ндующего. Благодарности публиковались в газетах, и, кроме того, каждому выдавался напечатанный на твердой бумаге приказ, похожий на грамоту. В Москве один за другим гремели салюты. -- Во как нас чествуют! -- гордо говорил, сияя глазами, Саша Пролеткин. Почти ежедневно в газетах писали о новых победах, и тот же Саша, читая эти сообщения, комментировал: -- Раньше мы про других читали. А теперь пусть все знают, что мы тоже не в бирюльки играем! Слушайте, братцы! "ПРИКАЗ Верховного Главнокомандующего Командующему войсками 3-го Белорусского фронта генералу армии Черняховскому начальнику штаба фронта генерал-полковнику Покровскому Войска 3-го Белорусского фронта, перейдя в наступление, при поддержке массированных ударов артиллерии и авиации, прорвали долговременную, глубоко эшелонированную оборону немцев в Восточной Пруссии и, преодолевая упорное сопротивление противника, за пять дней наступательных боев продвинулись вперед до 45 километров, расширив прорыв до 60 километров по фронту. В ходе наступления войска фронта штурмом овладели укрепленными городами Пилькаллен, Рагнит и сильными опорными пунктами обороны немцев Шилленен, Лазденен, Куссен, Науйенингкен, Ленгветен, Краупишкен, Бракупенен, а также с боями заняли более 600 других населенных пунктов..." Далее перечислялись фамилии командиров. Караваева среди них не оказалось -- в приказе Верховного названы были от командира бригады, дивизии и выше. Генерал Доброхотов упомянут, конечно, был. Пролеткин продолжал читать: -- "...Сегодня, 19 января, в 21 час столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам 3-го Белорусского фронта, прорвавшим оборону немцев в Восточной Пруссии, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий. За отличные боевые действия объявляю благодарность руководимым Вами войскам, участвовавшим в боях при прорыве обороны немцев. Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины! Смерть немецким захватчикам!" -- Вот оно, братцы, как дело-то пошло! -- торжествующе подвел итог Пролеткин. После боев за сильно укрепленную Инстербургскую полосу в газетах появился новый приказ: "Войска 3-го Белорусского фронта сегодня, 22 января, штурмом овладели в Восточной Пруссии городом Инстербург -- важным узлом коммуникаций и мощно укрепленным районом обороны немцев на путях к Кенигсбергу..." Ромашкин никогда еще не видел, чтобы город горел таким огромным костром. Инстербург в алых волнах пламени стоял, как театральные декорации. Дыма почти не было, всюду бушевал огонь, и в этом море огня виднелись тут и там остовы многоэтажных зданий. Город жгли сами фашисты. А через несколько дней разведчики опять читали приказ генералу армии Черняховскому: "Войска 3-го Белорусского фронта сегодня, 26 января, с боем овладели городами Восточной Пруссии -- Тапиау, Алленбург, Норденбург и Летцен - мощными опорными пунктами долговременной оборонительной полосы немцев, прикрывающей центральные районы Восточной Пруссии..." Это был последний приказ, адресованный генералу Черняховскому. 18 февраля 1945 года командующий фронтом был убит под городом Мельзак осколком снаряда, попавшим в грудь. Когда Ромашкин услыхал об этом от майора Люленкова, не поверил: -- Не может быть! Выдумал кто-то!.. -- Из штадива сейчас сообщили по телефону, -- подтвердил Люленков печальную весть. Ромашкину все же не верилось. Когда погибали бойцы и офицеры в атаке, в рукопашной, при обстреле или бомбежке -- это воспринималось Ромашкиным как нечто неизбежное: война есть война. Но как мог погибнуть Черняховский?! Василий вспомнил красивое, мужественное лицо командующего фронтом, его доброжелательные глаза, волнистые волосы. На миг он даже почувствовал приятный запах одеколона, который уловил, когда командующий сидел рядом. -- Просто не могу представить его мертвым, -- с отчаянием сказал Василий. - Он же историческая личность! Не может он погибнуть! Люленков пожал плечами, произнес горестно, как давно обдуманное: -- Все люди умирают одинаково. Но смерть исторической личности всегда кажется нелепостью, будто такие люди не подвластны смерти. Они при жизни стали историей. Это и есть бессмертие, когда человек остается живым в памяти людей. Они замолчали, затянулись махорочным дымом, и каждый в ту минуту мысленно видел живого генерала и горевал о нем. После Черняховского 3-м Белорусским фронтом стал командовать маршал Василевский, он подготовил и повел войска на штурм Кенигсберга. Ромашкин со своими разведчиками, как обычно, вышел к городу одним из первых. За годы войны он повидал множество сильных укреплений, а по справкам, которые присылали из штаба, представлял, что ожидает их под Кенигсбергом. И все же, разглядывая в бинокль город-крепость, Ромашкин был поражен. Он понимал: все, что видит, это лишь малая часть укреплений, которая не поддается маскировке, а остальное спрятано глубоко в земле. -- Такое преодолеть, пожалуй, никому не под силу, -- тихо сказал Василий. Он даже говорить громко не мог, глядя на встающие одна за другой линии дотов, дзотов, бетонных надолб, проволочных заграждений, перед которыми, он знал, располагались минные поля. -- Ничего, товарищ старший лейтенант, -- сказал Саша Пролеткин, -- поспим, поедим, поднатужимся -- и накроется этот Кенигсберг! Это "поспим, поедим, поднатужимся" продолжалось два месяца. Войска усиленно готовились к штурму, изучали схемы, макеты укреплений, тренировались на местности, отрабатывали взаимодействие между пехотинцами, артиллеристами, огнеметчиками, танкистами. В батальоны и роты приезжали операторы, инженеры, разведчики из вышестоящих штабов, рассказывали бойцам о кенигсбергских укреплениях и о том, как лучше их преодолеть. Политработники проводили беседы о славных победах, одержанных предками на этой земле, и о подвигах, которые совершались сейчас на других фронтах. В полку Караваева офицер штаба армии подполковник Кирко, развесив в пустом цехе какого-то немецкого заводика огромные схемы и фотографии, читал лекции для офицеров, для солдат стрелковых батальонов и специальных подразделений. Часто эти лекции переходили в живую беседу. -- Линии Инстербургская и Дейме были очень прочными, но мы справились с ними, -- говорил подполковник. -- Есть все основания полагать, что и Кенигсберг не устоит. -- Причешем! -- весело отозвался усатый сержант в первом ряду. -- Но нельзя, товарищи, недооценивать мощи крепости, -- возразил Кирко. - Она строилась семьсот лет. Все эти годы укрепления наращивались, совершенствовались. Кенигсберг -- самая мощная крепость фашистской Германии. Ни Берлин, ни любой другой город не может сравниться с ним. Посмотрите на эту схему... Подполковник подошел к большому листу, на котором несколько кругов, заключенных один в другой, окаймляли черные квадраты городских кварталов. -- Первая оборонительная полоса -- это так называемый внешний обвод: три позиции -- четыре ряда окопов. Противотанковый ров, фугасы, мины, железобетонные надолбы, ежи из рельсов, проволочные заграждения да еще специальные малозаметные препятствия. Все это лишь подступы к крепости, они прикрыты многослойным артиллерийским и пулеметным огнем. Подполковник подошел к другой схеме: -- Переднюю линию сооружений немцы называют "ночной рубашкой Кенигсберга", имея в виду, что в ней можно спать спокойно, она, по их мнению, непреодолима. -- Снимем и рубашку и штаны и куда надо наподдадим, -- весело сказал все тот же сержант. -- Итак, основу крепостных сооружений составляют пятнадцать фортов. Они окружают город сплошным кольцом, и у каждого форта есть свое название. Вот смотрите: "Король Фридрих", "Мариенбург", "Квендау", "Королева Луиза", "Кальген", "Канитц", "Лендорф", "Понарт"... Между собой все форты связаны окружной дорогой. Каждый форт -- это многоэтажное железобетонное сооружение со своей электростанцией, складами продовольствия и боеприпасов, госпиталем. Толщина стен достигает трех метров. Вооружение -- несколько десятков пулеметов, две-три артиллерийские батареи. Гарнизон до батальона. Перед фортами рвы шириной двадцать метров, глубиной семь метров. Водой рвы наполнены с таким расчетом, чтобы затруднить использование переправочных средств: всего-навсего до половины. Сержант-весельчак больше не шутил, он молча глядел на схему, в конце доклада тихо выругался и сказал Кирко: -- И чего это вы взялись нас пугать, товарищ подполковник? Все равно мы раздолбаем ваши форты. -- Не мои они, -- примирительно сказал офицер. -- Я вместе с вами буду их брать. Товарищи, я не кончил. Теперь послушайте, в чем слабость этих сооружений. -- О, это нам пригодится! -- Как известно, любая техника и любые крепости без человека мертвы. Вы скажете: люди в этих сооружениях есть. Правильно. Но какие? Много раз битые нами фашисты! Это уже не те немцы, которые в сорок первом считали себя сверхчеловеками. У Ромашкина зазвучал в ушах наглый смех, встали перед глазами бомбежка на шоссе под Москвой и здоровые, спортивного телосложения фашисты. Как они были самоуверенны, как непринужденно смеялись! А ведь они были в плену! -- Моральный дух гитлеровской армии надломлен, -- продолжал Кирко. -- Вот что говорят пленные, еще недавно сидевшие за этими бетонными стенами. - Подполковник полистал бумаги. -- Ну, вот хотя бы этот, его привели разведчики старшего лейтенанта Ромашкина. -- Знаем такого! -- Пленный тотально мобилизованный Иоган Айкен. Он говорит: "Мы не хотим воевать, всем понятно -- война проиграна. Но офицеры и эсэсовцы нас заставляют. Нам каждый день зачитывали списки расстрелянных за трусость. В городе на площадях висят подвешенные за ноги дезертиры. Фюрер обещает новое секретное оружие. А мы, фольксштурмовцы, изменяя слова в песне, поем: "Вир альте Аффен -- зинд ное Ваффен", это значит: "Мы, старые обезьяны, -- и есть новое оружие". В городе мобилизовано в фольксштурм все мужское население от 16 до 60 лет. У нас брали письменное обязательство не отступать с позиций, мы предупреждены: за отход -- расстрел!" Изучая оборонительные сооружения противника, разведчики старались понять психологию человека, сидящего в этих укреплениях. -- Кто у нас был в Сталинграде? -- спросил однажды Ромашкин. -- Я, -- сказал Наиль Хамидуллин. -- Сколько дней вы держались? -- Полгода. -- Расскажи, как жили, что делали в дотах? -- У нас такой железобетонной махины не было. Сидели в траншеях, в землянках -- одно-два бревнышка над головой; много развалин домов было. Там же не крепость -- простой город. -- Ну, а режим какой был? -- Какой? Отбивали двадцать атак в сутки -- вот такой режим. Сказали: назад ни шагу, не пускать немца за Волгу! Мы не пускали. -- Ты пойми, -- настаивал Ромашкин, -- нам детали жизни в долговременной обороне нужны. Наиль обиделся: -- У нас такие же детали, как у фашистов, да? -- Вот чудак! Зачем обижаешься? Надо же нам приспособиться к новым условиям разведки. -- Не будет долгой оборона, товарищ старший лейтенант. Мы сейчас такими стали, что не удержит никакая крепость! В ходе подготовки к штурму самыми популярными людьми в полку стали инженер Биркин и саперы. Женя Початкин был уже старшим лейтенантом, командовал саперной ротой полка. Он быстро освоил сложную науку "созидания и разрушения", как он называл саперное дело. Однажды ночью Початкин прошел с Ромашкиным нейтральную зону и полевую оборону, подбирался к форту -- он должен был изучить укрепления и придумать, как открыть дорогу полку. Ромашкин со своими разведчиками охранял его в вылазке. -- Опять меня конвоируешь, -- шутил Початкин, намекая на их самую первую встречу. -- Твои мозги охраняю, -- отвечал Василий. -- Давай думай, думай, нечего филонить. Они подкрались ко рву, на веревках спустились к неподвижной, пахнущей гнилью воде. На надувных лодочках поплыли к выступающей из воды трехэтажной бетонной стене с черными амбразурами. Достаточно было одной короткой очереди, чтобы разведчики и саперы пошли на дно рва, наполненного зеленой затхлой водой. Но форты не стреляли. В их бетонном чреве немцы спали спокойно, зная, что впереди, в полевых сооружениях, охраняли их целые дивизии и полки. У немцев и в мыслях не было, что кто-то из русских проберется