азыскал еле уловимую глазом тропу и
пошел по ней. Освобожденные  собаки побежали вперед.  Снова раздался лай,  и
долетевший   до   слуха  треск  стал  удаляться  в  противоположном  от  нас
направлении.
     "Не старая ли рысь?" -- подумал я.
     Когда шум стих, мы разыскали воду, вернее маленькое болотце, к которому
ходили на водопой рысята.  Вода в нем была  теплая и далеко не свежая, но мы
все же утолили жажду и продолжали путь.
     Собак еще не  было.  Малышей я  нес в рюкзаке. Каждый толчок  раздражал
рысят, и они не переставали ворчать, выражая свое негодование.
     Вечерело, но жара не спадала. Мы снова изнывали от жажды. Я старался не
думать  о воде, но мысли о ней  неотступно преследовали меня, как назойливая
мошкара. Наконец,  пологий  хребет кончился, и мы стали спускаться в долину.
Ничего не хотелось,  кроме  воды  и прохлады; даже предстоящий  отдых  после
длительного пути не соблазнял нас.
     Но вот окончился крутой спуск,  скоро  остался позади  и  сосновый бор,
граничащий   с  береговыми  елями.  Еще  полкилометра  пути,   показавшегося
бесконечно  долгим,  и мы  увидели  знакомую  поляну,  а  затем  услышали  и
долгожданный  шум  реки. Только тут нас догнали  собаки. Не задерживаясь  на
поляне, мы поспешили к воде. Мы  пили, купались, как  дети радуясь прохладе.
Через десять минут не осталось и следа усталости.
     Предстояла   ночевка.  Хотелось  есть,   но  в  наших  котомках,  кроме
маленького кусочка пышки, ничего не было, если, конечно, не считать  чайника
и небольшой сковороды, на которой  обычно жарили рыбу. Но ведь мы находились
в  тайге,  поэтому отсутствие  запасов продовольствия не смущало нас. Пока я
устраивал ночлег, привязывал собак и возился со своими пленниками, Тиманчик,
усевшись на гальку, достал нож и срезал с собственной головы небольшую прядь
волос,  затем вынул из шапки два голубых  перышка кедровки  и  белой  ниткой
прикрепил  все к  маленькому  рыболовному  крючку. Через  несколько  минут я
увидел  в его руках  искусно сделанную мушку, на которую он собирался ловить
хариусов.  Но  вода  в  реке  была  настолько  прозрачной,  что  нужно  было
прикрепить крючок к бесцветному  поводку, иначе рыбу  не  обманешь. Тиманчик
нашел в  своей дорожной сумочке оленью жилу, которыми эвенки  починяют олочи
(*Олочи -- обувь из лосины), отделил от нее  три тончайшие нитки, из которых
и ссучил поводок.
     Тиманчик  мастерски  обманывал хариусов. Я сам был свидетелем того, как
жадно бросались хариусы на обманку,  и ровно через полчаса рыба уже жарилась
на сковородке.
     Надвигались сумерки. В июле в этих местах  почти  не бывает темноты: не
успеет вечерняя заря погаснуть, а уж на востоке разгорается утро. Но человек
быстро привыкает  к светлым ночам и в положенное время легко засыпает. После
ужина я решил посмотреть рысят. Они не спали, были голодны, скучали о матери
и  не понимали, почему их  лишили родного уголка  под старой елью. Но стоило
мне только прикоснуться к рюкзаку, как сейчас же слышалось гневное рычание.
     Им  было,  видимо,  немного больше  двух  месяцев. В глазах  рысят жила
злоба, прикрытая теперь чуть заметной печалью неволи. Они прижимались друг к
другу  и в оборонительной позе предупреждающим взглядом  смотрели на меня. Я
закрыл  рюкзак, проверил, надежно  ли привязаны собаки, и стал готовиться ко
сну. Тиманчик уже отдыхал.
     По реке  струилась прохлада,  и вместе  с ней на  зеленый покров долины
ложилась роса.
     Ночью, часа в два,  раздался отчаянный лай собак. Мы вскочили. Кто-то с
треском  удалялся  от  бивака.  Тиманчик  быстро  спустил  собак. Скоро  лай
повторился несколько поодаль. Тиманчик с берданой в руках бросился на лай; я
последовал  за  ним. Мы  еще  не успели добежать до дерущихся,  как по  лесу
разнесся отчаянный  визг собаки Майто. Хорошо,  что было светло. Выскочив на
поляну, мы увидели катающийся на земле клубок.
     Борьба была настолько  ожесточенной, что  даже наше появление  осталось
незамеченным. В  общем клубке  мы разглядели животное светлой  окраски.  Это
была  крупная  рысь.  Подобрав под себя  Майто,  она  так и застыла, стиснув
стальными челюстями горло собаки. Чирва, спасая  сына, сидела на спине зверя
и зубами  рвала  ему хребет. Майто  задыхался  и чуть  слышно  хрипел. В два
прыжка Тиманчик  оказался возле  дерущихся.  Бердана, описав в воздухе круг,
угодила прямо в лоб  рыси и переломилась пополам. Тогда эвенк, как безумный,
принялся стволом колотить зверя. Удары, рычание, предсмертное хрипенье Майто
-- все смешалось.
     Через минуту  рысь свалилась на бок, но челюстей не  разжала,  -- так и
умерла  с  задушенным Майто. Горю Тиманчика не было предела.  Хорошая собака
для эвенка -- его благополучие. "Только неудачник живет в  тайге без лайки",
-- так говорят эвенки.
     Тиманчик разжал пасть  рыси и, приподняв  безжизненного Майто, стал его
тормошить, пытаясь пробудить признаки жизни, но это ему не удалось.
     Мы вернулись к месту ночевки,  раздумывая над странным поведением рыси.
Обычно она не выдерживает натиска собак и отделывается от них, забравшись на
дерево,  или просто удирает. Что же заставило эту  рысь вступить в  неравное
единоборство с собаками?
     Там, где произошла схватка собак с  хищником, мы нашли мертвого  зайца.
Это заставило нас призадуматься.
     Рысь несомненно была матерью  малышей. Видимо, вернувшись после дневной
охоты с пойманным зайцем к  детям, она не нашла  их  в гнезде  и пошла нашим
следом,  неся  в  зубах добычу.  У стоянки  она,  наверное,  сделала  круг и
затаилась в том месте, куда  ветерок доносил запах ее детенышей. По нему она
догадалась, что  малыши живы. Материнский инстинкт мгновенно заглушил страх,
сделал  ее  необыкновенно  ловкой; она  незамеченной  пробралась к  стоянке,
рассчитывая стащить или покормить детей, но собаки окружили ее.
     Все  стало понятно,  и мне  не  нужно было  спрашивать у Тиманчика  что
заставило рысь вступить в борьбу с собаками и почему наше появление ночью на
поляне не испугало ее.
     Утром мы были на стойбище.
     Много времени прошло с тех пор. Наши маленькие рысята привыкли  к пище,
подросли,  но  были  они сыты или  голодны, в их глазах я  никогда  не видел
примирения.  Они  все  время  находились в каком-то  напряженном  состоянии,
особенно  самка.  Она не  смотрела  в  глаза  человеку,  вечно  пряталась  и
беспричинно раздражалась.
     Следующей весной, когда нашим питомцам уже  было по году,  они особенно
остро  переживали  неволю и своим  поведением  вызывали  у всех нас  чувство
сожаления. Наконец  я не выдержал и решил отпустить их в тайгу. На  лодке мы
поднялись  вверх по  реке,  к устью Чулы, переночевали и  отпустили рысей на
волю. Наш путь шел дальше к вершине Подкаменной Тунгуски.
     В тайге еще таял снег. Вода в реке неизменно поднималась  и скоро вышла
из  берегов,  вынудив  нас  вернуться  на  стойбище.  Каково  же  было  наше
удивление, когда, подплыв к старой ночевке,  мы увидели наших рысей, сидящих
на наноснике! Заметив нас, они поднялись  и отошли к кустам. Не знаю почему,
но мы  радовались этой  встрече. Рыси к нам не  подошли. Мы  оставили им все
свои запасы мяса, рыбы, хлеба и уже никогда больше не встречали их.

        ПОД НАМИ ВЕРШИНА ЧЕБУЛАКА


     Дикие озера.  Тропой сокжоев.  Привал на  Тумной.  Неожиданный  гость.
Ночной снегопад. На  подъеме по грани цирка. Снова  открылся Саян.  Марал на
недоступной высоте.

     Пережив прошедшим  днем много тревожных минут, мы к вечеру так измотали
свои  силы,  что  желали  одного  --  спокойного  сна.  Даже  ночной  холод,
постоянный наш спутник, сжалился над нами и не будил всю ночь.
     Мы  проснулись еще до солнца. Седой  туман сползал  с мертвенно бледных
склонов  гор. Далеко за  щербатым хребтом  разгорелась  багряная  зорька.  В
посветлевшем холодном лесу проснулись птицы.
     Левка неохотно покинул нагретое  место. Он лениво  потянулся, зевнул во
всю  свою огромную пасть и,  осмотревшись, замахал хвостом. День обещал быть
безоблачным.
     В  шесть  часов  наш  маленький  отряд  уже  шел  вдоль крутого  ключа,
поднимаясь на  верх пологого  отрога.  Как  только  мы  оказались  там, то в
северо-западном направлении во всем своем величии увидели голец Чебулак. Его
тупая снежная вершина господствует над всеми прилегающими горами.
     С боков  его сжимали синие  ленты  хребтов  с  серебрящимися на  солнце
откосами. А дальше за гольцом чернели гребни, убегавшие на запад  в туманную
дымку. Склоны  Чебулака изрезаны  круто спадающими ключами и  снизу опоясаны
темнозеленой полосою густой хвойной  тайги. Кое-где по крутым снежным скатам
взбегали отдельные кедры, там же чернели пятна отогретых россыпей да обломки
развалившихся  скал.   К  нам  голец  обращал  глубокий  цирк,  оконтуренный
гигантскими стенами обнаженных пород.  Подступ  к  вершине Чебулака охраняли
бесчисленные скалы, они-то и придавали великану суровый вид.
     До Чебулака оставалось не более двадцати километров. Наметив кратчайший
путь,  мы тронулись дальше. На широкой  равнине,  за перевалом, развернулись
два  озера,  соединенные между  собою узкой проточкой. Это  Дикие озера. Они
были  покрыты льдом, и только вытекающий из западного водоема  ручей местами
освободился  от  зимних  оков  и,  заполняя  весенним  шумом  узкое  ущелье,
скатывался к реке Тумной.
     А солнце высоко поднялось над  нами  и заливало ярким светом всю горную
панораму. Позади, над хребтом Крыжина, появилось досадное серое облачко. Оно
лезло на вершины и, увеличиваясь, расползалось по гребням.
     -- Опять к снегу... -- сказал Павел Назарович, первым заметивший его.
     За озером неожиданно попалась глубокая тропа, только что проложенная по
снегу прошедшим впереди стадом сокжоев. Они, так же как и мы, направлялись к
реке Тумной.
     Повидимому,  звери  совершали  переход  к  летним  пастбищам,  шли  без
кормежки, оставляя после себя взбитый до земли снег. Не оставалось сомнения,
что  вожак  не в первый  раз  вел  стадо  этим  путем. Тропа удачно обходила
завалы, чащу, крутые  распадки. Дойдя до  Тумной,  сокжои  расположились  на
отдых  вблизи  кедра,  у  скалы, на  единственной  поляне, освободившейся от
снега.  Когда мы приблизились, раздался сильный  треск. Стадо  в  беспорядке
бросилось  через  реку, но выскочить на крутой  берег не смогло и в смятении
остановилось.
     Их было всего одиннадцать сокжоев различных возрастов. У взрослых между
ушей виднелись  черные вздутия  --  будущие рога,  взамен  отпавших зимою. И
только у одного, самого крупного сокжоя эти вздутия были большие и уже имели
форму рогов.
     Приподняв головы и насторожив уши, звери в недоумении смотрели  на нас,
не подозревая опасности.  Но вот у одного из-под  ног вырвался камень, и все
разом  сорвались с мест. Сокжои разбились на две группы: одна бросилась вниз
по реке, вторая --  вверх. Левка волновался. Казалось, вот-вот он кинется на
Днепровского, который держал пса на своре (*Свора -- ремень, шнур).
     Река Тумная немного меньше Нички и до  слияния с ней течет на юго-запад
глубоким каньоном. Долина имеет мрачный колорит. Со всех сторон давят на нее
нависшие  обрывы,  осыпи,  жмет  лес.  Над  руслом,  заваленным округленными
обломками  скал, нависла ольховая чаща, берега  забиты наносником. Небольшие
плесы  и  заводи под  крупными  валунами  изобиловали хариусом --  любителем
холодной и  быстрой струи.  В  Тумной,  пожалуй, чаще, чем  в  других  реках
Восточного Саяна,  попадаются таймени. Мне удалось поймать к обеду несколько
хариусов, и  Павел Назарович приготовил  из них вкусную  уху.  Если бы мы не
потопили свое ружье, не исключено, что и медведь не ушел бы от нас.
     Удивительная беспечность овладевает иногда этим зверем. На поляне,  где
мы  остановились, дымился  костер,  вокруг  была  развешана  мокрая  одежда.
Медведь спускался вниз по реке, медленно шагая между камней. Низко опущенная
голова покачивалась из стороны в сторону: видно, ему лень было поднять  ее и
посмотреть  вперед.  Днепровский схватил Левку и,  пока тот не  видел зверя,
прижал  к себе.  Павел Назарович  только что снял  с  огня чайник, да  так и
застыл  с  ним.   Ничего  не  подозревая,  медведь  подошел  совсем  близко,
остановился, разгреб лапой  мох, подобрал языком корешок,  похрустел зубами.
Заглянул  в пустоту  под  камнем,  но вдруг поднял голову, да так и замер от
неожиданности.
     -- Чай пить с нами! -- крикнул Павел Назарович.
     Зверь рявкнул и привскочил.  Увидев вблизи себя  людей,  он с  перепугу
метнулся назад, затем бросился через воду  и сколько было сил  стал  удирать
наверх по гребню.
     -- Ух! Ух! Ух! -- еще долго доносился оттуда панический рев.
     --  Видимо,  и  медведя  не  обидел  Чудо-зверь страхом, --  сказал  я,
вспомнив эвенкийскую легенду.
