я начала кричать, что она не может так жить. Он удивленно спросил: "Скучаешь" А почему не работаешь?? Майя в ответ заплакала. Родилась дочка, и Соколовский думал, что его семейная жизнь наладится. Но Майя не унималась; каждый вечер он слышал те же жалобы: приятели Евгения Владимировича один скучнее другого, это не люди, а машины, да и сам Соколовский бесчувственный сухарь; настоящую жизнь она увидела только в каком-то американском фильме на вечере ВОКСа; она должна отдать девочку своей матери и поехать на Кавказ: доктора говорят, что ее нервы не выдержат. Вернувшись из Кисловодска, она объявила мужу, что, во-первых, она не поправилась, хотя принимала ванны, ей пришлось пережить ужасную трагедию; во-вторых, им необходимо сейчас же развестись, иначе она умрет или попадет в клинику для душевнобольных; в-третьих, она познакомилась с одним очень симпатичным человеком, он теперь занимается коммерцией, приехал за пушниной, но он с высшим образованием, адвокат, конечно, не коммунист, но сочувствует, по бумагам он бельгиец и живет постоянно в Брюсселе, но он русский; одним словом, он уже навел справки, ей дадут заграничный паспорт, через неделю она уезжает с ним в Бельгию; конечно, Машеньку они возьмут с собой, он обожает детей, девочка получит там настоящее образование; в общем все это к лучшему и для Майи, и для Машеньки, и для Соколовского. Евгений Владимирович попросил об одном: "Пиши мне, как Маша..." Жена расчувствовалась и поцеловала его, оставив на небритой щеке две красные полоски. Когда она уехала, Соколовский понял, что не любит ее, да и никогда не любил. Он о ней не вспоминал, но часто видел перед собой Машеньку. В первое время Майя присылала ему регулярно открытки с изображением готических церквей и замков, сообщала, что Машенька здорова. Последнюю открытку он получил незадолго перед войной: Майя писала, что Машенька очень любит своего отчима, русский язык она не забыла, ее все зовут Мэри, это красивее, чем Мари, в школе она считается одной из лучших, она не может написать отцу, потому что ушла в кино с учительницей. Соколовский сказал вслух: "Мэри", - и сам вздрогнул от печали, которая была в его голосе. Много лет Соколовский не получал никаких вестей, не знал, жива ли его дочь. Три года назад один инженер, который ездил с делегацией в Бельгию, привез Соколовскому письмо от дочери. Мэри писала, что ее мать умерла еще во время войны; в Бельгии было ужасно, русские спасли всех, и она горда тем, что она русская; она училась в университете, но бросила, увлеклась пластическими танцами, все говорят, что у нее большие способности, эти танцы дают одновременно ритм современности и пластику древней Эллады; она надеется, что когда-нибудь ей удастся побывать в России и показать свои танцы; будущее, конечно, принадлежит Советскому Союзу, она не пропустила ни одного русского фильма, ни одного доклада о жизни русских; она посылает отцу две фотографии - на одной она снята, когда училась, на второй, маленькой, она в хитоне, это теперь, в студии пластических танцев. Соколовский сердито спрятал танцовщицу в ящик стола, долго с нежностью и недоумением разглядывал другую фотографию, потом повесил ее на стенку и, глядя на нее, всякий раз удивлялся: непонятно, что эта девушка с милым лицом - его дочь, что зовут ее почему-то Мэри и что нет между ними ничего общего. Он ответил дочери, год спустя она прислала коротенькое письмо: она уезжает в Париж, очень торопится, очень довольна, - и на этом переписка оборвалась. После неудачного брака Соколовский с недоверием относился к себе, и когда ему нравилась какая-нибудь женщина, переставал с нею встречаться. Он привязался к своему одиночеству, не мечтал ни о любви, ни о дружбе. Так он дожил до пятидесяти с лишним лет, когда в заводском клубе встретил женщину, которая встревожила его душу. Он не помнит, о чем именно он говорил с Верой Григорьевной, когда они познакомились, - кажется, о музыке Баха. Вскоре после этого он встретил ее на улице и попросил разрешения прийти к ней. Он начал ее навещать, все острее и острее испытывая необходимость увидеть улыбку, освещающую ее суровое лицо, услышать тихий голос, почувствовать, что она рядом. Он страдал бессонницей - засыпал сразу, но среди ночи просыпался, не мог ни снова уснуть, ни встать, и в эти часы он вспоминал каждую встречу с Верой Григорьевной, радости - они оба часто с удивлением и признательностью думали, что в их суждениях, вкусах, пристрастиях много общего, - обмолвки, недоразумения, ее отталкивание, холод, сердитые брови и ласковые глаза, горячие, непонятные, как грозовая ночь в конце лета. Соколовский долго не отдавал себе отчета, почему его привлекает Вера Григорьевна, но однажды, проснувшись задолго до рассвета, сказал себе: да ведь она моя любовь, поздняя, единственная! Всю жизнь мечтал о ней, ждал ее. Не скажу ей никогда об этом, приду завтра или через неделю, буду молчать или заговорю о Журавлеве, о жизни на Марсе, о Черчилле, о черте - все равно о чем, только этого не скажу. Счастье мое, мой вечер, моя страсть! Вера, - так и буду звать ее про себя, - как я радуюсь, что дожил до тебя!.. Он не разрешал себе часто посещать ее, боясь ей наскучить, и каждый раз внутренне как бы готовился к встрече, радовался и томился, чувствовал, что ничего нет тяжелее тех слов, которые не сказаны. Вот он придет, посидит, потом Веру вызовут к больному, а если и не вызовут, он встанет - пора уходить, она его не будет удерживать, и потом недели тоски, страсти, ожидания... Сегодня он сразу заметил, что пришел не вовремя. Вера расстроена, и он не узнает, почему, не сможет ее утешить. Она сказала ему, что умер Федосеев. Мальчику Кудрявцевой сегодня немного лучше, мать радуется, а она знает, что он обречен. Конечно, многое за последние годы открыли, и все-таки... Люди верят в медицину, смотрят с надеждой на доктора, ждут спасения... Ужасно ощущение своего бессилия!.. Соколовский ответил, что человечество только начинает мыслить. Современникам расщепление атомного ядра кажется чуть ли не чудом, а для потомков это будет азбучная истина, как открытие кремня и огнива или как изобретение колеса. Есть последовательность, движение вперед - значит есть и надежда. - Это верно, но это абстракция, - сказала Вера Григорьевна, - а мне приходится иметь дело с живыми людьми. Хочу их спасти и не могу. Вы в прошлый раз говорили, что увлекаетесь астрономией. Я потом подумала: этому можно позавидовать. Наверно, вам иногда удается взглянуть на нас с Марса или с Венеры. - Она усмехнулась. - Это должно успокаивать. - Что вы, Вера Григорьевна! Как раз наоборот... Разве, когда мы думаем о бесконечности или, если хотите, о большей из всех данных, как нас учили в школе, минута от этого становится короче, беднее? По-моему, она становится куда значительнее - и тем, что пройдет, и тем, что за нею бесконечность минут, эпохи, миры, жизнь. Вера Григорьевна слушала голос Соколовского, слова до нее не доходили. Она вспомнила беспокойные глаза Лены. Как же я ее не удержала? Ужасно трудно понять другого, труднее, чем разглядеть моря на далекой планете. Вот Соколовскому почему-то кажется, что он должен меня утешать. Как будто я Лена .. Как все это тяжело и ненужно! - Морозы какие стоят! - почему-то сказала она. Он кивнул головой. - По радио передавали, что ночью будет тридцать пять. Они оба молчали. Соколовский глядел на Веру Григорьевну, не мог оторвать от нее глаз, хотел ей что-то сказать и знал, что не скажет; его глаза беспокоили Веру Григорьевну, она еще больше насупилась. Он собрался было уходить и неожиданно заговорил- - В Москве в Ботаническом саду мне псказали одно растение, вы, наверно, знаете - часто держат в комнате, в нашем клубе тоже есть - алоэ, столетник Я читал, что его применяют как лекарство. Так вот, им один пионер принес. Он купил крохотный горшок, никаких у него больше цветов не было. Он раздобыл книжку о цветоводстве, там было сказано, что алоэ растет в пустыне, так что поливать его нужно редко, земля требуется самая плохая. Мальчику стало обидно, что он не может ухаживать за своим алоэ, он на книжку плюнул, пересадил, начал поливать, удабривать, словом обращался как с розой или с орхидеей - и, представьте, чудо: алоэ так разросся, что не помещался в комнате, пришлось его отнести в Ботанический, в оранжерею Не знаю, почему мне это сейчас пришло в голову. Не сердитесь, я вас, наверно, утомил разговором . Очень мне хотелось вас повидать... Вера Григорьевна отвернулась, глухо сказала - Не верю... Я говорю про растение. Если оно привыкло к климату пустыни, такой режим должен был его погубить. Впрочем, я ничего не понимаю в ботанике... Вы меня простите, Евгений Владимирович, я очень устала. Голова болит... Он поспешно ушел. Была лунная ночь того большого холода, когда дыхание, кажется, сразу леденеет и когда птицы, замерзая на лету, падают вниз камнями. В глубокой печали, по пустым улицам, залитым ненужным светом, Соколовский шел к себе; губы его шевелились, изо рта шел пар. Что он говорил и говорил ли? Или только шевелил губами, тихий, печальный, без мечты и без слав? 7 Когда кончился последний урок, Лена в учительской увидела Андрея Ивановича. Кажется, впервые за весь последний месяц она заулыбалась. Конечно, она поделилась с Пуховым своими тревогами: в седьмом классе много отстающих, а Геня Чижиков совсем отбился от рук, пропускает уроки, курит, сдружился с какими-то хулиганами. Андрей Иванович начал ее успокаивать, посоветовал поговорить с матерью Миши Буркова. "С Чижиковым я сам поговорю, я его помню по третьему классу, озорник, но мальчик неплохой,.." Они вышли вместе, Лена сказала, что проводит Пухова: ей хотелось еще его послушать, да и не тянуло домой. Она теперь всегда искала предлог, чтобы прийти домой попозже и не обедать с мужем. Много дней прошло с того вечера, когда Лена поняла, что должна уйти от Журавлева, но ничего в ее жизни не изменилось; она не могла ни на что решиться, в отчаянии звала себя тряпкой, ничтожеством. Вот и проживу так до конца. Стыдно, противно.. Шурочка, когда подрастет, первая будет меня презирать .. Андрей Иванович рассказывал: - Новости у меня замечательные. Помните Костю? Ваш бывший ученик, в прошлом году окончил... Нет, не Пунин, другой Костя - Чернышев. Рыженький . Шалун был отчаянный, я с ним намучался, но хороший мальчик и способный, читает много, думает. Обстановка у него была отвратительная: отец погиб на войне, мать сошлась с кладовщиком, я его как-то встретил - негодяй и ко всему запойный. Костя подал в институт, не сомневался, что примут, - медалист. И представьте, не приняли: мест не хватило, нужно оставлять для конкурса. Мальчик впал в полное отчаяние, а тут еще этот кладовщик выкинул его из дома. Одним словом, беда. Я ему говорю: "Занимайся, как будто приняли, главное - занимайся". Пошел я к директору, но вы Степана Александровича знаете - слушает, соглашается и ничего не делает. Я обратился в горком, они отвечают, что в середине учебного года это невозможно. Почему? Ведь Костя вcе заочно проходил, я проверял - нагонять ему не придется. Секретарь горкома говорит, что в порядке исключения может разрешить министерство. Из министерства мне отвечают, что с их стороны возражений нет, но вопрос должен решить директор. Иду снова к Степану Александровичу, он смотрит бумажку из министерства, кивает головой, соглашается - обидно, что мальчик погибает, - а в конце концов говорит, что поскольку министерство не дало указаний, он не вправе... Я тогда взял и написал министру, написал, что это мой бывший ученик, способности огромные, несправедливо, что не приняли, и про семейные обстоятельства... Еще в старом году написал. И вот сегодня Надежда Егоровна приносит письмо, ответ от заместителя министра, сообщает, что даны указания принять. Вы себе представляете, Лена, какая это удача! Лена посмотрела на него и улыбнулась. Удивительный человек! Ведь он очень болен, - Вера Григорьевна говорила, что ничего нельзя сделать, мог бы протянуть еще год-другой, - но не соблюдает режима. Она говорила, что болезнь мучительная, а он не жалуется, скрывает от всех. Сейчас он счастлив оттого, что Костю приняли в институт. Я теперь понимаю, какие люди сделали революцию. Если