становилась самая работа. Вот почему мы не повернули обратно, а решили продолжать свое путешествие. Нам предстояла трудная борьба, и мы должны были завершить ее победой. НА УСТЬЕ РЕКИ БЕЛОЙ Наш путь идет в глубь гор. Вечерняя гармонь. Мошков не спит. За Кизиром лают Левка и Черня. Зверь пробивается через завал. Выстрел на рассвете. Неудачная попытка подняться на Окуневый. Ночь под скалой. У Мошкова, кажется, гангрена. Операция под кедром. С приходом в лагерь Мошкова и Козлова жизнь в экспедиции резко изменилась. Мы теперь возлагали большие надежды на охоту, и исход экспедиции во многом зависел от того, смогут ли Саяны прокормить нас и сумеем ли мы приспособиться к столь необычным условиям. Мы наполовину сократили свой дневной паек муки, крупы, сахара, молочных продуктов. Консервы и небольшой остаток галет стали неприкосновенным запасом. Патроны и охотничье снаряжение были распределены на шесть месяцев предстоящего пути. Для этого пришлось ограничить круг людей, пользующихся оружием. Рыболовные снасти, спички, чай, материал для починки обуви и одежды -- все это теперь приобрело для нас большую ценность. Мы должны были до скупости стать бережливыми. Солнце не показалось в тот день. Было холодно, все беспокойнее метался по долине ветер. Стелясь низко над мутным Кизиром, изредка проносились дружные табуны крохалей, появлялись стаи мелких птиц и шумом нарушали лесное спокойствие. Нет солнца, и жизнь в тайге замирает, горы кажутся сумрачными, а лес охваченным глубоким сном, и сам невольно поддаешься этому грустному состоянию, да и время в такие дни тянется медленно. После обеда стали готовиться в путь. Теперь он нам казался еще более загадочным, и, как никогда за многие годы работы в экспедиции, мы должны были рассчитывать только на свои силы. Исход задуманного предприятия зависел от способности людей преодолевать трудности. Но если бы тогда можно было заглянуть всего лишь на месяц вперед, мы бы повернули обратно. Нас подстерегала большая, неприятность. По словам Павла Назаровича, до реки Белой, где мы предполагали расположиться лагерем, оставалось не более пятнадцати километров. Вести караван попрежнему должен был Трофим Васильевич. Павел Назарович, Лебедев и я, вооружившись топорами, пошли вперед прорубать тропу. Мошкову и Козлову освободили одну лошадь, на которой они ехали поочередно. Миновав ключ, впадающий в Кизир, мы вступили в зону густой тайги. Куда ни шагнешь, путь преграждают то свалившиеся друг на друга стволы крупных деревьев с предательскими сучьями, готовыми в любой момент изорвать вашу одежду, то непроходимое сплетение ветвей. Каждый из нас был бы рад увидеть просвет, полоску горизонта или реку. Продвигались медленно, делая бесконечные зигзаги между нагромождениями стволов и сучьев. Чаща сменялась весенними топями, бурными ключами, будто природа настойчиво решила заставить нас отказаться от задуманной цели. Но мы шли и шли, оставляя позади себя узкую ленту тропы да затесы на деревьях. Павел Назарович, несмотря на свой преклонный возраст, первым отыскивал проход. Рубил он ловко, по-молодецки, и мы едва поспевали за ним. -- Однако не пройти. Эку беду навалило! -- сказал он, присаживаясь отдохнуть и вытирая шапкой пот со лба. Пришлось повернуть обратно. Бурелом, как оказалось, пересек долину. Мы же теряли надежду пробраться через него, когда случайно наткнулись на звериную тропу. Она шла над самыми отрогами и помогала выбраться в редколесье. Все уже и уже становилась долина Кизира. Отроги левобережного хребта подошли близко к реке, и там, где они обрывались, снова начиналась звериная тропа, более торная, чем прежняя. Совсем неожиданно она привела нас к устью реки Нижней Белой. Место оказалось неудобным для лагеря, и мы прошли дальше, до Верхней Белой. Там нас встретил молодой кедровый лес, покрывавший небольшую равнину, ограниченную с юга все теми же отрогами хребта Крыжина. За Белой отроги снова отходят от берега Кизира и делают долину несколько шире. Правый же берег Кизира вообще не имеет сколько-нибудь значительных гор, вдоль него тянется залесенная возвышенность; она то отступает от реки и делает берег совсем пологим, то снова крутыми скатами подходит к воде. Лагерем стали на берегу Кизира недалеко от устья Белой. Пока расчищали поляну, рубили жерди, подошел и караван. Мы раскинули три палатки полукругом, в центре которого разожгли костер. Два брезента прикрывали груз и седла. Хозяйство повара поместили под развесистым кедром. Впереди виднелось широкое русло Кизира, теперь заполненное мутной водой, а позади, вдоль реки, неширокой лентой раскинулась кедровая тайга. Вечером, наконец, вырвалось из облаков солнце и от его ослепительного света все вокруг лагеря ожило. Слабый прохладный ветер тянул с Кизира шум далекого переката. Пахло холодной сырой землею и пробившейся зеленью. В сумрачной чаще высохших кедров паслись лошади. Мы готовились к ночи, стучали топоры, носили Дрова. Алексей сидел в своем убежище под деревом, среди разбросанной пустой посуды, и вслух размышлял: -- Странно как-то у нас получается! Продукты расходовать запретили, стрелять по зверю -- ружья не дают, а повара не разжаловали? Из чего же я теперь должен ужин готовить? Как ты думаешь, Трофим Васильевич? -- Из ничего... -- ответил Пугачев шутливо. -- Умно, Трофим Васильевич, ей-богу, умно! Вот я и попробую угостить вас сегодня этим "изничего", -- и повар, схватив ведро, побежал за водой. Для приготовления ужина мы действительно не имели мяса. He было поблизости и заводи, чтобы поставить сети. Надеялись на Днепровского. Он, не доходя до лагеря, вместе с Левкой и Черней свернул по Нижней Белой в горы, намереваясь поохотиться, и обещал вернуться дотемна. -- Ужинать!.. -- вдруг громко крикнул повар. Это слово означало не только трапезу, но и конец рабочего дня. Все собрались у костра и в недоумении смотрели на Алексея; тот сидел под кедром и, казалось, не собирался кормить нас. Перед ним стояли кружки и ведро с кипятком, да на костре что-то варилось в котле. -- Нынче на ужин по заказу особое блюдо под названием Трофима Васильевича -- "изничего", -- сказал он, лукаво улыбаясь. Мы ждали. Алексей неторопливо рылся в карманах, то запуская руку внутрь, то ощупывая их снаружи, причем каждый карман он обшаривал по нескольку раз. Затем торжественно снял с головы шапку и, зажимая в ней что-то, обратился ко всем: -- Кто угадает, тому порционно, по заказу... Все стояли молча. -- Никто? -- переспросил он и открыл шапку. Мы увидели в его руках вятскую губную гармошку, сиявшую при свете костра серебристым узором отделки. Все насторожились. А повар рассмеялся и, закинув голову, поднес к губам гармошку. Громко разнеслась по лесу веселая мелодия. Скоро мы забыли про ужин. Хотелось бесконечно быть во власти этих звуков. А Алексей постепенно входил в азарт. Плясала по губам гармошка, дергались в такт плечи и голова. Неожиданно песня оборвалась, повисла в воздухе в приподнятой руке гармошка. Все стихло, и только старые кедры, будто в такт унесшейся мелодии, продолжали покачивать вершинами. -- Кому добавочного, подходи! -- произнес Алексей, и снова послышался его раскатистый смех. Оживились, закурили, кто-то поправил костер, и все один за другим собрались под кедром. Пришел и Павел Назарович. Он сел в сторонке и, улыбаясь, раскуривал трубку. Днепровского еще не было. Трофим Васильевич достал галеты, сахар и стал готовить чай. Тихая безоблачная ночь окутала тайгу. Поднималась большая теплая луна, серебря вершины гор и бросая на лагерь изузоренные тени курчавых деревьев. В природе всеобщий покой, и опять залилась гармошка, один за другим звучали родные мотивы. Алексей играл с подлинным увлечением, оживляя и как-то облагораживая своим искусством несложный инструмент. Разве можно забыть ту памятную ночь в диких горах, на берегу буйного Кизира, восторженные лица уставших людей, губную гармошку. И слушатели, и музыкант забыли обо всем. Никто не рукоплескал, не восторгался. Но сколько выразительного было в этой группе, расположившейся под столетним кедром и освещенной бликами ночного костра. Долго еще не смолкала гармошка. -- Ну, а кормить-то нас будешь? -- вдруг спросил Курсинов. Алексей улыбнулся и, не обрывая песенки, глазами показал на висевший над огнем котел с кашей. Гармошка так взбудоражила и без того хороший аппетит, что невольно думалось: "Если повар будет и в дальнейшем кормить нас с музыкой, то никаких запасов продовольствия не хватит!" Я ушел в палатку раньше других. Мошков не спал. -- Нет больше сил терпеть, что это за несчастье навалилось на меня! -- произнес он дрожащим голосом, показывая мне распухшую руку. Болезнь и бессонница измучили беднягу. Он стал еще более неразговорчив, продолжал упрямо бороться с недугом. Когда же терпенье иссякало -- Мошков уходил в лес и из темноты доносился мучительный стон. Облегчения не наступало, не верилось, что это был обыкновенный нарыв. "Неужели что-то другое?" -- думал я. Эта мысль все настойчивее закрадывалась в голову. Мы привыкли видеть Пантелеймона Алексеевича жизнерадостным, с шутками да прибаутками на устах, а тут совсем не стало его заметно в лагере. Разве когда попросит кого-нибудь скрутить ему цыгарку, да иногда бесшумно, будто тень, пройдет мимо палаток и заговорит с кем-нибудь, чтобы на минуту отвлечься от боли. Я быстро уснул, измученный прошедшим днем, мыслями об ответственности за экспедицию и всем тем, что должно тревожить человека, когда он ведет людей на риск, в довольно сложный круговорот событий. И даже во сне я не мог освободиться от этих мыслей. Был поздний час ночи. Небо повисло над нами темным шатром, холодный ветер дул от снежных вершин хребта Крыжина. -- Встань, собаки где-то лают, -- узнал я сквозь сон голос Мошкова. Раздетый, я выбежал из палатки. Ни звезд, ни просвета. С противоположной стороны Кизира доносился густой бас Левки и слабый голос Черни. Собаки держали зверя. Об этом можно было догадаться не только по лаю, но и по тому, что они оказались на противоположной стороне реки, куда могли попасть, только преследуя кого-то. Я разбудил Лебедева. Услышав разговор, поднялись Пугачев, Зудов и Самбуев. С минуту мы стояли молча, прислушиваясь, а лай, то замирая, обрывался, то с новой силой, настойчиво возобновлялся. -- Придется Переплывать, -- продолжай прислушиваться, сказал Лебедев. -- Утром собаки могут и не удержать зверя. Это Прокопий поднял зверя, он ушел на ту сторону. Самбуев принес резиновую лодку. Решено было подняться как можно выше по левому берегу реки и оттуда начать переправу. Ширина Кизира здесь, выше устья Белой, весной обычно бывает около двухсот метров. Пока надували лодку, собаки умолкли. Видимо, зверь прорвался и увел их за собой дальше. Посоветовавшись, мы с Лебедевым все же решили переплыть Кизир, надеясь, что собаки, близко ли, далеко ли, задержат зверя. Теперь мы не должны были в поисках зверя считаться с трудностями. С этого дня мясо и рыба стали нашими основными продуктами, несмотря на то, какой ценой придется добывать их. Левка и Черня были надежными помощниками или, точнее выражаясь, кормильцами, и мы ни в коей мере не могли пренебрегать их усердием. Уж если собаки "поставили" зверя, то, независимо от расстояния и препятствий, мы должны были идти к ним на помощь. Как только Пугачев оттолкнул лодку от берега, течение стремительно подхватило ее. Мы налегли на весла. Все ближе и ближе становилась полоска леса на противоположной стороне реки. Наконец мы у цели. С трудом выбрались на берег. Вошли в лес и снова погрузились в непроглядную тьму. Собак не было слышно; мы решили подняться на первую возвышенность и там дождаться утра. Шли медленно, ощупью. Лебедев впереди, я, прикрывая лицо руками, пробирался за ним, точнее, за звуком его шагов. Наконец попали в непролазную чащу. Пришлось остановиться. Вдруг откуда-то издалека донесся глухой шум. На какую-то секунду он замер, а затем возник снова, уже более явственно. Что-то с гулом и треском надвигалось прямо на нас. Мы продолжали стоять, не зная, куда посторониться. Шум усиливался, приближался. Кто-то, большой и сильный, яростно пробираясь вперед, тяжестью своей ломал с треском сучья и тонкие деревья. Мы припали к