ипа.- Он же начальник подстанции! Его никто и
не отпустит. Роман не сказал ничего.
     Михаил  Семеныч умер  в  конце  сентября. Застудился.  Хоронили его  на
Ваганькове на участке для староверов, как просил.
     Через день Роман пришел в Басманный, принес два чемодана с вещами:
     - Я ухожу, Липа.
     - На фронт?! Но как же, Ромочка?! У тебя броня, у тебя язва!..
     -  Опомнись,  Олимпиада,-  Роман  покачал головой.- Какая  язва,  какая
бронь? Я коммунист. А вещи: будет возможность - на картошку сменяешь.
     Липа собрала ему белье, поплакала и, когда Роман уже уходил, в коридоре
вскричала вдруг:
     - Рома! В плен не сдавайся!
     - Мы в плен не сдаемся! - громким чужим голосом ответил брат.
     День эвакуации был назначен на тридцать первое ок╜тября. Липа  принесла
с работы справку о том, что она с семьей "в специальном порядке переезжает в
другую  -местность".  В   Свердловск.  По  счастливой  случайности  Торфяной
институт, где учился Лева и числилась Люся, тоже эвакуировался в Свердловск.
Георгий с прочим за╜водским начальством  оставался в Москве взрывать за╜вод-
если  что. Мужа  Глаши  мобилизовали,  родня была  под  немцем,  она  решила
остаться с Георгием Петровичем.
     Александра Иннокентьевна, Александр Григорьевич и Оля никуда уезжать не
собирались. Александра Инно╜кентьевна  была  уверена, что немцев в Москву не
пустят. Но если  бы  она и не была в этом уверена, то все равно бы ничего не
могла  изменить:   станция   дезинфекции,  где  она   работала,   и  магазин
"Галантерея" на Домниковке, где  Александр Григорьевич  служил  товароведом,
органи╜зованной эвакуации не подлежали.
     -..Эшелон отправлялся в два часа, но  Липа, как  всегда, загодя послала
Георгия  искать  транспорт. Глаша,  сбегав  на  молочную  кухню  за  детским
прикормом,  рассказала,  что  во дворе  молочной  кухни,  куда задом выходят
воен╜комат и  собес,  чего-то  жгут, пожар  развели до самого  неба,  бумаги
летают...
     В  дверь  постучали.  На  пороге  стоял мужик  в  брезен╜товом  плаще и
резиновых сапогах. От него шибало злой вонью.
     - Извиняюсь,  Бадрецовы?  Муженек ваш за  портвейным вином на  Разгуляй
побежал. Разлив дают. А меня к вам нарядил.
     - Ну ты подумай! Молодец, папочка!..
     - Не волнуйся, Люсенька,- привычно пробормотала Липа, морщась от вони.-
Ну как же - столько вещей?..
     - Вы таксист?-недоверчиво спросила Аня мужика, схватившего два огромных
узла.
     - Какое! Помойку мы возим. Липа всплеснула руками:
     - Это же антисанитарно! У нас ребенок...
     - Мама! Какая еще санитария? Немцы в Химках!
     - Ты вот что, ты шмотье вниз тащи! Быстрей давай, а то - уеду...
     Телега  была огромная,  на дутых резиновых колесах,  и вся в  помоечных
ошметках.  Липа  было  отпрянула  в ужасе,  но  Люся  молча одну  за  другой
зашвырнула в те╜легу вещи.
     - А ты не боись,- успокаивал мужик Липу, захло╜пывая откидной борт, как
у грузовика.- Домчу, что твоя такси.
     - А сами-то? - поинтересовалась Липа.
     - А нам что!  - махнул рукой мужик.- Хоть совет╜ские, хоть какие -  все
равно помойку возить. Помои - они и есть помои.
     Прибежал  Георгий, в руке  откуда-то  взявшийся  чай╜ник, носик заткнут
тряпкой.
     Липа  последний  раз поднялась наверх, перепеленала  Таню, взяла ее  на
руки.
     -  Сядем  на дорожку... Аня, ты учебники  не  забыла? Она опустилась на
диван. Мяукнул кот, оборвав мол╜чание.
     -  Глаша,  если  что  от Ромы, сейчас  же  сообщи.  Пото╜му  что всякое
бывает... Я не верю...
     - Не беспокойтесь, Лимпиада Михайловна. Если что...
     - Ну, встали! - сказала Липа.- Жоржик, Люся... Аня! Где ты опять?
     Глаша, всклокоченная, проводила их, вытерла слезы и пошла наверх. И уже
на  лестничной площадке  услы╜шала, что в квартире  -  дверь открыта -звонит
телефон.
     - Кого? -  спросила она,  тяжело дыша.-  Романа  Михайловича?  А Романа
Михайловича нету дома. Рома-па Михайловича убили.

        4. В СЛОЖНЫХ УСЛОВИЯХ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ...
     Завод  Георгию  взрывать,  слава  богу, не  пришлось.  Зато  он  спалил
квартиру, правда, только одну комнату,
     большую.
     Лег спать, очень усталый и абсолютно трезвый, как потом клялся  Липе, а
на самом деле очень усталый, но  не абсолютно трезвый. Иначе проснулся бы до
того,  как  Дуся-лифтерша  с  домоуправом, взломав дверь,  .разбуди╜ли  его,
слегка  подгоревшего. Занялось от электроплитки: ветерок подал  занавеску на
нее - и пошло...
     Отозванная  из  эвакуации  в   феврале  сорок  второго   Липа  пепелище
восприняла  спокойно,  как ущерб  войны: "Так  - так так,  чего  же теперь".
Больше пожар не об╜суждался.
     В большой  комнате остались несгоревшие металличе╜ские скелеты кроватей
и  стол с  обгоревшей  столешницей. Липа отодрала  ножом  окалину  со стола,
застелила  газетами,  выравнивая поверхность,  и  покрыла  простыней  вместо
скатерти.
     Почему-то уцелело радио,  и  теперь в почти пустой комнате с опаленными
стенами оно звучало громче пре╜жнего, с большим резонансом.
     Про  пожар Липа  забыла, пугалась  она  только по ут╜рам, в  недоумении
просыпаясь  в обугленных стенах. Ге╜оргию на заводе дали  внеочередной ордер
на  приобрете╜ние  мануфактуры; маляры  с завода  сделали кое-как ремонт,  и
жизнь  пошла дальше, только  с меньшими удоб╜ствами: без  трюмо,  гардероба,
дивана и этажерки с соб╜ранием сочинений Чехова, Гаршина и подшивками газет,
необходимых Липе для довоенных политзанятий.
     Несколько раз  Липа звонила в Уланский Александре Иннокентьевне узнать,
нет ли вестей от Александра  Гри╜горьевича, недавно  повторно арестованного,
но  Алек╜сандра   Иннокентьевна  разговор   поддерживать   не   поже╜лала  и
недоумевала, почему Липу-то это так заботит.  Все совершенно  ясно: вина  ее
бывшего мужа доказана, освобождение было ошибочным,
     ...Аня  проснулась  оттого,  что  чесалась  голова.  А  мо╜жет,  голова
зачесалась, когда она услышала стук в дверь. Принесли телеграмму. В коридоре
было темно: что за те╜леграмма, Аня разобрать не могла, поставила закорюч╜ку
вместо  подписи  и,  закутанная в одеяло,  на  ощупь по╜плелась  в  комнату.
Пощелкала  выключателем -  бесполезно,  значит,  десяти еще не было.  Зажгла
коптилку.
     Телеграмма  была  фототелеграммой.  Папин каллигра╜фический почерк:  "В
сложных условиях военного време╜ни ты  с отличием  окончила школу, полностью
оправдав наши родительские надежды. Поздравляю тебя, желаю крепкого здоровья
и дальнейших  академических  успехов.  Твой отец  Георгий  Бадрецов. 15 июня
1942".
     Подпись отца  "Бадрецов"  кончалась  виньетистым рос╜черком. Отец давно
смирился с тем, что в  двойной его фамилии Бадрецов-Степанов  первой была  -
Липина, и теперь уже. не раздумывая подписывался жениной частью фамилии, что
всячески отвергал в начале их супружеской жизни.
     Уснуть не получалось! голова - хоть до крови раз╜дери...
     ...Утром ее разбудил звонок. Она выскочила в кори╜дор в одеяле, чуть не
сшибла   хозяина   квартиры.   Кон╜стантин   Алексеевич    буркнул   то   ли
"здравствуйте",  то ли "извините" и исчез.  А выскочила Аня, чтоб  опередить
бабку. Эта ведьма запросто скажет: "Дома нет". Особен╜но если Глеб.  А вчера
Александр  Ильич  пришел с  двумя ведрами - колонка  на углу  не  работала,-
выгнала его, зараза: "Тута тебе не колодец!"
     Аня отперла дверь: Левка.
     - Анька! Пляши качучу!.
     - Не ори! - Аня показала на  хозяйскую дверь и при╜ставила к уху ладонь
трубочкой.- Чего приехал? Сессия?
     Левка сунул руку  под мышку и откуда-то со спины достал  две полбуханки
белого хлеба. Хлеб пах пекарней и был чуть влажный от Левкиного пота.
     - Держи! Вчера приехал, ночь, пошел в общагу к ребятам, на хлебозавод с
собой взяли. Грузить. Посплю часок и  опять к ним - у  них  конспекты  есть.
Одеяло на╜до шерстяное забрать - холодно на торфянике, мочи нет.
     После  того как  Липу отозвали в Москву  и с харчами стало совсем туго,
Лева  устроился  на торфяник -  в со╜рока километрах  от  Свердловска!  он -
мастером, Лю╜ся  -  нормировщицей. В  институте  они по-прежнему  чис╜лились
студентами. Сейчас Лева приехал сдавать сессию,
     - Лева! А я аттестат получила! Посмотри.
     - Ишь ты! А почему "с отличием" от руки?
     - Бланков не было. Приписали. Не болеет Танька?
     -  Тьфу-тьфу...- Лева  тяжело вздохнул и, не разде╜ваясь, лег  на Анину
постель.- Спать хочу, подыхаю.
     Ань! Ты  почему такая красивая? И толстая какая-то, румяная вся. Другие
вон: кожа да кости...
     - Это с виду.  А так-то я дохлая: в библиотеке  засы╜паю, трамвай, пока
совсем  не подойдет,  номера не вижу.  Софья Лазаревна  говорит: от  плохого
питания. Грибов хочешь?
     -  Это грибы?  -  Лева боязливо ткнул  пальцем в  та╜релку  с какими-то
блинами зловеще-бурого цвета.
     - Грибы. Валуи соленые. Вполне съедобны. Это они только с виду.
     Он отщипнул кусочек.
     - Соль голая!
     - И  хорошо!  - засмеялась Аня.- Поешь -пить хо╜чется, напьешься - есть
не хочется.
     -  Ты их все-таки  не  надо...-  Лева  опасливо  покосил╜ся  на грибы.-
Траванешься - и до свидания. Я тебе в следующий раз чего-нибудь питательного
прихвачу. Луч╜ку зеленого. Ты ешь хлеб, ешь...
     - Лев... Киршонам надо бы, а то сожрем одни. Они мне всегда...
     Лева отодвинул на край стола полбуханки,
     - На. Я лягу, Ань. Посплю часок и пойду.
     - Только сапоги сними.
     ...За транспарантом,  перекинутым через улицу: "Раз╜громим врага в 1942
году", Аня свернула в переулок.
     Софья  Лазаревна Киршон, московская  приятельница Липы, стояла в темном
закутке передней и что-то жари╜ла на керосинке.
     Аня достала из сумки хлеб,
     -- Господи! Откуда?
     - Левка притащил,
     --  Левочка приехал?  Привет ему. А я уж  грешным  Делом  подумала:  на
панель пошла наша отличница.
     -  Кстати,-  Аня  подкрутила пламя керосинки.- Ко  мне  ребята заходят,
Глеб,  Юра  - из  Люсиного институ╜та,-  они  теперь в  Академии  Жуковского
учатся. А  хо╜зяина  квартиры (он  вдовец) теща вконец  застращала: солдаты,
говорит, к девке ходят, а алименты тебе пла╜тить. Он, бедный,  и так-то дома
почти  не бывает,  а когда  бывает,  даже  в уборную  при мне  старается  не
выходить... А я аттестат получила с отличием...
     ...Комната   была  большая,   с  низким  потолком.   Обеден╜ный   стол,
разложенный, как для гостей, был поделен на две части. Полстола и полуторная
кровать были выделе╜ны Киршонам.
     За своей  половиной стола сидел  муж Софьи  Лазарев╜ны Александр Ильич,
читал газету. С другой стороны стола хозяйская девочка готовила уроки, перед
ней стоял  раскрытый  учебник, прислоненный  к  закопченному  чай╜нику.  Аня
помнила,  какими  глазами  смотрели на  Кир-шонов  родители  девочки,  когда
эвакуированных  вселяли к ним в комнату. Однако  Софья  Лазаревна так повела
дело, что теперь их всех можно было принять за родст╜венников.
     - Новостей нет? - спросила Аня. Александр Ильич молча сложил газету.
     - Честно говоря, я больше и не жду... Не дай бог только, если в плен...
И почему именно Веня?.. Лева ваш не пошел, учится... И Глеб здесь...
     Аня виновато потупилась,
     - Лева - да... Хотя у него  семья... А  Глеб - нет. Глеб в летную школу
подал сразу.  Полгода  - и на  фронт. А ему сказали: в  академию, раз четыре
курса техниче╜ского вуза...
     - Смотри-ка, что нам Аня принесла!..- в комнату вошла Софья Лазаревна.-
Белый.  Зина,  мой  руки, будем праздновать. А у нас,  Анечка, между прочим,
тоже дели╜катесы: картофельные оладьи и компот. И масло хлоп╜ковое.
     - Буржуи!
     - Это все мои мухи! - Софья Лазаревна хитро улыб╜нулась, достала из-под
подушки батистовый платочек, обвязанный кружевами из мулине. В углу платочка
бы╜ла вышита  большая черная  муха.- Нравится? - Софья  Лазаревна пошевелила
платочек -  муха затрепетала.- К нам иногда дамы-патронессы наведываются, из
местно╜го  начальства.  Одна увидела  у  меня  на  столе  -  выши╜ваю,  если
дежурство  спокойное,-  прямо зашлась:  сделан ей  таких  полдюжины,  платит
продуктами. А мне что, по╜жалуйста.- Софья Лазаревна вздохнула.-  Ну, а ты у
нас,  выходит, именинница? По такому случаю...-  Софья  Лазаревна  полезла в
шкаф.- Спирт будем пить!
     -  Мне,  Софочка,  чистого,-  попросил  Александр  Иль╜ич.  И,  заметив
удивление жены, добавил: - Граммов двадцать.
     -- И мне чистого! - выкрикнула Аня.
     - Сейчас еще  Зина попросит  чистого! - Софья Лазаревна подлила в рюмку
воды из чайника.- Вот, Зи╜ночка, Аня кончила школу. Поздравь ее.
     Девочка молча улыбнулась.
     Александр Ильич встал, поднял рюмку, откашлялся:
     - В сложных условиях военного времени...
     Аня   засмеялась,   расплескивая   рюмку...  Отхохотав-шись,  она   под
удивленные взгляды Киршонов полезла в сумку и достала фототелеграмму.