бы я смогла чему-нибудь у него научиться! Идти рядом - уж одно это приподнимает... - Я сейчас к Косте, порадую мальчика. Его один товарищ приютил, Санников, тоже мой бывший ученик, у него комната на Ленинской. Лена забеспокоилась: - Андрей Иванович, до Ленинской далеко, вам нельзя столько ходить. Лучше я его к вам приведу. - А зачем? Чудесно дойду, посмотрю заодно, как Санников устроился. Вы на мtня не смотрите как на инвалида - еще поскриплю... Когда сегодня ответ принесли, я на десять лет помолодел, уверяю вас. Откровенно говоря, я мало надеялся на успех; думал, получат мое письмо и отошлют в институт, так часто бывает. А вот разобрались... Огромная удача! Он шагал осторожно; казалось, он ногами ощупывает землю, хотя зрение у него сохранилось хорошее, иногда останавливался, делая вид, что разглядывает окорок из пластмассы в витрине или старую афишу. Ему трудно идти, в страхе подумала Лена и взяла его под руку. Он засмеялся. - Я вам говорю, что помолодел, как Фауст. Вот иду с молоденькой женщиной под ручку... Он был в прекрасном настроении, шутил, смеялся, и лицо его действительно казалось помолодевшим. Возвращаясь домой, Лена все время думала о Пухове. Обычно, подходя к дoму, она нервничала, глядела на часы, гадала, ушел Журавлев или нет. Теперь она даже не вспомнила, что еще рано и муж дома. Иван Васильевич сидел в кресле под лампой. Он закивал головой. - Вот и хорошо, пришла. Я думал, придется опять одному обедать. Лена стояла как окаменевшая, не прошла на кухню, ничего не говорила. Журавлев удивленно спросил: - Что с тобой? Она села напротив него и очень спокойно ответила: - Ничего.. То есть мне нужно с тобой поговорить. Хорошо, что я тебя застала. Я давно собиралась сказать и все откладывала... Мы с тобой не годимся друг для друга. Ты не сердись. Я убеждена, что и ты так думаешь... Я очень долго колебалась - из-за Шурочки,- а теперь вижу, что больше не могу. Понимаешь? На минуту ее голос сорвался, но она сразу совладала с собой и снова спокойно сказала: - Все это очень тяжело, поверь мне, но я все продумала, больше не могу. С моей стороны это будет бесчестно... Иван Васильевич сначала подумал, что Лена дурит. Он считал ее неуравновешенной, про себя иногда называл истеричкой. Он попробовал на нее прикрикнуть, но Лена сказала, что нелепо устраивать сцены, нужно понять друг друга, расстаться по-хорошему. Они молча пообедали. Журавлев сказал, что на завод не пойдет - он должен поработать над проектом Брайнина. Лена ушла. Он сидел и думал о происшедшем. Наверно, Лена в кого-нибудь влюбилась. Все последнее время она редко бывала дома. Ясно - нашла кавалера. Может быть, это молодой Пухов? Он с ней очень фамильярно разговаривал. У такого в Москве была сотня фифок, это бесспорно. В общем я слишком порядочный человек, всем доверяю. Представляю себе, как она смеялась надо мной! Поздно вечером Лена вернулась Журавлев ее поджидал, испытующе оглядел. Лена не выдержала, отвернулась. Прямо от него прибежала, подумал Иван Васильевич Ему хотелось ее оскорбить, сказать что-нибудь гадкое, но он сдержался: в одном она права - действительно глупо устраивать сцены. Он сказал спокойно, даже мягко: - Лена, ты, может быть, в кого-нибудь влюбилась. Лена вышла из себя. - Какое тебе дело? Это не имеет никакого отношения... Я тебе сказала прямо: не могу с тобой. Старалась и не могу. Не потому, что есть другой.. С тобой не могу, понимаешь? - Не нервничай. Вопрос серьезный. Завтра поговорим, а то мы оба начнем кричать, ничего хорошего не получится. Он снова разложил на столе бумаги и, глядя на них, начал думать, как ему поступить. Он больше не сомневался, что у Лены любовник Она сказалась вертушкой, это бесспорно. Но я ее сам выбрал, так что винить некого. В общем ничего тут нет удивительного: воспитывают плохо, не внушают твердых правил. Жизнь здесь довольно скучная, до города далеко, да и в городе развлечений мало. Конечно, жена Хитрова занята работой, домом, но она серьезная женщина, а Лена - вертушка. Мне не повезло... Разводиться все-таки глупо. У меня дочь. Как я оставлю Шурочку без отца? Такого несчастья я прямо не могу себе представить... Он встал и прошел в комнату, где спала Шурочка. Он долго стоял над ней, вытирая рукавом потные свисающие щеки, и громко жалобно дышал. Отнимают дочку... Всю ночь он не спал, а утром сказал Лене - Живи как хочешь, я тебе не буду мешать. А разводиться нельзя, нужно подумать о девочке. Лена ответила, что все время думала о Шурочке. Журавлев сможет к ней приходить или брать ее к себе, школы Лена не бросит, никуда не уедет, постарается найти комнату в поселке. Журавлев промолчал. Он пошел на работу, но весь день думал только о словах Лены. Она действительно спятила - боится расстаться со своим хахалем. Это же скандал: жена директора завода перекочевала к любовнику. Меня засмеют. Да и не любят у нас наверху таких вещей, очень не любят. Он попробовал урезонить Лену: - Когда я мальчишкой был, забегали в загс, как на почту,- сегодня распишутся, завтра берут развод. Теперь на это иначе смотрят. Законы другие... На такое у нас косятся, скажут, как же ты можешь детей воспитывать? Я уж не говорю о себе. Я член партии, стою во главе большого предприятия. Чувства чувствами, но об этом тоже нужно подумать .. Лена молчала. На следующий день она не возвращалась к разговору. Прошла неделя. Журавлев немного успокоился. Кажется, образумилась, поняла, что есть некоторые нормы... - Он был с нею предупредителен, ни о чем не опрашивал, старался поменьше ее обременять своим присутствием. Кто знает, может быть, обойдется? Ничего страшного не произошло. У меня ответственная работа, мне доверяют, это бесспорно. Любовные истории меня в общем мало интересуют. Я люблю Шурочку, а девочка ко мне не изменится. Хорошо, что не будет скандала. Наверно, во многих семьях такое же безобразие, но люди скрывают, никому неохота выволакивать свое грязное белье. Коротеев правильно ругал писателей: живем, можно сказать, в историческое время, честным людям не до интриг... Коротееву остается только позавидовать - холостяк, не должен переживать таких историй. Он вообще умница, поправки к проекту Брайнина дельные, он учитывает специфику производства, но, конечно, придется все направить в Москву, пускай там решают . Когда Иван Васильевич окончательно успокоился, Лена объявила: - Я нашла комнату: временно, до лета, у Федоренко, его послали на курсы усовершенствования. В воскресенье все приберу, а вечером перееду.. Журавлев понял, что ее не переубедить. Ссориться глупо - и без этого тяжело Лучше не усложнять.. Он тихо ответил: - Делай как знаешь. Лена перебралась к Федоренко в понедельник. Когда Журавлев пришел вечером домой, ему псказалось, что квартира нежилая, хотя вещи были на месте, все аккуратно прибрано. Он ходил из комнаты в комнату, беспокойно разглядывая знакомые ему безделушки. Странно, что Лена ничего не взяла, она очень любила эту шкатулку, я ей из Москвы привез - и оставила... В столовой он вдруг увидел поломанную куклу Шурочки. Забыли, что ли? Иди Лена выбросила? Он взял в руки куклу и вдруг почувствовал, что нервы не выдерживают: еще минута - и он заплачет. Нехорошо все вышло, очень нехорошо! А я думал, что Лена меня любит. Когда Новый год встречали, сказал Брайнину: "Выпьем за Лену, замечательная жена..." Чужая душа - потемки, это бесспорно. Но как теперь скучно дома, и Шурочки нет, хочется куда-нибудь уйти, выпить... Пришла работница Груша, принесла чайник, колбасу, сыр. Журавлев поспешно спрятал куклу. Нужно взять себя в руки. Бывает хуже. У Егорова умерла жена, а он работает. Моя жизнь - завод. Соколовский может зубоскалить сколько ему угодно, но в Москве доверяют мне, а не ему. У него вообще подмоченная репутация. Осенью Зайцев говорил, что есть предложение перевести меня в Москву. Что ж, это неплохо. В конечном счете завод - одна из точек, в главке я могу применить мой опыт в союзном масштабе. Конечно, если Зайцев не выдумал. Но зачем ему выдумывать?.. Интересно, что ответят из министерства насчет проекта Брайнина? Он успокоился, и когда Груша спросила, можно ли убрать со стола, ответил: "Чайник оставь. Я поздно работать буду, - может, пить захочется". Лена на новом месте рано легла и все-таки чуть было не опоздала в школу. Поспешно одеваясь, она думала: уснула в одиннадцать, а сейчас восемь, и еще спать хочется... Она испытывала страшную усталость, как будто прошла пятьдесят километров или весь день колола дрова. Как это случилось? Непонятно. Тянула, тянула и вдруг все выложила. Проводила Андрея Ивановича, мы долго искали, где комната Санникова, потом шла домой и даже не думала о том, чтобы сказать... Удивительно! Она быстро шла, торопилась и вдруг улыбнулась - вспомнила, как Коротеев сказал: "Вы очень молоды, вам не понять.." За это время я успела состариться, потеряла счастье, но не сдалась: поступила, как подсказала совесть. Дмитрий Сергеевич мtня не любит, может быть, презирает. Думает, что я хотела навязать ему мои чувства. Но он мне помог издалека, освободил от большой тяжести. Пусть не любит, но когда я о нем думаю, сразу становится легче... - Леночка! Это была Вера Григорьевна. Она поджидала Лену у здания школы. - Я вcе время волновалась, что с вами, два раза заходила, вас не было дома. Ну, а теперь вы веселая, идете одна и улыбаетесь. Значит, все хорошо... - Вера Григорьевна, я теперь вcе время дома сижу. Только адрес у меня другой - я ведь переехала к Федоренко. Это корпус Г. Да вы знаете, где, - мне его жена сказала, что вы ее лечили... Вера Григорьевна сразу поняла все, ее суровое лицо стало нежным, даже беспомощным Она начала уговаривать Лену поселиться, пока она не получит комнаты, у нее. - Так будет куда лучше. Комната большая, можно разделить, мешать мы друг другу не будем, и от школы близко. Я ведь знаю жену Федоренко, ее деньги соблазнили. Вы всегда будете волноваться за Шурочку... А у меня в соседней комнате работница доктора Горохова, хорошая старая женщина, мы с ней сговоримся, она будет смотреть за девочкой, когда вас нет. Сегодня же я вас перетащу.. Был холодный февральский день, но солнце уже чуть пригревало, и, войдя в класс, шумный, как птичий двор, взглянув на черную доску, исчерченную мелом, по которой метался солнечный зайчик, Лена подумала: а ведь скоро весна... 8 Андрей Иванович изволновался и слег; он скрыл от жены, что ночью у него был припадок, сказал, что просто устал, хочет денек-другой полежать. Надежда Егоровна встревожилась, привела Шерер, потом Горохова, уговаривала мужа "принимать капли, которые прописал ей гомеопат, накрывала его двумя одеялами, хотя в комнате было жарко, громко вздыхала, и Андрей Иванович сердился на себя: нужно было понатужиться и встать... Володя пришел с новостью: от Журавлева сбежала жена. Он рассказал об этом со смехом: ну разве не анекдот" Андрей Иванович так обрадовался, что пропустил мимо ушей насмешливые комментарии Володи. - Это она хорошо сделала, - говорил Пухов, обращаясь к Надежде Егоровне. - Никогда я не понимал, как она может жить с Журавлевым. Ведь я Лену знаю, два года вместе работали, совестливая она, во вcе вкладывает сердце, и ученики ее любят, я часто от моих мальчишек слышу: "Елена Борисовна помогла..." А Журавлев - типичный бюрократ. Из-за таких люди слезами обливаются, а им что! Одного растопчут, десять новых выскочат, как грибы после дождя... Странное дело - я Лену недавно видел, вот когда пришел ответ насчет Кости, она мне ничего не сказала... Как я за нее радуюсь, ты представить себе не можешь! Володя зашел к Соне, спросил: - Ты знаешь жену Журавлева? - Нет. То есть она приходила несколько раз к отцу, но я с ней не разговаривала. А ты с ней знаком? - Немного. Я ведь писал портрет Журавлева. Но я таких видел в Москве... Смешно, как отец всех идеализирует! Наверно, он еще помнит девушек, которые шли в народ, ну, или в революцию, - одним словам, на каторгу. А теперь они выходят замуж за кинорежиссеров, за генералов. Или, как эта, за директора завода... Отец в восторге, что она ушла от мужа. - Откуда ты это взял? - Факт. Последняя местная сенсация. Наверно, они стоят друг друга. Ты не согласна? - Я тебе сказала, что я ее не знаю. Журавлева я тоже мало знаю, о