е   в   п-пионерских
галстуках? -- набросился я на него.  -- Завтра  в девять осел должен быть на
с-столе со вскрытой грудной клеткой.
     --  Разве вы не поедете  в аэропорт провожать гостей?  --  не  унимался
Горелик, коварно улыбаясь.
     - А когда доктор МакЛарен пришлет для испытаний обещанные материалы? --
включился в обсуждение Грегори.
     --  Джентльмены!  Если  уж  г-глупости  так   глубоко  засели   в  вас,
п-постарайтесь оставить  лишь  с-самое  неизбежное.  Мне  к-кажется  вы  оба
с-слишком озабочены м-моей р-репутацией.
     -- Вы целовались с ней вчера! -- наседал Грэг!
     --  Ну  и  что!  Вы  так взволнованы,  словно в автобусе мы  п-публично
занимались оральным с-сексом. До свидания, к-- коллеги!
     -- Не пейте сильно на банкете, БД! -- Горелик нарывался на грубость, но
сегодня я любил весь мир и больше всего Лабораторию, которая  сильно удивила
московскую  и  чужеземную  публику  оборудованными  интерьерами  и  успешной
операцией по пересадке искусственного сердца козе.
     -- Всех нежно  л-люблю!  --  закончил  я. --  Даже  Горелика  с Грэгом!
П-пусть  не особенно надрываются  и сами решат, кто введет утром к-катетер в
уретру Дато...
     Кэрол я больше не видел. Через месяц она прислала в Лабораторию образцы
мембран искусственного сердца, выстланных эндотелием...

        Глава 3. The American biophysicist Carol

     --  I'll be  at your place in an hour. Please wait for at the lobby, --
сказала Кэрол и повесила трубку.
     Через час у гостиницы Sheraton, что на Пятой авеню, остановился красный
"Ягуар", и Кэрол, подождав, пока швейцар откроет дверцу, энергично выбралась
из потрясающей тачки, в чем-то тоже  очень красном, и высокая, красивая,  не
глядя по сторонам, двинулась ко входу.
     Я робко встал ей навстречу,  потрясенный, и  мы принялись рассматривать
друг друга. Я не знаю, о чем думала в тот момент Кэрол, но я остался доволен
осмотром.
     -- It is not my purpose  at this hour to weary  you with what I prefer.
I'm going to take a  revenge  for the warm  and touching  expression of your
friendship, -- сказала Кэрол,  когда  мы  уселись в "Ягуар". -- Have you got
any preferences for tonight, Boris?
     -- Yes. One and the only. I'll be eating something, -- сказал я робко.
     -- What  about some meat restaurant? -- Кэрол с пониманием смотрела  на
меня
     -- It's a great idea! I would even say: the very deep thought.
     Через  полчаса  мы сидели  в  Нью-Йоркском  мясном  ресторане и  запахи
жареной ветчины с сыром кружили голову до обморока.
     -- Have you decided  yet, Boris? -- нетерпеливо спросила Кэрол, потянув
меня за рукав.
     -- Yes! I  have, -- неуверенно ответил я, положив меню на  стол: -- ...
perhaps you can help me, if it isn't too much trouble you.
     -- Oh! If I were you, I'd have a very big medium steak in wine sauce.
     -- OK! I'll have а steak, a rare steak... And what about starters? -- я
вопросительно посмотрел на Кэрол...
     После обильной  еды и хорошего "Бурбона" я с большим трудом справился с
дессертом и, умиротворенный, уставился на Кэрол.
     -- I'm not sure you are going to visit a swimming pool,  --  улыбнулась
Кэрол.
     Я смотрел в прекрасное лицо американки и чувствовал, как нежность к ней
вновь появляются во мне.
     -- If  we are able to find something  likes  the Georgian swimming pool
I'm ready to walk... -- храбро заявил я.

     Мы долго ехали, пока не остановились  перед большим многоэтажным старым
домом.  Высокая металлическая решетка огораживала небольшой парк  с  мокрыми
голыми  деревьями,  увитыми гирляндами маленьких мерцающих лампочек, как  на
Пятой авеню. Из подземного гаража мы поднялись  в лифте на 15  этаж. Большая
хай-тековская квартира с высокими потолками, множеством внутренних лестниц и
площадок,  была меблирована  очень скупо:  холодные акварели под  стеклом  и
такие же  серо-черные,  писанные  маслом  бессюжетные  картины  без  рам  на
однотонных  светлых  стенах, серые  ковры с  редкими темными геометрическими
фигурами,   в  беспорядке  расставленные  кресла  серой  кожи  на  массивных
основаниях из нержавеющей стали, низкие столы из металла и  толстого стекла,
телевизоры  и мощные  звучалки, торшеры и бра, спальни,  больше  похожие  на
палаты  интенсивной  терапии,  и,  наконец,  кухня  из  металла   и  стекла,
напоминавшая биофизическую лабораторию, с хромированными ящиками по  стенам,
микроволновыми печами,  центрифугами, роликовыми насосами, холодильниками, а
в  центре  --  стол  с  бестеневой  лампой и целой  кучей  всякого добра  --
странного, металлического и керамического,  очень  тяжелого на вид, похожего
одновременно на  биохимические анализаторы и грили.... Кабинет с камином был
плотно  заставлен  металлическими полками до  потолка,  огромным  письменным
столом  с  голой  столешницей  без   бумаг  и  книг,  креслами,  журнальными
столиками, диванами и изогнутым железом по углам непонятного назначения.
     Мы устроились в кабинете. Кэрол прикатила столик с выпивкой:
     -- How would you like your whisky, Boris?
     -- Bourbon, please.
     Я всыпал в  бурбон  пригоршню льда и, отхлебнув, уставился на нее. Ярко
красное  платье, такие же  туфли;  завитые, как у  куклы  Barby, темно-рыжие
волосы, румянец  на щеках и зеленые глаза, мерцающие в полумраке, делали  ее
ненастоящей. Мне стало не по себе,  и я сделал еще  глоток. Кэрол  подошла к
звучалкам и вопросительно посмотрела на меня.
     -- "Play Bach" if it's  possible, -- сказал я, чтобы выиграть время. --
Trio  by Jacques Loussier.  Chorale number one:  "Sleepers  Awake"  or  some
preludes...
     Кэрол присела возле звучалки, а я сделал еще глоток и подошел к книжным
полкам. Две стены были  заняты специальной литературой: генетика,  биология,
биофизика,  трансплантология,  криобиология,  физиология,  патофизиология...
Третья была заставлена  толстыми,  в  дорогих  переплетах, книгами из  серии
"Музеи  мира".  Художественной  литературы не  было вовсе: ни  классики,  ни
современных  авторов,  ни  даже  детективов.  Я  взял  в  руки  толстый  том
"Metropolitan Museum"  и тут же услышал, как весь кабинет наполнился чистыми
густыми звуками баховского Прелюда No2 в до мажоре, бережно  аранжированного
французом.
     Я  подошел  к  Кэрол,  коснулся волос возле  маленького  уха с  серьгой
зеленого камня и заглянул в зеленые глаза, глубокие, немного серые по краям.
Они выжидательно смотрели на меня, и в них не было ни любви, ни желания... Я
вернулся в кресло и сделал еще глоток...
     --  What  about  to  swim?  -- спросила  Кэрол,  улыбнулась и вышла  из
кабинета. Она вернулась через несколько минут в  толстом  красном  купальном
халате, держа в руках второй, для меня.