сюда и отважится плавать под самыми дулами пулеметов. Початкин ощупал, погладил холодное тело форта, осмотрел облицованные камнем и бетоном берега, отковырнул кусочки камня и цемента, положил в карман, потом измерил глубину воды и высоту рва над ней. Когда вернулись к спущенным веревкам, сверху склонились головы Саши Пролеткина, Ивана Рогатина и Шовкопляса. С ними были саперы из роты Початкина. На этом берегу они тоже измерили ров, набрали образцы грунта и бетона. -- Может, "языка" прихватим? -- спросил Ромашкин. Прежде Початкин не отказался бы от такого предложения. А теперь, покачав головой, прошептал: -- Ни в коем случае. Наши сведения важнее десяти твоих вшивых фрицев. Из расположения врага им удалось благополучно вернуться. В своей траншее Початкин продолжил разговор: -- Если бы ты и притащил пленного, что бы он мог сказать о конструкции и прочности сооружения? Откуда рядовой солдат и даже офицер это знает? А мы теперь вот узнаем! Днем после отдыха Василий сидел в блиндаже майора Биркина и слушал, как Початкин вместе с полковым инженером делали расчеты. Они измеряли какие-то углы, искали сведения в справочниках, писали длинные столбцы цифр и формул. Ромашкин с гордостью за своего друга подметил: майор хоть и старше по званию, хоть и военный инженер, а Початкин лучше разбирается в тех тонкостях, о которых они говорили. Биркин и сам сказал Василию, кивнув на своего помощника: -- Светлейшая голова. Молодой, дерзкий, находчивый ум. Ему бы заводы строить!.. -- Никогда не думал, что мой первый серьезный проект будет посвящен разрушению кем-то добротно построенного сооружения, -- сказал, не отрываясь от бумаг, Женька. Когда пошли ужинать в штабную столовую, Василий спросил: -- За что Биркин тебя так хвалит? Что ты придумал? Початкин усмехнулся, ответил неохотно: -- Я предложил не просто взорвать берега и форт, как намечалось, а сделать взрывы направленными. И направить их так, чтобы и берега, и стены обвалились в ров с водой и образовали дамбу. А по дамбе пробегут наступающие... -- Ты гений, Женька! -- восторженно воскликнул Ромашкин. Уж кто-кто, а он-то мгновенно понял, как прекрасна, как спасительна идея Початкина. Василий хорошо знал: стоит полку выйти ко рву, наполненному водой, по бойцам сразу же ударят пулеметы из амбразур всех трех этажей. Тут не только секунды, десятые доли будут драгоценны. Пока сбросят принесенные с собой переправочные средства -- и донесут ли их? -- пока спустятся на воду... Страшно было подумать о том, что наделают десятки крупнокалиберных пулеметов, скрытых за трехметровым бетоном. -- Ты представляешь, что получится? -- продолжал Початкин. -- Приближается штурмовая группа ко рву. А тут -- взрыв! И пожалуйста, ров заполнен. Все без остановки и почти без потерь бегут на тот берег. Неплохо, как думаешь? - спрашивал Женька. -- Я же говорю, ты гений. Не напрасно тебя конвоировал. -- Тут еще не все додумано, -- сказал Початкин. -- Как заранее доставить и заложить взрывчатку? Когда подбегут наступающие, все должно быть на месте. Только в этом случае осуществится наш замысел. Ромашкину хотелось предложить что-то полезное. И он во всех деталях попытался представить эту операцию, мысленно сравнивал ее с другими, в которых участвовал. Между тем они подошли к столовой, расположенной в большой комнате помещичьей усадьбы. Лепные ангелочки удивленно глядели с потолка на советских офицеров, которые сидели за овальным с позолотой столом. Початкин и Ромашкин ели молча, думая о том, как же организовать взрыв. На обратном пути Василий предложил: -- Послушай, а если как в дневном поиске? Помнишь, я однажды с ребятами остался на день в ямах, замаскированных сверху дерном? Вот и сейчас сделать так: выползти туда заранее, все подготовить -- и ждать. Женя сразу отверг это предложение: -- Ты сидел с разведчиками совсем в другой обстановке. А здесь будет мощнейшая авиационно-артиллерийская подготовка -- свои побьют. -- Ты прав, -- согласился Ромашкин. -- Выход один, -- сказал Початкин. -- Бее подготовить заранее. На танках опередить атакующих, под прикрытием огня этих же танков заложить и взорвать заряды. -- А если танки подобьют? -- Все может быть. Поэтому подготовим разные варианты действий саперов и несколько комплектов взрывчатки. И еще несколько опытных подрывников и командиров. x x x И вот настала ночь на б апреля -- ночь штурма. Передовые батальоны смяли фашистов и подошли вплотную к фортам. В 10 часов утра более пяти тысяч орудий открыли огонь по запертой на все замки крепости. Огневой шквал длился два часа. Взвод разведки был выделен для обеспечения действий саперов. Вместе с Початкиным Ромашкин сидел в укрытии. Саперная рота была распределена по штурмовым отрядам. Сам Початкин решил действовать с одним из своих взводов, который шел на главном направлении и должен был создать дамбу взрывом. Через час непрерывного обстрела снаряды снесли всю маскировку с фортов и дотов -- многометровый земляной покров, кусты и деревья, кирпичные стены, надстройки, пристройки. Форты и доты оголились, стояли теперь закопченные, серые, неуязвимые, как горы. Орудия большой мощности, оглушая всех грохотом своих выстрелов, открыли огонь на поражение. Трехметровые стены сначала гудели, отбрасывая снаряды, потом стали трескаться и оседать. Тремя ярусами кружили над крепостью самолеты: выше всех -- истребители, ниже -- бомбардировщики, еще ниже -- штурмовики. Над фортами, окутанными дымом, кувыркались обломки сооружений и деревья, вырванные с корнем. В час дня начался общий штурм. -- Ну, братцы, пошли! -- сказал Початкин, не отрывая взгляда от места, где предстояло сделать проходы. Взревели танки и, задымив копотью, рванулись в атаку, артиллеристы покатили орудия стволами вперед, вскинулась волна пехоты. Все, не переставая, стреляли по амбразурам и бойницам. Под прикрытием этого огня ринулись вперед штурмовые группы. Початкин вместе с саперами взорвал первые заряды, ближний берег рва сполз в воду. "Ну, молодец, как здорово все рассчитал!" -- подумал Ромашкин, бежавший за танком, то и дело вздрагивавшим от выстрелов своей пушки. Накидав взрывчатку на плоты, подтянутые танками, саперы поплыли к форту, который изрыгал из амбразур огонь и дым. -- Бейте чаще, не давайте обстреливать! -- кричал Василий пушкарям и танкистам, но его никто, конечно, не слышал в таком грохоте. Ромашкин сам стрелял в амбразуры из автомата, тщательно прицеливаясь. Прячась за танки, снайперы посылали одну за другой точные смертоносные пули, вражеские пулеметы, захлебываясь, умолкали, но тут же снова начинали строчить -- убитых пулеметчиков гитлеровцы заменяли немедленно. -Саперы наконец достигли вертикально торчащей из воды бетонной стены. На плотах все меньше оставалось людей. Они падали то в воду, то на тюки взрывчатки. Те, кто уцелел, быстро заложили упаковки и стали грести назад, чтобы не погибнуть от своего же взрыва. Когда плот ткнулся в этот берег, на нем остался один Початкин. Он юркнул за танк, где стоял Ромашкин. Евгения било как в лихорадке. Он был мокрый не то от всплесков воды, не то от собственного пота. -- Сейчас... сейчас, -- повторял он, поглядывая на часы и невольно пригибаясь в ожидании взрыва. Даже в грохоте боя Ромашкину вдруг показалось, что наступила тишина. Взрыва не было. Початкин растерянно взглянул на Василия, тихо сказал: -- Запальный шнур перебило. -- И побежал ко рву, сбросив шинель. Он кинулся вниз головой в воду, вынырнул далеко от берега и поплыл по черной густой воде, кипящей белыми всплесками от пуль и осколков. Все, кто видел его, старались ему помочь: глушили форт из пушек, ослепляли амбразуры автоматами. Початкин все же доплыл до своих упаковок. Блестящий от воды, он вылез на кромку рва, и Ромашкину показалось, что он услышал слабый, как в телефонной трубке, голос: -- Прощай, Василий! И тут же грянул взрыв. Упругая волна воздуха повалила Ромашкина на землю. Все окуталось черно-белым дымом, едкая желтая копоть от сгоревшей взрывчатки забила дыхание, заставила кашлять. Сверху посыпались осколки бетона, кирпичей, комья земли. Они громко стукались о танки, плюхались в воду, ударялись о землю. Ромашкин закрыл голову руками от этого камнепада. Когда дым поредел, все увидели полосу из каменных обломков и земли, которая корявой дамбой пролегла от берега к берегу. Не горе, не жалость к Женьке охватили Василия в первые секунды, а радость оттого, что все расчеты Евгения оправдались, полк выполнит задачу, меньше будет потерь. И радость эта словно передалась всем. Громкое "ура" покатилось по волне пехотинцев, они кинулись по завалу через ров. Вскоре серые шинели и круглые шапки уже мелькали в проломах стены, пробитых взрывами Початкина. Солдаты, забираясь друг другу на плечи, швыряли гранаты в амбразуры. Форт уже изрыгал не только огонь -- дым валил из многих отверстий и проломов. Не задерживаясь около издыхающего форта, бойцы устремились в городские улицы, перехваченные во многих местах баррикадами. Горели хрупкие трамваи, в брызги разлетались от пушечных выстрелов стены, из-за которых стреляли фаустники. Город дымил, трещал, рушился, пожираемый пламенем, бомбами, снарядами. Василий горестно ходил по дамбе, спотыкаясь об обломки камня и проваливаясь в раскисшую землю. Он надеялся найти Евгения. Потом стал искать хотя бы клочок его одежды. Но не нашел ничего. Початкина или разорвало на части, или погребло под этой дамбо=CA. Сначала Василий не хотел рассказывать Караваеву всех подробностей, жалел командира. Да и самому тяжко вспоминать все, что видел. Пусть останется так, как чаще всего бывает на войне: погиб и погиб. Но потом, вспоминая форт, ров с черной водой и Женьку, плывущего на верную смерть, Ромашкин словно прозрел. Разве можно молчать? Ведь Початкин совершил подвиг! Если бы не он, весь полк бы лег бы перед этим рвом. Ценой своей жизни он открыл всем путь: поджег перебитый бикфордов шнур, когда никаких надежд на взрыв уже не оставалось! А перед этим разведал форт и придумал, как сделать дамбу! Часто мы недопонимаем и недооцениваем подвиг, мужество, благородство из-за того, что они вершатся на ваших глазах. Нам кажется -- героическое происходит где-то там, у других, о ком пишут газеты, а свое -- буднично и обыденно. Ромашкин, к счастью, все это понял и пошел в штаб к полковнику Караваеву. Где угодно, хоть перед самим Верховным, Василий готов был доказывать, что видел подвиг своими глазами, что Евгений Початкин погиб не случайно, а сознательно пожертвовал собой -- Ромашкин даже сейчас слышит его последние слова: "Прощай, Василий!" Но ему не пришлось ничего доказывать. С наблюдательного пункта полка в стереотрубы и бинокли хорошо видели, как действовали штурмовые отряды, как произошла заминка, едва не ставшая роковой для полка, и как Евгений Початкин, командир саперной роты, спас положение и сотни жизней своих однополчан. Ромашкин рассказал лишь о некоторых подробностях. И все время, когда рассказывал и когда молчал, когда ел, курил, носился среди горящих домов Кенигсберга, выполняя поручения командира полка, -- везде и всюду в ушах его, как в телефонной трубке, звучал уменьшенный и удаленный голос: "Прощай, Василий!.." И опять вставал перед глазами Женька, всегда веселый, озорной, смелый. Какое красивое мускулистое было у него тело! И вот ничего не осталось даже для похорон... Как хотелось ему в разведку! И получился бы из него отличный разведчик. Ах, Женя, Женя, совсем немного до конца войны осталось... На третий день полк, пробиваясь через завалы и пожары, вышел к маленькой тесной площади. За ней бойцы увидели высоченные круглые башни с зубчатым верхом -- замок прусских королей. Вся площадь и прилегающие улицы были запружены надолбами -- "зубами дракона". Над массивными воротами блестел огромный круг -- это были часы. Они еще шли. Саша Пролеткин прислонился к углу дома и дал очередь по часам, сказав: -- Остановись, фашистское время! Часы остановились, обе стрелки бессильно повисли. На Пролеткина тут же напустился Рогатин: -- Ну, зачем ты это сделал? Говорят, четыреста лет часы шли! Привык безобразничать без понятия -- то жирафа и