нем говорят разное. Савченко, например, считает, что у него нет инициативы. Во всяком случае, я верю отцу. - Значит, ты довольна? - Ну, чего ты пристал? Я тебе говорю, что я ее не знаю. Но если отец говорит о ней хорошо, для мtня это очень много. Противно только, когда разводятся. Разговоры, объявления в газете, суд... В старое время это, наверно, было естественно, а теперь как-то стыдно. Ведь не детьми женятся, можно выбрать, обдумать... Володя расхохотался. - Сделать анализы, пригласить экспертов! - Ничего в этом нет смешного. Как ты нашел отца? - По-моему, ему лучше. Когда я рассказал про Журавлеву, он даже вскочил. - Вот это и плохо. Он сам себя убивает. Оказывается, он три дня подряд ходил пешком на Ленинскую - там собирались какие-то первокурсники, и он с ними разговаривал. Ведь это ужасно! Я сама раньше говорила маме, что он держится на своей энергии, но теперь я вижу, что мама права. Его нужно убедить во что бы то ни стало... Володя перестал улыбаться. - Не согласен. Отец - особенный человек. И потом - это другое поколение. Теперь кого-нибудь проработают - смотришь, у него уже инфаркт. А старики по-другому скроены. Я часто себя опрашиваю: откуда у них такая сила?.. Я понимаю, страшно за отца. Я смеюсь, смеюсь, а ты думаешь, мне не страшно? Но с ним ничего нельзя поделать - жил по-своему и умрет по-своему... Володя ушел в город. Надежда Егоровна заснула; она прошлую ночь не cпала - волновалась за мужа. Соня заглянула - отец читал. Она решила с ним поговорить. К этому разговору она готовилась долго, считала, что мать не может убедить отца: у нее ведь один довод - его здоровье, он молчит или отвечает шуткой, а час спустя отправляется к своим "подшефным". Со стороны отца это ребячество. Он кладет свои последние силы на десяток мальчишек. Его дважды просили написать большую статью о его педагогическом опыте. Он может это сделать лежа, если ему трудно писать, пусть продиктует мне. Право же, это куда важнее, чем плестись на Ленинскую и там беседовать с мальчишками! Все это Соня, теряя порой от волнения голос, высказала отцу. Андрей Иванович внимательно слушал; была минута, когда Соне псказалось, что он с ней соглашается. А между тем все в нем возмущалось словами Сони, с трудом он заставил себя ее выслушать. Какая она чужая! И Чернышев, и Санников, и Савченко понимают меня. Значит, дело не в возрасте. Надя тоже уговаривает меня не двигаться, слушаться врачей, но никогда Надя не скажет, что глупо ходить к моим мальчикам: она знает, что это нужно, мы ведь с ней вместе начали жизнь, вместе ее прожили. У нее нет доводов против, она только боится за меня; мне тоже страшно, что она останется одна. А Соне мои поступки кажутся детскими, она так и сказала "ребячество", говорит со мной как старшая. Не понимаю... - Не понимаю тебя, Соня, - сказал наконец Пухов. - Ты говоришь, что одно важнее другого. Откуда у тебя весы, чтобы взвесить? Может быть, и следует написать статью, я об этом часто думаю, кое-что подготовил. Но разве это значит, что я должен забросить моих мальчишек? Ты пойми - у них нет отцов, у Чернышева фактически нет и матери. Теперь ты твердо стоишь на ногах, но вспомни, как ты прибегала ко мне за советом... Ведь это живые люди, завтра они будут строить то, что мы начали. А ты предлагаешь, чтобы я их бросил... - Я не отрицаю, что это серьезная проблема. Но что ты можешь сделать один? Такие вопросы должны решаться в государственном масштабе, иначе получается кустарщина. Сегодня ты поможешь советом Чернышеву, завтра тебя не окажется, и он подпадет под влияние какого-нибудь бандита. Я тебе сказала про статью потому, что это действительно нужно. Ты, например, говорил, что у тебя много доводов против раздельного обучения. Я читала об этом в "Литературке", идет дискуссия. Если ты выскажешься, это может дать реальные результаты, и не для десяти мальчиков - для десяти миллионов. А ты кладешь последние силы на то, чтобы уговорить мать Сережи или поговорить с Мишей о физике. Право же, это бессмысленно... - Нет, Соня, осмысленно: общество состоит из живых людей, арифметикой ты ничего не решишь. Мало выработать разумные меры, нужно уметь их выполнить, а за это отвечает каждый человек. Нельзя все сводить к протоколу: "Слушали - постановили". От того, как ты будешь жить, работать, какие у тебя будут отношения с людьми, зависит будущее всего общества. Почему ты говоришь с иронией: "Что может сделать один человек"? Не понимаю. Давно, за шесть лет до революции, я пошел к знакомому студенту, у него собирался кружок, читали Ленина, Плеханова. Я рассказал отцу, отец, у меня был тихий, даже робкий - служил в конторе, привык к окрикам, - он мне говорит: "А сколько вас" Восемь человек? Сумасшедшие! Что вы можете сделать?.? Так то был старик, ему простительно. Да и времена были другие... А ты молодая, комсомолка, ты дерзать должна, а не отмахиваться. Я ведь знаю, что у тебя горячее сердце, почему ты надеваешь на сердце обручи? Он поглядел на Соню и замолк: глаза ее лихорадочно сверкали, шевелились губы - хотела ответить и не находила слов, и столько в ней было смятения, что Андрей Иванович забыл про опор, обнял дочь: - И совсем ты не такая... Она ушла от отца взволнованная, он ее не переубедил, но смутил; она почувствовала в его словах силу, далекую, даже непонятную. Трудно жить, ох, как трудно!.. Она взяла книгу и принудила себя читать. Потом все в комнате посерело. Соня не зажгла свет, подошла к окну. Снег казался лиловым. Отец думает, что я уверена в своей правоте, он так и сказал: "Ты теперь твердо стоишь на ногах". А на самом деле я все время спотыкаюсь. Не вижу ничего, как сейчас на улице - не день и не ночь. Все непонятно. Хорошо уметь отшучиваться, как Володя, хотя я ему не завидую: по-моему, он не находит себе места. У жены Журавлева симпатичное лицо. Почему она ушла от мужа? Раньше это было понятно: насильно выдавали замуж или брак строился на расчете. Теперь все другое, а разводятся и теперь... Страшно, что нельзя прочитать чужие мысли. Идешь впотьмах, кажется, что перед тобой счастье, а еще шаг - и разобьешься. Ужасная игра! Как у меня с Савченко... Отец и этого не понимает. Он всегда защищает Савченко. Это естественно: у них много общего в характере. Но когда отец загорается, преувеличивает, невольно чувствуешь уважение, он ведь дсказал всей своей жизнью, что для него это не слова. А у Савченко это смешно - он еще и не жил по-настоящему. Я тоже еще ничего не понимаю. Отец почему-то убежден, что я люблю Савченко, недавно сказал: "Вот когда у тебя с ним все наладится..." Конечно, я его люблю. Наверно, как ни скрывай, это видно. Но ничего у нас не наладится, в этом я убеждена. Я что-то слишком часто о нем думаю. Глупо и ни к чему... Она зажгла свет и дочитала статью о последних моделях генераторов для Куйбышевского строительства. Посмотреть бы на эти машины!.. Позвонили. Соня вспомнила, что мама спит, и побежала открыть дверь. Вот этого она не ждала: пришел Савченко. Они не виделись со дня рождения Андрея Ивановича. Первые дни Соня думала, что он придет, вечером прислушивалась к звонкам. Конечно, он ей нагрубил и вообще у них ничего хорошего не будет, но все-таки глупо рассориться... Савченко, однако, не приходил. Почти месяц он выдержал, давалось ему это нелегко; каждый вечер он шел к Пуховым и, доходя до аптеки на углу улицы, поворачивал назад. Почему-то именно возле аптеки он неизменно задумывался: зачем я к ней иду? Она ведь ясно сказала, что не любит, даже разговаривать на эту тему не хочет. А просто дружить я не смогу, даже если захочу, лучше не пробовать... Он шел к себе или в клуб, иногда заходил к Коротееву, который был его соседом. Когда Савченко прислали из института, Коротеев сразу взял его под свою опеку, ввел в работу, ободрил: "На первых порах всем трудно, одно дело - теория, другое - возможности завода..." Однажды он позвал его вечером к себе: "Посидим над проектом Брайнина, он его переделал..." Когда они кончили работать, Коротеев стал рассказывать про ленинградский завод, где проходил практику. Они просидели почти до рассвета, и, прощаясь, Коротеев сказал: "Заходите, ложусь я поздно. Можно будет поговорить не только о машинах..." Когда Савченко ушел, Коротеев улыбнулся. "Хороший мальчик. Я в его годы был стреляным. Война была. А теперь все другое. У Савченко, кажется, еще пух растет..." Когда Савченко приходил, Дмитрий Сергеевич рассказывал про годы войны, про ночной бой у Дона, где погиб молоденький поэт, которого шутя называли Пушкиным и который всем читал одно стихотворение, начинавшееся словами: "Когда я в старости тебя припомню", про маленький музей в разбитом немецком городе, где среди оленьих рогов, препарированных птиц и нацистских знамен он увидел изумительный портрет молодой женщины с подписью "Неизвестный художник XVI века", про свою молодость. Иногда они говорили о последних газетных сообщениях, о суде над Мосадыком, о забастовках во Франции, о совещании министров; иногда спорили о книжных новинках. Савченко слушал Дмитрия Сергеевича с восторгом, забывая про свою несчастную любовь. Восхищался он легко, закидывал назад голову и показывал крупные зубы, ярко блестевшие на смуглом лице. Он был похож на цыгана и, смеясь, говорил: "Наверно, бабушка в табор бегала, отец говорил, озорная была..." Вчера он провел вечер у Коротеева. Они говорили о литературе. Савченко вдруг спросил: "Дмитрий Сергеевич, почему вы тогда, в клубе, напали на Зубцова"? Коротеев усмехнулся и не ответил. Потом он ваял с полки книжку. "А стихи вы любите"? Савченко заулыбался: "Кажется, больше всего..." Коротеев начал читать: ...Они расстались в безмолвном и гордом страданье И милый образ во сне лишь порою видали. И смерть пришла, наступило за гробом свиданье... Но в мире новом друг друга они не узнали. Савченко восхитился и сразу померк, погасли глаза, исчезла яркая улыбка: вспомнил Соню. Встречаемся, разговариваем, а смотрит на меня как на чужого... Странно - тогда, в лесу, мне псказалось, что любит, целовала и так глядела, так глядела, что до сих пор, только вспомню, хочется побежать к ней, сказать: "Соня, да ведь это я..." Он посмотрел на Коротеева. Тот сидел неподвижно, уронив книгу на пол. Они долго молчали. Наконец Савченко набрался смелости: - Дмитрий Сергеевич, как по-вашему, если у человека есть чувство, он должен бороться за свое счастье? Мне иногда кажется, что это унизительно... Коротеев едва заметно усмехнулся. - Конечно, нужно бороться. Прорваться сквозь туман... Савченко снова заулыбался. И вот он пришел к Соне, он скажет ей все, прорвется сквозь туман, достанет свое счастье. - Соня, пойдем погуляем. Мне нужно тебе много сказать, а здесь не говорится... - Холодно на улице. Но если хочешь, пойдем. Мороз снова крепкий - подул северный ветер. Люди идут быстро, а Савченко и Соня не торопятся, им некуда торопиться. Со стороны они кажутся счастливыми влюбленными, а они все время спорят. Савченко говорит о Коротееве, об автоматическом управлении, о Берлинском совещании, об итальянском фильме, который недавно показывали в клубе, и на все, что он говорит, Соня возражает (только о станках она ничего не сказала). - Фильм замечательный! - восторгается он. - Когда мальчик рассердился на отца, я чуть было не заплакал. - Сентиментально. Есть хорошие места, но конца нет. Я так и не поняла, что будет делать этот безработный - пойдет к коммунистам или останется несознательным... Еще двести шагов. Савченко восторженно говорит о Франции: - Никогда французы не допустят ратификации... - Ты о ком говоришь? О коммунистах или о парламенте? Нужно считаться с реальными силами. Ты всегда увлекаешься... - Я говорю именно о реальном. Ты ведь учила, что идеи, доходя до сознания миллионов, становятся материальной силой. - В будущем, а мы говорим о том, что сейчас... Еще двести шагов. - Журавлев сегодня зря обругал одного фрезеровщика, назвал его бракоделом. Вообще он негодяй. - Ты всегда преувеличиваешь. Отец говорит, что он заурядный человек, бюрократ. - Коротеев тоже так считает. А по-моему, негодяй. Теперь он совсем взбесился, после того, как его бросила жена. Ты слыхала об этом? - Слыхала, хотя это сплетни. Меня не интересует его личная жизнь. - А меня