     Александр Ильич прочел и тоже засмеялся.
     -  Тогда  дай  я просто тебя  поцелую, Анечка. Моло╜дец!  Бог даст, все
будет у тебя в жизни в порядке!.. Чокнулись.
     - Вот что,- сказала Софья Лазаревна,  когда Аня пошла ее проводить.-  Я
договорилась у нас в санпро╜пускнике: придешь, помоешься. Я с пяти, так  что
прихо╜ди, не опаздывай. Я тебе голову помажу специальной жидкостью.
     - И вода горячая будет?!
     - Сколько угодно. И оденься потеплей.
     ...Дома Аню ждал Глеб. Кирзовые сапоги на нем бле╜стели.
     Левка уже  проснулся  и врал  Глебу,  что  скоро его на╜значат  главным
инженером.
     - Привет, Глеб.
     - А от тебя не спиртом пахнет? - нахмурившись, спросил Глеб.
     - Спиртом. Это оттого, что я  пила спирт!  - Аня дыхнула  Глебу прямо в
лицо.- Левик, можно я твою лыжную шапку возьму ненадолго?
     - Бери,- удивленно пожал  плечами Лева.- Погода, прямо скажем, не очень
лыжная, а так - бери.
     - Мне  надо...  Я ненадолго. Мыться пойду к  Софье  Лазаревне.  Глеб, а
почему  ты  все-таки не пошел в летную  школу? Был бы сейчас герой летчик!..
Ладно, Глеб.
     Жди меня, и я вернусь. Шучу, Глеб, не жди. Я пошла. Приду не скоро.
     - Она что, напилась? - невозмутимым голосом спросил Глеб.
     - Я вас целую,- сказала Аня, посылая Глебу воз╜душный поцелуй.
     - Ты  что  же  так поздно? Давай...-  Софья Лазарев╜на  усадила Аню  на
табуретку и закрыла дверь на ключ.- Через час ранбольные пойдут мыться.
     -  Пешком шла.  В  трамвай  никак.-  Аня  проворно  расплела  косы.-  С
завтрашнего дня - на завод направили. Рабочую карточку дадут.
     - Рабочую - это хорошо. Поближе сядь.
     Софья  Лазаревна   помешала  деревянной  палочкой   в  банке   с  бурой
маслянистой жидкостью.- Сейчас нама╜жемся...
     - А она отмоется?
     -  Отмоется, если  хорошо  промоешь.-  Зажатым в  пинцет  тампоном  она
тщательно   намазала  Ане  голову,  накрыла  компрессной  бумагой  и  слегка
забинтовала. Взглянула на часы.- Теперь сиди.
     - Просто сидеть?
     -  Погоди,-   Софья  Лазаревна   выдвинула  ящик   сто╜ла   и   достала
растерзанную, засаленную книжку.- Вот. Что-то вроде Чарской...
     Аня наугад открыла книгу:
     "...Судьба  ведет нас  к  разрыву,-  твердо  сказал  граф.- У  вас  нет
снисхождения к моей беззащитности...- прошептала она..."
     -  Сиди читай, никому не отвечай.  Я запру тебя.- Софья Лазаревна взяла
со шкафа ключ.
     ...Разбудила Аню  Софья Лазаревна. Возле нее стояла маленькая кособокая
старушка, в белом халате.
     -  Хорош-а-а-я...-  сказала  старуха,   продолжая  раз╜говор  с  Софьей
Лазаревной.
     -- Анечка, Анфиса Григорьевна пойдет  с тобой мыть╜ся. Ты ее слушайся -
специалист.  Ты  уж проследи,  Ан╜фиса  Григорьевна, чтобы  девочка  промыла
голову. На╜брала...
     -  Сползу-ут,- махнула рукой старушка.-  Пошли, голуба. Племянница-то у
тебя, Лазаревна,  малинка. Только непохожая: беленькая, в конопушечках, а ты
как грач носатый.
     - Идите, идите, а то сейчас повалят!
     - Слышь, Лазаревна, а этот из семнадцатой, Лешка, опять  убег вчера,- в
дверях  сообщила Анфиса Григорь╜евна.-  До утра где-то обретался.  Такой  уж
парень...
     - Идите, идите!
     -  ...Убег,- продолжала Анфиса Григорьевна.- И  ведь с  третьего этажа!
Вот он... на помин легкий!..
     Навстречу им, прихрамывая, шел парень, пижама бол╜талась на нем, как на
пугале: при ходьбе он чуть подер╜гивал головой.
     - Бабка! Ты ее мой и прямо ко мне в семнадцатую!- весело сказал он.
     Тебе не девку, тебе ремня хорошего! Лечиться  прислали, а ты бегаешь...
Тебе, Лешка... ,
     - Э-э,  девка-то  у тебя контуженая,  не пойдет,- разглядывая Аню  и не
обращая внимания на ругань, сказал Лешка.
     -----Сам ты контуженый! - фыркнула Аня.
     -  Нормальная!  - констатировал  Лешка  и  снова  дернулся.-  А  чего ж
головка? - Он повел носом... - Э-э-э, да она у тебя вшивая!..
     Аня покраснела.
     - Бабка! Мне сегодня Иван Владимирович мыться разрешил! Помоешь?
     - Через  час  приходи.  Понял? -  Анфиса  Григорьевна  погрозила  парню
пальцем: - Пройти дай! Лешка отодвинулся.
     - Бежит маленький вошонок,  а за ним большая вошь,- донеслось сзади. Их
на тройке не поймаешь. И дубинкой не убьешь!
     Аня засмеялась. Но не обернулась.
     Баня госпитального  санпропускника была совсем ма-. ленькая: помывочная
комната да закуток места на че-тыре.
     - Ты  пока  не  развязывай, пока тело  три,  головка пу╜скай попреет...
Да-да, так и мойся.
     Пока старуха раздевалась,  Аня набрала шайку горя╜чей воды и вылила  на
себя. И снова подставила шайку под кран.
     - Шайку-то ополосни, мало ли... - заворчала Анфи╜са Григорьевна, но Аня
уже вылила на себя и вторую.
     - Хо-рошо-о-о...
     - Ну, хорошо, так и ладно... Трись пока, я тебе потом голову вымою... А
то не промоешь как надо...
     Аня намылилась раз, намылилась  два и взялась мы╜литься  третий раз, но
тут Анфиса Григорьевна отняла у Нее разбухшую мочалку.
     - Все, девка, чище не будешь. Дальше уж баловство одно.- Она сдернула с
Аниной головы повязку.- Наги-най, ниже нагинай, чего не гнесся?
     - Я гнусь,- просипела Аня, стараясь не хлебнуть из шайки.
     Наконец Анфиса Григорьевна отдала Ане обмылок.
     - Ну вот. Теперь сама.
     Второй раз мылилось лучше, и на голове получилась Целая шапка пены.

     - Глеб, судьба ведет нас к разрыву! - блаженно бор╜мотала Аня, барабаня
пальцами в мыльной пене.
     Анфиса Григорьевна ткнула  ее. Аня  повертела в ухе,  чтобы хоть что-то
услышать сквозь пену, и спросила:
     - Чего?
     - Заговариваешься...- строго сказала старуха.- Разрыв какой-то...
     - Больше не буду! - прокричала ей Аня.
     -  У вас  нет  снисхождения к  моей  беззащитности,  Глеб.- "Ой, опять,
наверное,  вслух",- подумала  Аня. Сквозь  лену ничего слышно  не было, хотя
Анфиса Гри╜горьевна что-то  кричала ей  и  дергала  за руку.- Это  я так...-
успокоила Аня старуху.- Я не спятила.
     Она намылила голову и третий раз и как можно бо╜лее красивым голосом, с
выражением произнесла:
     - Нет, Глеб Вахмистров, я никогда  не стану ва╜шей!- Сунула  намыленную
голову в шайку с водой и трясла ею там, пока хватило дыхания.
     Анфиса Григорьевна что-то кричала ей, дергала ее за руку, даже шлепнула
по заду.
     Наконец  Аня  высунулась  из шайки  и села на  лавку.  Кровь  стучала в
висках, в ушах стоял шум, похожий  на оживленный сбивчивый разговор.  Аня не
спеша закрути╜ла волосы в узел. И открыла глаза.
     Анфиса Григорьевна что-то выкрикивала и костлявой рукой с зажатой в ней
мочалкой указывала на дверь. Аня повернулась.
     В  дверях  стояли  мужчины  в  подштанниках  и  с  очуме╜лым  восторгом
наблюдали за ней.
     - Ай! - крикнула Аня и, обхватив руками колени, сунула в колени голову.
Узел развалился, мокрые волосы мотались по полу...
     - Мой ее, бабка, чище мой!..
     Анфиса  Григорьевна кинула  в Лешку  мочалкой,  смех  задавился,  дверь
закрылась.
     -  А  ты   ополаскивайся...  Ничего...   Этих  теперь  не  вы╜гонишь...
Ополаскивайся, говорю, чего скорежилась?..  Ну, мужики...  Ранбольные... Они
на тебя не глядят. А и поглядят, не сглазят... У них глаз не тяжелый...
     Аня кое-как  домылась,  не  представляя,  как она отсю╜да  выберется. И
почему-то было не  так стыдно, что  го╜лая,  а вот  не очень красивая - ноги
толстые...
     - Бабка! - в дверь сунулся Лешка.
     - Я тебе! Кипятком сейчас!.. Лешка убрался.

     Первой на  выход  пошла Анфиса  Григорьевна, следом,  съежившись, робко
ступала Аня.
     - Чтоб духу вашего!.. -  Анфиса Григорьевна откры╜ла дверь.- Да здесь и
нет никого. Посовестились, жереб╜цы!.. Одевайся.
     Ранбольные сидели у входа в санпропускник и не╜громко галдели.
     -  Не стыдно! -  появляясь в  коридоре,  сказала Анфи╜са  Григорьевна.-
Софья Лазаревна племянницу привела помыться, а вы... Охальники!
     В коридор вышла Аня. Ранбольные смолкли.
     - Здравствуйте! - Аня гордо вскинула голову. Сей╜час ей казалось, что с
распущенными  волосами  она похо╜жа  на Елену  Прекрасную.- Выздоравливайте.
Всего хо╜рошего.- И поплыла по коридору.
     - Ты где живешь? - крикнул Лешка. Аня обернулась:
     - В Москве.
     - Дай телефон! Я  после  войны на тебе поженюсь. - Я за тебя не пойду -
ты на чучело похож!..
     El-24-96.
     Аня вышла на улицу. Было холодно, откуда-то взялся
     ветер.

        5. ЛИПА И ГЕОРГИЙ
     Из эвакуации Люся вернулась весной сорок четвер╜того.
     Паровоз медленно втягивал состав в межперронный коридор.  Липа металась
по  платформе, кидаясь  к окнам вагонов, забитых  не теми,  чужими, лицами,-
указать но╜мер вагона в телеграмме забыли.
     Наконец паровоз уперся шипящим носом в  тупичок,  и  перед Липой как по
команде оказались за окном Люся, Лева и маленькая головастая девочка с двумя
бантами,
     Таня.
     Первая  вышла  Люся,   Липа  кинулась   к   ней,   обняла,   заплакала.
Посолидневший, с усами  Лева  подал  теще  набычившуюся внучку,  потом вещи,
потом спустился сам, Липа целовала Леву, а сама тем временем заглядывала ему
через плечо... Но с подножки на московскую землю сыпался галдящий незнакомый
люд.
     Только сейчас Липа отчетливо поняла, что  Аня из  ва╜гона не  появится.
Ани больше нет и не будет никогда.
     -  Георгий...  Жоржик!  Анечка-то  не  приедет...  - Оша╜рашенная своим
неожиданным открытием, Липа ткнулась мокрым лицом в потертое драповое пальто
мужа, черная косынка съехала ей на затылок.
     - Ты почему волосы перестала красить? - раздра╜женно спросила Люся.
     -    Волосы?   Какие   волосы?..   Все-таки...   Люся,    какая   ты...
Жестокосердная,- Липа с трудом подобрала нуж╜ное слово.
     - Не ругай маму! - пробасила Таня, держась за Люсину юбку.
     Люся заставила себя улыбнуться.
     - Действительно! Вот внучку тебе привезли. В цело╜сти и сохранности.
     Липа, вытерев слезы, присела возле девочки.
     - А как меня зовут, ты помнишь?
     - Баба Липа.
     - Ах ты, моя дорогая, умница  ты моя!..  -  Липа  под╜хватила внучку на
руки и заплакала в голос. Поплакав, она озабоченно оглядела вещи.
     - Люся, ты места пересчитала?
     ...Пока Лева таскал вещи на четвертый этаж, Люся, оторопев, знакомилась
с новой обстановкой квартиры, вернее, отсутствием обстановки, про пожар ей в
Сверд╜ловск не сообщали.
     Стены были шершаво выкрашены темно-синей  масля╜ной краской, в  большой
комнате  стоял стол, незнакомый шкаф и две кровати из  маленькой комнаты. На
стене  ви╜села большая  карта, проткнутая красными  флажками  на булавках по
линии фронта,  а  возле  шкафа,  под  узким  транспарантом  "Жертвы  войны",
вырезанным  из газеты,  в ряд фотографии: Михаила Семеныча, Георгиева  брата
Вани, Романа и Ани.
     - Что это?! - воскликнула Люся и потянулась сор╜вать "Жертвы войны".
     -  Люся! - строго одернула ее Липа.-  У тебя  есть  своя  комната, будь
добра,  ничего  здесь  не  трогай...  Ко╜нечно, ты  много  перенесла,  стала
нервная, но...
     Георгий  уже  открывал бутылку  с  водкой,  и  Липа  та╜щила  из  кухни
прикрытую полотенцем кастрюлю с пи╜рогами, первыми с довоенных времен.
     - Ну, с приездом! - нетерпеливо сказал Георгий.
     ∙-  ...Ходила  в баню  и,  пока  возвращалась,  простуди╜лась...  Такая
погода: то жарко, то холодно...
     Люся  говорила,  с  трудом  сдерживая  раздражение.  В свое  время  она
подробно описала  им  все  обстоятельст╜ва  смерти  Ани,  но  Липа заставила
рассказывать все сна╜чала. Зачем это нужно? Она сама тогда три дня ревела не
переставая, но ведь прошло два года. И столько вокруг смертей...
     -  ...Лева  пришел через два дня, она  уже  мертвая. Вскрытие показало:
крупозное  воспаление  легких.  Навер╜ное,  пришла  домой,   легла,  думала,
пройдет...  Потом, ко╜нечно, хозяйку звала,  а та не слышала, а  может, и не
хо╜тела слышать.  Утверждает, что  не  слышала. Ты  же  зна╜ешь,  какое  там
отношение к эвакуированным...
     Вместо  морковного чая  с сахарином  Люся  предложи╜ла  пить кофе.  Она
купила  его в Свердловске еще в сорок первом году целую наволочку, когда все
магазины  были завалены зеленым  кофе. Кофе никто не брал, хотя дава╜ли  его
без карточек, а может быть, именно потому.
     Скептически попыхивая папироской,  Липа наблюда╜ла,  как дочь рассыпала
зеленые  зерна на  противень и  за╜двинула его в духовку. Георгий в комнате,
повеселевший, завел  дребезжащим  голосом свою любимую; "Высоко  поднимем мы
кубок веселья..."
