отонули,  ломами  пришлось
вырубать - вон он, под брезентом на берегу.
   Старик указал грязной варежкой в сторону берега.  Лактионов  посмотрел,
не увидел вырубленного изо льда покойника  и,  в  грубой  прямоте  вопроса
пряча неловкость, спросил, указывая на небо:
   - Как он тут вас? В какое время особенно?
   Старик махнул рукой:
   - Какая у него теперь бомбежка.
   Старик выругал ослабевшего немца, и голос его при произнесении  бранной
фразы вдруг очистился от сипоты, прозвучал звонко и весело.
   А буксир  потихоньку  тянул  баржу  к  бекетовскому  -  сталинградскому
берегу, казавшемуся не  военным,  а  обычным,  с  нагромождением  складов,
будок, бараков...
   Ехавшим на празднование секретарям и членам бюро  наскучило  стоять  на
ветру, и они вновь сели в машины. Красноармейцы  смотрели  на  них  сквозь
стекла, как на тепловодных рыб в аквариуме.
   Сидевшие  в  "эмках"  партийные  руководители  Сталинградской   области
закуривали, почесывались, переговаривались...
   Торжественное заседание состоялось ночью.
   Пригласительные билеты, отпечатанные типографским способом,  отличались
от мирных лишь тем, что серая, рыхлая бумага была уж  очень  плоха,  а  на
билете не указывалось место заседания.
   Партийные руководители Сталинграда, гости из  64-й  армии,  инженеры  и
рабочие с соседних предприятий шли  на  заседание  с  провожатыми,  хорошо
знавшими дорогу: "Здесь поворот, еще поворот, осторожно, воронка,  рельсы,
осторожней, тут яма с известью..."
   Отовсюду во мраке слышались голоса, шарканье сапог.
   Крымов, успевший днем после переправы побывать в армейском политотделе,
приехал на празднование с представителями 64-й армии.
   В тайном, рассредоточенном движении людей, пробиравшихся в ночной  мгле
по заводскому лабиринту, было что-то напоминавшее революционные  праздники
старой России.
   Волнение заставляло Крымова шумно вздыхать, он понимал, что сейчас,  не
готовясь, мог бы сказать речь, и чувством опытного массового оратора знал,
-  люди  пережили  бы  вместе  с  ним  волнение,   радость   оттого,   что
сталинградский подвиг сродни революционной борьбе русских рабочих.
   Да, да, да. Война, поднявшая громаду национальных сил, была  войной  за
революцию. В том, что он в окруженном доме заговорил о Суворове,  не  было
измены  революции...  Сталинград,  Севастополь,  судьба   Радищева,   мощь
марксова манифеста, ленинские призывы с броневика у Финляндского  вокзала,
- были едины.
   Он увидел Пряхина, как всегда  неторопливого,  медленного.  Удивительно
как-то получалось, - никак Николаю Григорьевичу не удавалось поговорить  с
Пряхиным.
   Он приехал на подземный командный пункт  обкома  и  сразу  же  пошел  к
Пряхину, - ему хотелось о многом рассказать ему. Но поговорить не удалось,
почти все время звонил телефон, к первому  секретарю  то  и  дело  входили
люди. Неожиданно Пряхин спросил у Крымова:
   - Ты Гетманова такого знал?
   - Знал, - ответил Крымов. - На Украине, в ЦК партии,  был  членом  бюро
ЦК. А что?
   Но Пряхин ничего не ответил.  А  потом  началась  предотъездная  суета.
Крымов обиделся, - Пряхин не предложил ему ехать в  своей  машине.  Дважды
они сталкивались  лицом  к  лицу,  и  Пряхин  словно  не  узнавал  Николая
Григорьевича, холодно и безразлично смотрели его глаза.
   Военные шли по освещенному  коридору  -  рыхлый,  с  толстой  грудью  и
животом командарм Шумилов, маленький, с выпуклыми карими глазами  сибиряк,
генерал, член Военного совета армии Абрамов. В  простодушном  демократизме
мужской дымящей толпы в гимнастерках, ватниках, тулупах, среди которой шли
генералы, казалось Крымову, проявлялся дух первых лет революции, ленинский
дух. Ступив на сталинградский берег, Крымов вновь ощутил это.
   Президиум занял свои места, и  председатель  Сталинградского  горсовета
Пиксин оперся руками на стол, как все председатели,  медленно  покашлял  в
сторону, где особенно густо  шумели,  и  объявил  торжественное  заседание
Сталинградского горсовета  и  партийных  организаций  города  совместно  с
представителями  воинских  частей  и   рабочих   сталинградских   заводов,
посвященное двадцатипятилетней годовщине  Великой  Октябрьской  революции,
открытым.
   По жесткому звуку аплодисментов чувствовалось, что  хлопают  одни  лишь
мужские, солдатские и рабочие ладони.
   А потом Пряхин, первый секретарь, -  тяжелый,  медлительный,  лобастый,
начал свой доклад. И не стало связи между давно  прошедшим  и  сегодняшним
днем.
   Казалось, Пряхин открыл дискуссию с Крымовым, опровергал  его  волнение
размеренностью своей мысли.
   Предприятия области выполняют государственный план. Сельские районы  на
левобережье с некоторым  запозданием,  в  основном  же  удовлетворительно,
выполнили государственные заготовки.
   Предприятия, расположенные в городе и  севернее  города,  не  выполнили
своих обязательств перед государством, так как находятся в районе  военных
действий.
   Вот этот человек, когда-то стоя рядом с Крымовым, на фронтовом  митинге
сорвал с головы папаху, крикнул:
   - Товарищи  солдаты,  братья,  долой  кровавую  войну!  Да  здравствует
свобода!
   Сейчас  он,  глядя  в  зал,  говорил,  что  резкое  снижение   поставок
государству  зерновых  по  области  объясняется  тем,  что  Зимовнический,
Котельнический районы поставок не смогли выполнить, будучи ареной  военных
действий, а  районы  Калача,  Верхне-Курмоярской  частично  или  полностью
оккупированы противником.
   Затем докладчик заговорил  о  том,  что  население  области,  продолжая
трудиться  над  выполнением   своих   обязательств   перед   государством,
одновременно  широко   приняло   участие   в   боевых   действиях   против
немецко-фашистских захватчиков.  Он  привел  цифровые  данные  об  участии
трудящихся города в частях народного ополчения, зачитал, оговорившись, что
данные неполны, сведения о числе сталинградцев, награжденных за образцовое
выполнение  заданий  командования  и  проявленные  при  этом  доблесть   и
мужество.
   Слушая спокойный голос первого секретаря, Крымов понимал, что в разящем
несоответствии его мыслей и чувств  со  словами  о  сельском  хозяйстве  и
промышленности области, выполнивших свои обязательства перед государством,
выражена не бессмысленность, а смысл жизни.
   Речь   Пряхина   именно   своей   каменной    холодностью    утверждала
безоговорочное торжество государства, обороняемого человеческим страданием
и страстью к свободе.
   Лица рабочих и военных были серьезны, хмуры.
   Как  странно,  томительно  было  вспоминать  сталинградских  людей,   -
Тарасова, Батюка, разговоры с  бойцами  в  окруженном  доме  "шесть  дробь
один". Как нехорошо и трудно было думать о Грекове, погибшем в  развалинах
окруженного дома.
   Кто же он Крымову - Греков, произносивший возмутительные слова?  Греков
стрелял в него! Почему  так  чуждо,  так  холодно  звучат  слова  Пряхина,
старого  товарища,  первого  секретаря   Сталинградского   обкома?   Какое
странное, сложное чувство...
   А Пряхин уже подходил к концу доклада, говорил:
   - Мы счастливы рапортовать великому  Сталину,  что  трудящиеся  области
выполнили свои обязательства перед Советским государством...
   После доклада Крымов, двигаясь в толпе к выходу, искал глазами Пряхина.
Не так, не так должен был делать Пряхин свой доклад в  дни  сталинградских
боев.
   И вдруг Крымов увидел его:  Пряхин,  спустившись  с  возвышения,  стоял
рядом с командующим 64-й армией,  пристальным,  тяжелым  взглядом  смотрел
прямо на Крымова;  заметив,  что  Крымов  глядит  в  его  сторону,  Пряхин
медленно отвел глаза...
   "Что такое?" - подумал Крымов.