     Немного  перекусив,  мы  благополучно  переправились  на  правый  берег
Тумной. Во второй половине дня  погода резко изменилась. Подул ветер, и небо
затянулось тучами,  медленно передвигавшимися к  западу. Похолодало.  Мы шли
узким  ключом,  утопая  в  размякшем  снегу.  Одежда  наша  быстро  вымокла,
отяжелела. Усталые ноги с трудом передвигались.
     Чем дальше от Тумной, тем теснее сжимались ущелья, тем круче становился
ключ. Скоро нас встретил настоящий кедровый лес, спустившийся с Чебулака.
     Какими необычайно красивыми  показались старые,  увенчанные белесоватым
мхом кедры! Распластав по земле свои могучие корни, они будто приветствовали
нас, покачивая вершинами.
     -- Вот под  тем  кедром и расположимся ночевать!  --  говорил  уставший
Павел Назарович, указывая  на толстое дерево,  нижние  ветви  которого почти
лежали на снегу.
     Кедров было много, каждый манил к себе, и  мы  переходили от  дерева  к
дереву, выбирая лучшее среди лучших.
     Где-то,  за  невидимым  Чебулаком,  потух  отсвет  короткой  зари. Горы
медленно  растворялись в синей дымке вечерних  сумерек. Сближался  горизонт,
сливаясь с еще более потемневшими тучами, и  древняя тайга,  приютившая нас,
погружалась в молчание.  Большой  костер из  кедрового сушника отбрасывал от
стоянки наседавшую темноту весенней ночи. Развесив мокрую одежду, полуголые,
мы уселись  у огня  и долго не  могли отогреться. Ну как не  помянешь добрым
словом костер! Сколько приятных минут доставляет он промерзшему  путнику! Он
и  согреет,  и  порадует,  и  обережет твой сон.  Да и  нет  более  глубоких
раздумий, чем у костра, когда  остаешься с ним наедине. Усядешься поближе  к
огню, обнимешь  сцепленными  руками согнутые  в коленях ноги и смотришь, как
огонь пожирает сушник, как  в  синих вспышках плавятся  угли, а мысли бегут,
бегут, напоминая о прожитом.
     К ночи порывы ветра усилились, еще больше закачалась тайга, пошел снег.
     На счастье, он продолжался недолго. Сквозь поредевшие облака  к нам под
старый кедр  заглянула луна. Она появилась точно из глубины  бездны и залила
все вокруг серебристым светом.
     Я встал. Тишина была полная. Будто зачарованные, боясь стряхнуть с себя
покой,   стояли  прихотливо  убранные  снежными   хлопьями  кедры.  Миллионы
причудливых  огоньков,  словно  алмазы, то вспыхивали,  то  гасли  в снежных
гирляндах,  украсивших ветви деревьев. А луна, поднимаясь все выше  и  выше,
заглянула,  наконец, в самую  чащу леса. Сквозь  густую хвою  лучи  ложились
светлыми полосами  на белый снег. Туда же падали  тени  от  деревьев. Полосы
яркого света смешивались с темными тенями, и чудесный узор украшал тайгу.
     Утром нам пришлось зедержаться.  Дальше подход к  Чебулаку был  прикрыт
еще более глубоким снегом, под которым  прятались  рытвины, валежник, кусты.
Нужно  было  сделать  лыжи,  хотя  бы примитивные,  иначе не  пройти.  Вчера
последний километр до стоянки мы буквально брели по пояс в снегу.
     Холодный  утренний  воздух   был  чист  и   прозрачен.  Зубчатая  линия
Хайрюзового  белка вырисовывалась  на фоне голубого неба необычайно четко. В
кронах  старых кедров,  усыпанных хлопьями ночного  снегопада, вспыхивали  и
переливались блестки солнечных  лучей.  Но  на  дне ущелья длинной  заплатой
лежал затаившийся туман. Я предсказывал своим спутникам хороший теплый день.
     -- Не торопитесь угадывать, день большой, -- отозвался Павел Назарович,
отделывая ножом лыжу. -- Туман, что на Тумной, скажет точнее...
     Я еще раз  посмотрел на кусочек неба между горами и  на лес, освещенный
ярким солнцем.
     -- Вот если туман с реки начнет  подниматься вверх, то  непременно быть
дождю -- это уж без ошибки, -- пояснил старик.
     В  десять часов мы покинули нагретое место  под  кедром. Поднимались по
ручью, пропилившему  проход по дну  глубокого и скалистого ущелья.  Нависшие
над ним отроги Чебулака имели вид разрушенных стен, с острыми утесами, будто
нарочито выброшенными поверх  волнистой глади  леса. Дно  же  ручья завалено
бесформенными  обломками,  как  бы умышленно  преграждавшими  путь. Вода  то
мчалась, пробиваясь сквозь узкие щели скал, то терялась  между каменных глыб
и накипевшим  за  зиму льдом,  то, оглашая воздух стоном,  падала  в бездну,
образуя  бесчисленные водопады.  Картину  дополнял нескончаемый  рев потока,
глухие  отголоски  береговых  скал  и  мрак,  пропитанный  вечной  сыростью.
Единственный  путь  --  правой стороной  ущелья.  Но  что  это  за путь!  Мы
карабкались на  стены, удерживаясь руками за кусты, перебирались сквозь щели
и заросли, снова и снова спускались на дно ручья, чтобы обойти скалы. Но чем
выше  поднимались,  тем  меньше  нагромождений,  хотя  крутизна  все   более
увеличивалась, идти становилось легче.
     С  нами вместе по склону Чебулака  взбиралась и густая тайга. Мы видели
вокруг себя приземистые кедры, украшенные длинными прядями седых лишайников,
молодую поросль, прикрытую  густой тенью старых деревьев, да  могилы умерших
великанов, затянутые  плотным покровом зеленого  мха. Наконец-то мы попали в
настоящую девственную тайгу. Было бы странным увидеть здесь следы топора или
остатки костра. Только тропы сокжоев да следы соболей пересекали наш путь. И
всегда, погружаясь в  эту  неприветливую атмосферу лесной чащи,  переживаешь
странное состояние подавленности, какую-то приниженность  при виде столетних
кедров, сомкнувших над тобою свои жесткие кроны.
     Туман так  и не поднялся от реки -- он как бы растаял в лучах весеннего
солнца.  К вершине  мы пробирались гуськом, поочередно прокладывая лыжню. Не
выдерживая  крутизны,  лес  стал  редеть.  Все   чаще  встречались  толстые,
уродливо-корявые   кедры,   полузасохшие,  сгорбленные,  дупляные.   Деревья
выглядели  жалкими  от  перенесенных  суровых зим.  У  кедров,  растущих  на
небольшом  прилавке, расположились биваком. Тут-то и  заканчивалась  верхняя
граница леса, опоясывающая снизу голец.  Времени до заката солнца оставалось
еще много.  После  обеда  мы с  Прокопием решили  идти на вершину,  а  Павел
Назарович остался устраивать  ночлег. Хотелось скорее добраться до цели. Мне
думалось,  что  с  Чебулака мы  многое увидим и  более  точно  определим наш
дальнейший путь.
     От стоянки направились к гребню и по уступам стали взбираться на хорошо
видневшуюся вершину  гольца.  Лес  остался  позади. Слева  показался  крутой
склон,  покрытый  рубцами  надувного  снега, а  справа, сразу же от  гребня,
обрывались отвесными стенами скалы, образующие тот самый цирк, что видели мы
с Диких озер. Теперь он лежал под нами, глубоко врезаясь в  голец,  мрачный,
полусферической формы. Его стены снизу  подбиты  крупной осыпью -- результат
продолжающихся  разрушений скал. На днище ступенчатого  цирка  темнели пятна
замерзших озер, соединенных между собою  извилистой полоской ручейка. Там же
были  заметны продолговатые бугры, заросшие  кустарником,  вероятно, морены.
Тени  скал оберегали  от солнца  плотный снег,  покрывающий длительное время
года дно цирка.
     Гребень,  по  которому мы поднимались,  был почти гол. Постоянные ветры
сдули с  него снег.  Россыпи (из них сложен гребень)  покрывал  бледножелтый
ягель  и различные  лишайники.  В  расщелинах  мы видели  кашкару  и  другие
рододендроновые  растения,  характерные  для  гольцовой   зоны.  Кое-где,  в
заветерках, попадались на глаза одинокие кусты ольхи да на площадках, поверх
выступающих скал, совсем крошечные ивки. Сгорбившись от непосильного холода,
они не растут вверх, а стелются, прячась за камни.
     Край скалы,  по  которому мы  поднимались,  у  вершины  гольца образует
причудливо-зубчатый  кант,  четко  вырезанный на фоне голубого  неба. Трудно
представить тишину, которая окружала  нас  среди гигантских  выступов  скал,
застывших россыпей  и ослепительно белых  снегов. Воздух замер, все млело  в
живительных лучах весеннего солнца. Ни единого звука не доносилось из цирка,
и только учащенные удары сердца слышались в груди.
     Чем  ближе  к  макушке,  тем  величественнее  открывалась  нашему взору
панорама Восточного Саяна.
     Вершина  Чебулака  крепко  скована  почти  заледеневшим  снегом.  Чтобы
взобраться на нее, мы сняли лыжи. Ноги скользили по твердой  поверхности. Мы
падали, поднимались и снова  упорно карабкались вверх. Наконец-то под нашими
ногами был тот самый голец, который два  дня тому назад издали поражал своей
грандиозностью.
     Мы  увидели  беспорядочно  скученные  гряды  гольцов,  утопающие  в  их
глубоких  складках залесенные  долины и  пологие, будто сглаженные  временем
белогорья. Край особенный по колориту, непревзойденный по красоте.
     Я достал тетрадь и, усевшись на снег, сделал несколько зарисовок.
     С севера  Чебулак обошло  Манское  белогорье. Оно  не вызывало  особого
восхищения.  Все плоское,  придавленное,  тупое. Взгляд невольно устремлялся
туда,  где вставали  вершины  гор,  украшенные синеватыми рубцами скал. Рука
привычными  движениями набрасывала  на бумагу горы, пики,  ключи. Но  взгляд
неизменно забегал вперед, силясь проникнуть в самую гущу скалистых  хребтов,
которые чуть заметно  вырисовывались  на востоке.  Правее вершины высоченных
гольцов прикрывали  ту  часть  Саяна, которая  больше всего нас  привлекала.
Именно там прятались те сказочные горы, куда редко проникал человек.
     Только я закончил зарисовку горизонта,  как раскрасневшийся диск солнца
спрятался  за мрачными отрогами ближних  гольцов. Долина  и  тайга покрылись
пеленой вечерних сумерек. А работы еще оставалось много. Нужно было детально
разобраться в рельефе, прилегающем к Чебулаку, выбрать подходящие  для новых
геодезических пунктов вершины  гольцов и наметить  к ним  маршруты. Пришлось
все это отложить на завтрашний день.
     Пока собирались в обратный путь, резко похолодало, и из расщелины цирка
подул ледяной ветер.
     С  кромки гольца  хорошо  был  виден  дым  костра,  разведенного Павлом
Назаровичем. Не  задерживаясь, мы  начали  спускаться. Это  оказалось  более
тяжелым,  чем  подъем.  Снег,  шапкой  прикрывающий  голец,  был  твердым  и
скользким. Нам пришлось поступить так, как поступают  дети, когда  без санок
спускаются с горки. По менее крутому склону мы скатывались на лыжах.
     Павел  Назарович  заканчивал устройство бивака. Он натаскал дров и  уже
сварил более чем скромный ужин, состоящий из небольшой порции каши и чая без
сухарей.
     В одном отношении наша стоянка была неудобной:  кедр, под которым мы  с
трудом разместились, имел редкую хвою, и все тепло от костра быстро уходило.
Сделанный  Павлом  Назаровичем  заслон  из  веток  тоже  слабо защищал  нас.
Холодный ветер беспощадно  расправлялся с костром и,  проникая  под  одежду,
холодил тело. А часов в одиннадцать температура пала до -- 15╟, где там было
уснуть! Раза три принимались пить чай, таскали  дрова, а ночи не было конца.
Когда ж  наступило  утро,  у  нас  было  одно желание  -- скорее покончить с
Чебулаком и спуститься в тайгу.
     На этот раз на верх  гольца  вместе с  нами пошел  и  Павел  Назарович.
Ночной мороз так сковал ледяной коркой снег, что мы шли по  нему легко и без
лыж.  День  был солнечный, тихий. Пониже нашего лагеря лежал туман. Он скрыл
залесенные долины, узкие ущелья и широкие распадки. На его сером фоне теперь
хорошо  выделялись  хребты, отроги белогорья,  и это помогло нам более точно
рассмотреть рельеф.
     Поднимаясь  к  шапке  гольца, мы наткнулись на множество  ям, выбитых в
снегу, и удивились, так как вечером  их не  было. Как оказалось, ночью здесь
кормилось  стадо  сокжоев.  Незадолго до нашего прихода они  ушли  на север,
оставив  после   себя  несколько  троп.   Рассматривая  ямы,  мы  удивлялись
способности  этих  животных добывать себе  корм,  которым  зимой  в основном
является белый лишайник -- ягель. Природа наградила сокжоя таким чутьем, что
он легко  улавливает  запах  ягеля даже сквозь метровую  толщу снега.  Чтобы
добраться  до  корма, сокжои и  выбили  эти  ямы.  В  них они отдыхают после
кормежки и спасаются от зимних ветров.
     Когда  достигли  вершины Чебулака, туман заметно  осел.  Мы  подошли  к
скалистой кромке гольца и, усевшись на снег, долго рассматривали горы.
     На  востоке  мы   видели   тени   гор.  Косые   лучи   солнца,  освещая
противоположные склоны,  окантовывали серебристой полоской  хребты и гребни.
Кое-где, прорвавшись между щелями гор, лучи ослепительным снопом ложились на
крутые  откосы.  Сочетание световых  полос,  глубоких теней  и туманов  было
необычайно красивым.
     На Чебулаке мы  установили  столб и оставили  в  непромокаемом конверте
письмо Трофиму Васильевичу Пугачеву со всеми рекогносцировочными данными. Он
придет сюда после нас и закончит работу.
     В десять часов мы  уже  спускались  под голец. Павел  Назарович стал на
лыжи. Сквозь нависшие усы его проскользнула улыбка.
     -- Прокатимся? -- предложил он, глядя на нас.
     -- Нет, я еще жить хочу, -- ответил Днепровский.
     Старик махнул рукой и покатился вниз.