     Мы  поднялись  на лифте на последний  этаж, и я охнул, увидев  на крыше
большой  бассейн с  такой  же  голубой, как  в Тбилиси, водой  и  прозрачным
куполом, сквозь который виднелась луна, когда всплывала в разрывах облаков.
     Кэрол сбросила халат и стала медленно по лесенке спукаться в бассейн. Я
глядел на прекрасное женское  тело и не испытывал желаний... Поколебавшись и
чувствуя  себя  законченым идиотом,  я поставил графин с бурбоном на бортик,
снял халат и прыгнул следом. Неожиданный визит в  странный  американский дом
тому виной или холодные зеленые глаза,  с любопытством разглядывавшие меня в
кабинете, но я не хотел Кэрол и ничего не мог с этим поделать.
     --  Вряд  ли  надо объяснять,  что  со  мной  происходит,  -- думал  я,
приближаясь к девушке. -- Сделай что-нибудь, Господи! Пусть  вытечет вода из
этого  чертового бассейна или  треснет крыша... Нет! Пусть лучше  кто-нибудь
войдет...
     Я почти вплотную подплыл к Кэрол, но Господь в этот раз не стал слушать
меня. А она ласково улыбнулась и приготовилась отвечать на ласки.
     --  Will  you  take a gulp,  Carol? -- более идиотского  вопроса трудно
былопридумать.
     Она удивленно посмотрела на меня.
     -- Sorry. I'm at loss. My strategic spot is out of order, I'm afraid...
There is nothing to be done...
     Не обращая внимания  на жалкое бормотанье,  Кэрол положила  руки мне на
плечи, слегка  прижалась животом, несильно  втянула в  рот верхнюю губу... и
сразу все  исчезло: Нью-Йорк, странный дом с  бассейном на крыше,  перипетии
сегодняшнего дня, холодность американки, исполняющей свой долг...
     -- Господи! Спасибо тебе! -- успел подумать я. -- Ты услышал...
     Наши ласки  становились все дерзостней,  и мне  казалось, что любовному
бесстыдству  Кэрол нет пределов. Я почувствовал, как  приближается оргазм, и
посмотрел в зеленые глаза.
     -- Don't hurry, Bob, -- донесся прерывистый голос.  -- You will take me
later...

     Дверь отворилась и в помещение вошла молодая женщина,  тоже ярко-рыжая,
закутанная в рыжую  лисью шубу.  Она подошла к бортику  бассейна и, глядя на
нас, сбросила шубу, сразу оставшись только в красных, как у Кэрол, туфлях.
     -- Hi! -- она  помахала рукой. --  I'm  Alice, --  и,  не сняв  красную
туфлю,  сунула ногу в воду, узнать  температуру. Потом она села на ягодицы и
неловко, как человек не умеющий плавать, прямо в туфлях сползла в бассейн. Я
понял, что Кэрол успела рассказать обо мне, потому что  Элис таращилась, как
на пришельца,  но вскоре я убедился,  что  интересует  ее, как и  меня, лишь
Кэрол.
     С этим  поначалу было трудно смириться, но потом я привык, и каждый  из
нас стал  заниматься  своим  делом.  Кэрол  предоставила  всю  себя  в  наше
распоряжение и не только отдавалась ласкам, подрагивая всем телом, но всякий
раз неожиданно и странно продолжала их. Ноги Кэрол обвили мою спину, а  тело
лежало на поверхности воды и им занималась Элис,  с которой я  несколько раз
менялся местами. В ушах звучало Адажио из Первого концерта Баха в до миноре,
будоража и взвинчивая еще больше...
     Я  пришел в  себя,  когда увидел  Элис  у бортика  бассейна  с бутылкой
Бурбона, и сразу  почувствовал жажду. Подплыв, я подождал, пока  она сделает
глоток, и поднес горлышко к губам. Элис снова начала пялиться...
     --   Какой   толщины  может  быть   слой  выращенных  клеток,  которыми
выстилаются мембраны  искусственного сердца? -- сказал я, подплывая к Кэрол,
не  замечая  абсурдности  вопроса.  --  Ты  можешь  вырастить  слой  клеток,
сопоставимый по толщине с миокардом левого желудочка?
     Она не удивилась:
     --  Не  больше одного  миллиметра...  --  И, на мгновение  задумавшись,
добавила улыбаясь и предвосхищая  следующий вопрос: -- ... без пейсмейкерной
активности и способности к сокращению...
     -- А  если сильно  постараться? --  вяло  поинтересовался я, хотя и без
того знал, что  из  клеточных культур Кэрол  нельзя создать  четырехкамерный
мышечный насос, обладающий  характеристиками человеческого  сердца. Вытесняя
из   головы  идею  "банка  органов",  я   принялся   бесцельно  разглядывать
совершенные по форме груди, испускавшие свет, хорошо заметный в голубой воде
бассейна.
     -- You can take Alice, Bob! -- прервала мое занятие Кэрол, и я вспомнил
Сомерсета Моэма,  который сказал однажды про  американок, что они требуют от
мужей  таких исключительных достоинств, какие англичанки  находят  только  у
своих лакеев.
     --  I'm  afraid,  I  cannot   do  it  for  a  variety  reasons,   --  в
замешательстве  ответил я  и  посмотрел на Элис, успевшую захватить  в кулак
сразу ставшим упругим пенис.
     -- Нет. На сегодня мой сексуальный лимит исчерпан, -- твердо решил я и,
благодарно потрепав Элис по резиновой попке, полез из бассейна.
     Кэрол выбралась на бортик за мной,  вынула из халата ключи,  сунула  их
мне в руку и, нежно укусив в губу, сказала:
     -- Take  elevator!  15<sup>th</sup>  floor.  Go  ahead,  Bob.  We  will
downstairs in 30 minutes.

     Днем мы позавтракали в теннисном клубе где-то в пригороде...
     -- В теннисе Кэрол явно  слабее, чем... Где или в чем? -- думал я, пока
мы около часа  перекидывали  мячи через  сетку, а  потом отыграли  несколько
геймов  на  счет,  и  не находил  ответа. -- И разве это слабость?  Она была
совершенна,  требовательна и искренна во всем: от клеточных культур, которые
первой в мире смогла  зафиксировать и  сохранить на  поверхности мембран, до
занятий любовью -- двух самых важных занятий в жизни человека.
     Вечером в аэропорту Кенеди, прощаясь и глядя мне в глаза, она сказала:
     -- I wanna fly to Tbillisi!
     --  You  are going  to  fly with Alice, aren't  you? -- я  знал, что не
должен был говорить этого.
     -- I will arrive by air alone,  -- невозмутимо  продолжала Кэрол.  -- I
don't know exactly will I be able to dispense with you.
     -- Right you are. Welcome, Carol! -- неуверенно сказал я.
     Мы больше никогда не встречались...