земле. Прошла минута, а может быть, и меньше. Кто-то пронесся мимо. Треск и различимый теперь топот начали удаляться. И почти сейчас же легкое потрескивание сучьев и сопение выдали Левку и Черню. Они мчались следом за зверем. -- Наломает же он себе бока в этой трущобе, да чего доброго и собаки напорются, -- тихо сказал Лебедев, закручивая папироску. А в это время оттуда, где уже более минуты затих шум, ясно донесся злобный лай собак. Теперь никакая темнота не могла задержать нас. Не берусь определить, какое пространство прошли мы за час или полтора, но только лай стал четко слышаться, а вслед за ним и рев зверя. Неожиданно страшный треск раздался где-то совсем близко. Вероятно, зверь метнулся в нашу сторону, намереваясь расправиться с какой-либо из неотступно преследовавших его собак. И действительно, одна из них, ловко увернувшись от опасности, почти наскочила на нас, урча и взвизгивая. Но сейчас же снова бросилась в ту сторону, куда удалялся шум и откуда слышался лай другой собаки. Теперь началась яростная схватка. Зверь бросался то к Черне, то к Левке и, не умолкая, приглушенно и злобно ревел. Преследователи отвечали ему свирепым, задыхающимся лаем. Мы продвинулись вперед еще метров на тридцать и залегли в темноте. Зверь был где-то рядом. Слышалось его учащенное дыхание. Я прижался к кочке и, подав вперед штуцер, напряженно всматривался в темноту, пока не заметил темное пятно. Оно шевелилось, то увеличиваясь, то исчезая и, наконец, приблизилось и застыло передо мной. -- Видишь? -- шепотом спросил я лежавшего рядом Лебедева. Но ответа не расслышал, так как в тот же миг зверь опять рванулся в сторону. Звонко ударились о колодник копыта. Нужно было воздержаться от выстрела, отползти назад и. дождаться рассвета, но я не в силах был оторвать палец от спуска. Еще одна секунда -- и когда мечущееся перед глазами темное пятно приблизилось, в общий хаос звуков ворвался выстрел. Молнией блеснул огонь. В полосе мелькнувшего света я на мгновение увидел силуэт лося. Шум схватки стал удаляться и оборвался всплеском воды -- зверь с ходу завалился в озеро. И снова лай собак. -- Зря... -- сказал Лебедев, вставая, и в его голосе я уловил заслуженный упрек. -- Нужно было подождать, никуда бы он не ушел. А теперь спеши, зверь на ходу. Где-то справа сонно прострекотала кедровка. "Скоро рассвет", -- мелькнуло в голове. Еще минута, другая, и на востоке распахнулось небо алым светом зари. Шумно пронеслась над нами стайка черноголовых синиц, прошмыгнул по шершавому стволу бурундук. Редел сумрак убегающей ночи. Мы встали и без сговора бросились на лай. Лось уходил по дну ручья, громко шлепая ногами. Собаки неистовствовали. В воздухе кружился испуганный ворон. Лучи только что поднявшегося солнца пронизали чащу леса, и можно было хорошо разглядеть зверя. Его "вели" Левка и Черня. Один шел по правому, другой по левому берегу. Разъяренный напористостью собак, лось взбивал ногами воду, угрожающе мотал головою и приглушенно ревел. Мы близко подобрались к нему. Снова прогремел выстрел. Зверь сделал огромный прыжок, забросил передние ноги на берег ключа, закачался и вместе с Левкой, который уже успел вскочить ему на спину, обрушился в воду. Мы подошли. Лось был мертв. Его пришлось спустить несколько ниже по ключу до пологого берега и там освежевать. Это был самец, еще в зимней шубе, примерно трех лет. Его молодые рога, вернее два пенька высотою в двадцать сантиметров, были мягки и покрыты густыми волосами темнокоричневого цвета. x x x Лося в Сибири называют сохатым. Это неуклюжий, тяжелый лесной бирюк. Живет он в разреженных гарями тайгах, по болотистым пространствам, пересеченным перелесками, близ кормистых, с растительным дном, озер. Осинники, березняки, тальники и их молодые побеги являются основным кормом зверя. Летом же он любит полакомиться болотной травою и корнями различных растерши, доставая их со дна озер. Жаднее всего сохатый поедает грибы, с их появлением он переселяется с низких сырых мест на бугристые, покрытые старым лесом. Сохатый, по своей громадной фигуре и по силе, стоит на первом месте в нашей фауне. По сложению же он напоминает что-то первобытное, дошедшее до нас из глубины веков. Он обладает прекрасным слухом, хорошим обонянием и сравнительно плохим зрением, видимо, от того, что он постоянно живет в лесу, окруженный замкнутой стеною деревьев и кустарников. Чудовищная сила делает зверя неразборчивым в поисках проходов как через лесные завалы, так и через топкие болота. Несмотря на свой грузный корпус, он легко перепрыгивает через колодник, замечательно плавает, оставаясь подолгу на воде. Ноги лося заканчиваются острыми, глубоко рассеченными копытами, соединенными перепонками с двумя роговыми наростами, расположенными на 8 -- 10 сантиметров выше стрелки. Эти наросты имеют громадное значение при переходе сохатых через топи. На них зверь как бы ставит свои ноги и этим увеличивает почти вдвое площадь, на которую опирается. Вот почему он и не тонет в болотах и легко передвигается по глубокому снегу. Сохатый -- животное некрасивое. Широкая грудь слишком развита по сравнению с остальным туловищем. Передняя часть корпуса выше крестца. Голова несуразно большая. Толстая, мускулистая и очень подвижная верхняя губа страшно безобразит морду. И все же, несмотря на его грубые внешние формы, встреча с лосем в лесу, да еще летом, -- незабываемая картина. Бархатистая до лоска темная спина лося, огромные рога, напоминающие корни вывернутого дерева, обтянутые еще не содранной кожей и светлые, с легкой желтизной, ноги удивительно как гармонируют с мягкими тонами сумрачного леса. Тогда не замечаешь недостатков в его сложении, и лес с потемневшими от времени и сырости осинами, елями, березами с седой бахромой свисающих лишайников, с валежником, прикрытым зеленовато-влажным мхом, в присутствии лося кажется сказочным. Самым страшным врагом сохатого являются волки. Не спасают его от них ни геркулесовская сила зверя, ни быстрые ноги, ни выносливость. Заметив хищника, он бросается наутек, но волки слишком упрямые в преследовании жертвы, гонятся по пятам Проходят часы, страх все больше овладевает им. Наконец, поняв, что не уйти ему от врагов, он с свирепой решимостью останавливается и, собрав остатки сил, принимает бой. В 1937 году, работая по реке Голонде за Байкалом, мы случайно наткнулись на только что закончившийся пир волков. Они "зарезали" крупного сохатого-быка. Это было в марте, в тайге лежал снег. Можно было легко, по оставшимся следам на снегу, представить последнюю схватку лося со стаей волков. В моем дневнике сохранилась запись этого случая. "... Девять волков бежали большим полукругом, тесня сохатого к реке. Они хорошо знали -- на гладком речном льду копытное животное не способно сопротивляться. Это понимал и лось, все время намереваясь прорваться к отрогам. Но он уже отяжелел, сузились его прыжки, чаще стал задевать ногами за колодник. Препятствия, которые он час назад легко преодолевал одним прыжком, стали недоступными. Завилял след зверя между валежником -- признак полного упадка сил. Несколько волков уже прорвались вперед, и лось внезапно оборвал свой бег, завязив глубоко в снегу все четыре ноги. Враги замерли в минутной передышке. Хитрый, осторожный и трусливый волк в минуты решающей схватки дает полную волю своему бешенству и злобе, делается яростным и дерзким. Но у лося еще сохранился какой-то скрытый запас сил для сопротивления. Огромным прыжком он рванулся, но в это время на его груди повисла тяжелая туша волка, брызнула кровь из прокушенных ран. Удар передней ноги -- и хищник полетел мертвым комом через колоду. Второй уже сидел на крестце, третий впился клыками в брюхо. Сомкнулось кольцо. Сохатый упал, но мгновенно вскочил, стряхнул с себя прилипшую тяжесть. Удар задней ногою, и второй волк попал в чащу с перебитым хребтом. Но стая, предчувствуя близость развязки, свирепела. Сгустки крови на снегу еще больше озлобили ее. Клубы горячего пара, вырываясь из открытого рта, окутывали голову сохатого. Окончательно выбился из сил лесной великан, затуманились глаза. Поблизости не было ни толстого дерева, ни вывернутого корня, чтобы прижать свой зад, подверженный нападению, и лось, сам того не замечая, стал отступать к реке. Как только его задние ноги коснулись скользкого льда, зверь, словно ужаленный, бросился вперед. Теперь всюду смерть. Завязалась последняя схватка. Взбитые ямы, сломанные деревья, разбросанная галька свидетельствовали о страшной борьбе, какую выдержал лось, прежде чем отступить на предательский лед... Когда мы подошли к реке, на берегу нашли еще одного убитого волка. Сохатый был растерзан в двух метрах от берега, лежал распластавшись, как летяга, всеми четырьмя конечностями... В его глазах застыл ужас. x x x Через полтора часа мы с Лебедевым были в лагере. Левка остался сторожить мясо. Из принесенной нами печенки Алексей приготовил вкусный завтрак. Немного раньше нас пришел и Днепровский. Оказывается, это он ночью встретил лося, стрелял его в темноте, но неудачно, и тот вместе с собаками ушел через Кизир. Над горами томилось солнце. По ущельям дыбился туман. Кизир, притихший за ночь, пробуждался на далеких перекатах. Пугачев с Днепровским стали собираться на речку Ничку, чтобы разведать по ней проход к тем тупо-вершинным горам, которые видны с гольца Чебулак. Павел Назарович и я собирались на хребет Крыжина. Остальные должны были перенести мясо лося в лагерь и до нашего прихода привести в порядок уже изрядно потрепанное снаряжение. Болезнь Мошкова все больше и больше тревожила меня. Палец совсем почернел. Испробованы были все средства. Чего только бедняга не прикладывал к пальцу: и еловую серу, и печенку, и хлеб с солью. Тогда мне пришла в голову страшная мысль: не гангрена ли у него? Об этой болезни я имел весьма отдаленное представление, но знал, что она очень опасна для жизни. Мы с Павлом Назаровичем ушли из лагеря последними, захватив с собой Черню. В рюкзаках имелся запас продовольствия на три дня, главным образом мясо, небольшое полотнище брезента, два котелка, топор и прочая походная мелочь. Наша задача -- пройти по реке Белой до ее истоков и подняться на белок (*Белок -- горная вершина на Саянах, покрытая снегом) Окуневый, одну из значительных вершин хребта Крыжина в этой части. Белая берет свое начало совсем недалеко от Кизира, в образовавшейся в глубине гор котловине. С юга котловина граничит с несколько пониженным в этой части хребтом Крыжина, справа и слева ее обнимают отроги хребта. Они почти сошлись у Кизира и разделяются только небольшой щелью, по которой и протекает Белая. Не более чем через час мы прошли теснину. Нависшие над ущельем горы широко раскинулись, образовав котловину, напоминающую гигантский котел. Дальше река, разбившись на несколько ключей, затерялась в густом лесу. Вправо, высоко над нами, виднелся белок Окуневый. Его тупая вершина и крутые отроги, спадающие в котловину, поражали нетронутой снежной белизной, и только кое-где, будто тени, лежали полоски снеговых обвалов. По густому кедровику, без тропы, мы пробирались к Окуневому белку. Лес, прикрывающий котловину, карабкался по склонам, пронизывая языками снежную белизну отрогов. Путь нам преграждали массы давно упавших великанов да глыбы твердых пород, в беспорядке скатившихся с откосов. По ложкам и рытвинам лежал водянистый снег, придавленный тенью курчавых кедров. Ноги тонули в мокром снегу, сплошным ковром накинутым на "пол" леса. На пути часто попадались следы диких оленей, места их кормежек и бесконечное количество лежек. Надо полагать, что котловина служила местом постоянного пребывания зверей. Черня нервничал не без основания. То, натягивая поводок, он влажным носом "глотал" воздух, то вдруг останавливался и, замирая, прислушивался к звукам, доносившимся из глубины леса. А мы, теряясь в догадках, напрасно присматривались и прислушивались: нигде ни единого живого существа, ни единого звука. -- Тут, тут, близко, -- шептал взволнованно Павел Назарович, следя за собакой. Черня, захваченный азартом, вдруг сделал прыжок, струной вытянул повод и в нерешительности остановился. Метрах в трехстах, на краю редколесья, стоял вполоборота