     Мы тронулись следом, но разве догонишь? Казалось, что мы стоим на одном
месте и  только один Зудов катится, -- с такой быстротой  он мчался  вниз по
занесенному снегом склону Чебулака. Следом за ним во всю прыть летел Левка.
     Не  отрывая  глаз,  мы  следили  за  стариком.  На  крутых  спусках  он
пригибался  к земле,  на  поворотах  наклонялся  в сторону и, лавируя  между
кедрами, уходил все ниже и ниже. Вдруг мы увидели, как взметнулись его руки,
кафтан  -- и  все  исчезло за снежной гранью ската. Мы поспешили туда. Лыжня
старика  оборвалась у  отвесной  стены десятиметрового уступа. Но под ним не
было Павла Назаровича.
     Оказалось, что старик с ловкостью юного спортсмена спрыгнул  вниз и был
уже  далеко. Мы сняли лыжи, обошли  уступ  и, спустившись в  ущелье, увидели
дымившийся костер и кипевший на огне чай.
     Павел  Назарович остановился на маленькой  поляне,  окруженной  старыми
кедрами.  Узкое, с  пологим  дном  ущелье  втиснулось между отрогами гольца,
круто спадающими к тайге. Ниже  ущелье расширялось, отроги становились более
пологими и там, где-то внизу, терялись в густом кедровом лесу.
     Мы основательно  почувствовали голод. К чаю, единственному нашему блюду
в это утро, полагалась горсть сухарей  на троих. Авария  на Ничке лишила нас
части продовольствия, которого хватило бы на обратный путь.
     После завтрака, если можно  так назвать  более чем скромную трапезу, мы
решили часок  отдохнуть. Под  толстым кедром  не было снега. Весеннее  тепло
распространилось по всей тайге. Устраиваясь у костра, я случайно  заметил на
одном из выступов отрога, примерно  в трехстах  метрах  от стоянки, какое-то
серое животное. Это оказалась самка  марала. Она стояла у самой кромки скалы
высоко над нами  и срезала  острыми зубами молодые побеги березки. Временами
она спускала передние  ноги на уступ  и, чудом удерживаясь почти вертикально
над  обрывом,  продолжала  пастись. Скоро  рядом  с  ней появился  годовалый
теленок. Животные наверняка  видели, как  мы таскали дрова, ломали ветки, и,
вероятно, слышали наши голоса.  Однако самка,  сохраняя  полное спокойствие,
улеглась  там  же  на  краю  обрыва  и только изредка поворачивала голову  в
стороны, окидывая взглядом  ущелье. Невдалеке кормился теленок.  Он свободно
ходил  по карнизам, взбирался  на скалы, удерживаясь на самых незначительных
выступах, а я с замиранием сердца следил  за ним. Мне хотелось узнать, какое
впечатление произведет  на  изюбров крик. Они сразу повернули головы в  нашу
сторону, но  не сдвинулись с  места. Этот  необычайный для  них  звук вызвал
только любопытство. Я крикнул еще несколько раз более громко, но впечатление
не изменилось.  Умные животные  как  будто понимали, что они  находятся  вне
опасности и что их покой надежно оберегают нависшие над ущельем скалы.
     Через  два  часа я увидел  маралов гораздо  ниже,  совсем  недалеко  от
стоянки. Заметив нас, они бросились вверх и исчезли среди скал.
     В этот день мы заночевали на реке Тумной.

        В ДАЛ╗КИЙ ПУТЬ


     Разграбленный лабаз.  Виновники пойманы с поличным. Караван тронулся в
путь.  Впереди снова  завал.  Ночевка  без костра под  дождем.  Кизир уносит
Бурку.  "Удавка".  Наводнение. Мы спасаемся на  лабазах. Маркиза  продолжает
капризничать.

     К концу третьего  дня  мы подходили к своему лагерю  на устье  Таски. В
мутных вечерних сумерках все  дальше и дальше отступали от нас горы Крыжина,
и скоро  их  зубчатые  контуры слились с  небом. Надвигалась  ночь. Будто по
мановению волшебной палочки оборвалась дневная суета пернатых. Казалось, все
живое мгновенно погрузилось в  крепкий сон, и  только  одни мы, ломая ногами
сучья, нарушали безмолвный покой ночи, да  где-то впереди шумел Кизир.  Этот
шум  придавал нам  силы, он манил к себе, обещая отдых,  а  главное -- пищу,
которой мы не имели уже два дня.
     Проходим   двести-триста    метров.   Откликаемся   Павлу   Назаровичу,
затерявшемуся где-то в завалах, и, наконец, выходим на устье Таски, к своему
лагерю. Ни костра, ни людей.
     "Неужели спят?" -- думал я, внимательно всматриваясь в темноту. Палаток
не оказалось.
     Вспыхнула спичка, на миг отбросив темноту. Ужас охватил нас: на стоянке
никого не было,  вьюки, свертки лежали разбросанными и  затоптанными,  земля
вокруг была взбита ямами.
     Павел  Назарович  принес  дров, и пламя  костра  осветило  безрадостную
картину разоренного  лагеря. Создавалось впечатление, будто грабители искали
что-то  среди  груза, в  поспешности  разбросав  его  по площадке. Мы  стали
собирать  вещи -- все они оказались целыми, и только один мешок,  с  соленым
медвежьим салом, был разорван и лежал пустым. Грязные куски жира валялись на
поляне, они-то и служили доказательством того, что в разгроме лагеря не были
повинны ни медведь, ни росомаха, -- звери съели бы сало. Так мы и остались в
неведении до утра.
     Наши товарищи ушли на прорубку тропы, вверх по Кизиру, оставив постели,
вещи и часть груза на сделанном лабазе, который и подвергся нападению.
     Все ярче разгорался костер.  Мы  с Павлом Назаровичем собирали вещи,  а
Днепровский возился с приготовлением ужина. Он разостлал  брезент, насыпал в
кружку сухарей, достал масло, банку консервов и что-то готовил на сковороде.
Запах жареного  масла,  распространившийся  по  лагерю  будоражил и без того
возросший аппетит. Не было сил отвести глаз от сковороды.
     После ужина мы не стали задерживаться у  костра. Четырехдневный переход
от  гольца Чебулака,  беспокойные ночи  у огня,  недоедание  обессилили нас.
Добравшись до своих постелей, мы тотчас уснули.
     Утром  нас  разбудило ржанье и драка лошадей. Я выглянул  из  спального
мешка и увидел  возле себя весь табун. Ближе всех ко мне  стоял Мухортик. Он
держал в зубах кусок  медвежьего сала и, мотая головой, тер его  о землю. То
же самое делали Рыжка и Соловей, а остальные, скучившись у ям, лизали землю.
     Проснулись Прокопий и Павел Назарович.
     Лошади,  увидев нас,  бросились к  реке,  и только Мухортик  остался на
месте.  Он выбросил изо  рта  сало и, вытянув "морду  вперед,  долго  шлепал
губами, разбрасывая пену.
     Разгадка  пришла сама собой. Лошади  пронюхали на  лабазе соль (ею было
присыпано  сало), разбили  несложную  постройку  и  устроили  себе  солонцы.
Медвежий запах  обычно вызывает у лошадей панический страх, но  тут  мы были
свидетелями того, как бесстрашно они расправлялись с салом, в котором всегда
сохраняется специфический запах зверя. Всему  причиной была, конечно,  соль,
до которой  лошади,  особенно весной, большие охотники!  Из-за нее-то они  и
пренебрегли звериным запахом.
     Безоблачное   небо  предвещало   хороший  день.  На   далеком   востоке
разгоралась заря. Тайга уже давно пробудилась.
     Шум реки, стук  дятла и крик селезней  -- все сливалось в одну бодрую и
радостную  мелодию.  Пробуждались и мрачные вершины сгорбленных хребтов. Они
как-то  приподнялись и  сурово встречали солнце, которое вот-вот должно было
появиться. Прошла еще минута ожидания -- и свежий,  как само утро, луч нежно
коснулся скалистых вершин далеких гор.
     Оторвавшись  от горизонта,  солнце  поднималось  все  выше  и  выше  и,
наконец, осветило нашу стоянку.
     Как хорошо бывает в  лесу в эти весенние дни! Какой чудесный и здоровый
здесь воздух! Сколько сил и бодрости вливает он в человека!
     Только мы  кончили завтрак, как в лагерь прибежал Черня. Он  бросился к
Левке, лизнул ему морду, видимо в знак приветствия, а затем стал ластиться к
нам.
     -- Наши идут! -- сказал Прокопий,  всматриваясь в лес. И действительно,
вскоре мы услышали говор, а затем и увидели  поднимающихся от реки Пугачева,
Лебедева и Других.
     За долгие годы своей работы  в экспедициях я не помню случая,  когда бы
мы  не   торопились.  Это,  видимо,  удел  всех  путешественников.  Пока  не
достигнешь  цели,  не  успокоишься,  а  если  когда  и  сделаешь дневку  или
передышку,  то  накопится  столько  работы,  что  и не  рад  отдыху.  Тогда,
пробираясь в глубь Саянских гор, мы должны  были особенно  торопиться. Никто
не знал, какие преграды  ждут нас впереди и сколько времени понадобится нам,
чтобы пересечь этот сказочный, полный неожиданностей край.
     Пока мы обследовали голец Чебулак, Трофим Васильевич со  своей  группой
успел  прорубить тропу  от Таски до  того места на реке,  где предполагалась
переправа на левый берег Кизира. Люди подобрали седла для лошадей, подогнали
нагрудники, шлеи и прожирили всю  сбрую. Лошадям предстояла  тяжелая работа,
поэтому было  очень важно,  чтобы седла равномерно  лежали  на  спинах и  не
скатывались при  спуске и  подъеме. В походе лошадь  чаще  всего выходит  из
строя от  набоя на спине, поэтому вьючному снаряжению мы  придавали  большое
значение.  Очень  важно,  чтобы  и  вьюки  состояли из  одинаковых  по  весу
полувьюков. Весь наш груз, включавший полуторамесячный  запас продовольствия
и технического багажа, упаковали для переброски.
     В результате  обследования  Чебулака  Пугачев  должен был  идти туда  с
несколькими  товарищами, чтобы  построить  на вершине  гольца  геодезический
пункт. Но там еще лежала  зима: много снега и  не было подножного  корма для
лошадей.
     Несколько дней нужно было  подождать. И  мы решили использовать эти дни
для совместного  обследования хребта Крыжина,  той именно части его, которая
расположена против Третьего порога.
     С утра весь лагерь пришел в движение.  Люди ловили лошадей, упаковывали
вещи,  делали  снова  лабаз,  чтобы здесь  оставить  груз,  необходимый  для
восхождения  на  Чебулак.  Все  торопились,  и  только  лошади  настороженно
посматривали на нас, не понимая, чем вызвана такая поспешность.
     Начали седлать лошадей. Те кони, которые  уже ходили  под седлами, вели
себя  спокойно,  другие сопротивлялись.  Они  не  подпускали  к  себе людей,
кусались, били  ногами.  Пришлось  потратить  много  времени  и  сил,  чтобы
водворить вьюки на спины животных.
     Хуже всего получилось с Дикаркой. Это табунная кобылица, не объезженная
под   седлом,   отличалась   диким   нравом.   Самбуев   с   трудом   подвел
сопротивлявшуюся  лошадь к  ящикам, а Лебедев  и  Бурмакин подняли  вьюки  и
только что намеревались  забросить  на  седло,  как  она  вздыбилась,  сбила
Лебедева с ног. Но Самбуев не выпустил повода. Закинув конец его за спину  и
будто опоясавшись им,  бурят изо всех сил сдерживал взбунтовавшуюся  лошадь.
Она бросилась вдоль берега, била  задними ногами, стараясь вырваться, но  мы
видели, как Шейсран, все более откидываясь  назад, тормозил ногами  ее  ход,
как круче и  круче клонилась набок  ее голова. Внезапно ударившись о дерево,
Дикарка остановилась. Мы подбежали ближе. Лицо Шейсрана оставалось спокойным
и только в маленьких черных, как уголь, глазах, прикрытых густыми ресницами,
играл задор. Дикарка напомнила ему диких лошадей колхозного табуна, объезжая
которых он получал величайшее удовольствие.
     -- Держи! -- бросил Самбуев, подавая повод Бурмакину.
     Дикарка вдруг насторожилась, как бы  стараясь  разгадать, чего хочет от
нее  этот человек,  и,  растопырив  задние  ноги,  приготовилась  к  прыжку.
Бурмакин тяжелой походкой продвинулся  вперед,  но не успел еще взять повод,
как Самбуев  очутился в  седле. Дикарка сделала огромный прыжок вверх, сбила
Бурмакина  с  ног  и,  споткнувшись о валежину,  грохнулась оземь.  Наездник
взлетел в воздух и, разбросав руки и ноги, упал далеко впереди.
     Бурмакин, не выпуская повода, навалился на лошадь,  прижал ее  голову к
земле.  Подскочил Шейсран.  Разгорячившись,  бурят  бросился  к  Дикарке  и,
усевшись в седло, повелительно крикнул Михаилу:
     -- Пускай!
     Дикарка вскочила.  Бурмакин успел закинуть ей на  шею  повод и, схватив
руками за уши, насильно склонил голову лошади к земле.
     --  Пускай!  --  уже  раздраженно  повторил  раскрасневшийся  в  азарте
Самбуев.
     Михаил, давая  свободу  Дикарке,  отскочил  в  сторону.  Но  лошадь  не
сдвинулась  с места  --  так  и осталась  с  наклоненной  головой  и  широко
расставленными ногами.
     Шейсран,  держась  одной рукой за  седло, стал подталкивать  ее ногами,
дергать  за  повод,  а   Бурмакин  махал  шапкой.  Дикарка  упрямилась.  Она
продолжала стоять не шевелясь, и только  круглые глаза  ее краснели от дикой
злобы.  Тогда  Самбуев хлестнул ее концом длинного повода, и лошадь, прыгнув
вперед, стала подбрасывать вверх то зад, то перед, билась на месте, стараясь
сбросить седока, а Шейсран продолжал  хлестать ее и кричал что-то непонятное
на родном языке.
     С ужасом мы отскочили в сторону, а лошадь все больше свирепела,  билась
под Шейсраном, затем сорвалась  с места, с дикой силой рванулась в сторону и
заметалась между деревьями.
     Она то падала,  то вдруг останавливалась, глубоко зарывая ноги в землю,
то поднималась свечой,  а Шейсран, не выпуская из  рук повода, не переставал
что-то кричать.
     Люди бросились  следом  за  ним.  Всполошились  лошади,  залаял  Левка.