     - Подымем, подымем... - пробормотала Липа, на╜блюдая, как Люся вытянула
из  духовки  противень  и  ме╜шалкой  для  белья  шуровала  буреющие  зерна,
подернутые маслянистой испариной.
     Едкий, незнакомый, но приятный дух витал по квар╜тире. Липа по-прежнему
недоверчиво  дымила  в  передней, на  всякий  случай  морщась  от  кофейного
аромата. Когда же  наконец зерна  поджарились, Люся растолкла  их  в  ступе,
отчего  запах стал такой силы,  что пришлось  рас-,пахнуть дверь  в коридор.
Кофейный продел Люся отвари╜ла в кастрюльке и понесла в комнату.
     Липа, брезгливо поджав губы, отхлебнула незнакомо╜го питья и неожиданно
осталась  им  довольна. Георгий замотал головой, многозначительно поглядывая
на не╜оконченную бутылку.
     На  запах  кофе  возникла  Дуся-лифтерша  поприветст╜вовать вернувшихся
соседей. Ей  тоже дали  попробовать зелья. Дусе не понравилось - горький, то
ли дело ка╜кавелла с американской сгущенкой.
     А  к  кофе Липа позднее пристрастилась и  пила его в основном на  ночь,
уверяя, что способствует сну.
     Война с  приездом дочери для  Липы почти окончилась: отца  давно уже не
было в живых, брат погиб, Анечка
     умерла, Марья в совхозе  - волноваться  Липе теперь  бы╜ло  не за кого.
Теперь она не бросалась к репродуктору,  когда передавали сводку Информбюро:
она  уже  не бес╜покоилась, как раньше, что  немцы, не  дай бог, прорвутся к
Уралу.
     За   окном   по-прежнему,  по-довоенному  бубнил  молком-бинат,  галдел
диспетчер,  разгоняющий составы по  трем вокзалам,  субботними вечерами и по
воскресным утрам пробивался колокольный звон со стороны  Елоховского собора,
куда Дуся теперь регулярно ходила для поддер╜жания репутации верующей.
     Лева  остался жить в  Басманном, хотя прописан был  в Уланском. Мысль о
возвращении к  матери даже не приходила ему в голову.  Дело  в том, что Лева
после вто╜рого ареста  отца боялся  Уланского  и старался даже  по╜реже туда
звонить, что, впрочем, встречало полное пони╜мание Александры Иннокентьевны.
Да и Люся, повидав мужа в  роли главного инженера, была  против раздельно╜го
проживания.
     Время от времени Александра Иннокентьевна инте╜ресовалась для  порядка:
почему Лева  так  редко заходит?  В  ответ Лева бубнил про  здоровье дочери,
вернее, про не╜здоровье, что было чистой правдой, потому что Таня, хо╜дившая
босиком  по вонючим  торфяным болотам, поеда╜ющая пойманных Левой карасей не
только в  сыром,  но иногда и  в живом  виде,  здесь, в Москве, под  Липиным
руководством, стала сопливиться и температурить.
     От Александра Григорьевича вестей не было уже три года.
     В  начале сорок пятого  Лева  защищал  диплом.  Диплом  Лева защитил на
"отлично"   не  только  благодаря   знани╜ям.  На  государственную  комиссию
произвело  неотрази╜мое  впечатление  то,  как  диплом был оформлен.  Набело
диплом переписывал Георгий тем самым каллиграфиче╜ским почерком,  за который
в  свое  время  был  принят  кон╜торщиком  в Русско-французское  акционерное
общество.
     Запершись у себя в  кабинете,- заместительница го╜ворила  всем,  что он
уехал в банк,- Георгий Петрович выводил непонятные слова по торфоразработкам
на  ме╜лованной  бумаге  с водяными знаками,  оставшейся с  до╜революционных
времен,  предварительно отстригая  нож╜ницами  грифы, в  оформление  которых
входил двуглавый царский орел.
     Когда Георгий переписывал просто слова, дело шло без задержки; если  же
слова попадались иностранные
     или формулы,  он обычно звонил домой и шепотом,  чтобы не  услышали  за
дверью  в  бухгалтерии,  просил  Леву,  а в  его  отсутствие  Люсю, уточнить
кое-что, в самых же слож╜ных случаях оставлял пропуск.
     Александра  Иннокентьевна  по  телефону  поздравила   сына  с  отличным
окончанием   института.  Лева  поблагодарил   мать  за   поздравление,  вяло
попробовал объяснить  ей, что он  не с отличием  закончил институт, а диплом
защитил на  "отлично",- что не одно  и то же.  Александра  Иннокентьевна  не
дослушала  сына, привычно  не вникая  в  тонкости. Это  было ее  характерной
чертой - не  вникать по возможности в жизнь  детей, не у. надоедать мелочной
опекой. Она придерживалась  этого правила и раньше, когда  Лева еще учился в
школе.  На родительские  собрания ходила  Оля,  а Александра Инно╜кентьевна,
встретив на  лестнице  сына, несущегося куда-то  в шапке с оторванным  ухом,
удивленно замечала, что Ле╜ва  вырос, и для порядка спрашивала, выучил ли он
уроки. Повышенный интерес  к сыну  возник у нее только од╜нажды  - когда она
сломала ногу. Потеряв возможность двигаться, Александра Иннокентьевна решила
тем не  ме╜нее болеть  эффективно и организовала дома детский те╜атр. Решено
было поставить "Тома Сойера".
     В   большой   комнате  Уланского  устроили  сцену,  ста╜ринное   сюзане
превратилось  в занавес, платья шились  вручную.  Александра Иннокентьевна с
загипсованной  но╜гой сидела  в  английском кресле и  руководила артиста╜ми-
малолетними родственниками, призванными из Староконюшенного и с Пречистенки.
     Александру  Григорьевичу было предложено больше  времени  проводить  на
службе, а лучше уехать в команди╜ровку.
     "У меня же экзамен",-  пробовала возражать Оля, оканчивающая в то время
рабфак. "Заниматься  лучше Всего в библиотеке,- не  отрываясь  от режиссуры,
отве╜чала  ей  Александра  Иннокентьевна.- Так!  - Она  хло╜пала в  ладоши.-
Внимание, повторяем сцену!.."
     Лева срочно понадобился матери  в связи  с  ветрянкой У исполнительницы
главной роли. Он  был  пойман на Су╜харевке и обряжен  в юбочку  и кружевные
панталоны Бек-ки Тэтчер. Заодно Александра Иннокентьевна  проверила, как  он
учится, и обнаружила, что сын остался в пятом классе на второй год.

     -Распределили  Леву на  торфяник Дедово Поле,  в Двухстах километрах от
Москвы. Главным инженером.

     Липа   записывала,  чего  надо  купить,   собрать,  лекарства..,   Дуся
советовала везти на  периферию  соль и  синьку  - менять  на харчи. "Там баб
много работает, стираются, синька пойдет за милую душу".
     Теперь  Лева часто  приезжал  в  командировки  в Моск╜ву. Приезжал, как
правило, на крытой брезентом трех╜тонке с грузчиками, экспедитором и другими
нужными   работниками.  Обе  комнаты   в  Басманном  до  отказа  наби╜вались
приезжими, а невместившиеся спали в машине, снабженные тюфяками, подушками и
одеялами. Липа отдавала сотрудникам  зятя свое спанье,  а сама с Георги╜ем в
дни нашествий перебивалась под своей старой шу╜бой и драповым пальто мужа.
     Иногда машина прибывала в Басманный без Левы - главный инженер разрешал
сотрудникам остановиться  "у него  на квартире".  Дверь  не  запиралась,  по
квартире  бродили небритые мужики  в кирзовых сапогах,  бросали  в  раковину
окурки, забывали спустить за собой в убор╜ной, громко  кричали, названивая в
различные   снабы,   ма╜терились   ("Извини,  конечно,  хозяйка"),   просили
поста╜вить чайничек и спали на полу, не раздеваясь,- когда они прибывали без
Левы, Липа в виде робкого протеста не давала им спальных принадлежностей.
     Приезжающие с Дедова Поля  неизменно привозили с собой гостинцы:  куски
соленой свинины,  покрытые  длин╜ной щетиной, в основном холодцовые  части -
уши,  ноги...  Студень  из  них  варился  в  огромных   количествах,  щетину
выплевывали.
     Помимо  Левиных  командировочных  приезжали   и  ос╜тавались   ночевать
родственники и знакомые  родственни╜ков. Иногда это были женщины с детьми, в
том числе и грудными. Липа не всегда точно определяла, кто  есть кто. У нее,
поздно вечером возвращавшейся  с работы, не хва╜тало на это  времени, но все
равно принимала всех  с не╜изменным наследственным  радушием. Иногда начинал
роптать Георгий, в этих случаях Липа хмурилась, и он замолкал.
     Впрочем,  Георгия  торфяные довольно быстро  нейтра╜лизовали самогоном,
привозимым с Дедова Поля, как и соленая свинина, в огромных количествах.
     Георгий  до войны  всерьез не пил.  Он  только  неизмен^ но напивался в
гостях  по  слабости здоровья. Всегда его чуть живого волокли на трамвай.  И
Липа поэтому  не  осо"  бенно любила ходить  по гостям:  пусть лучше  к  ним
хо╜дят. Георгий, конечно,  напивался и дома, при гостях, но потери  при этом
были  минимальные.  Он  просто  засыпал, Цпредварительно  промаявшись  минут
десять  в уборной. Выбредал из уборной  он  чуть живой, бледный, хватаясь за
стены,  тащился  на  кровать, бормоча по дороге; "Это  сапожник  нажрется  и
дрыхнет... А интеллигентный человек... Она ж отрава..."
     Георгий всегда говорил, что водка отрава, и всегда хотел бросить пить -
"с  понедельника". Но не  дай  бог, чтоб ему предложили бросить вот сейчас и
вот эту, стоящую перед ним, четвертинку.
     Трезвый,  разговоры  о пьянстве он называл "мещанством", а до осуждения
водки снисходил,  только когда был в духе,  то есть когда  перед  ним стояла
"водочка", а он ее только-только начал и еще не был пьян.
     - Олимпиада  Михайловна,  ты  хоть  знаешь,  кто  у  те╜бя  в  квартире
обретается?  -   как-то  раз  спросила  Дуся,  когда   поздно  вечером  Липа
возвращалась с работы. Вы╜ключив лифт, Дуся запирала ящик с рубильником.
     -  Коллеги   Льва   Александровича,-  с  достоинством  ответила  Липа.-
Дусенька,  включи, пожалуйста, устала, как собака, не подымусь на  четвертый
этаж.
     Дуся стала распаковывать металлический ящик.
     - Они  баб с вокзала к тебе водят, а ты говоришь -  коллеги! Я Маруську
давно знаю, мне ее милиция  пока╜зывала. А  ты:  коллеги!  Беги, повыгоняй к
чертовой ма╜тери!
     - Господи,- прошептала Липа, возносясь на лифте.
     Действительно, иногда, особенно  в  последнее  время, Липа встречала  в
своей  квартире  странных женщин. У них был вызывающий  вид, и  от них несло
перегаром. С Липой они не здоровались.
     Липа выскочила из лифта, устремляясь к своей квар╜тире.
     - Первым делом документ проверь,- научила ее  Ду╜ся.- Если что, сразу в
отделение. Я - понятая.
     Липа  открыла наконец дверь  своим  ключом,  включи╜ла свет  в  большой
комнате. Постель была разобрана, но Георгия в ней не было.
     -  Вот так,-  с  удовлетворением кивнула Дуся, сле╜дующая  за Липой  по
пятам.- Раньше надо было...
     Липа метнулась в маленькую  комнату. Дверь была  заперта, но  за дверью
раздался  хриплый смех, не  муж╜ской, Липа переглянулась с Дусей, а  на фоне
смеха вы-Делился голос мужика из приезжих и - Георгия.
     - Стучись,- прошептала Дуся.
     Липа постучала.
     - Чего?
     -   Моссовет  запретил!..   -   вскричала  Липа.-  Как   от╜ветственный
квартиросъемщик...
     - Паспорта проверь,- шептала Дуся. Липа  отчаянней заколотила  в дверь.
Смех смолк.
     -  Гони  ее,-  взвизгнул  женский  незнакомый  голос.  По  цолу забухал
кирзовый шаг. Дверь распахнулась.
     - Тебе чего, мамаш? -  спросил Липу осоловелый грузчик, который бывал в
Басманном чаще других.
     Липа  старалась  разглядеть  за его огромным  туловом,  что  творится в
комнате.
     - Ты чего, ты спать иди,- посоветовал грузчик.- По утряку потише шастай
-  ребята  отдыхать  будут,- он ткнул мясистым  кулаком  за плечо  в сторону
невидимых Липе "ребят".
     - Мне показалось... женский голос?..- виновато про╜бормотала Липа.
     - Ну,-  кивнул мужик,- Маруся. Экспедитор. С со╜седнего торфяника. Чего
ты всполошилась? Спать иди.- И захлопнул дверь.
     Липа обернулась к Дусе:
     - Экспедитор. С соседнего участка. А ты:  с вокзала. При чем здесь?.. А
Жоржик-то? - Она снова постучала в дверь: - Не откажите в любезности, а мужа
моего, Ге╜оргия Петровича?..
     - Опять шумим,- недовольно приоткрыл дверь му╜жик.- Здесь он  сидит. По
бухгалтерии  разбираемся.  Лев Александрович  просил. Спать иди,  придет он,
придет.
     - Георгий! - строгим голосом негромко прокричала Липа в закрытую дверь.
     - А-а,- отозвался тот.
     - Не засиживайся, уже поздно.
     - А-а...
     -  Ну,  ладно...  -  пробормотала Липа,  подходя  к  зер╜калу,  "Завтра
политзанятие,  Потсдамская  конферен╜ция...- Она  достала с  полки расческу,
вытащила из пуч╜ка шпильку.- Потсдамская конференция. Завтра не ус╜пею, надо
сейчас..." - Она  решительно ткнула расческу в полуразвалившийся узел волос,
подсела  к столу и  до╜стала  из сумки  толстую  тетрадь  по политзанятиям в
ко╜ричневом дерматиновом переплете. Забытая расческа по╜висла вдоль уха.

        6. ДЕДОВО ПОЛЕ

     Парикмахер  торфяника  Дедово Поле  пленный  немец Ханс Дитер  Берг  на
вопрос  Люси, что ей выбрать  для отдыха: санаторий в Трускавце или  Рижское
взморье,  молча,  с  виноватой  улыбкой развел  руками,  как  бы  удив╜ляясь
нелепости  вопроса. Какое может  быть у фрау со╜мнение:  конечно  - Балтика.
Море, дюны... Если только фрау  не показаны целебные воды предгорья  Карпат.
Вы увидите наш ландшафт, почти Северная Германия.
     Люся,  памятуя   опасение   Липы   насчет  послевоенного  национализма,
заикнулась:  не  опасно ли  ей  там, русской? Ханс Дитер смутился. О готт...
Молодая  красивая фрау  везде и  есть только молодая красивая  фрау; при чем
здесь политика? Опасности нет. Если, конечно,  фрау,  он просит  прощения за
повторение, не нуждается в целебных водах.