интересует. Я хотел бы понять: какая женщина могла его полюбить? Я сегодня спросил Коротеева, что он думает о жене Журавлева, он ведь у них бывал, но он ничего не ответил - спешил. Я убежден, что она лучше его, и вообще это хорошо, что она его бросила. - Не вижу ничего хорошего. - А если он негодяй? - Могла раньше подумать. - Твой брат сделал портрет Журавлева? - Кажется, да. Я не видела. - А почему он решил изобразить такого негодяя? - Не знаю. Наверно, заказали. Спроси его. - Нет, я не стану его спрашивать. Когда Сабуров говорил про искусство, мне понравилось. А у твоего брата странные идеи. Он, по-твоему, говорил всерьез или разыгрывал? - Не знаю. Он как ты - вы оба живете только своими впечатлениями, но он все видит в черном цвете, а ты - в розовом. - А ты? - Я о себе не говорила. Я вижу так, как есть. Они прошли много раз до аптеки и назад. Теперь Савченко говорит о книге, которую недавно прочитал: - Никакой это не реализм, просто принижение человека... Соне книга тоже не нравится, но она сердится на Савченко: - Не нахожу. По-моему, интересный роман, поставлена большая проблема. Но ты не считаешь, что литературную дискуссию можно отложить? Слишком холодно. Ты, кажется, хотел мне что-то сказать? Говори. А нет - так пойдем домой, будем чай пить. Савченко молчит. Вот уже красный кирпичный дом. Он говорит себе: сейчас или никогда. Какая глупость, что нет слов, вот совсем нет, как будто я их растерял на снегу! - Соня, я тебе сейчас скажу... Ты не смейся, но я без тебя не согласен... Сквозь туман, сквозь снег, все равно... Она молчит. Он берет ее за руку, губами касается ее холодных губ. Она шепчет печально: - Не нужно... Пропасть между нами... Такая пропасть, что голова кружится... Через секунду, придя в себя, она уже обычным голосом говорит: - Я ведь тебе сказала, что у нас слишком равные характеры. Хватит об этом... Хочешь чай пить с нашими? Ну, что же ты молчишь? Не хочешь? Савченко в гневе отвечает: - Ты мне еще не сказала, что дважды два - четыре и что нужно держать деньги в сберегательной кассе! Надежда Егоровна зовет: - Соня, ужинать иди. Отец сказал, что Савченко приходил. Почему ты его ужинать не оставила? - Он спешил на совещание, я его немного проводила - голова болит. Мама, я ужинать не буду - так и не прошла голова... Она запирается в своей комнатке. Ей очень горько: ведь она только что отказалась от счастья. Если рассказать отцу, он скажет: "Ты с ума сошла, раз вы друг друга любите, чего же себя мучить"? Объяснить нельзя, но я твердо знаю, что мы не может жить вместе. Дело не в том, что мы разругались. Он глупо мне сказал насчет сберегательной кассы, за одно это я могла бы его возненавидеть. Но он еще мальчишка. Сейчас он, наверно, сам жалеет, что погорячился. Я разбираюсь в этом лучше его. Мы можем завтра или через месяц помириться. Но ничего из этого не выйдет. Как могут жить вместе два человека, которые ни в чем друг с другом не согласны? Он считает, что я чересчур практична, признаю только таблицу умножения. Нет, но я живу на земле, витать я не умею. Не понимаю только, почему нас так тянет друг к другу? Вот он не выдержал характера, пришел. И я не могу без него. Он меня только что ужасно обидел, но если бы он сейчас явился, не знаю, хватило ли бы у меня сил его прогнать. Что ж это такое? Когда он меня поцеловал возле ворот, я думала, что сейчас расплачусь или кинусь ему на шею. Отец сказал, что я надеваю на сердце обручи. Как бы хотелось пойти к отцу, сказать: "Ты прав, я сегодня говорила не то..." И насчет меня ты прав. Такие страшные обручи, что сердце не может биться, погибаю, вот просто погибаю!.. 9 Все последнее время Владимир Андреевич Пухов был в скверном настроении. Он не приходил к Соколовскому и, встретив как-то на улице Танечку, откровенно сказал: "Ты не думай, что я обиделся, все это ерунда. Просто я не в форме, никого не хочется видеть. Даже тебя..." Танечка ответила: "Я тебя развеселить не могу, сама сижу и скулю, премьера у нас снова провалилась, я поругалась с худруком, зуб болит, нужно пойти в поликлинику,- словом, невесело..." Танечка всегда подозревала, что Володя "кривляется", но сказал он ей правду: он действительно несколько раз собирался к ней и передумывал - ей самой грустно, ее нужно утешить, а я сейчас способен нагнать тоску даже на присяжного весельчака... Почему я расклеился, спрашивал себя Володя, и то ему казалось, что он скучает вдали от московской жизни, то он приписывал дурное настроение безденежью, то просто вздыхал: старею. С деньгами, правда, были у него трудности. Портрет Журавлева ни у кого, кроме самого Ивана Васильевича, восторга не вызвал. Вовремя подвернулась небольшая халтура: нужно было сделать для украшения сельскохозяйственной выставки панно с изображениями племенных коров и кур. С коровами он быстро справился - дали хорошие фотографии, а вот куры его измучили - сказалось, что они должны быть белые и не похожи на обыкновенных. Владимиру Андреевичу предложили поехать в совхоз и там нарисовать с натуры. Он рассердился: ехать за восемьдесят километров из-за каких-то поганых кур? В конце концов ему достали иллюстрацию из журнала. Он выполнил работу и вчера получил четыре тысячи семьсот. Он не повеселел, и это окончательно его смутило. Значит, дело не в деньгах. Конечно, приятно, что я мог дать матери три тысячи, но веселее мне не стало. Со мной происходит что-то поганое. Право же, когда в Москве меня выкинули из мастерской, я был в лучшем виде. Даже когда Леля преподнесла мне, что выходит за Шапошникова, я не так огорчался. Конечно, было обидно, я ведь думал, что она мне нравится, но вечером мы пошли с Мишей в ЦДРИ, там была жена Шварца, я начал за нею ухаживать, - словом, не поддавался настроению. А теперь как будто по голове дали. И ничего ведь не случилось. Если я пойду к Танечке, она меня встретит, как будто ничего не было, так и сказала: "Бросишь хандрить - приходи". Но мне и этого не хочется. Соне я сказал, что мне скучно в такой дыре, а, по правде, в Москву меня не тянет. Там нужно любезничать с художниками, смотреть, кого похвалили, кого разругали, прикидывать, все время отстаивать свое право на кусок пирога. Я это делал и неплохо, а теперь не хочется. В тридцать четыре года не полагается жаловаться на старость, но, вероятно, я здорово постарел. Здесь меня никто не обижает, в местном масштабе - я первый художник. Есть умный собеседник - Соколовский. Есть Танечка. Отцу, по-моему, лучше, это хорошо. Я раньше не думал, что так к нему привязан. Нужно признаться, я его изводил, это глупо. Конечно, его понятия устарели, но он редкий человек, исключение, его нельзя обижать. Не могу все-таки понять, почему я впал в уныние? Наверно, оттого, что думаю. В Москве мне было некогда, вертелся, как белка в колесе. А здесь времени много, невольно начинаешь думать. Мне всегда казалось, что только сумасшедшие могут думать не о чем-то конкретном, а вообще. И вот я этим занимаюсь. Отвратительное занятие! Володя стал реже отпускать шуточки, и глаза его потеряли тот вызывающий блеск, который когда-то выводил из себя всех преподавателей, а еще недавно довел до слез Танечку. Теперь он разговаривал со всеми вежливо и равнодушно. Как-то в автобусе он сказался рядом с Савченко. Пришлось заговорить. Савченко рассказал о новом станке Соколовского. Володя не любил машин, но подумал: Савченко не такой дурак, как мне псказалось. В тот же вечер он сказал сестре: "Я сегодня встретил Савченко. Он интересно рассказывал... Вообще он производит впечатление умного человека". Соня удивленно на него посмотрела, потом нахмурилась: "Не понимаю, почему ты мне об этом докладываешь"? В тот холодный вечер, когда Соня и Савченко ходили между домом и аптекой, Володя вышел из дома, не зная, что ему делать. Увидев издали сестру с Савченко, он усмехнулся и перешел на другую сторону: нечего пугать молодежь... Куда пойти? Соколовскому я надоел. Когда я был у него в последний раз, он ни о чем не хотел разговаривать, морщился, как будто выпил бутыль уксуса. Интересно, что он делает вдвоем со своим Фомкой? Наверно, рычат друг на друга. Куда же все-таки пойти? В ресторане "Волга" командировочные уныло глотают биточки, а пьяницы дуют водку пополам с мадерой и орут. Неинтересно. А на улице зверски холодно. Вдруг он вспомнил про Сабурова. Почему бы не пойти к нему? В последний раз я был у него, когда приезжал из Москвы в пятьдесят первом. Почти три года... Можно посмотреть его шедевры. Бедняга, наверно, отвратительно живет. Куплю закусок, вина... Он хотя сумасшедший, но выпить и закусить любит, навалился на мамины пироги. Володя зашел в магазин, накупил уйму снеди, взял водки, вина для жены Сабурова и в такси поехал на противоположную окраину города. Улица, спускавшаяся к реке, сказалась непроезжей. Володя с трудом разыскал кривой розовый домик, где когда-то проживал мелкий купец, а теперь жили четыре семьи, в том числе Сабуров с Глашей. Войдя в комнатушку, Володя поморщился: черт знает что! Он представлял себе, что Сабуров должен жить плохо, но такого не мог вообразить. Прежде у Сабурова была комната в здании художественного училища, но оттуда его выселили. Как раз перед этим он женился, комнату дали Глаше - дом числился за издательством. Две койки, здесь же печка с кастрюлькой, здесь же сотня холстов, тесно, не повернуться... Глаша освободила для гостя старое, продырявленное кресло, заваленное картоном, тряпьем, газетами, поломанной утварью. Сабуров радовался, как ребенок... - Спасибо, Володя, что пришел, и Глаша радуется. Понимаешь, как совпало: сегодня день нашей свадьбы - два гада уже вместе... Я мечтал отметить, говорил Глаше: "Позовем Пухова", - но не вышло. Конец месяца... А у меня лично ничего не получается, говорили, что в театр возьмут, одни разговоры . Да это неважно... Замечательно, что ты пришел! Чаю попьем, у Глаши варенье есть .. Глаша, ведь мы с ним десять лет вместе учились. И пришел... Это нам с тобой повезло! Володя улыбнулся. - Поздравляю. Будем праздновать. Я и винца немного принес. Можно выпить за ваше счастье. Глаша засуетилась: кажется, хлеба не хватит. Все Володя принес, а насчет хлеба не подумал. Она сказала: - Я сейчас сбегаю, "Гастроном" еще открыт.. Когда она ушла, Володя сказал Сабурову: - Помнишь, когда приезжал Камерный театр, я с отцом поссорился, у меня не было ни копейки, а я хотел повести Миру, и ты мне дал двадцать рублей... Сабуров рассмеялся. - Ты рассказывал, что еще осталось Мире на лимонад, а ты сам не пил. Красивая была девочка. Ты не знаешь, что с ней стало? - Погоди, я другое хотел сказать. Денег у тебя нет, это факт. Держи - тысяча, больше у меня сейчас нет, но они мне абсолютно не нужны. Вернешь, когда тебя сделают академиком. Мне не к спеху. Я тебе говорю - бери... Слушай, если ты меня не считаешь товарищем, я обижусь... Вернулась Глаша с хлебом. Сабуров предложил сразу сесть за стол, но Володя попросил его показать свои работы. Сабуров отказывался: - Зачем? Тебе еще не понравится. Лучше выпьем, вспомним школу. Володя настаивал. Не так уж ему хотелось смотреть картины, но он считал, что Сабуров скромничает, а в душе обидится, если Володя его не похвалит. Глаша поддержала Володю: - Обязательно нужно показать. Владимир Андреевич, у него последние пейзажи и мой портрет - в этой зеленой кофте - это просто удивительно! Володя любил живопись, хотя никому в этом не признавался, и когда при нем заходил разговор об искусстве, молчал или балагурил. Несколько лет назад он провел неделю в Ленинграде, каждое утро он cпешил в Эрмитаж и наслаждался старыми мастерами. Выходя из музея, он возвращался к привычной жизни, думал, где бы перехватить заказ, как расположить к себе Бландова из отдела искусств, что привезти в подарок Леле. Молча глядел он на пейзажи Сабурова; лицо его не выражало ни одобрения, ни насмешки. Напрасно смотрела на него Глаша: так она и не поняла, понравились ли Пухову работы мужа. Володя только коротко говорил "Не забирай, погоди", или: "Отсвечивает", или "Покажи еще". Может быть, Сабуров сильно вырос за три года, может быть, Володя был особенно восприимчив в тот вечер, но он был подавлен. Он забыл про все, и напрасно Сабуров повторял: "Хватит, давай ужинать..." Глядя в