Раздался треск сломанных сучьев.
     Шли  томительные  минуты  получасового ожидания.  Мы  все  собрались на
поляне,  кроме  Пугачева,  который  бросился  следом  за  Дикаркой. Я  решил
наказать  Самбуева  за   его   поступок,  который   мог  кончиться   большой
неприятностью для всех нас и прежде всего для него самого. Но вот из-за леса
показался сам Шейсран.  К нашему  общему удивлению, он  попрежнему сидел  на
Дикарке и, понукая ее, подъезжал к нам.
     Дикарка  покрылась пеной. Ее гордая голова теперь  безвольно опустилась
почти  до  земли, в глазах погасла былая непокорность. Она  с трудом, как-то
тупо, переставляла ноги и неохотно шагала вперед.
     Взглянув на  наездника, я  не мог  удержаться  от восхищения.  Отбросив
вперед свои длинные ноги и  откинув назад туловище, он улыбался, наслаждаясь
счастливой минутой. Любуясь им, я подумал:
     "Как велико счастье табунщика, когда он обуздает дикого коня!"
     Подъехав к нам, наездник соскочил  с лошади и,  подтянув ее к Лебедеву,
протянул ему повод.
     -- Это тебе, Кирилл, лючи ее коня нету.
     Лебедев  растерялся и не знал  -- брать  повод или  отказаться. Выручил
Алексей.
     -- Бери, Кирилл Родионович!  -- крикнул повар и, обхватив обеими руками
Самбуева, закружился  с ним под  общее одобрение присутствующих.  И  в  этом
смехе  и  в  этой пляске  без  слов  было  выражено  наше  общее  восхищение
табунщиком,
     -- Молодец, ой, какой молодец Шейсран!..
     Но Дикарка не  сдалась, она просто устала. Достаточно было десяти минут
передышки, чтобы  она снова стала непокорной. Нам с трудом удалось завьючить
ее.
     Лошадь била задом,  падала, вертелась.  Правда, она не смогла  сбросить
крепко привязанный вьюк. Набегавшись досыта,  она вернулась к табуну и долго
не подпускала к себе никого.
     Наконец,  завьючили и Маркизу.  Она как всегда была послушной,  и разве
могли   мы   предполагать,    что   это   покорное,   безобидное   существо,
предрасположенное к лени, принесет нам в пути так много бед.
     Лагерь  опустел.  Кроме  лабаза,  на месте стоянки остались  неизменные
приметы  пребывания людей  -- консервные  банки, клочья  бумаги,  изношенная
обувь, ненужная тара и у пепелища большого костра концы недогоревших дров.
     Когда лошади  и люди, вытянувшись гуськом, тронулись в путь, я вышел на
берег.
     День был теплый, тихий, небо безоблачное, прозрачное... Весна хлопотала
на   припеках:  тянулись  к  солнцу  только  что  появившиеся  ростки  трав,
пробудилась жизнь в узловатых корнях деревьев,  чаще и чаще над заснеженными
горами  проносились  легкие  птичьи  косяки.  Только  мутный  Кизир  нарушал
гармонию и делал пейзаж дико-угрюмым.
     Пробудилась,  вспухла  река.  Смолкли  придавленные  потоком  перекаты,
скрылись под водою каменистые берега. В неведомую даль неслись: пена, мусор,
остатки льда. Грозным и недоступным  казался в весеннем  потуге Кизир. Узким
коридором, сдавленный скалами  да плотной стеной леса, убегал он в  низовья.
До  боли  в сердце нарождались и крепли  тревожные  мысли  за  судьбу нашего
речного каравана, ушедшего к устью Кинзилюка.  Беспокоила меня и предстоящая
переправа через Кизир.
     Впереди попрежнему шагал Днепровский,  ведя за  собой Бурку.  За Буркой
шел Рыжка, а за ним Горбач, -- это передовая тройка. За тройкой Днепровского
Лебедев вел  Мухортика,  Дикарку,  Санчо.  И  так  все  лошади  двигались  в
установленном  порядке строгой  очередности.  Многие из них, не  привыкшие к
грузу, шагали неуверенно, задевали вьюками  за деревья, спотыкались о колоды
и быстро слабели.
     Так 9 мая  наш отряд  тронулся в  далекий путь  по Кизиру.  Небо успело
затянуться серыми  облаками,  лениво передвигающимися  на восток.  Перегоняя
караван, изредка налетал холодный ветерок.
     День закончился раньше, чем мы достигли берега Кизира.
     Мертвая  тайга завалила всю  площадь  валежником, и без расчистки  леса
негде  было стать биваком. К  тому же лошади не имели корма, и мы принуждены
были идти вперед до Кизира, где кончалась прорубленная тропа.
     А ветер все крепчал. Сильнее качалась тайга. Лошади, будто смирившись с
усталостью, шли,  не  отставая  друг от  друга.  Надвинувшаяся  ночь  ничего
хорошего  не предвещала. Ветер грозил перейти в ураган. Все чаще то впереди,
то позади нас с грохотом валились на землю мертвые деревья-великаны.
     Еще  десять минут -- и  транспорт остановился. Мы  с Павлом Назаровичем
пробрались вперед и, вооружившись топорами,  расчистили проход от только что
упавших деревьев. Позади послышался крик:  завалилась лошадь, кто-то звал на
помощь, ругался.
     Над нами нависла тьма. Кусты да  скелеты погибших деревьев чуть заметно
маячили перед глазами и казались  порой  живыми существами, передвигающимися
по ветру неведомо куда.
     -- Ну, что там стали? -- слышалось позади.
     Вместе  с  порывами  ветра упали крупные  капли  дождя. К  нам  подошел
Бурмакин с зажженной берестой и осветил путь.
     Наконец, тропа расчищена. Я приказал вести лошадей  близко друг к другу
и  не  отставать. Тьма и дождь  мешались с ревом  ветра. Свет то  угасал, то
вспыхивал, ложась узкой полоской по тропе.
     Мы подошли к спуску -- и, как на грех, погасла промокшая береста. Стало
до того темно,  что я  даже не видел идущего рядом со мной Зудова. Двигались
ощупью, закрывая лицо руками, чтобы не напороться на сучья.
     Спуск  с  каждым  шагом  становился  круче.  Промокшие,  усталые,   мы,
спотыкаясь о бесчисленные  колоды,  падали и снова шли, пока не оказались  в
трущобе. Повсюду торчали деревья. Сучья не щадили нашей одежды.
     --  Назад!  --  послышался  снизу  голос  Пугачева,  и  мы,  безропотно
повинуясь этому прорвавшемуся сквозь бурю властному окрику, повернули коней.
Все смешалось, люди кричали на лошадей, которые  меньше всего были повинны в
темноте и создавшейся суматохе.
     Минут  через   двадцать  спустились  на  ровную  площадку   у   реки  и
остановились.  Дождь,  ветер  и  тьма  продолжали   окутывать   нас.  Стихия
действовала на животных так же удручающе, как  и на людей. Лошади присмирели
и, прижавшись  друг  к другу, терпеливо ждали, когда,  наконец, с них снимут
груз.  Развьючивали  их  на  ощупь всех  подряд, складывали вьюки в  кучу  и
прикрывали палаткой. Седла не снимали, боясь застудить вспотевшие спины.
     Пока   возились  с  лошадьми,  Павел   Назарович  настругал  сушник  и,
накрывшись от дождя плащом, развел костер.
     Хорошо,  что  мои  спутники  не  боялись  невзгод,  им  не  нужно  было
советовать, как поступить в затруднительном случае,-- суровая жизнь  в тайге
сама распределила между ними обязанности.  Я никогда не напоминал, что нужно
делать на стоянке, из чего сварить обед, когда заняться починкой.
     Пересчитали  лошадей,  двух   не  хватало.  Что  делать?  Люди  устали,
промокшая  одежда липла к застывшему телу. С минуту все стояли  молча.  Я не
видел в темноте их лиц, но понимал, как трудно пренебречь отдыхом, вернуться
в  проклятый завал,  чтобы разыскать  в  непроницаемой  тьме  отставших  или
завалившихся  животных. Мы не могли бросить  лошадей там  на ночь,  да еще с
вьюками...
     Самбуев стащил с себя телогрейку, не торопясь выжал из нее воду, достал
из кармана кусок лепешки.
     -- Я пойду с тобою, Шейсран, -- сказал, дрожа всем телом, Зудов.
     -- Да вы что, Павел Назарович, есть и помоложе.
     -- Отломи, Шейсран, и мне кусочек, червячка  заморить, и  пошли вдвоем,
-- сказал Пугачев, затыкая за  пояс топор и  натягивая  на  руки брезентовые
рукавицы.
     А  дождь  все  лил и  лил.  Падали в неравной схватке  с бурей деревья.
Ревел, набирая силу, Кизир.
     Люди расступились.  Самбуев,  тонкий и  длинный, как  Дон-Кихот, шагнул
вперед,  следом за ним поспешил  юркий Пугачев, казавшийся  в  мокрой одежде
совсем  маленьким.  Их проглотила  темнота.  Скоро  смолк и треск сучьев под
ногами. Мы  смотрели им вслед, упрекая себя в  нерешительности и  восхищаясь
поведением товарищей.
     Не успело  еще пахнуть  дымом, а  над  Зудовым уже повис  растянутый на
распорках  брезент.  Кто-то  стучал  в  темноте  топором  и  громко  посылал
проклятья поднимающейся  непогоде. Курсинов, лежа на мокрой  земле, раздувал
огонь. Повар Алексей стоял у разгоравшегося костра с ведром воды.
     Низко  опустив  головы,  топтались  усталые   лошади;  Черня  и  Левка,
забравшись под  вьюки,  ворчали друг  на  друга, не  поделив места.  Мы  же,
сбившись под брезентом, отогревали поочередно то одну, то другую часть тела.
А дождь не унимался, порывы ветра гулко разносились по долине.
     Из-под вьюков, прикрытых палаткой, вылез Левка. Усевшись на задние лапы
и торчком подняв уши, он долго прислушивался к удалявшемуся шороху, но вдруг
встал и, не торопясь, потрусил следом за ушедшими.
     Костер то затухал,  то вспыхивал  на  миг,  разрывая  сгустившуюся  над
стоянкой темноту.  Не знаю, что бы мы отдали за тепло. Павел  Назарович весь
дрожал, не в силах стиснуть челюсти.  На  мне нитки не было сухой.  Хотелось
есть, но разве можно было найти продукты в сваленных в кучу вьюках?! Алексею
стоило  больших усилий приготовить ведро кипятку. Нашлись  две кружки,  мы с
наслаждением глотали  горячую воду. Но  старик не  отогрелся.  Мне  пришлось
разыскать фляжку с коньяком.
     -- Хор-ро-шо! --  с  чувством произнес старик, выпив залпом полстакана.
Затем  он  пожевал  кончик  бороды  и  раза   два  крякнул,   выражая   свое
удовольствие.  --  Так-то  быстрее согреешься, -- заключил он, усаживаясь  у
костра.
     Но коньячного тепла ему хватило только на час, затем наступило обратное
действие. Старик  стал  еще больше мерзнуть,  слабеть, -- так всегда  бывает
после употребления спиртных напитков. Лучше согреваться движением. Состояние
Павла Назаровича становилось все хуже, сырость и холод брали свое. Костер же
горел вяло,  а  дождь  не прекращался. Наконец, погас  и костер.  На  западе
блеснула запоздалая  звезда. С туч  падали последние капли дождя. Пугачева и
Самбуева  не  было.  "Что с ними?" Нашли  ли  они  лошадей, укрылись  ли  от
непогоды?" -- горько думалось о них.
     -- Где-то теперь наш Мошков? -- подумал кто-то вслух.
     При воспоминании о Мошкове и Козлове меня охватывало тревожное чувство.
Исход экспедиции в большой мере зависел от того, сумеют ли они забросить нам
навстречу  продовольствие, преодолеют ли препятствия,  которые,  несомненно,
встретятся  на их пути.  Мы уже  испытали на себе трудности  передвижения по
Саяну,  --  это,  может  быть,  и  являлось  причиной  грустных  мыслей  при
воспоминании о наших товарищах. Но  мы верили в  их силу  и  настойчивость и
старались не поддаваться унынию.
     Медленно,  как  бы неохотно,  поднималось солнце над  зубчатыми грядами
гор,  над  мокрой,  истерзанной ветрами, тайгой, над  проснувшимися птицами,
посылавшими  в  небо чудесные  звуки  утренних песен.  В  прорехах  влажного
тумана,  придавившего  реку,  поблескивали перекаты. Наступил мирный,  ясный
день.
     Вспыхнул костер. Наконец-то можно было отогреть измученное тело.
     Мы осмотрелись. Нас окружала крошечная полянка на берегу реки, заросшая
молодым смешанным лесом.  Справа  и слева  путь преграждали скалистые  мысы,
высунувшиеся  далеко  в реку,  впереди  затаился  коварный  Кизир.  Пугающим
потоком он скользил по дну русла, вздымая мутные валы.
     На стоянку, неизвестно  откуда, выскочил Левка. Он подбежал  к  костру,
бесцеремонно  стряхнул со своей  шубы на  нас влагу и, усевшись возле повара
Алексея, не сводил с него глаз.
     --  Знаю,  что голодный.  Мы, друг,  тоже  еще  ничего  не  ели. А  где
остальные? -- спросил тот, поглаживая кобеля.
     На спуске заржала лошадь. Послышался треск сучьев, понуканье. На поляну
вышел Самбуев,  ведя за  повод Рыжку,  на  котором  горой лежали два тяжелых
вьюка. За Рыжкой шла расседланная Маркиза, легко  и вольно переставляя ноги.
Ее подгонял Пугачев, таща на своем  горбу  седло. Вид у  всех  четверых  был
страшно изнуренный.
     --  Ну,  друзья, попала нам ягодка, настоящая маркиза, -- сказал Трофим
Васильевич, сбрасывая  с плеч седло и устало  опускаясь  на пень.  -- Хотели
ночью  привезти,  не  пожелала  нести  вьюк,  легла  --  и хоть  убей.  Мы и
по-хорошему просили, и угрозами, Шейсран разозлился, говорит, огонь  под ней
надо  развести, чтобы  встала.  Пришлось  заночевать.  Так  вот на  дожде  и
промаялись.  А  утром  Маркиза  сама  поднялась, она,  видите  ли,  пожелала
прогуляться  налегке, даже седло не пожелала везти. Ну и пакость!  --  и  он
угрожающе посмотрел  на костлявую, с  провисшей  спиною  и  впалыми  боками,
Маркизу.