к нам встревоженный марал. Подняв голову, он прислушивался, всматривался, стараясь разгадать, кто ходит по лесу. Зрение марала слабее человеческого, на расстоянии он плохо различает предметы, но слух в минуты напряжения чрезвычайно остер, так же как и чутье. Мы не собирались стрелять, а хотели лишь рассмотреть зверя поближе. Марал сделал несколько прыжков, но вдруг остановился. Он отбросил зад, пятненный светложелтым фартучком, повернул чутко настороженную голову в нашу сторону. Мы замерли, рассматривая друг друга. Природа не поскупилась наградить этого зверя строгими внешними формами, приятно ласкающими глаз. Его грудь, ноги, туловище развиты пропорционально, небольшая же голова в это время бывает увенчана толстыми, симметрично развивающимися рогами. Походка бесшумная, грациозная. По красоте зверь мало уступает собрату -- благородному оленю и не имеет равного себе в Сибири. Надолго осталась в памяти картина гор, с клочками тумана на вершинах, с редкими плешинами мысов и маралом на поляне, окруженной кедровой тайгою. Зверь стоял перед нами как изваяние, не шевелясь, но готовый в миг исчезнуть с глаз. У меня под ногою, от неловкого движения, хрустнул сучок. Этого слабого звука было достаточно, чтобы через мгновенье изюбр уже мчался по склону горы. Метров через двести он вспугнул большое стадо диких оленей. От стада изюбр свернул вправо и исчез в расщелине, а олени скрылись в лесу. Часа в три миновали верхнюю границу леса. Он проходит по крутому склону гольца на высоте примерно 1350 метров. Туман, прикрывавший с утра вершины гор, приподнялся, потемнел, скучился в облака. Из его дальнего крыла сочился дождь. Узким распадком мы поднимались на верх отрога. Брели по снегу. Но чем выше, тем снег становился глубже и суше, а распадок все больше сужался и заканчивался гранитными скалами, с трех сторон нависшими над ним. Туда никогда не заглядывало солнце. Избегала этого уголка и растительность. Только лишайники стлались по потемневшим от времени скалам. Склоны боковых отрогов покрывал снег, на котором там и здесь виднелись следы соболей и колонков. Это лесные бродяги не оставляют без присмотра даже безжизненные уголки гор. На проталине, где мы на минуту присели отдохнуть, увидели золотистый лютик. Это нетребовательное растение в отношении тепла является первым украшением склона гор. Сильно опушенные головки лютика сравнительно легко переносят весенние ночные заморозки. Иногда странно бывает видеть цветок, бодро выглядывающий из-под только что выпавшего снега. Поднимались по крутизне. Кое-где торчали скалы, обросшие кустарником да клочками сухой травы. Изредка попадались и одинокие кедры, прилипшие к камням и согнувшиеся в покорном поклоне к хребту. До вершины гольца уже было недалеко, а идти все труднее. Свернули в расщелину, но и там не лучше. При первой попытке подняться на гребень мы чуть не скатились по скользкому надувному снегу под скалу. Горько было нам, не достигнув вершины вернуться в тайгу. В лесу мы развели костер, обсушились, пообедали и тронулись дальше. Маршрут решили изменить: сначала выйти на вершину хребта, огибающего котловину с восточной стороны, и уже оттуда подниматься на белок Окуневый. -- Надо поспешить -- буран будет. Вишь, как там вверху завывает, -- говорил Павел Назарович, с тревогой посматривая на горы. Только теперь я заметил на их вершинах как бы полоски тумана. Это, вздымая снежную пыль, гулял ветер. Он скоро спустился к нам и зашумел по вершинам деревьев. Мы уже подумали о ночлеге, не было только поблизости подходящего места. -- Опять чего-то занюхтил, -- показал Павел Назарович на Черню. И действительно, собаку охватило беспокойство. Она то останавливалась, то рвалась вперед. За первым ложком идущий на своре Черня вдруг свернул влево и стал подниматься на возвышенность. Он совсем разволновался, засеменил ногами, закрутил хвостом и напряженно всматривался в окружающие нас предметы. Не было сомнений, что зверь где-то близко. Мы вышли на верх гребня. Вдруг Черня остановился и, повернув голову вправо, замер, В сорока метрах я увидел крупного медведя. Он стоял задом к нам и так был занят своей работой, что не заметил нашего приближения. Его внимание привлекала щель между камней. Запустив в нее морду, зверь старался что-то достать. Но щель была узкая. Медведь злился, принимался рыть землю, намереваясь проникнуть в щель снизу. Вот он снова запустил морду среди камней и с такой силой фыркнул, что из щели вырвался буквально сноп пыли, а сам медведь отскочил и замер, видимо, полагая, что вместе с пылью вылетит и интересующий его предмет. Павел Назарович, навалившись на Черню, зажал ему рот и подал мне знак стрелять. Я медлил, хотя штуцер был готов к выстрелу. Вдруг медведь повернулся, и несколько секунд мы смотрели друг на друга. Выстрел нарушил напряжение. Зверь, споткнувшись, не то побежал, не то покатился вниз по гребню. Собака рванулась следом за ним, и скоро из распадка долетел ее злобный лай. Мы подошли к камню. Павел Назарович заглянул в щель. -- Э... да тут зверь! -- крикнул он, запуская глубоко руку. Старик достал бурундука. Бедный зверек! Его крошечные глаза переполнились страхом. Он тяжело дышал, а маленькое Сердце билось часто-часто. Вместо хвоста у него торчал голый стержень. Видимо, медведю все же удалось поймать бурундука за хвост. -- Какая же ему теперь жизнь, без хвоста?! -- говорил сочувственно Павел Назарович. -- Придется и стержень отрезать. Так и сделали. Бурундук, получив свободу, не убежал, как мы ожидали, а начал вертеться на месте, прыгать, вообще вел себя странно. -- Видно, с ума сошел зверек, -- удивился я. -- Нет, -- ответил Павел Назарович, -- без хвоста он словно лодка без руля. Бурундук спрыгнул с камня; только теперь у него не получилось прыжка. Он проделал в воздухе сальто и упал на землю. Затем вдруг вскочил и странными, неуверенными скачками направился к лесу. Мы спустились в лог. Медведь лежал недвижимо, растянувшись на краю россыпи. Черня сидел на нем верхом. Мы сняли котомки, а Павел Назарович достал нож, ощупывал зверя. -- Хорошо мяско! Жирное! Медведь оказался крупным самцом, одетым в пышную шубу. Решили его не обдирать, а только выпотрошить и целиком со шкурой подвесить на кедр. Погода стояла холодная, и мы не беспокоились, что мясо испортится за два-три дня, пока мы сходим на Окуневый. После того как с медведем было покончено, мы накинули котомки и ушли к скалам, разбросанным по склону отрога. А ветер усиливался. Котловину придавила бурая туча. Взлохмаченный лес шумел непрерывно. За Окуневым гольцом лоскутом голубел кусочек неба. В лицо хлестнуло мокрым снегом. Мы приютились у скалы, под кедром, в недоступном для ветра месте. Наступила темная и холодная ночь. Но нам было уютно и тепло, хотя вокруг бушевала непогода. После ужина Павел Назарович долго пил чай. Я сидел за дневником. Напротив спал Черня. Не пробуждаясь, Черня то вдруг начинал двигать лапами, словно кого-то догоняя, то громко тянул носом. Он весь дергался, а потом добродушно вилял хвостом. Иногда, как будто в схватке, тихо, но так азартно лаял, что даже просыпался и с минуту удивленно озирался по сторонам. Я с интересом наблюдал за ним. Собаки, как и люди, видят сны. В темноте что-то прошумело над скалой, тяжелым комком свалилось на кедр. Вспыхнул брошенный в костер сушник. Разрядился мрак, и я увидел огромного филина. Он сидел на толстом сучке, торчком подняв короткие уши и выпучив желтые округлые глаза. Птица вертела головою, явно с любопытством рассматривая нашу стоянку, но вдруг сорвалась с места, исчезла в темноте, унося в когтях еще живой серый комочек. В полночь буран резко ослабел, сквозь ветви кедра сверкала одинокая звезда, появившаяся за разорванными облаками. Когда я проснулся, было светло. Посеребренные снегопадом горы нежились в лучах ликующего солнца. На дне котловины таяли остатки ночного тумана. В тайге все давно пробудилось, отовсюду доносились победные звуки утра. Где-то в чаще, поблизости от нас, услаждая песней подругу, высвистывал дрозд. Торопливо пролетали мимо стайки мелких птиц, ползли куда-то сотни различных букашек. Всех их пробудило к жизни солнце, обещая теплый день. -- Хорошая ночевка, -- говорил Павел Назарович, приставляя к стволу кедра концы недогоревших дров. -- На земле они сгниют бестолку, а так могут пригодиться не мне, так другому охотнику. -- И, немного помолчав, добавил: -- Сюда за соболем можно когда-нибудь прийти! Накинув на плечи рюкзаки, мы пробирались между скалами на верх отрога. По пути все время попадались кедры. Удивительна приспособленность и жизнестойкость саянского кедра! Он растет не только в низине, по крутым отрогам, но и в скалах, там, где даже трудно подыскать место, чтобы стать ногой. Иногда основанием ему служит незначительный выступ; примостившись на нем, кедр разбрасывает всюду по щелям свои корни. Туда не проникает солнце, и дольше задерживается влага. Цепляясь за эти корни руками, мы поднимались все выше и выше, пока не достигли границы леса. Дальше скалы попадались реже, скоро позади осталась и крутизна. Еще полчаса подъема -- и мы вышли на вершину. Взгляд поражали непрерывные нагромождения хребтов, их причудливые контуры и дикие изломы. Мы снова пережили то странное чувство волнения и удовлетворения, которое неизменно испытывают путешественники, наконец увидевшие перед собою, что было много лет их мечтою. Со мною рядом сидел Павел Назарович. Низко склонив голову, он смотрел на безграничное море сверкающих утесов, что непрерывной зубчатой стеной выросли на пути экспедиции. Взгляд его был задумчив. Он что-то вспоминал, сдвигая нависшие брови. Так он и просидел, забыв про трубку, пока я не закончил записи в журнале. Впереди, где теряется в залесенной дали серебристая лента Кизира, поднялся веерообразный Кинзилюкский голе, весь залитый солнцем, отчего он казался еще белее высоким и величественным. На его гранитном "постаменте", который почти упирается в Кизир, лежали полосы скалистых обрывов, опоясывающих голец со всех сторон и снизу доверху. Этот пик, словно часовой, стоит над входом в самую, дикую часть Восточного Саяна. Бесконечная группа гольцов растянувшихся непрерывной цепью перед нами, являлась как бы границей, за которой мы уже не различали сдельных горных массивов. Ближе этих гольцов горы несколько принижены и контуры их мягче, а снежные поля более цельны. Вершина Окуневого мало отличается от вершин соседних белков: Надпорожного, Воронко, Козя, но является наиболее высокой в западной части хребта Крыжина. С Окуневого видны долины Кизира, и Казыра, с их многочисленными водостоками и глубокими ущельями, оголенные плоскогорья, изредка увенчанные скалистыми или тупыми вершинами, и широкая кромка высоченных гольцов, загромоздивших восток, начиная от Пезинского белогорья до крутых склонов Торгака. Когда смотришь на Саяны с белка Окуневого, поражаешься контрастом в очертании этих гор. Рядом с грандиозными пиками, манящими своей недоступностью, видишь примостившиеся небольшие плоскогорья. Эти плоскогорья простираются в самых различных направлениях. С северной стороны они обрываются мрачными цирками, а с южной заканчиваются сглаженными, словно приутюженными отрогами. Образованием такого рельефа Восточный Саян прежде всего обязан тектоническим явлениям и действию ледников, некогда покрывавших эти горы. Если бы мы могли перенестись в далекое прошлое и взглянуть на территорию этих гор, то увидели бы совсем другую картину. Длительна и очень сложна геологическая история Восточного Саяна. Несколько поколений геологов, ежегодно отправляясь в различные уголки этого красивого, но сурового горного массива, кропотливо, шаг за шагом изучают его скалистые обнажения. Опытный глаз пытливого исследователя не опускает ни одного штриха, который может помочь восстановить историческое прошлое Саянских гор, уходящее далеко в глубь веков. Свыше 500 миллионов лет назад в тех местах, где ныне подымаются к небу горделивые вершины этих гор, было море. Волны его разбивались о берега раскинувшегося к северу бескрайнего древнейшего континента, получившего у геологов название Сибирской платформы. Ложе морского бассейна было неспокойно. Частые землетрясения