        Глава 4. Сны в операционной

     -- Почему бы  тебе не  вернуться в хирургию,  Боб?  Какие  ухоженные  и
красивые руки. Даже у мужчин-гигантов я не встречала таких длинных и сильных
пальцев.
     -- Откуда такие глубокие  познания в антропометрии, Лиз? -- спросил БД,
ласково глядя  на шотландскую подружку. Они ехали в его  машине,  семилетнем
трехсотом  "Мерседесe"  в   загородную  гостиницу,  чтоб  заняться  любовью.
Середина весны: снег давно растаял, но ни травы,  ни листьев  на деревьях не
было, только песок с  блестящими лужицами, покрытыми  тонкой коркой льда,  и
сосны с бледно-зелеными хвоей, уставшие от бесснежной зимы.
     -- В  меня был  влюблен студент  из  университетской футбольной команды
ростом в два метра, одиннадцать сантиметров! -- гордо сказала Лиз.
     -- Как у него обстояли дела со стратегическим местом? -- спросил БД.
     Когда Лиз поняла,  что он имел в виду, она  улыбнулась и погрузилась  в
вспоминания. По гамме чувств, промелькнувших на ее  лице, БД догадался,  что
размерами пениса тот парень похвастать не мог.
     -- Я плохо  помню  его.  Бесконечные тренировки изматывают... Несколько
наших встреч ничем серьезным не кончились, -- дипломатично заметила Лиз.
     Машина  катила теперь  вдоль берега моря.  Они  помолчали,  разглядывая
пустые гнезда  аистов,  похожие на  мотки колючей  проволоки,  и  постоянные
шумные ссоры ворон и чаек вдоль шоссе.
     БД  снял  перчатки, внимательно посмотрел на красивое  нелатышское лицо
Лиз с почти невидимыми морщинками у глаз, на стройное худое тело, упрятанное
в  толстое шероховатое  пальто,  и  представил,  как  они  будут  заниматься
любовью,  а потом  спустятся в ресторан.  Он  почувствовал, как  просыпается
желание и,  откинув  подол  пальто,  похожего  на коврик у  входных  дверей,
положил ей руку на бедро.
     -- Где-то я  слышала: если одной рукой ведешь машину, а другой ласкаешь
женщину, то и то, и другое делаешь плохо...
     БД покраснел и убрал руку.
     -- Ты краснеешь, как мальчик, Боб! Это замечательно!
     -- Краснею от удовольствия, -- попробовал отбиться БД и добавил:
     -- Длинные  пальцы в  хирургии не  имеют решающего  значения. С помощью
инструментов хороший хирург доберется куда угодно.
     Магнитофон негромко надрывался кассетой с записями шотландских народных
песен, которую Лиз взяла с собой.
     --  Надеюсь, ты не  потащишь  ее в гостиницу? -- спросил  БД, кивая  на
автомобильную звучалку.
     -- Не потащу.  Надеюсь,  что и ты обратил внимание, как терпеливо сношу
постоянное звучание Баха вокруг тебя. Ты не ответил, что будет с хирургией?
     --  Вопрос  --  ответ,  вопрос  --  ответ,  как  в  пинг-понге.  Сильно
напоминает КГБ.

     -- Мне часто снится, что я оперирую, -- сказал он негромко после долгой
паузы. -- Один и тот же сон. Большая операционная. Полно операционного люда.
Наркозный   аппарат,   регистраторы,  дисплеи  по  стенам,   все   работает:
пощелкивает,  постукивает, пыхтит, жужжит, негромкий говор, чуть слышный Бах
--  "Jesus,  Joy of  Man's Desiring", прохладно,  как  бывает  всегда, перед
началом операции, пока аппаратура  не успела нагреться,  от коагуляторов  --
сладкий запах горелого мяса.
     На столе, под застираными голубыми простынями лежит человек. Я не знаю,
кто он. Грудная клетка вскрыта,  перикард взят на держалки  и перерастянутое
от  постоянных  непомерных  нагрузок  сердце  вяло сокращается в ране. -- БД
говорил,  глядя на дорогу, не поворачивая  голову  в сторону  Лиз,  будто ее
здесь нет.
     -- Это  была  наша  первая  попытка лечить  тяжелый  инфаркт  миокарда,
неминуемо  ведущий   к  гибели,  имплантацией  искусственного  желудочка   с
одновременным  аорто-коронарным шунтированием. Ни сам по  себе искусственный
желудочек,  ни  операция  шунтирования  не  могли  по отдельности обеспечить
выживание  таких больных,  а  их  тысячи... Только комбинация  двух  методов
позволяла рассчитывать на успех -- в этом был смысл стратегии, разработанной
в Лаборатории.
     Мы  потратили почти год, чтобы  получить все необходимые разрешения  на
клинический   эксперимент.  Много   месяцев  в  режиме  stand-by   поджидали
подходящего пациента.  Их умерло несколько десятков, но  родственники всякий
раз не соглашались на операцию.
     -- А больные? Что они говорили?
     -- А больные к этому времени, как правило, находились в бессознательном
состоянии, в коме... Их не спросишь...