     Солнце  поднималось  выше и выше. Ветер содрал с реки остатки тумана, и
все  ожило,  окружающий мир снова стал прекрасным.  В  блеске утренних лучей
принарядились  гальки,   берега,  столетние  кедры.  В   кустах  послышались
нетерпеливые песни, ласково  шумела  тайга, и даже пляска волн  на  перекате
показалась ликующей и веселой.
     Нужно  было  немедленно   приступать   к  переправе  на  Левый   берег.
Расползалась   по   горам  дневная   теплынь,  таяли  снега,   пробуждались,
приглушенные ночным  морозом, ключи. Вот-вот должна  была  хлынуть  прибылая
вода, и тогда не переплыть нам реки. Кроме того,  вблизи стоянки для лошадей
не  было корма, а противоположный берег представлял собою равнину,  покрытую
редким сыролесьем и прошлогодней травой.
     Лошадей расседлали, сняли узды, но они никак не хотели сами переплывать
реку. У нас была  с собой  резиновая лодка.  Ее загрузили вьюками, чтобы она
была более  устойчивой на  воде,  и  приступили  к  переправе.  В лодку сели
Лебедев  с  Днепровским. К длинной веревке они привязали  Бурку, а остальные
лошади должны были плыть следом за ними.
     Как только лодка,  подхваченная течением, а за ней и Бурка понеслись  к
противоположному  берегу, мы согнали весь табун в воду. Более сильные лошади
стали  сразу пробиваться  вперед, раздувая ноздри и громко фыркая, следом за
ними плыли остальные.
     С  лодкой мы просчитались. Несмотря на груз, она была слишком  легка на
воде и плохо сопротивлялась течению. Бурка ушел далеко вперед,  на всю длину
веревки. Гребцы  работали изо всех сил веслами, стараясь достигнуть пологого
берега, но поток уносил их вместе с конем все ниже и ниже,  в глубь кривуна,
к невысоким скалам, идущим вдоль левого берега.
     Правее всех плыла Дикарка. Опередив табун, она  вдруг свернула влево от
направления, которым шла лодка, и  стала  наискось преодолевать реку. За ней
потянулся весь табун.
     Еще  несколько   напряженных  минут  борьбы  --  и   животные  были  на
противоположном берегу.
     Лодку в это время отбросило под скалу, туда, где, облизывая потемневшие
породы, волны реки  взбиваются  в пену и образуют глубокий водоворот. Сквозь
синеву дня  я  увидел в бинокль,  как  там,  под скалой,  бился, ища  ногами
твердую  опору, Бурка,  стараясь  вырваться из омута,  все сильнее  работали
веслами Лебедев и Днепровский.
     Мы бросились к нижней скале,  но пока добежали до нее, в водовороте уже
не оказалось ни лодки, ни коня. Я долго всматривался в противоположный берег
Кизира, но и там не было видно ни одного живого  существа. Мы прислушивались
к глухому реву  реки,  стараясь поймать крик утопавших,  но  напрасно. В это
время из-за поворота, гонимый легким ветром, надвинулся туман и все скрыл от
наших глаз.
     Вернулись  к  стоянке,  чтобы  немедленно  соорудить плот и  поплыть на
помощь. Тревожась за судьбы  товарищей,  я  остался под  скалой и  продолжал
прислушиваться к речному шуму, все еще надеясь уловить знакомые голоса.
     К  счастью, туман  скоро  рассеялся, и  я увидел  далеко  внизу по реке
Бурку.  Пытаясь  перейти шиверу, куда его снесло  течением,  конь барахтался
между торчащими из воды камнями, падал, прыгал и снова плыл.
     Лебедева и Днепровского не было видно. Дождавшись, когда Бурка добрался
до нашего берега, я сейчас же вернулся к своим, и  через полчаса мы вместе с
Самбуевым уже карабкались по утесам, пробираясь к месту, где вышел конь. Там
мы увидели Лебедева и Днепровского. Лодка оказалась целой. Теперь нужно было
подумать, как вывести  копя наверх, ибо скалы, перехватившие берег, были для
него недоступны Способ, который тогда  применили мои спутники, был  поистине
удивительным.
     Скалистый откос, на который нужно было поднять коня, спадал к  реке под
углом  в  шестьдесят-семьдесят   градусов.  Лебедев  сходил  на  стоянку  за
остальными людьми и захватил две веревки.
     Я  наблюдал за работой, еще  не веря  в благополучный исход. Командовал
Днепровский.  Сначала   расчистили  от  леса  и  пней   уступы,  по  которым
предполагали поднять коня. Затем Бурку подвели поближе к расчищенной полоске
и  накинули ему  на  шею "удавкой" веревку.  Второй веревкой подхватили коня
сзади, и  все  люди, ухватившись  за концы, поднялись наверх. Бурка  к моему
удивлению, стоял очень послушно, как старая водовозная лошадь.
     -- Раз, два -- взяли! -- крикнул Днепровский.
     Бурка встрепенулся. Петля до удушья стянула ему горло. Он задохнулся и,
стараясь  высвободиться из петли, как безумный  бросался на скалу, но  петля
затягивала  все сильнее. Задняя  веревка, подхватив  коня,  тоже  тащила его
вверх. Казалось, что вытянутая до предела шея вот-вот перервется и  огромная
туша  свалится вниз.  Но  этого  не  случилось.  Удушье  продолжалось  всего
несколько секунд. Зато оно породило в коне огромную силу и ловкость. Он, как
дикий баран, сделав несколько прыжков, оказался наверху.
     Я  никогда не видел, чтобы  лошадь  была  способна взобраться по  такой
крутизне.
     Как только Бурка выбрался на скалу, с него мгновенно  сняли веревку, но
он еще долго мотал головой от боли.
     Между тем вода в Кизире быстро мутнела. Поднимаясь, она стала затоплять
берега.  Поплыл  мусор, запенились  заводи. В  тот момент, когда  мы  начали
переправлять  груз  на  другую сторону реки,  из-за поворота выплыл огромный
кедр, смытый  водою  с берега.  Отбросив  вперед мохнатую  вершину  и плавно
покачивая  густыми  корнями, он своим появлением,  будто  глашатай, оповещал
всех о начале весеннего паводка.
     Переправа груза заняла несколько часов. Последним  покинул берег Бурка.
Его завели по реке как можно выше, а на противоположном  берегу поставили на
виду несколько  лошадей. Как только заведенный в  воду  конь поплыл,  с него
сдернули узду, и он благополучно добрался до остальных лошадей.
     Только  теперь, оказавшись  на левом берегу Кизира,  мы  вспомнили  про
голод. Теплый  солнечный  день  опять  поблек,  притихли птицы,  вершины гор
спрятались  под шапками  тумана, небо затянули хмурые тучи, и холодный ветер
предвещал дождь.  А река  продолжала пухнуть,  мутнеть и,  стачивая  берега,
вольно  несла свои вешние воды  в  низовья.  Наш  груз, седла,  одежда  были
мокрыми,  и  без  просушки  дальше  идти  было  невозможно.  Сырость  вообще
губительна  в  походе:  мокрые  потники  на лошадях стирают спины,  портятся
продукты,  одежда,   снаряжение.  Следует  помнить,  что  сырость   обладает
удивительной способностью проникать внутрь  вьюков,  и  никогда  не  следует
полагаться  на  добротную  упаковку. Нужно почаще просушивать,  проветривать
вьюки.
     Лагерем расположились у  реки, на  пологом  берегу,  вблизи белоснежных
берез, приземистых  кедров и  старых,  обмытых  дождем елей. В  густой  чаще
молодняка  росли  черемуха  и  рябина.   Старые  стебли   пырея,   служившие
единственным  кормом  для  лошадей,  густо  покрывали землю. Редкий тальник,
стелющийся  узкой полоской по  самому берегу Кизира,  уже распушился и белым
контуром отделил тайгу от реки.
     Огромное  пламя  костра  ласкало  нас приятным  жаром.  Сушили  одежду,
постели, табак; всюду по поляне были разбросаны вьюки.
     Несмотря  на  все неприятности этого  дня,  мы считали ∙  его  удачным.
Позади осталась переправа через  Кизир, тревожившая  нас последнее  время. И
действительно, опоздай мы на один  только день, пришлось  бы отсиживаться на
берегу в ожидании, когда река смилуется над путешественниками и пропустит на
левый берег.
     Теперь, по словам  Павла  Назаровича,  до Третьего  порога  не придется
думать о переправе; наш путь лежал по левому берегу Кизира.
     Я вышел посмотреть реку. В мутном потоке воды,  словно резные  челноки,
перегоняя друг  друга, проносились мимо смытые с  берегов валежник,  карчи и
даже огромные деревья.
     Река приподнялась и скрыла перекаты.
     Наш  берег  более чем на  два  метра  возвышался над водой,  и  бояться
затопления было рано.
     Спать разместились в одной палатке. Только Павел Назарович, как обычно,
устроился отдельно под елью.
     Удивительно  приятно бывает в сырую  погоду выпить кружку-две  горячего
чая и, забравшись на ночь в теплую постель, заснуть, забыв дневную суету.
     Дождь,  мелкий, как изморось,  продолжал бесшумно ложиться на тайгу. На
крышу палатки с хвои, будто слезы, падали крупные капли влаги.
     Ровно в полночь  в палатке вдруг загорелась свеча. Я выглянул из мешка.
Павел Назарович стоял раздетый и стаскивал с Днепровского одеяло.
     --  Подымайтесь, ребята, беда пришла! -- тревожно произнес  он.  -- Все
кругом затопило!
     Все вскочили и, еще сонные, не разобрав, в чем дело, засуетились.
     Я  скомандовал немедленно рубить лабазы и складывать на  них имущество.
Ночь, темная,  беспросветная, окружала  нас.  Костер  давно  погас.  Самбуев
бросился искать лошадей. Шлепая по воде, он лазил по рытвинам, падал, что-то
бурчал, а через полчаса вернулся без лошадей, вымокший до нитки.
     Кизир вышел из берегов и затоплял низкие  места долины. Вода уже успела
залить ямы, промоины и медленно наступала на образовавшиеся в лесу островки.
Скоро под  водою оказалась и наша стоянка. Поверхность воды сплошь покрылась
мусором  и  мелким  валежником.  Лошади, видимо не  найдя  более подходящего
места, сами пришли к лабазам, на которых  поверх груза разместились  люди. А
дождь  не  переставал,  попрежнему  было  темно  и  холодно.  Мы  то и  дело
выглядывали  из-под  брезента,  пока,  наконец, не  заметили  серую  полоску
рассвета.
     Под  напором  встречного  ветра  тучи  заволновались  и  начали  быстро
отступать на запад. Павел Назарович, поглядывая на небо, заулыбался.
     --  Тучи назад пошли --  погода переломится, -- ободрил он нас,  и  все
повеселели.
     --  Вот она, Тимофей Александрович, жизнь-то наша экспедиционная, между
небом и  землей  находимся,  --  вдруг  обратился Алексей  к  своему  соседу
Курсинову.  --  Как  на курорте:  воздух  чистый,  аппетит  невозможный,  --
продолжал повар.
     Курсинов поднялся, сонливо осмотрелся вокруг и спокойно сказал:
     -- Идти некуда. Потоп, что ли?
     Кругом  --  море  грязной   воды.  Река,  захватив  равнину,  прибывала
медленно. В этот  день мы не рассчитывали увидеть под собою  землю. Но разве
можно было усидеть  на  лабазе сутки!  Мы думали,  что на той возвышенности,
которая примыкает  к скале и куда вчера снесло лодку и Бурку, не было  воды.
Там можно  расположиться  с  большими удобствами, чем  на  лабазе. Но мы  не
знали, какие препятствия встретятся на пути. Днепровский и Самбуев вызвались
идти в разведку.
     С трудом  надули резиновую  лодку  и  покинули лабаз, но  через полчаса
вернулись. Их  не пропустила чаща. Тогда они сели на неоседланных лошадей и,
вооружившись длинными  палками, буквально ощупью, стали пробираться  вниз по
равнине.
     Прилегающий  к  скале  лес  оказался  действительно  незатопленным.  Мы
перебрались  туда вместе  с  лошадьми, необходимым  снаряжением и  небольшим
запасом продовольствия. Погода, наконец, сжалилась над нами. Ветер, разогнав
тучи,  дал  простор  солнцу,   и,  облитая  теплыми   лучами,  тайга  ожила,
похорошела.  Люди шутили,  смеялись,  пережитые  невзгоды будто не  оставили
следов.
     К  двенадцати часам  дня вода спала, и река  скоро вошла  в берега.  Мы
перевезли  весь груз  на новую стоянку, к  четырем часам успели обсушиться и
пересмотреть  вьюки. А  через  час  уже пробирались сквозь затопленный  лес.
Лошади вязли в размокшей почве, падали в ямы, выбиваясь из сил.
     Тяжелее всех шла Маркиза. Она  часто ложилась, кусала переднего  коня и
по  уши  вымазалась в  грязи.  Сначала мы  объясняли все  ее выходки  просто
неумением ходить под  вьюком и, жалеючи, сняли с нее часть груза. Но  лошадь
не удовлетворилась этим и добивалась полного освобождения.
     Когда мы были почти на сухом месте, Маркиза вдруг улеглась в грязь и не
захотела идти дальше.  Мы  уговаривали ее,  помогали подняться,  но  это  не
производило никакого впечатления.
     -- Нашла, когда ванны принимать! -- нервничал Павел Назарович.
     -- Вон, посмотри, --  вдруг обратился  Алексей  к лежащей кобылице,  --
Гнедушка не корчит из себя  "маркизы",  у  нее и вьюк сухой, а у тебя весь в
грязи, да и сама на кого похожа... Тьфу!.. -- сплюнул он с досады.
     --  Стало  быть,  я  сейчас  с   ней  поговорю,  --  сказал   Бурмакин,
протискиваясь вперед.
     Он отстегнул подпруги и взвалил на себя весь вьюк вместе с седлом.
     -- Ох, братцы! Зря ведь ругаем Маркизу. Куда же ей везти такую тяжесть,
ежели я и то с трудом  поднимаю. -- И он встряхнул плечами, как бы поудобнее
укладывая вьюк.
     --  Дайте-ка мне  повод! --  произнес  он,  становясь  впереди  лежащей
лошади. Кто-то бросился к нему,  а мы все расступились, еще не  понимая, что
он задумал.