сопровождались энергичной вулканической деятельностью, что вызывало мощные потоки лав. Периоды активной деятельности подводных вулканов, окруженных известняковыми рифами, сменялись периодами относительного покоя, во время которого миллиметр за миллиметром на морское дно отлагался ил, песок и галечник. Спустя много миллионов лет, мощные горообразовательные процессы смяли в складки эластичные толщи отложений морского дна и вывели их из-под уровня моря, которое отступило к югу. Колоссальная энергия внутренних сил Земли, способная сгибать в складки отложения горных пород многокилометровой мощности, вызвала также внедрение в них огромных масс магмы, которая, не найдя выхода к поверхности, застывала в недрах Земли. Поднявшиеся с морского дна цепи гор древнего Саяна явились прообразом современного горного хребта. Горообразовательные движения были решающим этапом в геологическом прошлом Саян. С тех пор на протяжении последующих 400 с лишним миллионов лет море никогда на продолжительный срок не затопляло эту территорию. Наступил длительный период континентального режима, продолжавшийся более 100 миллионов лет. За это время разрушающее действие воды и ветра снивелировало горы, превратив страну в почти плоскую равнину. Однако, внутренние силы земли не оставляли ее в покое и время от времени проявлялись в виде мощных тектонических разрывов, по которым из глубоких недр устремлялась расплавленная лава. Достигнув земной поверхности, лава растекалась в виде потоков, так же, как это имеет место сейчас в районах деятельности современных вулканов. В середине девонского периода истории Земли, т. е. около 290 миллионов лет тому назад, море, давно уже изгнанное с территории Восточных Саян, делает новую попытку погрузить ее в свою пучину. Однако оно достигает лишь восточной и западной окраин Восточных Саян, где на короткое время сохраняется морской режим. Во внутренних же частях современного Саяна в то время существовали многочисленные озера и лагуны. После отступления девонского моря страна навсегда освободилась от моря. В мезозойский период вокруг Саян существовали обширные озера, а внутри него среди отдельных возвышенностей, не превышавших 300 -- 500 метров высоты, сохранялись небольшие водоемы. Такой рельеф страны сохранился до середины третичного периода. Примерно 15 миллионов лет назад начался общий подъем Саян и обособление его в качестве самостоятельной орографической единицы. Жесткая глыба Саян была расколота мощными тектоническими разрывами, которые открыли доступ к дневной поверхности базальтовой лавы. Эти лавы покрыли обширные пространства в восточной части Саян и примыкающих к нему территорий Монголии, Забайкалья и Тувы. Покровы базальта, похоронившие под собою древнюю поверхность Саян, подобно гипсовому слепку, позволяют сейчас геологам довольно точно восстановить рельеф страны середины третичного периода. Поднятие Саян продолжалось до середины четвертичного периода. Оно было настолько значительным, что в Саянах, располагающихся на широте 52 -- 54╟, образовался мощный центр оледенения, Саяны подымались не в виде сплошного монолита. Они были разбиты на отдельные глыбы, возвышавшиеся одна над другой. Распределение высот во время этого поднятия было близко к плану современного горного массива, наиболее сильно подымались зоны современных альпийских цепей. После того, как ледники своими языками выпахали долины, отходящие от главного горного массива, уже сравнительно совсем недавно, новые тектонические подвижки привели к возобновлению вулканической деятельности. По дну некоторых долин, перекрывая ледниковые отложения, полились "огненные" реки, которые, после того как остыли, превратились в черный звенящий базальт. Но даже и в этот период, отделенный от нас тремя-четырьмя сотнями тысяч лет, Восточный Саян был не таким, каким мы его видим сейчас. Этой горной стране суждено было пережить еще ряд сложных геологических процессов. Всесокрушающая сила движущейся воды промыла многочисленные глубокие ущелья, которые расчленили массив на сложную систему хребтов и отрогов. Фирновые поля нетающих снегов и остатки некогда мощных ледников, сохранившихся в истоках некоторых рек наряду с разрушающим действием морозного выветривания, придали хребтам обостренные очертания. Таково геологическое прошлое этих гор. До наших дней еще сохранились в центральной части совсем незначительные остатка саянских ледников. Базальтовый покров можно увидеть на многочисленных горах, характерных своими плоскими -- столовыми -- вершинами. Находясь в центральной части Восточного Саяна, мы не раз слышали подземные толчки -- это отголоски тектонических явлений. Бывают и довольно значительные землетрясения. Солнце, ветер и вода продолжают разрушать мягкие породы, придавая хребтам еще более заостренные очертания (*Использован материал геолога Г. В. Пинус). Жаль, что в это время хребет Крыжина еще был покрыт плотным зимним снегом и мы не могли представить себе летний наряд вершин, седловины и небольших тундр. Из-под снега вылупились только россыпи, но они бесплодны, как будто недавно образовались, даже еще не успели почернеть и украситься лишайниками. Вершину белка мы покинули только в шесть часов. Солнце скатывалось к горизонту. Быстро таял снег. По лощинам все громче и задорнее шумели мутные ручьи. Легкий, еле уловимый ветерок нет-нет да и налетал с востока, окатывая нас холодными струями. С Окуневого белка впервые нам открылся Восточный Саян широченной панорамой, с его сложным рельефом, мрачными ущельями и первобытной кедровой тайгою, накинутой на долины и второстепенные вершины. В семь часов мы покинули вершину. Спускались напрямик, по каменистым ребрам гольца, да по скользким надувам. На горы лег тихий вечерний час, и солнце, умиротворенное тем, что день прошел без помех, млело у горизонта. Дальние горы растворялись в тиши сиреневой дымки. В тайге нас встретила ночная прохлада, благоухание только что появившейся травы и сырость набухших влагой мхов. Как легко и как просторно дышится в лесу в весенние ночи. Хочется вечно жить, любить, творить, неисчерпаемыми кажутся твои силы, идешь и не знаешь усталости, а уснешь -- долго не пробудишься. Такова весна в Саянах. Под сомкнутым сводом толстых кедров темно. Луна запаздывала. Кое-где в просветах голубели кусочки звездного неба. Шли долго, придерживаясь склона. Но вот до слуха долетел давно желанный шум Кизира, и тотчас же из глубины леса послышалось пронзительное ржание лошади. Ей ответило протяжное эхо, и снова все смолкло. В темноте блеснул огонек. Лагерь был недалеко. Мы ускорили шаги. На стоянке все спали, догорал костер. Было тихо, и только река, взбудораженная вешней водою, плескалась в крутых берегах. Под кедром, среди еще не убранной после ужина посуды, сидел Алексей. Склонившись над кухонным ящиком, он читал то самое письмо, которое принес ему Мошков. Черня прибежал раньше нас в лагерь и расположился напротив Алексея, поджав задние лапы. Повар читал и улыбался, потом поднял голову и долго смотрел на собаку. Черня шагнул вперед, и Алексей обнял его. -- Иди сюда, я все расскажу тебе. Он развернул письмо, но вдруг увидел нас и сейчас же вскочил. -- С Пантелеймоном Алексеевичем плохо... Из темноты показался Мошков. Он до того исхудал и измучился, что приходилось удивляться, как после стольких бессонных ночей человек еще мог двигаться. Мошков не поздоровался, ни о чем не спросил и ни слова не сказал о болезни. Я молча разбинтовал его больную руку. Большой палец совсем почернел, вздулись вены, и опухоль на руке дошла до локтя. Тогда я окончательно решил, что у Пантелеймона Алексеевича гангрена и операция неизбежна. Мошков был близким мне человеком, не один год мы делили с ним радости и невзгоды путешествия по тайге, и теперь я должен был отрезать ему часть руки, отрезать, не имея ни опыта в этом деле, ни знаний, и в обстановке, самой невероятной для операции. Отправить его обратно в жилые места было невозможно, да и поздно. "А что, если все кончится смертью?" Такая мысль назойливо вертелась в голове. Погибнуть от нарыва было бы нелепо. Мошков прошел тяжелый жизненный путь и не раз смотрел смерти в лицо. Еще юношей, в гражданскую войну, партизанил. С боями прошел до Владивостока и, вернувшись в родную деревню, руководил комсомольской организацией. Позже он находился на партийной работе. Жизнь выработала в Мошкове уравновешенный характер. Все мы его любили и уважали. Осмотрев руку, я в упор взглянул на Мошкова, все еще не решаясь произнести последнее слово. -- Ну что? -- спросил он тихо, и в голосе прозвучала мольба, будто целую вечность он ждал меня, надеясь, что я принесу облегчение. -- Придется резать палец! -- решительно ответил я. -- Это ведь долго будет, отруби топором сразу, чтобы не мучиться. -- И я увидел, как задрожал выдвинутый вперед подбородок больного, как помутнели влажные глаза. Договорились отложить операцию до утра. Хотелось еще верить, что время окажется для него лучшим лекарством. Когда я проснулся, утро только что осветило бледным светом долину. На горах лежал клочьями туман, по небу лениво ползли облака. Мои спутники были уже на ногах. Мошков полулежал под кедром, а Павел Назарович качал его больную руку. Я твердо решил делать операцию и сразу же начал приготовления. Пришлось еще раз осмотреть руку. Большой палец был весь черный, боль притупилась, и опухоль распространилась по всей руке. -- День-то давно наступил, чего тянешь... -- сказал Мошков с упреком. -- Жизнь не мила стала. Совсем неожиданно выяснилось, что во вьюках нет железной коробки с нашими хирургическими инструментами. Они были отправлены с грузом, который Кудрявцев забросил вверх по Кизиру. Пришлось готовить охотничий нож. Шелковая леска для рыбы оказалась как нельзя кстати: она заменила материал, которым врачи зашивают раны. Вторым инструментом была обыкновенная швейная игла -- это все, чем мы располагали. Пока я готовил бинты, йод, а Самбуев и Алексей расплетали леску, Лебедев успел отточить на гладком оселке нож и все инструменты хорошо прокипятил и промыл в спирте. Мошкова усадили на мох, под тонким кедром. Он беспрекословно подчинялся всем распоряжениям и, видимо, не думал о том, что может быть после операции, сделанной неопытной рукой. Кто-то принес белое длинное полотенце. Павел Назарович обмотал им ниже локтя руку Мошкова и крепко привязал к дереву. Отказываться от операции было поздно. Когда я взял кисть больного, все сомнения отлетели прочь. Теперь ни температура, от которой буквально пылала рука Мошкова, ни боль не смогли бы удержать меня. Я нащупал сустав большого пальца, и лезвие необычного хирургического инструмента врезалось в мышцы. К моему удивлению, кровь не брызнула из раны, она стекала медленно, густой массой, а Мошков даже не вскрикнул, не вздрогнул. Еще небольшое усилие -- и фаланга отпала. -- Не больно? -- спросил я Мошкова. -- Нет, -- чуть слышно ответил он, холодный пот ручьем катил по его лицу, слепил глаза. Я был поражен. Оказалось, что палец уже омертвел и потерял чувствительность. Нужно было резать дальше, до живого места, до боли. Я зажал в левой руке вторую фалангу с большим суставом, и нож отсек его от кисти. Кровь хлынула из раны. Мошков закричал, повис на привязанной руке и забился от невыносимой боли. Я начал зашивать. Игла не лезла, узел не завязывался, а кровь лилась не переставая. Все же кое-как мне удалось стянуть рану, залить ее йодом и забинтовать. Павел Назарович уговорил Мошкова выпить полкружки спирта. Через две-три минуты больной впал в забытье. Он еще некоторое время пытался о чем-то рассказывать, но язык плохо повиновался ему, и вместо слов из уст вылетали непонятные звуки. Так он и уснул под "операционным" кедром. День был пасмурный. Потемневшие облака ползли низко над горами. В тайге было тихо. За дневником я не заметил, как пошел дождь. Мы перенесли Мошкова в палатку, а сами разместились кто под кедром у Алексея, кто с Павлом Назаровичем, и каждый занялся своим делом. Во второй половине дня по долине пронесся холодный ветер, туман покрыл отроги, хлопьями повалил мокрый снег. Казалось, весна покинула нас. Цветы теперь сиротливо выглядывали из-под снега, печально покачивая сморщенными