музеях на полотна великих живописцев, Володя восхищался, и это было светлым, легким чувством, похожим на любование зеленью дерева или прелестью женского лица. Он считал, что когда-то было искусство, оно давно исчезло; недаром в музеях всегда что-то неживое - чистота, холодок, посетители говорят шепотом. Работы Сабурова его потрясли: ведь это сделал его современник, школьный товарищ! Да, вот чего нельзя понять: он написал этот пейзаж здесь, у маленького окна, в трущобе, со своей хромоножкой. Какие полные тона, сколько глубины в сизо-синеватом небе, как тяжела глинистая земля, до чего это просто и непонятно! Сабуров псказал последний портрет жены, и опять-таки Володя молчал. Глаша спросила: "По-вашему, похоже"? Он не ответил. Он видел только живопись: охру волос, оливковые тени на лице, зеленую кофту. И постепенно, как раньше перед ним вставала природа, бедная и величественная, талый снег, чернота голых веток, голубизна неба, чудо северной весны, так теперь он увидел женщину, уродливую и прекрасную, - можно всю жизнь прожить, только чтобы заслужить ее робкую, неприметную улыбку... Молча он сел за стол, молча выпил стакан водки и, только выпив, спохватился: нужно что-то сказать. Сабуров налил ему еще. Володя встал и с не свойственной ему торжественностью произнес: - За твое счастье! За ваше счастье, Глафира Антоновна! Я вас видел на его портрете. Я видел твои работы, Сабуров. За ваше счастье! Все! Он снова залпом опорожнил стакан. Немного погодя Глаша спросила: - Владимир Андреевич, скажите откровенно: вам, правда, понравилось? Он снова не ответил, но, задумавшись, сказал Сабурову: - Знаешь, что? Зависть - поганое чувство, но я тебе завидую. Он выпил еще стакан и подошел к одному из пейзажей Сабурова. Яркорыжая земля, рябины, серый домишко и очень высокое, пустое небо. Володя долго глядел на холст. Потом с печальной усмешкой сказал: - Написано удивительно. Это факт. Сабуров возразил: - Деревья не вышли. То и не то... Я осенью написал, день был необыкновенный - какой-то особенный цвет глины. Вот в сорок первом я тоже видел такое. Где-то возле Калуги. Мы тогда отходили. Со мной шел Степанов, замечательный был человек, агроном, я вcе мечтал его написать... Настроение наше ты представляешь. Вдруг я поглядел - изба, крутой спуск к речке и тоже рыжая земля. Я говорю Степанову: "Видишь"? Он сначала не понял, а потом залюбовался и вдруг как крикнет: "Да мы их к черту прогоним!" Возле Малоярославца его убили... Он долго рассказывал про Степанова. Володя не слушал - то ли глядел на пейзаж, то ли сидел в каком-то оцепенении. Наконец он поднялся. - Пойду. Очень не хочется, а пойду. Когда он ушел, Глаша начала прибирать в комнате. Сабуров сидел на кровати, закрыв руками лицо. Ей казалось, что он задремал, и она ходила на цыпочках. Он ее тихо окликнул. Она подошла, обняла его. - Видишь, и Пухов говорит, что удивительно. Ты должен поехать в Москву. Они тоже признают. Не могут не признать. Нужно, чтобы устроили выставку... Сабуров покачал головой. - Эти деревья никуда не годятся. Мало ли что говорит Володя, я сам знаю, что не вышло,- то и не то. А вот здесь правый угол наверху просто не дописан. Нет, мне еще нужно поработать... Он увидел печальные глаза Глаши и забеспокоился: - Глашенька, не огорчайся! Родионов сказал, что с первого марта они мне дадут работу в театре - по чужим эскизам. Вот тогда заживем... - Я не хочу, чтобы тебя отрывали от живописи. Зачем ты это придумал? Ведь не про то говорила... Мне хочется, чтоб все увидели твои пейзажи. О деньгах ты не думай - придут. А не придут, проживем и так. Я сегодня удивительно счастливая! Конечно, Пухов плохо пишет, но он понимает живопись, это сразу видно... - Ты думаешь, что Володя не может писать? Ничего подобного. В пятидесятом он приезжал из Моcквы, пришел ко мне, я тогда натюрморт писал - букет настурций. Ничего у меня не выходило. А он шутя написал. И как!.. Я оторваться не мог - темный кувшин и большие, яркие цветы. Беспокойно все. Как он сам... Не могу понять: что с ним? Особенно страшно, когда он шутит... Я с ним нехорошо поступил, пошел, когда позвали, и потом ни разу не проведал, думал - ему неинтересно, а видишь, он уходить не хотел... Не знаю, что тут придумать... Вот если бы он встретил такую, как ты... Глаша смутилась, и ее некрасивое лицо, освещенное слабой, едва заметной улыбкой, стало прекрасным, как на портретах Сабурова. Володя, подымаясь в гору по скользкой улице, подгоняемый злым ветром, думал: это должно звучать глупо... Сабуров живет отвратительно. Хорошо, с этим еще можно примириться. Но никто ведь не знает его работ. Он сказал, что я первый художник, который к нему пришел. В союзе его считают ненормальным. В общем это правда: нужно быть шизофреником, чтобы так работать, не уступить, делать то, что он чувствует... Да, это глупо звучит, но это факт: я ему завидую. Я могу вернуться в Москву, покорпеть, полебезить, мне устроят выставку, я получу премию, повсюду будет: "О, Пухов!", "Ах, Пухов!" - и все-таки я буду завидовать этому шизофренику. Танечка правильно сказала: хорошо, что он женился на хромоножке. Такой портрет нельзя написать на заказ... Здесь нужно не только мастерство - чувство... Вот я снова думаю ни о чем, так можно спятить. Но если я сойду с ума, я не напишу таких картин, как Сабуров,- и таланта не хватит, и чувства разбазарил. Буду даже в сумасшедшем доме писать белых куриц, согласно инструкции... Вы этого хотели, Владимир Андреевич? Хотел. Значит, мы в расчете... На следующее утро к Володе пришла Надежда Егоровна: - О тебе в газете написали. Я сейчас прочитаю... "Нельзя не отметить глубоко реалистических панно художника Пухова, выполненных с присущим ему мастерством. Рядом с ними выделяется..." Нет, это уж о другом... Ты доволен? Он хотел выругаться, но вспомнил - мама обидится, кивнул головой, потом сказал: - Хорошо, что отцу лучше, я за него волновался. Надежда Егоровна, растроганная, поцеловала сына. Андрюша не знает: у Володи хорошее сердце, он только скрытный. Володя подошел к окну: снег, ничего кроме снега... В комнате было тепло, но он почувствовал где-то внутри такой холод, что взял в передней пальто, накинул его на себя. А согреться не мог. 10 Это было в столовой. Вcе пообедали, разошлись. Коротеев сидел один с газетой перед остывшим стаканом чая: отчет о Берлинском совещании был длинный, и Дмитрий Сергеевич увлекся. Подошел Савченко: - Журавлев хочет уволить Семенова. Месяц назад сам премировал, а теперь говорит: "Бракодел". Отличный фрезеровщик, я видел - он показывал молодым, как настроить станок. Держится он независимо, а Журавлев этого не любит. Да и не в Семенове дело, просто Журавлеву нужно на ком-нибудь сорвать злобу. Коротеев еще думал о статье и cпросил без интереса: - А отчего ему злиться? - Вы разве не слышали? Жена его бросила, вот он и бесится. Коротеев умел владеть собой и вcе же не выдержал, отвернулся: - Почему они абажуры не повесят? Ведь по триста ватт, глазам больно... Савченко ничего не заметил и спросил: - Дмитрий Сергеевич, вы ведь с ней знакомы, объясните мне: как она могла его терпеть? Коротеев посмотрел на часы. - Егоров меня ждет. Я с газетой и про время забыл. Интересное вчера было заседание, Бидо так и не смог ответить, глупое у него положение - как-никак француз... Егоров боится, что сварные кронштейны не подойдут. Нужно проверить... Коротеев быстро совладал с собой. Три часа он просидел с Егоровым, говорил о сварке, о перекосах, о кронштейнах. Когда Коротеев уходил, Егоров сказал: - Плохо выглядите, Дмитрий Сергеевич. Наверно, воздухом не дышите. Мне Горохов сказал - минимум два часа в день гулять. Два часа не выходит, а все-таки хожу домой пешком... Коротеев шел и думал о Лене. Он пытался себя убедить, что думать не о чем; к нему это не имеет никакого отношения. Он должен жить своей жизнью, забыть про то, что давно окрестил дурью. По почему Лена бросила Журавлева? Они ведь прожили вместе больше пяти лет. Наверно, ей трудно было решиться на такой поступок. Я совсем оглупел! - прикрикнул он на себя. - Ну что тут удивительного? Можно было удивляться, что она его терпит. Летом, когда я бывал у них, я часто думал: о чем она может с ним разговаривать? Он не подлец, как это кажется Савченко, обыкновенный чинуша. Савченко - романтик, потом ему все внове, а я видел много таких. Конечно, Лене от этого было не легче. Может быть, он в частной жизни лучше? Подкупал ее своими чувствами?.. А возможно, их сближала дочка. Ниточка была тонкой и порвалась. Я тут абсолютно ни при чем. Конечно, случись это летом, я сразу пошел бы к ней, постарался бы развлечь, если нужно, помочь. Тогда я мог с ней держаться просто. А теперь, даже если случайно встречу, не осмелюсь подойти - боюсь выдать себя. Ей и без меня трудно. Зачем еще огорчать непрошенными чувствами? Я не Савченко, в мои годы нужно все проверить - как линейкой чертеж... Он уснул очень поздно и, засыпая, подумал, что образумил себя, больше у него не будет таких нелепых и мучительных ночей. А проснувшись, сразу вспомнил Лену. Где она сейчас? Даже если он решится поговорить с ней, он ее не найдет. Она могла уехать в другой город или к родителям. Нет, школу она среди года не бросит. Но он не может отправиться в школу. Если бы случайно ее встретить, подойти, молча заглянуть в глаза!.. Сколько это продолжается? Он начал изводить себя, когда вернулся из отпуска. Полгода .. Дурь сказалась сильнее его. Но сдаться нельзя: он должен себя пересилить. Почему она все-таки ушла от Журавлева? Я ведь ничего не знаю... Что, если она переживает то же самое. Вздор, я это почувствовал бы. Притворяться она не умеет. В романах так часто бывает: писатель, чтобы было интереснее, нарочно запутывает - он не догадался, она не поняла. А в жизни все много проще. Такие недомолвки могут быть только у очень молодых. У Савченко... Недаром он спрашивал, что ему делать. А я из этого возраста вышел. Глупо тешить себя иллюзиями, даже непристойно. Во время обеденного перерыва Коротеева позвал к себе Журавлев: хотел поговорить о сварных кронштейнах - у него серьезные опасения. Коротеев рассказал про разговор с Егоровым - нужно изменить методы сварки. Потом Журавлев предложил вместе пообедать. Они говорили о германском вопросе, о выборах, о шахматном турнире. Коротеев старался быть как можно приветливее. Он еще утром подумал: Журавлеву, наверно, тяжело. Кто-кто, а я могу его понять. Может быть, я к нему вообще несправедлив? Многие о нем хорошо отзываются. Да я сам знаю, что он себя не жалеет, работяга, привязан к заводу. Вспомнить только, как он себя вел, когда начался пожар... А недостатки есть у каждого. Трудно себя проверить, - может быть, я ревновал, поэтому старался его принизить? Не знаю... Во всяком случае, теперь я буду с ним держаться дружески. Тон Коротеева растрогал Ивана Васильевича. Он подумал: я всегда считал Коротеева отличным работником, он ко всему хороший товарищ: не интригует, не подкапывается под меня, как Соколовский. Может быть, ему уже рассказали про Лену? Наверно, рассказали: люди любят трепаться. Лена ему нравилась, он-то знает, что она вертушка, сегодня глаз не сводит, а завтра - до свидания, можете не показываться... Когда они кончили обедать, Журавлев сказал: - Есть у мeня к вам разговор. Только здесь говорить неудобно. Приходите ко мне в воскресенье - пообедаем, а потом спокойно потолкуем. Он неожиданно улыбнулся. - Я теперь живу, как вы, по-холостяцки... Вспомнив потом эту фразу, Коротеев подумал: видимо, мучается, хотел показать, что спокоен. Воля у него есть, это я всегда знал, но, оказывается, он ее сильно любит... О чем он хочет со мной разговаривать? Неужели о Лене? Глупости, я сам теряю голову и думаю, что вcе сошли с ума. Наверно, какие-нибудь указания из главка. Насчет проекта Брайнина... Но почему он не пожелал говорить ни в столовой, ни у себя в кабинете? Впрочем, это неважно. Хотел бы я знать, о чем сейчас думает Лена?.. После работы он снова попробовал себя укротить, но сердце не поддавалось. Он шел домой, и вдруг ему псказалось, что впереди Лена, он догнал - пожилая женщина с кошелкой. То и дело в синеватом тумане ему мерещилась Лена... Нелепо! Но где она может быть?.. Вечером он