     Люся  замотала  головой, одна папильотка отскочила и упала на  глиняный
пол. Немец нагнулся  за ней.  Сквозь синий халат проступили его лопатки, как
тогда, при пер╜вом знакомстве.
     ...Немцы размывали монитором торфяную залежь. Люся искала Леву - Танька
затемпературила, надо по╜сылать за врачом. Пучок у нее развалился, и  волосы
мо╜тало по плечам влажным от болотных испарений ветром.
     - Главного инженера не видели?  - по-немецки  крик╜нула Люся ближайшему
немцу.
     Тот вытянулся перед ней-, испуганно пожал плечами.
     Ветер кинул прядь волос Люсе  на лицо, она раздра╜женно откинула их  за
спину, выудила из оставшегося пучка две шпильки, одну в  рот, а второй стала
суетливо, не туда, зашпиливать мешающие волосы.
     - ...на этом болоте чертовом,- бормотала она.- Все волосы... Пропади ты
пропадом...
     - Вам нужна прическа, фрау,- тихо сказал немец  и в подтверждение своих
слов  протер  единственное  стек╜лышко  очков  от  торфяной грязи. Он  дотер
стеклышко  и снова  вытянул  руки  по  швам.-  Ханс  Дитер  Берг.  К  ва╜шим
услугам... Дамский салон "Лорелея"...
     Вечером в барак к пленным зашел десятник:
     - Парикмахер кто? К начальнику!
     - Переведи ему,- не отрываясь от ужина, буркнул
     лева,- пусть горбыль берет на узловой и пристраивается к конторе сзади,
чтобы  не  видно было.  Пусть напишет, что  надо: ножницы,  бритвы... И очки
пусть. А то циклоп какой-то: один - пусто. Бегом в барак!
     Люся  перевела.  Все,  кроме  последней фразы.  Парик╜махер  вытянулся,
щелкнул каблуками и вышел.
     Люся поглядела на мужа с брезгливым недоумением;
     - Ты как с человеком говоришь?! Жрешь сидишь, свинья розовая...
     - Во-первых, я не свинья, а розовый - пигментация слабая.
     - Мозги у тебя слабые!
     - Не  кричи  на  папу,- выговорила Таня,  уставившись в тарелку.- Он не
свинья.
     Лева погладил дочь по голове.
     - Все же я главный инженер.
     -  Дурак  ты  главный, а не  инженер! Дочери бы  по╜стеснялся. Спать! -
крикнула Люся Тане и для убеди╜тельности замахнулась.
     Девочка привычно втянула голову в плечи, молча выбралась из-за стола:
     - Спокойной ночи.
     - И ко мне больше не лезь!  - орала  уже  по инерции Люся.- В  барак! К
лепухам своим! Главный!.. Дочь по головке он гладит! А ребенок вместо  школы
козу пасет? Главный!..
     ...Несколько  дней после разговора с парикмахером Люся еще сомневалась,
ехать или нет  в Прибалтику, а  потом  махнула рукой:  черт с ним,  поеду  -
путевка бес╜платная.  Правда, Липа  кричала по телефону, что  как  она может
бросить ребенка, не выведя  ему  до  конца солите╜ра, бросить мужа, который,
судя по  Люсиным же  истери╜кам,  завел  себе  женщину. И вообще: если  Люся
всерьез решила рожать  второго, то о каком пансионате может идти речь - надо
спокойно вынашивать ребенка в при╜вычных условиях.
     Может  быть, Люся  и отказалась  бы  от  путевки,  если бы Липа  так не
квохтала. Дело  в том, что Люся уже давно привыкла перечить матери -  только
чтобы не по╜ходить  на нее. Она не хотела восклицать:  "Вы предста╜вить себе
не  можете!" - и всплескивать при  этом руками,  не  хотела  носить байковые
штаны, не хотела всю жизнь иметь один и тот же берет и одну сумочку, которая
заме╜нялась, лишь  когда протиралась насквозь и из нее выпа╜дало содержимое.
Не хотела ходить, как мать, быстро-быстро перебирая ногами. Стискивая  зубы,
она не раз
     упрашивала Липу: "Почему  ты так ходишь, мама? Ведь ты рослая женщина".
На что Липа  неизменно отвечала: "Hac в гимназии так учили: вы не солдаты, а
барышни".  Отчаянно  ненавидела Люся  "жезлонг",  "санаторию", "жизофрению",
"жирафу" и "таберкулез" -  именно так  произносила Липа эти слова. И походку
Люся выработала  себе непохожую на  материну: плавную, неторопливую, легкую.
Когда  праздновали День Победы,  главный  врач  областной больницы,  высокий
мужчина   со   старомодной  бородкой,   за  столом  все  время   говорил  ей
компли╜менты.   "Такая  стать!..  Сознайтесь,  Людмила   Георгиевна,  вы  из
порфироносной  семьи!.."  А мечтой  "порфироносной"  Людмилы Георгиевны было
кресло. Кресло и  стопка  кра╜сивых  носовых  платков и чулок хоть несколько
пар, но главное  - кресло.  В Басманном для сидения, до того как отец спалил
квартиру, употреблялись только венские стулья, потом их заменили табуретки -
от которых и у Люси, и у Ани даже в ранней молодости начинала бо╜леть спина.
Кресло... Как в кино или у Василевской.
     На Рижском взморье Люсю поселили в коттедже, до╜щатом промерзшем домике
без обогрева, объяснив, что в мае уже тепло.  Вторых одеял  не  давали, зато
разрешили накрываться тюфяками  из пустующих  комнат.  Тюфяки были под стать
домику,  промороженные насквозь, и со╜гревалась под ними Люся  к утру, когда
надо было вста╜вать. Но  все  равно ей здесь  нравилось.  Она много играла в
волейбол, забыв  про нараставшую  беременность, и  вспомнила,  что  когда-то
умела красиво свистеть. Когда она выбила себе мячом  палец, врач пансионата,
молодой  латыш, очень внимательно и  почти  безболезненно  вста╜вил  его  на
место, сопровождая починку  пальца красивым мужественным  молчанием. О такой
манере  мужского по╜ведения Люся за годы,  прожитые с  Левой,  успела совсем
забыть и теперь, к своему удивлению, чувствовала, что этот незнакомый латыш,
про  которого  она знает лишь, что его  зовут Янис, очень  ей  нравится. Что
делать с  этим Новым  для нее ощущением, Люся не знала и тоже  помал╜кивала.
Когда  палец был  готов,  Люся  сказала,  что  прий╜ти  на  перевязку сможет
послезавтра,  врач кивнул и ска╜зал "я", что по-латышски  значит "да".  Люся
сказала, что и по немецки "да" звучит так же, и Янис улыбнулся.
     Накануне отъезда Люся с Янисом стояли в очереди в и какой-то полупьяный
полковник привычно лез без очереди.
     -  Убирайтесь  прочь, полковник!  -  громко сказала Люся неожиданно для
себя  не матом, а на аристократи╜ческий  манер.  И  добавила  на современном
языке: - Бу╜дем говорить с вами на партгруппе!..
     Полковник,  удивленный  первой  половиной  Люсиной тирады  и  полностью
ошалевший  от второй, мгновенно испарился,  а Янис  смотрел на  Люсю  своими
большими  серыми  глазами  викинга,  молча  поглаживая ее  руку  в шелковой,
перчатке; перчатки эти подарил ей он.
     Янис дождался отправления поезда, сделал несколько шагов за удаляющимся
вагоном, помахал ей и скрылся из вида.  Люся крепко зажмурила глаза, потом с
силой  их распахнула. Так. Все. Домой.  У  Таньки солитер.  Лев╜ка  блудит с
нормировщицей. Ей через четыре месяца в декрет.
     Люся взяла с  пола чемодан и  переложила  его наверх, чтобы не  разбить
ногами  подарки.  Себе сервиз,  Липе  сервиз,  свекрови  -  креп-марокеновое
платье,  пускай зат╜кнутся!  Георгий просил на него не тратиться.  Таньке  -
забыла, а Левка наказан.
     Пока  пена  размягчала   шероховатость  кожи  -  резуль╜тат  вчерашнего
перепоя,-  Лева Цыпин думал о  жизни, перебирая все  "за" и "против", крутил
свою биографию назад. "Против" было,  как ни крути, больше.  Лева  мед╜ленно
ворочал похмельными мозгами  под  уютный  вжик опасной  бритвы, которую Ханс
Дитер Берг правил на офицерском ремне справа от Левы.
     Лева перебрал в памяти свою женитьбу, всю, с самого начала: от сеновала
под Калинином до сегодняшнего дня.
     - Да-а-а,- Лева тяжело вздохнул.
     - Вас? - спросил немец, чуть наклонившись к нему.
     - Брей,- выдавил Лева, не открывая глаз.
     Чудные люди, думал он о пленных. Хоть речку взять... На изгибе, где она
ближе всего к баракам подходит, раз╜били пленные ее на части: в  одном месте
воду  брать,  ни╜же  -  мыться,  потом -  стирать,  и все  с  табличками.  И
ин╜тересно, теперь вон даже наши местные их правил при╜держиваются.
     - Герр оберет, делайте ваше гезыхт...
     Лева открыл глаза.
     Перед  ним стоял  пожилой  немец в  очках  и учтивым  жестом  предлагал
приподнять подбородок. Лева задрал голову.
     Не  только  одно похмелье  мешало Леве вернуться в хорошее  настроение.
Было  еще обстоятельство. Норми╜ровщица Нина,  с  которой  у Левы  сложились
отношения, заявила, что  вроде беременна.  Как по команде,  главное: с одной
стороны - Люська, с другой  -  Нина.  А к бабке, обслуживающей Дедово Поле,-
наотрез:  или, говорит, рожать буду,  или вези в Москву к нормальному врачу.
Вот ведь чего надумала!..
     Еще догадается Люське трепануть, как вернется...
     - Эх, Ханс, Ханс... - вздохнул Лева.
     - Битте? - замер парикмахер.
     -  Да  это  я так, брей,- Лева  усмехнулся.-  Брей  даль╜ше. Родинку не
смахни.- Лева ткнул пальцем в малень╜кую нашлепку над верхней губой.
     Парикмахер  намылил  ему  лицо,  двумя  пальцами  неж╜но  взял главного
инженера за нос. Вдруг Лева  открыл  глаза  и медленно отодрал его пальцы от
своего носа.
     -  Слушай,-  подался вперед  Лева  из  старого  зубо╜врачебного кресла,
добытого  для  парикмахерской  в об╜ластной больнице.- Слушай-ка... А может,
мне  вообще отсюда... В  Москву  перебраться, а?  Сколько  можно  на  болоте
сидеть? Людмила в положении...
     Ханс  Дитер  что-то  залопотал,  пожимая плечами, но  Лева уже  прозрел
окончательно.
     Запело  радио. Абрек,  постанывая, заворочался в пе╜редней  на сундуке,
прихваченном с Дедова Поля. Терпеть дольше шести ему было трудно.
     Люся заорала из  маленькой  комнаты, чтобы сделали радио  потише; орала
она так почти каждое утро, но сде╜лать потише было никак нельзя. Репродуктор
висел  в уг╜лу, а угол загораживал шифоньер. Радио  как включили в  тридцать
третьем  году, так и не  выключали. Даже когда  маляры  в сорок втором после
пожара,  учиненного Геор╜гием, красили стены, радио работало. И  громкость у
него была одна - максимальная: включил, выключил - и все. Раньше звук никому
в  квартире  не мешал. Липа считала:  хочешь  спать  - уснешь. Теперь, после
окончательного возвращения с Дедова Поля, радио стало беспокоить Лю╜сю. Липа
говорила: "У Люси нервы".
     Абрек  ворочался на  своем  сундуке  осторожно, но  Ли-J*3" разбуженная
гимном, уже отозвалась псу, и тот стих, пока она одевалась.
     ...Пять лет назад Люся с  мужем и  двумя детьми насовсем перебралась  в
Москву. Перед этим она то и дело
     звонила матери и плакала в трубку,  что дальше  так жить нельзя.  Левка
пьет,  Танька  не учится ни  черта,  двухлет╜ний  Ромка разговаривает только
матом. Да еще у Левки, по слухам, ребенок растет на соседнем участке...
     Перебравшись   в  Москву  и  не   обнаружив  перемен  к  лучшему,  Люся
остервенела.  Она  была  недовольна всем.  Шумом молкомбината,  напоминающим
унылый беско╜нечный дождь, визгливыми круглосуточными  выкриками диспетчеров
на Казанском  вокзале  - этими  вечными шу╜мами  Басманного, проникающими  в
квартиру сквозь  двойные  рамы,  переложенные  от сквозняков старой  жел╜той
ватой. Воротило ее и  от стен, неаккуратно выкрашен╜ных темно-синей краской.
А, больше всего почему-то  раз╜дражали Люсю Липины картинки: портрет молодой
Ма╜рьи,  фотографии  деда,  Ани и Романа возле шифоньера.  Слава богу,  хоть
идиотский Липин транспарант "Жертвы войны" отвалился со временем.
     Злилась Люся и на мать,  которая,  вместо  того чтобы честить Левку  за
пьянство и блуд на торфянике, с умиле╜нием вспоминает, в каком количестве он
ел пироги до войны.
     Первое  время Липа  все  дожидалась  удобного момен╜та, чтобы  спросить
дочь, почему та привезла в Басман╜ный огромную собаку  без ее разрешения или
хотя  бы уве╜домления,  ведь  неизвестно, как  кот отнесся  бы к псу, но все
откладывала, чтобы  не наткнуться лишний  раз на  Люсину истерику.  Привычно
чувствуя  какую-то несомнен╜ную  и  одновременно  неизвестную  ей вину перед
дочерью, памятуя, что "у Люси  нервы", в пререкания с ней Липа  не вступила,
молча застелила сундук чистым половичком и выделила Абреку две миски для еды
и питья. Потом же, когда узнала историю Абрека, прониклась  к псу нежно╜стью
и чувствовала свою вину за то, что не сразу распо╜ложилась к собаке.
     Лева подобрал  Абрека сдуру  на подъезде к  торфяни╜ку. Пес  валялся на
дороге с  распущенным брюхом, отку╜шенным ухом  и вывернутым веком.  Но  еще
шевелился. Лева велел грузчикам  закинуть его в  кузов грузовика. Вспомнил о
нем только наутро, заглянул в кузов, уверен╜ный, что пес околел, но тот  все
еще  шевелился. Ветери╜нара в поселке  не  было,  Лева попросил Ханса Дитера
уз╜нать, нет ли среди пленных специалиста. Специалист  отыскался,  весь день
возился с  собакой  и починил ее.  Пес  выжил, получил  кличку Абрек и зимой
возил Таньку на санках в школу. Только не любил, когда смотрят ему в
     больной глаз и гладят по голове, касаясь обгрызенного уха. Одно  плохо:
после  переезда в Москву  выяснилось, что  Абрек  долго  не может терпеть  -
максимум восемь часов.