     Бурмакин перепоясал себе грудь  поводом, поставил пошире короткие ноги,
опробовал ремень.
     -- Стало быть, Маркиза, поехали! -- сказал он спокойно и, сгибаясь  под
тяжестью вьюка,  шагнул  вперед, таща за  собой  лошадь.  Та, вытянув шею  и
оскалив зубы, сопротивлялась, махала головой, билась ногами, но не вставала.
И  все-таки Бурмакин выволок ее вместе  с  валежником и  с болотной тиной на
берег. Там она вдруг вскочила и неизвестно отчего громко заржала.
     --  Вот  это силища-а-а! -- всплеснув  руками, крикнул Павел Назарович.
Товарищи стояли молча, удивленно покачивая головами.

        НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА


     Задурили ключи. Нападение клешей. Черня подводит  к зверям.  На отроге
хребта Крыжина.  Ночью следом  каравана. Медведь  караулит  тропу.  Мы видим
чужой костер. Печальные вести. Идти дальше или возвращаться?

     Вырвавшись из топкой низины, мы подошли к возвышенности, свернули влево
и  стали  обходить   ее  со   стороны  реки.   Холмистый   рельеф  местности
способствовал  более  быстрому стоку воды, отчего почва здесь была несколько
суше.
     Продвигались лесной чащей. Ни  конной, ни пешей тропы по  Кизиру вообще
не  было.  Промышленники-соболятники,  кому  приходилось  заходить  в  глубь
Восточного Саяна, попадали туда только на лодках, а зимой по реке с нартами.
Мы должны  были  проложить проход  для своего  каравана,  а чтобы  тропа  не
затерялась  и  послужила в будущем  нашим  геодезическим  отрядам  и  другим
экспедициям, мы делали по пути двусторонние затесы на деревьях. Стук топоров
нарушал безмолвие леса, уходил все дальше по долине.
     Молодой,  еще  не  распустившийся  березняк  и  кедры   всех  возрастов
вперемежку росли по мертвому лесу. Деревья покрывали собой  сваленные ветром
обломки стволов и вывернутые вместе с землею корни.
     Эти  дни нашего  путешествия  я всегда  вспоминаю,  как  самое  тяжелое
испытание.
     Нас  все еще продолжал окружать печальный пейзаж  мертвого леса. Но уже
чаще  попадались массивы зеленых кедров, чувствовалось, что где-то  недалеко
уже  настоящая  тайга,  и  это прибавляло  нам  силы.  Люди  не унывали  и с
неутомимым упорством преодолевали препятствия.
     Мы обогнули первую возвышенность и опять  попали  в затопленную низину.
Снова началась борьба с грязью и топями. Лошади вязли по брюхо, заваливались
в  ямы, и нам  то и дело приходилось  расседлывать их,  вытаскивать, а затем
снова вьючить и пробиваться вперед.
     Более часа мы блуждали по чаще, утопая в размягшей почве, пока не вышли
к руслу  ключа. В летнее время мы бы его, наверное, и не заметили, но теперь
после дождя  и под  напором  снежной  воды он превратился  в  мощный  поток.
Пришлось остановиться.  Павел  Назарович  и  Днепровский ушли -- один вверх,
другой вниз, на поиски более подходящего места для переправы, но вернулись с
неутешительными вестями. Берега ключа были круты, забиты плавником: всюду по
руслу  лежали  недавно  сваленные  и  снесенные  водою  ели  и  кедры;   дно
изобиловало крупными камнями.
     Пришлось  готовить  переправу.   Снова  застучали  топоры,  с  грохотом
повалились  через  ключ  срубленные  деревья.  Одни, падая, ломались,  и  их
уносила вода;  другие, ложась поперек  ключа, не в  силах были противостоять
потоку и,  развернувшись  вершинами, тоже уплывали  вниз,  загромождая собою
русло.
     Но упорство людей победило. Одно дерево удалось положить так, что, оно,
упираясь корнем и вершиной в берега, повисло над водою. По нему перешли  два
человека  на  противоположную сторону  и свалили оттуда высокую ель, так что
оба  дерева легли рядом. Но прежде  чем  приступить к  переноске  груза,  мы
обрубили сучья и протянули веревку, которая должна была заменить нам перила.
     Сначала   переправили    лошадей.   В   данном   случае   нельзя   было
воспользоваться  обычным  приемом -- переправлять их всех разом, гоном. Ключ
был  глубиной более  двух метров, а течение настолько  быстро, что  животных
непременно снесло бы вниз. Решили переводить лошадей в одиночку.
     На долю Бурки  и на этот раз выпало первому испытать силу потока. К его
крепкому  поводу  привязали  длинную  веревку,  конец которой  перенесли  на
противоположный берег, а  затем общими силами стали сталкивать  коня в воду.
Бурка долго сопротивлялся,  но, прижатый нами к ключу, вдруг сделал огромный
прыжок и с головой окунулся в мутный  поток. При прыжке  веревка попала  под
передние ноги  коню  и  запутала  его.  Не имея  возможности  сопротивляться
течению,  Бурка поплыл вниз, а люди, стоявшие на противоположном берегу,  не
могли натянуть веревку: боялись, что конь  окончательно запутается  в  ней и
захлебнется. К счастью, Бурка повернул обратно и с нашей помощью выбрался на
берег в том месте, где стояли другие лошади.
     Пришлось до утра отказаться от переправы лошадей и оставить  их на ночь
на  левом  берегу.  Сами  же  мы  перетащили  свое  имущество  на  правый  и
расположились на ночлег.
        x x x
     Человек, который  провел долгий  день на свежем воздухе, в  лесу  или в
горах, да еще  крепко при  этом  поработал, обычно засыпает быстро.  Его  не
тревожат  ни бессонница, ни сновидения, он не слышит шороха  ночных букашек,
не замечает кочек и шишек  под собственным боком.  При  всех  неудобствах за
короткую летнюю  ночь он успевает отдохнуть. Я  всегда  удивлялся особенному
свойству Саянских гор в этом  отношении. Они умели за  день изматывать  наши
силы, но еще быстрее восстанавливали их.
     Все спали крепко. Не колыхались мохнатые вершины кедров, словно  боясь,
нарушить тишину холодной ночи;  дремал ручей,  даже костер,  наш  неизменный
спутник, уснул в эту ночь, прикрывшись толстым слоем пепла, и только изредка
кто-нибудь  тихо  всхрапывал  да  иногда Левка  или Черня  во  сне  легонько
взвизгивали.
     В  такие  весенние  ночи жизнь  в  тайге  начинается  не  сразу. Еще не
посветлеет  небо и  под  покровом мрака спят  лес  и  горы,  как  неожиданно
откуда-то  прорвется  одинокий  и  невнятный  звук:  не то треснул сломанный
сучок, не то спросонья  пикнула  птичка.  То  по  лесу  пронесется  ветерок,
отзовется звонким  журчаньем  ручей,  и,  сожалея  о короткой ночи, в старом
ельнике уныло прокричит сова. Это значит -- ночь на исходе.
     Но вот начало светать и на смену всему неясному вдруг звонко раздалось:
"Др-р-р-р... др-р-р-р..." Это песня токующего дятла. Он устроился  где-то на
сухостойном  дереве и крепким  носом выбивает дробь.  За ним все  проснется,
зашевелится,  запоет, а  вскоре  и румяный  рассвет,  будто  зарево далекого
пожара, окрасит восток.
     Я встал и раздул огонь. За мной поднялись  остальные:  каждый спешил  к
огню и тотчас же раздевался.  Оказалось, что ночью мы подверглись  нападению
клещей.
     Обычно клещи всасываются так глубоко и крепко, что если  его тянуть  от
тела, у него отрывается головка, и тогда  длительное время рана не заживает,
вызывая болезненный зуд и  воспаление.  Чтобы  заставить  клеща  добровольно
покинуть  рану,  мы делали очень  просто:  капали  на него  чуточку  масла и
непрерывно шевелили насекомое пальцем. Через  несколько секунд клещ отпадал.
Рану прижигали йодом.
     Всю весну в Саянах  мы вели каждодневную борьбу с этими отвратительными
насекомыми.  В  тайге  они обычно появляются, как только начнет  таять снег.
Особенно много их  бывает в  мае и  в первой половине июня. Еловая заросль и
пихтовая чаща -- излюбленные места скопления насекомых.
     Чтобы избавиться от клещей, нам нужно было немедленно покинуть ельник.
     Самбуев, не  дожидаясь распоряжения, пошел искать лошадей, но, дойдя до
ключа, окликнул  нас. От  бурного потока, преграждавшего нам вчера путь,  не
осталось и следа, а вода, которая еще протекала по дну ключа, была настолько
незначительна, что ее можно было  перейти  вброд, не  набрав в сапоги.  Наша
кладка  висела высоко  над  водою. Она  оказывалась ненужным  сооружением, а
затраченный труд -- напрасным. Лошади  сами нашли более подходящее место для
переправы и спокойно паслись на возвышенности правого берега.
     Завьючив  их,  мы  покинули  стоянку.  Караван,  вытянувшись  по  чаще,
продолжал свой путь на восток. Удары топоров нарушили тишину  тайги. Лебедев
и Бурмакин, будто споря  друг с другом, валили мелкий лес, разрубали колоды.
Работы было много. Лошадям приходилось подолгу простаивать, пока  разведчики
разыскивали проход  через завал  или  топь.  Животные не привыкли ходить без
погонщиков.  Да и вьюки на непривычных спинах  лежали неловко,  задевали  за
деревья и набивали  спины.  А если  погонщик  отлучался,  лошади  сейчас  же
сбивались  с тропы,  лезли в завал; и  нам нужно было тратить много времени,
чтобы восстановить порядок.  За первую половину  дня продвинулись  только на
восемь километров.
     В полдень  перед нами появился Кизир. Живописная поляна,  на которую мы
въехали,  была  покрыта  только  что  пробивавшейся  зеленой травой. Лошади,
завидя   корм,  набросились  на  него  и  разбрелись  по  поляне.  Так  рано
останавливаться  не хотелось, но  нельзя было  не  считаться  с тем,  что за
последние дни наши кони изрядно наголодались.
     День был на редкость мягкий и  даже жаркий. Наконец-то мы почувствовали
весну  во  всей  ее силе и красоте.  Подступившие к  поляне  березы, обмытые
майскими  дождями,  уже  готовы  были  разодеться  в  зеленый наряд.  Кедры,
положившие на землю узорчатые тени, стояли обновленные, украшая темной хвоей
прижавшийся к берегу лес. В  залитых солнцем уголках поляны  уже  показались
лютики -- первые цветы весны.
     Поляна  привлекала внимание лесных птиц.  Нельзя было не заметить здесь
необычного  оживления. В береговых зарослях нет-нет да и вспорхнет то дрозд,
то овсянка, то  чечевица. В  лесу, прилегающем  к поляне, попадались клесты,
любители  пошелушить  еловую  шишку,  снегири,  чечетки,   поползни  --  эти
удивительные мастера бегать  по  стволам деревьев.  Оживились  и  берега. То
пролетая табунок горных бекасов, направлявшихся к родным высокогорным лугам,
то  появлялись белые  и  желтые  трясогузки, кулики.  Они, не  замечая  нас,
копались в наноснике или бегали по мягкой гальке, отыскивая корм. Иногда над
рекою молчаливо проносился караван  гусей  или шумела  стая чирков,  играя в
полете.
     Пришла весна!
     После  обеда  Пугачев с Патрикеевым, вооружившись топорами, отправились
вперед  прорубать дорогу,  а остальные  с лошадьми  остались на стоянке.  Мы
изменили распорядок дня. Чтобы завьюченные лошади не дожидались в пути, пока
прорубщики проложат дорогу, решили выступать с конями  спустя  два-три часа.
Это удлиняло отдых лошадей и не изнуряло их ненужными остановками в пути.
     Чтобы  иметь  представление о той  местности, которую  мы пересекаем, и
сделать  маршрутные  зарисовки,  я  решил  выйти  на  один из отрогов хребта
Крыжина, круто спадающего в долину. С собою захватил и Черню.
     За   поляной  показалась   широкая  возвышенность,  урезанная  с  боков
глубокими распадками, по  дну  которых плескались мутные  ключи. Нас окружал
молодой кедровый лес,  пришедший  на смену давно  погибшим от пожара  старым
кедрам. О них напоминали трухлявые пни, часто попадавшиеся на глаза.
     Мы  подбирались  все  ближе к хребту. Слабый  ветерок  набрасывал запах
нагретой  солнцем  хвои, набухших почек, перегнившей листвы и сотен  других,
еле уловимых, запахов пробудившейся к жизни  лесной чащи. Отовсюду слышались
радостные песни  птиц.  В  просветах  зеленых  крон  поблескивали  снега  на
скалистых вершинах, а впереди по долине стеной  поднялась хвойная тайга, как
бы преграждая путь погибшему пихтовому лесу.
     По темнозеленому мху,  который обычно устилает  землю  кедровых  лесов,
небрежно раскинулся бледножелтый ягель.  Удачное сочетание этих  двух цветов
напоминало ярко расшитую скатерть, брошенную к нашим ногам.
     Лес, видимо,  служил  излюбленным местом пребывания  маралов.  Мы часто
встречали их лежки и места  кормежек.  Попадались и следы сокжоев.  В  одном
месте, на хорошо заметной  звериной тропе, следом  за  медведем  просеменила
росомаха, наверное, рассчитывая поживиться остатками его трапезы.
     Впечатление  от  всего было  огромное, и я поддался особому настроению,
пожалуй, даже несколько  торжественному, сознавая, что мы вступаем в пределы
величественной страны и ее живой, первобытной природы.
     Черня был  возбужден. Его раздражало  недавнее присутствие здесь  диких
животных. Он то  громко втягивал  воздух, стараясь что-то уловить  в нем, то
подозрительно обнюхивал веточку или след и,  насторожив уши, останавливался,
внимательно  прислушивался   к   тишине,   фиксируя  звуки,  неуловимые  для
человеческого слуха. Я следил за собакой и сам невольно заражался охотничьей
страстью.
     Вдруг  где-то выше по  гребню тревожно прокричала кедровка, и сейчас же
Черня, бросившись  вперед, натянул поводок.  Я прислушался,  но в лесу  было
тихо. Собака между тем поглядывала на  меня и, нервно  переступая с  ноги на
ногу,  просилась  вперед.  Сдерживая ее,  я  прибавил шагу  и  скоро  сквозь
поредевший лес увидел крутой откос,  по которому торопливым шагом уходили от
нас маралы: бык и две матки. Я сразу узнал их по желтоватым фартучкам сзади.