     --  В институте  терапии умирал хороший  грузинский писатель.  Это  был
третий  или четвертый его инфаркт. Лечащий врач,  моя  давняя  приятельница,
зная, что желудочек -- единственный шанс для него, решила познакомить нас...
Несколько  дней подряд  я  приезжал к нему, беседуя недолго каждый  раз:  он
быстро  утомлялся.  Я  ничего  не  предлагал,  только  рассказывал,  чем  мы
занимаемся в корпусе напротив, а  он вспоминал военное детство -- свою самую
счастливую пору -- и грозил прийти в Лабораторию, когда поправится.
     Однажды  утром мне позвонила  лечащий  врач и сказала, что ночью он дал
согласие на операцию. Когда я приехал, он был уже без сознания.
     -- Он подтвердил свое согласие письменно?- спросил я.
     -- Нет.  Я думаю, он не стал бы  ничего писать. Он просто хотел  видеть
вас, а потом сказал: --  Я согласен... Пусть БД попробует... -- Лечащий врач
выжидательно смотрела на меня.
     -- А что родственники?
     --  У  него нет  родственников.  Есть подружка,  но  она  не  принимает
решений.
     --  Хорошо. Оформляйте. Я пришлю, чтоб забрали  его. Кто-нибудь слышал,
как он делал свое заявление?
     -- Я, его подружка и врач-реаниматолог, -- сказала лечащий врач.
     --  Внесите,  пожалуйста, его заявление в текст истории болезни.  --  Я
поблагодарил врача и уехал.
     -- И ты видишь сон, как оперировал его? -- нервно спросила Лиз.
     -- Нет!  Он  умер в лифте,  по дороге  в  Лабораторию... Нам не хватило
десяти минут, чтоб ввести его в наркоз  и начать операцию... -- Он замолчал,
разглядывая стволы сосен вдоль дороги, забрызганные зимней грязью проходящих
машин...
     -- А сон, сон, Боб! -- тормошила его Лиз.
     --  Этот чертов сон,  который не дает мне покоя,  -- продолжал БД, -- с
небольшими вариациями  повторяется  много  лет...  Я  заглядываю  в рану. На
передней   поверхности  левого   желудочка  располагается  обширный  участок
инфаркта почти синего цвета. Мы с ассистентами -- я ни  разу не видел их лиц
под масками  и  даже не разговаривал с ними  -- быстро  подшиваем  датчики к
миокарду,  чтобы  оценить эффект  будущей разгрузки.  Одна  из  операционных
сестер  --  их лиц  я  тоже  никогда  не  видел  --  подает иглодержатель  с
атравматической иглой, чтобы наложить кисетный шов на  аорту, куда  позже  я
введу аортальную магистраль искусственного желудочка.
     БД взглянул на Лиз.  Она  сидела боком к нему,  привалившись  спиной  к
дверце, и курила.
     -- Пора вводить  магистраль, -- думаю я и, выбрав самую толстую трубку,
подношу ее к разрезу в центре кисетного шва  на отжатой аорте. --  Внимание!
Снимаю зажим... ввожу магистраль в аорту... Затягивайте кисетный шов..... --
Я поворачиваюсь к  ассистентам и с ужасом вижу,  что вокруг меня никого нет.
Вместе  с ассистентами исчезли операционные сестры, анестезиологи... Я кручу
головой и вижу, что  операционная  пуста: только больной на столе с обширным
свежим  инфарктом  и толстой  канюлей,  только  что  введенной  в  аорту,  и
незатянутый  кисетный шов, и ненужная теперь аппаратура, которая по-прежнему
щелкает, пыхтит и  постукивает,  и  баховский хорал... Это так  страшно, так
непривычно и мучительно, что я кричу. Этот сон в последнее время снится  все
чаще, и каждый раз я просыпаюсь совершенно разбитым и больным...
     -- The mysterious Russian sole  ... You have to come back to a  surgery
again, -- подвела итоги Лиз.
     --  Дуреха! -- хотел  сказать  БД  по-русски,  но с губ  привычно текла
английская речь:
     --  Don't be silly, Liz! Equally well  I can return  to jazz or tennis.
The train has long ago gone  away, as the  Russians say. The surgical skill,
as your knack to play tennis, disappears very soon if you stop to operate or
to play... Only cycling allows you to  ride after an  interruption of twenty
years as good as before...
     Они  ехали обратно  той же дорогой  вдоль  желто-серых  песчаных  дюн с
редкими черными соснами, высвечиваемыми фарами вдоль шоссе. Машину вела Лиз,
а БД,  с  бутылкой  виски в  руках сидел на заднем сиденьи и пьяно  бормотал
что-то, и мысленно возвращался в недавнюю гостиницу, вспоминая как час назад
то  погружался, то выбирался из  вечно  юной,  жадной и дерзкой  плоти своей
шотландской подружки, забывая, казалось, обо всем, но вдруг вновь, в который
раз,  отчетливо увидел  себя, одиноко стоящим в безлюдной операционной среди
работающей   аппаратуры  над  чьим-то  телом,  укрытым  простынями...  Ткань
простыней, прикрывающих края раны грудной клетки, была пропитана кровью и он
погрузил  правую руку  в  рану,  придерживая  что-то, а  левая,  с зажатым в
пальцах иглодержателем, застыла высоко над столом,  медленно раскачиваясь не
в такт звучащей Пасторали из Концерта Баха в фа миноре. Он почувствовал, что
немеют пальцы  в  ране,  что потолок вместе  с  операционной лампой  слишком
близко навис над ним,  пригибая к столу и сковывая движения, что ему одиноко
и страшно, и непривычно, и что он не знает, что делать... и закричал ...
     <i>"И бездна  нам  обнажена С своими страхами и мглами, И нет преград  меж
ней и нами -- Вот отчего нам ночь страшна!".</i>

     -- Хирурги, Лизонька,  -- сказал он по-русски,  -- б-бывают трех видов:
г-гениальные, хорошие и б-большинство. Не п-помню  уж к  к-какой к-категории
когда-то  п-принадлежал,  п-помню, ч-что было н-немноголюдно... С-сейчас мне
к-кажется,   что  х--   хирургия,  которую   отняли,  запретив   входить   в
операционную,  и  была  моей самой  б-большой любовью и, н-наверное, есть  и
б-будет всегда... Взамен Господь оставил мне т-только выпивку и секс, но эта
работа перестает нравиться.
     Он отвинтил  крышку, сделал  глоток и  размахивая бутылкой, и  проливая
виски, принялся ждать ответа и недождавшись, сказал:
     -- Я  не ищу удовольствия самого по себе, не ловлю удачу или счастливый
миг... Я  ищу себя...  или создаю... заново, мучительно и  терпеливо, потому
что еще не сделал того, для чего был рожден...
     Он нашел крышку и завинтил  горлышко бутылки, и опять пьянея,  принялся
беседовать с самим собой:
     -- Мне бы справиться с выращиванием матки-матрицы по имени Маня..., что
неспросясь  поселилась  недавно в душе...  и зреет  там, созданная  порывами
мысли...   или   напряженим   ума,   лишенного  привычной   работы...   Даже
терминологически  я  понимаю  далеко  не  все,  что  происходит внутри  этой
мышечной массы..., похожей то на  матку с  поперечным  разрывом, что  был  у
беременной женщины  Марии, которую оперировал  когда-то в  далеком Уральском
леспромхозе...,   то   на    сильно   надутую   хирургическую   перчатку   с
пальцами-отростками... Я могу  лишь догадываться, что  вводя в нее стволовые
клетки беременных крольчих, включаю неведомые механизмы стремительного роста
мышечных волокон и отростков, в  которых станут  вызревать органы-клоны  для
трансплантации...,  что стволовые клетки из  пуповин свиньи, козы и человека
обеспечивают  невероятные   полиморфизм,   резистентность,  ощущение  скорой
физиологической  завершенности  и зрелости,  странной  мощи и  готовности  к
будущим действиям...
     Он поднес  бутылку к  губам и,  забыв отвинтить крышку, погрузился  без
усердия  в  дебри  патофизиологии переживающих  органов,  тревожась тем, что
опять не вовремя ступил на  традиционную тропу  поисков, привычно приводящую
теперь к  быстро зреющей теплице-матрице Мане..., и  сказал, повернувшись  к
подружке:
     -- А б-большая х-хирургия, Лизавета, это тебе не с-суй хабачий, если ты
п-понимаешь, что это  з-значит..., и... н-не г-гениталии лизать у незнакомой
официантки из  п-провинциального кабака  на  границе,  чтобы этой в-выходкой
п-потом  эпатировать д-дурной  п-посольский  народец..., к-который  д-держит
латышей за  п-придурков  ...  Б-большая х-хирургия,  Лиз,  как  г-гениальная
музыка,  к-которую  ты  сам  п-пишешь,  к-как п-писал  свою  Бах,  и...  сам
исполняешь, разумеется,  если  ты Бах в х-хирургии... И в  этой музыке  все:
весь т-твой с-собственный и остальной мир со с-своими  с-страстями, любовью,
отчаянием, бедами, властью,  успехами, с-смертью и н-н-надеждой..., п-потому
что  ты  <i>--  "храм Божий, и  Дух Божий живет в  тебе и  если  кто храм Божий
разоряет, разорит того Бог; ибо храм Божий свят, ... и это -- ты", --</i> пьяный
БД   с   трудом   отыскивал  в  памяти  забытые  слова  Первого  Послания  к
Коринфянам...