        39

   Ночью, после торжественного заседания, Крымов добрался попутной машиной
до СталГРЭСа.
   Зловеще выглядела станция в эту ночь. Накануне на нее налетали немецкие
тяжелые бомбардировщики. Взрывы накопали воронок, валом подняли  комоватую
землю. Ослепшие, без стекол, цеха кое-где от сотрясения осели, трехэтажное
здание конторы было растерзано.
   Масляные трансформаторы дымно горели ленивым зубчатым невысоким огнем.
   Охранник, молодой грузин, вел Крымова через двор, освещенный  пламенем.
Крымов заметил, как дрожали пальцы у закурившего провожатого, - не  только
каменные здания рушатся и горят от тонных бомб, - горит, приходит в хаос и
человек.
   О встрече со Спиридоновым  Крымов  думал  с  той  минуты,  как  получил
приказание побывать в Бекетовке.
   Вдруг Женя здесь, на СталГРЭСе? Может быть,  Спиридонов  знает  о  ней,
может быть, он получил от нее письмо, и она приписала в конце: "Не  знаете
ли вы что-нибудь о Николае Григорьевиче?"
   Он волновался и радовался. Может быть, Спиридонов  скажет:  "А  Евгения
Николаевна все грустила". Может быть, он скажет: "Знаете, она плакала".
   С утра все силилось нетерпеливое желание заехать на СталГРЭС. Днем  ему
очень хотелось хоть на несколько минут заглянуть к Спиридонову.
   Но он все же пересилил себя, поехал на командный пункт 64-й армии, хотя
инструктор армейского политотдела шепотом предупредил его:
   - Торопиться вам сейчас к члену Военного совета незачем. Он  сегодня  с
утра пьян...
   И действительно, напрасно Крымов спешил к генералу, не  заехал  днем  к
Спиридонову. Сидя в ожидании приема  на  подземном  командном  пункте,  он
слышал,  как  за  фанерной  перегородкой  член  Военного  совета  диктовал
машинистке поздравительное письмо соседу, Чуйкову.
   Он торжественно произнес:
   - Василий Иванович, солдат и друг!
   Сказав, эти  слова,  генерал  заплакал  и  несколько  раз,  всхлипывая,
повторил: "Солдат и друг, солдат и друг".
   Потом он строго спросил:
   - Ты что там написала?
   - Василий Иванович, солдат и друг, - прочла машинистка.
   Видимо, ее скучающая интонация  показалась  члену  неподходящей,  и  он
исправил ее, высоким голосом произнес:
   - Василий Иванович, солдат и друг.
   И снова расчувствовался, забормотал: "Солдат и друг, солдат и друг".
   Потом генерал, пересилив слезы, строго спросил:
   - Ты что там написала?
   - Василий Иванович, солдат и друг, - сказала машинистка.
   Крымов понял, что мог не спешить.
   Неясный огонь не освещал, а путал дорогу, казалось, выползал из глубины
земли; а может быть, сама земля горела, - таким сырым,  тяжелым  было  это
низкое пламя.
   Они подошли к подземному командному пункту директора СталГРЭСа.  Бомбы,
упавшие невдалеке, накопали высокие земляные холмы, и к  входу  в  убежище
едва наметилась еще не протрамбованная ногами тропинка.
   Охранник сказал:
   - Вот пришли как раз в праздник.
   Крымов подумал, что на людях Спиридонову не скажешь того,  что  хочешь,
не спросишь. Он велел охраннику вызвать директора на поверхность, сказать,
что приехал комиссар из штаба фронта. Когда он остался один, непреодолимое
волнение охватило его.
   "Да что это? - подумал он. - Я считал - вылечился. Неужели и  война  не
помогла закрестить? Что мне делать?"
   - Гони, гони, гони, уходи, иначе погибнешь! - бормотал он.
   Но не было силы уйти, не было силы гнать.
   Из блиндажа вышел Спиридонов.
   - Слушаю вас, товарищ, - недовольным голосом сказал он.
   Крымов спросил:
   - Не узнал меня, Степан Федорович?
   Спиридонов тревожно проговорил:
   - Кто это? -  и,  всматриваясь  в  лицо  Крымова,  вдруг  вскрикнул:  -
Николай, Николай Григорьевич!
   Его руки с судорожной силой обхватили шею Крымова.
   - Родной мой, Николай, - проговорил он и стал сопеть.
   И Крымов, захваченный этой встречей среди развалин,  почувствовал,  что
плачет. Один, совершенно один... В доверчивости,  радости  Спиридонова  он
почувствовал свою близость к семье Евгении Николаевны и  в  этой  близости
вновь измерил свою душевную боль. Почему, почему ушла она, почему принесла
ему столько страданий? Как могла она сделать это?
   Спиридонов сказал:
   - Война что наделала, уничтожила мою жизнь. Погибла моя Маруся.
   Он рассказал о Вере, сказал,  что  несколько  дней  назад  она  наконец
уехала со СталГРЭСа, перебралась на левый берег Волги. Он сказал:
   - Дура она.
   - А муж ее где? - спросил Крымов.
   - Наверное, на свете давно нет - летчик-истребитель.
   Крымов спросил, не имея больше силы сдерживаться:
   - Что с Евгенией Николаевной, жива она, где она?
   - Жива, не то в Куйбышеве, не то в Казани.
   Глядя на Крымова, он добавил:
   - Это ведь самое главное: жива!
   - Да-да, конечно, это самое главное, - сказал Крымов.
   Но он не знал, что самое главное. Он знал лишь одно, - боль в  душе  не
проходит. Он знал, что все, связанное с  Евгенией  Николаевной,  причиняло
ему боль. Узнавал ли он, что ей хорошо и спокойно, узнавал ли он, что  она
страдает и переживает беду, - все ему было одинаково плохо.
   Степан Федорович говорил об Александре Владимировне, Сереже, Людмиле, а
Крымов кивал головой, негромко бормотал:
   - Да-да-да... Да-да-да...
   - Пошли, Николай, - сказал Степан Федорович. - Пошли  ко  мне,  у  меня
теперь другого дома нет. Только этот.
   Струящиеся  огоньки  светильников   не   могли   осветить   подземелья,
заставленного койками, шкафами, аппаратурой, бутылями, мешками с мукой.
   На скамьях, на койках, ящиках, вдоль стен сидели люди. В душном воздухе
стоял гул разговора.
   Спиридонов разливал спирт в стаканы, кружки, крышки от котелков.  Стало
тихо, - все следили за ним особым взглядом. Этот взгляд глубок и серьезен,
в нем нет тревоги, одна лишь вера в справедливость.
   Оглядывая лица сидящих, Крымов подумал: "Хорошо бы  был  здесь  Греков.
Вот ему бы налить". Но Греков уже выпил отпущенное ему число чарок. Больше
пить ему на этом свете не полагалось.
   Спиридонов поднялся со стаканом в руке,  и  Крымов  подумал:  "Испортит
все, закатит речь вроде Пряхина".
   Но Степан Федорович описал стаканом в воздухе восьмерку и сказал:
   - Что ж, ребята, придется выпить. С праздником вас.
   Застучали стаканы,  застучали  жестяные  кружки,  закряхтели  выпившие,
покачали головами.
   Люди тут были самые разные, и государство  перед  войной  расселило  их
разно, и они не встречались за одним столом,  не  хлопали  друг  друга  по
плечу, не говорили: "Нет, ты послушай сюда, что я тебе скажу".
   Но здесь, в подземелье, над которым стояла разрушенная электростанция и
горел пожар, возникло то незатейливое братство, за которое жизнь не  жалко
отдать, так хорошо оно.
   Седой старик, ночной сторож, запел старую песню,  которую  любили  петь
еще до революции подвыпившие царицынские ребята с французского завода.
   Пел он пронзительно, тонко, голосом  своей  молодости,  и  потому,  что
голос молодой  поры  стал  ему  чужим,  он  сам  себя  слушал  с  каким-то
насмешливым удивлением, как слушают загулявшего постороннего человека.
   Второй, черноголовый старик, серьезно нахмурившись,  слушал  песню  про
любовь и любовное страдание.
   И верно, хорошо было слушать пение, хорош был чудный  и  страшный  час,
связавший директора и ездового с полевой  хлебопекарни,  ночного  сторожа,
охранника, смешавший по-людски калмыка, русских, грузина.
   А черный старик, как только сторож кончил петь про любовь,  еще  больше
нахмурил и без того хмурые брови, медленно, без слуха и без голоса  запел:
"Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног..."
   Парторг  ЦК  рассмеялся,  замотал  головой,  и  Спиридонов  рассмеялся,
замотал головой.
   И Крымов усмехнулся, спросил Спиридонова:
   - Меньшевиком когда-то был старикан, наверное, а?
   Спиридонов все знал об Андрееве и, конечно, все рассказал  бы  Крымову,
но было боязно, что его услышит Николаев, и чувство  простецкого  братства
отошло на миг, и, перебив пение, Спиридонов закричал:
   - Павел Андреевич, это не из той оперы!
   Андреев сразу замолчал, поглядел, потом сказал:
   - А я вот думал, из той. Померещилось.
   Охранник грузин показал Крымову руку с содранной кожей.
   - Откапывал друга, Воробьев Сережа.
   Его черные глаза вспыхнули, и  он  сказал  с  задышкой,  казалось,  что
крикнул пронзительно:
   - Я его, Сережа, больше брата любил.
   А седой ночной сторож, захмелевший, весь в поту, приставал  к  парторгу
ЦК Николаеву:
   - Нет, ты лучше меня послушай; Макуладзе говорит, что Сережку Воробьева
больше брата родного любил, пожалуйста! Знаешь, я на антрацетовом  руднике
работал, меня хозяин как уважал, как любил. Выпивал со мной, я  ему  песни
пел. Прямо мне говорил - ты мне заместо брата, хоть и  простой  шахтер.  И
беседовали, и обедали вместе.
   - Грузин какой-нибудь? - спросил Николаев.
   - Зачем мне  твой  грузин,  сам  господин  Воскресенский,  хозяин  всех
рудников. Ты разве понимаешь, как он меня уважал. А у него миллион капитал
был, вот какой был человек. Понял?
   Николаев переглянулся с Крымовым, и они оба  юмористически  подмигнули,
покачали головами.
   - Ну и ну, - сказал Николаев, - вот это действительно.  Век  живи,  век
учись.
   - Вот и учись, - сказал старик, не замечая насмешки.
   Странный это  был  вечер.  Поздно  ночью,  когда  люди  стали  уходить,
Спиридонов сказал Крымову:
   - Николай, и не беритесь за шинель, не пущу, будете у меня ночевать.
   Он стелил Крымову постель не торопясь, обдумывая, что куда постелить  -
одеяло, ватник, плащ-палатку. Крымов вышел из блиндажа, постоял в темноте,
глядя на колышущийся огонь, вновь спустился вниз,  а  Спиридонов  все  еще
стелил ему.
   Когда Крымов снял сапоги, улегся, Спиридонов спросил:
   - Ну как, удобно?
   Он погладил Крымова по голове, улыбнулся доброй, пьяной улыбкой.
   Огонь, горевший наверху, почему-то напомнил  Крымову  костры,  горевшие
январской ночью 1924 года в Охотном ряду, когда хоронили Ленина.
   Все, оставшиеся ночевать в подземелье, казалось, уже уснули,  мрак  был
непроницаем.
   Крымов лежал с открытыми глазами, не  замечая  темноты,  думал,  думал,
вспоминал...
   Сильный мороз стоял все это время.  Темное  зимнее  небо  над  куполами
Страстного монастыря, сотни людей  в  ушанках,  буденовках,  в  шинелях  и
кожанках.  Страстная  площадь  вдруг   забелела   от   тысяч   листков   -
правительственное сообщение.
   Тело Ленина везли из Горок до железнодорожной станции  на  крестьянских
санях. Полозья скрипели, пофыркивали лошади.  За  гробом  шла  Крупская  в
круглой меховой шапочке, обвязанной серым платком, сестры Ленина - Анна  и
Мария, друзья, крестьяне из деревни Горки. Так провожают на  вечный  покой
добрых интеллигентных тружеников, земских врачей, агрономов.
   В  Горках  стало  тихо.  Блестел  кафель   голландских   печей,   возле
застеленной  белым  летним  одеялом  кровати  стоял  шкафчик,  уставленный
бутылочками с  подвязанными  сигнатурками,  пахло  лекарствами.  В  пустую
комнату вошла пожилая женщина в медицинском халате. Она шла по привычке на
цыпочках. Женщина, проходя мимо постели,  подняла  со  стула  бечевочку  с
привязанным к ней кусочком газеты, и  молодая  кошка,  спавшая  в  кресле,
услышав привычное шуршание игрушки, быстро подняла  голову,  поглядела  на
пустую кровать и, позевывая, опять улеглась.
   Шедшие за гробом родные и близкие товарищи вспоминали ушедшего.  Сестры
помнили белоголового мальчика, у него  был  трудный  характер,  иногда  он
становился насмешлив, требователен до жестокости, но он был хороший, любил
мать, сестер, братьев.
   Жена вспоминала - в Цюрихе  он,  сидя  на  корточках,  разговаривает  с
маленькой внучкой квартирной хозяйки Тилли; хозяйка сказала  со  смешившим
Володю швейцарским акцентом:
   - Вам надо заводить детей.
   Он лукаво, быстро поглядел снизу на Надежду Константиновну.
   Рабочие с "Динамо" приехали в Горки,  Володя  пошел  к  ним  навстречу,
забылся, хотел заговорить, жалобно  замычал  и  махнул  рукой;  и  рабочие
стояли вокруг и плакали, глядя, как он плакал. И этот взгляд перед концом,
испуганный, жалобный, словно обращенный ребенком к матери.
   Вдали показались станционные строения, среди  снега  чернел  паровоз  с
высокой трубой.
   Политические друзья великого Ленина, шагавшие за санями с заиндевевшими
от мороза бородами - Рыков, Каменев, Бухарин, - рассеянно  поглядывали  на
рябого смуглолицего  человека  в  длинной  шинели,  в  сапогах  с  мягкими
голенищами.  Они  обычно  со  снисходительной  насмешкой  оглядывали   его
униформу кавказского человека. Будь Сталин тактичней, не следовало бы  ему
приезжать в Горки, где собрались родные и самые  близкие  друзья  великого
Ленина. Они не  понимали,  что  он-то,  единственный,  станет  наследником
Ленина, оттолкнет их всех,  даже  самых  близких,  даже  отгонит  жену  от
ленинского наследства.
   Не у них - Бухарина, Рыкова, Зиновьева - была ленинская правда. И не  у
Троцкого была она. Они ошиблись. Никто из них не стал  продолжателем  дела
Ленина. Но и Ленин до последних своих дней не знал и не понимал, что  дело
Ленина станет делом Сталина.
   Почти два десятилетия прошло с того дня, когда на скрипящих деревенских
санях везли тело человека,  определившего  судьбы  России,  Европы,  Азии,
человечества.
   Мысль Крымова упорно тянулась к тому времени, ему вспоминались морозные
дни января  1924  года,  треск  ночных  костров,  морозные  стены  Кремля,
стотысячные плачущие толпы, рвущий сердце  вой  заводских  гудков,  зычный
голос Евдокимова, читавшего с деревянного помоста обращение к  трудящемуся
человечеству, тесная кучка  людей,  несущих  гроб  в  деревянный,  наскоро
сколоченный Мавзолей.
   Крымов поднимался по застланным  коврами  ступеням  Дома  союзов,  мимо
закрытых черными и красными лентами зеркал, и пахнущий хвоей теплый воздух
был полон горестной музыкой. Войдя в зал, он увидел склоненные головы тех,
кого привык видеть на трибуне, в Смольном, на Старой площади. Потом  здесь
же, в Доме союзов, он вновь увидел эти склоненные головы в 1937  году.  И,
вероятно, обвиняемые, слушая нечеловеческий,  звенящий  голос  Вышинского,
вспоминали про то, как они шли за санями, стояли у гроба Ленина, и в  ушах
их звучала траурная мелодия.
   Почему он вдруг стал думать на СталГРЭСе  в  праздничную  годовщину  об
этих  январских  днях?  Десятки  людей,  создававших  вместе   с   Лениным
большевистскую  партию,   оказались   провокаторами,   платными   агентами
иностранных разведок,  диверсантами,  а  один  лишь  человек,  никогда  не
занимавший центрального положения в партии, не  знаменитый  как  теоретик,
оказался спасителем дела партии, носителем истины. Почему они сознаются?
   Обо всем этом лучше было не думать. Но эту ночь Крымов думал именно  об
этом. Почему они сознаются? А почему я молчу? Вот я молчу,  думал  Крымов,
не нахожу силы сказать:  "Я  сомневаюсь  в  том,  что  Бухарин  диверсант,
убийца, провокатор". А при  голосовании  я  поднял  руку.  А  после  этого
поставил свою подпись. А после этого  сказал  речь,  написал  статью.  Моя
горячность мне самому  кажется  искренней.  А  где  же  в  это  время  мои
сомнение, смятение? Что же это? Человек с двумя сознаниями?  Или  это  два
разных человека, и у каждого  свое,  несхожее  со  вторым,  сознание?  Как
понять? Но это всегда и всюду, не только у меня, у самых разных людей.
   Греков высказывал то, что подспудно чувствовалось во многих людях,  то,
что, находясь под спудом, тревожило, интересовало, иногда влекло  Крымова.
Но, едва это подспудное было высказано,  Крымов  ощутил  злобу  и  вражду,
желание согнуть, сломить Грекова. Если б понадобилось, он,  не  колеблясь,
расстрелял бы Грекова.
   А вот Пряхин говорил казенными, холодными, чиновными  словами,  говорил
именем  государства  о  процентах  выполнения  плана,  о   поставках,   об
обязательствах. Подобные чиновные,  бездушные  речи,  чиновные,  бездушные
люди, произносившие эти речи, были всегда чужды, неприятны Крымову,  но  с
этими людьми он шел нога в ногу, они теперь были его старшими  товарищами.
Дело Ленина, дело Сталина воплотилось в этих людях, в государстве.  Крымов
готов был, не колеблясь, отдать жизнь за его славу и силу.
   Вот и старый большевик Мостовской. Он  ни  разу  не  выступал,  защищая
людей, в чьей революционной чести был уверен.  Он  молчал.  Почему  же  он
молчал?
   А вот слушатель высших курсов  журналистики,  где  когда-то  преподавал
Крымов,  милый,  честный  парень  -  Колосков.  Он,  приехав  из  деревни,
рассказывал Крымову про коллективизацию, про районных  мерзавцев,  которые
включают в кулацкие списки людей, чьи дома или сады им приглянулись, своих
личных врагов. Он рассказал  о  голоде  в  деревне,  как  с  непоколебимой
жестокостью забрали весь хлеб до последнего зерна... Он начал  говорить  о
чудном деревенском старике, погибшем, чтобы спасти жизнь своей  старухе  и
внучке, и  заплакал.  А  вскоре  Крымов  в  стенной  газете  прочел  очерк
Колоскова о кулачье,  которое  зарывает  в  землю  зерно,  дышит  звериной
ненавистью к росткам нового.
   Почему он писал так, этот, плакавший от душевной боли, Колосков? Почему
молчал Мостовской? Неужели из одной  лишь  трусости?  Сколько  раз  Крымов
говорил одно, а в душе было другое. Но вот когда он говорил и  писал,  ему
казалось, что именно так он и думает, и он  верил,  что  говорит  то,  что
думает. А иногда он говорил себе:  "Ничего  не  поделаешь,  революции  так
нужно".
   Было, было, всякое было. Плохо защищал  Крымов  своих  друзей,  в  чьей
невиновности был уверен. Иногда он молчал, иногда он мычал, иногда  бывало
хуже: он не молчал и не мычал. Иногда его вызывали в партком, в райком,  в
горком, в обком, иногда его вызывали в органы безопасности, спрашивали его
мнение о знакомых ему людях, членах партии.  Он  никогда  не  клеветал  на
друзей, никогда никого не оговаривал, он не  писал  доносов,  заявлений...
Плохо, слабо, плохо защищал Крымов своих  друзей,  большевиков.  Он  писал
объяснения...
   Ну, а Греков? Греков - враг. С врагами Крымов никогда  не  церемонился,
не знал к ним жалости.
   Но почему он прекращал отношения с семьями репрессированных  товарищей?
Он переставал приходить к ним, звонить им; но все же, встречаясь на  улице
с родными своих репрессированных друзей, он никогда не переходил на другой
тротуар, а здоровался.
   А вот имеются какие-то люди - обычно  это  старухи,  домашние  хозяйки,
беспартийные мещанки, - через них посылают в лагеря посылки, на  их  адрес
получают из лагерей письма, и они почему-то не боятся. Иногда эти  старухи
-   домашние   работницы,   безграмотные   няньки,   полные    религиозных
предрассудков, они берут к себе сирот, оставшихся от арестованных отцов  и
матерей, спасают детей от жизни в приемниках и детдомах.  А  члены  партии
боятся  этих  сирот  как  огня.  Неужели  эти   старые   мещанки,   тетки,
безграмотные   няньки    честней,    мужественней    большевиков-ленинцев,
Мостовского, Крымова?
   Но почему, почему, неужели страх? Одна лишь трусость?
   Люди умеют преодолевать страх, - и дети идут в  темноту,  и  солдаты  в
бой, и парень делает шаг и прыгает с парашютом в бездну.
   А этот страх особый, тяжелый, непреодолимый для  миллионов  людей,  это
тот, написанный  зловещими,  переливающимися  красными  буквами  в  зимнем
свинцовом небе Москвы, - Госстрах...
   Нет, нет! Сам по себе страх не в силах сделать такую  огромную  работу.
Революционная цель освобождала во имя морали от  морали,  она  оправдывала
именем  будущего  сегодняшних   фарисеев,   доносчиков,   лицемеров,   она
объясняла, почему человеку во имя счастья  народа  должно  толкать  в  яму
невиновных. Эта сила именем революции позволяла отворачиваться  от  детей,
чьи родители попали в лагеря. Она объясняла, почему революция хочет, чтобы
жену, не доносившую на своего ни  в  чем  не  виноватого  мужа,  следовало
оторвать от детей и поместить на десять лет в концентрационный лагерь.
   Сила революции вступила в  союз  со  страхом  смерти,  с  ужасом  перед
пытками, с тоской,  охватывающей  тех,  кто  чувствовал  на  себе  дыхание
дальних лагерей.
   Когда-то люди, идя в революцию, знали, что  их  ждет  тюрьма,  каторга,
годы бесприютства и бездомности, плаха.
   И  самым  тревожным,  смутным,  нехорошим  было  теперь  то,  что  ныне
революция за верность себе,  за  верность  великой  цели  платила  сытными
пайками,  кремлевским  обедом,   наркомовскими   пакетами,   персональными
машинами, путевками в Барвиху, международными вагонами.
   - Вы не спите, Николай Григорьевич? - спросил из темноты Спиридонов.
   Крымов ответил:
   - Да, почти сплю, засыпаю.
   - Ну, простите, не буду мешать.