     Утреннюю прогулку  без лишних слов взяла на себя Липа, в середине дня с
Абреком  выходила  во  двор  Таня,  опутав  его  пораненную  свирепую  башку
самодельным намордником,  а  вот  последняя  прогулка  перед сном ока╜залась
самая  скандальная.  Дети спали, Георгий пса  не  касался вообще, Липа  свое
отгуляла утром,  а  Лева с  Лю╜сей  неизменно  устраивали  по  этому  поводу
скандалы.  Ча╜ще  всего,  наскандалившись  вволю,  демонстрируя  друг  другу
характер, они просто ложились спать, оставляя Абрека, страдающего от стыдной
нетерпимости, маяться  на  сундуке  в  коридоре.  По-щенячьи  подвывая,  пес
впол╜зал  в большую  комнату  и  молча тыкался холодным но╜сом  в Липу. Липа
просыпалась,  очумелой рукой  шарила  по  жесткой собачьей морде и  начинала
одеваться.
     Лева устроился прорабом на стройке в Кунцеве, черт знает где, а с Люсей
не вытанцовывалось.  Она  все еще  числилась  студенткой  пятого  курса  и с
большим  трудом  смогла  устроиться  техником-смотрителем  в  жилой  дом  на
Ново-Рязанской.
     Вошедший было на Дедовом Поле в вольную жизнь, в  Москве Лева о водке и
прочем, сопутствующем выпив╜ке,  скоро позабыл; работал тяжело,  возвращался
домой поздно, усталый, небритый,  в перепачканных глиной са╜погах, через всю
Москву, а  утром к семи - снова на объ╜ект. Особенно не разгуляешься. А если
он иногда  и  вы╜пивал,  то первый  в  квартире знал  об этом  Абрек.  Как и
большинство сильных собак, он не выносил пьяных и пьяный  разговор,  потому,
заслышав в коридоре неуверен╜ные шаги хозяина, недовольно сползал с сундука,
тяже╜лой  лапой открывал дверь  в большую комнату  и  с  подав╜ленным  рыком
заползал под кровать Липы и Георгия, распихивая чемоданы.
     Люсю  усталость мужа  не заботила: злоба за  его  раз╜гульную жизнь  на
торфянике еще булькала в ней. Рабо╜тает и работает, все устают.
     Сама же Люся в жэке прижилась... Что ни говори, "Людмила Георгиевна без
пяти минут дипломированный Инженер, возраст ее - тридцать с небольшим, самый
обольстительный,  если  верить   Бальзаку  (так  произноси╜ла  Люся  фамилию
любимого в  настоящее  время писателя),  да плюс ко  всему деловые качества,
исполнитель╜ность, хватка.  Уж чего-чего... И  стало быть, главный  ин╜женер
жэка,  а  следом  и  начальник  ремжилконторы   были  довольны  своим  новым
сотрудником и  старались при ней выглядеть  не  мордатыми сипатыми мужиками,
каковыми  они   являлись,   а  элегантными  обходительными   кавалера╜ми.  С
монтерами,   плотниками   и   сантехниками  Люся,   ис╜пользуя  расположение
начальства, обращалась строго.
     По    ходу    жизни    Люся    выяснила,   что    в    ее    подопечном
огромном-многокорпусном доме на Ново-Рязанской оби╜тает самый  разнообразный
народ.  И  врачи,  и  директора  магазинов,  бывшая  опереточная  актриса  и
сравнительно молодой, правда, маленького роста, поэт-песенник.
     Бывшая опереточная актриса Ирина Викторовна учила Люсю красоте. Однажды
Люся,  обследовав по вызову артистки засорившийся  унитаз, нашла, что унитаз
дейст╜вительно  засорен,  и  засорен без  вины  Ирины Викторовны, просто  от
времени, а следовательно, подлежит ремонту  без  дополнительной  оплаты,  на
которой  настаивали  сан╜техники.  Неделю  шли переговоры,  обрекшие  бывшую
ар╜тистку на страдания и обращение за помощью к недру╜желюбным соседям. Люся
прислала  к Ирине Викторовне трезвого сантехника, объявив ему предварительно
на  "торфяном"  языке о  возможных  последствиях  его недоб╜росовестности, и
обязала  сменить старый  кран на кухне. И пошла  лично проверить исполнение.
Ирина  Викторов╜на после всех положенных слов велела ей записать те╜лефон и,
пожалуйста,  звонить  без  стеснений,  если  потре╜буются  билеты  на  любой
спектакль. Люся скромно по╜благодарила ее, тихо сказала:
     - Ирина Викторовна, а я вам могу еще помочь...
     - В чем, Люсенька?-артистически улыбнулась Ири╜на Викторовна.
     - У меня есть знакомый врач, очень хороший ревма╜толог. Еще когда  Таня
болела... Я с удовольствием вас с ним познакомлю.
     - Это,  Люсенька,  прекрасно, но на какой предмет?  У  меня, тьфу-тьфу,
лошадиное  здоровье.  Мигрени,  прав╜да,  а  в  остальном  бог  миловал, как
говорится.
     Люся замялась.
     -  Я  думала...  у вас так тепло в квартире, а...-  Люся не знала,  как
поделикатней  сказать  о  своем  удивлении по поводу  того,  что ноги  Ирины
Викторовны были обуты в валенки.
     - Ах, вот оно что? - догадалась артистка.- Валенки вас сбили с толка! К
здоровью моему они  никакого  от╜ношения не  имеют. Это для красоты. Я  вам,
Люсенька, открою один маленький дамский секрет. Я, как вы знае╜те, артистка,
артистка оперетты. А  у меня  - тайну откры╜ваю,- у  меня волосатые ноги.  И
нравится,  вернее,  нра╜вилась  эта  особенность  далеко  не всем.  Конечно,
сущест╜вует много  различных средств. Попросту говоря, можно  ноги и  брить,
но...  Валенки самое  испытанное  и безболез╜ненное,  нехлопотное  средство.
Главное, просто, как и все гениальное. Пожалуйста...
     С этими словами Ирина Викторовна красивым балет╜ным жестом достала ногу
из черного валенка  и  подала  Люсе как для  рукопожатия. Нога действительно
была безукоризненной, гладкой, в черных, едва заметных то╜чечках.
     -  И  чем  грубее  войлок,  тем  лучше,-  закончила  по╜каз  ног  Ирина
Викторовна.
     Дома Люся достала с полатей старые валенки Геор╜гия, выбила из них пыль
и с этого дня с валенками не рас╜ставалась. Ирина  Викторовна открыла Люсе и
другие  секреты  сохранения  красоты.  Она запретила  ей  употреб╜лять  дома
бюстгальтер для  предотвращения  продольных  морщин на  груди, показала, как
надо загибать ресницы на тупом ноже (несколько раз после визита точильщика в
Басманный, не проверив нож, Люся под корень отхваты╜вала  себе ресницы), и в
заключение  Ирина  Викторовна  научила   Люсю   пользоваться  разнообразными
кремами, перед сном и после, вклепывая крем в лицо при помощи массажа.
     Теперь  вечерами с  липким  от  крема "перед сном" ли╜цом,  проверяя  у
Таньки уроки и выравнивая по прописям палочки у  первоклассника Ромки,  Люся
наставляла детей голосом, дребезжащим от одновременно производимого массажа:
     - Е-сли за-автра кто дво-о-ойку принесе-ет, измордую...
     На  короткое время  Липа  по  настоянию Люси завела домработницу, но та
оказалась  "озорницей", а попро╜сту- сплетницей. Липа застигла  ее во дворе;
та с сочув╜ствием рассказывала, как тяжело, внатяг живут Бадрецовы, хотя все
начальники;  Олимпиада  Михайловна  в  ми╜нистерстве,  а Георгий Петрович  -
главный бухгалтер. У Георгия Петровича одна  пара нижнего белья,  и, когда в
стирке, Георгий  Петрович спит голый, а чай  пить выходит в халате Олимпиады
Михайловны. Больше дом╜работниц Липа не заводила.
     В эти годы у Люси случился "грех", да и не то чтоб "грех" - сознательно
совершенное  отвлечение от семей╜ного счастья,  первое после Прибалтики.  На
этот раз  с по╜этом-песенником  Игорем Макаровичем, проживающим в Люсином по
работе доме на Ново-Рязанской в кварти╜ре 48.
     Игорь Макарович недоумевал, почему такая красивая эффектная женщина,  с
таким тонким вкусом,  музыкаль╜ная, владеющая  в  совершенстве  иностранными
языками,  как  такая  бесподобная женщина  работает  техником-смотрителем  в
окружении грубых, в основном пьяных, мужиков.
     Иногда  в  нетрезвом виде Игорь Макарович предлагал  Люсе выйти за него
замуж. И в трезвом виде он иногда подтверждал свое нетрезвое предложение, но
пойти за╜муж за поэта-песенника Люсе мешало многое, в том чис╜ле: малый рост
Игоря Макаровича, внешняя схожесть с Чарли Чаплином,  при полном  отсутствии
чувства  юмора,  и   дети.  Иногда  Игорь  Макарович   звонил  в  Басманный,
напарывался на Липу, и если был не очень  трезв, то все слова, которые хотел
сказать Люсе, говорил Олимпиаде Михайловне для передачи их  дочери, когда та
вернется  из  жэка.  Липа,  как ни  странно,  к  супружеской  измене  дочери
относилась спокойно, как к житейскому делу, на╜стаивая только, чтобы Люся ни
в коем случае не забере╜менела, о чем неоднократно с полной ответственностью
заявляла  поэту-песеннику.   Снисходительность   Липы  бы╜ла  совершенно  не
характерной,  потому что применитель╜но  к  другим  лицам  Липа была в таких
случаях  беспощад╜на.  По-прежнему  благожелательно  относясь  к Леве,  Липа
рекомендовала   дочери  повнимательнее  прислушаться  к  предложениям  Игоря
Макаровича в части  супружества. Игорь Макарович  ей вообще импонировал  как
раз  тем,  чем не  нравился  Люсе:  отсутствием  чувства юмора, кото╜рое она
называла серьезностью, и невзрачной внешно╜стью, гарантирующей спокойствие в
браке.
     Но при всем своем доброжелательном отношении к Игорю Макаровичу Липа не
всегда  была  согласна с его  действиями. Как-то она заметила  на шее дочери
неболь╜шой  синячок, которому не  придала значения. Потом ее  вдруг осенило,
она нервно закурила и, поджав губы, про╜изнесла:
     -  В  шею  целуют  только   проституток.  Есть  женщины-  матери,  есть
женщины-самки.  В  кого ты,  Людмила, такая  страстная? Я  вроде  порядочная
женщина.
     Однажды  Люся  в очередной раз поздно пришла  "от подруги". Пришла  она
задумчивая, с пустыми глазами и рассеянными движениями.
     - Где ты была? - как всегда в таких случаях пони╜жая голос до мужского,
спросил Лева.
     Люся брякнула про подругу, потом взглянула на ча╜сы - полвторого, потом
на мужа и устало сказала:
     - - Пошел ты к черту... С собакой гулял? Лева оскорбленно  отвернулся к
стене. Люся вышла  в переднюю. Абрек лежал на  сундуке, виновато поджав уши.
Возле сундука стояла лужа.
     - У, сволочь! - Люся ударила пса лакированной су╜мочкой по морде.
     - Кто там, что там? - заверещал сонный Липин го╜лос из большой комнаты.
     - Спи. Я...  Весь пол загадил... Вывести не могли. Завтра отвезу  его к
Чупахиным в Одинцово.
     - Что,  что  такое? -  в испуге залепетала  Липа, вы╜скакивая  в ночной
рубашке  в  коридор.  - Какое  Одинцо╜во?  Зачем!  Сейчас все  вытрем. Какое
Одинцово?
     Лева так и не придумал, как отомстить жене. Он про╜сто собрал манатки и
перебрался в Уланский, благо жи╜лищные условия там улучшились: Оля с недавно
обре╜тенным мужем находилась в Монголии - и вторая ком╜ната пустовала.
     Люся насторожилась. С уходом мужа ушла его  зар╜плата. Но главное - она
опасалась, что  Лева  выпишет╜ся  из Басманного,  где  он был прописан после
Дедова По╜ля, и  тогда обещанная квартира, из-за  которой  он пошел работать
прорабом в Кунцево,  накроется. Но  время шло, Лева на развод не подавал, из
квартиры не  выписывался. Игорь  Макарович, узнав  о  разрыве  Люси с мужем,
больше своей руки не предлагал ни в пьяном, ни в трезвом виде.
     Детей Люся против отца не настраивала,  не зная еще, Как все обернется.
Таня ходила в восьмой класс, у  нее были  свои проблемы, в  частности -  как
сделать  большой пучок при небольшом количестве волос.  Свободное  время она
проводила перед зеркалом, пытаясь завернуть внутрь са тряпочку, даже сделала
из картона легкий валик поддержания волос  на  нужной  высоте. Однако все ее
были тщетны и лишь вызывали слезы.
     Отчаявшись  создать прическу, как  у киноактрис,  чьих фотографий у нее
была целая колода, Таня проколола в платной поликлинике уши для сережек, что
было   кате╜горически   запрещено   школьными  правилами,  и  Люся  не╜много
отвлеклась  от  мрачных  мыслей,  воюя  с  директри╜сой  школы.   Директриса
настаивала на том,  чтобы Таня не только не носила сережек, но и чтобы у нее
не было дырок в ушах.
     Ромка  ходил  в  первый класс,  и Липа,  в  связи  с  тяже╜лым семейным
положением дочери, ушла с  работы. Она была  верна себе и, выйдя на  пенсию,
решила,  как  в  преж╜ние  времена, посвятить свободное  время  -  его стало
мно╜го- здоровью внука. Ромка  слег. В течение короткого времени он научился
есть таблетки,  которых теперь ста╜ло вдоволь,  чего нельзя было сказать про
послевоенные времена, когда Липа "лечила" Таню.
     -  Уберите Олимпиаду Михайловну,- молила участ╜ковый врач-педиатр,- она
погубит мальчика. Или отдай╜те ребенка в детский дом.
     -  Врачи  ничего  не  понимают,-  парировала  Липа.-  А   ты,  Люся,  в
медицинском отношении совершенно неве╜жественна.
     Убрать Липу было некуда, и Ромка лежал в  постели  с потухшими глазами,
вялый,  а Липа сидела  рядом  и чи╜тала ему  для развития  книжки, перемежая
чтение пись╜мом и арифметикой, чтобы не отстать от школы.
     Иногда Ромка робко спрашивал бабушку,  стесняясь, как будто речь шла  о
покойнике:
     - А где папа?
     На что  Липа  неизменно  отвечала:  "Спи, Ромочка", если  дело  было  к
вечеру, или уходила покурить в перед╜нюю- если днем.
     Из Монголии возвратилась Левина сестра  Оля  с му╜жем. Места в Уланском
опять  стало мало, и Леве приш╜лось перебираться в Басманный. Люся встретила
мужа кротко, с чувством вины, готовая  понести запоздалое на╜казание. И  она
его понесла.
     Поскольку Оля в Монголии немного разбогатела,  Ле╜ва попросил у  сестры
три  тысячи  полу  - в  долг,  полу  -  в подарок.  И  приобрел  автомобиль.
Рассыпающуюся от  тяжелой  прежней довоенной,  военной и  послевоенной жизни
машину немецкой  марки "БМВ".  О чем  небрежно  сообщил непрощенной жене  за
ужином  на Басманном.  Люся,  к  удивлению  мужа, хай  не подняла, а  просто
за╜смеялась:
     - Дурак ты все-таки, Левка!