        Глава 5. Мотэлэ

     Только я  успел  закончить институт, отца перевели в  Свердловск и  вся
семья потащилась за ним из Ленинграда. Мне  в  ту пору было до лампочки, где
работать и как, и я поджидал, чтоб родители пристроили, где получше... Так и
случилось.  Один  из  отцовых  офицеров-инженеров  оказался сыном известного
хирурга -:двухметрового старого еврея-матершинника, имевшего по тем временам
все  возможные  звания  и  награды,   необычайно  свирепого,  но   прекрасно
оперирующего все: от панарициев и параректальных свищей до опухолей пищевода
и митральных стенозов. Он ничего не боялся и тащил к себе на кафедру хороших
хирургов, предпочитая евреев.
     У него, как  у  моего  деда, были традиционно еврейские имя, отчество и
фамилия:  Михель-Меер  Тельевич  Зускинд.  Последнему  придурку  в СССР было
понятно, что с  такой кликухой получить  даже самые дешевые награды и звания
невозможно. Поэтому еще до войны он стал Михаилом Тимофеевичем Заславским.
     Я не долго размышлял, прежде чем дать суровому семидесятилетнему старцу
прозвище, которое намертво закрепилось за ним: Мотэлэ -- так звали одного из
героя Иосифа Уткина, которого я любил и знал наизусть и которому после войны
по приказу вождя сбросили кирпич на голову...
     Мотэлэ очень скептически отнесся ко мне -- лабуху, пижону и насмешнику,
который  интересовался  хирургией  не  больше,  чем  успехами  в  разведении
шелкопряда на Северном  Урала. Мотэлэва жена,  гордая и величественная  Либа
Гершевна, -- я сразу окрестил ее Ривой из того же  Уткина: "Вот Мотэлэ любит
Риву, а  у Ривы отец раввин" -- заведовала кафедрой фортепиано  в  Уральской
консерватории и  успела  привить  Мотэлэ музыкальные предпочтения,  согласно
которым  джаз   считался   "музыкой   толстых",   по   гнусному  определению
пролетарского писателя  Максима  Горького,  которого  я  терпеть не  мог, но
перечитывал всегда с удовольствием.

     Мой  отец  энергично  продвигал  Мотэлэва  сына  по служебной  лестнице
военной авиации, и Мотэлэ следовало быть благодарным. Вскоре  он вызвал меня
к себе и, оглядев, с неудовольствием сказал:
     --   Мне  повезло:  в  свое  время   я  окончил  медицинский  факультет
Гамбургского  университета.  Твой  Первый  Мед  в  Ленинграде,  которым   ты
гордишься, сущее говно перед моим. Хочешь, чтоб я дальше развивал эту мысль?
     Я не  поверил своим ушам, залился краской, но  сразу и навсегда полюбил
старика-разбойника.
     -- Не  знаю, что из  тебя  получится,  парень,  однако  попробовать  мы
должны. Я  обещал  твоему  отцу, --  сказал он  и  начал рыться в бумагах на
старинной   работы  письменном  столе,   украшенном   резьбой  и   латунными
инкрустациями,  со множеством ящиков и  красивой деревянной оградой,  как на
корабельной палубе.
     Я был здесь впервые и с  любопытством раглядывал антикварный кабинетный
гарнитур: высокие, похожие на тронные, стулья с подлокотниками в виде львов,
кожаными спинками и сиденьями, большой, кованный по  краям сундук с  могучим
висячим замком, где, как  позже  прознал  я,  хранился  кафедеральный спирт;
такой  же  могучий  кожаный диван с высокой спинкой  и  полкой  с  фигурками
китайских божков, несколько книжных  шкафов с книгами на немецком в  толстых
кожаных переплетах...
     --  Ну  что  ты  стоишь,  как  поц!  --  сказал  Мотэлэ  с   Манькиными
интонациями. -- Иди сюда. Я, кажется, нашел. Смотри! -- и он протянул оттиск
журнальной статьи на английском.
     -- А что ты делал в институте, кроме того, что  играл в джазе, мальчик?
-- продолжал он напористо.
     Сильно удивившись, я собрался перечислить предметы, но Мотэлэ, видя мое
замешательство, остановил:
     -- Немецкий, английский, идиш?...
     -- Н-немецкий, -- признался я.
     -- Сможешь перевести с английского?
     -- П-попробую.
     --  Меня  интересует  выделение кальция  с  мочой  у  больных  сахарным
диабетом, которых  нам часто приходится оперировать....  Не  читай, когда  я
говорюблядь! -- заорал вдруг Мотэлэ,  вырвал оттиск и швырнул на пол. -- Это
английский! Все равно ведь нихуянепонимаешь!
     Старик-босяк в звании  академика, с кучей орденов Ленина,  все больше и
больше нравился мне. Потрясенный, я глядел на Мотэлэ влюбленными глазами.
     --  Обследуешь  тридцать  больных с  диабетом  в отделениях  терапии  и
тридцать в  хирургических  отделениях:  до  и  после операций.  У каждого  в
течение  двух  недель  будешь собирать  ежедневно суточную  мочу, из которой
станешь  отбирать  пробы для  определения  концентрации кальция...  Подумай,
какие еще анализы  могут понадобиться. Через три месяца жду от тебя статью с
результатами  твоей  деятельности  на  этом поприще,  -- ехидно добавил он и
встал из-за стола.
     Уже у дверей меня вновь догнал сердитый голос:
     --  Переведи  статью,  поц! Там  всего семь страниц. Она  тебе  поможет
разобраться в проблеме. Управишься за две недели с переводом?!
     -- П-постараюсь, -- без всякого энтузиазма ответил я, подсчитывая в уме
лошадиные объемы мочи, с которыми предстояло иметь дело.

     В растерянности стоял я за дверями Мотэлева кабинета  и шевелил губами.
По  самым грубым подсчетам выходило, что в течение месяца надо было перелить
более полутора тонн чужой мочи.
     -- Зачем  эти огромные объемы? Я же  собирался стать хирургом... Чертов
старый  еврей!  --  нервно бормотал  я,  не обращая вниманию на  толпившуюся
вокруг  хирургическую  публику, сочувственно  смотревшую  на  меня,  как они
всегда смотрели на каждого, кто хоть недолго побывал в кабинете Мотэлэ.
     На  следующий день  я купил три  десятка трехлитровых  банок,  не забыв
послать чек  в бухгалтерию клиники,  и, договорившись  со старшими  сестрами
отделений,   разнес   банки   по   туалетам.  В   тот   же   день  я  жестко
проинструктировал  больных,  сестер и санитарок,  что  и  как надо  делать с
банками,  выплатив  небольшие  гонорары  из  собственного  кармана  ключевым
фигурам своего  первого научного исследования.  Затем отнес  Мотэлэ  перевод
статьи. Он забрал  и сразу уткнулся  в бумаги, не  поинтересовавшись, почему
так быстро...
     Несколько  дней  я наслаждался,  наблюдая, как больные  собирают  мочу,
отбирают пробы  и  несут  в биохмическую лабораторию.  Санитарки  занимались
мочой послеоперационных пациентов.