        40

   Прошло   больше   недели   после   ночного   вызова    Мостовского    к
оберштурмбанфюреру Лиссу.
   Лихорадочное ожидание, напряжение сменилось тяжелой тоской.
   Мостовскому минутами стало казаться, что он навсегда забыт  друзьями  и
врагами, что те и другие считают его бессильным, выжившим  из  ума  старым
пукальщиком, бесполезным доходягой.
   Ясным, безветренным утром его повели в баню.  На  этот  раз  эсэсовский
конвоир, не войдя в помещение, уселся на ступеньках, положив рядом с собой
автомат, закурил. День был ясный, пригревало солнце, и солдату, видимо, не
хотелось заходить в сырое помещение бани.
   Военнопленный, обслуживающий баню, подошел к Михаилу Сидоровичу.
   - Здравствуйте, дорогой товарищ Мостовской.
   Мостовской вскрикнул от неожиданности: перед ним в форменной  куртке  с
ревирской повязкой на рукаве, помахивая тряпкой, стоял бригадный  комиссар
Осипов.
   Они обнялись, и Осипов торопливо сказал:
   - Мне удалось получить работу в  бане,  пошел  в  подсмену  постоянному
уборщику, я хотел с вами повидаться. Привет  вам  от  Котикова,  генерала,
Златокрыльца. Скажите прежде  всего,  что  с  вами  происходит,  как  себя
чувствуете, чего от вас хотят? Вы раздевайтесь и рассказывайте.
   Мостовской рассказал о ночном допросе.
   Осипов, глядя на него выпуклыми темными глазами, сказал:
   - Хотят обработать вас, болваны.
   - Но для чего? Цель? Цель?
   - Возможно, есть интерес к каким-нибудь сведениям исторического рода, к
характеристике  основателей  и  вождей  партии.  Может  быть,  связано   с
требованием деклараций, обращений, писем.
   - Безнадежная затея, - сказал Мостовской.
   - Будут мучить, товарищ Мостовской.
   - Безнадежная, дурацкая затея,  -  повторил  Мостовской  и  спросил:  -
Расскажите, что у вас?
   Осипов сказал шепотом:
   - Лучше, чем ожидали. Основное:  удалось  связаться  с  работающими  на
заводе, к нам начало поступать оружие - автоматы и гранаты. Люди  приносят
детали,  сборку  ведем  в  блоках  ночью.  Конечно,   пока   в   ничтожных
количествах.
   - Это Ершов устроил, молодчина! - сказал Мостовской.  И,  сняв  рубаху,
осмотрев свою грудь и руки, снова рассердился на свою старость, сокрушенно
покачал головой.
   Осипов сказал:
   - Должен вас информировать как старшего партийного товарища: Ершова уже
нет в нашем лагере.
   - Что, как это, - нет?
   - Его взяли на транспорт, в лагерь Бухенвальд.
   - Да что вы! - вскрикнул Мостовской. - Чудный ведь парень!
   - Он и в Бухенвальде останется чудным парнем.
   - А как же это, почему случилось?
   Осипов хмуро сказал:
   - Сразу обнаружилось раздвоение в руководстве.  К  Ершову  существовала
стихийная тяга со стороны многих, это кружило ему голову. Он ни за что  не
подчинился бы центру. Человек он неясный, чужой. С каждым шагом  положение
запутывалось. Ведь первая заповедь подполья - стальная дисциплина. А у нас
получались два центра - беспартийный и партийный. Мы обсудили положение  и
приняли  решение.  Чешский  товарищ,  работающий  в  канцелярии,  подложил
карточку Ершова в группу отобранных  для  Бухенвальда,  его  автоматически
внесли в список.
   - Чего проще, - сказал Мостовской.
   - Таково было единогласное решение коммунистов, - проговорил Осипов.
   Он стоял перед Мостовским в своей жалкой одежде, держа в  руке  тряпку,
суровый, непоколебимый,  уверенный  в  своей  железной  правоте,  в  своем
страшном, большем, чем Божьем, праве ставить  дело,  которому  он  служит,
высшим судьей над судьбами людей.
   А голый, худой старик,  один  из  основателей  великой  партии,  сидел,
подняв худые, иссушенные плечи, низко нагнув голову, и молчал.
   Снова встал перед ним ночной кабинет Лисса.
   И снова страх охватил его: неужели Лисс не  лгал,  неужели  без  тайной
жандармской цели человеку хотелось говорить с человеком?
   Он распрямился и так же, как всегда,  как  десять  лет  назад,  в  пору
коллективизации, так же, как в пору политических процессов,  приведших  на
плаху его товарищей молодости, проговорил:
   - Я подчиняюсь этому решению, принимаю его как член партии, - и вытащил
из подкладки своей куртки, лежавшей на скамье, несколько клочков бумаги  -
составленные им листовки.
   Внезапно перед ним возникло  лицо  Иконникова,  его  коровьи  глаза,  и
Михаилу  Сидоровичу   захотелось   вновь   услышать   голос   проповедника
бессмысленной доброты.
   - Я хотел спросить про Иконникова, - сказал  Михаил  Сидорович.  -  Его
карточку чех не перекладывал?
   - Старый юродивый, кисель, как вы его называли?  Он  казнен.  Отказался
выйти на работу по строительству лагеря уничтожения. Кейзе было  приказано
застрелить его.
   В эту же ночь на стенах лагерных  блоков  были  расклеены  составленные
Мостовским листовки о Сталинградском сражении.



        41

   Вскоре после окончания войны в архиве мюнхенского гестапо были  найдены
следственные  материалы  по  делу  подпольной  организации  в   одном   из
концентрационных лагерей в Западной Германии. В  закрывающей  дело  бумаге
сообщалось,  что  приговор  над   участниками   организации   приведен   в
исполнение, тела казненных сожжены в крематории. Первым  в  списке  стояло
имя Мостовского.
   Изучение  материалов  следствия  не  дало  возможности  установить  имя
провокатора, выдавшего своих товарищей. Возможно, что гестапо казнило  его
вместе с теми, кого он выдал.



        42

   В  общежитии  зондеркоманды,  обслуживавшей  газовую   камеру,   склады
отравляющих веществ и кремационные печи, было тепло и покойно.
   Для заключенных,  постоянно  работавших  на  объекте  N_1,  были  также
созданы хорошие условия. У каждой кровати стоял столик, имелись графины  с
кипяченой водой, в проходе между нарами лежала ковровая дорожка.
   Рабочие, обслуживающие газовую камеру, были расконвоированы, обедали  в
особом помещении. Немцев из зондеркоманды кормили по ресторанной  системе,
каждый  мог  составить  себе  меню.   Немцы   в   зондеркоманде   получали
внекатегорные оклады, - почти втрое больше, чем соответствующие по  званию
военнослужащие в  действующих  частях.  Их  семьи  пользовались  жилищными
льготами,  продовольственным   снабжением   по   высшим   нормам,   правом
первоочередной эвакуации из угрожаемых с воздуха районов.
   Солдат  Розе  дежурил  у  смотрового   окошечка,   и,   когда   процесс
заканчивался, Розе давал команду  к  разгрузке  камеры.  Кроме  того,  ему
полагалось наблюдать за  тем,  чтобы  дантисты  работали  добросовестно  и
аккуратно. Он несколько раз докладывал начальнику объекта,  штурмбанфюреру
Кальтлуфту, о трудности одновременно выполнять оба задания,  -  случалось,
что, пока  Розе  следит  наверху  за  газированием,  внизу,  где  работали
дантисты и шла погрузка на транспортер, рабочие оставались без  присмотра,
- начинались мухлевка и воровство.
   Розе привык к своей работе, он уже не волновался,  как  в  первые  дни,
глядя  в  смотровое  стекло.  Его  предшественника  однажды  застукали   у
смотрового  стекла  за  занятием,  которое   подходило   двенадцатилетнему
мальчику, а не солдату СС, выполняющему особое задание.  Розе  вначале  не
понял, почему товарищи намекали на  какие-то  неприличия,  лишь  потом  он
узнал, в чем дело.
   Розе новая работа не нравилась, хотя он и привык к ней.  Розе  волновал
тот  непривычный  почет,  которым  его  окружали.  Официантки  в  столовой
спрашивали, почему он бледен.  Всегда,  сколько  Розе  помнит  себя,  мать
плакала. Отца почему-то  всегда  увольняли,  казалось,  его  принимали  на
работу реже, чем увольняли. Розе перенял  от  старших  вкрадчивую,  мягкую
походку,  которая  никого  не   должна   тревожить,   перенял   тревожную,
приветливую  улыбку,  обращенную  к  соседям,  владельцу  дома,  к   кошке
владельца дома, к директору школы и шуцману, стоящему на  углу.  Казалось,
мягкость и приветливость были основными чертами его характера,  и  он  сам
удивлялся, сколько в нем жило ненависти, как мог он  годами  не  проявлять
ее.
   Он попал в зондеркоманду; знаток человеческих душ - начальник  -  понял
его мягкий, женственный характер.
   Ничего привлекательного не было в том, чтобы наблюдать, как корчатся  в
камере евреи. Розе испытывал  неприязнь  к  солдатам,  которым  работа  на
объекте  нравилась.  Чрезвычайно  неприятен  был  военнопленный   Жученко,
дежуривший в утреннюю смену у входа в камеру. На его лице была  все  время
какая-то детская и потому особо неприятная улыбка.  Розе  не  любил  своей
работы, но он знал все явные и тайные выгоды ее.
   Ежедневно,  к  концу  рабочего  дня,  солидный  человек,  зубной  врач,
передавал  Розе  бумажный  пакетик  с  несколькими   золотыми   коронками.
Маленькие пакетики составляли ничтожную долю драгметалла,  поступавшего  в
управление лагеря, но Розе уже  дважды  передавал  жене  около  килограмма
золота. Это было их светлое будущее  -  осуществление  мечты  о  спокойной
старости. Ведь в молодости он был  слаб  и  робок,  не  мог  по-настоящему
бороться за жизнь. Он никогда не сомневался в том, что партия  имеет  одну
лишь цель, - благо слабых и малых людей. Он уже чувствовал на  самом  себе
благотворные последствия  политики  Гитлера,  -  ведь  и  он  был  слабый,
маленький человек, а жить ему и его семье стало несравненно легче, лучше.



        43

   В душе Антон Хмельков иногда ужасался своей работе и вечерами, лежа  на
нарах  и  прислушиваясь  к  смеху  Трофима  Жученко,  чувствовал  тяжелую,
холодную оторопь.
   Руки  Жученко  с  длинными  и  толстыми  пальцами,  которые   закрывали
герметический затвор камеры, всегда казались немытыми,  и  неприятно  было
брать хлеб из хлебницы, к которой тянулся Жученко.
   Жученко переживал счастливое  волнение,  выходя  на  утреннюю  смену  и
поджидая колонну  людей  со  стороны  железной  дороги.  Движение  колонны
казалось ему нестерпимо медленным, и он издавал  горлом  тонкий,  жалобный
звук, и челюсти его слегка подергивались, как у кошки, что  через  оконное
стекло следит за воробьями.
   Для  Хмелькова  этот  человек  стал  причиной  беспокойства.   Конечно,
Хмельков тоже мог выпить  и  пьяным  побаловаться  с  женщиной,  ожидавшей
очереди. Имелась лазейка, через которую работники зондеркоманды  проходили
в предбанник выбирать бабу. Мужчина есть мужчина. Хмельков выбирал женщину
либо девочку, заводил ее в пустой отсек барака и через полчасика  приводил
обратно в загон, сдавал  охраннику.  Он  молчал,  и  женщина  молчала.  Он
оказался здесь не ради баб и вина, не ради габардинового галифе,  не  ради
командирских хромовых сапог.
   В июльский день 1941 года он попал в плен. Его били прикладом по шее  и
по голове, он болел кровавой дизентерией, его гнали в порванных сапогах по
снегу, его поили желтой водой с пятнами мазута, он отрывал пальцами  куски
вонючего черного мяса  от  лошадиного  трупа,  он  жрал  гнилую  брюкву  и
картофельные очистки. Он выбирал лишь одно - жизнь, большего он не  хотел,
он отбивался от десяти смертей, - от голодной  и  морозной,  он  не  хотел
смерти от кровавого поноса, он не хотел упасть с девятью граммами  металла
в башке, он не хотел опухнуть и дать своему сердцу  захлебнуться  в  воде,
поднявшейся от ног. Он не был преступником, он был парикмахером  в  городе
Керчи, и никто никогда не думал о нем дурно, - ни  родные,  ни  соседи  по
двору, ни мастера на работе, ни приятели,  с  которыми  он  пил  вино,  ел
копченую кефаль и играл в домино. И он думал, что ничего общего не было  у
него с Жученко. Но иногда ему казалось, что разница между ним и Жученко  в
какой-то незначащей ерунде; а уже там важно ли - Богу и людям, -  с  каким
чувством выходят они на работу, - один весело, другой не весело  -  работа
одна.
   Но он не понимал, что Жученко тревожил его  не  тем,  что  был  виноват
больше него. Тем и страшен был ему  Жученко,  что  страшное,  прирожденное
уродство оправдывало его. А он, Хмельков, не был уродом, он был человеком.
   Он смутно  знал,  что  в  пору  фашизма  человеку,  желающему  остаться
человеком, случается выбор более легкий, чем спасенная жизнь, - смерть.