пошел в клуб: сегодня доклад Брайнина о международном положении, интересно, что он скажет о позиции Франции. Тайком от себя он мечтал: вдруг Лена там? Она иногда ходила на такие доклады... Он опоздал и вошел в длинный темный зал, когда Брайнин, уже рассказав про Берлинское совещание, говорил о положении в Азии: "Индия, так cказать, естественно, встревожена американскими базами в Пакистане..." Коротеев старался в темноте разглядеть лица. Вспыхнул свет. Лены не было. На следующий вечер он снова сказался в клубе, и этого он объяснить себе никак не мог: показывали старый фильм, который он дважды видел. Он пошел в клуб еще раз - на вечер самодеятельности. Играли баянисты, потом парочка исполнила болгарский танец, потом Катя Столярова прочитала стихи о борьбе за мир. Коротеев сидел неподвижно: он боялся вглядываться в лица, знал, что Лены нет и что дурь победила. Всю неделю он бессмысленно искал Лену: несколько раз подходил к школе, стоял, как будто любуется сугробами, повернувшись к зданию спиной и прислушиваясь, не скрипнет ли калитка. Он вспомнил, что Лена бывала у Пухова, разыскал дом, где жил старый учитель, и два часа простоял на холоду у ворот. Наконец он понял, что не может жить в таком изнуряющем томлении, и дал себе слово не искать больше Лену. Это было в субботу. Вернувшись домой, он взял томик Чехова. Пришел Савченко. - Дмитрий Сергеевич, вот хорошо, что вы дома! Пойдемте в театр, сегодня премьера - "Гамлет". Вы ведь говорили, что любите Шекспира... У меня лишний билет. Савченко купил два билета неделю назад. После этого произошло неудачное объяснение с Соней, и он решил больше с ней не встречаться. Билет сказался ненужным. Увидев в окне Коротеева свет, Савченко подумал: позову Дмитрия Сергеевича - вдруг пойдет?.. Он мало на это надеялся и даже удивился, когда Коротеев сказал: - Пожалуй, пойду. Я "Гамлета" не видел со студенческих времен... Конечно, Коротеев думал не о "Гамлете", он снова отдался нелепым фантазиям. Лена говорила, что в прошлом сезоне не пропустила ни одной премьеры. Да, но теперь ей, наверно, не до театра... Откуда я знаю? Все может быть... Во всяком случае, ничего нет смешного в том, что я согласился, это не дурацкое хождение возле чужих ворот... Савченко был в восторге и от "Гамлета", и от декораций, и от того, что уговорил Коротеева пойти с ним. Дмитрий Сергеевич как будто с интересом следил за спектаклем. В антракте Савченко предложил пойти в фойе, Коротеев отказался, остался в кресле, даже не разглядывал публику, читал и перечитывал программу. Ему было стыдно перед самим собой, и, доходя в десятый раз до слов "постановка Заслуженного артиста", он думал: я как Савченко, он даже, кажется, разумнее... Во время следующего антракта он решил выйти покурить имеете с Савченко. Спускаясь по лестнице, он увидел Лену. Он о ней в эту минуту не думал и так растерялся, что не поздоровался. Она шла с какой-то женщиной, - кажется, с Шерер. Он резко обернулся и побежал наверх. - Елена Борисовна! Она остановилась и тихо сказала: - Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич. Я подумала, что вы меня не узнали... Он хотел поздороваться с Шерер, но Вера Григорьевна исчезла. Он не знал, что сказать. Молчала и Лена. Наконец он выговорил: - Я хотел вас проведать, но не знал, где вы. Не думал, что встречу вас в театре... Лена засмеялась. - Почему? Я вам говорила, что я завзятая театралка. А тем более теперь у меня чудесное настроение. Я ведь очень намучилась с седьмым классом, но есть заметные успехи. Пухов мне во многом помог. Вообще все очень хорошо сложилось. Я теперь живу у Веры Григорьевны. Комнату обещали, но только с осени. А Шурочка обожает Веру Григорьевну, боится, что мы от нее уедем. Вы ее не узнаете - так она выросла. Сегодня я ей купила цветные карандаши. Не думайте, что я скучаю, напротив, мне еще никогда не было так весело. Конечно, я буду рада, если вы как-нибудь заглянете. Только не подумайте, что меня нужно навещать, у меня масса знакомых. Вчера я была на студенческом вечере, даже танцевала. Работы много, ко всему меня сделали агитатором, у меня три дома. Я боялась даже, что не выберусь в театр. Мне не нравится спектакль: Офелия ломается, а Изумрудов играет неврастеника, Гамлет, по-моему, сильная натура. Вы со мной не согласны? Она говорила необычайно быстро, как будто боялась остановиться, и, не дожидаясь, что скажет Коротеев о Гамлете, протянула руку. - До свидания, Дмитрий Сергеевич. Вера Григорьевна меня, наверно, ищет. Он задержал ее руку в своей руке. - Елена Борисовна, я все это время о вас думал... Она почувствовала: еще минута - и расплачется, - но, совладав с собой, все той же скороговоркой ответила: - Спасибо, но вы обо мне не беспокойтесь, я вам сказала, что у меня все хорошо. Очень хорошо... Она убежала. Коротеев доглядел спектакль до конца. Молча он шел с Савченко домой. Савченко был потрясен "Гамлетом", в его ушах еще звенели стихи. А Коротеев сухо думал: все более или менее досказано. Нечего больше стоять у ворот Пухова и мечтать о счастье. Странно - я теперь не понимаю: как я жил до Лены? А ведь жил - учился, работал. Нужно жить, как будто ее и не было. Просто. Голо. Счастье - для молодых, для Савченко... Сейчас - комната, лампа, чертежи и никого кругом. Я не просто иду домой - я возвращаюсь к себе, к своей жизни. Постараюсь больше не дурить, не мечтать... Всю ночь Лена проговорила с Верой Григорьевной. Когда они пришли из театра домой, Лена казалась веселой, говорила о спектакле, даже рассмешила Веру Григорьевну, передразнивая Офелию, - неудачно ее сыграла Танечка, очень неудачно... И вдруг Лена заплакала. Вера Григорьевна напугалась, дала ей каких-то капель, села рядом, обняла ее. Тогда Лена ей все рассказала: - Я понимаю, что с моей стороны это сумасшествие. Он меня предупредил, что не любит, вообще не понимает такого, назвал ветреной, сказал, что нет у нас общих интересов... Я не виновата, что его полюбила, но я не такая, чтобы навязываться... И жалости мне не нужно. Он, конечно, решил, что я ушла от мужа из-за него, сказал, что хотел прийти проведать. Я его не впущу, если он придет... Вы, наверно, считаете меня девчонкой, но я вас уверяю, что это очень серьезно, никогда со мной такого не было, в первый раз. Но я не хочу, чтобы меня жалели. Я знаю, что вы меня поймете, вы много пережили... Это так страшно, так страшно!.. Когда она немного успокоилась, Вера Григорьевна сказала: - Леночка, почему вы решили, что он вас не любит? - Я знаю. Он для этого и выступил тогда в клубе... А теперь пожалел, захотел утешить. Ненавижу, когда меня жалеют!.. А я его люблю. Это я тоже знаю. Когда мы с вами подымались по лестнице и я его увидела, у меня в глазах помутилось, чуть не упала... Вера Григорьевна почему-то вспомнила рассказ Соколовского про цветок пустыни. Счастье, когда можно так любить, так мучиться, так плакать... 11 Журавлев старался не думать о Лене: боялся, что разнервничается, или, как он говорил себе, выйдет из графика. В прошлое воскресенье Лена привела к нему Шурочку, он с ней гулял, потом прятался в кладовой, и она кричала: "Папа, я знаю - ты под кроваткой..." Когда Лена пришла за Шурочкой, он внимательно оглядел вертушку - выглядит прекрасно. А что ей?.. Ему хотелось спросить, собирается ли она оформить развод - тогда нужно оговориться, как мотивировать; но он решил: не стоит, сама скажет, когда до этого дойдет, а я не могу с ней говорить - расстраиваюсь... Он считал, что спокойно переживает крушение своего семейного счастья, но происшедшее на нем сильно отразилось. До последнего времени, когда он думал о своей жизни, она казалась ему широкой, прямой дорогой. Конечно, бывали и у него неудачи, одно время он даже опасался за свою карьеру, но потом он упрекал себя - поддался настроениям, все обошлось, да и не могло не обойтись. Теперь же он говорил себе: ну, почему мне расстраиваться? Проживу и без Лены... И он действительно мало ее вспоминал: было и кончилось. Однако он начал испытывать неуверенность, все кругом потускнело, люди казались подозрительными, даже враждебными. Он потерял присущее ему хладнокровие, горячился, говорил при этом лишнее. Давно ли он гордился своим оптимизмом, повторял: "Нечего себе зря кровь портить". А теперь он повсюду видел каверзы, подвохи. Лена уехала в понедельник две недели назад. Во вторник было партсобрание. Председатель завкома Сибирцев в своем выступлении упомянул о жилищном вопросе: пора наконец-то приступить к строительству трех корпусов. Журавлев кивал головой, даже вставил: "Это бесспорно". Он понимал, что Сибирцев должен при каждом удобном случае подымать вопрос о жилстроительстве: ему ведь приходится по десять раз в день выслушивать жалобы рабочих. Дома действительно паршивые, того и гляди рассыплются. Впрочем, теперь все в порядке - проект окончательно утвержден, во втором квартале приступят к земляным работам. Иван Васильевич промолчал бы, но вмешался Соколовский, который неожиданно поддержал Сибирцева, сказал, что строительство трех корпусов нужно было начать еще в 1952 году. Журавлев вскипел: строительство цеха точного литья утвердили в главке, это в интересах всего народа. Соколовский великолепно знает обстоятельства дела, а если он решил поднять такой вопрос на партсобрании, то "это чистой воды демагогия". Соколовский спокойно ответил: "Товарищ Журавлев, очевидно, не понимает роли парторганизации..." После этого перешли к агитпунктам, и все кончилось мирно. Придя домой, Журавлев задумался. Соколовский неспроста заговорил о домах. Наверно, готовит какую-нибудь кляузу. Да и не в одних домах дело. Когда я ему сказал, что с новой моделью придется повременить, он разозлился: "Значит, и тормоза тормозите"..? Ничего здесь нет остроумного, очередное хамство. Чует мое сердце, он что-то замышляет. Это старый кляузник, на Урале он попробовал повалить Сапунова - не вышло, его самого выкинули, вот он и хочет на мне отыграться. Если бы его опередить! Но черт его знает, что именно он задумал?.. Была минута, когда Иван Васильевич усомнился. Может быть, я перебарщиваю? У Соколовского поганый характер, он всех задирает. А сколько он мне хамил? И ничего, шесть лет вместе работаем. Но тотчас он себе возразил: нет, на этот раз дело не в его характере. Он что-то учуял, у таких нюх как у охотничьей собаки. Разве он заговорил бы о домах, если бы не рассчитывал меня спихнуть? Это ведь не его дело. Завод для меня все. Особенно теперь, когда нет Лены. Неужели этому склочнику удастся спихнуть меня с моего места? Я никогда не был карьеристом, но я ценю, что мне доверяют - поставили во главе такого завода. В конечном счете это все, что у меня осталось... Журавлев действительно работал две последние недели с особенным усердием, в обе смены бывал на заводе, обходил цехи, беседовал с рабочими. Когда в субботу Иван Васильевич напомнил Коротееву, что он завтра ждет его к обеду, Дмитрий Сергеевич подумал: ясно, насчет проекта Брайнина, он ведь сто раз об этом говорил, хочет снова все взвесить... Журавлев его встретил радушно. За обедом сначала говорили о заводских мелочах, потом Журавлев вспомнил военные годы. Коротеев, в свою очередь, стал рассказывать, как они стояли на Висле. Он почувствовал ту близость, которая возникает между бывшими фронтовиками: они знают то, чего не видели и не пережили другие. После обеда Иван Васильевич сказал: - Вы у нас недавно, два года, но я вижу, что вы полюбили завод. А для меня теперь это вся моя жизнь... Его голос дрогнул, и Коротееву стало не по себе: до чего он любит Лену! Впрочем, это понятно... Журавлев продолжал: - Вы сами знаете, Дмитрий Сергеевич, завод - это большая семья, а в семье каждый старается приспособиться к другим. В общем у нас дружный коллектив. Но есть трещина .. Поверьте, для меня это не вопрос престижа. Я из крестьянской семьи, человек простой, дисциплину я требую только на работе. Вышел за ворота - пожалуйста, говори, что хочешь А работать в атмосфере недоверия нельзя. Я признаю, что у Соколовского большой опыт, но держится он так, что с ним невозможно сработаться, я пробовал, на все закрывал глаза, теперь дошло до крайности... Коротеев попробовал успокоить Ивана Васильевича: - У Соколовского трудный характер, но