от стужи лепестками. Мошков бредил, ворочался, но не пробуждался. Вечером от реки, разрывая тишину, прокатился выстрел. Мы выскочили на берег. Перерезая вкось Кизир, к нам приближались две лодки. Это Арсений Кудрявцев с товарищами возвращался с верховьев Кизира. Я схватил бинокль. Гребцов было шесть человек. "Все живые", -- подумал я. Не хватало одной лодки, которая, как оказалось, уже на обратном пути разбилась в шиверах. Сколько искренней радости принесла встреча! Прибывших забросали вопросами: докуда дошли, большие ли там горы, есть ли зверь? О чем только не расспрашивали! Алексей схватил в объятия своего огромного приятеля Тимофея Курсинова, повел "к себе" под кедр и стал шепотом читать ему таинственное письмо. Читал и плакал, а Тимофей, хлопая его по плечу загрубевшей рукой, чуть слышно басил: -- Чего зря роняешь слезу!.. -- Эх, брат... -- говорил Алексей после глубокого вздоха. -- Хорошая Груня у меня, добрая да ласковая... А он-то грамотей какой!.. Скоро все в лагере угомонились. Только у Павла Назаровича под кедром горел огонек, Кудрявцев рассказывал нам подробности своего путешествия. -- Немножко не дотянул до Кинзелюка, -- говорил он. -- Днем вода вровень с берегами, идти на лодках нельзя -- шесты дна не достают: ночью, правда вода спадает, но по темноте куда поедешь, того и гляди перевернешься. Бились-бились, кое-как дотянули до неизвестной реки да там и сложили весь груз. Километров двадцать не дошли до больших гольцов, что стояли с двух сторон реки Ну и горы же там!.. Сколько глаза видят -- все пики да пики, ни конца им, ни края, непроходимой стеной загородили все кругом. Дикое место, -- продолжал он после минутного перерыва. -- Долины узкие, все в скалах, а притоки -- страшно подойти, словно звери ревут... К нам присоединился проснувшийся Мошков Мы усадили больного возле огня. Меня больше всего беспокоило то, что весь день у него была повышенная температура. Неужели началось заражение? Никогда бы я не простил себе его смерти!!.. Но все обошлось благополучно. Инструменты, хотя и были слишком примитивны, но достаточно продезинфицированы, а лес, напоенный чистым горным воздухом, в котором меньше всего содержится болезнетворных микробов, -- оказался отличной "операционной" и одновременно лучшей здравницей. За долгие годы своей работы вдали от населенных пунктов я не припомню, чтобы кто-нибудь в экспедиции болел гриппом или ангиной; у людей не было насморка кашля или недомогания, хотя все мы, с точки зрения городского человека, жили в самых неблагоприятных условиях: спали на снегу, на сырой земле, у костра то согреваясь до пота, то замерзая. Мы тогда долго сидели у Павла Назаровича под кедром. Старик то и дело поправлял костер, и пламя, вспыхивая на миг, освещало лагерь. Бедная весна! Ее бледнозеленый наряд был засыпан толстым слоем снега. Непробудно уснули, отморозив ножки, первые цветы, поверившие теплу и потянувшиеся к солнцу. Снег все продолжал идти. От тяжести снежных гирлянд ломались ветки деревьев. Неловко шурша крыльями, перелетали с места на место промерзшие птицы. В полночь в лагерь пришли лошади. Для них в лесу не осталось корма. Мокрые, истощенные, они шарили между палатками и воровски заглядывали под брезент, где был сложен груз, надеясь стащить что-нибудь съедобное. Когда на другой день, 18 мая, я вышел из палатки, передо мной стоял зимний безмолвный, весь покрытый хлопьями снега лес. Я долго смотрел на преобразившийся мир. Зима, соревнуясь с весною, решила показать, какая она искусная мастерица. В необычном для леса майском наряде не было контрастных красок; гладкое и до ослепительности белое покрывало лежало на земле. Из соседнего ущелья налетел ветер. Лес очнулся и зашумел. Еще минута -- и все изменилось: слетела с кедров белая бахрома, сломились искристые гирлянды. А ветер усиливался и, сбивая с деревьев остатки снежной пыли, носился в долине. НА ВЕРШИНЕ НАДПОРОЖНОГО БЕЛКА Мошкову стало легче. Ночной пир хищников. С котомками на вершину белка. Крепкий чай над скалой. Побежденная вершина. Мы ждали сегодня Пугачева и Днепровского, ушедших на Ничку, чтобы всем сообща выйти на хребет Крыжина и там, на одной из вершин, соорудить геодезический знак. В лесу, по полянам снова хлопотала весна, вдыхая жизнь в замерзшие цветы, поднимая прижавшуюся к земле зелень и оглашая воздух радостным пением птиц. Мне предстояло сделать перевязку Мошкову, а это оказалось труднее операции. Бинт так присох к ране, что больной кричал буквально на всю тайгу. Рана была большой, плохо зашитой, и перевязка унесла много крови. После того, как рука снова была забинтована, Пантелеймон Алексеевич еще долго стонал. Позже к нему подошел Алексей. -- Ты бы рассказал, что Груня пишет? -- спросил успокоившийся Мошков. -- Эх, и письмо, Пантелеймон Алексеевич... Посмотри, какой грамотей у меня сын, расписал все до мелочи, -- обрадовался повар вопросу и побежал к своему ящику. Он вернулся со знакомым нам конвертом, осторожно вытащил письмо, состоявшее из двух листков, и один из них развернул перед Мошковым. Я подошел к ним. Весь лист был исчерчен неуверенной детской ручонкой. -- Как подробно?.. а? -- сказал отец сияя. -- А сколько же ему лет? -- поинтересовался Мошков, хотя хорошо знал возраст ребенка. -- Васильку-то? Полтора. И в кого он такой способный удался? Ишь, какие начертил росписи!.. -- И у Алексея снова глаза покрылись прозрачной влагой. Подошли остальные. Письмо пошло по рукам, и все внимательно рассматривали детские иероглифы, милые и понятные нам, так же как и Алексею. Затем Алексей прочел вслух письмо жены Груни, в котором сообщалось, что дома все здоровы, а Василек уже ясно выговаривает: "Папа-ту-ту". Пугачев и Днепровский вернулись на стоянку во второй половине дня. Им удалось добраться до подножья гольца Кубарь и пройти далеко по реке Ничке. Ее долина оказалась тоже заваленной погибшим лесом. Рано утром, как только алая заря окрасила восток, мы, завьючив несколько лошадей снаряжением, песком, цементом, материалами, покинули лагерь и направились к Надпорожному белку. С Мошковым остался Павел Назарович. Шли гуськом. Впереди, не смолкая, стучали топоры,-- это наши прорубали проход. Изредка кричали погонщики. Долина наполнилась шумом передвигающегося каравана. В кедровой тайге было много погибших деревьев. Одни из них еще стояли, опираясь на оголенные корни, другие, изломавшись на куски, лежали на земле. Местами нам попадались недавно сваленные бурею кедры. Падая, они вырывали корнями огромные пласты земли. Всюду виднелся валежник. Зеленый влажный мох, покрывающий "пол" кедровых лесов, обычно поглощает все, что падает на землю. Он не терпит по соседству травы и цветов, не дает расти лиственным породам -- там все однообразно, одноцветно. Разве только лучи летнего солнца, проскользнув сквозь густые кроны деревьев, скрасят этот скучный фон причудливым узором света и теней. Обойдя вершину первого правобережного распадка, мы остановились отдохнуть. Дальше груз можно было нести только на себе. Его оказалось много: тут и продовольствие, и материалы, и палатка, и разная мелочь. Кроме этого, нам нужно было поднять на вершину белка лес для постройки пирамиды. Это самое трудное в работе геодезистов. Пока варили обед да готовили лес для пирамиды, Прокопий, Лебедев и я пошли к убитому медведю. Левка побежал вперед. Когда мы были уже близко к тому месту, где висел медведь, донесся собачий лай. Мы бросились на шум и минут через пять оказались на верху возвышенности, за которой можно было увидеть кедр с медведем. Впереди шел Прокопий. Пригнувшись к земле, он почти ползком добрался до верха и осторожно выглянул из-за камня. Теперь лай слышался совсем близко. Мы с волнением следили за Прокопием, стараясь по его движениям угадать, что он видит. И вдруг, совсем неожиданно для нас, Прокопий выпрямился во весь рост, махнул безнадежно рукой и зашагал вперед. Лай доносился из глубины ложка. Заглянув туда, мы увидели недалеко от места, где висел медведь, Левку. Он вертелся под молодым кедром и, задрав морду, азартно лаял. -- Неужели на белку?! -- говорил Прокопий, сламывая прут. -- Уж я ему задам!.. Сохранившийся на дне ложка снег был утоптан мелкими следами колонков и горностаев. Днепровский отбросил прут, которым собирался пороть собаку, и, подойдя к кедру, осмотрел дерево. Собака неистовствовала. Она высоко подпрыгивала, обнимала лапами ствол, грызла кору, злилась. Вдруг послышалось злобное ворчание. -- Соболь! -- крикнул Лебедев. Чуть пониже вершины, прижавшись к стволу, на сучке сидел зверек, одетый в темнокоричневую шубку. Ни головы, ни хвоста не было видно. Свернувшись в комок, он подобрал к ножкам хвост и так втянул в себя голову, что неопытному глазу трудно было узнать в нем соболя. Правда, его выдавали две черные, как угольки, точки, хорошо видневшиеся на коричневом фоне. Это глаза, неподвижно застывшие чуть выше светлого пятнышка, чем обозначена у соболя передняя часть мордочки. При нашем приближении он не пошевелился, словно прирос к стволу, и продолжал ворчать. Наблюдая за ним, я удивлялся, сколько в этом маленьком комочке непримиримой злобы! Днепровский подошел к кедру и ударил по стволу палкой. Соболь мгновенно сорвался с места, вскочил на соседний сучок и через минуту, снова свернувшись в клубок, замер. Мы поймали Левку и насильно увели его вниз по ложку. Собака рвалась, прыгала, тащила Прокопия назад, пока кедр не затерялся среди других деревьев. Чем ближе мы подходили к убитому медведю, тем больше недоумевали. -- Что они тут делали? Ишь, как все утоптали! -- говорил Прокопий, рассматривая следы на снегу, среди которых много было и соболиных. Разгадка пришла неожиданно. Виновником такого большого скопления в ложке мелких хищников оказался убитый нами медведь. Когда мы отбросили покрывающие его ветви и заглянули внутрь, то поразились. Мяса на медведе не было, остался только скелет, обтянутый шкурой! Все, что было съедобного, хищники уничтожили. Пока Прокопий буквально вытряхивал из шкуры скрепленные прожилками кости, мы с Лебедевым занялись расследованием этого необычного грабежа. Прежде всего мы обратили внимание на множество троп, идущих от кедра, на котором висел медведь. Несколько лунок, выбитых в снегу, застывшие в них капли крови да всюду валявшиеся клочья шерсти помогли восстановить картину происшедшего. Возможно, первым наткнулся на нашу добычу соболь, случайно забежавший в этот ложок. Загораживая медведя от птиц множеством веток, мы не подумали, что по ним легко смогут проникнуть к туше мелкие хищники. Соболь, добравшись до мяса, ел столько, сколько вместил желудок. Затем, как обычно после сытной трапезы, ему захотелось понежиться, подремать, забившись в корни кедра или в дупло, а то и в россыпи. Он, наверное, вспомнил про одно из многочисленных своих убежищ, расположенных по другую сторону котловины, и, не задерживаясь, просеменил туда. На ходу он терял запах медвежьего мяса. Может быть, не прошло и часу, как на след соболя наткнулся голодный колонок. Захваченный запахом мяса, он не мешкая пустился пятным следом. Жадность не позволяла медлить. Оказавшись внутри медвежьей туши, хищник запускал морду между ребер и шкурой, выдирал мясо, торопился, в спешке давился, пока не насытился. Но не успел колонок покинуть столь приятное убежище, как послышались торопливые прыжки, и через минуту он почувствовал, как что-то острое впилось в его шею, трепануло до боли и выбросило на снег. Это был, наверное, колонок из соседнего ложка, тоже пришедший по следу соболя. Когда у хищника желудок переполнен пищей, воинственность проявляется слабее. Вот почему первый колонок не стал сопротивляться и ушел к себе в гнездо, устроенное где-то в густом кедровнике, недалеко от реки. Он, так же как и соболь, оставлял по пути запах мяса. Ушел в противоположном направлении и второй колонок, а за ним пришли горностаи. И потянулись от убитого медведя по всем направлениям следы хищников. Звери проложили по котловине невидимые глазу тропы из запаха жирной добычи. Обыкновенно с первым проблеском рассвета все ночные обитатели тайги размещаются по своим местам. Но не так было в этот раз. Уже светало, а писк, драка и возня не утихали под кедром. Более