     Теперь  Лева  лежал под  автомобилем  все  вечера, а  также  выходные и
праздничные дни. И куда только де╜валась усталость! Денег он в дом не носил,
все уходило на бездонную приземистую  "БМВ", которая все чини╜лась, чинилась
и не трогалась с места.
     Люся  не  только  не  роптала  на  безденежье, но  и,  ис╜пользуя  свое
служебное  положение, посылала  рабочих помогать  мужу.  Лева от помощи жены
гордо отказывал╜ся, выражая дома ей свое  презрение, но рабочих, зале╜зающих
к нему под машину, тем не  менее не  гнал. Маши╜на не заводилась.  Люся вела
себя  очень  хорошо,  и  они  незаметно  помирились. И  как  только согласие
восстано╜вилось, про "БМВ" Лева забыл. Но дворник Улялям про мешающую уборке
двора машину не забыл и принудил Леву перегнать этот хлам. Лева отбуксировал
машину на Сретенский бульвар, покрыл брезентом и, облегченно вздохнув, убыл.
Однако  через месяц  в Басманный  позво╜нили  из милиции (хозяина  узнали по
номеру машины)  и  предложили забрать  машину с  бульвара,  так как она  там
используется не по  назначению: в  машине ночевали по╜дозрительные личности,
где оставляли продукты, пустые бутылки и стаканы.
     Лева снова зацепил  машину буксиром  и  потащил  в Басманный. По дороге
машина  два  раза  обрывалась  на  Самотеке  и у  Красных  ворот,  парализуя
движение.
     Наконец Лева поставил машину в Басманном под ок╜на квартиры.
     Улялям пришел раз - безрезультатно. Пришел  два. И больше приходить  не
стал.
     Однажды  многочисленные   татарчата  из  подвалов  до╜ма,  родственники
Уляляма, постоянно интересовавшиеся у Левы "на этой ли машине ездил Гитлер",
из озорства и, наверное,  по просьбе Уляляма разбили в машине окно  и сунули
внутрь  горящую  рвань, запалив ей  нутро. В кон╜це  пожара  машина легонько
взорвалась,  на  шум взрыва  Липа  высунулась  в  окно,  увидела пожарище  и
позвонила Леве на работу. Так рассказывала потом Липа. На самом же деле было
иначе.
     Липа,  по-матерински  страдая  от  затянувшегося  в  свя╜зи  с  машиной
безденежья дочери,  услышав  взрыв, обна╜ружила,  что  машина горит. Она  не
только тут же  не  по╜звонила  зятю, но, более  того, старалась  максимально
за╜городить собой окно, чтобы Ромка, еще не ушедший в Школу, не смог увидеть
горящую машину. Она  дождалась, пока внук уйдет, посмотрела, как  татарчата,
блудливо озираясь, копаются в дымящихся  останках "БМВ", и, еще подождав для
верности,  позвонила  Леве,  выполняя  родственный  долг  по  наблюдению  за
автомобилем.
     ...Радио доиграло гимн. Липа зашевелилась. Абрек  заскулил аккуратно  -
диктор  объявил шесть часов утра.  Липа  встала,  почесала спину и сказала в
сторону перед╜ней тихим баском:
     - Сейчас, милый, сейчас.
     Пес услышал и затих.
     Она вышла  из  квартиры и спустила  Абрека с  повод╜ка.  Пес понесся  с
четвертого этажа;  через  несколько  се╜кунд громко хлопнула  входная дверь.
Липа,  не   торопясь,  спустилась  следом.  Она  вышла  из  дома,  поплотнее
за╜пахнулась в шубу и пошла двором в сторону Ново-Рязан╜ской. За Абреком она
не смотрела, зная, что пес ее видит и в темноте далеко не убежит.
     Она шла выверенным  маршрутом: до  Ново-Рязанской,  там  в  троллейбусе
выкурит папироску, затем  назад мимо  гаражей, к помойке - и конец прогулки.
Как  раз  на  двадцать  минут.  Она  вышла  со  двора  на  улицу.  В  ворота
молокомбината  заехала машина,  судя  по  металлическо╜му  стуку,  груженная
пустыми  молочными  флягами. Липа  вспомнила,  как в сентябре  сорок первого
дурная бомба  попала в  молокомбинат. И смех и  грех...  Ночью объяви╜ли  по
радио воздушную тревогу, они  все побежали  в под╜вал, а с Георгием никак не
могла справиться. Не пойду, говорит, и все. Они убежали, а  он остался.  Тут
она  и вле╜тела,  бомба, прямо в склад. В молочные фляги!  Фляги взлетели  в
воздух и стали по очереди сыпаться с неба с  жутким грохотом. Даже в подвале
было слышно, как они  рушились на крышу их дома. Кончилось тем, что Ге╜оргий
в одних подштанниках, босой примчался в бомбо╜убежище.
     ...Липа умиленно  наблюдала,  как  пес,  урча, барахта╜ется  в  грязном
сугробе под фонарем. Стоять было  холод╜но, кроме того,  пора было покурить.
Вот  как  раз  и трол╜лейбус.  Просто  на  улице  Липа никогда  не курила  -
вуль╜гарно.  Лучше  где-нибудь  на лавочке  незаметной или вот в  пустом еще
ночном  троллейбусе  с открытыми  дверями. Липа вышла  из  подворотни. Вдоль
Ново-Рязанской  от  вокзалов  и  вниз  до  Бауманской  стояли  троллейбусы с
за╜чаленными дугами.
     Липа наступила одной ногой на подножку, обернулась к собаке:
     - Абрек, я здесь,- чтобы пес не волновался.
     Села  на  заднее сиденье, достала  папиросы. Однако в  троллейбусе  она
оказалась не одна. На звук  чиркнув╜шей спички  за  спиной переднего сиденья
выросла голова в шляпе. Липа дернулась было, чтобы встать, потом вспом╜нила,
что не одна: Абрек рядом, двери открыты.
     Из вежливости Липа предложила:
     - Не желаете папиросочку?
     Человек  вздрогнул, видимо,  проснулся.  Обернувшись, он попал под свет
фонаря с улицы, Липа, приглядевшись, вскрикнула:
     - Господи! Александр Григорьевич?! Не вы ли?
     -  Здравствуйте, Олимпиада  Михайловна,-  припод╜нимаясь не  до  конца,
сказал Александр Григорьевич и дотронулся до шляпы.
     Липа пересела к нему. Протянула "Беломор-канал".
     -  Да что  же  я,  дура,  ведь  вы  не курите.  Конечно - таберкулез...
Вернулись?.. А что ж вы так? Мы бы вас встретили... Александра Иннокентьевна
знает?..
     - Она знает, но...
     - Не принимает?! - воскликнула Липа. Александр Григорьевич молча развел
руками.
     -  Сниму жилплощадь... пока документы.  А там,  я ду╜маю,  Шура изменит
свое отношение. Вы понимаете?..
     Липа послушно  кивнула, хотя  никак  не могла понять, почему  Александр
Григорьевич не  идет к себе домой, а мерзнет в троллейбусе возле  ее дома. В
шляпе.
     - Почему вы в шляпе? Вы простудитесь.
     - Это не самое страшное. Как Лева, Люся... девочки?
     - Младший - мальчик,- поправила его Липа.- Ромочка. Семь  лет. В первый
класс ходит. А чего же мы сидим-то? Ну-ка давайте поднимайтесь!
     - Рановато, Олимпиада Михайловна...
     - Поднимайтесь, поднимайтесь без разговоров. Пошли чай пить.
     Липа вышла  из троллейбуса и подала Александру  Григорьевичу руку,  как
ребенку.
     - Осторожнее.
     Из подворотни молча  через сугроб  бросился  Абрек. Нельзя!  -  заорала
Липа.- Фу! ,  не успев сбросить скорость, забуксовал, ударил ра Григорьевича
задом по ноге и, виновато под-хвост, убежал в подворотню.
     - Это наш,- сказала Липа.- Левочка с торфораз╜работок привез. Абрек.
     - Да  я их и  всегда-то...- срывающимся голосом про╜бормотал  Александр
Григорьевич.
     -  Да  что вы!  Он  только  на  вид такой страшный. Он добрый пес. Лифт
только с восьми, не тяжело вам на чет-вертый?
     Преодолевая   последний   лестничный   марш,   Липа  бес╜покоилась   об
одном-только бы Люся не орала с утра. И она совсем не была уверена, что Люся
проявит по от╜ношению к Александру Григорьевичу должное гостепри╜имство.
     Она  обернулась  к ползущему за ней в одышке Алек╜сандру Григорьевичу и
на всякий случай напомнила:
     - У Люси с нервами плохо...
     - Да-да,- послушно кивнул Александр Григорьевич.
     - Сиди и учи,  раз вчера не  успела!..- донесся из квартиры Люсин голос
на фоне Танькиного плача.- И по-ори мне еще!..
     Абрек тявкнул под дверью. Он всегда взлаивал, когда Люся заходилась, не
выдерживал ее тембра.
     - Нервы...- вздохнула Липа и нажала звонок.

         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 

        7. САША И ШУРА

     Алик Ожогин  тронулся  давно, но окончательно сошел с  ума  недавно. Он
собрался, как обычно, в институт, а перед самым уходом решил побриться.
     Из ванной Алик вышел странный:  полголовы было в ежике, другая половина
- голая, обритая.  С тем и при╜шел на кухню.  И, не моргая, глядя  в упор на
Кирилла,  попросил  у соседа закурить.  Кирилл  Афанасьевич сегод╜ня  был во
вторую  смену,   сейчас  он   хозяйствовал.   Он   от╜ложил   недоошкуренную
картофелину,  вытер  руки  о же╜нин фартук,  которым  был  подвязан,  и,  не
выказывая удив╜ления, похлопал себя по карманам:
     - В комнате, сейчас принесу.
     Пока Кирилл ходил за куревом, на кухню вошла Александра Иннокентьевна с
кофейником в руках.
     - Закурить есть? - не моргая, тихо спросил ее Алик.
     - Я не курю,- спокойно ответила Александра  Инно╜кентьевна. Она  знала,
что иногда  Алик  бывает не в себе, а на голову не обратила внимания.  Ни на
кого  и ни  на  что  не  обращать  внимания -  было  одно из  проявлений  ее
деликатности,   а  может   быть,  самоуглубленности.-  Алик,  будьте  добры,
постучите мне, когда вода закипит. Доброе утро, Кирилл Афанасьевич.
     Кирилл кивнул и подался в сторону, пропуская Алек╜сандру Иннокентьевну.
Он протянул Алику сигареты.
     - Ты тоже "Ароматные" куришь? - печально спро╜сил Алик.
     - Забористые, я не обижаюсь,- как ни в чем не бы╜вало ответил Кирилл, а
про себя  решил, что дело совсем  плохо: вежливый Алик  назвал его  на "ты",
чего никогда не было,  и  удивлен маркой  сигарет, хотя  прекрасно знал, что
Кирилл курит именно "Ароматные".
     Алик  подошел к плите,  прикурил от конфорки и сел  на Дорину скамейку,
единственное сидячее место на кух╜не. Выбритая, не  заветрившаяся еще голова
его - вернее, полголовы - была в кровавых порезах. Кирилл напря╜женно думал,
что  предпринять,  но на  всякий случай от╜влекал  уже сумасшедшего, как  он
понял, Алика от даль╜нейших необдуманных действий разговорами.
     ---На фронте тоже  у  нас...  Обовшивеешь  иной раз -  ороешься наголо.
Товарища еще попросишь. Можно и
     в одиночку, только без спешки, а то пообдерешься весь напрочь...
     Из  прикухонной  каморки,  где  раньше  жила  прислуга,  выползла  Дора
Филимоновна Кожух. Дора несла  ночной горшок, прикрытый  круглой фанеркой, с
ручкой. Горшок  она несла, прижав к животу, и  чуть не  ткнулась им в спи╜ну
Алика. Открыла уже было рот, чтобы поругать его  за курение на кухне, за то,
что без спроса занял скамейку, но осеклась и дрогнула, чуть не  выронив свою
ношу.
     - Тсс,- сказал Кирилл, показывая ей, чтобы ис╜чезла.
     Дора, пятясь, вползла задом в свою клетушку, тихо щелкнул замок.
     -  Ты покури  еще  чуток,-  ласково  предложил Кирилл  Алику,-  посиди,
покури,  куда  торопиться,  мало ли...  А  я  на уголок сбегаю,  еще  курева
подкуплю.
     Кирилл скоренько  накинул  пиджак  и  постучал  в  ком╜нату  Александры
Иннокентьевны.
     -  Да-да,   спасибо,  Алик!  -   отозвалась  Александра  Иннокентьевна,
загороженная спинкой кресла.
     -  Это  я,- всунувшись  в комнату, негромко сказал Кирилл.-  Я  говорю,
чтобы на кухню пока не вылазили, мало ли... Вроде Алик-то,  я говорю, совсем
сошел...
     - Да-да,- не отрываясь от стола, кивнула Алексан╜дра Иннокентьевна.
     Александр  Григорьевич в наушниках, полузакрыв  гла╜за, сидел на  своем
диване, в углу.
     Кирилл махнул рукой и,  чтобы не тратить попусту время, побежал  искать
мать Алика Глафиру Николаев╜ну, работавшую уборщицей в соседнем доме.
     Александр  Григорьевич сидел  на диване в  белой ниж╜ней рубашке,  тихо
дирижируя одной рукой и лишь  иногда тихо подпевая неизвестной, льющейся ему
прямо в уши музыке.
     -  Мешаешь,-  не  отрываясь  от  писания,  строго  ска╜зала  Александра
Иннокентьевна, но Александр Григо╜рьевич, оглушенный наушниками,  повел руку
вверх и громко дотягивал срывающимся голосом окончание арии.
     - Ты мне мешаешь!
     Александр Григорьевич указательным пальцем поста╜вил в воздухе точку и,
весь  встрепенувшись,  открыл  гла╜за,  все  еще  находясь  под музыкальными
чарами.
     - Прекра-а-асно... Собинов. Ариозо  Ленско...- он растерянным движением
сковырнул наушники.- Что, Шурочка?
     - Ты мне мешаешь,- в третий  раз произнесла Алек╜сандра Иннокентьевна.-
Почему ты до сих пор в нижнем белье?
     -  Да-да,-  закивал  суетливо  Александр   Григорье╜вич.-  Обязательно.
Сорочка, я полагаю, уже высохла.
     -  Не  знаю,-  строго  сказала Александра  Иннокен╜тьевна, склоняясь  к
столу.
     На кухне Александр Григорьевич  палкой  стащил  с ве╜ревок  выстиранную
вчера Маней рубашку.
     - Вполне, вполне...- бормотал он, щупая, досохла Ли.- Приветствую вас,-
кивнул  он Алику,  незаметно  по╜явившемуся на  кухне.-  Погода нас  сегодня
изволит ра╜довать, ха-ха-ха...
     - На,-сказал хмуро Алик, протягивая ему клочок бумаги.
     -  За  газ, за электроэнергию? - Александр  Григорье╜вич взял бумажку и
близко  поднес к  правому глазу,  по╜тому  что левым  из-за  катаракты видел
слабо.  Действиям  Алика  он пока еще  не удивился, так  как расход  газа  и
электроэнергии всегда списывал  со счетчиков  Алик.- Так-так,- бормотал  он,
поднося бумажку поближе к ок╜ну.- Сколько, интересно, в этом месяце?
