----------------------------------------------------------------------------
     Оригинал расположен на странице
     http://www-osd.krid.crimea.ua/~arv/heidok/heidok_main.html
     Подготовка текста: Роман Анненков
----------------------------------------------------------------------------


     Мне безумно  хотелось пить*1. Помню,  что мучительная  жажда натолкнула
меня   на   мысль   о  существовании   таинственного   дьявола,   специально
приставленного  ко мне,  чтобы  он  пользовался  малейшей моей оплошностью и
причинял страдания... Чем же иначе объяснить, что час тому назад, когда  наш
отряд  проходил китайскую деревушку с отменным колодцем, я не пополнил своей
фляжки?

     * 1 Рассказ волонтера из русского отряда Чжан-Цзучана.

     Но тогда я  совершенно  не ощущал жажды - она появилась  спустя  совсем
короткое время! А последний глоток  теплой жидкости  пробудил во  мне  яркую
мечту  о  затемненных ручьях, с журчанием переливающихся по мшистым камням с
дрожащими  на них  алмазными  росинками, и  о таких  количествах  влаги,  по
которым свободно мог бы плавать броненосец... И я всю ее выпил бы!..
     Точно в таком же состоянии, надо полагать, находился Гржебин, правый от
меня в  стрелковой  цепи;  убедившись,  что  у  приятеля  тоже ни  капли  не
раздобудешь,  он пришел в  дикую  ярость  и  стал  ожесточенно  стрелять  по
невидимому неприятелю, залегшему точно в куче опенков, меж пристроек древней
кумирни. Последняя всем своим до крайности мирным  видом, - с купами тополей
и низкими башенками, так  наивно и просто глядевшими на  нас, - являла собою
как бы  воплощение  горестного недоумения по  поводу тарарама, какой  мы тут
подняли.
     Свое занятие  Гржебин продолжал с такой поспешностью, что вызвал во мне
подозрение  о  старом солдатском  трюке: пользуясь  первым  удобным случаем,
поскорее   расстрелять   обременяющие  запасы,  оставив  лишь  действительно
необходимое количество зарядов.
     - Ты чего там расшумелся? Разве кого-нибудь видишь?
     - А то нет? - злобно отозвался Гржебин, - можно сказать, всех вижу!..
     - Пре-кра-тить  огонь! -  торжественно провозгласил  взводный командир,
начав с повышенного тона и, как по ступенькам, каждым слогом понижая его.
     Причину распоряжения мы тотчас же уяснили: над нами, брюзгливо и злобно
шипя, с  присвистом  пронесся  первый снаряд  полевой батареи -  стало быть,
"кучу  опенков" решено разнести  артиллерией. Молчание  водворилось по нашей
цепи. Из собственных  локтей  я соорудил подставку для колючего подбородка и
равнодушно уставился на  обреченную кумирню - там, мол, теперь все пойдет по
расписанию:   земля   разразится   неожиданно  бьющими   фонтанами  взрывов,
невозмутимо   спокойный  угол  ближайшего  здания  отделится  и  сначала,  с
полсекунды задумчиво, а потом стремительно обрушится и погребет под облаками
двух-трех защитников,  а  то  и целую  семью...  Мечущиеся с места на  место
фигуры, охрипшая команда - все это покроется заревом  пожара, а поле  за ним
усеется бегущими серыми куртками... Мы будем стрелять им вдогонку, и так изо
дня  в  день, пока...  К  черту "пока"  -  волонтер меньше  всего  думает  о
смерти!..
     - Смотри, как  перья летят! - крикнул  мне  Гржебин,  указывая рукою на
храм: с него слетела черепица, и в стене показалась брешь - каково богам-то,
а?
     Мне не понравилась злобность его замечания: разве смиренные  лики  Будд
не являлись  такими  же  страдающими  лицами,  как мирные  поселяне, которым
генеральские войны  жарили прямо в  загривок? Финал  уже  наступил.  Осипшая
глотка командира изрыгнула краткое приказание - наша цепь  бегом пустилась к
полуразрушенным зданиям. В неизбежной  суматохе, которая неминуема в атаке и
всегда  вызывает  презрение  у истинного  военного,  ибо нарушает стройность
шеренги,  я  и  Гржебин  неслись  рядом,  обуреваемые  не кровожадностью,  а
единственным желанием поскорее добраться до колодца.
     И все-таки мы добежали  далеко  не первыми: муравейник тел копошился  у
колодца,  стремительно  припадая  к  туго сплетенной корзинке,  заменяющей у
китайцев  христианскую бадью. Эти несколько минут задержки между томительным
желанием  и его  осуществлением  переполнили чашу терпения  Гржебина, кстати
сказать, отличающуюся удивительно малыми размерами... Потоптавшись на месте,
как баран перед новыми воротами, он вдруг разразился многоэтажной бранью.
     -  Посмотрите!  -  кричал он, указывая  пальцем  на уцелевшую  в  глуби
полуразрушенного  храма статую Будды,  - по этой штуке  было  выпущено шесть
снарядов -  сам считал! Все кругом изрешечено, а  эта кукла цела -  хоть  бы
хны!..  Можно подумать,  что  тут  ребятишки  забавлялись,  бабочек  ловили.
Ха-ха-ха! Клянусь -  сегодня  он будет  с дыркой! - закончил он  неожиданным
возгласом и торопливо стал закладывать новую обойму в винтовку.
     - Не трожь чужих чертей!  - хриплым басом пытался увещевать его бородач
- забайкальский казак, - беду наживешь!
     Но было уже поздно: Гржебин спустил курок. Мы услышали звонкую осечку -
выстрела не последовало. Это произвело такой эффект, что несколько голов  со
стекающей  по лицам  водой оторвались от ведра и вопросительно уставились на
стрелка.
     - Я сказал - не трожь... - начал  было  опять  забайкалец,  но Гржебин,
моментально  выбросив  первый  патрон,  вторично спустил курок  и  ... опять
осечка!
     Жуткое любопытство  загорелось во всех  глазах. Многие  повскакивали  и
полукругом окружили стрелка, который с  бешенством вводил  в патронник новый
патрон  и  сам  заметно  побледнел.   Я  понял  -  бессмысленное  кощунство,
обламывающее зубы  о молчаливое,  но ярко ощущаемое чудо, явилось тем именно
напитком, который мог расшевелить нервы таких ветеранов, как эти огарки всех
вообще войн последнего времени.
     Я застыл в страстном ожидании. Мои симпатии неожиданно совершили скачок
и оказались всецело на стороне задумчивой, со скорбным лицом фигуры в храме:
я с трепетом ждал третьей осечки как дань собственной смутной  веры в страну
Высших Целей,  откуда  иногда слетали  ко мне  удивительные  мысли... И  она
стукнула явственно, эта третья осечка... - Довольно! - закричал я, вспомнив,
что у Гржебина еще  осталось два заряда, но тут произошло нечто: Гржебин еще
раз передернул затвор  и с изумительной стремительностью - так, что никто не
успел и пальцем  пошевелить, -  уперся грудью на дуло, в то же  время  ловко
ударив носком башмака по спуску.