сильные расправлялись с добычей, забравшись в середину, другие подбирали падающие от них крошки, а слабые, не смея приближаться, шныряли поодаль, ожидая, когда все разойдутся и они смогут удовлетворить возросшую до пределов жадность. Мы сняли шкуру зверя и, не задерживаясь, ушли к своим на стоянку. Алексею мы принесли медвежьи лапы, до которых хищники добраться не смогли. Ну и холодец же приготовит он нам! Для этого блюда повар даже горчицы приберег. После обеда стали собираться на подъем. Командовал Трофим Васильевич. Он суетился, распределял груз и покрикивал на людей. Решили вначале вынести на белок цемент, железо, песок, инструменты, продукты и уже после, по наторенной тропе, вытаскивать лес. -- Ну-ка, Арсений, встань рядом, -- обращался Пугачев к Кудрявцеву, выпрямляясь перед ним во весь рост. -- Видишь, ты выше меня на целую голову. Вот я тебе с полведерка цемента и прибавлю в поняжку... -- Ой-ой-ой! Да ведь этак и хребет поломать можно. -- А ты посошок возьми, подпираться будешь и не поломаешь, -- продолжал Пугачев. -- Вот посмотри на Прокопия, как завидует твоей поняжке... Все дружно рассмеялись. Каждому было приготовлено примерно по двадцать пять килограммов груза. Но самая большая по объему поняжка была у повара Алексея. Чего только в ней не было: чашки, кружки, сумочки, небольшой запас лепешек, а сверху Лебедев приторочил еще два ведра. Но вид у Алексея был довольный: наконец-то он "оторвался" от лагеря и идет с нами на вершину белка! Предстоял тяжелый подъем по скалистому склону хребта. Мои спутники за многие годы работы в экспедиции привыкли таскать груз по горам, по завалам, по топким морям. Наконец все готово. Трофим Васильевич неожиданно подошел к Кудрявцеву и обменялся поняжками. Тот запротестовал было: -- Как можно?!.. Уж я сам как-нибудь. -- Я-то пензенский, -- сказал ему Пугачей, -- у нас спины без хруста. -- Ну и что же? А у забайкальцев ноги без скрипа. Не давай, Арсений, -- вмешался Алексей. -- Добавь, Трофим Васильевич, Алексею, смирнее будет на подъеме, -- пошутил кто-то. -- Придется! Получай, Алеша, -- и Трофим Васильевич, порывшись в оставляемом грузе, передал ему четыре медвежьи лапы. Лебедев приторочил их к Алексеевой поняжке. Трофим Васильевич хотя и был по росту самым маленьким из участников экспедиции, но по горам ходил хорошо и всегда впереди. Теперь, зная что за его плечами очень тяжелый груз, мы не отставали от него. Самый маленький человек бросил вызов таким гвардейцам, как Днепровский, Бурмакин, Лебедев, Курсинов, привычным не меньше его к тяжелой физической работе. Словом, Пугачев решил испытать свои и наши силы. Подъем был завален упавшими деревьями, обломками твердых пород и переплетен корнями растущих по уступам кедров. Весь крутой скат гребня, по которому мы поднимались на верх белка, усеян небольшими террасами, примостившимися между скалами. Шли не торопясь, гуськом, теряясь по щелям или между огромных каменных глыб, часто преграждавших нам путь. На крутых каменистых подъемах люди ползли на четвереньках, цепляясь руками за корни деревьев, за кусты, упираясь ногами о шероховатую поверхность скал. Лямки резали плечи, часто билось сердце. Трофим Васильевич шагал медленно, равномерно. Остановится на секунду, сделает один-два глубоких вдоха -- и снова в путь. Казалось, в таком же темпе двигались и мы, но по непонятным причинам он уходил все дальше и дальше. Вначале от него не отставал Бурмакин. При длительном восхождении на гору нужна не только сила, но и ловкость, способность молниеносно ориентироваться: как обойти препятствия, где пролезть или стать ногою, за что схватиться руками или обо что опереться. Тут уж с Трофимом Васильевичем сравниться не мог никто. На подъеме с тяжелым грузом, да еще по такому крутому склону, мы обычно редко отдыхали. Частые остановки парализуют силы. Лучше подниматься медленно, стараться не думать о самом подъеме и не мерить глазами оставшееся до вершины расстояние. Но вызов Трофима Васильевича нарушил наши правила. Незаметно для себя мы начали торопиться и... быстрее уставать. Алексей от непривычки весь вспотел и снял телогрейку. Курящие забыли про кисеты, а Трофим Васильевич поднимался все выше и выше и, наконец, показался на верху последней скалы. Мы видели, как он снял поняжку и, усевшись на кромку, отдыхал. -- И он тоже умаялся, -- сказал Алексей. -- А что, братцы, ежели мы обойдем его снизу и перегоним, а? Как только выберемся под скалу и скроемся с глаз, свернем вправо и наверх, а он пусть дожидается там. Я знал, что за скалой, на которой сидел Трофим Васильевич, на вершину белка шел пологий подъем. Поэтому безразлично было, каким направлением идти: по гребню или в обход. Нас соблазнило заманчивое предложение Алексея, и мы решили перехитрить Пугачева, следившего за нами с высоты каменного уступа. Как только нависшие скалы скрыли нас от глаз Трофима Васильевича, мы свернули вправо и, с надеждой на успех, торопливо зашагали по крутой россыпи. Все шло хорошо. Исчезла усталость. Мысль, что Трофим Васильевич будет ждать нас на скале, а мы окажемся далеко впереди, бодрила нас. Но вот ведущий Днепровский остановился: -- Неладно, кажется, идем, -- сказал он. Путь преградил глубокий распадок, усыпанный крупными осколками скал. Возвращаться не хотелось, решили пересечь его и подниматься по гриве, спускавшейся в распадок от вершины белка. Ноги скользили по размякшему снегу. Люди падали, цеплялись за угловатые камни, и, наконец, оказались на дне русла. Тут только мы поняли, что ошиблись, рискнув перебраться через распадок. Его левый борт представлял собою невысокую скалу, лентой протянувшуюся от вершины распадка донизу. Прохода нигде не было. Возвращаться назад и теперь никто не хотел; тогда мы решили сделать лестницу. Хорошо, что с нами оказались гвозди. Только через час гриву одолели. Солнце спустилось. Стало холодно. Впереди теперь ясно вырисовывалась тупая вершина белка, но чем ближе мы подбирались к ней, тем глубже становился снег. Соревнование с Трофимом Васильевичем мы явно проигрывали. Нужно было до наступления темноты вынести наверх груз и успеть спуститься под скалы, чтобы там, в лесу организовать ночлег. Наконец мы у цели! Еще небольшая крутизна, метров пятьдесят, и вершина будет под нами. Но странно... на ней никого не было. -- Да ведь он еще там. Вон, посмотрите! -- крикнул Алексей, увлекая нас вперед. Действительно, на вершине последней скалы, которой обрывался пологий скат белка, стоял человек. Теперь мы готовы были простить себе неудачный маневр, отнявший столько драгоценного времени и сил. Прошло еще пять минут напряженного подъема. -- У-р-р-а-а!.. -- закричал Алексей, выскочивший на вершину первым. -- У-р... -- и голос его оборвался. На вершине белка лежала поняжка. -- Перехитрил... -- произнес он разочарованно. Мы отдохнули несколько минут. Солнце только что скрылось за волнистым горизонтом, и на снежные откосы гольцов лег розовый отблеск зари. Еще темнее стало в залесенной долине Кизира, еще мрачнее выглядели горы. Где-то далеко на юге в вечерних сумерках терялся высоченный Торгакский хребет, так хорошо видимый днем с белка. Стало необычно тихо. Это были минуты, когда на какое-то совсем короткое время замирает тайга, немеют птицы, смолкают звери. Но вот из тайги донесся крик филина: "У-у-уй... У-уй". Птица словно оповещала всех о наступающей ночи. Когда мы спустились к скале, где стоял Трофим Васильевич, под ней уже горел костер. Ощупывая ногами россыпь и цепляясь руками за кусты, за корни, кое-как добрались до площадки под скалою. Костер, оттесняя тьму, ярким светом освещал стоянку. Необычная, сказочная картина представлялась взору. Будто мы вошли в огромную пещеру, сводом которой служили скалы да темная ночь, а курчавые кедры, валежник и каменные глыбы, окружающие площадку, при свете ночного костра казались фантастическими существами, вдруг пробудившимися при нашем появлении. Забыв про усталость, мы принялись устраивать ночлег. Таскали дрова, устилали площадку, а Алексей готовил ужин. Через час, обласканные теплом огня, мы сидели за чаем. -- Ну и посмеялись же мы нынче над тобою, Трофим Васильевич! -- говорил Алексей, подавая ему небольшой кусочек лепешки с мясом. -- Это когда же? -- Когда ты бежал с поняжкой от скалы на белок, обгоняя нас. -- Не знаю, видели ли вы меня, -- спокойно ответил Трофим Васильевич, -- а я вас видел, когда спускались в распадок, и еще подумал: не ты ли, Алеша, у них проводником, завел в этакую-то трущобу!.. -- Ничего! Не тут, так где-нибудь на другом белке я все равно обгоню тебя! -- не сдавался Алексей. Вместе с темнотой в котловину спускался холод. Спали мы беспокойно, часто вскакивали, чтобы отогреть у огня закоченевшее тело. Когда я проснулся, вершина Окуневого белка была освещена лучами солнца, сквозь глубокую дымку виднелись тупые вершины хребтов. Казалось, что горы, прикрытые трепещущей паутиной, нежились в прохладе пробудившегося утра. Завтрак был уже готов. Он состоял из медвежьего холодца, сваренного ночью, и совсем незначительного кусочка лепешки. С тех пор как экспедиция перешла на строгий продовольственный режим, Алексей стал до неузнаваемости скуп. Он не баловал нас сахаром, не варил каши, а о молочных консервах и разговору не было: все приберегал на "черный день". А нам нет-нет, да и захочется чего-нибудь сладкого или мягкого хлеба. Но об этом и не заикались. Если в чем упрекали Алексея, так это за некрепкий чай. И вот сегодня за завтраком вдруг появился полный котел настоящего крепкого заваренного чая. Какое поразительное действие произвел этот обыкновенный напиток! Все заулыбались, на лицах появилось довольство. Каждый потянулся за кружкой, а густой пар, насыщенный нежным ароматом грузинского чая, разносился по стоянке. Даже бурундук, появившийся рано утром из норы и молча наблюдавший за нами, вдруг запищал, задергал хвостиком, будто чему-то обрадовался. -- Набирайтесь силы, водохлебы! -- говорил повар, улыбаясь во все свое круглое лицо и первым наполняя кружку. -- Совсем разорили меня чаем! -- К этому чаю, стало быть, хорошо бы что-нибудь и на зубы положить, -- сказал Бурмакин. -- Ишь, маленький нашелся, сахарку захотел. А может быть, и молочка вам, Михаил Константинович? -- перебил Алексей и многозначительно добавил: -- Вот уж как на белок вынесем груз да закончим там постройку, вот тогда я... -- Он помолчал и потом закончил: -- Вот тогда я и скажу, в какой день буду давать сахар. А нынче воздержитесь от сладкого, на подъемах оно вредно! После завтрака одни ушли вниз за грузом, другие валили лес, шкурили его, тесали, а мы с Кудрявцевым поднялись на белок, чтобы подготовить площадку для постройки знака. От главного горного узла этой части Восточного Саяна нас отделяло не более пятидесяти километров. Нужно было наметить две вершины, расположенные километрах в тридцати друг от друга в меридиональном направлении, с которых на далекое расстояние открывался бы горизонт. Наше внимание привлекла тупая вершина Зарода на краю Пезинского белогорья. С нее, как нам казалось, можно было рассмотреть диковинные нагромождения Кизиро-Канского водораздела. На восточной оконечности хребта Крыжина виднелись Фигуристые белки с зубчатыми гребнями. Рассматривая в это утро долину Кизира, я записал в дневнике: "Впереди, за Третьим порогом, хребет Крыжина несколько отступает к югу, и долина Кизира значительно расширяется. Впервые я вижу черную тайгу, без серых заплат отмерших пихтовых деревьев. Словно море, она заполнила долину и, подпирая круто спадающие в нее отроги, ушла далеко вверх. Там, среди скал и нагромождений, тайга затерялась. Наконец-то мы достигли восточной границы мертвого леса". Первую половину дня люди карабкались по скалам, вытаскивая груз на верх гольца. Словно муравьи они копошились по отрогу, то поднимаясь с тяжелыми котомками, то спускаясь в провалы. К трем часам отряд собрался в нижнем лагере, и сразу после обеда приступили к выноске леса. Все разбились на пары по росту. Я с Днепровским. На двоих одно бревно. Вскинутые нам на плечи концы гнут спины. В правой руке посох, он-то и помогал удерживать равновесие на шатких камнях. Идти вдвоем под бревном не легко -- нужна сноровка. Сзади