бегемота стрелял, теперь вот часы исторические испортил! Дикарь необразованный. Пролеткин растерялся, видя, что его поступок не одобряют и другие разведчики. В свое оправдание сказал: -- К вечеру от этого замка останется куча битого кирпича, даже не найдешь, где твои часы были. -- То в бою! Там неизбежно, -- ворчал Иван. -- А так нечего безобразничать. На красной кирпичной стене замка ровными готическими буквами было написано: "Слабая русская крепость Севастополь держался 250 дней против непобедимой германской армии. Кенигсберг -- лучшая крепость Европы -- не будет взят никогда!" К разведчикам подошел неведомо откуда взявшийся старик, сухой и скрюченный, с грустными глазами, в густой сетке морщин. Кланяясь и приседая, он боязливо стал говорить: -- Господа руски золдатен, пожалуйста, нет гранаты, не стреляйт уф это подвал. -- Он показывал на низкие полуокна, выходившие на тротуар. -- Там нихт немецки золдатен, там есть майне фрау, мой жина, мой бедни больной Гертруда. -- Не бойтесь! Мирных жителей мы не трогаем, -- сказал Ромашкин. -- Я, я, -- вздохнул старик и посмотрел на часы, которые остановил Пролеткин. -- На всякий случай повесьте над окном белый флаг, вон как те, - посоветовал Ромашкин, указывая на простыни, свисающие из окон в глубине дымной улицы. -- О, я! Я хотель такой флаг, но боялся офицерен унд золдатен эсэс. Он бросайт гранатен, где есть такой бели флаг. -- Откуда вы знаете русский язык? -- Я был руски плен, первый мировой война. Их бин золдатен оф кайзер. -- Во, братцы, исторический "язык", -- весело сказал Пролеткин. Ромашкин подумал: "Может, его Колокольцев ловил? Он же был "охотником" в ту войну. Но мало ли тогда было "языков" и разведчиков! У старика надо бы узнать что-нибудь более полезное". -- Скажите, нет ли в замок подземных ходов? Каких-нибудь каналов, речек под стенами? -- О, найн! Найн! дер Кенигсен-палас есть отшен крепкий, отшен крепкий оборона. -- Немец помолчал. Потом, окинув солдат посветлевшим взглядом, сказал, тыча желтым скрюченным пальцем в сторону красных стен: -- В это дверь... -- Ворота, -- подсказал Саша. -- О, я! Данке шен. В это ворота ехал генералиссимо Сувороф -- он бил генерал-губернатор Остен Пруссия. Увидев, какое впечатление произвели его слова, еще более радушно сообщил: -- Это ворота ходил Наполеон Бонапарт нах Москау! -- А назад пробежал мимо этих ворот, -- вставил неугомонный Саша. Разведчики засмеялись, а старик, не понимая причины смеха, настаивал: -- Нет мимо -- прямо здесь марширен! Поскольку старик больше не сообщал никаких исторических сведений, Ромашкин спросил: -- Кто выехал из этих ворот двадцать второго июня сорок первого года? Старик обреченно покачал головой: -- О, майн гот! Это нельзя было делать. Правильно сказаль мудри канцлер Бисмарк -- нельзя делать война с Россия. Тот день отсюда ехал ин машинен фельдмаршал Ритгер фон Лееб. -- Данке шен, -- поблагодарил Ромашкин, давая понять, что у них больше нет времени для разговоров. Старик ушел, качая головой и тихо бормоча "Майн гот, майн гот". Над разведчиками волна за волной прошли самолеты и сбросили бомбы на замок. Вздрогнула и затряслась земля. Красная кирпичная пыль и черный дым поднялись выше зубчатых башен. Взвод самоходных пушек бил в одно и то же место, чтобы сделать проломы. Но стены были четырехметровой толщины, а попасть "снарядом в снаряд" было не так-то просто. Через несколько часов весь замок, как больной оспой, был изрыт глубокими кавернами. Стены и несколько башен обвалились внутрь двора, над которым клубился дым и взметнулись языки огня. Кто мог уцелеть там после такого ужасного обстрела и непрерывной бомбежки? Был дан сигнал атаки, и полки пошли на последний штурм. Но замок прусских королей, оказывается, был еще жив. Яростный огонь, красные и белые вспышки пулеметов, орудий и фаустов брызгали из всех щелей, амбразур и трещин. Площадь покрылась телами бойцов в серых шинелях, в выгоревших ватниках, в полушубках, в плащ-палатках и грязных, когда-то белых маскировочных костюмах. Эти бойцы не дожили до конца войны всего несколько дней. Первый штурм замка был отбит. Бомбардировка и артиллерийский обстрел возобновились. А к вечеру Ромашкин уже ходил внутри замка. Солдаты, взявшие его, сидели здесь же во дворе, заваленном обломками стен, черпали ложками из котелков борщ и кашу, запивали еду винами, извлеченными из погребов, дымили трофейными сигаретами. День девятого апреля уходил в историю. Последние выстрелы слышались со стороны кенигсбергского зоопарка. Оттуда шли колонны пленных в обвисшей грязной форме, с мрачными лицами, испачканными сажей. Пленные боязливо уступали дорогу, когда им навстречу попадались измученные группы людей в полосатой одежде узников. Это были освобожденные из лагерей, тюрем, подземных заводов -- поляки, французы, голландцы, англичане, югославы, румыны, греки, итальянцы. Они шли весело, поднимали вверх сжатые кулаки, кричали нашим бойцам: -- Рот фронт! -- Спасибо! Чернявый со впалыми щеками француз в полосатой робе, но уже в берете, вышел вперед и, блестя счастливыми глазами, обратился к Ромашкину, протягивая какую-то бумагу: -- Тоуварищ, передайте это для ваше командование, для ваше правительство! И ушел, приветливо махая рукой. Ромашкин прочитал: "Господин премьер-министр, господа советские генералы, товарищи советские солдаты. Мы, французы, узники фашистов, выражаем вам в наш самый счастливый день очень большую благодарность за возвращенную нам свободу и жизнь. Мы никогда не забудем вас, дорогие друзья. Будь проклят фашизм! Да здравствует Советская Армия! Да здравствует СССР! Да здравствует Франция!" В конце множество подписей. Ромашкин отдал эту бумагу подполковнику Линтвареву. -- Это очень ценный документ, -- сказал замполит. -- Его надо послать в газету. Сверхмощная неприступная крепость Кенигсберг была взята Советской Армией в течение трех дней. Впервые за всю войну не нужно было спешить, перегруппировываться и отправляться на какой-то другой участок. Бои в Восточной Пруссии почти всюду закончились. Только на Земландском полуострове, на берегах залива Фришес-Хафф, добивали сбившиеся туда остатки прусской группировки. Но там было достаточно наших войск, и части, взявшие Кенигсберг, остались вроде бы без дела. Ромашкин всю войну мечтал отоспаться после окончания боев, думал: завалится на неделю и будет спать беспробудно. Но вот предоставилась такая возможность, а спать совсем не хотелось. Солдаты и офицеры ходили по огромному городу, на его улицах кое-где еще догорали головешки. Небезопасно было передвигаться между многоэтажными зданиями, выгоревшими внутри. Иногда махина в пять -- семь этажей вдруг плавно кренилась и с грохотом падала, подняв пыль выше соседних домов. И все же Ромашкин со своими ребятами ходил, рассматривая чужой мир, глядел на вывески кафе, магазинов, кинотеатров, мастерских, заглядывал в брошенные квартиры, разговаривал с вылезшими из подвалов стариками и женщинами. У них был измученный, пришибленный вид -- еще не опомнились после бомбежек и артиллерийского обстрела. Во дворах, скверах, на площадях толпились красноармейцы, умывались, сушили портянки у костров, варили еду, смеялись, отдыхали. Ромашкин вместе с ребятами вернулся к кострам своего полка. В это время подъехали на газике член Военного совета Бойков и командир дивизии генерал Доброхотов. -- Ну, как жизнь, товарищи? -- весело спросил Бойков. С тех пор как Ромашкин видел его последний раз, Бойков немного располнел, лицо округлилось, но глаза по-прежнему были улыбчивыми и добрыми. "Забот стало меньше, -- подумал Василий, -- вот и поправился". Генерал увидел Ромашкина, воскликнул: -- Жив наш курилка! -- И шагнул навстречу, протягивая руку. -- Живой, товарищ генерал, -- ответил Ромашкин. Разведчики гордо поглядывали на бойцов, сразу их окруживших: вот, мол, как наш командир с таким большим начальством, запросто! -- Что-то ты за войну мало вырос! Сколько хороших дел совершил, а все в лейтенантах ходишь. -- В старших, -- поправил Ромашкин. -- Товарищ Доброхотов, надо поправить это дело. Скоро перейдем на мирные сроки выслуги. Надо Ромашкину хотя бы капитаном войну закончить. Заслужил! -- Поправим, товарищ член Военного совета, -- сказал комдив. -- В бою ведь так: воюет и воюет человек, делает свое дело хорошо, а мы к этому привыкаем, будто так и надо. Сегодня же отправлю представление. -- Мне по должности не положено, -- смущенно сказал Ромашкин. -- И должность найдется, -- успокоил комдив. Ромашкин посмотрел на своих разведчиков. "Значит, придется с ними расставаться? Куда и зачем уходить мне от своих людей? А может, даже из полка заберут?" Василий торопливо стал просить: -- Товарищ генерал, может быть, довоюю со своим полком до победы, а там видно будет? -- Все, уже довоевался. Нет у нас впереди боевых задач. Мы войну завершили. Вдруг зароптали, заговорили солдаты, молча слушавшие весь этот разговор: -- Как же так, а Берлин? -- Мы на Берлин хотим? -- Воевали, воевали, а Берлин без нас брать будут? -- Ведите нас на Берлин! Бойков улыбался, потом негромко, чтобы затихли, сказал: -- Вы свое дело сделали. Остались живы, разве этого мало? -- Мало) Мы Берлин хотим взять!.. -- Вот развоевались! -- засмеялся Доброхотов. Генералы уехали по своим делам, а солдаты еще долго говорили о том, что в Берлине побывать надо бы. Желание солдат из полка Караваева все же сбылось; конечно, не потому, что этого хотели солдаты, и не потому, что их просьбы учли генералы, а просто потребовалось усилить группировку, наступающую на Берлин. Пришел приказ -- и некоторые части на машинах автомобильных батальонов стали совершать форсированный марш к центру Германии. Был среди этих частей и полк Караваева. Замелькали готические надписи на белых указках -- разные бурги, дорфы, ланды, фельды, хорсты, лебены: городки с красными черепичными крышами, домики с балкончиками, башенками, цветами на подоконниках, фольварки и господские дома, заводики, пивные, кафе, сосисочные, магазины, чистые леса, хорошо разлинованные поля, начинающие зеленеть свежей травой. Автострада бежала в глубь Германии -- великолепная, широкая, ухоженная, под нее ныряли или перелетали над ней по могучим мостам, нигде не пересекаясь, не мешая движению, рокадные дороги. По обочинам автострады и по всем боковым дорогам струился поток людей. Они толкали перед собой тележки, несли на спинах мешки, вели нагруженные велосипеды, катили детские коляски. Шли на восток из неволи русские, белорусы, украинцы, поляки. На запад -- англичане, французы, болгары, чехи и другие жители Европы. Они приветливо махали солдатам, которые неслись на машинах к Берлину добивать там фашистов. К Берлину было стянуто так много частей, что не хватало места, дивизии стояли в затылок, ожидая возможности ударить по "логову". Полк Караваева сосредоточился в пригороде, ждал отставшие тылы. Все радовались приближению победы, и в то же время как-то не верилось: неужели и вправду конец войне? x x x Уже не весь Берлин, а только его центр оставался в руках фашистов. Ну какая могла быть в этот момент для разведчика работа? И наши и немцы не сомневались, что боям осталось греметь недолго. Раньше Василий со своими разведчиками определял силы и группировку противника, искал его резервы, выявлял позиции артиллерии, расположение штабов, разгадывал замыслы фашистского командования. Теперь ничего этого не нужно. Все ясно. Вот дымятся развалины Берлина, фашистской армии больше не существует, резервов нет, замыслов нет. Ромашкин лазил с разведчиками по развалинам, приводил пленных, в которых теперь недостатка не было. В любом подвале без хлопот можно было взять фашистского офицера, а то и двух-трех. Порой они сами шли навстречу, выставив перед собой на палке белую тряпку. Однажды Василию в голову пришла простая и ошеломляющая мысль: "А где же Гитлер? Ведь где-то здесь он, совсем рядом, в этих горящих и затянутых дымом развалинах. Вот бы кого захватить! Ну ладно, пусть даже не самого Гитлера, а какую-то высокопоставленную шишку, допустим, Геринга или Геббельса. Сейчас они все сбились в кучу, их наверняка охватила