     Выстрел последовал немедленно.
     -  Это был  сам черт! -  прохрипел Гржебин, обливаясь кровью и падая  с
гримасой на лице.
     - Эй, санитары!
     Гржебина в  бессознательном состоянии уволокли  санитары, а осмотревший
его фельдшер на наши вопросы - выживет ли? - безнадежно махнул рукой.
     И  тогда мы  поставили молчаливые точки над жизнью  товарища  и отошли,
чтобы в  бесславной  войне  прокладывать  путь к вершинам власти  китайскому
генералу, очень щедрому, когда он в нас нуждался...
     Но  мы  все  ошиблись: эпизод имел  странное  продолжение,  и я при нем
присутствовал. Это произошло в старых казармах в  Цин-ань-Фу, когда на  меня
внезапно  навалилась тоска,  ностальгия  или  как  еще  ее  там  называют...
Последнее   для  каждого   волонтера  равносильно   самому   категорическому
приказанию -  пить! Пить все, что можно достать  в ближайшей лавчонке,  баре
или  в другом  месте,  не исключая  и  самого  свирепого  китайского  пойла,
прозванного русскими "ханышей". И с бутылкой этой умопомрачительной жидкости
я  забрался в  каморку  фельдфебеля, которого, кстати  сказать,  никогда  не
покидало мрачное настроение...
     Мы мало разговаривали. За перегородкой изнывающие от безделья волонтеры
тянули одну из бесконечных солдатских песен вроде:
     О чем, дева, плачешь,
     О чем слезы льешь?
     Все  это  создавало  тягуче-минорное  подавленное   настроение,   точно
бодрость  и  еле  теплящийся  фонарик  надежды, тускло  мерцающий  на  мачте
человеческого бытия,  со всех сторон обступал океан, колышущийся в бесшумной
мертвой зыби, и гонимые немым отчаянием неприкаянные  клочья облаков  ползли
по равнодушному, как крышка гроба, ночному небу.
     Я  выпил, затем  еще,  и  во мне стало  просыпаться  желание  говорить:
жестокий хмель,  печальная  песня  и  сознание  собственных  непростительных
ошибок  почти  загубленной  уже жизни совместными  усилиями раскрывали врата
буйному словоизвержению. В нем разражался вольтаж неудовлетворенных  желаний
вперемешку с гордыми, но  малоправдоподобными заявлениями,  что я, филолог и
аристократ духа, собственно  говоря, очутился в этом захудалом  отряде вовсе
не из нужды, как  это может показаться несведущему человеку, а исключительно
из-за любви к сильным ощущениям... В том не будет ничего невероятного, и  я,
может быть, завтра уйду из  отряда,  чтобы занять достойное место среди себе
подобных...
     - Ты - великий человек, - убедительно сказал фельдфебель, - и я тоже, -
прибавил он,  немножко помолчав, - завтра мы  уйдем  вместе;  давай  я  тебя
поцелую - мы братья!
     Он потянулся  ко  мне, но  на полдороге остановился:  в  дверях каморки
стоял тот. кого  мы  считали  давно  погребенным,  -  Гржебин. Тут  только я
вспомнил,  что  несколько  минут  назад  пение  за  стеной оборвалось  - там
царствовала тишина, водворенная чьим-то внезапным появлением, поразившим умы
волонтеров.
     Пока Гржебин молча  приближался, мы  рассматривали его,  как невиданную
закуску на  конце  вилки.  Он был  бледен  и,  как  видно,  слаб  еще  после
продолжительной лежки в  госпитале; но, в общем, никаких разительных перемен
в нем не произошло - по  крайней мере, таких, которые,  кроме неожиданности,
могли бы оправдать вызванный им удивительный эффект: наше пьяно-счастливое и
проникнутое сознанием каких-то особых  заслуг настроение сжалось, свернулось
в жалкий комок, точно пес, получивший пинка...
     -  Что ...  не ожидали? -  выдавил Гржебин,  смущенный  нашим  неловким
молчанием.
     -  Как  не  обкидали! -  точно очнувшись, тряс его  руку фельдфебель, -
можно, сказать, вот как ожидали!
     Мы  усадили  его за стол  и  усиленным  угощением  старались  загладить
неловкость  встречи. Пока  Гржебин  отправлял  в  рот  куски  снеди,  тут же
нарезанной  моим  большим  складным  ножом, и рассказывал  про свое чудесное
выздоровление, буквально поразившее персонал госпиталя, я  все время  не мог
отделаться от  странных  ощущений,  как  будто уже  раз испытанных  мною,  я
силился вспомнить, и наконец мне это удалось.
     Где-то, во  время своих скитаний по  такому непохожему на другие страны
Китаю, мне пришлось  провести час на одиноком,  без  растительности холме из
буро-красноватого песка с  галькой. Он  находился верстах в  двух от серого,
незначительного  городка,  меж  двумя  расходившимися дорогами  и  весь, как
сыпью, был покрыт конусообразными могильными насыпями.
     Вот  там,  на этом холме, я испытал  нечто  похожее: сознание  близости
закоченевших  фигур в  крепких деревянных  гробах под землей;  неестественно
жуткий  покой мертвых, чьи  души,  согласно верованиям  китайцев,  отошли  в
распоряжение  неведомых властелинов  неба  или  земли,  смотря  по заслугам;
каменную непреклонность  закона  смерти и ясно  ощутимое  присутствие  силы,
имеющей власть распоряжаться в царстве мертвых...
     Убеждение ясное и  непоколебимое, что эта  именно сила вошла  вместе  с
Гржебиным и  одним  взглядом  тускло мерцающих  зрачков  убила  нашу  жалкую
радость, наполнило меня непонятным отвращением к бледному  человеку, пьющему
мое вино.
     Я не считал себя суеверным, но должен признаться,  что в тот момент мне
представились убедительными рассказы китайцев о людях, находящихся в отпуске
у смерти: они всюду вносят собой дыхание потустороннего,  и в их присутствии
умирают улыбки...
     До  сих  пор  не могу  простить  безудержности собственного  языка:  не
выскажи я своих мыслей, может быть, ничего бы и не произошло!.. Но я не мог:
странное ощущение распирало меня - что случилось, то случилось.
     Гржебин усиленно  старался быть  веселым,  говорил без умолку, натянуто
смеялся, несмотря на наше подавленное молчание, но я встал и заявил, что иду
спать.
     - Что ж так рано? - спросил Гржебин, указывая на недопитую бутылку.