идущий Днепровский то толкал меня вперед, то тянул назад, сбивая шаг. Тяжесть сдавливала дыхание, плечи горели, ноги теряли силы, выходили из повиновения. Подъем казался бесконечным. Где-то впереди слышалась бурлацкая песня,-- это Пугачев с Алексеем взбирались с необычным грузом на последний карниз скалы. Странно звучал знакомый мотив среди разбуженных эхом скал, под голубым простором неба. А позади, из-за обломков, доносилось прерывистое дыхание Бурмакина. Его раскрасневшееся лицо вздулось, исказилось от невероятного физического потуга. За ним внизу грохотало по россыпи упущенное кем-то бревно, слышались проклятья... Бурмакин, тяжело переставляя ноги, подошел к нам, сбросил с плеча четырехметровую болванку и, усевшись на ней, смотрел на меня, в раздумье сдвинув брови. -- Ну и работенка! -- сказал он, смахнув ладонью крупные горошины пота со лба. -- Плечи стер до крови, спина не разгибается, от сапог голенища остались, а подниматься далеконько... Вот она, братцы, геодезия какая! -- А ты, Михаил, думал, что тут курорт будет в Саянах? -- спросил Днепровский. -- Нет, не в этом дело. Кто бы подумал, что карта так тяжело дается. -- Это что, ягодки еще впереди... Мы отдохнули, дождались остальных и стали взбираться на скалы. Бревна вытаскивали веревками, с трудом удерживаясь на скользких выступах. А внизу еще долго слышалось: Раз, два, взяли Еще раз взяли Выносить груз на вершины гольцов -- это тяжелый труд, требующий невероятного физического напряжения и большой ловкости. В этой работе еще не применяют механическую силу. Невозможно также груз для постройки геодезического знака сбросить с самолета, ибо вершины гольцов обычно остроконечны и окружены глубокими провалами. Пока что для геодезистов и топографов эти трудности неизбежны. Тяжело, что и говорить, но ведь кому-то нужно же было начинать картографирование Восточного Саяна, и мы с гордостью выполняли эту работу, пробиваясь все дальше и дальше в глубину гор. Наш отряд представлял собой только горсточку людей, затерявшихся в складках неведомых гор. Восточный Саян отпугивал исследователей своей недоступностью. Мы своей работой должны были проложить путь к преобразованию природы этих гор и содействовать присоединению его неисчислимых богатств к фонду народного благосостояния. Сознание того, что мы не одиноки, прибавляло нам силы и бодрости. Мы были глубоко убеждены, что каждый удар топора, каждый килограмм груза, вынесенного на вершину пика, записи, цифры и штрихи в наших дневниках -- это новый вклад в дело борьбы с природой. Солнце уже клонилось к горизонту, когда на белок вышли Лебедев, Курсинов, Бурмакин и Кудрявцев. Они сбросили поняжки и уселись на них отдыхать. -- Кажется все! Осталось только слить тур, сколотить пирамиду, и можно идти на Кубарь, -- сказал Лебедев. На севере, среди мощных хребтов, величественно возвышался голец Кубарь. Его бесчисленные отроги, спадая, терялись в глубине долины. При вечернем освещении голец, будто богатырь, стоял окруженный надежной охраной суровых гор. НА НИЧКУ Мы надолго расстались с группой Пугачева. Переправа через Кизир. Бросили еще одного коня. Загадочный случай с собаками. Ничка вышла из берегов. На исчезающем острове. Все на плоты!.. По топким берегам. Неудачная встреча со зверем. След сохатого ведет нас через завал. Прозрачным, свежим утром 23 мая мы спустились с хребта Крыжина на Кизир. В результате работы на вершине Надпорожного белка поднялась шестиметровая пирамида. Она видна отовсюду и словно маяк возвышается над волнистой поверхностью угрюмых гор. Под пирамидой в монолитную скалу крошечной площадки мы впаяли чугунную марку, а над ней вылили бетонный тур для установки на нем высокоточных инструментов. Спустившись к реке, сразу же начали свертывать лагерь. Нужно было торопиться с выполнением программы работ -- лето в Восточном Саяне короткое. Снега тают поздно. В конце мая самый большой паводок. Это время, пожалуй, и самый трудный период для экспедиции. Ключи, речки становятся недоступными для брода, перевалы же и хребты еще завалены снегом. Но не успеет он растаять, как закружатся над горами холодные ветры, и в конце августа свежий снег посеребрит вершины. Экспедиция разделилась на две группы. Трофим Васильевич с Бурмакиным и еще четырьмя товарищами должны были вернуться на устье Таски и затем с лошадьми пробираться до Чебулака, чтобы закончить там начатые мною геодезические работы; я же намеревался обследовать долину Нички и Шиндинский хребет. В двенадцать часов дня "мы расстались. Двое рабочих повели по тропе лошадей, а Трофим Васильевич с остальными товарищами уселся в лодку. Вместе с ними отплывал и Левка. Он уже стоял на носу и хитро поглядывал на Черню, точно хотел сказать: "Вот, смотри, без меня не могут обойтись, а тебя тут оставляют". Мы долго стояли на берегу. Кизир, мутный и недоступный, бежал вспугнутым зверем, точно спасаясь от кого-то. Лодку несло к черной скале, туда, где в тумане дико грохотал перекат. Долбленка то исчезала за пенистым хвостом отяжелевших волн, то дыбилась, пытаясь выскользнуть из зыби. Так она и исчезла в глубине темного леса. День был солнечный, и ничто, казалось, не должно было омрачать путь отплывшим людям. Мы условились встретиться через две недели под Фигуристыми белками, близ устья истоков Паркиной речки. Товарищи начали переправлять имущество на правый берег Кизира. Мошков после операции чувствовал себя хорошо. Опухоль на руке спала, рана затягивалась. Пока перебрасывали груз, Самбуев пригнал лошадей. Все они поправились. Но Бурка и Дикарка совсем одичали, и нам долго пришлось бегать по лесу, прежде чем удалось их поймать. Переправа лошадей заняла несколько часов, причем не обошлось без неприятностей. Коня по кличке Сокол отнесло течением ниже переправы. Не найдя там пологого берега, он вернулся и, выбираясь из реки уже ниже устья Белой, распорол себе живот. Рана была большая и глубокая. Но пристрелить лошадь было жалко. Мы свалили Сокола на землю, зашили рану шелковой леской и, сняв узду, оставили его на произвол судьбы. Конь метался по берегу и так жалобно ржал, что сердце сжималось от сострадания. Тайга, подошедшая с севера к Кизиру, встретила нас непролазной чащей. На неширокой береговой полоске, казалось, столкнулись в борьбе за каждый вершок почвы почти все породы леса, растущего в Восточном Саяне. Тут и кедры, и ели, и пихты, а между ними тополь, береза, ольха, черемуха, рябина. Это еще сравнительно молодой лес, пришедший на смену давно погибшей от пожаров тайге. Огромные деревья, когда-то украшавшие береговую полосу Кизира, завалили проходы, и нам пришлось взяться за топоры. Когда чаща осталась позади, взору открылась слегка всхолмленная низина, ограниченная с востока и запада высокими, сглаженными к реке отрогами. Редкие кедры, покрывающие низину, низкорослы и чахлы. Это оттого, что растут они на сильно увлажненной, а местами даже на заболоченной почве. В глубине ложбин и по берегам ручейков виднелись ели. На всех деревьях лежал отпечаток сурового климата и холодных ветров, гуляющих зимой по низине. Выбравшись из чащи, мы пошли быстрее и скоро увидели озеро. К счастью, озеро оказалось богатым рыбой, больше всего окунем. Отсюда и названо оно Окуневым. Отдав распоряжения по устройству стоянки, я свернул к ближайшей возвышенности, чтобы наметить путь на завтра. Черня сопровождал меня. С возвышенности была хорошо видна неширокая низина. Нигде на Восточном Саяне нам не приходилось встречать столь пониженный рельеф в междуречьях, как в районе Окуневого озера между Кизиром и Ничкой. Перевал почти незаметный. Видимо, когда-то эта низина являлась продолжением долины Нички. Я долго стоял на возвышенности, осматривал утопающие в вечерних сумерках долины. Вдруг Черня, лежавший возле меня, вскочил и, сделав прыжок, замер, напряженно всматриваясь вдаль... Кругом было тихо, но Черня, вытянув морду, жадно вдыхал воздух и прислушивался. Затем он сделал еще два прыжка, на миг задержался и стремительно бросился вперед по редколесью. Сомнений не было, собаку взбудоражил находившийся где-то неподалеку зверь. Я подождал немного и стал спускаться к своим. Лебедев и Козлов небольшой сеткой поймали около полусотни крупных окуней. В нашем меню давно не было рыбы, и можно представить, как все были довольны ужином! Черня в этот вечер не вернулся. Не было слышно и его лая. После ужина недолго играла гармонь, и все угомонилось, только колокольчик на шее лошади тревожил лесную тишину. Медленно затухал костер. Молчаливая ночь повисла над нами. Укладываясь спать, я взглянул на Павла Назаровича, почему-то решившего заняться хозяйством. Он стащил в одну кучу вьюки, сверху положил седло и все это покрыл палаткой, затем стал прибирать разбросанные вещи. -- Чего не спишь, Павел Назарович? -- спросил я старика. -- Как бы утром не было дождя -- вишь, потянуло с реки. Не к добру это. Небо было чистое, звездное. Только легкий ветерок, прорвавшись от Кизира, лениво шумел по вершинам деревьев. Казалось, он не предвещал дождя. "Напрасно беспокоится", -- подумал я. А Павел Назарович все еще возился под елью. Он сделал заслон от ветра, развел маленький костер и долго пил чай. Выступление было назначено на ранний час. С рассветом все были на ногах. Погода действительно изменилась. День начался без зари. Солнце всходило за тучами. Пока одевались, появился туман. Он то заволакивал отроги, то спускался в долины и, наконец, закрыл серыми шапками вершины гор. Пошел дождь. Нам ничего не оставалось, как переждать непогоду. За чаем разговорились с Павлом Назаровичем о прогнозе. -- А тут дело нехитрое. Так оно получается: ежели в ясную ночь подует ветер снизу, будь это на реке или в ключе, добра не жди, непременно погода изменится, и обязательно к дождю. Скажем, ежели туман кверху лезет, по вершинам хребтов кучится -- тоже к дождю, тут без ошибки. К непогоде и тайга шумит по-иному, глухо, птицы поют вяло; даже эхо в лесу, не откликается... Погоди-ка, кто это там бежит? -- оборвал он рассказ, всматриваясь в мутное от дождя пространство. К лагерю нашим следом бежал Черня, а за ним Левка. "Откуда же Левка появился? Ведь его взял с собой Трофим Васильевич. Неужели случилось что-нибудь?" -- с тревогой подумал я. Еще более загадочным было - другое: каким образом его разыскал Черня? Пока мы стояли в раздумье, вопросительно посматривая друг на друга, Черня стряхнул с себя влагу, обнюхал всех и, подойдя ко мне, завилял хвостом. Затем он уселся рядом и умными глазами посмотрел на меня в упор, как бы силясь передать этим взглядом что-то важное. А Левка ни к кому не подошел: видно было, что он напроказил. -- Иди сюда! -- крикнул повелительно Прокопий. Левка посмотрел на него вскользь и улегся под стоящей рядом молодой елью. Но стоило только Прокопию встать, как сейчас же поднялся и он. -- Иди сюда! -- уже более мягко позвал Прокопий. Собака, поджав под себя хвост и семеня ногами, перешла под другую ель. -- Умный пес, ведь понимает, что нельзя было удирать от Трофима Васильевича, вот и стыдится, -- говорил повар Алексей. -- Нет, тут что-то другое, -- возразил Прокопий. -- Я-то его знаю!.. Каких только предположений не было высказано по поводу внезапного появления в лагере Левки! Он принес с собой неразрешимую загадку: что же в действительности случилось с нашими товарищами? Неужели их постигло несчастье? А дождь шел все гуще и холоднее. Все намокло, набухло, повисло. Кочковатая земля грязнилась лужами. В такую погоду дремлет зверь, забившись в чащу или спрятавшись в скалах, спит притихшая птица в густых хвойных кронах, мокнут лошади, согнув спины. Непогода умиротворила суету в лагере, люди притихли, кто спал, кто занимался починкой. Гасло пламя забытого всеми костра. Прокопий сидел задумчивый, изредка посматривая на собак. Потом встал, ощупал у Левки живот, осмотрел на спине шерсть, заглянул несколько раз в уши, что-то доставал оттуда и удивленно качал головой. Затем он так же внимательно осмотрел Черню. Не отрываясь от работы, я изредка поглядывал на собак. Они были мокрые и казались усталыми, вот все, что я мог заметить. Но Прокопий и на этот раз нашел ключ к разгадке. Усаживаясь у огня, он спросил: -- Левка был привязан к