     Через  несколько дней  санитарка,  ежедневно  таскавшая  Мотэлэ  стакан
крепкого чая  с коньяком, заплетавшимся от страха языком сообщила, что тот в
сильном гневе и требует к себе. Не чувствуя вины, я спокойно вошел в кабинет
и уставился на любимого профессора.
     С  трудом продираясь сквозь громовой Мотэлев  мат,  пословицы на идиш и
немецком и брызги слюны, долетавшие до дверей, я понял, что это моя личная и
прямая  обязанность самому заниматься мочой,  а не перепоручать  по-жидовски
гешефт  санитаркам  и уж  тем  более больным.  Я  должен  доказать персоналу
хиругической клиники, что не брезгую черновой работы.
     -- Да, да! -- громыхал Мотэлэ. -- И в жопу больному пальцем лазить... и
нюхать вынутое говно или гной из  раны... и, если  надо,  лизать  их,  и  во
влагалище грязной  бабы  совать  пальцы,  и в  разлагающиеся органы трупа  в
морге, потому что иначе хорошим хирургом не стать! Потому что хороший хирург
не только хорошо оперирует, но хорошо лечит и лучше всех ставит диагноз!
     С  этим трудно  было  спорить,  но  согласиться  было  еще  труднее.  Я
повернулся и вышел  из  кабинета. Почти  месяца  после  этого  скандала  вся
клиника  хихикала, наблюдая,  как каждое  утро я перемещаюсь по отделениям и
этажам с  банками мутной урины. Я так пропах мочой, что пассажиры в трамваях
удивленно оборачивались, а  Манька каждый вечер  загоняла меня под  душ и  с
остервенением терла спину, будто там крылся источник мерзкого запаха.
     --  Чего он хочет  от  тебя,  Бэрэлэ, этот старый  поц  с  орденами? --
спрашивала она.  -- У  моего покойного  братушки Левушки, когда он заведовал
военным  госпиталем в  Полтаве, было орденов не меньше, но он никогда так не
выебывался!
     --  Манька!  Я  верю:  твой б-братан  был  с-святым.  Это  п-про  него:
<i>"Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны чистые сердцем, ибо они
увидят Бога!"</i> Но орденов  и з-званий у него  было в с-семь раз меньше, чем у
Мотэлэ, и нечего обижаться, старая к-карга!
     Когда я пришел к Мотэлэ с готовой статьей, тот даже не взглянул на нее,
зато  на  следующий  день  потребовал  полностью  переделать.  Я   исправлял
осточертевшую статью семь раз, пока не догадался принести первый вариант.
     -- Годится! -- сказал Мотэлэ, едва взглянув. -- Можешь публиковать.
     Я  был  рад,  что  выдержал  испытание  и  не  послал  все к  черту,  и
влюбленными глазами смотрел на старика, и улыбался в ожидании похвалы.
     -- Ступай! -- сказал чертов жид и выставил из кабинета.

     Скоро он опять зазвал к себе:
     -- Я пишу книгу о болезнях венозной  системы. Мне срочно нужны данные о
гистологической  структуре  вен  новорожденных.  Тебе  придется  пару недель
поработать в морге. Будешь иссекать подкожные  вены  конечностей у трупов...
Потом проанализируешь и опишешь результаты работы гистологов. Можешь идти.
     Я  готов  был  набросится на  старика с кулаками и,  взявшись  за ручку
двери,  размышлял,  что, пожалуй,  пора  похерить этот гнусный хирургический
мир, где мне не позволяют ассистировать даже на операциях аппендицита...
     -- А когда ты успел научиться английскому? -- раздался голос за спиной.
     Я  повернулся, чтобы сказать  гадость,  и  уже  открыл рот, но он вдруг
легко встал со стула-трона и, подойдя ко мне, произнес:
     -- Стоп, стоп, Бэрэлэ! Не горячись. Приходи сегодня на ужин. Либа будет
рада. Помузицируете в  четыре  руки... Только  без джаза...  --  И  я  сразу
простил ему все,  и любовь к  проклятому  старикану вспыхнула  во  мне с еще
большей силой.

     Через  несколько месяцев  из гонимого всеми  жалкого щенка,  способного
лишь  на  транспортировку  мочи  по  этажам  клиники  и  отстойную  работу в
зловонном  морге, я превратился  в Мотэлева  фаворита,  которого тот повсюду
таскал за собой: на обходы, консилиумы,  ассистенции практически всех  своих
операций... Он по-прежнему  нещадно ругал меня грязным уральским матом,  бил
инструментами по рукам, долго выдерживал в гнойном  отделении,  полагая, что
только  там наиболее  часто возникают  нестандартные  ситуации, заставляющие
хирурга  творчески  мыслить, что только  из гноя,  грязи и жуткой вони может
родиться   настоящий   хирург:  не  брезгливый,  смело  мыслящий   и  хорошо
ориентированный   анатомически,  потому  что   не  по   картинкам  исследует
рациональные  хи   хххрургические  доступы  к   органам,  сосудам  и  другим
структурам человеческого тела...
     Я незаметно подружился  с Ривой, Мотэлевой женой, и теперь, часто бывая
у  них в  доме,  научил  ее играть буги-вуги, и  мы с  наслаждением лабали в
четыре  руки, импровизируя  на  все лады. Чопорный консерваторский профессор
Рива, которая даже по дому разгуливала в туфлях на каблуках и строгом, почти
концертном  костюме, заводилась, как последняя  джазушница,  и,  притоптывая
отечными, с варикозно  расширенными венами, ногами,  бацала бит или выдавала
правой рукой такие виртуозные каденции, что у меня отваливалась челюсть...
     -- Рива! -- взволнованно говорил я, пританцовывая. -- Вы р-родились для
д-джаза!  Вы уральский  К-каунт  Бейси. Н-настоящий  джаз так  же г-глубок и
с-серьезен,   как  к-камерная  музыка.   К  с-сожалению,   вам  никогда   не
п-приходилось слышать настоящих мастеров...
     -- Либочка! -- лез Мотэлэ,  серьезно поддав. --  Может быть, этот Рыжый
поцушник прав?  Если честно,  мне  тоже  нравится  джаз.  Тот дрэк,  что  ты
заставляешь меня слушать по пятницам в филармонии, утомляет...
     Суровый  и злой матершинник, никому не дававший спуска в клинике,  дома
Мотэлэ  разгуливал  в  полосатой  пижаме и шлепанцах, похожих  размерами  на
детские санки, и был при этом не менее элегантен, чем нарядная Рива.

     Через год счастливой хирургической жизни у меня погиб больной. Я не был
виноват: больной  был  очень  тяжелым  и  его не  следовало  оперировать.. В
клинике ответственность за послеоперационную смерть брал на себя  Мотэлэ, но
хирург  всегда приносился в символическую  жертву, и Мотэлэ отправил меня на
два месяца в ссылку в глухую уральскую тайгу. Маленький городок с населением
в несколько тысяч и прекрасной библиотекой  с еще дореволюционной классикой,
отлично  сохранившимися  энциклопедиями  и   словарями,   редкими  изданиями
двадцатых-тридцатых  годов и  толпой подписных изданий,  от  вида  которых я
возбуждался  и гнал прочь преступные мысли о  кражах, предназначался рабочим
леспромхозов и персоналу окрестных тюрем.
     Больничка,  располагавшаяся  в  небольшом   каменном  строении,   имела
стационар  на  десяток  кроватей,  где  лежали  старухи  с неизвестными  мне
терапевтическими  болезнями.  Я был здесь  единственным врачом,  под началом
которого  состояли  три  медсестры,  одна с  усами, несмотря  на жару всегда
одетые в телогрейки и сапоги. Больных  было немного, и я проводил первые дни
в библиотеке.
     На  третий  день  приятной, как  у  революционеров,  царской  ссылки, в
библиотеку  прибежала  сестра  с  усами  и,  превозмогая  одышку,  уральской
скороговоркой выпалила, что из тюремной больницы привезли умирающего зэка.