     - Тебе весело,  а  мне не весело! -  ответил я  заплетающимся от  хмеля
языком.  - Удивительное  дело, - прибавил  я, -  как это некоторые  люди  не
замечают, что  за  ними  тащится  кладбище! - Могу  поклясться,  что,  начав
говорить, я вовсе не имел в виду кончить  этими  словами - все вышло  как-то
непроизвольно, но эффект был поразительный.
     -  И ты  тоже это заметил! - воскликнул Гржебин,  хватаясь  за голову и
съежившись, словно от удара.
     Я увидел невыразимую боль на его лице;  жалость охватила меня,  пока он
разряжался сумбурной речью... Да, да... Он сам великолепно знает,  что после
того проклятого дня, когда ему  вздумалось продырявить статую  в кумирне,  с
ним что-то случилось: он стал чувствовать себя как бы мертвым... В госпитале
раненые  китайские солдаты,  которым  откуда-то стало известно  случившееся,
сторонились  его  и  просились  в  другую  палату,  ссылаясь  на  невыносимо
тягостную атмосферу, якобы окружающую его... Но он  надеялся, что казарма  и
старые товарищи не будут так чувствительны... Однако - нет! Бредни оказались
сильнее взрослых  мужчин... Ему  остается  только поскорее  избавить себя  и
других от этих тягостных переживаний, которые могут свести с  ума...  Он уже
раз  умирал  и  таким  образом  расплатился  за первую осечку...  Если  "те"
настаивают (не объяснил, кто "те", но произнес это слово повышенным тоном) -
так он не прочь заплатить и за вторую...
     Нож.,  лежащий на столе, словно совершил прыжок, чтобы очутиться  в его
руке, а  мой хмель улетучился без остатка при виде человека,  который быстро
нанес себе несколько ударов лезвием, стараясь перерезать горло...
     Я  и фельдфебель  бросились на  него  и  вырвали нож,  но  должны  были
сознаться, что слишком поздно: на беглый взгляд,  ранения не могли кончиться
выздоровлением.
     P. S. И все-таки он выздоровел и явился обратно в свою часть, откуда по
собственной просьбе был переведен  на бронепоезд. Я тоже перевелся бы на его
месте, не нужно обладать  большой прозорливостью, чтобы на всех лицах читать
болезненное любопытство и плохо скрытую уверенность, что  расплата за третью
осечку неминуема. В  это  верили все и  об этом говорили  слишком  громко  -
разговоры могли доходить до его слуха...
     Теперь  мне  известно,  что  на  бронепоезде  ничего  не  знали  о  его
предыдущих похождениях и поэтому  его смерти, последовавшей во время ночного
боя,  смерти при захлебывающемся такании пулеметов со вспыхивающими во мраке
огоньками ответных выстрелов и напряженной суетой перебежек, не было придано
никакого сверхъестественного значения.
     Но меня - меня  мучает все происшедшее - поневоле напрашивается вопрос:
о чем оно свидетельствует?
     О  том  ли,  что  я  и  другие,  бывшие  свидетелями  этих сцен,  своим
необдуманным поведением  и  намеками наталкивали  Гржебина на  мысль о своей
обреченности,  которая  в результате  превратилась в манию, или же  то  было
наказание,  низринувшееся   из   таинственного   мира   неведомых   сил,  за
кощунственное поведение?
     Кроткий лик Христа чудится мне в поднебесье, и хочется воскликнуть:
     - Ты,  о Ты, Всепрощающий! Доколе ты будешь переносить  поругание Твоих
храмов, которые камень за камнем кощунственной рукой растаскиваются  на моей
родине? Разве  действительно нет  предела  твоей  кротости, необъятной,  как
эфирный океан Вселенной?


     Когда  меня,  как  единственного друга  художника Багрова,  спрашивали,
почему  он так внезапно исчез из Харбина и где он теперь, я отвечал пожатием
плеч и  коротким "не знаю", а  в большинстве  случаев отделывался молчанием,
потому  что  Багров  категорически  запретил  мне   говорить   об   этом  до
назначенного им дня... Впрочем,  меня скоро  и совсем перестали спрашивать о
нем;  память об  исчезнувшем подчас  бывает не долговечнее тени  бегущего по
небу  облачка:  промелькнуло  темное  пятно - и нет его... Я даже улыбнулся,
хотя боль и искажала мою улыбку. А однажды она стала похожей  на плач, когда
один из моих знакомых сообщил, что видел Багрова в Шанхае - в баре... Он был
будто бы в элегантном костюме и белой панаме...
     Я улыбнулся, чтобы не заплакать: только я один знал, что Багрова  нет в
Шанхае, не было и никогда там не  будет, что  он уже подошел к той грани, за
которой теряется след человеческий и начинается тропа вечности...
     Но я не мог говорить  об этом! Не мог вплоть до сегодняшнего дня, когда
я наконец  получил  то, чего  ожидал  со страхом, все  еще  в  глубине  души
надеясь, что  земная жизнь,  полная  радужных мечтаний и  зовущая к отважной
борьбе, перетянет  чашу весов с  жуткими, потусторонними тенями,  и мой друг
будет жить...
     Но  надежда  была  слаба,  как  болотный  огонек,  живущий  до  первого
дуновения, и сегодня утром предчувствия так  стеснили мою грудь, что я  то и
дело  бросал  боязливые взгляды  в  окно,  на  пустынный переулок в ожидании
посланца с известием о смерти моего друга. И  когда хозяйка пришла  сказать,
что оборванный  буддийский монах  звонит  у  дверей и  требует  меня, я  был
совершенно подготовлен к этому  и  спокоен. Я даже поправил хозяйку, сказав,
что это не буддийский, а даосский монах, хотя где же ей разбираться в этом и
для чего?..
     Я  перешагнул порог и на веранде встретил взгляд сухощавого, спокойного
и бесстрастного, как маньчжурское небо, монаха.
     Не  говоря ни слова,  он передал мне  сверток, низко поклонился и сразу
стал  спускаться  обратно  по лестнице.  Я  пытался  его  остановить,  хотел
пригласить  в  комнату, подробно  расспросить, но  он  не  останавливался и,
поклонившись мне еще раз на ходу, ушел.
     Тогда я понял, что ему дан наказ не вступать в разговоры.
     Я заперся  в комнате и развернул сверток, хорошо зная его содержимое. С
шуршанием оттуда  выпали картина моего  друга - "Маньчжурская  принцесса"  и
лоскуток бумаги с нацарапанной слабеющей рукою фразой: "Свершается Б.".
     И чем больше смотрел я в нездешние глаза девушки на картине, тем больше
во мне зрела  решимость  раскрыть перед  людьми тайну исчезновения  Багрова,
рассказать про "Маньчжурскую принцессу" и таинственные тропы, уводящие живых
в вечность.