паника, будут удирать поодиночке. Какой для нас удобный момент!.." Ромашкин отыскал начальника разведки майора Люленкова -- он в покинутой хозяевами квартире устроил стирку. -- Вот, коверкотовую гимнастерку всю войну в "сидоре" протаскал, а теперь понадобится. Я думаю, большой праздник в честь победы будет. Наверное, столы вдоль улиц выставят, и будем пировать дня три, не меньше. Когда Ромашкин рассказал о своих размышлениях, майор посмотрел на него с укором. -- Раньше я посылал тебя на задания, а теперь в первый раз хочу отговорить. Ну, зачем тебе эта затея? Героя получить хочешь? Ты и так герой, только без Золотой Звезды. Жив остался -- вот тебе самая большая награда за все. Живи и радуйся. К тому же Гитлер не в наших с тобой масштабах. Им занимаются штабы покрупнее. Не уйдет! -- Я и не говорю, что мы одни ловить его будем, -- настаивал Ромашкин. - Те, кому положено, пусть делают свое. А мы где-нибудь сбоку подстрахуем на всякий случай. -- Ты даже помешать можешь. Нам ведь неизвестно, где, что и когда предпринимается на этот счет. -- Можно согласовать. Спросить разрешение. Пойдемте к Колокольцеву. Интересно, что он посоветует. Начальник штаба отводил душу за самоваром. Он пил крепко заваренный чай, держа в руке свой подстаканник, поглаживал его и, возможно, даже говорил, как старому другу: "Ну, вот мы и отвоевались..." Ромашкина и Люленкова начальник штаба встретил радушно, усадил их за стол, стал угощать своим особым ароматным чаем. Выслушав, с чем они пришли, Колокольцев долго и задумчиво смотрел на свой стакан. Ромашкин сейчас лишь заметил, что Виктор Ильич пожилой человек, кожа на его тщательно выбритом лице кое-где обвисает, под глазами припухшие мешочки. "Наверное, он очень устал, -- подумал Ромашкин, -- ему хочется покоя и тишины. Уж если молодой, здоровый Люленков меня отговаривал, то утомленный Колокольцев, конечно, не поддержит". А Колокольцев, не торопясь, сказал: -- Есть в вашем намерении, голубчик, много "но". Даже если предположить, что штаб фронта или армии даст разрешение, где вы будете искать Гитлера? Сейчас там, -- он махнул в сторону гремящего боя, -- такое скопление, такая теснота, что вы не сможете даже пробиться к зданию ставки. К тому же у Гитлера, несомненно, очень сильная охрана. -- Я все это понимаю и не собираюсь лезть в его штаб. Мы притаимся где-нибудь неподалеку. Ведь должен он попытаться удрать? На самолете, в танке или в автомобиле. Вот мы и засядем где-то на пути к самолету или к машине. Гитлер наверняка не захочет, чтобы его бегство видели. Будет смываться тайно, с небольшой группой самых близких. Вот мы и защучим их в этот момент. Колокольцев поморщился: -- Какие слова -- "смываться", "защучим". Вы же будущий кадровый офицер! -- Извините, товарищ подполковник. -- Да, затея лихая! -- внезапно оживился Колокольцев. -- Правда, захват Гитлера не имеет сейчас стратегического или даже оперативного значения. Но смысл политический, логическая точка, так сказать, в этом есть. Эх, если бы не годы и не эти бумаги, тряхнул бы я стариной -- пошел бы с вами!.. Ромашкин не ожидал такой удали от старого офицера, но сразу понял, что это бурлят в нем воспоминания о молодости и говорит душа "охотника" первой мировой войны. "Видно, тот, кто стал разведчиком, в душе остается им навсегда. И я, если доживу до старости, такой же буду". Колокольцев долго звонил по телефонам, говорил с начальниками и какими-то старыми друзьями, наконец вернулся к столу, сказал: -- Как я понял, вышестоящие инстанции тоже предпринимают необходимые меры. Не хотели разрешать, но потом согласились. Правда, вам запрещено проникать в подземные укрытия немецкой ставки. И вы обязаны постоянно информировать по радио, где находитесь и что вам станет известно о Гитлере. А на все решительные действия обязаны получить особое разрешение сверху. Связь будете поддерживать своей рацией через меня. Сведений о том, что Гитлер покинул Берлин, пока нет. Ставка его здесь, все распоряжения идут из Берлина. -- Колокольцев выпрямился, помолчал торжественно и значительно. - Ну, Василий Петрович, благословляю тебя на дело сие. Не отговаривал потому, что ты настоящий русский офицер и достоин славы, которая тебя ждет в случае удачи! Ни пуха тебе, ни пера. -- Колокольцев обнял Ромашкина, троекратно поцеловал крест-накрест. -- Иди! Когда все будет готово, вместе доложим командиру. Прежде всего надо было подобрать хорошую группу. Ромашкин всегда был сторонником группы небольшой, состоящей из "зубров". И на этот раз решил идти с такой же. Первыми и непременными участниками будут Иван Рогатин, Саша Пролеткин, с которыми прошел всю войну. "На все задания ходили вместе, и на последнее пусть идут оба. Возьму еще Шовкопляса, Хамидуллина, Голощапова, Вовку Голубого, ну и радиста Жука". Ромашкин застал разведчиков в веселом настроении. Взвод располагался в галантерейном магазине. Огромная витрина его была выбита и служила входом, а тяжелые двери были заперты на замок. Над дверью висели покоробившаяся вывеска и трубки неоновой рекламы. По магазину ходил Вовка Голубой, напялив на себя бюстгальтер и дамский пояс с резинками, а разведчики хохотали над ним, сидя на прилавке. -- Обязательно подарю эти цацки своей бабусе, -- сказал Вовка, когда Ромашкин, хрустя сапогами по битым стеклам, вошел в помещение. Благодушное настроение разведчиков еще больше насторожило и озадачило Василия. Они и прежде всегда были веселыми, но сейчас кончилась война. Может, реальная возможность остаться живыми уже подсекла тот задор и боевой азарт, с которыми ходили они на задания? Может, он переоценил их и желающих рисковать не окажется? Ромашкин рассказал разведчикам о своем намерении. Старался говорить спокойно, скрывая волнение, которое бурлило в нем. Говорил, а сам пытливо и с опаской наблюдал за лицами ребят. Ему даже стало страшно -- вдруг перед ним уже не те отчаянные парни, какими хотелось их сохранить навсегда в памяти. -- Я понимаю желание каждого из вас вернуться живым домой. Поэтому возьму только добровольцев, -- закончил Ромашкин. Пролеткин изумленно уставился на командира и воскликнул: -- Ну и голова у вас, товарищ старший лейтенант! Не голова, а бочка с мозгами. Это надо же! Такое придумали -- самого Гитлера поймать! А мы тут сидим в этом магазине и ушами хлопаем. Рогатин, по простоте своей, даже чуть приоткрыл рот и, не сказав ни слова, засопел, задвигал плечищами и стал собираться. Опасения Василия оказались напрасными -- разведчики остались разведчиками! Возникло совсем иное затруднение: он не знал, на ком остановить выбор, просились все, и никого не хотелось обижать. Обычно скромные, знающие себе цену ребята, не очень разговорчивые, когда речь шла об их заслугах и мастерстве, на этот раз не выдержали. Они обступили командира и, перебивая друг друга, просились взять на задание. Каждый приводил самые веские доказательства. -- Товарищ старший лейтенант, я с вами в дневной поиск ходил, -- напомнил Пролеткин. -- Помните, еще в сорок третьем по льду в тыл ползали? -- подсказывал Голощапов. -- И флаг брал. -- Два ордена Красного Знамени, -- произнес Шовкопляс, показывая на свою грудь. -- Не возьмете, один пойду, -- пугал Вовка Голубой. -- Я этого фюрера-мурера за усы из подвала вытяну! Пришлось воспользоваться правом непререкаемости приказа. Оно обижало тех, кто не попал в группу, но Ромашкин ничего не мог поделать. Окончательный состав был такой: Рогатин, Пролеткин, Шовкопляс, радист Жук, Хамидуллин, Голубой, Голощапов. Теперь нужно было установить, где находится Гитлер. Это могли сказать пленные. В них сейчас недостатка не было, их вели в тыл мимо магазина группами, а иногда и целыми колоннами. Ромашкин развернул на столе план Берлина, подумал: как умно и оперативно сработали в вышестоящих штабах -- ко дню вступления в немецкую столицу план напечатали и раздали каждому офицеру. Прикинув, где находится магазин и какие улицы впереди, Ромашкин послал разведчиков подобрать из пленных кого-нибудь покрупнее чином. Вскоре Саша Пролеткин привел костлявого угрюмого офицера в очках, вытащив его из проходившей мимо группы пленных. -- Этот наверняка знает, где их фюрер. Уж больно рожа противная. Ромашкин спросил: -- Известно ли вам, где находится Гитлер? По усталому лицу офицера пробежал испуг, он торопливо ответил: -- Нет, нет. Я ничего не знаю. Возможность стать причастным к делу, касающемуся фюрера, привела пленного в ужас. К офицеру подступил Саша Пролеткин. Стараясь выглядеть добрым, он, улыбаясь, сказал: -- Гитлер калут, понимаешь? На этом запас немецких слов у него кончился, и по-русски он добавил: -- Крышка вам, понимаешь? Труба! Чего боишься? Офицер внимательно выслушал разведчика. Он немного понимал по-русски и, уловив отдельные слова, ответил Пролеткину: -- Да, да, Гитлер калут! -- И в знак согласия вяло приподнял вверх обе руки: сдаюсь, мол. Затем, обращаясь к Ромашкину, добавил по-немецки: -- Но я не знаю, где Гитлер находится -- на крыше или в трубе. Офицер был слишком испуган. От такого едва ли добьешься толку. Пришлось отправить его в очередную группу пленных, которая брела по улице. Ромашкин учел оплошность и следующим пленным прямые вопросы о Гитлере не ставил. -- Где находится штаб верховного командования? -- спросил он пожилого майора. Майор помедлил с ответом, косо взглянув на качнувшийся автомат в руках Шовкопляса, нехотя ответил: -- В тридцати километрах от Берлина в направлении Цоссена. -- Офицер шагнул к карте и показал пальцем: -- Здесь. В лесу. Майбах-один, Майбах-два. Ромашкина охватило разочарование. Это было далеко -- там даже не полоса другой дивизии или корпуса, там соседний фронт наступает. И, стало быть, полковым разведчикам туда нечего соваться. -- А может, он брешет? -- спросил Рогатин. -- Или не знает вовсе. Давайте других спросим. Разведчики допросили еще нескольких пленных. Некоторые не знали, где находится верховное командование, а те, кому это было известно, неизменно указывали в сторону Цоссена. Ромашкин уже готов был примириться с постигшей его неудачей, как вдруг в комнату вбежал запыхавшийся Пролеткин. Он тащил за рукав испуганного гестаповца в черном мундире, с одним погоном на плече. -- Товарищ старший лейтенант, послушайте вот этого. Он что-то другое бормочет. Пролеткин тут же продемонстрировал свою беседу с гестаповцем, из которой он заключил, что этот немец говорит о другом. Разговор выглядел так. -- Гитлер капут? -- спросил Саша. -- Наин. Хайль Гитлер! -- рявкнул гестаповец, выпятив грудь и вскинув вперед руку. Правда, он тут же опасливо оглянулся -- не выстрелят ли ему в спину? -- Молодец, -- одобрил Пролеткин и даже похлопал офицера по плечу. -- А вот Рогатин наш говорит, что он сам Гитлера бах-бах из автомата. Саша поманил к себе Рогатина и показал, как тот стрелял в Гитлера. При всей опасности и неопределенности своего положения гестаповец все же улыбнулся и, замотав головой, сказал: -- Наин! Фюрер находится в имперской канцелярии. -- Офицер указал при этом в окно по направлению к центру города. Ромашкин подвел гестаповца к выбитой раме. Перед ними дымилась и грохотала недалеким боем улица, заваленная обломками домов. -- В рейхстаге? -- спросил Ромашкин. -- Нет, в имперской канцелярии. -- Где находится канцелярия? -- По ту сторону реки Шпрее, на Фоссштрассе. -- А есть ли там поблизости станция метро? Гестаповец посмотрел на русского офицера с нескрываемым презрением - неужели, мол, ты считаешь нас такими дураками? Он ответил с гордостью: -- Поблизости станция "фридрихштрассе", но она затоплена. Василий подвел гестаповца к плану Берлина. -- Где? Офицер лишь теперь догадался, что разговор идет не праздный и не о том, жив или мертв Гитлер. Поняв, что сболтнул лишнее, он побледнел и отдернул руку, занесенную над картой. -- Я ничего не знаю. Ничего вам не скажу. Можете меня расстреливать. Убедившись, что он будет молчать, Ромашкин приказал отправить его на сборный пункт военнопленных. Когда гестаповец был уже в дверях, у Василия мелькнула надежда вынудить его на разговор хитростью, и он спросил: -- Как ваше имя? -- Пауль Шредер, -- ответил