     "Уважаемый  сосед, Александр Григорьевич. Дайте мне, пожалуйста, десять
рублей, до среды. Сосед Алик".
     -  Что, что?..  Не понял! То  есть... Вам  десять рублей  требуется?..-
Александр  Григорьевич пожал неопреде╜ленно плечами.- Нужно обратиться  к...
за...   к  Алексан╜дре   Иннокентьевне.  Она,  безусловно...   Одну  минуту,
разу╜меется...- Александр Григорьевич,  зажав просьбу в руке, медленно пошел
к жене.- Шурочка. Извини, я тебя от╜влекаю, Алик просит денег взаимообразно.
Немного. Де╜сять рублей. Я полагаю, надо...
     -  У  тебя  свой  бюджет,-  сказала  Александра  Инно╜кентьевна.-  Свои
соображения.
     - До среды,  если  я не ошибаюсь?  -  уточнил  Алек╜сандр  Григорьевич,
вернувшись на кухню.
     Алик уточнять не стал, вытянул деньги у него из  пальцев и убрел к себе
в комнату.
     ---Несколько   неопределенно...-   задумчиво   побарабал  naльцами   по
кухонному  столу Александр Григорьевич Сорочка суха, несколько  неглажена...
Прекрасно, теперь - найти соответствующий воротничок...

     Сорок  лет  тому  назад  Феня  Цыпина  отдыхала  со  своей  подругой по
университету  Шанявского Шурочкой  Щед╜риной  в  воскресенье  на  пруду  под
стенами Новодевичьего монастыря.
     Шурочка   поделилась   с   подругой   семейными  неприят╜ностями:  брат
Пантелеймон совсем  отбился от рук и не желает  учиться.  А бить его отец не
решается -  боится убить, основания  для  этого у отца были. В юности, когда
Иннокентий Сергеевич начинал коммивояжерскую карье╜ру под Тамбовом, к нему в
пролетку  сунулись ночью два  шаромыжника.  Отец  сшиб  оборванцев  лбами  и
выкинул их из пролетки. Один умер, другой - живой, но искале╜ченный- показал
на молодого купца; Иннокентий Сер╜геевич еле отсудился.
     Фепя  сочувственно  кивала,  слушая  подругу,  и  посо╜ветовала  нанять
репетитора, а именно: своего  младшего брата Сашу, "очень способного и очень
любящего детей".
     Саша  Цыпин  действительно  был  способный,  иначе бы  он  не  вошел  в
процентную норму  реального училища.  Но детей  он  не любил. Однако  быстро
выудил  Пантелеймо╜на  из неминуемого позора, и семья  Щедриных  с  радостью
приняла  его в  свой домашний  обиход; из  репетиторов он незаметно  вырос в
члена   семьи  купца   второй  гильдии   Щедрина.  Он  успешно   дрессировал
Пантелеймона по всем предметам, вплоть  до закона божьего, от которого сам в
реальном училище был освобожден.
     В свободное время Саша Цыпин и Шурочка Щедрина посещали балет и оперу -
оба  любили музыку. Шуроч╜ка,  выросшая в довольстве, была очень деликатна и
пото╜му на галерку лазила без особой печали. Тем более что  крупный, похожий
на армянина Саша с каждым днем все больше и больше ей нравился, особенно его
горящие чер╜ные глаза.
     Шурочка с  первых  же дней супружества  поставила ус╜ловие: гражданская
жизнь  каждого  из  супругов должна  быть  независима.  И  даже  их  брачные
отношения с  Са╜шей, следуя передовой моде тех времен, в порядке проте╜ста и
вызова ханжеской буржуазной  морали, не были уза╜конены- в метрике их дочери
Ольги значилось: "Рож╜дена  от девицы  Щедриной", без всякого  упоминания об
отце.
     Чтобы муж раз и навсегда понял, что она не шутит в своих свободолюбивых
претензиях, Шурочка, оставив по╜лугодовалую дочь, ушла на германскую войну в
летучий  отряд сестрой  милосердия,  откуда  вернулась  с немецкой  пулей "в
верхней трети бедра".
     В мирное  время  Александра  Иннокентьевна жила  в  семье изолированно.
Никогда никого не просила ни о каких услугах и сама никогда ничего не делала
для дру╜гих. "Ты же знаешь,  Саша, что для  этого есть различные мастерские,
наконец,  ателье",-  удивлялась   она,  пожимая   плечами,  когда  Александр
Григорьевич  робко давал ей понять,  что  не может длительное время ходить с
оторван╜ной пуговицей или в порванном носке.
     Нельзя,  однако,  сказать,  что она  была  безумно  заня╜та.  Нет,  она
посещала все  вернисажи, концерты, регуляр╜но навещала  многочисленных своих
родственников, рас╜киданных  по всей Москве, а также и  родственницу му╜жа -
свою университетскую подругу - Фаину Григорьев╜ну Цыпину.
     Она старалась  никого никогда не обижать специально, а если уж все-таки
в  результате каких-нибудь  ее дейст╜вий рождалась обида, виноватой  никогда
себя   не    счита╜ла.   Единственными   своими    недостатками   Александра
Ин╜нокентьевна считала неумение  рисовать  и чрезмерную  снисходительность к
окружающим.
     Невестку свою она умудрилась обидеть в первые же дни, и Люся всю  жизнь
помнила  эту обиду. Лева нашел на антресолях в  Уланском  поломанную  резную
рамочку  красного дерева с овальным отверстием для фотографии.  Он  подклеил
рамочку и вставил туда Люсину фотогра╜фию.
     Александра  Иннокентьевна,  обычно  не  снисходившая  к мелочам  жизни,
увидела  невестку в  рамочке, сняла ра╜мочку со стены, выдрала оттуда Люсю и
сделала  сыну  строгое  замечание:  "Как ты  посмел  взять  чужую  вещь  без
разрешения?"  В  ажурную  рамочку  она вставила  умер╜шего  от водянки брата
Пантелеймона, о котором, спра╜ведливости ради, отзывалась как о человеке "не
очень умном".
     ...Глафиру  Кирилл нашел в соседнем доме,  Глафира заканчивала подъезд.
Она устало разогнулась с тряпкой
     - Чего там?
     - Алик, я говорю, того... Вроде как постригся... Сходи посмотри.
     -  Глафира в  ужасе  растопыренной  ладонью  закрыла  потное от долгого
нагиба лицо, чтоб не пугаться вслух.
     - Да  ничего такого,- засуетился  Кирилл.-  Башку  малость так обрил до
половины. Курит сейчас.
     Глафира уронила тряпку.
     ...Алик  заперся в  комнате и молчал,  не  открывая на просьбы  матери,
Кирилла и Доры. Глафира сидела на по╜лу у двери и плакала. Кирилл уговаривал
Алика:
     - Ты дверку-то чуток приоткрой, и все. И  посиди там. Мы-то к тебе и не
пойдем: ты, главное дело, дверку-то приоткрой...
     - Он, может, уж и повешался давным-давно,- пред╜положила Дора.
     - Откуда слово-то такое вычерпала? - застонала с пола Глафира.- Бога-то
хоть побойся...
     - А у них, Николавна,- нагнулась над соседкой До╜ра,- у них как зайдет,
так он  уж раз - и повешался. У психических как не по их  -так все... Кирюш,
ты в ли╜чину-то глянь, чего он там делает?
     - Глянь-то глянь, а он шилом пырнет,- засомневал╜ся Кирилл, но все-таки
припал глазом к замочной сква╜жине.- На ключ взял, не видать...
     -  Тогда в психическую  надо звонить. Или милицей╜ских звать,- уверенно
сказала Дора.
     Пока Кирилл по телефону вызывал помощь, Дора вскипятила чайник, подняла
с пола зареванную притих╜шую Глафиру.
     - Чего реветь-то впустую, Николавна. Не повешал╜ся - так  спит. Приедут
- разбудят. Чем выть, пойдем чайку свеженького.
     Скоро раздался длинный звонок в дверь.
     -  Забира-а-ть  приехали,-  радостно  сообщила До╜ра,  но  под взглядом
Глафиры, поперхнувшись  чаем, испра╜вилась:  - Нет, ты гляди, как  быстро-то
помощь ездиет. Раз - и приехали...
     Кирилл  подвел  к  двери трех  одинаково крупных  мужчин, разница  была
только в халатах: у двоих запах на спине тесемками, у  третьего - спереди на
пугови╜цах.
     - Этот врач, а те санитары,- объяснила Дора.
     -  ...Обрил  полголовы  и  заперся  вместо  института,- объяснял  врачу
Кирилл.
     Рядом без слов стояла Глафира, по-старушечьи ком╜кая концы платка.
     -  Топорик дайте,- попросил  врач.-  Или  ломик. Алик шел по  коридору,
ласково  придерживаемый с двух  сторон  санитарами. Смирительная рубашка  не
понадобилась, она так и висела на плече у одного из сани╜таров.
     - Повели-и...- довольно просипела Дора, благо Гла╜фиры рядом  не было.-
А не  закрывайся, мать  не  морочь. А то  ишь,  запирается! Сегодня полбашки
обрил, а зав╜тра, глядишь, и  самую  голову снесет. Не-ет. Оттеда те╜перь уж
только на Ваганьково...
     На шумные события в коридоре вышел Александр Григорьевич.
     - Приветствую вас,  приветствую...- пробормотал  он, увидев  незнакомых
людей в белых халатах.- Что такое, что случилось?..
     -   Алька  рехнулся  совсем,-   пояснила  Дора.-  В   су╜масшедший  дом
переправляют.
     - То есть? - развел руками Александр Григорье╜вич.- А-а?.. Надолго ли?
     - Безвылазно, раз спятил вконец.
     -   Позвольте,  позвольте...-Александр  Григорьевич   протянул  руки  к
удаляющемуся Алику.- А  десять  руб╜лей?..  Взаимообразно...  Да, хм. Тем не
менее, однако...
     Бронзовые часы на пианино пробили двенадцать раз. Александр Григорьевич
подождал, пока Алика,  по его  расчетам, спустят вниз, посадят в машину, но,
чтобы не  тратить время  без  толку, решил  пока  надеть галоши и  почистить
шляпу; но вот,  по  его  предположению, Алика увезли,  и  он, предварительно
покашляв,   чтобы   хоть  под╜готовить   бывшую  жену  к  сообщению,  сказал
неуверен╜ным голосом:
     - Шурочка, ну, я намерен в столовую, в сапожную  мастерскую  и  прочее.
Полагаю,  если  время останется,  по╜сетить баню...  Таким вот образом...  А
вообще-то сегодня...
     -  Да-да,-  кивнула  головой,   не   отрываясь   от  бумаг,  Александра
Иннокентьевна. Ее закрывала высокая спин╜ка английского кресла, но и не видя
ее, Александр Гри╜горьевич знал, что Александра Иннокентьевна в этот мо╜мент
кивает.- Закрой дверь, дует.
     Александр Григорьевич похлопал себя по карману ПИджака: нет, не забыл -
книжка была на месте.
     Уже на лестничной клетке четвертого этажа Алек╜сандр Григорьевич учуял,
что  Олимпиада Михайловна верна своему слову: действительно, как было  вчера
обе-Щано, фасолевый суп и, по  всей видимости, с грудинкой.  Вторым запахом,
которым  обдало  Александра Григорье╜вича,  был  запах  тушеной  капусты  со
свининой, тоже гарантированной  на сегодня Олимпиадой Михайловной  по случаю
его дня рождения.
     Оля утром поздравила отца  с семидесятилетием, сде╜лала губы бантиком и
сказала, что справлять пока не на╜до: "Вот кончится твоя  эпопея, заодно все
и отпразднуем. Ты же знаешь, какая мама... ортодоксальная..."
     После  возвращения   с  Севера  Александр  Григорьевич  узнал,  что  из
Уланского Александра Иннокентьевна  его  выписала  сразу  после развода. Про
развод ему сообщили еще там, но он надеялся, что прописка сохранилась.
     Прописался  он  в  Басманном,  благо  в  Басманном  был прописан  Лева.
Прописавшись,  Александр  Григорьевич  предполагал  снимать  комнату.   Люся
поддержала это его намерение - теснота  же. Лева  отмолчался, Георгия ни╜кто
не спрашивал; но что касается  Липы, та  категориче╜ски запретила Александру
Григорьевичу даже  заикаться  об  этом  "сумасбродном"  варианте:  Александр
Григорье╜вич  будет жить  в Басманном, до тех пор  пока...  До  каких  пор в
Басманном  будет жить Александр Григорьевич, Липа не  знала,  но подозревала
про себя, что  жить  со сватом  ей придется,  по  всей  видимости,  до самой
смерти. Ну  что  ж,  в тесноте - не  в обиде,  так -  так  так.  Алек╜сандру
Григорьевичу   было  предложено  вносить  в  бюджет  семьи  малую  сумму  на
пропитание. Конечно, Липа кор╜мила бы его и просто так, но опасалась, как бы
старик не стал чувствовать себя неловко в нахлебниках.
     Неожиданно  Александр  Григорьевич  прижился. И да╜же  приобрел особое,
очень  важное положение: он снова, как много лет назад, стал репетитором, на
этот раз внука-первоклассника. Теперь Александр Григорьевич чувство╜вал себя
на  своем месте.  И невестка  стала  благоволить  к  нему и не  заикалась  о
переезде.
     Однажды  Александра Иннокентьевна  позвонила  в  Басманный, что  делала
крайне  редко,  и наткнулась  на  голос бывшего  мужа. Говорить с ним она не
стала, но  подробно выяснила  у  Олимпиады Михайловны  все  об╜стоятельства,
касающиеся Александра Григорьевича. И, убедившись, что Александр Григорьевич
вернулся по закону  и со дня  на день дожидается оформления соответ╜ствующих
документов,   через   сына   предложила   бывшему   мужу  не  злоупотреблять
гостеприимством Бадрецовых и вернуться на свою жилплощадь.
     Александр Григорьевич послушно собрал чемодан и отбыл в Уланский.

     Но  в Басманный продолжал ходить через  день -  за╜ниматься с  Ромкой и
вообще...
     Александре Иннокентьевне он на всякий случай об этом не говорил, да она
и не интересовалась, загружен╜ная общественной работой.
     -  ...Господи!   -   всплеснула  Липа  руками.-  Я   ведь  вам  подарок
приготовила...
     . Александр  Григорьевич  изобразил  смущение, помы╜чал  и,  пока  Липа
металась по квартире в поисках подар╜ка, продолжил обед.
     -  Нашла,  слава богу! - С этими словами Липа по╜дошла сзади к  жующему
свату  и  обеими  руками напяли╜ла  ему  на  голову  шляпу.-  К  зеркалу,  к
зеркалу...  .  - Позвольте...- забормотал Александр  Григорьевич, подойдя  к
шкафу.- Какая  роскошь! Благодарю  вас,  Олимпиада Михайловна, ей-богу, даже
неловко...- Алек╜сандр Григорьевич поправил шляпу.- Великолепный ве╜люр...
     - Бабуль,  а мы с дедушкой Сашей сейчас пойдем Мясницкую  смотреть, да,
дедуль? - сказал Ромка, дое╜дая суп.- Где дедушка работал у капиталистов.