     И  еще  захотелось  мне дать  хоть слабое  понятие о  душе  человека  и
художника,  который  всех поражал неистовством своей необузданной  фантазии;
художника, который создавал полотна, где горы давили зрителя своей тяжестью,
где ясно ощущались  тысячелетия, застрявшие  в змеевидных  ущельях, и  где в
причудливых сплетениях корчились  тела с запрокинутыми в исступлении страсти
головами. Пышущие пламенем губы  рвали  там огненные  поцелуи  с  дымившихся
ртов...
     Да, этот  человек всегда отличался от  нас, обыкновенных уравновешенных
людей.  Только  он мог, покидая концертный  зал, изливаться  мне в  странных
жалобах.
     - Почему мир так жесток?  В нем есть волшебные звуки, музыка, говорящая
духу о любви и вечной красоте, которых мы никогда не встречаем  среди людей,
и окрыляющая его возвышенным обманом.
     Это он,  первый раз услышав гавайскую мелодию, распродал все пожитки  и
поехал на родину этих стонущих  мелодий, чтоб остаться  там навеки... Но так
же быстро он вернулся оттуда возмущенный и говорил, что  Гавайи  - громадный
публичный дом  для команд  и  пассажиров тихоокеанских судов! По его мнению,
счастье  и любовь  покинули эту  страну, как  только там  стали высаживаться
купцы и чиновники цивилизованных стран... Он был жестоко обманут!
     И  гибель этого человека началась как раз с того дня,  когда он приехал
ко мне, в затерянный в горной стране Чен-бо-шань, китайский городок.
     Я сдавал  там китайскому  коммерсанту  партию жатвенных  машин  и  имел
неосторожность  написать Багрову  про прелесть окрестных  гор с вечно  сизой
пеленой дымчатого тумана и про девственные трущобы.
     А через три дня после отправления письма  Багров рано  утром появился в
моей комнате и со смехом стал тормошить меня в постели: я еще не встал.
     В тот  же день, после обеда,  сытые маньчжурские лошадки  затрусили под
деревянными  седлами, унося нас в горы, которые мне хотелось показать своему
Другу.
     Багров  шутил  и смеялся всю дорогу. Впоследствии я не раз задумывался,
как этот  человек, так  чутко реагирующий  на  тончайшие  влияния,  не  смог
предвидеть роковых последствий этой поездки? А, впрочем, то, что нам кажется
несчастьем, для него было, может быть, наоборот!
     Мы проехали часа два, и тогда я протянул руку.
     - Вот - посмотри!
     Видели ли  вы  когда-нибудь  некоторые  из удачнейших творений  Рериха?
Замечали в них за  какимнибудь холмом нашего севера, ничего особенного собой
не представляющим, неизмеримую глубину бледных северных небес, в которой  вы
сразу чувствуете седую вечность, космическое спокойствие и такую даль, будто
она раскинулась за гранью недосягаемых миров?
     Одного  взгляда на такую картину  уже  достаточно, чтобы вас потянуло и
понесло ввысь... Такова  была и местность,  куда  я привел  Багрова. Долина,
стиснутая  с  обеих  сторон  мощными  скалами,  быстро  расширяясь  по  мере
продвижения вперед,  переходила  в  широкий  луг  и оканчивалась  с  третьей
стороны  тупиком,  упирающимся  в  полушарие  мягко  закругленного холма.  В
противоположность окружающим вершинам на этом холме не было леса, а весь он,
как   ковром,   был  устлан  светло-зеленой   травой  и   усыпан   огненными
одуванчиками, ромашками и еще какими-то белыми цветами
     Лишь один этот холм блистал в  солнечных лугах среди хмурой и сумрачной
зелени окружающих высот.
     Был ли то закон контраста  или что-то другое, недоступное человеческому
разуму, но, как нигде, невыразимая даль и глубь небес чувствовались над ним.
     И  вся  она,  эта  возвышенность,  казалась, прямо подставляла  могучую
выпуклость  своей   груди  ясному  небу,  чтобы   постоянно  глядеть  в  очи
Предвечного и прислушиваться к шелесту его одежд в облачных грядках...
     И еще тут,  на  середине расстояния  от подошвы холма до вершины,  было
нечто,  останавливающее  внимание, -  обнесенный  стеною  из серого  гранита
четырехугольник  с  двумя  траурными  елями  у  входа  и могильными  холмами
посередине -  место  вечного  успокоения. Оно  разливало  по этому,  цветами
усеянному, холму очарование светлой грусти, ненарушимой тишины сна, смерти и
покоя, рожденного вечностью.
     - Какая красота! - прошептал Багров, соскакивая с седла, - во всем мире
не найдешь другого места, где бы земля так говорила с небом!
     Он  быстро  установил  мольберт и  приступил  к работе  с  лихорадочной
поспешностью. Через несколько  минут он  уже перестал  мне отвечать - верный
признак того,  что  он видит только пятна,  цвета,  тени,  а я...  я уже  не
существую для него.
     Привязав лошадей, я сел  в тени каменной ограды и задумался: кто бы мог
тут  покоиться?  Кладбище  это  не  общественное...  Наверное,  какой-нибудь
знатный мандарин  императорских времен выбрал  это место для себя  и  своего
поколения. И спят они там, укутанные в тяжелые шелка, - сын  рядом с  отцом,
муж с женой... Мысли все ленивее копошились в  моем мозгу, и сон  смежил мои
глаза.
     Это  было довольно  странно: днем я никогда не спал,  а  тут, казалось,
какая-то  посторонняя,  чужая сила наполнила мой мозг  туманом и погрузила в
глубокий сон.
     Когда я  открыл глаза, удивился, что солнце  уже  заходит! Поразмыслив,
решил, что прошло уже не менее трех часов.
     - А что же Багров? Где он? Я обогнул угол  ограды  и направился к нему.
Мои  первые шаги были  тяжелы и неуклюжи: остатки сна еще сковывали члены, а
потом ... я побежал; Багров в неестественной позе, навзничь лежал у подножия
мольберта...  Он  был без сознания, а с  полотна глядела как  живая, стоящая
между двух аллей, девушка в древнем одеянии принцесс Цинской династии.
     Обаятельную прелесть и какое-то нездешнее выражение ее лица я разглядел
лишь  впоследствии, а в  тот момент  бросился  приводить  в  сознание своего
друга.
     Это  мне удалось с  большим трудом, но каково было мое изумление, когда
Багров, как только открыл глаза, задал вопрос:
     - Где она?
     - Кто?!!
     - Девушка...