тот и тут же поправился: -- Обер-лейтенант Пауль Шредер. -- Очень хорошо. Когда мы захватим Гитлера, я сообщу ему, кто именно указал нам место, где он находился. Гестаповец побелел и едва устоял на ногах. -- Умоляю вас!.. Прошу как офицер офицера: не делайте этого. Они истребят весь наш род! -- Кто "они"? -- насмешливо спросил Ромашкин. Офицер смутился окончательно. Он, конечно, имел в виду гестаповцев, совсем забыв в эту минуту, что сам из их стаи. -- Я обещаю забыть вашу фамилию навсегда, если вы подробно расскажете, как лучше добраться до имперской канцелярии. -- "Хорошо было бы взять такого проводника с собой. Однако это опасно. Он может закричать и выдать нас, когда поблизости окажутся немцы", -- подумал Ромашкин. Поколебавшись минуту, обер-лейтенант сказал: -- Нет. Больше я ничего не скажу. Его увели. Василий не очень огорчился отказом. Что он может сообщить: по каким улицам идти? Так мы определим без него, по плану города. И это едва ли нам пригодится. Улиц почти не существует, все завалено рухнувшими домами и баррикадами. Нет, по улицам идти не придется. Будем пробираться напрямую - по дворам, из дома в дом. Ромашкин наметил на плане маршрут к Фоссштрассе. Он был длиною всего в десяток кварталов. В мирное время потребовалось бы не больше получаса, чтобы его пройти. Но теперь в каждом доме, подвале и подворотне ожидает враг. И чем ближе к штабу Гитлера, тем плотнее будет оборона, тем упорнее и злее будут фашисты. Чтобы действовать в расположении противника более свободно, решили переодеться в немецкую форму. Неподалеку, во дворе, похожем на букву "П", находился пункт сбора военнопленных. Туда и направились разведчики. Пленные самых различных родов войск и званий сидели группами вдоль стен. Офицеры держались обособленно. У всех был неприглядный вид: грязные и закопченные, небритые и усталые. Большинство из них без страха смотрели советским воинам в глаза, а некоторые заискивающе улыбались и суетливо старались услужить. В чемоданах и ранцах пленных нашлась необходимая одежда, разведчики подобрали каждый по своему росту. Затем в куче оружий взяли автоматы, пистолеты, гранаты. Закончив переодевание, осмотрели друг друга, чтобы не выдала какая-нибудь мелочь. Как обычно, не обошлось без шуток. -- Ну и фрицуга из тебя породистый получился! Настоящий Геринг, - хихикал Пролеткин, разглядывая Рогатина. -- А ты чистый Геббельс, -- огрызнулся Иван, -- такой же плюгавый да болтливый. Ромашкин переоделся в форму эсэсовского офицера, и все пошли в штаб получить от командира окончательное "благословение". Когда деловой разговор закончился, Караваев сказал Колокольцеву: -- Дайте им конвой, чтобы довели до переднего края. Уж очень похожи, как бы свои не побили. Разведчиков действительно могли принять за настоящих немцев. Их немало скрывалось в развалинах, и не все спешили сдаваться в плен, кое-кто выжидал, не вернутся ли свои, а некоторые даже постреливали. В сопровождении веселых конвоиров группа двинулась к фронту. Это было вечером 27 апреля. Наши войска к тому времени окружили Берлин со всех сторон и с тяжелыми боями сжимали кольцо. Город горел. Сквозь дым, клубившийся над домами, солнце казалось бледным желтым шариком. Улицы были завалены рухнувшими стенами домов, битым кирпичом, искореженными автомобилями, танками, пушками, трамваями, трупами, касками. Чем ближе к переднему краю, тем громче треск автоматной и пулеметной стрельбы. Чаще и чаще щелкают в стены пули. Оглушительно бьют зажатые меж домов танки. Звук каждого выстрела мечется среди многоэтажных зданий, залетает в узкие, будто колодцы, дворы, с грохотом дробится о высокие стены. Осколки кирпича, штукатурки, стекол, дымящиеся головешки летят на головы. Дым щиплет глаза. Пахнет гарью и известковой пылью. Наконец разведчики добрались до передовой. Здесь не было привычных траншей, проволочного заграждения и нейтральной зоны. Линия фронта разделяла два ряда домов. Эта незримая линия иногда перескакивала через тротуары и проходила через одно здание: наверху -- наши; внизу -- немцы. Порой линия вставала вертикально и вилась по лестничной клетке: на одной стороне ее - фашисты, на другой -- наши. В одном из подвалов разведчики легли рядом с автоматчиками и стали наблюдать в низенькие окна за противоположной стороной улицы. Многие автоматчики была ранены. Тут и там на солдатах белели бинты с пятнами запекшейся крови. Однако никто не уходил в медсанбат. Куда там! Впереди рейхстаг. Да что рейхстаг -- впереди конец войны! В подвале особенно гулко отдавались звуки выстрелов. Стараясь перекрыть шум боя, командовавший здесь сержант спросил: -- К фрицам в гости? -- С Гитлером побалакать хотим, -- ответил Шовкопляс. -- Высоко замахнулись! -- Мельче не осталось. Да и вы нонче крупное дело завалили -- Берлин берете! -- Ну, давай, давай, пусть знают наших! В подвал вошел пожилой лейтенант и, узнав, что это за люди в немецкой форме, посоветовал Ромашкину: -- Вы, товарищ, зря не рискуйте, в тыл сейчас пройти невозможно. Улицу простреливают в несколько слоев. А через полчаса начнется общая атака. Мы ворвемся в дома напротив, а вы отрывайтесь вперед или куда-нибудь в сторону. Пока немцы разберутся, что к чему, успеете прошмыгнуть. Василий согласился с добрым советом, решил подождать. Автоматчики, то вставая, то приседая у подвальных окон, беспрерывно стреляли. Иногда пули влетали в подвал и, как бичи, оглушительно щелкали по задней стене. Вдоль нее никто не ходил, все жались к передней стене. Разведчики тоже сидели на этой стороне, прислонясь спинами к холодным кирпичам, курили. Наконец все стали готовиться к броску в атаку: подле окон и проломов автоматчики встают на ящики, бочки, груды кирпича, чтобы удобнее выскочить, дозаряжают оружие, ощупывают лимонки на поясе и в карманах. В уличном бою гранаты -- незаменимое средство. Поэтому все запасаются ими, запихивают куда только можно. Лица солдат суровы, глаза устремлены на улицу. Каждому кажется: если успеешь перебежать дорогу, в домах будет не так страшно. Пусть там в квартирах и на лестничных клетках ждет рукопашная -- это легче. Самое трудное -- уцелеть, перебегая улицу. В домах напротив у всех окон, бойниц, чердачных отдушин притаились фашисты с пулеметами, автоматами, фаустпатронами и гранатами. Как только волна атакующих выкатится на тротуар, все эти огневые средства ударят в наших людей, будут валить их на землю, не допуская к стенам домов. Но атакующие тоже не лыком шыты. Едва прозвучала команда: "В атаку, вперед!" -- шквал пуль хлестнул по окнам противоположной стороны. Не снимая пальцев с курков, бойцы хлестали пулями по домам. Во что бы то ни стало не дать противнику высунуться! Короткий бросок -- и наши ворвались во мрак развалин. Их встретили автоматные очереди, взрывы гранат, черные силуэты и гортанные крики фашистов. Ромашкин стреляет по теням, которые мелькают в пыли и дыму в глубине комнаты. Слышит испуганные вопли раненых. Попал! Продолжая стрелять перед собой, он побежал к просветам окон. Оглянувшись, убедился -- разведчики следуют за ним. Он перемахнул через подоконник, помчался к ограде -- она кирпичная, высокая, с разбегу, пожалуй, не взять. Заметив в углу мусорный ящик, Ромашкин с ходу вскочил на крышку, заглянул через забор и, не обнаружив немцев, спрыгнул в узкий проулок. Рогатин, Пролеткин, Шовкопляс и остальные посыпались со стены за ним. И тут Ромашкину показалось, что кого-то не хватает. Но сейчас не до этого. Разведчики вбежали в распахнутый подъезд, пересекли еще один двор. На очередной улице столкнулись с гитлеровцами. Они суетились возле окон. Кричали. Тащили к дверям мебель, устраивали завал. Ребята невольно шарахнулись к сводчатой арке, под которой никого не было видно. Но немцы не обратили на них внимания. Группа перебежала небольшой сквер. Здесь немцы рубили цветущие вишни и яблони. "Зачем их рубят? Неужели для того, чтобы нам не досталось?" -- подумал Ромашкин, глядя, как падают нарядные деревца. Пройдя на другой конец сквера, он понял -- немцы расчищают сектор обстрела. За сквером стояло большое здание, его подвальные окна были заложены кирпичом и превращены в амбразуры. Разведчики обошли здание стороной -- там наверняка засел целый батальон. Форма -- средство маскировки хорошее, но все же следует избегать прямых встреч с врагами. Миновав несколько кварталов, они выбрали пустой дом и остановились передохнуть. Здесь выяснилось, что с ними нет Хамидуллина и Голощапова. -- Может быть, отстали или потерялись во время атаки? -- спросил Ромашкин. -- Кто видел? -- Хамидуллин не потерялся, -- грустно произнес Пролеткин. -- Он упал, когда мы выскочили из подвала. Не знаю, убит или ранен. Видел, что он упал. -- А Голощапов?.. Все скорбно молчали. -- Крепко ранен, -- убежденно сказал Саша. -- Если бы легко, не отстал бы. Ну, ничего, вылечат -- мир уже скоро. Это напоминание о конце войны вновь всколыхнуло всех. Разведчики заторопились, будто боялись, что война вот-вот кончится и не успеют они выполнить свое последнее задание. Вот здесь, выходя из дома, убедились, что вражеская военная форма не так уж надежна. На перекрестке стояла грузовая машина, борта ее были опущены, в кузове возвышался стол, накрытый зеленой скатертью. Сначала Ромашкин подумал, что это огромный гроб, но потом понял -- это действительно обыкновенный стол, и ничего больше. За столом сидели три офицера. Один круглолицый, жирный, похожий на повара, в шутку нарядившегося в мундир, и двое худых, с темными, жесткими лицами. Автомобиль преграждал улицу, на которую хотели выйти разведчики. Василий прикрыл дверь, набросил цепочку и стал наблюдать в щель, что будет дальше. К машине постепенно сходились солдаты, офицеры и унтеры. Эсэсовцы в касках, с автоматами на груди дальше машины никого не пропускали. Когда собралось человек пятьдесят, эсэсовцы окружили их и начали проверять документы. Они громко называли фамилии, а жирный офицер за столом записывал в книгу. Когда перепись закончилась, толстяк начал торопливо ругать задержанных. Он кричал, размахивал руками, гневно таращил глаза. Василий отчетливо слышал его голос, но не мог понять, что именно он кричит. Ясно было одно: ругается. Побушевав минут пять, он взял со стола чью-то солдатскую книжку, выкрикнул фамилию. От солдата, который отозвался, толпа отшатнулась и подалась в стороны. Жирный пошептался о чем-то с сидящими за столом. Те, как игрушечные, кивнули головой. Эсэсовцы подошли к одинокой зеленой фигурке, оставшейся на середине улицы, и, подталкивая, повели солдата к тротуару. Его поставили к стене лицом и без команды выстрелили солдату в спину. Он, вздрогнул, сел на мостовую, эсэсовцы дали еще несколько торопливых очередей. Солдат повалился на бок, неудобно лег, поджав под себя руку. Толстяк за столом еще что-то кричал и, как полководец, выбросил руку с пальцем, указывающим в сторону передовой. Задержанные дружно повернулись и побежали, опасливо оглядываясь на эсэсовцев. Ромашкин понял -- перед ними работал передвижной трибунал. Между тем офицеры и эсэсовцы закурили, поглядывая в сторону разрывов, стали ждать, когда накопится новая партия. Двое солдат оттащили расстрелянного в подворотню. Ничего не подозревающие дезертиры, солдаты, отбившиеся от своих частей, и раненые снова стали накапливаться на перекрестке. Воспользовавшись этим, разведчики прокрались пустым домом во двор, потом на соседнюю улицу и вдоль нее пошли дальше. На небольшой площади им встретился не шагающий, а бредущий строй. Гитлеровцы шли не в ногу, вид у них был совсем не воинственный, головы у многих опущены, но кое-кто, выпятив грудь, шагал хлестким шагом. Разведчики, опасаясь, чтобы их не поставили в шеренгу, юркнули на лестницу, которая вела в подвал. И тут Василий еще раз убедился, что немецкая форма -- ненадежная маскировка. У входа в подвал их встретили бледные, исхудавшие женщины с детьми. Принимая за своих, женщины с ненавистью глядели на солдат и, преградив им дорогу, стали говорить что-то очень злое. Ромашкин понял только общий смысл. Они требовали, чтобы солдаты немедленно ушли. Опасались, что, затеяв перестрелку с