лодке? Павел Назарович заверил, что, отплывая, Трофим Васильевич собаку не привязывал. -- Тогда с нашими ничего не случилось, все понятно, -- сказал Прокопий. -- Ух ты, негодный пес, я до тебя доберусь! Все сало ищешь! -- крикнул он на Левку. Тот будто понял, что секрет открыт, виновато посмотрел на нас и поплелся под соседний кедр к Алексею. Прокопий подсел к нам и, раскрыв ладонь, показал бурую шерстинку. Мы смотрели на его находку, ничего не понимая. -- Да ты толком расскажи, в чем дело. Может, зря ругаешь собаку, -- ворчал Павел Назарович. -- Тут и без рассказа ясно. Задушил медвежонка-пестуна, -- и Прокопий передал Павлу Назаровичу шерстинку. Тот долго осматривал ее, а потом сказал: -- Что она от медведя -- согласен, но почему именно от задушенного -- ей-богу, не понимаю. Прокопий рассмеялся. -- Ну, тогда слушайте. Когда вы были на сопке, -- обратился он ко мне, -- Левка, видимо, где-то держал медведя и на его-то лай убежал Черня. А что действительно был медведь, тому доказательство -- шерстинка. Лева не был привязан, поэтому можно предположить, что медведя он увидел где-нибудь на Кизире, увидел и спрыгнул с лодки. Пусть теперь Трофим Васильевич поищет его, будет знать, как непривязанных собак возить. Но это был действительно пестун, большого медведя им ни за что не задушить бы. Теперь понятно? -- спросил Прокопий. Павел Назарович молчал. -- Ну, откуда ты взял, что именно собаки задушили зверя? -- спросил я следопыта. -- Вот это, -- сказал он, показывая каплю запекшейся крови, -- я достал у Левки из уха. В брюшину мордой он лазил, сало доставал... Да и по морде видно -- вся замазанная, даже дождем не смыло. -- Могло быть и так... -- с расстановкой произнес Павел Назарович. Тучи продолжали мутить небо. Не было, казалось, никакой надежды, что дождь сегодня перестанет и мы продолжим свой путь. Вдруг из дальнего угла озера послышался слабый крик кряковой утки. Ей ответила синица. Легкий ветерок, сбивая с хвои влагу, пронесся по низине. -- Наверное, перестанет, -- сказал Павел Назарович, осматриваясь кругом. Над озером опять поплыл туман. Он густел, рос и скоро упрятал под собою и озеро и нас. А дождь все шел и шел. -- Посмотрите-ка, муравьи поползли, -- заметил оживленно Павел Назарович. -- Ну и что же? -- поинтересовался я. -- Значит, действительно перестанет; не зря они зашевелились. Только теперь, внимательно прислушиваясь, я заметил оживление в природе. На небе появились проталины, выглянуло солнце. Какой-то необыкновенно нежный свет разлился по лесу. И тотчас же на склонах гор ожил туман. Послышались робкие звуки птичьих песен. "Выходит, не зря кричала кряква"... -- подумал я. Через полчаса разъяснилось. Пока свертывали лагерь и седлали лошадей, я осмотрел озеро. Щетинистые берега были щедро политы дождем, напоившим до отказа почти голую землю. Тень от нависших елей падала на светлозеленоватую воду, прикрывая корявые стволы деревьев, свалившихся на дно озера. Густая водяная растительность переплеталась с сучьями и корнями этих деревьев. Всюду с веточек, с жестких ростков, со стеблей водяных лилий свисали гирлянды каких-то, неизвестных мне, ожерелий. Все это украшало дно водоема фантастическим узором. Ощущение чего-то таинственного овевало озеро, и если бы из него вдруг выглянуло неизвестное до сих пор чудовище, это не показалось бы вовсе странным, наоборот, появление его вполне соответствовало бы тому, что окружало водоем. Меня разобрало любопытство узнать, что за ожерелья свисают с сучьев растений? Я достал из воды одно, в виде тонкой нити, длиною сантиметров тридцать, и стал рассматривать. Она состояла из прозрачной массы, напоминающей студень, с красноватыми бусинками в средине, расположенными рядом одна возле другой. Мне бы не догадаться, что это такое, но когда я увидел проплывающих близ берега парочками окуней, понял, что это их икра. В отличие от других рыб, населяющих воды Восточного Саяна (тайменя, ленка, хариуса и налима), окунь мечет икру, выбрасывает ее не отдельными икринками, а именно нитями. Обилие окуня в озере помогло нам пропитаться сутки рыбой и даже взять килограммов десять с собою в дорогу. Мошков и повар Алексей остались на биваке делать запасы на будущее, а мы тронулись дальше по направлению к Ничке. От озера, по еле заметному скату, шла звериная тропа, но свежих следов на ней не было. Видимо в летнюю пору ею пользуются сохатые и маралы, прибегающие на озеро купаться. Это обычно бывает в период, когда в тайге властвует гнус. Мы видели на тропе и помет диких оленей. Эти животные здесь проходят осенью и весною, кочуя с летних пастбищ на зимние и обратно. Отряд продвигался быстро по низине, покрытой редколесьем. День так и не разгулялся. Солнце то появлялось, то исчезало, и к вечеру снова пошел дождь, но мы уже были на Ничке. Для ночевки выбрали маленькую поляну за старой протокой. У самого берега Нички. Когда-то это был остров, но река изменила русло, и протока, отделявшая его от берега, высохла. Как только вышли на поляну, все дружно принялись за устройство лагеря: ставили палатки, таскали дрова, расседлывали и отпускали на корм лошадей. Вспыхнул костер, и все стали сушиться. Я вышел на берег. Река, сжатая с обеих сторон неприступной стеною леса, пенилась, вздымая валы, и стремительно скользила мимо. В мутном потоке уплывали от родных берегов смытые водою гигантские деревья. Сопротивляясь течению, они вспахивали корнями русло, прудили реку и обваливали берега. От черных туч вдруг потемнело. Сдвинулись утесы, и в долине стало тесно. Ветер глотал и уносил в ночь шум не в меру разыгравшейся Нички. Молчаливые тучи вдруг распахнулись голубой бездной, на миг осветив далекие горы, макушки елей, холодную зыбь реки, и мы впервые в этом году услышали раскаты грома. Забившись в палатку, при свете свечи наскоро поужинали и легли спать... Больше сгустился мрак. Ветер, злой и холодный, гнал ливень. Давилась ревом Ничка. Падали подмытые водой ели-великаны, бросая в ночное пространство пугающий предсмертный вопль. Молния в клочья рвала черный свод неба, непрерывно грохотал гром. Ущелье мучительно стенало. Под вой разыгравшейся непогоды крепко спали люди, и никто не заметил, как подкралась беда. -- Поднимайтесь, потоп! -- разорвал сон чей-то голос. Мы вскочили. С реки доносился треск и шум, тоскливо выл Черня, тревожно кричали кулички. Мы с Прокопием выскочили из палатки. Дождя не было. Красной бровью занималась заря. Приютивший нас остров исчезал под водою разгулявшейся Нички. Вместе с деревьями обваливались подточенные берега. По пересохшей протоке, отделявшей остров от материка, хлынула грязной волною река. Отступать было некуда. Поднялась суматоха. Спросонок люди хватали вещи и, не зная, куда бежать, топтались на месте. Самбуев бросился искать лошадей и вернулся, -- всюду вода и вода. Она уже обошла со всех сторон поляну и зловеще надвигалась на палатки. Мы видели, как остервеневшая река набрасывалась на изголовье острова. Вздрогнули старые ели, поредели их вершины, и деревья, защищавшие от воды сотни лет этот небольшой клочок земли, вдруг раздвинулись и с треском стали валиться в реку, безнадежно пытаясь удержаться корнями за подмытую почву. Масса воды давила на нас. Где-то за протокой тревожно ржали растерявшиеся лошади. Нужно было немедленно что-то предпринять, вода угрожала смыть вместе с островом и нас. По совету Павла Назаровича мы срочно приступили к сооружению плотов, без которых невозможно выбраться из ловушки. Работали два с лишним часа, не зная передышки. Никто не ожидал команды. Но беспокойный старик то и дело покрикивал: -- Торопитесь, ребята, иначе снесет. И люди с новой силой принимались таскать вещи; дружнее стучали топоры. А вода все яростнее прибывала и уже затопляла край поляны. Плоты, наконец, были готовы. Не теряя ни одной секунды, мы разместили на них все наше имущество и собак. Оказалось, что плоты едва могут выдержать этот груз. А ведь нужно было поместить еще восемь человек! Пришлось дополнительно довязать несколько бревен. Скоро вода ринулась через остров. -- На плоты! -- повелительно крикнул Днепровский. Все бросились к плотам. Я схватился руками за крайнее бревно, а рядом держался за сучок Самбуев. На плоту оказались Лебедев и Павел Назарович, а мы должны были следовать за ними вплавь, так как "судно" и без того было перегружено. Не успели отплыть и двадцати метров, как заднюю часть нашего плота накрыл вершиной упавший кедр. Плот завертелся, накренился. Послышался отчаянный крик. Тонул, придавленный сучьями, Самбуев. Лебедев бросился к нему на помощь. Ловким ударом топора он отсек вершину кедра, а Павел Назарович успел толкнуть шестом плот вперед. Мы увидели выплывшего на поверхность Самбуева. -- Где моя буденновка? -- кричал он, отфыркиваясь и смахивая кровь с исцарапанного лица. Лебедев сильным рывком выбросил его на плот, а Павел Назарович, заметив, что перегруженный плот начал тонуть, спрыгнул в воду. Он, так же как и я, схватился руками за связанные бревна, и, подхваченные течением, мы понеслись вниз по реке. Лебедев, широко расставив ноги и упираясь ими в бревна, забрасывал шест далеко вперед и, наваливаясь на него всем корпусом, пытался подтолкнуть плот к берегу. От чрезмерного напряжения лицо его налилось кровью. Я совсем застыл в холодной воде, все болело, словно сотни острых иголок впились в тело. У Павла Назаровича судорогой свело руки и ноги, лицо исказилось от боли. Он стал захлебываться и тонуть. Это было вблизи берега. Лебедев бросился на помощь, взвалил Павла Назаровича к себе на плечи и, шагая по грудь в воде, вынес его на берег. Мы с Самбуевым задержали плот, привязали его к дереву и вышли на берег. Второй плот причалил несколько выше. Тотчас прибежал со спичками Прокопий. Мы, сняв мокрую одежду, отогревались у костра. Буря миновала, но вода в реке продолжала прибывать. Размывая берега, она все больше пухла и пузырилась. Остров проглотила река. Вырванные деревья, беспомощно раскинувшие ветви, уносило течение в неведомую даль. И только один, самый старый кедр еще долго единоборствовал с рекою. Но вот и он качнулся, хрустнул под ним корень; еще качнулся, и словно в испуге задрожала его курчавая вершина. Мы видели, как этот великан, сопротивляясь, все больше клонился к воде, как выворачивались из-под него огромные пласты размокшей земли. И наконец он рухнул в муть объявшего его потока и печально застонал, еще пытаясь удержаться корнями за пни срубленных нами деревьев. Берег осветило выглянувшее солнце. От костра в застывшую лазурь неба струился сиреневый дымок. Проснулся разбуженный весенним утром пернатый мир. Только что пробившаяся зелень расправляла нежные ростки, примятые дождем. В лучах света горели волшебными фонариками капли влаги, не сбитые ветром с хвои. Словно очумелый, проносился шмель, перекликались трясогузки, собирая на проплывающем наноснике букашек. Все снова ожило, порхало, казалось, никто и не заметил исчезновения острова. Только Ничка, набирая силы, все еще теснила берега. Никто из нас уже не вспоминал о пережитых минутах смертельной опасности, рассказывали только смешные эпизоды, происшедшие во время утренней суматохи. Курсинов, например, прыгая на плот, зацепился штанами за сучок под водою, упал и чуть не захлебнулся. Плот-то он догнал, а штаны и один сапог оставил на сучке. Не до них было! Левка, пользуясь всеобщим замешательством, вылакал котел ухи, приготовленной еще с вечера для завтрака. В полдень, наконец, вода Достигла максимального уровня и через два часа стала медленно отступать от берегов, оставив на отмелях золотистый кант из принесенной хвои. Самбуев пригнал лошадей. Они еще до наводнения перешли протоку и провели эту ужасную ночь в береговом лесу. Так неудачно закончилась наша вторая встреча с Ничкой. Случай на острове послужил нам серьезным предупреждением, и мы надолго запомнили, как опасно в непогоду ночевать на берегу горной речки, а тем более на острове. Просушив одежду, груз, седла, мы решили продвинуться вперед. Вода оставила много хлама, наносника в пониженных местах долины и так напоила и размочила почву, что продвигаться по ней оказалось не легко. Лошади вязли по брюхо в грязи, заваливались, не смолкал крик пог