     Александр  Григорьевич поморщился  от  нелюбимого  слова  "дедуль",  но
кивнул.
     - Чрезвычайно все было  вкусно. Засим  разрешите  откланяться. Я думаю,
часика через два Рома освобо╜дится.
     - Всего вам доброго,- закивала Липа.-  Приходите к нам, ради бога,  без
всяких стеснений.
     - Да-да,- пробурчал тот, снимая по привычке с ве╜шалки старую шляпу.
     - Оставьте шляпу в покое. Я ее выкину. У вас теперь новая есть.
     Калоши не забудьте,- напомнил Ромка.
     Александр  Григорьевич  послушно вбил ноги  в кало╜ши,  Ромка,  сев  на
корточки, поправил ему завернувший╜ся задник.
     На троллейбусе  они доехали до Красных  ворот. Че╜рез илощадь Александр
Григорьевич перевел внука за
     На чем мы с тобой остановились в прошлый раз?
     --- Вы по своей воле пошел в солдаты.- Ромка все еще звал деда на "вы",
как малознакомого, но в глаголах
     всегда  употреблял единственное число,  потому что множественное резало
ему ухо своей глупостью.
     -  Опять  "вы"!   Ну,   ладно...  Так,   вольноопределяю╜щимся...  А  в
подтверждение  своих  слов  я  сегодня  принес  тебе  для  более  детального
ознакомления свою солдат╜скую книжку. Вот, пожалуйста, только аккуратней.
     - "Первого Лейб-Гренадерского Екатеринославско-го Императора Александра
Второго  полка,-  бойко  про╜чел  Ромка, порадовав  Александра  Григорьевича
бегло╜стью  чтения, потому что достался  внук  ему в  плачевном  состоянии.-
Личный номер сорок семь". А вы за царя был или за Ленина?
     - Хм. Сложный вопрос ты задал.- Александр Гри╜горьевич заложил руки  за
спину и неспешно  ступил  на Кировскую, тяжело ставя ноги в  калошах носками
врозь, так что Ромка время от времени, забывшись, наступал ему на ноги.- Как
тебе ответить... Ну-с, скажем  так: в это время я еще  был недостаточно умен
по молодости  лет  -  и поскольку я  жил  в России, а Россией в то  время, к
сожалению,  правил  царь, следовательно,  значит,  и  я  был...  Да, сложный
вопрос. Давай, Рома, вернемся к не╜му через несколько лет. Договорились?
     - А через несколько лет вы уже можешь умереть. Вы уже старенький...
     - Какая чепуха! Не говори глупостей. Ромка заглянул в книжку:
     - А 1911 год - это до революции или после?
     - До.
     - А вы с Лениным служил в армии?
     - Нет, Владимир Ильич в это  время находился в эмиграции. Он вернулся в
Россию в 1917 году.
     Ромка задавал вопросы, но не успевал дослушивать ответы дедушки, потому
что в красной книжке было еще очень много интересного.
     - Вы иудейский мещанин был, да, дедуль, дедушка?
     - Дай  сюда!  -  Александр Григорьевич раздражен╜но  выхватил  у  Ромки
книжку.-  С  чего  ты взял?  -  Он ос╜тановился,  поднес  книжку  к глазам.-
Сословие:  меща╜нин.  Хм. Вероисповедание:  иудейское...  Ну, это  я  бы  не
сказал,  не  совсем  верно,  потому  что  я  был  неверующий.  Я был человек
просвещенный.  Я  работал,  ездил  по  стра* не  как  заготовитель.  Посещал
концерты, оперу...
     -  А если война будет, мы всех победим! - не слушая его, заявил Ромка.-
Потому что все рабочие за нас. Монгольцы за нас, индейцы за нас.
     - Это верно,- пробормотал Александр Григорьевич, так зачитавшийся своей
книжкой,  что чуть  не  врезался в столб.-  Ты смотри, Рома, как  интересно:
оказывается, нам выдавали приварочные, хлебное довольствие, мыль╜ное...
     - А вы пистолет из армии принес?
     - Оружие при демобилизации сдается.
     - Жалко,- вздохнул Ромка.- А я бы не отдал. Я в солдаты не пойду.
     - То есть?
     - Я  хочу  на машине работать, которая снег  сгребает, а сзади  у нее в
грузовик сыплется.
     -  Да, конечно...-  не  зная,  как  нужно  реагировать на  слова внука,
согласился Александр  Григорьевич.- Одна╜ко служить в армии необходимо. Вот,
мы   пришли!  Чай   Высоцкого,  кофе  Бродского.  Вот   этот  китайский  дом
шо╜коладного цвета и есть место моей службы. Понял?
     -  Ага! - совершенно  не  увлеченный последним сооб╜щением деда,  Ромка
вертелся по сторонам.- Ух ты! Смотрите, какой  подшипник здоровенный! На той
сторо╜не. Посмотрим, а? Ну, пожалуйста!
     - Ты  меня  совершенно  не слушаешь,  Рома,-  строго  сказал  Александр
Григорьевич.- Итак, до революции я работал у фабриканта Высоцкого...
     Слово "фабрикант" произвело на внука наконец неко╜торое  впечатление, и
Ромка  отлепил  взгляд  от  огромного,  в  полметра,  подшипника  в  витрине
напротив.
     - Вы у него как крепостной был?
     - Ну-у...  Я работал  у  него.  Очень много работал. С утра  до вечера.
Потому что отец мой умер, а у матери нас было четверо. Я - старший. Я должен
был заботить╜ся обо всех.
     - А вы какой институт кончил?
     - К сожалению, я института не кончал.  Мне при╜шлось уйти из последнего
класса  реального  училища,  чтобы  работать  и,  как я  уже  сообщил  тебе,
содержать всю семью.
     - А после революции Высоцкого в тюрьму посадили?
     - - Одних посадили, других прогнали. А все их состояние, капиталы стало
достоянием народа...
     -- А после революции вы что стал делать? Стал на╜чальником?
     Александр Григорьевич посмотрел на часы.
     ---Та-а-ак,  ну, тебе,  по-моему, уже пора.  Сейчас я те╜бя  провожу до
остановки... На конку есть?
     -Ага-- засмеялся Ромка, он всегда смеялся, когда упоминал про неведомую
конку, которую по
     Москве таскали по рельсам лошади.- Я уже есть хочу.
     Александр  Григорьевич   тщательно  скрывал  свое   пос╜лереволюционное
прошлое. Работал он в кооперации "на╜чальником", как говорил Ромка. От этого
времени  оста╜лась  пожелтевшая  фотография:  вилла   на  море,   Алек╜сандр
Григорьевич, Александра Иннокентьевна,  Оля и крохотный Лева  - все в белом,
прислуга...  Потом  в  его жизни произошел неожиданный поворот: товаровед  в
"Галантерее",  маленький  оклад и  всеобъемлющий страх...  На вопросы детей,
тревожащих  его  по  необходимости при заполнении анкет:  "Папа,  какого  ты
сословия?"   -   он  на╜чинал  неистово  топать  ногами:  "Какое,  к  черту,
сосло╜вие!.. Ваш папа умер!.."
     О  буржуазной  юности   Александры  Иннокентьевны  тоже   старались  не
упоминать. Иногда возникали курьезы.
     Александра Иннокентьевна с воспитательной целью рассказывала Оле, что в
детстве  она сама мыла пол в доме. Александр же Григорьевич без злого умысла
спро╜сил невзначай: "Это в каком же доме, Шурочка? Где у вас  белый  рояль в
вестибюле стоял?"
     Александр Григорьевич  вернулся домой,  когда  брон╜зовые  часы пробили
шестой раз. Шесть часов вечера. Александра  Иннокентьевна по-прежнему сидела
в  крес╜ле, казалось,  она так ни разу и не отрывалась  от стола.  Александр
Григорьевич разделся, потер руки, как буд╜то собирался приняться за какое-то
нужное  дело,  которо╜му  подоспел  наконец  черед,   или  по  крайней  мере
поде╜литься событиями дня, рассказать о любознательности внука, но в комнате
было тихо, только скрипело перо в неутомимой руке Александры Иннокентьевны.
     Александр  Григорьевич  уселся  в  угол  дивана,  подо╜двинул  телефон.
Подумал - куда  бы позвонить.  Набрав  номер, он  прокашлялся  и  уже  через
несколько секунд мирно вещал в трубку, прикрыв глаза:
     -  ...Зять  профессор,  известный микробиолог,- мер╜но выговаривал он.-
Дочь историк, редактор в крупней╜шем издательстве...
     Александр Григорьевич  говорил как бы в полусне. Говорил он по телефону
часами, а  его  семидесятилетний  организм,  сегодня  вдобавок  усугубленный
долгой прогул╜кой по Москве и нелегким общением с внуком, требовал отдыха, и
потому, не прерывая разговора, он  заснул, по╜сапывая собеседнику в ухо. Тот
в  это время, по всей  ви╜димости,  говорил сам и  на  сонное посапывание не
реагировал. Но вот  собеседник кончил говорить, и пришел  че╜ред  включиться
Александру  Григорьевичу.  Он  вздрогнул,  наполовину  вышел  из  сна и,  не
открывая глаз, для раз╜гона начал с повторения:
     - Зять профессор, известный микробиолог...
     Речь  действительно  шла о  зяте,  муже Ольги  Алексан╜дровны. Геннадий
Анатольевич вошел в семью уже  не╜сколько лет назад, но для отсутствовавшего
Александра  Григорьевича замужество дочери было еще  свежей но╜востью, о чем
он подолгу и охотно рассказывал по теле╜фону.
     . Ольга  Александровна вышла замуж в возрасте трид╜цати восьми лет и, в
отличие  от своих  сверстниц,  которых  война обделила  мужьями,  отнюдь  не
считала свой запоз╜далый брак с умным, нестарым и довольно красивым мужчиной
выигрышем  "ста тысяч  по  лотерейному  биле╜ту",  как  выражался  Александр
Григорьевич.
     - Так-так,- довольно пробурчал Александр Григо╜рьевич, положив трубку.-
Прекрасно.
     - Прошу  потише,- ровным голосом напомнила Александра  Иннокентьевна. К
телефонным разговорам она относилась снисходительно, но всему есть предел.
     -  Извини,  Шурочка.-  Александр  Григорьевич  пони╜мал  причину  столь
сдержанного  отношения к себе Алек╜сандры  Иннокентьевны и  даже  в какой-то
степени  ей сочувствовал. Пока он все  еще виноват:  оформление  до╜кументов
задерживается.  Он послушно  положил  труб╜ку.- Чайку,  что  ли,  попить?  -
маскируя просительную интонацию, сказал он, потирая озябшие руки.
     Александра Иннокентьевна промолчала. Она пишет. Пишет она всегда только
за обеденным столом в центре комнаты, несмотря на письменный - у окна. Может
быть,  пиши она  за письменным столом, комната не  была бы так безнадежно до
краев заполнена ее писаниной.
     -  Холодновато у  нас  все-таки, ты не  находишь,  Шу╜рочка?- Александр
Григорьевич не теряет надежду за╜вести разговор.
     "∙∙∙Надо теплее одеваться,- не отрываясь  от бумаг, замечает Александра
Иннокентьевна.- Видишь, я в пледе. Накинь пальто.
     Но Александр Григорьевич  не хотел накидывать пальто. Он хочет чаю. Ему
сегодня  исполнилось  семьдесят  лет, чем Александра  Иннокентьевна  напрочь
забыла, а напомнить он ей не решается; он плохо видит,  позади все невзгоды;
ему не нужны роскошь и комфорт - он хочет чаю и чтобы было тепло.
     - Доклад, Шурочка?
     - Не мешай мне,- рассеянно  отвечает Александра Иннокентьевна.- Займись
чем-нибудь полезным.
     - Пойду чаек поставлю,- вздыхает Александр Гри╜горьевич.
     Идти  на  кухню ему  не  хочется:  на  кухне  может  ока╜заться Глафира
Николаевна. Глафира Николаевна в свя╜зи  с многолетней болезнью  сына всегда
настороженно относилась  к Александру  Григорьевичу, а  тем  более се-годня,
после того как Алик окончательно, по всей види╜мости, сошел с ума. Наверняка
Глафира Николаевна  и этот прискорбный факт увяжет с проживанием в квар╜тире
Александра Григорьевича. Но  может  быть, даст  бог, Глафира  еще на работе.
Александр Григорьевич взял чайник  и осторожно, щупая свободной рукой стену,
по╜брел по полутемному коридору.
     На кухне Кирилл Афанасьевич в  сотый раз рассказы╜вал Доре и жене Тоне,
как Алик начинал сходить  с ума и как сегодня - сошел. Значит, Глафиры  нет,
решил Александр Григорьевич. Он  поставил чайник на огонь,  решил подождать,
пока он закипит.
     - Глафира Николаевна на работе? - на всякий слу╜чай поинтересовался он.
     - В больнице она,- успокоила его Дора.
     - ...Я шкафик выпиливаю, ага,- вспомнил  Кирилл,- смена у  меня в ночь,
петушка на дверке кончаю...
     - Какой  еще  петушок? -  мрачно, как всегда, спро╜сил старичок  Михаил
Данилович, зашедший на кухню ополоснуть заварочный чайник.
     -  Вы  в  раковину-то напрасно,  Михал Данилович, опивки-то.  В  унитаз
надо,-одернул а соседа Тоня.- И кстати сказать,  там опять  после вас  мокро
было. Ак╜куратней  надо. Вон  после  Александра  Григорьевича  всегда  сухо,
ничего не скажешь, а ведь он и возрастом старше вас, и глазами.
     -  Мордой  об мостовую!..-  пробурчал Михаил Да╜нилович  привычную,  не
обидную для соседей свою при╜сказку, но  чай из  раковины выскреб и  понес в
туалет.
     - Вспоминай, Кирюша,- ласково сказала Тоня му╜жу и напомнила:  - Шкафик
выпиливаешь...
     -  Ага, шкафик выпиливаю, петушка на дверке  кон╜чаю. Вдруг  говорят...
Думаю,  может,  Коська пришел  де╜нег у Глафиры просить на похмелку.  Лобзик
отложил, слушаю: не  похоже. Я в комнату к Ожогиным стучусь, заглянул. Алик.
Один сидит. Сам с собой разговаривает и руками вот так делает.
     - Чего говорил-то хоть? - поинтересовалась Дора.
     Кирилл напрягся, но не вспомнил.
     На кухню, опустив глаза, вошла Глафира. Она кив╜нула, стараясь, чтобы в
поле  действия кивка не  попал  Александр Григорьевич. Александр Григорьевич
засуе╜тился, не  зная, как поступить: с Глафириных глаз бы до╜лой, да чайник
вот-вот закипит...
     - Чего вы чухаетесь, Александр Григорьевич? - пришла на помощь  старику
Дора.- Как вскипит, Маня принесет.
     -  Вот-вот,-  забормотал  Александр  Григорьевич,  бо╜ком  выбираясь  в
коридор.
     - Как сынок-то, Николавна? - спросила Дора.
     - Как-как. Сядь да покак. Тут любой тронется,- она обернулась в сторону
удаляющегося Александра Гри╜горьевича.- Узбеком задразнили...
     Насчет "узбека"  Александр  Григорьевич ни при чем. Это уже относится к
Ольге Алексан