русскими, они всех тут погубят. Ромашкин попытался успокоить немок жестом: сейчас, мол, уйдем, не волнуйтесь. А сам слушал, как вверху по мостовой топает колонна. Он опасался только одного -- лишь бы женщины не закричали и не позвали на помощь офицера. Немки поняли его почти правильно: приняв разведчиков за дезертиров, они понизили голоса и сердито шипели, как гусыни. Когда топот по улице смолк, разведчики поспешили удалиться. По улицам, перегороженным баррикадами, изрытым воронками и заваленным рухнувшими домами, идти было тяжело. Местами пожарище так жгло, что по дороге пройти было невозможно, приходилось обходить. И все же в этом хаосе Ромашкин без труда определял, где находится. На каждом доме под номером было написано название улицы. Найдя ее на плане города, Василий намечал дальнейший маршрут, и группа пробиралась дальше по направлению к Фоссштрассе. Сталкиваясь с немцами, военными и гражданскими, ребята быстро проходили мимо. В такое напряженное время всем было не до разговоров. Каждый куда-то спешил, стремясь как можно меньше находиться под обстрелом на улице. При очередной передышке, когда группа укрылась в каком-то погребе от налетевшей авиации, Ромашкин подумал: "Едва ли кто, кроме разведчиков, попадает в такие отчаянные переделки. Летчики, танкисты, пехотинцы -- все сходятся с врагом лицом к лицу, бьются в открытом бою. А мы окружены фашистами со всех сторон, да к тому же нас лупит своя артиллерия и долбит наша же авиация". Переждав налет, двинулись дальше. От угла к углу, от стены к стене. Чем глубже проникали во вражеский тыл, тем больше встречалось военных и штатских немцев. Беженцы, резервы, тыловые учреждения, уходя из опасной зоны, в которую залетали пули, все плотнее сбивались к центру осажденного Берлина. Дома здесь были пустыми, многие из них разрушены, многие горели. Пожары никто не тушил, водопровод не действовал. Страшно, когда пожары не тушат. Дом горит, а люди бегут мимо, лишь бы подальше, чтобы не было жарко от пламени или не упал кусок обгоревшей стены на голову. В этом безразличии к пожарам особенно чувствовалась обреченность фашистов -- зачем тушить, все равно конец. На одном перекрестке солдаты приспосабливали дом к обороне: закладывали окна кирпичом и мешками, набитыми землей. А в сторонке сидел старик в черном помятом костюме и остругивал палку -- он явно мастерил белый флаг, готовился к капитуляции. Офицер, заметив старика, вырвал у него палку, затоптал белую тряпку, что-то крикнул и в заключение дал ему увесистый пинок. Глядя на фашиста, Ромашкин думал: "Правильно говорили, что в Берлин стянуты отъявленные головорезы. Вместо того чтобы прекратить бессмысленное кровопролитие, они продолжают уничтожать солдат, гражданских людей и свою столицу". В одном из дворов занимала огневые позиции батарея, отошедшая с передовой. Многие артиллеристы были одеты в гражданские костюмы. Наверное, когда находились в непосредственной близости от наших войск, готовились к встрече с русскими. Хитро придумано: отбежал от пушки -- и готово, уже мирный житель, можно кричать: "Гитлер капут, русс зольдат гут!" Вечер перешел в ночь совсем незаметно. По сути дела, ничего не изменилось. Ромашкин посмотрел на часы -- половина второго. Значит, уже 28 апреля. На улицах, как и вечером, было сумрачно, дымно. С наступлением ночи мрак не спустился на город, пожары тускло освещали улицы, в небе стояло зарево грязно-розового цвета. В подвалах зажглись керосиновые лампы, свечи, коптилки. Теперь с тротуара хорошо было видно сквозь окна и проломы, что делается в подземельях. В одних -- женщины, дети, старики лежали на матрацах, коврах, тряпье; каждая семья отгородилась от соседней чемоданами, узлами, занавесками. В других -- вповалку рядами лежали солдаты, многие курили, красные огоньки вспыхивали при неярком освещении. Все это время разведчики продвигались молча. Говорить нельзя: русская речь выдаст, за каждым углом может услышать немец -- и тогда не уйти. Шли осторожно, часто сворачивали в дома и развалины, иногда подолгу сидели, пережидая, пока на улице или во дворе станет менее людно. Иногда Ромашкин вел разведчиков строем. Несколько раз поднимались на чердаки, пробовали связаться по радио со своими. Но как ни старался Жук, ничего не мог сделать: весь диапазон был забит голосами радистов, находящихся поблизости. В кольце окружения работали еще сотни немецких станций. В эфире был не меньший хаос, чем в самом городе. Ромашкин надеялся, что ночью будет легче продвигаться вперед. Такой выработался рефлекс: ночь -- союзница разведчика. Но в осажденном Берлине все было необычно. С наступлением ночи движение не уменьшилось, машины с боеприпасами продолжали сновать к фронту и обратно. Усилился поток дезертиров. Днем они отсиживались в развалинах и подвалах, а сейчас ползли из всех щелей. Наверное, поэтому появилось больше патрулей, часовых и другой охраны, все чаще стали слышаться окрики. Эсэсовские заград-отряды останавливали солдат и прохожих, тщательно проверяли документы. Многих забирали. Заметив это, разведчики свернули в ближний дом и стали советоваться -- что делать дальше? -- А если по крышам попробовать? -- спросил Саша Пролеткин. -- Не плохо бы, -- одобрил Ромашкин. -- Но сейчас сплошных кварталов нет, дома разъединяют пожары и развалины. К тому же дома разной высоты, десятиэтажный рядом с пятиэтажным. Как ты спустишься? -- По водосточным трубам. Веревки можно добыть. -- Все равно в пожар упрешься, -- глухо возразил Рогатин. -- Спустимся, обойдем пожар -- и опять на чердак, -- защищал свое предложение Пролеткин. -- Хорошо бы забраться в метро, -- сказал Ромашкин. -- Остановка "Фридрихштрассе" как раз около рейхсканцелярии. -- Тот немец балакал, что метро затоплено, -- напомнил Шовкопляс. -- А может, затоплено не до самого потолка? Сделаем плотики и поплывем, - продолжал Василий, сам еще не веря в возможность этого. Саша Пролеткин, как обычно, готов был на все и горячо поддержал командира: -- Здорово придумано! Немцы уверены -- метро залито, а мы хлюп-хлюп и подплывем к фюреру под нос. -- Да тихо ты! -- одернул Сашу Рогатин. Прислушались. Все спокойно. -- В метро пустили воду из Шпрее или из Ландвер-канала, -- продолжал рассуждать Ромашкин. -- Уровень воды в реках, конечно, выше туннелей; вода на полпути не остановится. Если не закрыли шлюзы, она наверняка все заполнила до выходов на улицу. Давайте поищем другой путь. Разведчики вышли в темный асфальтированный двор и обнаружили там открытый люк канализации. Пролеткин первым подошел к отверстию и осветил его карманным фонариком. В глубь земли уходила выложенная кирпичом горловина, на ней чернели металлические скобы. Саша вопросительно посмотрел на командира. Василий кивнул. Пролеткин стал спускаться по скобам. Все смотрели в черноту ямы и с волнением ждали, что будет дальше. Рогатин, как наиболее благоразумный и рассудительный, наблюдал за дверью и воротами, чтобы вовремя предупредить, если появятся немцы. Но вот внизу несколько раз мигнул огонек. Саша звал к себе. Стали спускаться. Рогатин и здесь показал свою дальновидность. Он оставался последним, и Ромашкин слышал, как громыхнула над головой тяжелая крышка. Правильно сделал, что закрыл, люк не должен привлекать внимания. Опускаясь все ниже, Ромашкин нащупал ногой выступ и выпустил из рук холодную скобу. Кто-то из разведчиков потянул его за рукав. Вокруг было черно, пахло, как в грязной, запущенной бане. Саша мигнул фонарем, и Василий успел разглядеть сводчатый туннель, бетонную канаву в полу, по ней текла густая черная жижа, и две ступеньки вдоль канавы. На одной из ступеней стояла вся группа. Разведчики прислушались и, не уловив никаких настораживающих звуков, еще раз посветили фонариками. Туннель был чистым, если не считать булькающей струи в канаве. После опасностей, пережитых на улицах, он показался даже более удобным, чем развалины, где на голову то и дело падали головешки и сыпались кирпичи. Здесь не было дыма. Разведчики прошли до первого перекрестка и остановились: куда идти дальше? Ромашкин достал план города и компас. Сориентировался: нужно идти на запад. Но верен ли компас? Поблизости проложены металлические трубы, они могут влиять на стрелку. Нужно было взять направление на поверхности. Ромашкин сказал об этом разведчикам, все возвратились к люку, а Рогатин и командир выбрались на поверхность. Подсвечивая фонариком, Василий определил направление на Фоссштрассе и подсчитал: пройти осталось не больше километра. Они снова спустились вниз и тронулись в путь, стараясь не шуметь и не зажигать фонари. Первыми шли Голубой и Шовкопляс, они касались руками влажной стены и осторожно пробовали ногой бровку, прежде чем сделать шаг. Каждый понимал: поспешность опасна, если их обнаружат -- в узком туннеле деться некуда, кругом бетон и кирпич, несколько пулеметных или автоматных очередей уложат всех. Вскоре рука Шовкопляса ощутила конец стенки, дальше была черная пустота. -- Якась дыра, скилько ни мацав, упереди стенки не чую. Остановились, напрягли слух -- ничего, кроме мягкого бульканья у ног. Подготовив оружие, Ромашкин на короткий миг включил фонарик. Оказалось, вышли к перекрестку. Темные своды туннелей отходили вправо и влево. Василий проверил направление по компасу. Стрелка не обманывала -- Ромашкин и наверху определил, что идти надо прямо. Вдруг всех остановил угрожающий рокот. Казалось, навстречу им неслась какая-то лавина. Разведчики включили фонарики. Ромашкин подумал, что фашисты открыли шлюзы и затопляют туннель. Вот-вот вода плотной стеной кинется на них из-за поворота, а люка, чтобы выскочить, поблизости нет. Гул продолжал нарастать. Вскоре он приобрел какой-то металлический звук и покатился над головами. Ромашкин все понял и облегченно вздохнул: это по улице шла колонна танков. Разведчики довольно быстро продвигались вперед. По расчетам Ромашкина, над головой уже была Фоссштрассе. "Может, где-нибудь рядом с люком, из которого вылезем, окажутся удобные подходы к убежищу Гитлера? Если удастся его поймать, мы по этим же ходам утащим его к себе". Нашли выложенный кирпичом колодец с железными скобами и благополучно выбрались из-под земли. Вошли в темный подъезд с массивной дверью с фигурной решеткой. Раньше решетка защищала стекла, сейчас от них остались лишь толстые, похожие на лед осколки. Над подъездом белела табличка с надписью крупными готическими буквами: "Фоссштрассе". Решили подняться на самый верхний этаж -- там безопаснее -- есть путь для отступления на чердак, на крышу. Двери на самой верхней площадке оказались заперты. Но разве замок преграда разведчику, особенно такому, как Вовка Голубой? Он склонился над замочной скважиной, что-то сделал ножом, и дверь послушно отворилась. Помещение оказалось жилой квартирой. Дорогая мебель, ковры, одежда -- все на своих местах. Видно, здесь жильцы были богатые. В просторном зале лежал большой ковер, в центре -- полированный стол, стулья с высокими спинками. Фонарики выхватывали из темноты резной буфет с посудой, картины в золоченых рамах, бронзовые статуэтки. В спальне широченная кровать, на которую немедленно бросился Саша. Качаясь на пружинах, сказал: -- На такой с отвычки не заснуть, уж больно мягкая, подлюка! Кабинет, еще одна спальня, кухня, ванная -- все обжитое, нетронутое. Ромашкину стало грустно от этого благоустроенного и покинутого хозяевами жилья. Где-то далеко, по ту сторону войны, и у него осталась своя мирная, благоустроенная жизнь. Решили остаться в этой квартире до утра, отдохнуть, поесть, а с рассветом определить, где находится рейхсканцелярия, и потом уж искать к ней подходы. Саша Пролеткин так и не лег на кровать, он приткнулся рядом на коврике и тут же торопливо засопел. Вовка Голубой незаметно выскользнул из комнаты, где была вся группа, и принялся лазить по шкафам, вскрыл все ящики в письменных столах, переворошил чемоданы. Бывший вор был в полной растерянности: кругом такое богатство - дорогая одежда, деньги, часы, ковры, и вот, оказывается, все это никакой ценности не представляет. Он хотел прихватить что-нибудь самое дорогое, но не мог