он ценный работник. Не стоит придавать значение каждому его слову. Я лично его мало знаю, то есть знаю по работе, а так мы не встречаемся, но Егоров говорит, что язык у него острый... Право же, Иван Васильевич, не обращайте внимания... - Дело не в его остротах. Ну, скажите, почему он все время в цехах, редко у себя в бюро бывает? Какое-то у него недоверие. К тому же Егорову, к вам... - Да нет, что вы! Конструктору трудно работать, запершись в своем бюро, я сам часто прошу его проверить - ведь приходится учитывать технологию. Будь на его месте человек с другим характером, вам бы это в голову не пришло. - А как же отделить человека от его характера? Вы знаете, что у него было на Урале?.. Ну вот, а над этим стоит призадуматься. Там у него был директором Сапунов, человек молодой, энергичный, поднял завод. Соколовский землю рыл, придумал, будто его проект нарочно положили под сукно. Время было военное. Мы с вами в блиндажах мерзли, а он о своей карьере думал, хотел уничтожить чистейшего человека. Его там разоблачили, в челябинской газете фельетон был, но у него какие-то связи, вот и выплыл. - Не верится, Иван Васильевич. Соколовский менее всего похож на склочника... - Вы чересчур доверчивы, Дмитрий Сергеевич. Есть за ним дела... Вы когда к нам приехали, кажется, еще застали Воронина. Прекрасный был человек, долго хворал - печень, не лечился, запустил, но в общем его доконала история с подшипниками шпинделя. Помните? Кто был виноват? Соколовский. Взвалили все на Воронина, а ошибка была в проекте, это бесспорно. - Когда я приехал, Воронин уже не работал, лежал в больнице. Трудно себе представить, что Соколовский мог допустить такую ошибку - конструктор он блестящий... До этой минуты Журавлев говорил тихо, даже благодушно, но тут он потерял самообладание, вскочил, а его отвисшие, зеленоватые щеки покраснели. - Вот уж не нахожу! Он блестящий склочник, это бесспорно. Вас не было на партсобрании, жалко, - поучительное зрелище. Почему он поднял вопрос о жилстроительстве? Вы думаете, ему важно, как живут рабочие? Плевал он на это. Сибирцев - тот действительно болеет. А вы думаете, мне легко? Погляжу на хибарки, и сердце сжимается. Я счастлив, что скоро сможем разместить людей по-человечески. Ответственность на директоре, кажется, а не на конструкторе. Я ему это вежливо подсказал, а он меня начал учить, что такое парторганизация. Ну, скажите, какое у него право так со мной разговаривать? Коротеев попытался успокоить Ивана Васильевича: - Я не вижу в словах Соколовского ничего обидного. Он ведь старый член партии... Журавлев окончательно вышел из себя, он больше не сознавал, что говорит, отрывисто выкрикивал: - Старый член партии? Ну, знаете!.. Прошлое у него с пятнышком... Семья за границей. В Бельгии... Вы думаете, это сплетня? Ничего подобного! Можете посмотреть анкеты... Никогда я об этом не говорил, я честный работник, а не склочник. Напротив, я за него заступался - зачем вытаскивать прошлое?.. Если ему дали возможность работать, пускай работает... Но не такой уж он белоснежный, чтоб меня учить... В лучшем случае, ему можно доверять только на пятьдесят процентов, это бесспорно... Коротеев молчал, погруженный в свои мысли. Странно сделан человек - из пестрых лоскутков, все перепутано. Когда Журавлев говорил про Ржев, я в нем чувствовал близкого человека. Он с любовью вспоминал боевых товарищей, никакой декламации не было, я убежден, что он говорил искренне. Час назад... А сейчас нашептывает, клевещет. Зачем он меня позвал? Хочет и меня втянуть? Никогда я не поверю в историю с Ворониным. Соколовский - честный человек. А второго такого конструктора нет. Жить с ним в одной комнате я не хотел бы - все говорят, что он любит подпускать шпильки. К чему это? Жизнь и без того кусается. Может быть, он сам искусанный, оттого и язвит? Во всяком случае, он честнейший человек. Я дразнил Савченко - "романтик", а Савченко прав: Журавлев - низкий человек. Странно даже, что я с ним дружески разговаривал, пил водку. Почему я должен выслушивать его пакости?.. Коротеев встал. - Мне нужно еще поработать. В дверях он вдруг остановился. - Насчет Соколовского я не согласен, вы это учтите. Журавлев долго не мог опомниться. Зря я доверял Коротееву, он снюхался с Соколовским. Трепло! Почему он к Лене ходил? Наверно, не только философствовали... Я вообще чересчур доверчив. Разве я мог Лену в чем-нибудь заподозрить? А она сказалась вертушкой... Все-таки с Леной было веселее. Будь здесь Шурочка, я сейчас поиграл бы с ней в ладушки. Да и дом какой-то пустой... Насчет кронштейнов Коротеев прав - вопрос сварки. Завтра же поговорю с Егоровым, это поправимо... У Соколовского есть рука в Москве, это бесспорно. Неужели он решил под меня подкопаться? Отец когда-то говорил: "Ты, Ваня, пальца в рот никому не клади". Все, кажется, изменилось. Понастроили заводы. Я мальчишкой гусей пас, а теперь директор. И все-таки пальца в рот класть не следует. Верил Лене - обманула. Коротееву доверял - он сказался треплом... Ну и настроеньице у меня сегодня! Давно такого не было. А ведь, собственно говоря, ничего не произошло... Иван Васильевич просиял, когда неожиданно пришел Хитров. Вот кто настоящий друг: я его не звал, а он почувствовал, в каком я состоянии... Журавлев отвел душу: Соколовский был раздет, высечен, уничтожен. Хитров прерывал рассказ Ивана Васильевича восклицаниями: "Да что вы говорите!", "Вот этого я не знал!", "Удивительно!", "Нет, вы подумайте, какой мерзавец!" Это воодушевляло Журавлева, и, дойдя до прошлого Соколовского, он, уже не помня себя, выкрикивал: - Семью отослал, понимаешь? Бенилюкс он, а никакой не коммунист! Коротеев долго не мог опомниться после разговора с Журавлевым. Противно! Конечно, Соколовского знают в главке, да и не такие теперь времена, чтобы Журавлеву удалось его угробить. Но все-таки отвратительно. Почему я не сказал ему в лицо, что он клевещет? Вероятно, я привык молчать - присмотрелся к дряни. Вот это-то плохо. Когда только начинали строить, было много мусора, естественно, а теперь пора прибирать - дом становится обжитым. Теперь такой Журавлев бросается в глаза... И все-таки Савченко не прав. Журавлева нельзя назвать негодяем. Он любит работать. Воевал, видно, хорошо. Непонятно - как могут разные чувства уживаться в одном человеке? Лена от него ушла, но когда-то он ей нравился, за что-то она его полюбила. Он не подлец, а какой-то недоделанный, полуфабрикат человека... Машину легко разобрать, заменить негодные части. А как быть с человекам? Спроси меня год назад, я, пожалуй, сказал бы, что Журавлев - неплохой работник. Правда, я и тогда видел изнанку, но старался не задумываться. Видимо, я изменился. У меня сейчас такое ощущение, как будто я вылез из выгребной ямы... Нужны другие люди. Как Савченко... Романтики нужны. Слишком крутой подъем, воздух редкий, гнилые легкие не выдерживают. Дело не в поколении - есть сверстники Савченко, которые переплюнут Журавлева. Лена много рассказывала про старика Пухова, а он сложился в самое темное время. Раньше тоже были хорошие и плохие люди. Если в человеке есть благородство, он не собьется, выйдет на большую дорогу. Но что делать с другими? Просвещать мало, нужно воспитывать чувства. Просвещения в Америке достаточно, я знаю по научным журналам, какие у них лаборатории. А прочитаешь, что они с неграми делают, - и грусть берет... Но как воспитать чувства? Наверно, трудно. Вырастить виноград в Крыму не штука, это все равно что сделать из Савченко честного человека. А нужно взять дичок, молодого Журавлева, и привить ему совесть: виноград в Якутии... Трудно, но возможно: горением, чутьем, волей. Народ наш совершает изумительные подвиги, о нем справедливо говорят - герой. Нужно, чтобы и каждый отдельный человек был таким. Ведь Журавлев участвовал в общем подъеме, заражался им - и у Ржева и здесь, когда начался пожар. Мы много занимались одной половиной человека, а другая стоит невозделанная. Получается: в избе черная половина... Помню, подростком я читал статью Горького, он писал, что нам нужен наш, советский гуманизм. Слово как-то исчезло, а задача осталась. Пора за это взяться... Я ругаю Журавлева. А если подумать, у меня у самого что-то поганое. Говорю одно, а живу по-другому. Почему я осуждал агронома Зубцова? Агроном Зубцов вправе сказать, что Коротеев двурушничает. Я часто думаю: "Это хорошо в книге, а не в жизни" или: "Одно дело - принципы, другое - переживания". Лицемерие. Но я ведь не хочу лгать. Почему так получается? Иногда мне кажется, что у меня хребет резиновый. Савченко недавно сказал: "Уж очень вы равнодушный..." Савченко куда цельнее, он не пережил ни тридцатых годов, ни войны, он большего требует, и он прав... Задремал ли Коротеев? Или просто, закрыв глаза, отдался быстрому потоку мыслей, образов, чувств? Он вспомнил Захарьева, который погиб возле Старого Оскола и, умирая, говорил: "Все будет хорошо..." Потом псказался сварщик Лисичкин, он ворчал: "Нечего меня премировать, не я один придумал, все придумали..." Савченко сказал: "Они нас не запугают никакими бомбами - мысль есть, слово, честь..." Он видел замечательных людей, горячих, влюбленных, суровых и, однако, нежных - большое племя своего века, - и на его лице псказалась добрая улыбка. Потом он вспомнил Лену, и впервые мысль о ней слилась с упорной, мужественной мечтой о будущем человеке. 12 На Хитрова рассказ Ивана Васильевича произвел сильнейшее впечатление. Он рассказал жене и старшему сыну, что Соколовский сказался двурушником, сознательно срывает работу, а семью свою устроил в Бельгии. - Журавлев не стал бы зря говорить: человек осторожный, каждое слово взвешивает. Значит, Соколовского там разоблачили... - Хитров многозначительно поднял руку к потолку. О разоблачении Соколовского он рассказал инженеру Прохорову и заведующему клубом Добжинскому, добавив: "Разумеется, это между нами". Прохоров решил, что Хитров треплет языком, все это выеденного яйца не стоит. Добжинскому история понравилась - он был зол на Соколовского, который как-то высмеял клубную работу; кроме того, Добжинский любил ошарашить собеседника сенсацией и, разукрасив историю, преподносил ее каждому, кто только хотел слушать. Жена Хитрова работала в отделении банка, конечно, она поделилась новостью с сослуживцами, а сын Хитрова, десятиклассник, на перемене сообщил товарищам, что Соколовского накрыли, он, оказывается, бельгиец, скоро будет процесс. Три дня спустя сотни людей уже знали, что с Соколовским произошло что-то нехорошее. Не подозревал об этом только Евгений Владимирович, который продолжал работать над автоматической линией, а по вечерам читал книгу о старых арабских рукописях и угрюмо думал: раньше чем через две недели я к Вере не пойду; решит - зачастил. А две недели - это долго, очень долго... Был у него разговор с Журавлевым. Евгений Владимирович сказал, что замечания насчет системы сигнализации правильные, он внесет в свой проект некоторые изменения. Говорил он спокойно, и Журавлев подумал: кажется, я переборщил. Конечно, он склочник, но это у него хроническое. С поправками к проекту он частично согласился, сказал, что увлечен работой, не отпустил ни одной колкости. Похоже на то, что я напрасно расстраивался. Обойдется... Журавлев постепенно успокоился и в следующее воскресенье поехал с Хитровым на рыбную ловлю. Прорубь весело дышала, Журавлев приговаривал: "Посмотрим, какая теперь рыбка..." Когда они возвращались в поселок, Хитров спросил: "Иван Васильевич, а как с Соколовским"? Журавлев, будто он не ругал неделю назад главного конструктора, благодушно ответил: "Переделывает проект... Противный он человек, но в своем деле разбирается..." Прошла еще неделя. Журавлев давно позабыл о печальном воскресном дне, когда, поддавшись настроению, обрушился на Соколовского, а история о том, что директор разоблачил главного конструктора, дошла наконец до Андрея Ивановича Пухова. За обедом он сказал: - Никогда я не думал, что Журавлев способен на такую низость. Счастье, что Лена с ним порвала! Выдумал, будто Соколовский отослал свою семью в Бельгию. Будь я на месте прокурора, я привлек бы Журавлева за клевету... Володя нахмурился. Вот так история! Отец наивен, достанется не