что абонент на связи. Профессор  взял трубку.  Он
не  назвался и  никак  не назвал  собеседника,  лишь  попросил  выкроить  из
расписания на завтра  после  полудня пятнадцать минут.  После  этого  вернул
трубку связисту и поднялся:
     -- До  встречи  в  Москве,  Андрей  Андреевич.  Спасибо, что приехали и
выслушали  меня.  Надеюсь, я не  совсем попусту занял ваше время.  Вы  когда
улетаете в Москву?
     -- Завтра вечерним рейсом.
     --  Один  совет.   Журналисты  будут   спрашивать  вас   о  результатах
переговоров.  Ответ один:  "Никаких комментариев".  Переговоры  шли  лишь  в
рамках Балтийского клуба, а вы  в них вообще не  участвовали, потому что это
был частный визит, вы всего лишь  хотели повидать дочь. Что и сделали.  "Ноу
комментс".
     --  Вы  сказали,  что  полковник  Блюмберг стал  большой  проблемой, --
напомнил Шишковец.
     -- Это не ваша проблема, -- холодно ответил Профессор.

     <b>VI</b>

     В аэропорт Шишковец  приехал на посольском лимузине. Провожали его лишь
посол и человека  два-три из мелких  служащих,  следовавшие за лимузином  на
микроавтобусе.  Шишковец  сам   настоял,  чтобы  проводы  были   максимально
скромными.
     На подъездной площадке, куда подрулил лимузин, он ожидал  увидеть толпу
журналистов с видеокамерами  и фотоаппаратами,  но там  стоял лишь роскошный
открытый "порше" последней модели, за рулем которого сидел молодой
     розовощекий   немец,  а   к  капоту   машины   прислонился,  покуривая,
импозантный, лет  пятидесяти человек, одетый так, как одеваются имеющие  вес
журналисты: меховые полусапожки,  меховая, явно очень хорошей фирмы, куртка,
белоснежная  рубашка  и галстук-бабочка. Из-за некоторой смуглости  и  карих
глаз он был похож на испанца.
     Дождавшись,   пока   выгрузят   багаж   и   вице-премьер   пожмет  руки
сопровождающим, журналист подошел к Шишковцу и помахал пресс-картой:
     --   Коммерческое  аналитическое   агентство,   эксперт   Блюмберг,  --
представился он. -- Только один вопрос, господин  Шишковец: ваши впечатления
от прошедших переговоров?
     --  Не   было  никаких   переговоров,   --   ответил  Шишковец  заранее
заготовленной фразой. --  Было ежегодное заседание Балтийского клуба. О  нем
вам  лучше  расспросить  участников  заседания. Мой  визит был,  в сущности,
частным: я приезжал повидать дочь-студентку.
     --  Позиции России  на Балтике оказались чрезвычайно ослабленными.  Как
намерено российское правительство решать эту проблему?
     -- Никаких комментариев, господин журналист. Ноу комментс.
     Блюмберг вынул из внутреннего кармана куртки длинный белый конверт  без
подписи и передал его Шишковцу:
     --  Взгляните  на досуге.  Полагаю,  это вас заинтересует.  Счастливого
полета, Андрей Андреевич.

     Едва  "боинг"  Люфтганзы  взлетел и  Шишковец остался  в  относительном
одиночестве,  он извлек из кармана конверт и  вскрыл его. Там была небольшая
бумажка -- компьютерная  распечатка.  Прочитав ее, Шишковец  похолодел.  Это
была   "платежка"   на   десять  тысяч   долларов,   переведенных  на   счет
Гейдельбергского  университета  одной  из  лондонских  фирм  за  обучение  и
пансионат  его  дочери.  Лондонская   фирма  была  привлечена   Шишковцом  к
распродаже имущества Западной группы войск, решение о выводе которой вот-вот
     должно было принять российское правительство.

     Полковник Блюмберг был большой проблемой для Профессора. Теперь он стал
очень большой проблемой для вице-премьера России Андрея Андреевича Шишковца.
А Андрей Андреевич был не из тех  людей, которые любят  откладывать в долгий
ящик решение серьезных проблем. Они решают их по мере возникновения.
     Поэтому  через  три   месяца   после  описываемых   событий  в  бригаде
рабочих-мусорщиков,  обслуживавших  район в  рукаве Нордер-Эльбы,  появилось
трое новых турок, серьезных молодых людей,  приехавших в Германию заработать
немного денег для  своих семей. Госпожа Гугельхейм, которой после назначения
мужа  начальником  районных теплосетей  больше не  нужно было  подрабатывать
уборкой квартир, не раз замечала этих новых рабочих и возле дома, в  котором
жил  господин  Блюмберг,  и даже  на  этаже,  где  размещалась его квартира.
Однажды они  стали расспрашивать ее о нем, но она могла сказать лишь то, что
знала:  господин  Блюмберг неожиданно продал  свою  квартиру,  отказался  от
аренды мансарды, в которой был  его офис, и исчез в неизвестном направлении.
Госпожа Гугельхейм не была в претензии на бывшего своего работодателя за то,
что он
     не  выкроил  минутки,  чтобы попрощаться с  ней,  п