        44

   Начальник  объекта,  командир  зондеркоманды  штурмбанфюрер  Кальтлуфт,
добился того, что центральная диспетчерская  давала  каждый  вечер  график
прибытия эшелонов на день вперед. Кальтлуфт заранее  инструктировал  своих
работников о предстоящей им работе - об общем  числе  вагонов,  количестве
прибывших людей; в зависимости от того, из какой страны  прибывал  эшелон,
вызывались соответствующие подсобные команды заключенных  -  парикмахеров,
провожатых, грузчиков.
   Кальтлуфт не любил разгильдяйства; он  не  пил  и  сердился,  если  его
подчиненные бывали в нетрезвом виде. Лишь однажды  его  видели  веселым  и
оживленным; уезжая на пасхальные дни к семье и уже сидя в  автомобиле,  он
подозвал к себе штурмфюрера Гана и стал ему показывать фотографии  дочери,
большелицей и большеглазой, похожей на отца девочки.
   Кальтлуфт любил работать, жалел тратить зря время, он не заходил  после
ужина в клубные помещения, не играл в карты и не смотрел  кинофильмов.  На
Рождество для зондеркоманды была устроена елка и  выступал  самодеятельный
хор, а к ужину бесплатно выдавали бутылку французского коньяка  на  двоих.
Кальтлуфт зашел в клуб на полчаса, и все увидели  на  его  пальцах  свежий
след чернил, - он работал и в рождественский вечер.
   Когда-то он жил в деревенском доме родителей, и казалось,  что  в  этом
доме пройдет его жизнь, - ему нравилось спокойствие деревни, он не  боялся
работы. Он мечтал расширить отцовское хозяйство, но ему казалось, что, как
бы велики ни стали доходы от разведения  свиней,  от  торговли  брюквой  и
пшеницей, он всю жизнь проживет в уютном и тихом отцовском доме. Но  жизнь
сложилась по-иному. В конце первой мировой войны он попал на фронт,  пошел
дорогой, которую судьба прокладывала для него. Казалось, судьба определила
ему движение из деревенских в  солдаты,  от  окопов  к  охране  штаба,  от
канцелярии к адъютантству, от  работы  в  центральном  аппарате  Имперской
безопасности к работе в управлении лагерей и, наконец, переход к должности
начальника зондеркоманды в лагере уничтожения.
   Если б Кальтлуфту  пришлось  отвечать  перед  небесным  судом,  он  бы,
оправдывая свою душу, правдиво рассказал судье, как судьба толкала его  на
путь палача, убившего пятьсот девяносто тысяч человек. Что мог сделать  он
перед волей могучих сил: мировой войны, огромного народного  национального
движения,  непреклонной  партии,  государственного  принуждения?   Кто   в
состоянии плыть по-своему? Он - человек, он жил бы в доме отца. Не он шел,
его толкали, не он хотел, его вели, он шел, как мальчик с пальчик,  судьба
вела его за руку. И так же или примерно  так  оправдывали  бы  себя  перед
Богом те, кого посылал на работу Кальтлуфт, и те, кто  послали  на  работу
Кальтлуфта.
   Кальтлуфту не пришлось оправдывать свою душу перед  небесным  судом.  И
потому  Богу  не  пришлось  подтвердить  Кальтлуфту,  что   нет   в   мире
виноватых...
   Есть суд небесный и суд государства и общества, но есть  высший  суд  -
это суд грешного над грешным. Грешный человек измерил  мощь  тоталитарного
государства,   -   она   беспредельно   велика;   пропагандой,    голодом,
одиночеством,  лагерем,  угрозой  смерти,   безвестностью   и   бесславием
сковывает эта страшная сила волю человека.  Но  в  каждом  шаге  человека,
совершаемом под угрозой нищеты, голода, лагеря и смерти, всегда  наряду  с
обусловленным проявляется и нескованная воля человека. В жизненной  дороге
начальника  зондеркоманды  -  от  деревни  к   окопам,   от   беспартийной
обывательщины к  сознательности  члена  национал-социалистической  партии,
всегда и всюду отпечатывалась его воля. Судьба ведет человека, но  человек
идет потому, что хочет, и он  волен  не  хотеть.  Судьба  ведет  человека,
человек  становится  орудием  истребительных  сил,  но  сам  он  при  этом
выигрывает, а не проигрывает. Он знает об этом, и он идет  к  выигрышу;  у
страшной судьбы и у человека - разные цели, но у них один путь.
   Не  безгрешный  и  милостивый  небесный  судья,  не  мудрый   верховный
государственный суд, руководствующийся благом государства и  общества,  не
святой, не праведник, а жалкий, раздавленный фашизмом  грязный  и  грешный
человек, сам испытавший  ужасную  власть  тоталитарного  государства,  сам
падавший, склонявшийся, робевший, подчинявшийся, произнесет приговор.
   Он скажет:
   - Есть в страшном мире виноватые! Виновен!



        45

   Вот и пришел последний день  дороги.  Вагоны  заскрипели,  заскрежетали
тормоза, и стало тихо, потом загрохотали запоры, послышалась команда:
   - Alle heraus! [Все наружу! (нем.)]
   На мокрую после недавнего дождя платформу стали выходить люди.
   Какими странными казались после тьмы вагона знакомые лица!
   Пальто, платки изменились меньше, чем люди; кофты, платья напоминали  о
домах, где их надевали, о зеркалах, у которых их примеряли...
   Выходившие из вагонов сбивались в  кучи,  в  стадной  скученности  было
что-то привычное, успокаивающее; в знакомом запахе, в  знакомом  тепле,  в
знакомых измученных лицах и глазах, в плотной огромности  толпы,  вышедшей
из сорока двух товарных вагонов...
   Звеня по асфальту  коваными  каблуками,  медленно  шли  два  патрульных
солдата-эсэсовца в длинных шинелях. Они шагали, надменные и задумчивые, не
взглянули на молодых евреев, вынесших на руках мертвую  старуху  с  белыми
волосами, рассыпавшимися по белому  лицу,  на  курчавого  человека-пуделя,
ставшего на четвереньки и пьющего  горстью  из  лужи  воду,  на  горбунью,
поднявшую юбку, чтобы приладить вырванную из штанов тесемку.
   Время от времени эсэсовцы переглядывались, произносили  два-три  слова.
Они шли по асфальту так же, как солнце идет по небу. Солнце ведь не следит
за ветром, облаками, морской бурей и шумом  листвы,  но  в  своем  плавном
движении оно знает, что все на земле совершается благодаря ему.
   Люди в синих комбинезонах, в  кепи  с  большими  козырьками,  с  белыми
повязками на рукавах, кричали, поторапливали прибывших на странном  языке,
- смеси русских, немецких, еврейских, польских и украинских слов.
   Быстро,  умело  организуют  ребята  в  синих  комбинезонах   толпу   на
платформе, отсеивают падающих с  ног,  более  сильных  заставляют  грузить
полуживых на автофургоны, лепят из хаоса противоречивых движений  колонну,
внушают ей идею движения, придают этому движению направление и смысл.
   Колонна строится по шесть человек в ряд, и по рядам бежит известие:  "В
баню, сперва в баню".
   Казалось, сам милосердный Бог не придумал бы ничего добрей.
   - Ну, евреи, сейчас пойдем,  -  кричит  человек  в  кепи,  старший  над
командой, проводившей разгрузку эшелона, и оглядывает толпу.
   Мужчины и женщины подхватывают клумки, дети  вцепляются  в  материнские
юбки и борта отцовских пиджаков.
   "В баню... в  баню..."  -  эти  слова  чаруют,  гипнотически  заполняют
сознание.
   В рослом человеке в кепи есть что-то свойское, привлекающее, он кажется
близким несчастному миру, а не тем, в серых шинелях и  касках.  Старуха  с
молитвенной осторожностью гладит кончиками пальцев рукав его  комбинезона,
спрашивает:
   - Ир зынд а ид, а лытвек, майн кынд?
   - Да-да, маменька, их бын а ид, прентко, прентко,  панове!  -  и  вдруг
зычно, сипло, соединяя в одной команде слова, принятые  в  двух  борющихся
между собой армиях, он кричит: - Die Kolonne marsch! Шагом марш!
   Платформа опустела,  люди  в  комбинезонах  сметают  с  асфальта  куски
тряпья, обрывки бинтов,  брошенную  кем-то  изорванную  калошу,  уроненный
детский кубик, с грохотом закрывают двери товарных вагонов. Железная волна
скрежещет по вагонам. Пустой эшелон трогается, идет на дезинфекцию.
   Команда, кончив работу, возвращается через служебные ворота  в  лагерь.
Эшелоны с востока - самые скверные, в них больше всего мертвецов, больных,
в вагонах наберешься  вшей,  надышишься  зловонием.  В  этих  эшелонах  не
найдешь, как в венгерских,  либо  голландских,  либо  бельгийских,  флакон
духов, пакетик какао, банку сгущенного молока.



        46

   Великий город открылся перед путниками. Его западные окраины  тонули  в
тумане.  Темный  дым  далеких  фабричных  труб  смешивался  с  туманом,  и
шахматная  сеть  бараков  покрылась  дымкой,   и   удивительным   казалось
соединение тумана с геометрической прямизной барачных улиц.
   На северо-востоке поднималось высокое черно-красное  зарево,  казалось,
что, раскалившись, рдеет сырое  осеннее  небо.  Иногда  из  сырого  зарева
вырывался медленный огонь, грязный, пресмыкающийся.
   Путники вышли на просторную  площадь.  Посреди  площади  на  деревянном
помосте, какие обычно  устраиваются  в  местах  народных  гуляний,  стояло
несколько десятков людей. Это был оркестр; люди резко отличались  друг  от
друга,  так  же,   как   их   инструменты.   Некоторые   оглядывались   на
приближавшуюся колонну. Но  вот  седой  человек  в  светлом  плаще  сказал
что-то, и люди на помосте взялись за свои инструменты.  Вдруг  показалось,
робко и дерзко вскрикнула птица, и воздух, разодранный колючей  проволокой
и  воем  сирен,  смердящий  нечистотами,  жирной  гарью,  весь  наполнился
музыкой.  Словно  теплая  громада  летнего  цыганского  дождя,  зажженного
солнцем, рухнула, сверкая, на землю.
   Люди в лагерях, люди в  тюрьмах,  люди,  вырвавшиеся  из  тюрем,  люди,
идущие на смерть, знают потрясающую силу музыки.
   Никто так не чувствует музыку, как те, кто изведал лагерь и тюрьму, кто
идет на смерть.
   Музыка, коснувшись гибнущего, вдруг возрождает в душе его не мысли,  не
надежды, а лишь одно слепое, пронзительное чудо жизни. Рыдание  прошло  по
колонне. Все, казалось, преобразилось, все  соединилось  в  единстве,  все
рассыпанное, - дом, мир, детство, дорога, стук колес, жажда, страх и  этот
вставший в тумане город, эта тусклая красная заря, все вдруг соединилось -
не в памяти, не в картине, а в слепом, горячем, томящем  чувстве  прожитой
жизни. Здесь, в зареве печей, на лагерном  плацу,  люди  чувствовали,  что
жизнь больше, чем счастье, - она ведь и горе.  Свобода  не  только  благо.
Свобода трудна, иногда и горестна - она жизнь.
   Музыка сумела выразить последнее потрясение души, объединившей в  своей
слепой глубине все перечувствованное в жизни, радость и горе  ее,  с  этим
туманным утром, с заревом над головой. Но, может быть,  и  не  так.  Может
быть, музыка была лишь ключом к чувствам человека,  она  распахнула  нутро
его в этот страшный миг, но не она наполнила человека.
   Ведь бывает, что детская песенка заставляет плакать старика. Но не  над
песенкой плачет старик, она лишь ключ к тому, что находила душа.
   Пока колонна медленно вычерчивала  полукруг  по  площади,  из  лагерных
ворот выехал кремово-белый автомобиль. Из  него  вышел  офицер-эсэсовец  в
очках, в шинели с меховым воротником, сделал нетерпеливый жест, и дирижер,
следивший за ним, сразу каким-то отчаянным движением опустил руки - музыка
оборвалась.
   Раздалось многократно повторенное "halt!".
   Офицер проходил мимо  рядов.  Он  указывал  пальцем,  и  колонновожатый
вызывал людей из рядов. Офицер оглядывал вызванных безразличным  взглядом,
и колонновожатый негромко, чтобы не помешать его задумчивости, спрашивал:
   - Сколько лэт? Профэссия?
   Отобранных оказалось человек тридцать.
   Вдоль рядов послышалось:
   - Врачи, хирурги!
   Никто не отозвался.
   - Врачи, хирурги, выходи!
   Снова тишина.
   Офицер пошел к машине, потеряв  интерес  к  тысяче  людей,  стоящих  на
площади.
   Отобранных стали строить по пять в ряд, повернули лицом к  транспаранту
на лагерных  воротах:  "Arbeit  macht  frei!"  [Работа  делает  свободным!
(нем.)]
   Из рядов закричал  ребенок,  дико  и  пронзительно  закричали  женщины.
Отобранные люди стояли молча, опустив головы.
   Но как передать  чувство  человека,  разжимающего  руку  жены,  и  этот
последний быстрый взгляд на милое лицо? Как жить,  безжалостно  вспоминая,
что в миг молчаливого расставания  глаза  твои  в  какую-то  долю  секунды
заморгали,  чтобы   прикрыть   грубое   радостное   чувство   сохраненного
существования?
   Как утопить память о том, что жена сунула мужу в руку узелок, где  было
обручальное  кольцо,  несколько  кусков  сахара,  сухарь?  Неужели   можно
существовать, видя, как с новой силой вспыхнуло зарево в небе -  то  горят
руки, которые он целовал, глаза, радовавшиеся ему, волосы,  чей  запах  он
узнавал в темноте, то его дети, жена, мать? Разве можно в  бараке  просить
себе место ближе к печке, подставлять миску под  черпак,  наливающий  литр
серой жижи, прилаживать оборвавшуюся подметку ботинка?  Разве  можно  бить
ломом, дышать, пить воду? А в ушах крик детей, вопль матери.
   Продолжающих существовать погнали в  сторону  лагерных  ворот.  До  них
доносятся крики, они сами кричат, рвут на груди рубахи, а  навстречу  идет
их новая жизнь: полные электричества  проволочные  струны,  бетонированные
вышки с пулеметами, бараки, девушки и женщины с бледными лицами глядят  на
них из-за проволоки, идут люди в рабочих  колоннах  с  красными,  желтыми,
синими лоскутами, пришитыми к груди.
   Снова заиграл оркестр. Отобранные для лагерной  работы  люди  входят  в
построенный на болоте город. Темная вода в угрюмой немоте  пробивает  себе
дорогу в осклизлых плитах бетона, среди тяжелых каменных глыб. Эта вода  -
черно-рыжая, пахнет гнилью; она  в  клочьях  зеленой  химической  пены,  с
кусками загаженных тряпок, с кровавыми шматками, вышвырнутыми из  лагерных
операционных. Вода уйдет под лагерную землю, снова выйдет на  поверхность,
снова уйдет под землю. Но она пройдет  свой  путь,  в  ней  ведь  живут  и
морская волна и утренняя роса, в этой угрюмой лагерной воде.
   А обреченные пошли на смерть.