     - Какая еще девушка?  Я задремал и ничего  не знаю... Во всяком случае,
на  добрый десяток  верст вокруг и в  помине нет  никаких девушек. А если бы
даже отыскалась  какая-нибудь, то,  конечно, не принцесса, а  из тех дочерей
крестьян,  которые  сидят   на  коне,   сосут  длинную  трубку  и  мастерски
сплевывают, не наклоняя головы!
     - Как!  - воскликнул Багров, поднимаясь; она  же  вскоре  после  твоего
ухода появилась между елями и стояла недвижно долгое время, пока я ее писал.
А потом она подошла ко мне... и...
     - А потом  ничего не было! - перебил я его, - ты получил солнечный удар
- вот и все... Едем домой!
     На  обратном  пути он  жаловался  на страшную разбитость во всем теле и
головную боль. Под  тем же предлогом он, невероятно осунувшийся за ночь,  на
другой день распростился со мною и уехал обратно в город.
     Наше прощание было очень  сердечным,  но меня поражало, что он избегает
говорить  о  вчерашнем  происшествии и уклоняется  от объяснений  по  поводу
написанной им девушки.
     Я так и счел ее плодом фантазии художника.
     Два месяца  моя  фирма гоняла меня в  командировки по  разным закоулкам
Маньчжурии.  В  поездке  по  старому  Гирн-Хуньчунскому  тракту  я  заболел.
Провалялся в жестокой лихорадке несколько дней на одной из станций.
     Когда я  стал  поправляться,  решил ради  прогулки сделать экскурсию  в
даосскую кумирню, которая находилась на крутой, заросшей дубняком горе. Хотя
было уже под вечер, но летний зной еще висел в воздухе над морем лиственниц,
пихт и кедров, когда я добрался до  подножия сопки. На самой  верхушке ее, в
зелени лепящихся по косогору дубов, распустивших во все стороны  мозолистые,
скрюченные пальцы своих корней, притаилась кумирня.
     В сумраке сводчатого входа  я тихо прошел меж  двух рядов страшных слуг
Властителя  Мира  и Небес.  Раскрашенные  физиономии  духов,  воплощенные  в
потемневшее  дерево и позолоту, недвижно глядели  на меня мертвыми  глазами,
поблескивали серповидными секирами, грозили адскими трезубцами...
     А  дальше  -  опять мощеный двор,  солнечные  блики,  трепет листвы  на
каменных плитах и шелест...
     Я уже поднимался по ступеням в следующее отделение храма, когда чуть не
столкнулся с изможденным, похожим на тень монахом.
     Я сделал шаг в сторону, а потом с криком вцепился в него.
     - Багров!..
     Он  долго  смотрел  на  меня  непонимающим взглядом,  а  потом его лицо
прояснилось, он грустно улыбнулся.
     -  Наконец!  Хорошо,  что ты здесь!  Я  даже думал  об этом...  Надо же
кому-нибудь рассказать, чтобы не  сочли за сумасшедшего...  Хотя... разве не
все равно?.. Ну, пойдем.
     Потрясенный встречей и видом Багрова, я  молча  последовал  за  ним. Мы
уселись на  краю обрыва, где  отроги  Кэнтей Алина,  точно чудовищные ящеры,
раскинули перед нами извивы своих зубчатых спин. Я ждал, когда он заговорит.
Багров  помолчал, как будто  собираясь с силами, как будто стряхивая  с себя
какое-то оцепенение... Затем заговорил, все более и более воодушевляясь...
     - Помнишь,  как  я  написал маньчжурскую принцессу там, на  заброшенном
кладбище?  Ты думал,  что со  мной случился солнечный удар... На  самом деле
было  совершенно  другое;  девушка  действительно  появилась  между  елей  у
входа...
     Я был страшно увлечен работой,  нем и глух ко всему и совершенно не дал
себе  труда  задуматься,  откуда  она  появилась.  Какое  мне  дело?  Только
обрадовался,  что у меня будет красочная  центральная фигура: она мне  более
всего  нужна была  в ту минуту. Боясь, как  бы она не ушла слишком скоро,  я
спешил скорее нанести ее на полотно.
     Я  работал  с  невероятным  подъемом,  и  картина  под  моими  пальцами
близилась к концу с поражавшей меня самого быстротой.
     И когда она  была почти готова, я оглянулся на  девушку и... неожиданно
увидел ее подошедшей ко мне вплотную...
     Будто кто-то ударил меня:  я выронил кисть и обеими руками схватился за
голову... Мне нужно было  вспомнить что-то, во что бы то ни стало необходимо
было  вспомнить то, что было скрыто за какой-то мутной,  дрожащей пеленой  и
было  одновременно  так близко!..  И  мука  с  такой силой  охватила все мое
существо, что сердце было готово выскочить из груди...
     А девушка смотрела на меня укоризненным,  скорбным взглядом. Она качала
головой, губы ее подергивались, шептали чье-то имя...
     Я заплакал от тоски  и  нестерпимой боли... Почему же, почему я не могу
вспомнить! Давящим комом во мне росло желание безумно закричать, и, кажется,
я кричал...
     И тогда  -  точно вихрь прошумел  в  голове... Ослепительная вспышка...
Мрак... И  я уже держу девушку на руках... Вороной конь  подо мной испускает
короткое  ржание  и бешено мчит  нас  вперед... И еще рядом  множество копыт
отбивает  дробь под странными всадниками, и  все  мы  стремительно уходим от
невидимой погони..
     Чувствую  себя  невероятно   сильным!..  Ночь...  Кустарник...  Летящие
навстречу деревья  и  скалы...  И,  несмотря  на  опасность погони,  столько
упоения  в  этой скачке! Столько  торжества  бунтующей,  никаких  законов не
признающей  силы, что я сжимаю  девушку  как в железных тисках, целую  ее, с
ужасом отбивающуюся от меня, и испускаю короткие, сдавленные  крики, которых
я не могу удержать от душащего меня восторга...
     Возбужденный воспоминаниями  бредовой погони, Багров  на минуту прервал
рассказ и глухо закашлялся, как кашляют чахоточные.
     Возбуждение утомило его - он стал рассказывать медленнее.
     - Ну знаешь...  Одним словом, в ту минуту я уже был не нынешний Багров,
а...  Как  ты  думаешь, кто я был?  Яшка Багор, атаман  шайки, ... ну, там -
землепроходец  Сибири,  что  ли или просто - разбойник. А  вернее,  и то,  и
другое вместе, потому что помню - впоследствии, у лагерного костра,  я часто
разговаривал с  товарищами  о теплом  море,  Опоньском  царе  и  еще  разных
диковинах.
     И ты был между нами... С  самопалом, громадным  топором и длинным ножом
за голенищем... А звали тебя - "Васька Жги пятки", потому что ...  ты  у нас
был чем-то вроде специалиста по пыткам...