     Звери  остановились  и,  повернув  к  нам  головы,  замерли  на  месте.
Остановились  и мы. Черня застыл, как пойнтер  на  стойке.  А  когда изюбры,
почувствовав опасность, сорвались с места и бросились наверх, он укоризненно
посмотрел на меня, как бы спрашивая, почему я не стреляю.
     Весной изюбры бывают настолько худы, что в котле сваренного  мяса вы не
найдете и слезинки  жира. Это удел  всех копытных зверей Сибири.  Холодные и
продолжительные  зимы страшно изнуряют диких животных. Исключение составляют
стельные  матки,   которые,   по  непреложному  закону   природы,  сохраняют
незначительное  отложение  жира.  Мы  предпочитали охоту  на  медведя,  мясо
которого в мае еще достаточно прожирено.
     Черня долго не мог прийти в себя, нервничал, рвался вперед и успокоился
только тогда, когда, минуя звериный след, мы стали подниматься по россыпи на
верх откоса.  Все шире открывалась залитая солнцем панорама гор.  Еще больше
потемнели, опоясывая белогорья, кедровые леса. Стала бурой долина Кизира.  Я
случайно  посмотрел  на  пройденный  путь и был крайне  удивлен:  от низкого
горизонта  не  осталось  и следа.  Пропустив нас вперед,  горы позади  вдруг
сомкнулись, приподнялись и  приняли  грозный вид.  Теперь  мы были  в полной
власти этого сурового края.
     Я  продолжал  взбираться по  откосу,  и вместе со  мной все выше и выше
поднимался  заснеженный горизонт.  Черня  попрежнему  недоверчиво  обнюхивал
воздух: он взглядывал то в глубь расщелин,  то на соседний склон и мгновенно
реагировал на малейший звук.
     Наконец,  мы очутились наверху  и совершенно неожиданно  попали в гарь.
Молодой  кедровый лес, покрывающий небольшую полоску равнины, примостившейся
между бровкой леса и отрогом Козя, сгорел, видимо, от грозы.
     Пожар -- это самая страшная,  всепожирающая  сила  в  лесу.  После него
надолго  замирает жизнь, меняется растительный покров,  мелеют ручьи  и даже
реки.
     Я  присел на полусгоревшую  колоду. На  всем, что окружало  меня лежала
непоправимая  печаль. Тайга  превратилась  в  мрачную  пустыню, но,  как  ни
странно, и  в  ней не  прекращалась своеобразная  жизнь. Отовсюду  доносился
стук, шум крыльев, крик. Это  орудовали дятлы. Словно на стройке, в лесу шла
непрерывная работа: птицы сбивали кору, долбили стволы, корни.
     Из четырех  видов дятлов, встречающихся  на Саяне: белоспинный, большой
пестрый, желна и трехпалый, чаще  всего  попадается на  глаза последний. При
виде нас птицы срывались с дерева и с криком улетали в глубь леса.
     "Удивительная птица дятел!" -- думал я, наблюдая, как он,  ловко  кроша
древесину, добирался до  невидимого глазом червячка.  Он  не  принадлежит  к
певчим птицам, не обладает и красотой, но зато является поистине  тружеником
тайги и неизменным обитателем погибших лесов,  старых гарей.  Независимо  от
причины гибели леса  в  числе  первых его  поселенцев всегда можно встретить
дятла.  Порой удивляешься тому,  как  быстро птица находит  районы погибшего
леса.
     Природа приучила птицу питаться личинками различных  насекомых, живущих
под  корою,  в складках  ее и  в глубине  мертвых стволов.  Кому приходилось
наблюдать дятла, тот, наверное, не раз удивлялся его работе.
     Погибший лес, среди которого  я находился, представлял мрачную картину.
Там, где еще недавно шумели зеленые деревья,  теперь валялась сбитая дятлами
кора  и осыпавшаяся хвоя.  Пройдет  много лет,  пока  здесь  появится  снова
растительный покров. Большую помощь молодым деревьям окажут дятлы.
     Они, как терпеливые садовники, уничтожая паразитирующих насекомых  и их
личинки,  помогут на  этой  гари  вырасти  новому лесу  и  долго,  до  самой
старости, будут охранять его от всяких вредителей.
     Добывая червячков, дятел долбит мертвую древесину каждый день, от  зари
до  зари, проделывая ходы  в пустотелые корни и дупла. Через несколько лет в
эту   гарь  заглянет  колонок,  поселится   сова,  и  многие   другие  птицы
воспользуются  работой  дятла.  В  дуплах  они  сделают гнезда,  будут здесь
прятать добычу  и спасаться  от  врага.  Придет сюда и соболь. В  корнях  он
устроит скрытое убежище и отсюда будет  делать набеги, уничтожать поблизости
белок и птиц. Не щадит этот хищник и  дятла,  трудом которого пользуется всю
жизнь.
     Пока я  рассматривал гарь,  в глубине  долины, где чуть  заметно белела
полоска  Кизира, исчез  дым  костра. Видимо,  наш  караван  уже находился  в
походе.  Шел шестой  час.  Я поднялся  на  отрог, чтобы закончить маршрутную
зарисовку.
     Отсюда хорошо  был виден горизонт, увенчанный гребнями  скалистых  гор.
Будто строгие стражи высоко  поднимались вершины,  оберегая сокровища Саяна.
Сколько мыслей, сколько волнений вызывали эти угрюмые горы. В солнечный день
они были особенно хороши в своем заснеженном наряде.
     Покрывая долину, лес поднимается  по склонам хребта примерно  до высоты
1400  метров (над  уровнем моря). В защищенных от ветра местах и по вершинам
ущелий  его граница проходит  немного выше. Иногда лес достигает цирков,  но
никогда не растет в них. Там постоянно сыро и холодно.
     На обратном пути, не заходя на стоянку, я пошел  напрямик, полагая, что
тропа должна быть проложена вдоль Кизира по сыролесью. В долине обозначалось
русло  неизвестного ключа, доверху заполненного снеговой  водой.  Глубина не
позволяла  перейти  его вброд. В  поисках  переправы я пошел по  ключу вниз,
затем  вверх, а  вода  все  прибывала  и местами  вышла из берегов. Размывая
почву,  она  шумно  скатывалась  вниз  к  Кизиру.  Только  через  два  часа,
пробравшись  далеко вверх по узкому  ущелью, я, наконец, оказался  на правом
берегу и  вышел на прорубленную тропу.  Уже темнело. Освобожденный Черня все
время шел за мною, но, увидев след каравана, сейчас же пустился вдогонку.
     "Идти  или  заночевать?"  --  раздумывал  я,  когда тропа завела меня в
густой кедровый лес. Вдруг совсем близко кто-то  фыркнул и замер.  Повинуясь
инстинкту, я мгновенно отскочил в сторону и, встав за дерево, приготовился к
защите.  Но  вокруг стало  снова  тихо.  Я  даже усомнился:  существовал  ли
действительно звук,  что так внезапно  испугал  меня, и  не является  ли  он
результатом  той  напряженности,  которая охватывает человека, принужденного
темной  ночью  бродить  по  лесу?  Я  снова прислушался  и,  чтобы  рассеять
сомнение, громко крикнул.
     Затрещали кусты, невидимое существо снова фыркнуло, на этот  раз  более
громко. Я сделал  еще  несколько шагов, намеренно  стараясь  производить при
этом как можно больше шума, и чиркнул спичкой.  На миг распахнулась темнота,
В  пяти  метрах от меня  стоял  привязанный к дереву Рыжка.  Рука, державшая
готовый к выстрелу штуцер, опустилась, и напряжение, словно  тяжелая одежда,
свалилось с плеч.
     Конь был  без  вьюка, но  заседланный.  Его  оставили  мои спутники, не
надеясь, что я скоро их догоню. Я  подошел к лошади. Рыжка был самый сильный
и рослый конь  нашего табуна. Он хорошо  ходил  по  следу, а в данном случае
именно эта его способность и пригодилась мне.
     Я отвязал повод, вскочил в  седло, и  Рыжка, получив свободу, торопливо
зашагал по тропе.
     Мы  поднялись  на  небольшую возвышенность.  Вдруг конь остановился  и,
насторожив уши,  замер на месте.  Снова  непонятная тревога охватила меня. А
Рыжка храпел, пятился назад и готов был броситься обратно по тропе.
     Соскочив с седла, я с трудом сдерживал разволновавшуюся лошадь. Не было
сомнений, что где-то  близко  впереди притаился зверь  и  его-то присутствие
уловил чутьем Рыжка.
     Не успел я принять решение, как Рыжка вырвал  повод и,  ломая  сучьи, с
шумом удалился. Снова я остался один,  окутанный мраком  ночи. Страх охватил
меня.
     Я держал в руках штуцер, обращенный  в сторону невидимого врага, и ждал
шороха или малейшего звука.
     Прошло немного более  минуты, и вдруг  совсем близко, в полоске лунного
света, блеснули две  яркие, пронизывающие  "фары". Они направились  на меня.
Дрожь  пробежала по  всему  телу,  руки  до боли  сжали  штуцер.  Я  впервые
почувствовал  на себе  властный взгляд зверя.  Но вот огоньки стали медленно
сближаться  и,  слившись в один, погасли.  В  долетевшем до  слуха шорохе  я
уловил ленивую поступь медвежьих лап.
     Напрягая до  предела  зрение и слух,  я  еще  долго  стоял,  охваченный
тревогой. Судя  по медлительности медведя,  он неохотно уступал  тропу. Этот
зверь не знает достойного себе врага и привык, чтобы при его приближении все
улетало, пряталось и бежало. Но человек,  всегда несущий  с  собой  какой-то
особый запах, пугающий зверей, наводит страх и на медведя.
     Я  стоял  в  раздумье,  не  зная,  ушел   ли   косолапый  совсем   или,
переместившись, снова ждет меня на тропе.
     Поднялась луна. В кедровом лесу  немного посветлело.  Я решил вернуться
по тропе к завалу и там ночевать. Каково же было мое удивление, когда метров
через  триста  я  увидел  Рыжку! Он  на  бегу захлестнул поводом  за кедр  и
задержался. Спустя несколько минут  мы  снова вместе  пробирались  по тропе.
Конь  шел   осторожно,  присматриваясь  и  часто  похрапывая.  Вдруг,  будто
ужаленный, он  сделал огромный прыжок  и бросился  вперед. Видимо,  на  этом
месте нас поджидал медведь.
     Тропа, виляя между старыми кедрами, уходила все глубже в тайгу. Местами
она исчезала, и тогда конь нагибал голову, как бы  проверяя,  не сбился ли с
пути.  Но  вот  совсем неожиданно послышалось ржание  отбившейся  от  табуна
лошади, и сейчас же Рыжка несмело ответил ей.
     Через  десять  минут  мы были на биваке.  Дежурил  Лебедев.  Он  крайне
удивился, увидев меня.
     -- Разве это не ваш костер горит ниже по реке? -- спросил он, отходя от
огня и всматриваясь в  темноту. Я подошел к нему. Километра два ниже лагеря,
на берегу Кизира сквозь ночную темноту ясно виднелся огонь.
     -- Неужели Кудрявцев вернулся с Кинзилюка? -- удивился я.
     -- Не может быть. Мы остановились еще засветло, он не проплывал, к тому
же огонь всего часа два как появился, -- ответил Кирилл.
     Этот разговор услышали остальные, и лагерь проснулся.
     -- Кто же  это может быть? --  спрашиваем мы друг друга, не  переставая
посматривать на загадочный огонек.
     Сомнений  не было  --  там  ночевали  люди,  или  по крайней  мере один
человек. Но кто именно? Своих мы не ждали.
     Наскоро  утолив  голод,  мы  с Прокопием,  захватив винтовки  и  Черню,
направились на огонь.
     В  заводях  притихшей  реки отражался щербатый  месяц.  На тайгу оседал
прозрачный  туман. Под темным сводом  кедрового леса  тускло  белели березы.
Прокопий, держа на поводу Черню, уверенно отмерял  чащу крупными шагами. Шли
вдоль  берега,  обходя  невысокие скалы, нависшие  над рекой,  а  огонек, не
угасая,  маячил впереди. То он  казался  совсем близко,  и мы,  убавив  шаг,
передвигались  с большой  осторожностью,  то  вдруг он исчезал  и  появлялся
где-то  далеко  в пространстве.  На  небольшой  возвышенности, узким  языком
спускавшейся  к Кизиру, мы  притаились. Совсем  неожиданно  костер  оказался
метрах в полутораста от нас.
     Бинокль помог кое-что  разглядеть. У костра, прикрываясь телогрейками и
скорчившись от  холода,  спали двое. Тощие  котомки, ружье, ведро  висели на
сучке ближнего дерева. Ни лошадей, ни  седел  не было видно. "Может быть это
промышленники? Но где же лодка?" -- думал я. Все это было загадочно.
     Крадучись мы подошли еще  метров  на  тридцать.  У  того же дерева, где
висела  котомка,  стояло два  посоха, люди  шли  пешком.  По  реке  пробежал
холодный ветерок. Вздрогнули и закачались  ночные тени лохматых кедров. Один
из спавших встал, поправил огонь, погрелся и снова улегся.
     Идти прямо к костру  мы не решались. Черня тоже,  как и мы,  пристально
следил  за костром.  Прокопий  отстегнул поводок, и  умная  собака  бесшумно
проскользнула  чащу, но, выскочив на поляну, на мгновенье  замерла.  Потянув
воздух, она обошла спящих справа, еще  потянула, но более продолжительно, и,
вытянувшись, почти ползком, стала приближаться  к костру. У изголовья одного
из  спящих Черня остановился и к нашему великому удивлению завилял  хвостом.
Разбуженный  шорохом человек проснулся,  вскочил, стал  дико оглядываться и,
наконец, обнял Черню.
     Изумленные всем  случившимся, мы с Прокопием спустились к костру. Когда
обнимавший  Черню  человек обернулся  в нашу  сторону,  мы  узнали  Мошкова,
которого уж  никак  не  ожидали здесь  встретить. Проснулся  и  его спутник,
Степан Козлов.  На их  лицах лежало спокойствие уже пережитых волнений. Наши
взгляды  с  Мошковым  сошлись,  и  страшная  догадка   пронзила  меня.  Ноги
отяжелели,  отказались передвигаться, из памяти выпали слова приветствия. Мы
даже не поздоровались.