        47

   Софья Осиповна шла ровным тяжелым шагом, мальчик держался за  ее  руку.
Другой рукой мальчик ощупывал в кармане спичечную коробку, где  в  грязной
ватке лежала темно-коричневая куколка,  недавно,  в  вагоне,  вышедшая  из
кокона. Рядом шагал, бормоча, слесарь Лазарь Янкелевич,  его  жена  Дебора
Самуиловна несла на руках ребенка. За  спиной  Ревекка  Бухман  бормотала:
"Ой, Боже, ой, Боже, ой. Боже..." Пятой  в  ряду  шла  библиотекарша  Муся
Борисовна. Волосы ее были  причесаны,  воротничок  казался  белым.  Она  в
дороге несколько раз отдавала пайку хлеба за полкотелка теплой  воды.  Эта
Муся Борисовна ничего никому  не  жалела,  в  вагоне  ее  считали  святой,
старухи, знавшие толк в людях, целовали ей платье. Впереди ряд состоял  из
четырех человек - при отборе офицер вызвал из этого  ряда  сразу  двоих  -
отца и сына Слепых, на вопрос  о  профессии  они  выкрикнули:  "Zahnarzt!"
[зубной врач (нем.)]. И офицер кивнул:  Слепых  угадали,  выиграли  жизнь.
Трое оставшихся в ряду шли, болтая руками, их  руки  оказались  не  нужны;
четвертый  шел,  приподняв  воротник  пиджака,  заложив  руки  в  карманы,
независимой походкой, закинув голову. Впереди, может быть, на  четыре-пять
рядов выделялся огромный старик в зимней красноармейской шапке.
   В  затылок  Софье  Осиповне  шла  Муся  Винокур,  которой  в   теплушке
исполнилось четырнадцать лет.
   Смерть! Она стала своей, компанейской, запросто заходила  к  людям,  во
дворы, в мастерские, встречала хозяйку на базаре и уводила ее с кошелочкой
картошки, вмешивалась в игру  ребятишек,  заглядывала  в  мастерскую,  где
дамские портные, напевая, спешили дошить манто для  жены  гебитскомиссара,
стояла в очереди за хлебом, подсаживалась к старухе, штопавшей чулок...
   Смерть делала свое будничное дело,  а  люди  свое.  Иногда  она  давала
докурить, дожевать, иногда настигала  человека  по-приятельски,  грубо,  с
глупым гоготом, хлопнув ладонью по спине.
   Казалось, люди,  наконец,  стали  понимать  ее,  она  открыла  им  свою
будничность, детскую простоту. Уже очень легок был  этот  переход,  словно
через мелкую речушку, где переброшены  деревянные  кладки  с  берега,  где
дымят избы, на пустынную луговую сторону, - пять-шесть шагов. И все!  Чего
же, казалось, бояться? Вот по мостушке, стуча копытцами,  прошел  теленок,
вот, ударяя голыми пятками, пробежали мальчишки.
   Софья  Осиповна  услышала  музыку.  Эту  музыку  она  впервые   слышала
ребенком, слушала студенткой, молодым врачом; эта музыка всегда  волновала
живым предчувствием будущего.
   Музыка обманула ее. У  Софьи  Осиповны  не  было  будущего,  была  лишь
прожитая жизнь.
   И чувство своей особой, отдельной,  прожитой  жизни  на  миг  заслонило
перед ней настоящее - край жизненного обрыва.
   Самое странное из всех чувств! Оно непередаваемо, им нельзя  поделиться
с самым близким человеком, женой, матерью, братом, сыном,  другом,  отцом,
оно тайна души, и душа, даже если  она  страстно  этого  хочет,  не  может
выдать своей тайны. Человек унесет чувство своей жизни, не разделит его ни
с кем. Чудо отдельного, особого человека, того, в чьем  сознании,  в  чьем
подсознании собрано все хорошее и все  плохое,  смешное,  милое,  стыдное,
жалкое, застенчивое, ласковое, робкое, удивленное, что было от детства  до
старости, - слитое, соединенное в немом и тайном  одиноком  чувстве  одной
своей жизни.
   Когда заиграла музыка, Давиду захотелось вынуть из  кармана  коробочку,
на мгновение приоткрыть ее, чтобы куколка не простудилась, и  показать  ей
музыкантов. Но, пройдя несколько шагов,  он  перестал  замечать  людей  на
помосте, лишь зарево в небе и музыка остались. Печальная, могучая мелодия,
как чашечку, наполнила его душу до самых краев тоской по матери. Мать,  не
сильная и спокойная, а стыдящаяся того, что  ее  бросил  муж.  Она  пошила
Давиду рубашку, и соседи в коридоре смеялись, что Давидка носит рубашку из
ситца с цветочками, с  криво  пришитыми  рукавами.  Единственной  защитой,
надеждой его была мать. Он все время непоколебимо и бессмысленно  надеялся
на нее. Но, может быть, музыка сделала так: он перестал надеяться на маму.
Он любил ее, но она была беспомощной и слабой,  как  те,  что  шли  сейчас
рядом с ним. А музыка, сонная, тихая, казалась ему маленькими волнами,  он
видел их в бреду, когда у него поднималась  температура  и  он  сползал  с
горячей подушки на теплый и влажный песок.
   Оркестр взвыл, заголосила огромная иссохшая глотка.
   Темная стена, которая вставала из воды, когда он болел ангиной,  теперь
нависла над ним, занимала все небо.
   Все, все, страшившее его сердечко, соединилось, слилось в одно. И страх
перед картинкой, где козленок не  замечает  волчьей  тени  между  стволами
елей, и синеглазые головы убитых телят на базаре,  и  мертвая  бабушка,  и
задушенная девочка Ревекки Бухман,  и  первый  безотчетный  ночной  страх,
заставлявший его отчаянно кричать и  звать  мать.  Смерть  стояла  во  всю
громадную величину неба и смотрела, - маленький Давид  шел  к  ней  своими
маленькими ногами. Вокруг была одна лишь музыка, за  которую  нельзя  было
спрятаться, за которую нельзя было  схватиться,  об  которую  нельзя  было
разбить себе голову.
   А куколка, - у ней ни крыльев, ни лапок, ни усиков, ни глаз, она  лежит
в коробочке, глупая, доверчивая, ждет.
   Раз еврей - все!
   Он икал, задыхался. Если б он мог,  он  бы  сам  себя  задушил.  Музыка
смолкла. Его маленькие ноги и десятки  других  маленьких  ног  торопились,
бежали. У него не было мыслей, он не мог ни кричать, ни  плакать.  Пальцы,
мокрые от пота, сжимали в кармане коробочку, но  он  не  помнил  уже  и  о
куколке. Одни лишь маленькие ноги шли, шли, спешили, бежали.
   Если б охвативший его ужас длился еще несколько минут,  он  упал  бы  с
разорвавшимся сердцем.
   Когда музыка прекратилась,  Софья  Осиповна  вытерла  слезы  и  сердито
произнесла:
   - Так, сказал бедняк!
   Потом она взглянула на лицо мальчика, оно было  так  ужасно,  что  даже
здесь выделялось своим особым выражением.
   - Что ты? Что с тобой? - вскрикнула Софья Осиповна и резко дернула  его
за руку. - Что ты, что с тобой, ведь мы идем мыться в баню.
   Когда  стали  выкликать  врачей-хирургов,  она   молчала,   противилась
ненавистной ей силе.
   Рядом шла жена слесаря, и большеголовый жалкий  младенец  на  ее  руках
всматривался в окружавшее  беззлобным  и  задумчивым  взглядом.  Эта  жена
слесаря ночью в вагоне украла для своего ребенка у одной женщины горсточку
сахара. Пострадавшая оказалась совсем слабой. За нее вступился  старик  по
фамилии Лапидус, возле которого никто не хотел сидеть, так  как  он  много
мочился под себя.
   И вот теперь Дебора, жена слесаря, задумавшись, шла, держа  ребенка  на
руках. И ребенок, день и ночь кричавший, молчал.  Печальные  темные  глаза
женщины делали незаметным уродство ее грязного лица,  ее  бледных,  мягких
губ.
   "Матерь Божья", - подумала Софья Осиповна.
   Когда-то, года за два до  войны,  она  глядела,  как  восходящее  из-за
тянь-шаньских сосен солнце  освещает  снеговые  белки,  а  озеро  лежит  в
сумерке, словно бы выточенное из одной  сгущенной  до  каменной  плотности
синевы;  тогда  она  подумала,  что  нет  в  мире  человека,  который   не
позавидовал бы ей, и тут же с обжегшей ее  пятидесятилетнее  сердце  силой
ощутила, что все бы отдала, если б где-нибудь в нищей,  темной  комнате  с
низким потолком ее обняли бы руки ребенка.
   Маленький Давид вызвал в ней особую нежность, которую  она  никогда  не
испытывала к детям, хотя всегда любила детей. В вагоне  она  отдавала  ему
часть своего хлеба, он поворачивал к ней в полутьме лицо,  и  ей  хотелось
плакать,  прижать  его  к  себе,  целовать  частыми,  быстрыми  поцелуями,
которыми обычно матери целуют маленьких детей; она шепотом, так, чтобы  он
не расслышал, повторяла:
   - Кушай, сыночек, кушай.
   Она мало разговаривала с мальчиком, странный стыд заставлял ее скрывать
возникшее в ней материнское чувство. Но она заметила, что  мальчик  всегда
тревожно следит за ней, если она перебиралась  в  другую  сторону  вагона,
становился спокоен, когда она была вблизи него.
   Ей не хотелось признаться  себе,  почему  она  не  откликнулась,  когда
вызывали врачей-хирургов, осталась в колонне и  почему  чувство  душевного
подъема охватило ее в эти минуты.
   Колонна шла  вдоль  проволочных  заграждений,  бетонированных  башен  с
турельными пулеметами, вдоль рвов, и людям, забывшим свободу,  казалось  -
проволока и пулеметы не для того, чтобы помешать лагерникам бежать, а  для
того, чтобы обреченные смерти не сумели укрыться в каторжный лагерь.
   Дорога отделилась от лагерной проволоки, повела к невысоким приземистым
постройкам с плоскими крышами; издали эти прямоугольники с серыми  стенами
без  окон  напоминали  Давиду  огромные  кубики,  от  которых   отклеились
картинки.
   Мальчик из-за образовавшегося в поворачивавших  рядах  просвета  увидел
постройки с распахнутыми дверьми и,  не  зная  почему,  вынул  из  кармана
коробочку с куколкой, не простившись с ней, швырнул ее  в  сторону.  Пусть
живет!
   - Капитальные люди немцы, - точно стража могла услышать и  оценить  его
льстивость, сказал шедший впереди.
   Человек с поднятым воротником как-то  странно,  по-особому,  это  видно
было и со  стороны,  повел  плечами,  оглянулся  направо,  налево  и  стал
большим, высоким, и вдруг, легко прыгнув, словно расправив крылья,  ударил
кулаком в лицо эсэсовского стражника, свалил его на землю. Софья Осиповна,
злобно крикнув, кинулась следом, но споткнулась,  упала.  Сразу  несколько
рук схватили ее, помогли подняться. А  шедшие  сзади  напирали,  и  Давид,
оглядываясь, боясь, что его собьют с ног, мельком  увидел,  как  стражники
оттаскивают в сторону мужчину.
   В миг, когда Софья Осиповна пыталась броситься на стражника, она забыла
о мальчике. Теперь она снова держала его за  руку.  Давид  увидел,  какими
ясными, злыми и прекрасными могут быть глаза  человека,  на  долю  секунды
почуявшего свободу.
   А в это время первые ряды уже  вступили  на  асфальтированную  площадку
перед входом в баню, по-новому зазвучали шаги людей,  идущих  в  просторно
распахнутые двери.