     Багров  застенчиво  и  неловко  улыбнулся,  как   будто  чувствуя  себя
виноватым  в том,  что  определил  меня  в  своем отряде на  такую  странную
должность. Это  вышло  у него так забавно, что  и я не удержался от  улыбки,
слушая этот, по моему мнению, горячечный бред.
     -  Мы ушли от погони в  тот раз,  - начал он опять, -  это было удачное
ограбление целого  поезда знатной дамы со свитой и прислужницами. Две недели
мы мчали добычу на север, где у нас на вершине Собачьей головы был лагерь.
     Девушка  -  о том, что она  была маньчжурской принцессой,  я узнал лишь
впоследствии  - стала моей женой, ее  прислужницы сделались  подругами  моих
товарищей.
     Я брал ее ласки, но она не любила меня. Помню, был даже случай, когда я
нашел  у нее  небольшой, но  острый, как жало  осы, кинжал. Ложась спать,  я
нащупал его спрятанным в платье своей жены и преспокойно вытащил  оттуда, не
бросив ей ни одного упрека. Больше того, я положил его рядом с ее изголовьем
и, усмехнувшись, уснул.  Такие отношения  продолжались до того дня,  который
все изменил  и  спутал все  карты: на  вершине  Собачьей головы  нас окружил
многочисленный отряд маньчжуров, высланный за нами в погоню.
     Дело  было  на рассвете.  Постов, по  дьявольской  беспечности,  мы  не
выставили, - у маньчжуров, мол, руки коротки!
     Я еще спал, когда Васька Жги пятки ворвался в мой шалаш.
     - Вставай, атаман, маньчжурские мужики за нашими головами идут.
     Пока я надевал "сбрую" и прислушивался к начавшейся лагерной суматохе и
ругани:  "Какие  такие  мужики идут?.. Сбрендили  спьяну!", мне бросилось  в
глаза радостно-взволнованное лицо моей жены.
     - Рада, поди, стерва!
     Горько вдруг стало на  душе. Но  я  только взглянул на нее исподлобья и
помчался выяснить размеры опасности.
     На  увенчанной каменным  карнизом вершине Собачьей головы царила полная
растерянность.  Всем уже было ясно, что  на  сей  раз не  уйти...  Как зверь
рыскал я по вершине, перегибаясь и вглядываясь то туда, то  сюда, в усеянные
кустарником  скаты,  и везде  мой взгляд  натыкался  на  конных  маньчжуров,
оцепивших гору железным кольцом.
     - Что,  черти!  Прозевали?  -  рычал  я с налитыми  кровью  глазами  на
попадающихся людей. - С бабьем возились? А?
     Все молчали, только откуда-то сбоку донесся спокойный голос Ерша  Белые
ноги, прозванного так за свои опорки:
     -  Не шуми, атаман! Сам-то ты больше на бабу глаза таращил, чем порядок
блюл!
     -  Руби  засеки, чертово  отродье!  - закричал  я, почуяв изрядную долю
правды в словах Ерша.
     Опешившие станичники зашевелились. Моментально появились  топоры, и все
с остервенением навалились  на работу; рубили и приволакивали целые деревья,
прикатывали громадные глыбы камня - засека росла.
     Но меня это не утешало: конец был ясен - отгуляли! Единственное, на что
я   хоть  сколько-нибудь   надеялся,   -   перед   атакой  маньчжуры  вышлют
парламентеров  и предложат сдаться,  а там можно будет поторговаться: сперва
соглашаться, а потом  отказываться. Канителить и всячески выигрывать  время,
чтобы как-нибудь обмануть и прорваться.
     Далеко внизу протрубил рог. Бурые ряды по долинам задвигались, заходили
волнами -  всадники слезали с коней. Край солнца показался  на  горизонте  и
брызнул  снопами золотистых  лучей.  Кое-где блеснули перистые шлемы вождей.
Строятся.
     Если теперь не вышлют парламентеров, то - никогда!
     Нет, двигаются! Медленно, но уверенно, как сама смерть!
     Они еще далеко, но мне, кажется, что я слышу шорох  бесчисленных шагов.
И, прислушиваясь к отдаленному гулу, я начал свирепеть: как же ... за нашими
головами идут! Ладно же, пусть тогда это будет веселая смерть!
     Я вскочил на самый высокий камень и крикнул что было силы: "Эй, ребята,
висельники,  кандальники,  отпетые  головы! Хорошо ли  погуляли  по миру  за
Уралом, за камнем?"
     - Хорошо погуляли, атаман!
     - Было ли пито, бито и граблено?
     - Было и пито, и бито, и граблено! - хором отвечали разбойники.
     - А довольно ли бабья, станичники?
     - И бабья хватало!
     -  Так  вот,  братцы-станичники, пора и честь  знать. Отзвонили  - и  с
колокольни долой. Без попов нас сегодня отпевать пришли и  отпоют... Так  не
жалей,  братцы,  пороху в последний раз!  Чтоб  веселей окочуриться хмельной
голове! Да бейся так, чтобы черти на том свете в пояс кланялись!!!
     Я выдержал паузу  и обвел всех  глазами. Мои лохматые бородачи закивали
головами и в один голос закричали:
     - Орел - наш атаман! Дюже  правильно сказано? Чтоб черти... И  тогда  я
ударил в ладоши и заплясал на камне, притопывая ногами:
     "Эх-ма! Ух! Ух!
     Как девица молода
     Рано поутру за медом шла..."
     Кубарем выкатились из  засеки  Сенька  Косой, Митька Головотяп,  да Ерш
Белые  ноги  и с  гамом и  присвистом пустились  вприсядку. Пулями  вылетели
другие, и все завертелось, заплясало у обреченной засеки.
     Я смотрел на беснующуюся перед концом ватагу, присвистывал и притопывал
вместе с ними, но в то же время "зыркал" на приближающегося врага.
     - Будя! По местам, ребятушки! Пали ... бей! Так их, переэтак...
     В следующую секунду уже  захлопали самопалы, задымились камни... В этот
момент я  в  последний раз окинул глазами  опустевшую площадку и увидел свою
жену, которая молча наблюдала происходящее.
     В  эту  именно  минуту  я  как-то  особенно остро  почувствовал  всю ее
нелюбовь ко мне и с горькой усмешкой бросил ей:
     - Не горюй, красавица, сегодня  меня убьют! Она  оставалась стоять, как
изваяние, с каменным лицом...
     Уже все закипело кругом, и  как волны прибоя у скалистого утеса в  бурю
со стоном  отбегают  назад, так и первые  ряды маньчжуров,  высоко  взметнув
руками,  опрокинулись назад под смерчем дыма, огня, пуль... Но как прибой не
устает  бить о скалу,  так же  и наступающие  накатывались волной...  Уже не
успевали заряжать ружей,  и  над засекой все чаще стали взметываться топоры,
секиры, и уже гора, как муравьями, кишела наступающими.