     Я  ни  о  чем не  спрашивал, боясь услышать из уст Мошкова  ту страшную
весть,   которую   он  действительно   принес   нам.  Мошков,  полураздетый,
измученный,  стоял  перед  нами,  безвольно  опустив  забинтованную  грязной
тряпкой руку. Его  изорванная,  покрытая  латками  одежда,  носила отпечаток
тяжелого  и длительного  пути.  Из  пасти  разорванного  сапога  выглядывали
пальцы. Но обросшее густой щетиной и почти почерневшее от ветра лицо Мошкова
было спокойным, казалось, он готов выслушать любой приговор.
     Степан Козлов,  накинув на плечи  потрепанную телогрейку, стоял рядом с
Мошковым  такой  же усталый,  почерневший,  подавшись  несколько  вперед, он
упрямо смотрел мне в глаза, как бы пытаясь разгадать мои мысли.
     -- Вы почему здесь? -- вырвалось у меня.
     Мошков, не глядя, подсунул ногою головешку в костер и, приподняв брови,
посмотрел куда-то мимо меня.
     --  Не  смогли  забросить груз, вот и решили  догонять, --  ответил он,
растягивая слова и не зная, куда девать свой взгляд.
     Я присел на  бревно, конец которого бесшумно  тлел,  охваченный  огнем.
Луна бесследно  исчезла.  В  просветах  облаков резко  чернело  темное небо,
крапленное тусклыми звездами.  Из  тьмы доносилось влажное свободное дыхание
-- отрывки глухого  рокота реки. Перед глазами, как на  экране, со свежестью
сегодняшнего  дня,  возник весь пройденный путь:  завалы, кровавые рубцы  на
плечах от нартовых лямок, переправы, гибель лошадей, бессонные ночи.
     -- Неужели придется возвращаться?.. -- произнес я вслух.
     Мошков опустился на  бревно  рядом  со мною. Не торопясь  вытащил из-за
голенища  кисет,  оторвал  от  помятой  газеты клочок,  медленно  закурил  и
продолжал сидеть замкнутый, с впалыми глазами. Молчала ночь,  молчала тайга,
горы, люди. Только багровое пламя  костра  с треском бросало в холодное небо
искры. Казалось, все окружающее ждало ответа на этот вопрос.
     Я сидел, не в силах прийти в себя  от неожиданной встречи, а главное --
от той  вести,  что  принесли  нам Мошков и Козлов.  Хотелось, чтобы все это
оказалось  сном,  чтобы пролетел он, как  ночь. Но увы! Передо  мною  стояли
живые люди, я видел их исхудалые лица и печальные глаза.
     -- Значит, не бывать нам на Саяне, так, что ли, Пантелеймон? Ты подумал
об этом, прежде чем идти сюда? -- спросил я Мошкова.
     -- Все обдумали, поэтому и пошли догонять,  иначе бог  знает, что могло
получиться с  вами, --  ответил  он ослабевшим голосом. --  Мы  не забросили
продовольствия  в  глубь  Саяна,  как  намечалось  по  плану, и не  могли не
предупредить вас об  этом. А теперь сами решайте, идти  ли дальше  или лучше
вернуться.
     Снова молчание, длительное, ненужное.
     --  Ведь мы  на  вас  надеялись, как  на  каменную  гору, почему же так
получилось?
     -- Кто  мог подумать, что  так рано придет  весна и  в апреле  начнется
ледоход. На  аэродромах  нигде не осталось  снега,  взлетать  самолеты могли
только на колесах, а в горах они должны совершать посадку на лыжах, ведь там
еще  снег.  Ничего мы не  могли  сделать, вот и пошли  через  эти  проклятые
завалы. Думали в четыре дня догнать, а вот  уже одиннадцать  идем. С  вечера
огонь увидели,  знаем, что  наши рядом, а сил добраться  нет.  Заночевали...
Пять дней крошки во рту не  было, изголодались... Есть ли у вас с собой хоть
маленький кусочек хлеба?
     У  Днепровского оказался  ломтик лепешки,  который он обычно носил  про
запас.  Мошков бережно взял его обеими руками, разрезал ножом пополам и одну
половину передал Козлову. Прокопий засуетился, подогревая чайник, а Мошков и
Козлов  присели к  огню и нетерпеливо отщипывали маленькие кусочки  лепешки,
подолгу жевали их.  Когда чайник  закипел, я разыскал  в рюкзаках кружки,  и
товарищи стали пить чай.
     Состояние   человека,   вынужденного  голодать  продолжительное  время,
понятно только тому,  кто сам переживал  голод.  Тяжелее  всего  переносятся
первые два  дня, когда вы находитесь еще  во власти воспоминаний о последнем
обеде,  когда память,  будто издеваясь,  приводит  на  ум  мысли о  когда-то
недоеденном кусочке жирной медвежатины или о чашке сладкого чая. То вдруг вы
почувствуете запах гречневой каши или  яичницы. А во сне видите всевозможные
яства.
     Наконец,  на   третий  день  человека,   истерзанного   воспоминаниями,
усталостью и истощением,  начинает  охватывать безразличие.  Горе тому,  кто
поддастся этому состоянию и не противопоставит ему свою  волю: не выпутаться
тогда  ему  из тайги, не  найти своих  палаток  в горах  или в тундре. Нужно
помнить, что у человека  всегда имеется  скрытый запас  энергии, позволяющий
ему  не  только существовать много  дней без  пищи, но  делать  в  состоянии
истощения длительные переходы. Используйте этот резерв без паники, как можно
меньше поддаваясь предательскому сну, и вы достигнете цели!..
     -- Писем не принесли? -- обрывая молчание, спросил Днепровский.
     -- Алексею  Лазареву одно есть, больше никому... -- ответил  Мошков, не
отрывая взгляда от лепешки.
     Мы решили, не задерживаясь, отправиться в лагерь.  Шли медленно. Мошков
и Козлов совсем ослабели.  Они с трудом передвигали  ноги,  кое-как  плелись
следом за нами.
     Через  час  мы  перешли последний ручей  и  оказались в лагере. Алексей
хлопотал у костра над приготовлением завтрака.
     -- Откуда же это вы взялись, с неба, что ли, свалились? -- произнес он,
вытирая руки и протягивая их пришельцам.
     Появление Мошкова и  Козлова поразило всех. Никто  не  ожидал,  что так
случится с  грузом.  Начались  расспросы, по рукам  пошли кисеты, задымились
цыгарки.  Люди  приуныли, ушли в  себя. На их устах  застыл один вопрос: что
делать дальше?
     За  горами  сочился бледный рассвет с звонкими песнями  ранних птиц,  с
утренней прохладой, с клочьями тумана над притихшей за ночь рекою. Но теперь
нам все  это  казалось  безрадостным,  чужим,  может быть,  не  нужным  Даже
пылающий костер  не  соблазнял нас своим теплом. На колоде, поодаль от огня,
сидел  Мошков,  все  еще замкнутый, измученный  со  стиснутыми челюстями  от
физической боли -- ему Пугачев и  Лебедев разбинтовывали левую руку с сильно
распухшим и почерневшим большим пальцем.
     Я подошел  к ним, и то, что  увидел, очень обеспокоило меня.  На руке у
Мошкова  не  было раны или нарыва,  но давно  происходил болезненный процесс
где-то глубоко возле фаланги большого пальца, от чего вспухла вся кисть.
     -- Зачем же ты шел с такой болячкой сюда? -- вырвалось у меня.
     Он с сожалением покачал головою.
     -- Знаю, что во всем я виноват, даже в своих болячках... Думал  зайти в
Черемшанке к фельдшеру, да побоялся: начнет резать -- задержимся, и тогда бы
уж мы не догнали вас, -- ответил он.
     Наши познания  в медицине  не  выходили  за  пределы  нескольких  самых
элементарных заболеваний, сопутствующих экспедиции,  для лечения  которых  в
походной   аптечке  всегда  хранились  в   достаточном  количестве  наиболее
радикальные средства. Кроме медикаментов,  мы  имели с собой небольшой набор
хирургических инструментов для наружных операций и щипцы для удаления зубов.
     После подробного  осмотра Трофим Васильевич  наложил  на  больной палец
пластырь, считая  его  универсальным средством  от всех нарывов, и перевязал
кисть чистым бинтом.
     С  противоположной  стороны костра  сидел Козлов и  что-то  рассказывал
группе товарищей, выбирая из консервной банки мясо.
     Примостившись   возле   кухонной  посуды  на   виду  у  всех,   Алексей
рассматривал потрепанный конверт, на лицевой стороне которого стоял знакомый
ему  штамп родной  деревенской  почты.  Нужно  было видеть этого счастливца!
Сколько важности и блаженства было в его  глазах!  Он долго  вертел в  руках
письмо,  затем  прочел  вслух  адрес  и  медленно стал "вспарывать"  конверт
кухонным ножом. Все притихли. Алексей вытащил письмо, бережно свернул пустой
конверт и спрятал его в карман телогрейки. Все  это  он делал  не  спеша,  с
большой любовью, а товарищи, не двигаясь с мест, с завистью следили за ним.
     Наконец,  письмо развернуто.  От  первой же  теплой фразы  лицо Алексея
озарилось улыбкой. Невольно заулыбались и сидевшие вокруг товарищи. Но вдруг
счастливец помрачнел. Глаза его, продолжая скользить по строчкам письма, все
больше и больше заволакивались влагой,  и две крупные слезы упали на бумагу.
Он читал и плакал.
     Товарищи  подошли  ближе  к  Алексею  и,  выражая взглядами  молчаливое
сочувствие, хотели  было  успокоить  его,  как  вдруг  он сорвался с  места,
подскочил к Мошкову и поцеловал.
     Потом подбежал к Козлову, обнял его и закричал:
     -- Степа! Степа! Спасибо, дорогой! -- и снова заплакал.
     Затем  Алексей бережно  свернул  письмо,  вложил  обратно  в конверт  и
спрятал его в кухонный ящик, который всегда у него находился на замке. Так и
не узнали мы тогда, что же необычного было  в этом письме, от которого можно
было и плакать и радоваться.
     Нежные  лучи  утреннего  солнца осветили  лагерь.  Подошли  лошади,  не
дождавшись,  когда о  них вспомнит  Самбуев, но никто  не снимал палаток, не
свертывал постели,  не складывал  груз.  Никто не собирался покинуть поляну.
Нужно  было  разобраться  в  сложившейся   обстановке  и  решить,   что  же,
действительно, делать нам дальше?
     Наша работа  была  рассчитана  на шесть  месяцев,  а имеющегося  запаса
продовольствия  могло хватить максимум на сорок дней,  включая и то, которое
должен был доставить  Кудрявцев  на устье реки Кинзилюк.  Этого  запаса  нам
безусловно не хватило бы даже при самой строгой экономии.
     Если  бы мы  начали заброску продовольствия из населенного пункта через
мертвый лес или по Кизиру в глубь Саяна, это затянуло бы нашу работу до зимы
и  поставило  бы  нас   перед   большими,  да,   пожалуй,  и  непреодолимыми
препятствиями.
     Таким  образом,   задача   могла   быть   решена  двояко:   или   найти
продовольствие на месте, или возвращаться, не закончив  работу, не побывав в
центральной части Восточного Саяна.
     Последнее было выше наших сил!
     Обстановка оказалась чрезвычайно тяжелой. Для  того, чтобы продвигаться
вперед и вести по  пути работу,  нам  нужно было не только преодолеть дикую,
необузданную природу этих гор, но в то же время и прожить за ее счет.
     В преддверии Саяна, в тех небольших оазисах  зеленой тайги, которые нам
пришлось пересекать,  пробираясь  сквозь  мертвый лес, мы видели стада диких
оленей, встречались  с медведями,  часто  нападали на след маралов  и лосей.
Надо было  приучить  себя  питаться  только  рыбой и мясом и, самое главное,
научиться добывать зверя, птицу и рыбу в любое время и в самых разнообразных
условиях. У нас  теперь не оказалось запаса одежды, обуви, не хватало спичек
и многого другого, необходимого для  существования. Казалось, самым разумным
было вернуться и отложить путешествие на некоторое время. Но  люди и слышать
не  хотели об этом, и не потому, что они недооценивали положения, в  котором
находились. Путешествуя много лет  по  неисследованным  районам  страны, мои
товарищи не раз испытывали  недостаток продовольствия  и знали  хорошо,  что
такое голод. Но они так свыклись с условиями работы в экспедиции, с борьбой,
лишениями  и  невзгодами,  что  неожиданная  весть, принесенная  Мошковым  и
Козловым, не остановила их.
     Теперь, спустя много лет, вспоминая это утро 13 мая, я думаю  -- работа
в  экспедиции  вообще  тяжелый  труд.   Человек,  отправляющийся  в  далекое
путешествие, должен знать многое и уметь  многое делать,  чтобы обойтись без
посторонней   помощи.   Непросто  спастись   от  мокреца,  починить   обувь,
разобраться в  седлах  своего  каравана, сохранить  горящий уголь  на сутки,
разыскать брод через бурную реку  или сделать  кладки через нее,  определить
без  компаса север в пасмурный день, поймать рыбу, заседлать лошадь, содрать
с  дерева  кору  и  соорудить из нее балаган, заснуть у  костра, найти воду,
испечь лепешки и многое, многое другое.
     Только люди, глубоко  любящие и  понимающие природу,  чувствуют  себя в
экспедиции легко, и их работа полна  неподдельного энтузиазма.  Они способны
увидеть настоящую красоту, им  легче распознать  скрытые в недрах сокровища,
их  трудно сбить с пути, они  сумеют  найти для себя наслаждение и в тяжелом
походе, и в ночной грозе, и в грохоте обвала. У них на всю жизнь неизгладимо
остается в памяти брачная песня марала, и отдых у костра под  старой елью, и
даже кружка выпитого горячего чая где-нибудь на леднике или под пиком. Они с
удовольствием  вспоминают опасные  переправы, случайные встречи с  медведем,
неудачи в пути, и их снова и снова тянет туда, где побеждают только знание и
сила, а риск и смелость являются залогом успеха.
     Каждый человек  от своей профессии  получает удовлетворение:  художник,
писатель,   конструктор,   токарь,  забойщик,   машинист   и   люди   других
специальностей.
     Мы тоже не являлись исключением. В силу ли характера  работы, в силу ли
уже выработавшейся привычки мы находили в  трудностях какое-то  необъяснимое
наслаждение.  Чем  сложнее  складывалась обстановка для  нашей  работы,  чем
опаснее был путь, тем увлекательнее