        48

   В  сыром  теплом  предбаннике,  освещенном  небольшими   прямоугольными
окошками, стояла спокойная полутьма.
   Деревянные, из некрашеных толстых досок скамьи, с написанными  масляной
краской  номерами,  терялись  в  полутьме.   Посреди   зала,   до   стены,
противоположной входу, проходила невысокая перегородка, по одну сторону ее
раздевались мужчины, по другую - женщины с детьми.
   Это разделение не вызвало в  людях  тревоги,  так  как  они  продолжали
видеть друг друга, перекликались: "Маня, Маня, ты здесь?" "Да-да,  я  вижу
тебя". Кто-то крикнул: "Матильда, приходи с мочалкой, потрешь мне  спину!"
Чувство успокоения охватило почти всех.
   Между рядами ходили серьезные люди в халатах,  следили  за  порядком  и
говорили  разумные  слова  о  том,  что  носки,  чулки,  портянки  следует
вкладывать в ботинки, что нужно обязательно запомнить номер ряда  и  номер
места.
   Голоса звучали негромко, приглушенно.
   Когда человек раздевается догола, -  он  приближается  к  самому  себе.
Господи, еще жестче, гуще стали волосы на груди, и  сколько  седых.  Какие
некрасивые ногти на пальцах. Голый  человек,  глядя  на  себя,  не  делает
выводов, кроме одного: "Вот я". Он узнает себя, определяет свое "я" -  оно
всегда одно. Мальчишка, скрестив худые руки на ребристой груди, глядит  на
свое лягушачье тело - "Вот я", и он же спустя пятьдесят лет,  рассматривая
узловатые, синие жилы на ногах, жирную, обвисшую грудь, узнает себя:  "Вот
я".
   Но Софью Осиповну поразило странное  чувство.  В  обнажении  молодых  и
старых тел: и носатенького худенького мальчика, о котором старуха, покачав
головой, сказала: "Ой, несчастный хусид", и четырнадцатилетней девочки, на
которую даже здесь, любуясь, смотрели сотни  глаз,  в  уродстве  и  немощи
вызывавших молитвенную почтительность старух и стариков, в силе  волосатых
мужских спин, жилистых женских ног и больших грудей, - обнажилось  скрытое
под тряпьем тело народа. Софье Осиповне показалось, что она  ощутила  это,
относящееся не к ней одной, а к народу:  "Вот  я".  Это  было  голое  тело
народа, одновременно -  молодое  и  старое,  живое,  растущее,  сильное  и
вянущее, с кудрявой и седой головой, прекрасное и безобразное,  сильное  и
немощное. Она смотрела на свои толстые белые плечи, никто их  не  целовал,
только мама когда-то в детстве, потом с кротким чувством перевела глаза на
мальчика. Неужели несколько минут назад она,  забыв  о  нем,  бросилась  с
пьяным бешенством в  сторону  эсэсовца...  "Молодой  еврейский  дурень,  -
подумала она, - и его старый русский  ученик  проповедовали  непротивление
злу насилием. При них не было фашизма". Уж не стыдясь проснувшегося в ней,
девице, материнского чувства, Софья Осиповна, наклонившись, взяла  в  свои
рабочие большие ладони узенькое лицо Давида, ей показалось, что она  взяла
в руки его теплые глаза, и поцеловала его.
   - Да-да, детка, - сказала она, - вот мы и добрались до бани.
   В полутьме бетонного предбанника, казалось, мелькнули глаза  Александры
Владимировны Шапошниковой. Жива ли она? Они простились, и  Софья  Осиповна
пошла, вот и дошла, и Аня Штрум дошла...
   Жене рабочего хотелось показать мужу маленького голого сына, но муж был
за перегородкой, и она  протянула  Софье  Осиповне  наполовину  прикрытого
пеленкой ребенка, гордясь, сказала:
   - Только его раздели, и он уже не плачет.
   А из-за перегородки мужчина, обросший черной бородой,  носивший  вместо
кальсон  рваные  пижамные  штаны,  крикнул,  блеснув  глазами  и   золотом
искусственных зубов:
   - Манечка, тут продается купальный костюм, купить?
   Муся Борисовна, прикрывая рукой грудь, выступавшую из  широкого  выреза
рубахи, улыбнулась шутке.
   Софья Осиповна уже знала,  что  в  этом  острословии  приговоренных  не
проявлялась сила духа, слабым и робким не так страшен был страх, когда они
над ним смеялись.
   Ревекка Бухман, с измученным, осунувшимся прекрасным лицом, отворачивая
от людей горячие огромные глаза, растрепала свои могучие косы,  прятала  в
них кольца и серьги.
   Слепая и  жестокая  сила  жизни  владела  ею.  Фашизм,  хотя  она  была
несчастна и беспомощна, пригнул ее до своего уровня, -  ее  уже  ничто  не
могло остановить в  стремлении  сохранить  свою  жизнь.  И  теперь,  пряча
кольца, она не вспоминала о том, что этими  руками  ежа  ла  горло  своему
ребенку из страха, что его плач может раскрыть убежище на чердаке.
   Но когда Ревекка Бухман медленно вздохнула,  словно  животное,  наконец
добравшееся до безопасной чащи, она увидела женщину  в  халате,  снимающую
ножницами косы с головы  Муси  Борисовны.  А  рядом  жница  волос  стригла
девочку, и шелковые черные струи бесшумно сбегали на  бетонированный  пол.
Волосы лежали на полу, и казалось,  что  женщины  моют  ноги  в  темной  и
светлой воде.
   Женщина в халате неторопливо отвела руку  Ревекки,  прикрывшую  голову,
захватила волосы у затылка, концы ножниц коснулись кольца,  спрятанного  в
волосах,  и  женщина,  не  прекращая  работы  и  ловко  выбирая   пальцами
запутанные в волосах кольца, сказала, склонившись над ухом  Ревекки:  "Все
будет вам обратно, - и еще тише шепнула: - Немец тут,  надо  gans  ruhig".
Лицо женщины в халате не запомнилось Ревекке, у ней  не  было  глаз,  губ,
была одна лишь желтоватая рука с синими жилами.
   По другую сторону перегородки появился седой  мужчина  в  очках,  криво
сидящих на кривом носу, похожий на больного, печального  дьявола,  оглядел
скамьи  и  раздельно,  печатая   буквы,   голосом   человека,   привыкшего
разговаривать с глухими, спросил:
   - Мама, мама, мама, как себя чувствуешь?
   Морщинистая маленькая старуха, вдруг расслышав голос  сына  среди  гула
сотен голосов, нежно улыбнулась ему, ответила, угадывая привычный вопрос:
   - Хороший, хороший пульс, никаких перебоев, не волнуйся.
   Кто-то рядом с Софьей Осиповной сказал:
   - Это Гельман, знаменитый терапевт.
   А молодая голая  женщина,  держа  за  руку  губастую  девочку  в  белых
трусиках, громко кричала:
   - Нас убьют, нас убьют, нас убьют!
   -  Тише,  тише,  успокойте  сумасшедшую,  -   говорили   женщины.   Они
оглядывались, стражи не было видно. Уши и глаза отдыхали в полусумраке и в
тишине. Какое огромное, уже много месяцев не испытанное блаженство снять с
себя одеревеневшую от грязи и  пота  одежду,  полусгнившие  носки,  чулки,
портянки.  Ушли  женщины,  окончившие  стрижку,  и  люди   еще   свободнее
вздохнули. Одни задремали, другие  просматривали  швы  на  одежде,  третьи
негромко разговаривали. Кто-то сказал:
   - Жаль, нет колоды, можно бы сыграть в подкидного.
   Но  в  эти  минуты  начальник  зондеркоманды,  дымя  сигаркой,   снимал
телефонную трубку, кладовщик грузил на моторную тележку банки "Циклона"  с
красными, как на фруктовом джеме, наклейками, и дежурный  особого  отряда,
сидевший в служебном помещении, поглядывал на  стену  -  вот-вот  зажжется
красная сигнальная лампочка.
   Команда "Встать!" внезапно возникла с разных концов предбанника.
   Там, где кончались скамьи, стояли немцы в черной форме.  Люди  вошли  в
широкий  коридор,  освещенный  вделанными  в  потолок  неяркими   лампами,
прикрытыми толстым овальным стеклом.  Здесь  видна  была  мускульная  сила
медленно, плавно изгибающегося бетона, втягивавшего  в  себя  человеческий
поток. Было тихо, лишь шелестели шаги идущих босыми ногами людей.
   Когда-то  до  войны   Софья   Осиповна   сказала   Евгении   Николаевне
Шапошниковой:  "Если  человеку  суждено  быть  убитым  другим   человеком,
интересно проследить, как постепенно сближаются  их  дороги:  сперва  они,
может быть, страшно далеки, - вот я на  Памире  собираю  альпийские  розы,
щелкаю своим "контаксом", а он, моя смерть, в это время  за  восемь  тысяч
верст от меня - после школы ловит на речке ершей. Я собиралась на концерт,
а он в этот день покупает на вокзале билет, едет к теще, но все равно,  уж
мы встретимся, дело будет". И теперь  этот  странный  разговор  вспомнился
Софье Осиповне. Она поглядела на потолок: через  эту  бетонную  толщу  над
головой ей уже не услышать грозы, не увидеть  опрокинутого  ковша  Большой
Медведицы... Она шла босыми ногами навстречу завитку коридора,  а  коридор
бесшумно, вкрадчиво плыл навстречу ей;  движение  шло  без  насилия,  само
собой, какое-то полусонное скольжение, как будто все кругом и  все  внутри
было смазано глицерином и сонно скользило само собой.
   Вход в камеру открылся и постепенно и вдруг. Медленно скользил народный
поток. Старуха и старик, прожившие вместе пятьдесят лет,  разделенные  при
раздевании, сейчас снова шли  рядом,  жена  рабочего  несла  проснувшегося
ребенка,  мать  и  сын  смотрели  поверх  голов  идущих,  разглядывая   не
пространство, а время. Мелькнуло лицо терапевта, а совсем  рядом  смотрели
глаза доброй Муси Борисовны, налитый ужасом взор Ревекки Бухман. Вот  Люся
Штеренталь, нельзя заглушить, уменьшить красоту этих молодых  глаз,  легко
дышащих ноздрей, шеи, полуоткрытых губ, и  рядом  шел  старик  Лапидус  со
смятым синегубым ртом. Софья Осиповна снова прижала к себе плечи мальчика.
Такой нежности к людям никогда еще не было в ее сердце.
   Шедшая рядом Ревекка закричала, крик ее был  невыносимо  страшен,  крик
человека, превращающегося в золу.
   У входа в газовую камеру стоял человек с куском водопроводной  трубы  в
руке. На нем была коричневая рубаха с застежкой-молнией, с  короткими,  до
локтей, рукавами. Увидев его неясную, детскую и безумную, упоенную улыбку,
так страшно закричала Ревекка Бухман.
   Глаза скользнули по лицу Софьи Осиповны: вот это  он  и  есть,  наконец
встретились!
   Она почувствовала, что ее пальцы должны схватить эту шею, выползшую  из
раскрытого ворота. Но улыбающийся коротко, быстро взмахнул палкой.  Сквозь
звон колоколов и хруст стекла она услышала: "Не бодайся, пархата".
   Она сумела устоять на ногах и тяжелым, медленным шагом вместе с Давидом
переступила стальной порог.