решить, что же взять? Да и куда потом это деть? "А если командир узнает? Воровство, скажет, и на войне воровство. А ну их к дьяволу, эти шмутки! На всю жизнь не запасешь, а пока всем обеспечивают. Концы! Нет больше вора Вовки- Штымпа. Зачем это барахло, когда рядом люди умирают? Завязано! -- подумал Голубой, улыбнулся и весело закруглил мысль: -- Ну, во всяком случае, до конца войны, а там, как говорится, будем поглядеть!" Жук долго настраивал радиостанцию, но, так и не установив связь, тоже лег спать. Рогатин, прежде чем лечь, подпер дверь на всякий случай тяжелым диваном. Обследовал, куда выходят окна, есть ли балкон, близко ли водосточные трубы и пожарные лестницы, нет ли выхода на чердак. В общем, к тому моменту, когда Саша уже выспался, Рогатин только начинал основательно укладываться. На кровать тоже не лег -- мягкость была непривычной и ему. Но угол, облюбованный для ночлега, Иван застелил одеялом, под голову положил подушку. Прежде чем заснуть, сказал: -- Ложитесь, товарищ старший лейтенант, утро вечера мудренее. А Василий, всю войну привыкший действовать по ночам, думал -- правильно ли он поступает? Может, надо, пользуясь темнотой, искать убежище Гитлера? Но люди и сам он едва держались на ногах. Рогатин хотел помочь командиру, не унимался: -- Точно вам говорю, товарищ старший лейтенант, утром голова варит лучше. Вдруг откликнулся и Пролеткин, весело сказал: -- Правильно. Я тоже замечал, люди с утра всегда умнее. Иван насторожился: Саша обязательно подковырнет именно его. Пролеткин между тем продолжал: -- Вот Рогатин, к примеру, как утром проснется, так сразу самые умные слова говорит. Все притихли, ждали. Дальше должен последовать вопрос Ивана, но тот, зная Сашины повадки, молчал. Не дождавшись вопроса, Пролеткин пошел шарить в темной кухне. В комнате, где располагалась группа, был полумрак, ее освещал отблеск пожарища. Ромашкин назначил Шовкопляса дневальным, а сам лег на кровать. Двери нескольких комнат выходили в зал -- их оставили открытыми. Рогатин кряхтел, видно, не мог заснуть, озадаченный словами Пролеткина. Наконец не выдержал: -- Саш!.. -- Чего? -- Какие слова? -- Ты о чем? -- Ну, какие у меня слова утром самые умные? -- "Доброе утро, Сашенька, вставай завтракать!" Вот какие. Рогатин минуту помолчал и сердито буркнул: -- Трепло. А Пролеткин тут же отозвался: -- Сейчас не утро, ничего хорошего ты сказать не можешь. Ночь прошла для группы спокойно, ее не обнаружили, никто не пытался войти в квартиру, ни снаряд, ни бомба не угодили в их дом. А в городе продолжал греметь бой. Ночью он стал только чуточку глуше. Где-то неподалеку часто и сипло кашляли зенитки. Утро 28 апреля было дождливым. Дождь гасил пожарища, дым стал сырой и едкий. Ромашкин рассматривал в бинокль серые, угрюмые дома, которые находились поблизости. Напротив, за неширокой площадью, высилось огромное здание с колоннами, облицованными мрамором. Во дворе мелькали фигуры эсэсовцев. Наверное, там размещалась какая-нибудь воинская часть. Соседство не из приятных! У дома, стоявшего наискосок, не было одной стены, лестничные клетки и квартиры на всех этажах просматривались до внутренних перегородок. Ромашкин вглядывался в даль, стараясь определить, куда вышли наши войска. Если судить по хлестким выстрелам танков, линия фронта с востока подошла к Александерплац и полицейпрезидиуму, а с севера -- вплотную к рейхстагу. Наших отделяла от него только река Шпрее да площадь. В парке Тиргартен немцы копали траншеи. Глядя на план, Саша Пролеткин читал названия улиц: -- Герман Геринг штрассе. Шлиффен Уфер, Унтер ден Линден. -- А что означает "Тиргартен"? -- спросил Голубой. -- Тир там для стрельбы, что ли? -- Тиргартен в переводе "Зоологический сад". -- Стало быть, звери живут? -- Туточки кругом звери, куцы ни повернись, -- заключил Шовкопляс. -- Не зря название такое дали: логово, -- вставил Рогатин. -- Вот бы антилопу какую-нибудь прикастрюлить! -- мечтательно воскликнул Пролеткин. -- А еще краше -- кабана, -- поддержал Шовкопляс. Рогатин неодобрительно покачал головой, с укором бросил Пролеткину: -- Жирафа забыть не можешь, опять из зоопарка хочешь кого-нибудь сожрать. Ромашкин продолжал разглядывать улицу. "Где же находится Гитлер? Фоссштрассе -- вот она, а в каком доме эта чертова рейхсканцелярия? -- Вдруг у него мелькнула мысль: -- Нужно взять пленного, он расскажет! И как я раньше не додумался? Всю войну таскал "языков" для других, а когда понадобился себе, сразу и в голову не пришло! Ночью пленного захватить было легче. Ну, ничего, гитлеровцы и сейчас бродят, как мокрые курицы. И не с такими справлялись". О своих намерениях он рассказал разведчикам. Саша схватил автомат и сразу направился к выходу. -- Да цыц ты! -- прикрикнул на него Рогатин. -- План нужно придумать. -- Какой тут план? Выйдем в подъезд, я пальцем поманю фрица, который вам больше понравится. А вы тюкнете его по балде и поволокете сюда. Вот и весь мой план. Для разведчиков такая простота была непривычной: прежде ползли по нейтральной зоне, снимали мины, резали проволоку, бросались на часовых, отстреливались, а тут действительно: позови -- любой подойдет. Но Ромашкин возразил: -- Во-первых, нам любой фриц не годится. Нужен здешний, который хорошо знает Фоссштрассе. Во-вторых, нас могут увидеть из дома напротив. А если пленный окажет сопротивление и станет орать? Что тогда? -- Ну, насчет сопротивления не сомневайтесь, -- успокоил Рогатин, показывая свой тяжелый кулак. -- Ты смотри, не до смерти, -- предупредил Жук. -- Опыт имеем -- в четверть силы, -- усмехнулся Рогатин. -- Хорошо бы взять эсэсовца из дома напротив, -- сказал Ромашкин: -- Они здесь должны все знать. Разведчики стали наблюдать за немцами во дворе и в саду, который окружал дом с колоннами. Солдаты и офицеры под дождь без надобности не выходили. Через каждые два часа отсюда по разным направлениям отправлялись небольшие колонны, силой до взвода, вскоре к дому возвращались такие же маленькие отряды -- эта часть определенно несла караульную службу. У ворот и в траншеях, вырытых на ближайших перекрестках, охрана менялась в это же время. Иногда подкатывала машина, и офицеры торопливо пробегали в здание. Или наоборот, пустая машина подъезжала по блестящему асфальту, и офицер выходил из подъезда ей навстречу. Окна верхних этажей были пусты, выбитые стекла усыпали подоконники. Разведчики спустились вниз. В квартире остался только Жук, пытавшийся установить связь. Убедившись, что никто не помешает, приоткрыли дверь, выходящую на улицу. Первое, что привлекло внимание Ромашкина и даже удивило, -- это рост эсэсовцев. Они были как на подбор: высокие, плечистые, здоровенные, каждый не ниже Рогатина. -- Видно, отборная часть, -- шепнул Василий разведчикам. -- Породистые, сволочи, -- согласился Пролеткин. Немцы появлялись во дворе, уезжали и приезжали на автомобилях и мотоциклах, а за ограду выходили редко. Вероятно, им не разрешалось отлучаться, а может, не хотели мокнуть под дождем. Пришлось вернуться в свою квартиру ни с чем. Ромашкин стоял у окна, жевал безвкусную волокнистую тушенку и продолжал следить за домом. Сверху было виднее, внизу мешала ограда, отвлекали проезжающие машины, танки, шагающие колонны. А здесь двор и сад просматривались глубже. Правда, загораживали ветки деревьев. Из сада поднималась металлическая мачта, по-видимому, антенна мощной радиостанции или громоотвод, а может быть, и флагшток. Когда стемнело, пошли вниз. Ромашкин повел группу строем. Правда, строй жидковат, всего три человека, но так они выглядели менее подозрительно - похожи на патруль или смену караула. Пересекли улицу и зашли во двор, примыкающий к саду. Ромашкин знал - двор не охранялся. Помогая друг другу, перелезли через ограду. Если обнаружат, едва ли удастся уйти. И это в последние дни войны! Несколько минут все стояли не двигаясь, привыкали к месту. Такое с разведчиками случается, это состояние похоже на спортивный страх: гулко и часто колотится сердце, пробегает по телу нервная дрожь; пройдет минута, другая, самообладание восстановится, и в голове снова побегут четкие быстрые мысли. Когда обрели такое состояние, Ромашкин показал Пролеткину жестом, чтобы тот заглянул за угол дома. Саша, ступая осторожно, ушел и вскоре возвратился более смелой поступью, -- значит, никого нет. -- Наблюдайте! -- приказал ему и Шовкоплясу Ромашкин. Они ушли к повороту. Рогатин ощупал раму окна, всунул в щелочку топорик, прихваченный с кухни. Этим топориком хозяйка квартиры, наверное, отбивала котлеты. Слегка покачивая топориком, Иван расширял щель и пытался открыть одну створку. Дерево хрустнуло, но створка не двигалась. Рогатин налег на свой инструмент, гвозди взвизгнули и чуть-чуть подались. Раздавшийся скрежет был похож на царапание ножом по стеклу -- у Ромашкина свело челюсти, колючие мурашки побежали по спине. В это время из-за угла выскочили Пролеткин и Шовкопляс, предостерегающе замахали руками. Все затаились и услышали тяжелые шаги. Шел один. Наверное, кто-то из здоровяков эсэсовцев. Саша глянул за угол, тут же отшатнулся и выдохнул: -- Офицер!.. Разведчики приготовились. В следующий миг эсэсовец, опрокинутый на спину, уже хрипел в цепких руках Рогатина. Саша быстро захлестнул фашисту ноги ремнем, а Голубой скрутил руки. Все это произошло так быстро, что эсэсовец не успел опомниться. Он начал извиваться и биться, когда связали. Рогатин и Шовкопляс подняли добычу и поспешили к ограде. В квартире гитлеровец оглядел разведчиков, а они пленного. Обе стороны были одинаково удивлены. Немец недоумевал, почему его связали свои. А разведчики были огорошены тем, что перед ними стоял не офицер, а рядовой эсэсовец, даже не ефрейтор. -- Чего ж ты брехал? -- надвигаясь на Пролеткина, спросил Рогатин. -- Я думал, он не меньше генерала, уж больно представительный. Услыхав русскую речь, немец только теперь понял, что с ним произошло. Он замотал головой, замычал и стал биться в своих путах. -- Как будем допрашивать? -- спросил Ромашкин. -- Он может закричать. -- Унесем его в дальнюю комнату, там нет окон, и наготове подушку будем держать, -- посоветовал Пролеткин. -- Как пикнет, сразу заткну ему кричалку. Пленного перенесли в ванную, прикрыли дверь и, посвечивая фонариком, еще раз внимательно осмотрели. У "языка" оказалось необычное удостоверение. Не серенькое, как у рядовых солдат, а в обложке из тонкой кожи, на плотной дорогой бумаге. Да и сам пленный выглядел необычно. Мундир рядового эсэсовца был сшит почему-то из тонкого добротного габардина. Нет, этот фриц не простая птичка! Вид у него действительно был генеральский: тучный, животастый, щеки обвисшие. Может, какой-нибудь крупный чин сбросил все регалии и надел погоны рядового, чтобы удрать, когда наступит последний час рейха? -- Пусть немного освоится, -- сказал Ромашкин, -- сейчас он плохо соображает. Все пока отдыхайте, Шовкопляс, останься здесь. Будем приглядывать по очереди. Посвечивая фонариком, Василий стал читать документы пленного. Это был Ганс Краузе, 1910 года рождения, член фашистской партии. В графе, где обычно ставится номер полка и дивизии, были какие-то загадочные цифры и две буквы: "А-Н". Успокоившись после опасной вылазки, Ромашкин стал обдумывать, как вести допрос. Ему хорошо запомнился испуг офицера, которого он спросил напрямик о Гитлере. Нужно вопросы задавать так, чтобы пленный не испугался и рассказал о том, что интересует разведчиков. Ромашкин позвал Рогатина и Пролеткина. Эта мера была не лишней. Эсэсовец здоров как бык, и кто знает, какие у него намерения. Втроем вошли в ванную. Здесь светила парафиновая плошка, которую зажег Шовкопляс. Немец лежал в прежнем положении. -- Как он? -- спросил Ромашкин. -- Кряхтит, -- ответил Шовкопляс. Пленного посадили на край ванны. Он смотрел испуганно, руки и ноги его оставались связанными, во рту кляп. Василий сказал по-немецки: -- Вам разрешал говорить. Но если закричите, будет смерть. Пленный закивал головой. Когда вынули кляп, он облегченно вздохнул и сказал густым сиплым голосом: -- Развяжите. -- Не все сразу. Ваша фамилия? -- спросил Ромашкин, умышленно