     Конец  наступил чрезвычайно быстро  - быстрее,  чем я ожидал: маньчжуры
где-то прорвали засеку, и мгновенно заняли всю площадку.
     В  последние  минуты  я был,  как  в  тумане.  Отбивался  сразу от трех
нападающих, расплющил обухом одному шлем  вместе с черепом и в ту же секунду
сам получил нож в спину...
     Я упал, но еще  не потерял сознания,  и тут  вдруг... какая-то  женщина
прорвала  стену обступивших меня воинов, плашмя  упала на меня,  заплакала и
закричала на маньчжурском языке. Руки обвили мою шею... Это была моя жена!
     - Поздно!.. - с горечью прохрипел я ей в лицо и лишился сознания.
     Багров, тяжело дыша, прервал рассказ, и  закрыв глаза,  сидел несколько
минут, будто еще раз переживая виденное.
     - Итак, - опять начал он, - в минуту поражения эта женщина подарила мне
свою  любовь  - навсегда...  Мне трудно  говорить, и не  в подробностях  тут
дело... Да и день  уже догорает, а вечерняя сырость заставит меня мучительно
кашлять. Я  только скажу  тебе,  что благодаря отчаянному сопротивлению моей
жены, меня не убили, а взяли в плен. И она мне устроила побег.  Подкупленный
ею тюремный сторож сам привел меня к месту, где были приготовлены оседланные
лошади и оружие. И у этих лошадей я опять встретил жену, и вместе с нею днем
и ночью,  пересаживаясь  по очереди с одного коня  на  другого,  мы гнали на
север, пока не пришлось снять ее с седла - бесчувственную.
     Я  прожил с  нею  двенадцать долгих лет  жизнью дикого охотника в горах
маньчжурского  севера.  Мы  кутались  в  меховые  одежды  и  иногда  подолгу
голодали. Но и в холоде, и в голоде, в зимние бураны и в солнечные дни лета,
мы одинаково тянулись Друг к другу и грелись в лучах взаимной любви.
     Мы и  погибли вместе, разорванные одним  и тем  же страшным медведем на
том  солнечном  холме,  где я написал маньчжурскую принцессу. Этот последний
акт  нашей  великой  любви... Ну зачем  я говорю - последний?  Мы  еще будем
продолжать любить и там, в пространстве миров.
     Смерть нас подстерегла поздней осенью. Это было в те дни, когда дичь по
какой-то неведомой причине внезапно  исчезает в какой-нибудь части тайги. Мы
шли, шатаясь от голода, в поисках пищи и немного отдалились друг от друга.
     И тогда  появился зверь. Это, наверное, был не медведь, а злой дух! Он,
как привидение, неожиданно поднялся из-за сгнившей  коряги около моей жены и
первым же страшным ударом мохнатой лапы снес ей всю кожу с мясом с лица, так
что она мгновенно ослепла!
     -  Муж  мой! Муж мой!  -  страшно  и гибельно  закричала она. Казалось,
сейчас на этот  дикий крик  выскочит пещерный человек со звериным оскалом и,
потрясая дебри ревом, бросится спасать несчастную жертву.
     И я был около  нее быстрее мысли, а руки слепой и на этот раз нашли мою
шею и грудь. Обхватив  левой рукой самое дорогое для меня в мире существо, я
бился насмерть с медведем-привидением. Я колол и резал, не чувствуя когтей и
зубов  зверя, пока, превратившись в  кровавый комок, мы вместе с медведем не
покатились  по  земле,  и  страшная  тяжесть  издыхающего  зверя  с  хрустом
раздавила мою грудь...
     Три существа  - мы умерли  почти одновременно...  Только я  - чуть-чуть
позднее.  Испуская  дух,  я  еще  нашел силы нащупать  возле  себя маленькую
ладонь...
     - А теперь скажи, - весь загоревшись,  обернулся  Багров  ко мне, - что
должна была чувствовать душа этой женщины, когда она  явилась ко мне, а  я -
не узнал...  Переменить  царственную роскошь на  вонючие  меха подруги почти
дикого  человека,  жить в постоянной опасности, вместе принять смерть и - не
быть узнанной!..
     Теперь ты понимаешь, что я пережил, когда очнулся от  обморока и привел
свои мысли в порядок? Только тогда я понял, почему я не мог полюбить ни одну
женщину  в  этом  мире! Все-таки где-то  внутри  нас есть уголок,  где живут
воспоминания о прошлых жизнях...
     И я  возроптал: зачем такая несправедливость!.. Я существую, а ее  нет!
Пустить меня одного в мир... Для чего мне жизнь?
     В первые моменты хотел покончить  самоубийством,  чтобы сразу встретить
тень той, которую люблю я, нынешний Багров, так же, как любил некогда атаман
Яшка Багров, а может быть, и еще сильней...
     Но меня удержали опасения, что, может быть, самовольным уходом из жизни
я  провинюсь перед Творцом Вселенной, и  в наказание снова  века лягут между
нами. Недаром  же все  религии мира  осуждают  самоубийство. Мне  оставалось
только уйти из жизни, которая  для  меня стала чем-то вроде длинного пустого
сарая, - но все же остаться пока жить.
     И  я пришел  сюда, потому что  в этой местности я сотни лет тому  назад
страдал и любил так, как только может любить человек.
     Кроме того, были у меня еще и другие соображения...
     Недаром я принял  столько  хлопот  и беспокоил всех  китайских  друзей,
чтобы поступить в этот монастырь! Я решил всячески сокращать свой  жизненный
путь...  Здесь  я мог  напустить  на  себя  всех  зверей  своего духа: тоску
культурного человека, живущего  в глуши,  отсутствие  возможности заниматься
искусством,  читать   и,  наконец,  -  самовнушение.  Чтобы  последнее  было
действенным, я  прихватил с собой книгу с точным описанием симптомов чахотки
и перечитывал ее по нескольку раз...
     Дрожа от радости,  я  обнаружил, что  чахотка не замедлила появиться...
Тогда я стал еще меньше спать  и просиживать ночи над этим обрывом, мечтая о
предстоящей встрече, теперь уже на законном основании; я - не самоубийца...
     -  Ты ...  ты  хуже его! -  простонал я, обеими руками вцепившись ему в
грудь, - ты ловишь смерть на приманку...
     - Мы не можем бросаться  смерти в пасть, - хмуро возразил Багров,  - но
кто запретил нам чуть-чуть приоткрыть ей дверь?
     Задыхаясь  от   волнения,   я   выпалил  перед   Багровым   целый  залп
доказательств его  безумия, опрометчивости... Ратовал  за жизнь,  говорил  о
диких суевериях, приводивших к  печальным последствиям  мечтателей, подобных
ему, и вдруг заметил, что Багров не  слушает меня, рассеянно глядя куда-то в
сторону. Он встрепенулся лишь, когда я замолк.