        49

   Давид провел ладонью по стальной дверной раме, ощутил гладкий холод. Он
увидел в стальном зеркале  светло-серое  расплывчатое  пятно  -  отражение
своего лица. Босые подошвы определили, что пол в камере  холодней,  чем  в
коридоре, его недавно мыли, поливали.
   Он шел маленькими,  небыстрыми  шагами  по  бетонному  ящику  с  низким
потолком. Он не видел ламп, но в камере стоял серый  свет,  словно  солнце
проникало сквозь затянутое бетоном небо,  каменный  свет  казался  не  для
живых существ.
   Люди, которые были все время вместе,  рассыпались,  теряя  друг  друга.
Мелькнуло лицо Люси Штеренталь. Давид в вагоне смотрел на  нее,  испытывая
сладкую и грустную влюбленность. Но через  миг  на  месте  Люси  появилась
низкорослая  женщина  без  шеи.  И  сразу  на  этом  же   месте   появился
голубоглазый  старик  с  белым  пушком  на  голове.  И   тут   же   наплыл
остановившийся расширенный взор молодого мужчины.
   Это  было   несвойственное   людям   движение.   Это   было   движение,
несвойственное и низшим живым существам. В нем не было смысла  и  цели,  в
нем не проявлялась воля живущих. Людской  поток  втекал  в  камеру,  вновь
входившие подталкивали уже вошедших, те подталкивали своих соседей,  и  из
этих бесчисленных маленьких  толчков  локтем,  плечом,  животом  рождалось
движение, ничем  не  отличавшееся  от  молекулярного  движения,  открытого
ботаником Броуном.
   Давиду казалось, что его ведут,  нужно  было  двигаться.  Он  дошел  до
стены, коснулся ее холодной простоты коленом, потом грудью, дороги  больше
не было. Софья Осиповна стояла, привалившись к стене.
   Несколько мгновений они глядели на движущихся  от  двери  людей.  Дверь
оказалась далеко, и понять, где она, можно было по  особо  густой  белизне
человеческих тел, сжатых, уплотненных при входе, а затем уже рассыпающихся
в пространстве газовой камеры.
   Давид видел лица людей. С утра, как только  был  разгружен  эшелон,  он
видел спины, а сейчас весь  эшелон,  казалось,  двигался  на  него  лицом.
Необычной вдруг стала Софья  Осиповна,  -  ее  голос  в  плоском  бетонном
пространстве звучал по-иному, вся она, войдя в камеру,  стала  измененной.
Когда она сказала: "Крепко держись за меня, мой хлопчик", он почувствовал,
- она боялась его отпустить, чтобы не остаться одной. Но они не удержались
у стены, отделились от  нее  и  стали  двигаться  мелкими  шажками.  Давид
почувствовал, что он двигается быстрее, чем Софья Осиповна. Ее рука  сжала
его  руку,  притягивала  к  себе.  А  какая-то  мягкая,  постепенная  сила
оттягивала Давида, пальцы Софьи Осиповны стали разжиматься...
   Все плотнее становилась толпа в камере, все медленней  стали  движения,
все короче шажки людей. Никто не руководил  движением  в  бетонном  ящике.
Немцам стало безразлично, стоят ли люди в газовой  камере  неподвижно  или
совершают  бессмысленные  зигзаги,  полукружия.  И  голый  мальчик   делал
крошечные бессмысленные шажки. Кривая движения его легкого маленького тела
перестала совпадать с кривой  движения  большого  и  тяжелого  тела  Софьи
Осиповны, и вот они разделились. Не за руку надо было держать его,  а  вот
так, как эти две  женщины  -  мать  и  девушка,  -  судорожно,  с  угрюмым
упорством любви, прижаться  щека  к  щеке,  грудь  к  груди,  стать  одним
неразделимым телом.
   Людей становилось все больше, и молекулярное движение по мере  сгущения
и уплотнения отступало от  закономерности  Авогадро.  Потеряв  руку  Софьи
Осиповны, мальчик закричал. Но тут же Софья Осиповна сдвинулась в прошлое.
Существовало только сейчас, теперь.  Губы  людей  дышали  рядом,  тела  их
касались, их мысли и чувства стали соединяться, сплетаться.
   Давид попал  в  ту  часть  вращения,  которая,  отразившись  от  стены,
двигалась обратно к двери. Давид увидел трех людей, соединившихся  вместе:
двух мужчин и старуху, она защищала детей,  и  они  поддерживали  мать.  И
вдруг новое, по-новому возникшее движение произошло рядом с  Давидом.  Шум
тоже был новый, отличавшийся от шороха и бормотании.
   - Пустите с дороги! - и сквозь единую массу тел  пробивался  человек  с
могучими, напруженными руками, толстой шеей, наклоненной головой. Он хотел
вырваться из гипнотического бетонного ритма,  его  тело  бунтовалось,  как
рыбье  тело  на  кухонном  столе,  слепо,  без  мысли.  Он  вскоре  затих,
задохнулся и стал семенить ногами, совершать то, что совершали все.
   От нарушения, которое произвел он, изменились кривые движения, и  Давид
оказался рядом с Софьей Осиповной. Она  прижала  к  себе  мальчика  с  той
силой, которую  открыли  и  измерили  рабочие  в  лагерях  уничтожения,  -
разгружая камеру, они никогда не пытаются отделять тела обнявшихся близких
людей.
   Со стороны двери раздавались крики;  люди,  видя  плотную  человеческую
массу, заполнявшую камеру, отказывались проходить в распахнутые двери.
   Давид видел, как закрылась  дверь:  дверная  сталь,  словно  притянутая
магнитом, мягко, плавно приближалась к стали дверной рамы, и они  слились,
стали едины.
   Давид заметил, что в верхней части стены, за  квадратной  металлической
сеткой, шевельнулось что-то живое, ему показалось, серая крыса,  но  Давид
понял, - завертелся вентилятор. Почувствовался слабый сладковатый запах.
   Затих  шорох  шагов,   изредка   слышались   невнятные   слова,   стон,
вскрикивание. Речь уже не служила людям, действие было бессмысленно -  оно
направлено к будущему, а в  газовой  камере  будущего  не  было.  Движение
головы и шеи Давида не породило в Софье Осиповне желания посмотреть  туда,
куда смотрит другое живое существо.
   Ее глаза, читавшие Гомера, газету "Известия", "Гекльберри Финна",  Майн
Рида, гегелевскую "Логику", видевшие  хороших  и  плохих  людей,  видевшие
гусей на зеленых курских лужках,  звезды  в  Пулковский  рефрактор,  блеск
хирургической стали,  Джоконду  в  Лувре,  помидоры  и  репу  на  базарных
рундуках, синеву Иссык-Куля, теперь не были нужны ей. Ослепи ее кто-либо в
этот миг, она не почувствовала бы потери.
   Она дышала, но дыхание стало тяжелой работой, и она выбивалась из  сил,
производя работу дыхания. Она хотела сосредоточиться  на  последней  мысли
под оглушающий звон колоколов.  Но  мысль  не  рождалась.  Софья  Осиповна
стояла, немая, не закрывая невидящих глаз.
   Движение ребенка наполняло ее жалостью. Ее чувство к мальчику было  так
просто - слова и глаза не стали ей нужны. Полумертвый  мальчик  дышал,  но
воздух,  данный  ему,  не  продлевал  жизнь,  а  угонял  ее.  Голова   его
поворачивалась, ему все еще хотелось смотреть. Он видел тех,  кто  оседали
на землю, видел открытые беззубые рты, рты с  белыми  и  золотыми  зубами,
видел  тоненькую   струйку   крови,   бежавшую   из   ноздри.   Он   видел
любопытствующие глаза, глядевшие в камеру через стекло; созерцающие  глаза
Розе на миг встретились с глазами  Давида.  Ему  и  голос  был  нужен,  он
спросил бы тетю Соню об этих волчьих глазах. И мысли его нужны  были  ему.
Он сделал в мире лишь несколько шагов, он увидел следы босых детских пяток
на горячей, пыльной земле, в Москве жила его мама, луна смотрела  вниз,  а
снизу ее видели глаза, на газовой плите  кипел  чайник;  мир,  где  бежала
безголовая курица; мир, где лягушки, которых он заставлял танцевать, держа
за передние лапки, и утреннее молоко, - продолжал тревожить его.
   Все время сильные, горячие руки обнимали Давида, мальчик не понял,  что
стало темно в глазах, гулко, пустынно в сердце, скучно, слепо в мозгу. Его
убили, и он перестал быть.
   Софья Осиповна Левинтон ощутила, как осело в ее  руках  тело  мальчика.
Она опять отстала от него. В подземных выработках с  отравленным  воздухом
индикаторы газа - птицы и мыши - погибают сразу, у них маленькие  тела,  и
мальчик с маленьким, птичьим телом ушел раньше, чем она.
   "Я стала матерью", - подумала она.
   Это была ее последняя мысль.
   А в ее сердце еще была жизнь: оно сжималось, болело, жалело вас,  живых
и мертвых людей; хлынула тошнота, Софья Осиповна прижимала к себе  Давида,
куклу, стала мертвой, куклой.



        50

   Человек умирает и переходит из мира свободы в царство рабства. Жизнь  -
это свобода, и  потому  умирание  есть  постепенное  уничтожение  свободы:
сперва ослабляется сознание, затем оно меркнет; процессы жизни в организме
с угасшим  сознанием  некоторое  время  еще  продолжаются,  -  совершается
кровообращение, дыхание, обмен веществ. Но это неотвратимое отступление  в
сторону рабства - сознание угасло, огонь свободы угас.
   Потухли звезды на ночном небе,  исчез  Млечный  Путь,  погасло  солнце,
погасли Венера, Марс, Юпитер, замерли океаны, замерли миллионы листьев,  и
замер ветер, цветы потеряли  цвет  и  запах,  исчез  хлеб,  исчезли  вода,
прохлада и духота воздуха. Вселенная, существовавшая в человеке, перестала
быть.  Эта  Вселенная  поразительно  походила  на  ту,  единственную,  что
существует помимо людей. Эта Вселенная поразительно походила  на  ту,  что
продолжает отражаться в миллионах живых голов. Но эта  Вселенная  особенно
поразительна была тем, что имелось в ней нечто такое, что отличало шум  ее
океана, запах ее цветов, шорох листвы,  оттенки  ее  гранитов,  печаль  ее
осенних полей от каждой из тех, что существовали и существуют в  людях,  и
от той, что  вечно  существует  вне  людей.  В  ее  неповторимости,  в  ее
единственности душа отдельной  жизни  -  свобода.  Отражение  Вселенной  в
сознании  человека  составляет  основу  человеческой  мощи,  но  счастьем,
свободой, высшим  смыслом  жизнь  становится  лишь  тогда,  когда  человек
существует как мир, никогда никем не повторимый в  бесконечности  времени.
Лишь тогда он испытывает счастье свободы и доброты, находя  в  других  то,
что нашел в самом себе.