     В коридоре, на голом полу  --  носилки,  на которых его принесли,  были
приставлены к стене  -- лежал, свернувшись калачиком,  маленький, похожий на
подростка,  заключенный   с  землистым  лицом.  Он  тихо  стонал  и  шепотом
матерился, монотонно повторяя:
     -- Блядьбуду... блядьбуду...
     Три  молодых мужика  в форме солдат внутренних войск МВД,  с автоматами
наперевес и  закатанными  рукавами гимнастерок, стояли возле носилок с видом
полной непричастности к происходящему.
     -- Что с-случилось, д-джентльмены? -- спросил я, глядя на них.
     Солдаты молчали и удивленно  разглядывали меня... Я увидел себя глазами
людей с  ружьями: всклокоченные рыжие волосы, напоминающие  соломенную крышу
сарая,  шорты,  сандалии  на  толстой  подошве  на  босых  ногах  и  плотная
студенческая  майка  с  символикой  какого-то   американского  университета,
которую мама, заведовавшая родильным домом, привезла прошлым летом из Сочи.

     -- Я с-спрашиваю, что с-случилось, офицеры? -- наседал я, люто ненавидя
этот мир тюрем, лагерей и КГБ.
     -- Эта падла замастырила себе что-то, -- произнес один  из них  и после
секундного  раздумья, видимо, убедившись,  что я  не представляю  опасности,
грязно выругался.
     -- Я не п-понял. Вам п-придется повторить, -- как можно мягче сказал я,
ненавидя и боясь их еще больше.
     -- Этот чмырь, заделал себе мастырку! -- проорал мне в ухо охранник.
     -- Что такое м-мастырка?
     --  Ну вы даете,  доктор! -- вмешалась медсестра  с одышкой и усами. --
Где вы росли?
     Но я уже догадался, что это значит.
     "Господи! -- подумал я. -- Эти бедные ээки намеренно калечат и истязают
себя, лишь бы вырваться на волю или попасть в тюремную больницу."
     Я  сразу вспомнил чьи-то рассказы,  как  зэки заражаются  туберкулезом,
поедая мокроту больных, которую те продают за деньги или пачки чая...
     -- Что он н-натворил? -- спросил я.
     Кто-то из солдат назвал номер статьи Уголовного Кодекса.
     -- Убил кого-то... -- перевела сестра, нервно проведя рукой по усам.
     -- Я с-- спрашиваю, что этот п-парень сделал с собой?
     - Мы не знаем и тюремный врач не знает, -- сказал охранник, не глядя на
меня. -- Поэтому его привезли сюда.
     -- П-пожалуйста несите его в п-перевязочную. Я сейчас п-приду...

     Сестры раздели зэка, и теперь он лежал на операционном столе под слабой
операционной лампой, едва освещавшей худое и немытое, почти детское  тельце,
с  непомерно большой  и  напряженной  правой  ногой,  будто какой-то  шутник
накачал ее воздухом.
     -- Эй! -- начал я осторожно, приступив к осмотру. -- Вы в б-больнице. Я
хочу п-помочь вам. П-пожалуйста, расскажите, что п-произошло.
     Зэк молчал, хотя я знал, что он в сознании. Пальпируя напряженную ногу,
я   терялся  в   догадках...  Высокая   температура  и  явная   интоксикация
свидетельствовали о гнойной инфекции, однако зэкова клешня была целехонькой:
без ран и мелких ссадин.
     Я  понимал,  что  передо  мной  артефакт.  Без  наличия  входных  ворот
появление  инфекции в ноге зэка  просто  невозможно. Может быть, это  острый
венозный  тромбоз...  или  гематогенный  остеомиелит?  Нет,  вряд  ли!  Мозг
лихорадочно искал похожие случаи и не находил.
     --  П-послушай, парень! -- сказал я. -- П-посмотри  на меня.  Я молодой
врач с  минимальным с-стажем и здесь  -- в с-ссылке, как  ты -- в т-тюрьме..
Если мы н-не п-поможем друг другу, умрешь, не п-побывав на  воле... С-сечешь
п-поляну?
     -- Дай закурить, доктор, -- тихо сказал он, выдержав долгую паузу.
     -- Выкладывай, г-голубчик! -- уверенно заговорил я, подражая Мотэле.
     Зэк докурил, повернулся на бок на операционном столе и прикрыл глаза.
     "Достали его там сильно," -- подумал я и сказал:
     -- Будем оперировать, д-девки! Кто из вас умеет д-давать наркоз?
     Сестры внимательно глядели в окно и молчали.

     С  помощью солдат мы повернули  зэка  на спину  и привязали  к столу. Я
смазал  поверхность  бедра  йодом  и  пропунктировал  кожу  толстой   иглой,
насаженной  на шприц. Цилиндр шприца сразу  заполнился  жидкостью  странного
темно-коричневого цвета с  зеленоватым оттенком. Я мучительно думал, что это
могло  бы быть, но уже знал, что флегмона  и бедро надо вскрывать, и не стал
нюхать содержимое шприца, наплевав на Мотэлэву муштру.
     Поставив капельницу, мы с  сестрой быстро  ввели зэка  в наркоз: он был
так истощен и отравлен, что сразу заснул. Я взял скальпель и  сделал длинный
продольный  разрез, из  которого мощной  струей хлынула коричневая жидкость,
обдав мое лицо, очки и весь живот: я  забыл одеть клеенчатый фартук. Запах у
этой жидкости  был не  просто мерзким  --  он  бы  омерзителен:  как если бы
трупный запах смешали с запахом ванильного пирожного...
     Охрана  и   сестры,  зажав  носы,   выбежали   из  перевязочной,  а  я,
выдрессированный Мотэлэ, мужественно стоял  возле стола, борясь с тошнотой и
головокружением,  но не  справился,  упал --  и  копошился  на мокром  полу,
залитом гнусной жидкостью, пытаясь подняться.
     -- Откройте окна и д-двери. Тащите нашатырный с-спирт... П-полейте пол!
     --  Вам  надо  помыться,  доктор! -- сказала  сестра,  но я  уже  делал
лампасные разрезы по длине  всего бедра и  голени, из которых  вытекло ведро
жидкости.  Подкожная клетчатка  и мышцы  почти расплавились от этой странной
инфекции. Остались лишь кости, прикрытые лоскутами кожи. И тут меня осенило:
     -- Найдите шланг, к-который можно надеть на к-кран, чтобы п-подать воду
под напором прямо в раны!
     Сестры ошалело  смотрели на меня и не двигались: они твердо  знали, что
вода в кране нестерильна, ею нельзя мыть даже шприцы...
     --  Где  чертов  шланг?!  --  заорал  я  и через  минуту  уже  промывал
водопроводной  водой  остатки  обнаженных  мышц,  вымывая  вонючий  гной  со
странным привкусом сигарет,  остатки тканей и еще что-то недифференцируемое,
с ужасом думая, что совершаю святотатство,  но  понимая,  что другого выхода
нет: антисептикам с такой инфекцией не справиться...
     Я   тщательно  отмыл  всю   зекову  клешню,  будто  это   была   пустая
автомобильная покрышка, просушил салфетками, засыпал сухие антибиотики, ввел
несколько резиновых трубок и распорядился уложить ногу на подставку.
     -- Д-девки!  Антибиотики в к-капельницу, как я вас учил, и лейте в него
п-побольше жидкостей. Если не хватит, пусть п-привезут из роддома. Я не буду
ждать, пока он п-проснется: если не выкупаюсь сейчас -- п-просто умру! С ним
все должно б-быть в порядке. Не з-забывайте только обезболивать.
     --  А вы,  д-джентелмены,  можете  идти, --  сказал  я охране. -- Он не
убежит п-пока. -- Они остались...
     -- Сивцовы топят  баню сегодня, -- сказала одна из сестер, и я запомнил
эту фамилию на всю жизнь.