     - А знаешь... - тихо зашептал он, близко наклоняясь ко мне, -  чем хуже
становится мое здоровье,  тем больше я ощущаю ее близость. А когда листья на
деревьях  пожелтеют и  посыплются, свершится наша встреча!.. Тогда, в память
обо мне, ты получишь "Маньчжурскую принцессу".
     Точно  пьяный,  проснувшийся после  тяжелого бреда,  я  шел обратно.  У
подножия сопки почувствовал утомление и бессильно опустился на пень...
     Солнце давно уже село, и болотистая низина предо мной задымилась теплым
паром разогретой земли. Быстро  темнело... Выпь закричала в пади.  Затем еще
чей-то  крик... шорохи  в кустах...  И понемногу заговорили  ночные  голоса.
Ожила странная жизнь ночного болота, где  змея подползала  к лягушке, тигр в
камышах  на брюхе подкрадывался к кабарге, и шла глухая  борьба, как и среди
людей.
     А мне чудились две скованные тени - мужчина и женщина, - которым ничего
не нужно кроме друг Друга...


     Алеша Бельский еще  раз погрузил  деревянный лоток в  яму  мутной воды;
пополоскав немного, он осторожно, тонкой струйкой слил воду и проговорил.
     - Не меньше двух золотников с лотка! Слышишь, Вадим!
     За  кучей набросанного золотоносного  песка зашуршало,  а потом  оттуда
выставилась  грязная,  невероятно  обросшая  щетиной  физиономия.  Если бы в
горной  щели, где  происходил разговор, стало чуточку светлее, можно было бы
разглядеть, как эта физиономия расплылась в улыбке.
     - Вылезай! - продолжал Бельский, - обедать надо! У меня такое ощущение,
будто  мне в  спину  вогнали  осиновый  кол.  Шутка  ли! С  самого  утра  не
разгибался.
     Оба компаньона  добывали  золото в маньчжурских  сопках, или,  попросту
говоря, хищничали. Прежде чем попасть сюда,  они солдатскими сапогами месили
галицийские  поля на великой войне; потом вернулись к  отцовским очагам и не
нашли ни очагов,  ни отцов, а узнали, что сами они буржуи  и  враги  народа.
Тогда  два друга двинулись на  Восток, где долгое  время об их благополучии,
хотя скверно, но все-таки заботилось  интендантство Колчаковской армии.  Тут
они заработали офицерские погоны, так как оба  были не прочь  заглядывать  в
беззубый рот старушки-смерти. Таким образом, все шло хорошо до тех пор, пока
не стало ни армии, ни интендантства. После этого они попали в Маньчжурию, но
здесь им сказали, что они ничего не умеют делать.
     Сейчас им  улыбнулось  счастье,  но  это  счастье было,  пожалуй, самым
непрочным в мире, так как им одинаково страшен был и представитель китайских
властей по охране недр, и поселянин, и хозяин сопок - хунгуз. Но - велик Бог
русского  эмигранта! -  в балагане из  коры  лежал мешочек намытого золотого
песка. Его вес возрастал с каждым днем, и это вселяло дикую энергию и отвагу
в сердце хозяина.
     Сам же источник этой удачи находился под обрывом, в сырой, мрачной щели
между двух сопок.  Здесь протекал ручей. Несмотря на  май,  вода в  нем была
холодна,  как  лед,  и обжигала,  как  огонь.  Но  двум  приятелям,  которым
грезилось волшебное будущее, все было нипочем.
     Друзья выбрались  из сумрачной  щели  и долго щурились,  пока глаза  не
привыкли  к  яркому  свету:  так  и  заливало  солнышко  лощину  с  нехитрым
балаганом.
     Алеша  быстро развел огонь и замесил  в  котелке  варево  "за все"; оно
служило и хлебом, и первым,  и всеми дальнейшими блюдами. Обед был сготовлен
чрезвычайно быстро  и еще быстрее съеден со звериным аппетитом. После  - оба
ничком уткнулись в траву. Разморило.
     -  Ты как  думаешь, - спросил Вадим, - долго еще нам  придется питаться
бурдой?
     - Долго  - не дадут.  Того  и  гляди, кто-нибудь нагрянет,  и  смазывай
пятки!
     - А потом?
     -  Потом...  -  глаза  Бельского будто  туманом  подернулись,  -  потом
начинается  жизнь...  Ведь мы  с тобой еще  не жили!  Каждую ночь мне снятся
женщины, надушенные, страстные... Они порхают около  меня,  шепчут мне в уши
бесстыдные слова, ласкают... Ты знаешь: здесь тайга; весной  от  целины сила
идет, так она пронизывает меня, бунтует кровь...
     Вадим  молчал. Ему тоже снилась женщина,  но  только  одна  - ласковая,
нежная... Зажмурит Вадим глаза - так и видит всю ее перед собой. Все мысли -
к ней. Сидит, поди, она в городе, в мастерской,  и целый день крутит швейную
машину,  а кругом еще десятки таких же машин стучат. Без конца течет материя
из-под  пальчиков  ее...  Вот к  этой женщине  он придет  из тайги  прямо  в
мастерскую, возьмет за руку  и навсегда выведет ее оттуда. А  потом настанет
точно такой день, какой он видел на экране, когда жил в городе: сыплются под
дуновением белые цветы, пара выходит из церкви,  а в весеннем воздухе гремит
марш Мендельсона: тра-ра-ра... Да, да, обязательно этот марш!
     Кончился  короткий  отдых.  Опять  два  человека,  не  замечая  боли  в
пояснице, не чувствуя холодной воды, лихорадочно работают;  один выбрасывает
песок из ямы, другой - промывает. У обоих одна мысль, как бы кто не помешал!
Еще бы недельку, месяц поработать бы!
     Катится с  горы мал камешек. Столкнула  его  чья-то  нога на вершине, а
катится сюда, к работающим! Эх! Упадет - чьи-то мечты разобьет.
     Вадим  увидел  камешек  и крикнул  Бельскому.  Оба  прянули в  кусты  и
уставились на вершину сопки. Вот мелькнула в кустарнике синяя курма - китаец
проходит.  А,  может быть, поселянин?  Тогда  еще  не  так  страшно...  Нет!
Повернул рябое лицо к ним -  хунхуз! Тот же  самый, который зимою  приходил,
когда оба товарища работали на концессии! Вот быстро удаляется: высмотрел  -
чего ему больше! Теперь скоро вся банда сюда нагрянет.
     Приятели вылезли из кустов  и направились к балагану.  Каждый по-своему
реагировал  на события. Вадим угрюмо  молчал, а Вольский с самым равнодушным
видом насвистывал  песенку. Терять ему было в привычку. Разве  он не п