        51

   Водитель  Семенов,  попавший  в  плен  вместе  с  Мостовским  и  Софьей
Осиповной Левинтон, после десяти недель голодного  лагеря  в  прифронтовой
полосе был направлен вместе с большой  партией  пленных  красноармейцев  в
сторону западной границы.
   В прифронтовом лагере  его  ни  разу  не  ударили  кулаком,  прикладом,
сапогом.
   В лагере был голод.
   Вода журчит в арыке, плещет, вздыхает,  шумит  у  берега,  и  вот  вода
гремит, ревет, волочит каменные глыбы, подобно соломинкам стремит огромные
стволы, и сердце  холодеет,  когда  глядишь  на  сдавленную  средь  тесных
берегов реку, сотрясающую скалы, и кажется, то не вода, а тяжелые массы  -
ожившего, взбесившегося, ставшего на дыбы - прозрачного свинца.
   Голод, подобно воде, постоянно и естественно связан с жизнью,  и  вдруг
он превращается в силу, уничтожающую тело, ломающую  и  коверкающую  душу,
истребляющую многомиллионные живые массы.
   Бескормица,  гололедица  и  снегопады,   степные   и   лесные   засухи,
наводнения, мор режут стада овец и лошадей, убивают волков, певчих птиц  и
лис, диких  пчел,  верблюдов,  окуней,  гадюк.  Люди  во  время  стихийных
бедствий в своих страданиях становятся равными животным.
   Государство по своей воле способно принудительно,  искусственно  сжать,
сдавить плотинами жизнь, и  тогда,  подобно  воде  среди  тесных  берегов,
страшная сила голода потрясает, коверкает,  ломает,  уничтожает  человека,
племя, народ.
   Голод выжимает молекулу за молекулой белок  и  жир  из  клеточек  тела,
голод размягчает  кости,  искривляет  рахитичные  ножки  детей,  разжижает
кровь, кружит голову, сушит мышцы, съедает нервную ткань,  голод  угнетает
душу, гонит радость, веру,  уничтожает  силу  мысли,  рождает  покорность,
низость, жестокость, отчаяние и безразличие.
   Человеческое иногда полностью гибнет в человеке,  и  голодное  существо
становится способно на убийство, на пожирание трупов, на людоедство.
   Государство способно построить плотину,  отделяющую  пшеницу,  рожь  от
тех, кто сеял ее, и тем вызвать  страшный  мор,  подобный  мору,  убившему
миллионы ленинградцев  в  пору  гитлеровской  блокады,  убившему  миллионы
военнопленных в гитлеровских лагерных загонах.
   Пища! Еда! Кушанье! Шамовка! Заправка и Подзаправка! Едушка  и  Жратва!
Хлебово и Жарево! Питание! Жирный, мясной, диетический, скудный стол. Стол
богатый и щедрый, изысканный, простой, деревенский! Яства. Корм. Корм...
   Картофельные очистки,  собаки,  лягушатина,  улитки,  гнилые  капустные
листья, лежалая свекла, дохлая конина, кошачье мясо, мясо ворон  и  галок,
сырое горелое зерно, кожа  поясных  ремней,  халява  сапог,  клей,  земля,
пропитавшаяся жирными помоями, вылитыми из офицерской  кухни,  -  все  это
корм. Это то, что просачивается через плотину.
   Этот корм добывают, его делят, его выменивают, его крадут друг у друга.
   На  одиннадцатый  день  пути,  когда  эшелон  стоял  на  станции  Хутор
Михайловский, охрана вытащила впавшего в беспамятство Семенова из вагона и
передала станционным властям.
   Пожилой немец, комендант,  несколько  мгновений  глядел  на  полуживого
красноармейца, сидевшего у стенки пожарного сарая.
   - Пусть ползет в деревню, в камере он умрет через день, а расстреливать
его не за что, - сказал переводчику комендант.
   Семенов побрел в расположенную около станции деревню.
   В первую хату его не пустили.
   - Нема ничого, идить соби, - ответил ему из-за двери старушечий голос.
   Во вторую хату он долго стучался, никто не отвечал.  То  ли  хата  была
пустой, то ли заперта изнутри.
   В третьей хате дверь была полуоткрыта, он вошел в сени,  никто  его  не
окликнул, и Семенов прошел в комнату.
   Тепло пахнуло на него, голова закружилась, и он сел на лавку у двери.
   Семенов тяжело и быстро дышал,  оглядывая  белые  стены,  иконы,  стол,
печь. Все это потрясало после лагерных загонов.
   В окне мелькнула тень, и в  хату  вошла  женщина,  увидела  Семенова  и
вскрикнула:
   - Хто вы?
   Он ничего не ответил. Ясно было, кто он.
   В этот день не безжалостные силы могучих государств, а человек,  старая
Христя Чуняк решала его жизнь и судьбу.
   Солнце глядело из серых облаков на военную землю, и ветер, тот, что шел
над траншеями и дзотами, над колючей лагерной проволокой, над  трибуналами
и особыми отделами, - подвывал под окошком хаты.
   Женщина дала Семенову кружку молока, и он, жадно и  трудно  заглатывая,
стал пить.
   Он выпил молоко, и его  стошнило.  Его  выворачивало  от  рвоты,  глаза
плакали, и он, словно кончаясь, с воем втягивал в себя воздух, и его опять
и опять рвало.
   Он старался удержать рвоту, в голове была одна лишь  мысль,  -  хозяйка
выгонит его, поганого и грязного.
   Он видел воспаленными глазами, что она принесла тряпку, стала подтирать
пол.
   Он хотел сказать ей, что сам все  почистит,  вымоет,  только  пусть  не
гонит его. Но он лишь бормотал, показывал дрожащими пальцами.  Время  шло.
Старуха то входила в хату, то выходила. Она не гнала Семенова. Может быть,
она просила соседку привести немецкий патруль, позвать полицая?
   Хозяйка поставила в печь чугун с водой. Стало жарко, пар задымился  над
водой. Лицо старухи казалось нахмуренным, недобрым.
   "Выгонит и дезинфекцию после меня делать будет", - подумал он.
   Женщина  достала  из  сундука  белье,  брюки.  Она   помогла   Семенову
раздеться, свернула в узелок его белье. Он ощутил  запах  своего  грязного
тела, пропитанных мочой, кровавыми испражнениями подштанников.
   Она помогла Семенову сесть  в  корыто,  и  его  изъеденное  вшами  тело
почувствовало прикосновение ее шершавых, сильных ладоней, по плечам  и  по
груди его потекла мыльная теплая вода. Он вдруг захлебнулся, затрясся, его
забило, и, взвизгивая, глотая сопли, он вскрикивал:  "Мама...  маманька...
маманька".
   Она вытирала серым холщовым полотенцем его  слезящиеся  глаза,  волосы,
плечи. Подхватив Семенова  под  мышки,  она  посадила  его  на  скамью  и,
нагнувшись, вытирала его похожие на палки ноги, надела на  него  рубаху  и
подштанники, застегнула белые, обшитые материей пуговки.
   Она вылила из корыта в ведро черную, поганую воду и у несла ее.
   Она постелила на печке овчинный кожух, накрыла  его  полосатым  рядном,
сняла с кровати большую подушку и положила ее в изголовье.
   Потом  она  легко,  как  куренка,  приподняла  Семенова,  помогла   ему
взобраться на печку.
   Семенов лежал в полубреду. Его  тело  ощущало  немыслимую  перемену,  -
стремление безжалостного  мира  уничтожить  замученную  скотину  перестало
действовать.
   Но ни в лагере, ни в эшелоне  он  не  испытывал  таких  страданий,  как
сейчас, -  ноги  томились,  ныли  пальцы,  ломало  в  костях,  подкатывала
тошнота, голова наполнялась  сырой,  черной  кашей,  то  вдруг,  легкая  и
пустая, начинала кружиться, глаза резало, била  икота,  веки  чесались.  А
минутами сердце ныло,  замирало,  нутро  наполнялось  дымом,  и  казалось,
пришла смерть.
   Прошло четыре дня. Семенов слез с печки, стал ходить  по  комнате.  Его
поражало, что мир оказался полон еды. В лагерной жизни  была  лишь  гнилая
свекла. Казалось, на земле есть одна лишь мутная болтушка - лагерный  суп,
жижица, пахнущая гнилью.
   А теперь он видел  пшено,  картошку,  капусту,  сало,  он  слышал  крик
петуха.
   Ему, как ребенку, казалось, что в мире есть два волшебника -  добрый  и
злой, и он все боялся, что злой волшебник снова осилит доброго,  и  сытый,
теплый, добрый мир исчезнет, и он опять будет  мять  зубами  кусок  своего
поясного ремня.
   Его занимала ручная мельница, производительность у нее  была  жуткая  -
лоб становился мокрым, пока удавалось намолоть  несколько  горстей  серой,
сырой муки.
   Семенов почистил напильником и шкуркой передачу, подтянул болт, который
связывал механизм с  устроенными  из  плоских  камней  жерновами.  Он  все
сделал, как полагалось грамотному московскому  механику,  исправил  грубую
работу деревенского мастера, но мельница стала работать после этого хуже.
   Семенов лежал на печке и думал, как получше молоть пшеницу.
   Утром он вновь разобрал мельницу, пустил в дело колеса и  части  старых
ходиков.
   - Тетя Христя, посмотрите, - хвастливо проговорил  он  и  показал,  как
ходит приспособленная им двойная зубчатая передача.
   Они почти не говорили друг с другом. Она не рассказывала об  умершем  в
1930 году муже, о пропавших без  вести  сыновьях,  о  дочери,  уехавшей  в
Прилуки и забывшей о матери. Она не спрашивала его, как попал он  в  плен,
откуда он родом, деревенский он или городской.
   Он боялся выходить на улицу, долго вглядывался в окно, прежде чем выйти
во двор, всегда спешил обратно в хату. Если громко хлопала  дверь,  падала
на пол  кружка,  он  пугался,  -  казалось,  доброе  кончилось,  перестала
действовать сила старой Христи Чуняк.
   Когда соседка шла к Христиной хате, Семенов залезал  на  печку,  лежал,
стараясь не сопеть, не чихать. Но соседи редко заходили к ним.
   Немцы в деревне не стояли, они квартировали в  железнодорожном  поселке
около станции.
   Мысль, что он живет в тепле и покое, а кругом идет война, не вызывала у
Семенова угрызений, он очень боялся, что его снова затянет в мир лагерей и
голода.
   Утром, просыпаясь, он опасался сразу открыть глаза,  казалось,  что  за
ночь волшебство исчезло и он увидит лагерную  проволоку,  охрану,  услышит
звяканье пустого котелка.
   Он лежал с закрытыми глазами, прислушивался, не исчезла ли Христя.
   Он мало думал о  недавнем  времени,  не  вспоминал  комиссара  Крымова,
Сталинград, немецкий лагерь, эшелон. Но каждую ночь он кричал и плакал  во
сне.
   Однажды ночью он слез с печи  и  пополз  по  полу,  забился  под  нары,
проспал там до утра. А утром не мог вспомнить,  что  ему  померещилось  во
сне.
   Несколько раз видел он, как по  деревенской  улице  проезжали  грузовые
машины с картошкой, мешками зерна, однажды  он  видел  легковую  машину  -
"оппель-капитан". Мотор тянул хорошо, колеса не буксовали  по  деревенской
грязи.
   Сердце замирало, когда он  представлял  себе,  -  вот  картавые  голоса
загалдят в сенях, потом в хату ввалится немецкий патруль.
   Он спрашивал тетю Христю о немцах.
   Она отвечала:
   - А есть неплохие нимцы. Як фронт у нас проходыв, у мене  в  хати  двое
стоялы - иден студент, другий художник. Завжды грали  с  дитьми.  А  потим
шофер стоял, вин с собой кишку возыв. Вернется с поиздки - кишка до  него,
вин ий сала, масла. Казав, от самой границы вона с ним  ихала.  Сидить  за
столом и на руках ее держить. И до мене вин був  дуже  добрый,  дров  мени
превиз, другим разом мишок муки скынув. А есть  нимцы  -  дитей  убивають,
дида сусида убыли, за людей нас не считають, в  хати  гадять,  голи  перед
женщинами ходять. И наши тут есть  деревеньски,  полицаи,  -  лютують  над
людьми.
   - Наших таких зверей нет, как у немцев, - сказал Семенов и спросил: - А
вы не боитесь, тетя Христя, что я у вас живу?
   Она покачала головой и сказала, что в деревне  много  отпущенных  домой
пленных, правда, это украинцы, вернувшиеся в  родные  села.  Но  она  ведь
может сказать, что Семенов ее племянник, сын сестры, уехавшей  с  мужем  в
Россию.
   Семенов уже знал лица соседей, знал старуху, не пустившую его в  первый
день. Он знал, что вечером девушки шли в кино на станцию, что по  субботам
на станции "грала оркестра" и были танцы. Его  очень  интересовало,  какие
картины немцы показывают в кино. Но к тете Христе заходили  лишь  старики,
они кино не смотрели. И спросить было некого.
   Соседка принесла письмо от дочери, уехавшей  по  вербовке  в  Германию.
Некоторые места в письме Семенов не понял, и  ему  их  объяснили.  Девушка
писала: "Прилеталы Ванька и  Гришка:  стеклилы  викна".  Ванька  и  Гришка
служили в авиации. Значит, на немецкий город был налет советской авиации.
   В другом месте девушка писала: "Шов такый дощ, як  в  Бахмачи".  И  это
тоже значило, что налетали самолеты, в начале войны были сильные налеты на
станцию Бахмач.
   В тот же вечер к Христе зашел высокий худой старик. Он оглядел Семенова
и чисто произнес по-русски:
   - Откуда, герой, будешь?
   - Пленный я, - ответил Семенов.
   Старик сказал:
   - Мы все пленные.
   Он при Николае служил в  армии,  был  артиллеристом  и  с  удивительной
памятью  стал  воспроизводить  перед  Семеновым  артиллерийские   команды.
Команды он подавал хрипло, по-русски,  а  об  исполнении  доносил  звонко,
по-молодому, с украинским выговором, видимо, запомнив интонации  своего  и
начальнического голоса, звучавшие много лет назад.
   Потом он стал ругать немцев.
   Он рассказал Семенову, - вначале люди надеялись, что немцы  "знулируют"
колхозы, а оказалось, немцы догадались - колхозы и для них  хорошее  дело.
Завели пятихатки,  десятихатки,  те  же  звенья  и  бригады.  Тетя  Христя
протяжным, печальным голосом проговорила:
   - Ой, кольхозы, кольхозы!
   Семенов проговорил:
   - Что ж, колхозы, известное дело, у нас повсюду колхозы.
   И тут старуха Чуняк сказала:
   - Ты мовчи. Догадуешь, як прийшов до мене з эшелона? От так вся Украина
була в эшелони в тридцатом роци. Крапыву всю зъилы, землю илы...  Хлиб  до
последнего зерна забралы. Мой чоловик помер, а як вин мучывся!  Я  опухла,
голос потиряла, ходыть не могла.
   Семенова поразило, что старая  Христя  голодала,  как  и  он.  Ему  все
казалось, голод, мор бессильны перед хозяйкой доброй хаты.
   - А может, вы кулаками были? - спросил он.
   - Та яки там кулаки. Вись народ пропадав, хуже чим в вийну.
   - А ты деревенский? - спросил старик.
   - Нет, - ответил Семенов, -  я  прирожденный  московский,  и  отец  мой
прирожденный московский.
   -  Вот,  -  хвастливо  сказал  старик,  -  если  б   ты   тут   был   в
коллективизацию, пропал бы, городской,  сразу  бы  пропал.  Почему  я  жив
остался? Природу понимаю.  Ты  думаешь,  желудь,  липовый  лист,  крапиву,
лебеду? Их сразу чисто подобрали.  А  я  пятьдесят  шесть  растений  знаю,
которые человеку кушать можно. Вот  и  остался  жив.  Весна  только-только
пришла, ни одного еще листочка нет, а я из земли уже корешки копаю. Я все,
брат, знаю: каждый корешок, и кору, и цветочки, и  каждую  траву  понимаю.
Корова, овца, лошадь, - кто хочешь с голоду пропадет, а я  не  пропаду,  я
лучше их травоядный.
   - Московський? - медленно переспросила Христя. - А я и не знала, что ты
московський.
   Сосед ушел, Семенов лег спать, а Христя сидела, подперев скулы  руками,
и смотрела в черное ночное окно.
   Богатый урожай был в тот год. Пшеница стояла плотной  стеной,  высокая,
по плечо ее Василию, а Христю с головой закрывало.
   Тихий протяжный стон стоял над селом, живые скелетики, дети, ползали по
полу, чуть слышно скулили; мужики  с  налитыми  водой  ногами  бродили  по
дворам, обессиленные голодной одышкой. Женщины выискивали варево для  еды,
- все было съедено, сварено - крапива, желуди, липовый лист, валявшиеся за
хатами копыта, кости,  рога,  невыделанные  овчинные  шкуры...  А  ребята,
приехавшие из города,  ходили  по  дворам,  мимо  мертвых  и  полумертвых,
открывали подполы, копали ямы в сараях, тыкали железными палками в  землю,
искали, выколачивали кулацкое зерно.
   В душный летний день Василий Чуняк затих, перестал дышать. В этот час в
хату вновь зашли приехавшие из  города  хлопцы,  и  голубоглазый  человек,
по-кацапски "акая", совсем так же, как "акал" Семенов, проговорил, подойдя
к умершему:
   - Уперлось кулачье, жизни своей не жалеет.
   Христя вздохнула, перекрестилась и стала разбирать постель.



        52

   Штрум считал, что работу его оценит лишь узкий круг физиков-теоретиков.
Но оказалось не так. Ему в последнее время звонили по телефону  не  только
знакомые  физики,  но  и  математики,  и  химики.  Некоторые  просили  его
разъяснений, - математические выводы его были сложны.
   В институт к нему явились делегаты от студенческого  общества,  просили
сделать доклад для студентов-физиков  и  математиков  старших  курсов.  Он
дважды выступал в Академии. Марков, Савостьянов рассказывали  ему,  что  о
работе его спорят во многих институтских лабораториях.
   Людмила Николаевна  слышала  в  лимитном  магазине,  как  одна  супруга
ученого спросила другую: "Вы за кем стоите?" Та ответила:  "Вот  за  женой
Штрума". И вопрошавшая сказала: "Того самого?"
   Виктор Павлович не показывал, что  неожиданно  широкий  интерес  к  его
работе радует его. Но он не был  равнодушен  к  славе.  На  ученом  совете
института работа его была выдвинута на Сталинскую  премию.  Штрум  на  это
заседание не пошел, но вечером все поглядывал на телефон,  -  ждал  звонка
Соколова. Первым позвонил ему после заседания Савостьянов.
   Обычно  насмешливый,  даже  циничный,  Савостьянов  сейчас  говорил  не
по-обычному.
   - Это триумф, настоящий триумф! - повторял он.
   Он рассказал о выступлении академика Прасолова. Старик говорил, что  со
времен его покойного друга Лебедева, исследовавшего световое  давление,  в
стенах физического института не рождалась работа такого значения.
   Профессор Свечин говорил о математическом методе Штрума, доказывал, что
в самом методе есть элементы новаторства. Он сказал, что только  советские
люди способны в условиях  войны  так  беззаветно  отдавать  свои  силы  на
служение народу.
   Выступали еще многие, выступал Марков, но самую яркую  и  сильную  речь
сказал Гуревич.
   - Молодчина,  -  сказал  Савостьянов,  -  он-то  сказал  нужные  слова,
сработал без ограничителя. Назвал вашу работу классической и  сказал,  что
ее нужно поставить рядом с трудами основателей атомной  физики  -  Планка,
Бора, Ферми.
   "Сильно", - подумал Штрум.
   Вскоре после Савостьянова позвонил Соколов.
   - К вам сегодня не пробиться, звоню уж двадцать минут,  все  занято,  -
сказал он.
   Соколов был тоже взволнован и обрадован.
   Штрум сказал:
   - Я забыл спросить у Савостьянова о голосовании.
   Соколов  сказал,  что  против  Штрума  голосовал  профессор   Гавронов,
занимавшийся историей физики, - по  его  мнению,  работа  Штрума  ненаучно
построена,  вытекает  из  идеалистических  воззрений   западных   физиков,
практически бесперспективна.
   - Это даже хорошо, что Гавронов против, - сказал Штрум.
   - Да, пожалуй, - согласился Соколов.
   Гавронов был странным человеком, его шутя называли "братья славяне", он
с фанатической упорностью доказывал, что все достижения физики  связаны  с
трудами русских ученых, ставил мало кому известные имена  Петрова,  Умова,
Яковлева выше имен Фарадея, Максвелла, Эйнштейна.
   Соколов шутливо сказал:
   - Видите, Виктор Павлович, вот Москва и признала значение вашей работы.
Скоро пировать у вас будем.
   Взяла трубку Марья Ивановна, сказала:
   - Поздравляю, поздравьте Людмилу Николаевну, я так рада  за  вас  и  за
нее.
   Штрум сказал:
   - Все суета сует.
   Но суета сует радовала и волновала его.
   Ночью, когда Людмила Николаевна уже собиралась спать, позвонил  Марков.
Это был знаток официальной  конъюнктуры  и  по-иному,  чем  Савостьянов  и
Соколов, рассказал об ученом совете. Ковченко после  выступления  Гуревича
под общий смех сказал:
   - Вот и в Институте математики ударили в колокола, шумят вокруг  работы
Виктора Павловича. Правда, крестного хода там еще не было, но хоругви  уже
поднимали.
   В     шутке     Ковченко     подозрительный     Марков     почувствовал
недоброжелательство