раскрыв служебную книжку. -- Ганс Краузе. -- Год рождения? -- Десятый. -- В какой части служите? -- Эскортный батальон Адольфа Гитлера! -- с гордостью произнес немец. Вот что означают буквы "А-Н"! Теперь понятно, почему эсэсовцы здесь отборные и в таких костюмах. Пока все шло хорошо, загадочные буквы расшифрованы. Но что значит "эскортный"? Стараясь не спугнуть Ганса Краузе, Василий безразлично спросил: -- Какую задачу выполняет ваш батальон? -- Мы охраняем фюрера, -- гордо ответил немец. Он, вероятно, считал, что это известно захватившим его русским и вообще все происходящее -- лишь вступление к настоящему допросу. А у Ромашкина так и запрыгало в груди: из личной охраны Гитлера! Вот она, ниточка, которая укажет дорогу в лабиринте рейхсканцелярии. Сделав усилие, чтоб скрыть охватившую радость, Василий иронически улыбнулся и, продолжая смотреть в удостоверение, пошутил: -- Вы охраняете пустой дом. Гитлер давно улетел в Испанию, к своему другу Франко. Оскорбленный таким обвинением обожаемого фюрера, пленный твердо сказал: -- Неправда! Я его утром видел. Он здесь, в подземном бункере рейхсканцелярии. -- Уверен -- это другой человек с наклеенными усами. Он оставил двойника, чтобы отвлечь от себя внимание, -- настаивал Ромашкин. -- А Ева Браун? -- спросил эсэсовец. -- Уж ее никем не заменить. Ее фюрер никогда не бросит. И личные пилоты фюрера Битц и Бауэр тоже здесь. -- А где самолет Гитлера? -- Не знаю. Этого я не знаю, -- Краузе явно насторожился. -- А что вы лично делаете в охране? -- Я дежурил у входа в убежище. -- Куда ходят караулы через каждые два часа? -- Это батальон СС. Ему поручена наружная охрана, их посты в домах вокруг рейхсканцелярии. "Значит, здесь кроме эскортного батальона еще и батальон личной охраны, - отметил про себя Ромашкин. -- Как же наконец выяснить, где рейхсканцелярия? Если немец поймет, что мы здесь как слепые котята, он перестанет давать показания или начнет врать. Это уведет нас по ложному следу". Продолжая вроде бы ни к чему не обязывающий разговор, Василий, усмехаясь, спросил: -- А Гитлер тоже выходит ночами погулять тайком? Подобная вольность в обращении с именем фюрера показалась эсэсовцу кощунством. Он посмотрел на Ромашкина с ненавистью и зло ответил: -- Оставьте в покое фюрера, мы с вами очень маленькие люди, чтобы говорить о нем. Можете не сомневаться, мы сумеем постоять за нашего фюрера! - Немец кивнул в сторону дома, где его захватили. "Уж не эта ли серая махина -- рейхсканцелярия?" -- подумал Ромашкин. И строго сказал: -- Ну, лично вам, Краузе, стоять за Гитлера уже не придется. У фашиста сразу поубавилось спеси, он спросил с затаенным страхом: -- Расстреляете? -- Нет, здесь нельзя шуметь; мы вас повесим, -- Василий показал пальцем на потолок. Краузе совсем скис, жирные щеки его дрогнули и обвисли. Понимая, в каком состоянии он находится, Ромашкин, стараясь быть красноречивым, заговорил о послевоенной жизни: -- Война закончится через несколько дней. Все вернутся к своим фрау и детям. Люди будут работать, отдыхать. -- Взглянув на большой живот собеседника, Ромашкин подумал: "Он определенно обжора" -- и добавил: -- Все будут есть вкусную пишу: курица, гусь, поросенок. Хорошо! Кофе, шнапс, сигары. А вы будете мертвый. Вас снимут с веревки и закопают. Товарищи будут считать вас трусом и самоубийцей. Никто не узнает, что мы вас повесили. Немец смотрел исподлобья. Ох, если бы сейчас ему развязали руки, он разорвал бы Ромашкина! Как заставить его говорить? Время шло, грохот боя в городе не умолкал. Скоро сюда придут наши войска, а Гитлер удерет из-под носа! И Ромашкин продолжал искушать пленного: -- Но вы можете остаться живым. Эсэсовец с недоверием посмотрел ему в глаза. -- Что я должен для этого сделать? Ромашкин схитрил: -- Мы должны уйти к своим. Но здесь всюду сильная охрана. Если выведете нас из этого района, мы вас отпустим. -- Не обманете? -- Даю слово офицера. -- На вас форма немецкого офицера, а наши офицеры умеют держать слово. -- Русские тоже. Немец с любопытством посмотрел на него и признался: -- Первый раз вижу живого русского офицера. -- Вы согласны? -Да. -- Но если попытаетесь обмануть, первая пуля вам. Ромашкин достал пистолет из кобуры. Сказал, чтобы развязали пленному только ноги. Затем вывел его в зал. Остановились у окна. Рядом наготове стояли все разведчики. Василий стал быстро задавать вопрос за вопросом: -- Где несут охрану караулы? -- На всех улицах, которые сюда подходят. Крайние дома квартала превращены в крепости. Ромашкин посмотрел на темные силуэты зданий. Оказывается, он с разведчиками по туннелю проник в центр квартала, оцепленного эсэсовцами. Немец между тем продолжал: -- Второе кольцо охраняет рейхсканцелярию снаружи -- ворота и входные двери. Оба кольца -- это батальон СС. Наш эскортный батальон дежурит внутри здания. -- Где был ваш пост? -- В этом крыле канцелярии. -- Эсэсовец кивнул на самый ближний край дома. -- Черт возьми! Мы, оказывается, вторые сутки находимся рядом с Гитлером! -- сказал Ромашкин спокойно, чтобы немец по интонации не уловил его радости. -- Значит, вы стояли у входа в бомбоубежище. А кто охраняет двери, выходящие в сад? -- За каждой из них стоят четыре парня из батальона СС. -- Где размещается свободная смена? -- Они спят на первом и втором этажах в бывших служебных помещениях. Сейчас дом пустой. Все генералы-в бетонных бункерах под землей. -- А где самолет Гитлера? -- Поверьте, я не знаю. До 24 апреля он был на аэродроме Гатов, но этот аэродром уже не действует. Я говорю правду. Двадцать пятого мы собирали население и подготовили уличную магистраль как взлетную площадку. Когда рассветет, увидите -- вон там срубленные деревья и сваленные столбы. Мы убрали все, что может помешать взлету. На эту улицу уже садился один самолет. Прилетел генерал фон Грейм. Самолетом управляла его жена -- Ханна Рейч. Она прекрасная летчица-спортсменка. Говорят, генерал Грейм будет назначен главнокомандующим воздушными силами вместо рейхсмаршала Геринга. -- Где самолет Ханны Рейч? -- Он где-то здесь замаскирован. Генерал фон Грейм не улетал, он у фюрера. Эсэсовец стал пояснять, как пройти по дворам, чтобы выбраться из этого района. Однако Ромашкин его не слушал. Он уже думал о последующих действиях. "Через охрану в подземелье не пробиться. Самый удобный момент для захвата Гитлера -- во время посадки в самолет. А если мы не справимся с охраной? Их все равно будет больше, чем нас. Правда, на нашей стороне внезапность. Хорошо бы схватить его и улететь на этом самолете. Но никто из нас не имеет понятия об управлении самолетом. Значит, Гитлер улетит? Этого допустить нельзя! Следовательно, встает такая ближайшая задача: разыскать самолет Ханны Рейч и вывести из строя мотор. Но сделать так, чтобы немцы об этом не знали. В решающий момент он не сможет улететь и попадет в руки наших. Они уже близко. Но как испортить мотор? Как пробраться к самолету и скрыться незамеченными?" -- Когда мы пойдем? -- спросил Краузе. -- Обстоятельства изменились, придется задержаться. -- Обманули? -- с укором сказал гитлеровец. -- Почему вы так думаете? Вас же не собираются вешать. Василий пересказал разведчикам все, что узнал от пленного. -- Давайте думать, как быть дальше. Рогатин, отведи пленного в ванную и уложи, пусть лежит. -- Может быть, я его кокну? -- спросил Вовка. -- Что с ним возиться? Будет только мешать. Это был самый верный и простой выход. Пленный действительно станет обузой, если водить его за собой,' он может удрать, улучив удобный момент. Ромашкин ненавидел фашистов, убивал их беспощадно в открытом бою. Но убить пленного не позволяла совесть. "Наивные все же мы, русские, -- думал он. - Нас тысячами истязали в лагерях, умерщвляли в душегубках, и может быть, этот самый фашист стрелял в наших женщин и детей, а я не разрешаю его уничтожить". Но как Василий ни старался себя разозлить, ничего не вышло. Вид беззащитного связанного человека его обезоруживал. -- Нет, -- сказал он Голубому, -- не нужно. Отведите его в ванную. Потом видно будет. После обсуждения создавшейся обстановки решили искать самолет. Разделились на пары -- Ромашкин с Шовкоплясом, Рогатин с Пролеткиным. Радисту и Голубому поручили охранять пленного. Остаток ночи разведчики лазили по развалинам. Ромашкин и Шовкопляс добрались до поваленных деревьев и столбов. Улица действительно была расчищена, воронки от снарядов засыпаны. Краузе сказал правду: улицу подготовили как взлетную полосу. Однако самолет обнаружить не удалось. На рассвете Ромашкин решил вернуться на свою базу. Вскоре пришли Рогатин и Пролеткин. Они тоже не нашли самолета. -- Будем изучать развалины днем, -- решил Василий. -- Пойдем в другие квартиры. Осмотрим все направления, может, увидим самолет из других окон. На рассвете 29 апреля разведчики определили по шуму боя, что наши войска совсем близко. Они уже заняли Ангальский вокзал, Потсдамскую площадь и приближались к рейхсканцелярии по Вильгельмштрассе. Рейхстаг дымился, но еще не был взят. День, как и вчера, нарождался пасмурный и хмурый. Моросил дождь. Гремели артиллерийские выстрелы. Дым по-прежнему застилал улицы. Ромашкин рассматривал при дневном свете рейхсканцелярию. Когда-то это гигантское здание, наверное, выглядело очень внушительно. Прямоугольные колонны, облицованные серым мрамором, явно претендовали на римское величие. Однако все это можно было лишь предполагать: теперь перед ними стояла огромная, исклеванная снарядами развалина. Многие колонны упали, все окна выбиты, мраморная облицовка покрошилась. Днем так и не удалось обнаружить самолет. Ромашкин хотел взять еще одного пленного в районе взлетной площадки. Уж он-то должен знать, куда запрятали эту машину. Но все планы Василия нарушили события, развернувшиеся вскоре. В десять часов тридцать минут началась артиллерийская подготовка. Ромашкин понял: готовилось общее наступление советских войск. Дом, где сидели разведчики, задрожал и задребезжал остатками стекол, как мчащийся трамвай. Хорошо было видно сверху: снаряды рвались на крышах, как на поле боя, улицы и промежутки между домами затянула завеса дыма, во многих местах ее пробивали языки пламени. В доме напротив началась паника. Фашисты бегали, как муравьи в горящем муравейнике. Но удирать было некуда. Наоборот, сюда с разных направлений стекались разбитые гитлеровские части. Охрана канцелярии продолжала действовать -- эсэсовцы не пускали отступающих за ограду. Но первое кольцо охраны -- оно находилось на подступах, в укрепленных домах, -- было прорвано. По Фоссштрассе беспорядочным потоком двигались грязные, измученные солдаты, автомашины, танки. Ими никто не командовал, они просто брели в ту сторону, куда еще можно было идти. В середине дня разведчики отчетливо услышали автоматные очереди у станции метро "Фридрихштрассе", это было совсем близко. Ромашкин продолжал следить за рейхсканцелярией, там явно что-то замышлялось. Эсэсовцы принесли из глубины сада девять канистр, составили их в ряд. Караулить остался один, остальные ушли. -- Приведите пленного, -- сказал Ромашкин. Краузе поставили у окна, прикрыли занавеской, спросили: -- Что они делают? Он всмотрелся, ответил: -- Возле канистр находится Кемпке -- личный шофер фюрера. -- Они собираются заправить автомобиль? -- Не знаю. Шофет Гитлера стоял на своем посту около часа. Но вот в дверях показались офицеры-эсэсовцы. Они несли большой, скатанный в рулон ковер. За ними шагали еще двое, эти несли что-то полегче, тоже продолговатое, завернутое не то в портьеру, не то в чехол от дивана. Разведчики с интересом наблюдали за странной процессией. В ковер было завернуто что-то тяжелое. Офицеры заметно устали, на помощь к ним поспешили эсэсовцы из охраны. Однако офицеры не подпустили солдат к своей ноше, сами донесли ее к воронке от снаряда и бережно положили на дно. Сразу же солдаты и шофер Гитлера стали сливать туда из канистр бензин. Потом, чиркнув зажигалкой, один из офицеров бросил ее в воронку. Голубое пламя мгновенно рванулось вверх. Эсэсовцы, стоявшие вокруг, отпрянули, но не разошлись, пристально смотрели на по=C4нимающ