Журавлеву, а Соколовскому. Я у него давно не был, наверно, он считает, что я его избегаю. Это совсем глупо... В тот же вечер Володя отправился к Соколовскому. Он застал Евгения Владимировича за работой. На большом столе были разложены чертежи, Соколовский сидел в меховой куртке. Володя нашел, что он плохо выглядит, постарел, да и настроен, видимо, отвратительно. Он сунул Володе альбом с фотографиями строительства в Кузнецке: - Посмотрите, я скоро кончу .. Строительство не интересовало Володю, но он задумался над надписью: "В день пуска первой домны на память Евгению Владимировичу Соколовскому от его товарищей по работе". Дата - 1931. В тридцать первом гаду мне было одиннадцать лет, я еще гонял голубей и гордился пионерским галстуком. В общем Соколовский - старик. Что у меня с ним общего? Если подумать, ровно ничего Когда я с ним познакомился, он мне псказался скептиком. Я думал, приятно встретить человека, который ни во что не верит. А какой он скептик - увлекается своей работой, читал и перечитывал постановления о животноводстве, вообще нормальный советский человек, только умнее окружающих. Может быть, поэтому Журавлев и решил его потопить. Никто за него не заступится. Обиженных у нас не любят, доверяют только удачникам, вроде Журавлева. Представляю себе, что у Соколовского на сердце... Хорошо, что его еще не прогнали с работы. Впрочем, что тут хорошего? Прогонят завтра... - Ну и холодище здесь! - сказал Соколовский, не отрываясь от работы. - Здесь очень жарко, - возразил Володя, - да вы еще в куртке... - Значит, простыл, - проворчал Соколовский и продолжал чертить. Час спустя, кончив работу, он угрюмо сказал Володе: - Давно не были. Что у вас нового? Работаете? - Мало... Я не хотел вам надоедать... Он помолчал и наконец решился спросить: - Евгений Владимирович, я слышал, у вас неприятности на работе?.. - Да нет... Вот проект приходится переделывать. Есть резонные замечания... Соколовский был недоволен приходом гостя, он плохо себя чувствовал, хотел поскорее лечь. Он молчал, Володя не уходил. - Ну как, интересные фотографии? - спросил Соколовский. - Очень. Очевидно, Соколовский ничего не знает. Может быть, это лучше? Сидит, работает... Да, но Журавлев его настигнет врасплох. Необходимо предупредить: он сможет подготовиться, ответить. И Володя сказал: - Я вас спросил о работе, потому что Журавлев решил вас потопить... - Вот как? Это что же, в связи с новой моделью? Володя встал и подошел к Соколовскому. - Он говорит, что вы отослали вашу семью за границу. Здесь-то и произошел комический инцидент, который на минуту отвлек внимание обоих от Журавлева. Казалось бы, Фомка мог привыкнуть к Пухову, который всегда старался его подкупить куском сахара или кружком колбасы, но Фомка не любил, чтобы кто-нибудь подходил близко к его хозяину, он выскочил из-под дивана и вцепился в штанину Володи. Соколовский вовремя схватил его за шиворот. - Дурак! На своих кидается, - сердито повторял Соколовский. Володя не понял, говорит ли Евгений Владимирович о Журавлеве или о Фомке. Он ждал, что скажет Соколовский про скверную сплетню, пущенную Журавлевым. Но Соколовский молчал, лег на кушетку и удивленно пробормотал: - Неужели здесь жарко? Зуб на зуб не попадает... Только теперь Володя заметил, что у Соколовского больной вид, - наверно, простудился. - Хотите, я вас чаем напою? - предложил Володя. - Могу сбегать за коньяком. - Не нужно. Расскажите лучше, почему у Леонардо да Винчи вышла неудача с красками. Я читал когда-то и не понял - в самих красках дело, или он их неправильно замешивал? - Не знаю. Я вообще, Евгений Владимирович, мало что знаю .. Оба молчали. Володя спросил. - Может быть, вы спать хотите? Я пойду... - Сидите, раз пришли. Вы мне не мешаете. А вам нравится живопись Леонардо? - Я видел только в Эрмитаже, трудно судить. - Мне его ум нравится. Чем только он не занимался! Вообще прежде люди были всесторонними. Микеланджело ведь и стихи писал. Как вы думаете, Эйнштейн мог бы написать стихи? Дайте мне пальто, вон там, на вешалке... Володя подумал: скрывает, что расстроился. Наверно, ему кажется унизительным опровергать домыслы Журавлева. Может быть, он прав. Не нужно было говорить, это его доконало. Когда я пришел, он спокойно работал, а сейчас лежит и говорит несуразицу. У него, должно быть, сильный жар. Хорошо бы привести врача: как-то страшно оставить его одного. Соколовский снова заговорил: - Я когда-то читал в одной романтической повести, что агава долго не зацветает, она цветет один раз и после этого гибнет. Оказывается, вздор. В Ботаническом мне псказали агаву - цвела и живет. Просто она, когда цветет, нуждается в особом уходе. Володя испугался: кажется, бредит. - Я позову врача, Евгений Владимирович. - Бросьте! Какое у нас сегодня число? - Девятнадцатое. - Глупо. Я думал, что двадцать первое. Не обращайте внимания - я чепуху несу. Голова трещит... - Я пойду за врачом, - наверно, у вас температура. - А врач зачем? Я вам сказал - простыл. Володя просидел еще час. Соколовский вдруг пожаловался: - Голова просто разрывается. Глупо... Володя встал. - Сейчас приведу врача. - Владимир Андреевич, погодите... Только не Шерер! Если уж вам хочется, попросите Горохова. А лучше никого... Горохов cказал: скорей всего, грипп, видимо, у него легко повышается температура, возможно, однако, воcпаление легких, с сердцем нехорошо... Сейчас он пришлет Барыкину: нужно впрыскивать пенициллин и камфору. Завтра утром он зайдет. Володя остался у больного. Ему псказалось, что Соколовский уснул. Евгений Владимирович не спал. Он сердился, что жар мешает сосредоточиться, мысли обгоняли одна другую, сталкивались, приходили и тотчас исчезали. А он хотел подумать над тем, что рассказал Пухов. Значит, Журавлев снова вытащил давнюю историю. Сто раз пришлось объяснять. В итоге все понимают, говорят: "Ясно". А потом опять вылезает Сапунов, или Полищук, или Журавлев, и начинается: "Как" Что? Почему?? Через месяц или два, когда я совсем изведусь, никакой мединал больше не будет действовать. Журавлев погладит свою трясучую щеку и милостиво изречет: "Ясно". Самое смешное, что мне самому не ясно. Никогда я не пойму, почему мою дочь, внучку старого, бородатого помора, зовут Мэри. "Пью за здравие Мэри..." Пушкин тут ни при чем, это авторство Майи Балабановой. Бедная, вздорная женщина, она мечтала играть в теннис под солнцем Флориды, а умерла в черном поселке Боринажа, прислушиваясь к шагам эсэсовцев. Каких глупостей не делает человек в молодости! Может быть, не только в молодости... Я не могу себе представить Машеньку в дурацком хитоне. Она написала - "сочувствующая". А разве можно сочувствовать подвигу народа, его жертвам, труду? Можно либо самой класть кирпичи, либо промолчать.. Журавлев, очевидно, хочет от меня отделаться. Глупо - нужно закончить новую модель. С сигнализацией я справлюсь... Завтра может появиться в газете фельетон, как на Урале. Интересно, что придумает газетчик? Могу подсказать заглавие: "Бельгийский соколик". Нет, теперь не выйдет, времена другие, Журавлев многого не понимает... Почему он это затеял? Должно быть, разозлился, что я выступил на партсобрании. Как же я мог промолчать? Люди изготовляют замечательные станки, а живут в истлевших домах с дырявыми крышами. Где же об этом говорить, если не на партийном собрании? В Архангельске был Никита Черных, старый большевик, он знал Ленина, работал с Иннокентием, он любил говорить: "Партия - это совесть". Журавлев ответит: "Я тоже партийный"... Почему я думаю о Журавлеве? Не стоит... Неужели самое важное - это анкета? Напишу еще раз. А если умру, не напишу. Все уже написано. Что у меня с головой делается? В жизни такого не было... Я был уверен, что сегодня двадцать первое, а оказывается, девятнадцатое. Раньше чем двадцать пятого нельзя пойти к Вере. Значит, еще шесть дней. Долго... А вдруг я действительно очень болен? Сколько это может продолжаться?.. В прошлый раз Вера рассердилась. Нельзя было говорить про алоэ... Почему, когда мы встречаемся, мы часто сидим и молчим? Кажется, что наши сердца промерзли насквозь... Сегодня было очень холодно, вот я и простыл. Вера меня раз поправила - "простудился"... Нужно было бы выпить перцовки, вспотеть. Врачи всегда усложняют. Вера тоже... Горохов сказал "инфекция". Любовью заразить нельзя. Этого не мог ни Леонардо, ни Пушкин. Я стоял на перроне Казанского вокзала, когда военный сказал девушке, которая его провожала: "Говорят, Маяковский застрелился..." Она не знала, кто это Маяковский, но схватила за руку военного. "Ваня, ну зачем ты уезжаешь"..? Голова буквально разрывается. По-моему, Пухов поджег дом, это на него похоже - швыряет окурки куда попало... Огонь-то какой!.. Вдруг сгорит Пухов? А ведь он говорит, что еще не написал ни одной картины. Нужно бы забрать чертежи... Почему Пухов не знает, какими красками писал Леонардо? У Леонардо была большая борода, он был влюблен в Лизу. Есть пруд возле Симонова монастыря, там утопилась Лиза. Другая... А пруда больше нет - Дворец культуры. Завод хороший, но почему они еще делают легковые старого типа - чересчур громоздкие и жрут горючее без зазрения?.. Огонь, по-моему, растет На лестнице кран... Соколовский крикнул: - Тушите, пока не поздно! Володя прикрыл лампу куском картона. Соколовский снова замолк. Потом он начал что-то бормотать. Володя расслышал отдельные слова: "Мэри", "алоэ", "суккуленты". Володя подумал: он и ботаникой увлекается. Рассказывал про какую-то агаву. Что только его не интересует! Ну, не все ли равно, какими красками писал Винчи? Сабуров пишет теми же красками, что я, а получается иначе... Кто эта Мэри? Наверно, его старая любовь. Смешно подумать, что Соколовский когда-то увлекался женщиной... Имя иностранное. Может быть, правда, что он был в Бельгии?.. Я зря ему рассказал, он после этого слег, бредит. В общем виноват я... Хотя Володя понимал, что от огорчения нельзя заболеть воспалением легких, ему теперь казалось, что Соколовский свалился оттого, что он рассказал ему гадкую сплетню. Рано утром снова пришел Горохов, он хмурился, потом сказал: - Я попрошу на консультацию профессора Байкова. Из города приехал профессор. Он долго что-то объяснял Горохову. Володя не понимал терминов, только видел, что врачи встревожены. Горохов опросил, не перевезти ли Соколовского в больницу. Профессор покачал головой: - Лучше его не трогать. Вы сможете оставить здесь сестру? Барыкина осталась у Соколовского. Под вечер Володя пришел домой. Соня удивилась его измученному виду: - Что случилось? Он не ответил и прошел к себе. Соколовский пробыл свыше двух суток без сознания. На третье утро он открыл глаза. Ему псказалось, что он опоздал на работу, и он протянул руку к столику, куда обычно клал ручные часы, опрокинул пузырек с лекарством. Тогда он вспомнил: я болен, приходил Горохов... Он закрыл глаза и начал мучительно вспоминать, что с ним произошло: пришел Пухов, меня знобило, потом начался пожар... Нет, это, наверно, мне приснилось... Все в голове путалось, почему-то отчетливо вставало одно: я спросил Пухова, какими красками писал Леонардо, а он не знал... Постепенно он многое припомнил. Пухов рассказал про Журавлева... Соколовский поморщился. Все пересохло во рту, и какой-то странный привкус, будто я сосал железо... Надоела эта история с Бельгией!.. Сейчас встану и пойду к Вере. Бывают минуты, когда нельзя быть одному... Не могу понять - который теперь час? Светло. Значит, ее нет дома... Я еще, кажется, болен, глядеть больно, и голова не моя - поднять не могу. Он застонал. Подошла Барыкина, но он ее не видел, снова погрузился в горячий, темный водоворот забытья. Вечером он открыл глаза и вскрикнул: над ним стояла Вера. Она глядела на Соколовского. Никогда еще не видел он ее такой. Он хотел что-то сказать, но не мог, только назвал ее по имени. Она строго сказала: - Вам нельзя разговаривать. Она отошла от кровати и шепнула Барыкиной: - Узнал... Соколовский лежал с закрытыми глазами и смутно спрашивал себя: приснилось мне, или Вера здесь? Нужно выяснить, это очень важно... Я забыл - ведь она доктор, а я, наверно, болен... Что у меня с головой? Все путается . Барыкина подошла к больному. - Снова забылся .. Вера Григорьевна, что с