     Вместе  с двумя сестричками я мылся  в русской бане, которую прекрасные
люди Сивцовы  топили с утра. Когда девки разделись и  их  тела,  удивительно
белые для середины лета,  засветились в темном и дымном банном пространстве,
куда  я заглянул, приоткрыв дверь,  во мне  начало просыпаться желание, хотя
толком я не успел разглядеть их. Видимо, раньше меня это проделал мой пенис,
потому  что  необычайно бурно отреагировал  на мокрых  барышень, которые,  с
удовольствием уставились на него...
     Наконец, я смог спокойно разглядеть их: плотные тела с короткими ногами
и массивными  икрами спортсменок-бегуний,  неразличимыми талиями,  твердыми,
как  теннисные  мячи,  грудями,  деформированными  пальцами  рук   и  ног  и
шероховатой  гусиной  кожей.  Но  в  них  была  какая-то  недоступная  моему
пониманию прелесть уродливых фигур и плоских лиц с блеклыми глазами, тонкими
губами и бесформенными носами. Их  сексуальность не была связана с красотой.
Они  не  возбуждали  своим видом. Скорее,  наоборот, подавляли. Но  их тела,
лишенные постоянных сексуальных удовольствий, настойчиво звали меня к себе и
в  себя, и  этот их молчаливый призыв --  они обе  неподвижно сидели, свесив
вниз руки и  чуть расставив  колени, так что были видны густые темные волосы
на  лобках  -- был услышан,  как глубокий  басовый  гул,  заполнивший душное
пространство баньки, от которого  завибрировало  мое тело и стал  наливаться
силой пеннис, вскоре звеневший от напряжения.
     Это был странный  терапевтический  секс, в котором позволено все. Когда
мы закончили, я чувствовал себя, словно переплыл Ла-Манш.

     А оперированный зэк выздоравливал  на  глазах, но по-прежнему не  хотел
разговаривать.  Через  три дня  его увезли. Уже лежа на  носилках,  он рукой
попросил охрану остановиться и сказал:
     -- Не хочу жить, доктор. А мастырка -- просто: жеваный табак и слюни...
через иглу. -- Но я уже сам догадался об этом.
     Мой авторитет в городке резко вырос, и в больничку потянулся люд. Стали
поступать хирургические больные: постоянные травмы  из леспромхозов,  иногда
очень  серьезные, результаты пьяных потасовок,  семейных ссор, аппендициты и
ущемленные  грыжи,  которые  раньше везли в районный центр.  Я  не спал  уже
несколько ночей подряд  и с трудом справлялся... Ни визитов в библиотеку, ни
выпивки, ни сестер я не мог себе теперь позволить...

     -- К вам приехали, Борис Дмитрич! -- позвала сестра.
     На пороге стоял вальяжный мужик в дорогом костюме и резиновых сапогах.
     --  Я директор леспромхоза, -- представился он, не здороваясь. -- Там у
нас баба... уже неделю рожает... Никак не родит.
     -- Если рожает, г-голубчик, это  не ко м-мне! -- радостно объявил я. --
Тут неподалеку родильный дом. Вам сейчас п-покажут.
     --  Я  знаю, я был  там!  --  начал  нервничать гость.  --  У  них  нет
акушерки... Ушла в отпуск. Придется вам ехать...
     -- Я  хирург. Это  не п-по моей части.  П-представьте,  вы  п-приходите
лечить г-геморрой к окулисту...
     -- Она умрет, -- сказал он равнодушно и отвернулся.
     -- Хорошо! П-поехали!.
     -- Я пришлю за вами самоходку, -- оживился он.
     Мы  с сестрой  прождали  машину  до  глубокой ночи.  Когда  под  окнами
раздался рев  двигателя, я вышел  во  двор и  остолбенел:  перед больничными
воротами стояло  устройство,  напоминавшее  не то  трактор,  не  то танк,  с
колесами и гусеницами.  Когда из  кабины  вылез  очень  пьяный  водитель,  я
перестал удивляться.
     Мы ехали несколько  часов,  и  в  этом  грохоте, жуткой  тряске и пыли,
цепляясь  за поручни, чтобы не удариться, я с трудом, в жидком свете кабины,
судорожно перелистывал страницы учебника по оперативному акушерству.
     --  Не гони  так! -- попросила водителя сестра. -- Ты  убъешь и нас,  и
себя!
     -- Это моя баба рожает!

     Мы приехали на  место под утро. В середине длинного деревянного барака,
заставленного  рядами  кроватей,  как  у  солдат, лежала женщина с  огромным
животом, перетянутым под кожей поперечной складкой.
     -- Разрыв матки, -- догадался я, хотя ничего подобного раньше не видел.
     -- Вас надо  оперировать,  --  сказал  я. -- Без операции  п-погибнете.
Оперировать будем  здесь, п-потому  что эту  чертову  дорогу  до  роддома  в
к-колымаге мужа вам н-не выдержать... К-как вас зовут?
     Женщина безучастно смотрела на меня и молчала.
     -- Мария ее зовут, -- сказал кто-то рядом.  -- Манефа она... Маня... из
старообрядских...
     -- Мне надо п-получить ваше согласие на операцию, Маня...  Ребенок  уже
мертв. Его с-сердечные тоны не выслушиваются.  Я  только  не знаю, когда это
п-произошло. Если  давно,  он н-начал разлагаться  и т-теперь отравляет  ваш
организм..
     -- Где этот с-сукин сын, ее муж, который чуть н-не убил нас?! -- заорал
я. -- Где, в конце к-концов, ее родственники?!
     Барак  уже  давно быт набит  леспромхозовским  людом, шумно обсуждавшим
происшествие.
     --  Она согласна! -- сказал  кто-то и, сразу  воспрянув  духом,  я стал
отдавать команды:
     -- П-перенесите ее в угол сарая и  отгородите чем  нибудь. В-вскипятите
ведро воды и н-несите сюда. Хорошо бы п-пару чистых п-простынь, на к-которых
никто не с-спал.
     --  Теперь  все вон из операционной! Будем оперировать  вашу к-коллегу.
Может п-понадобиться кровь п-после операции. Г-готовьтесь к д-донорству. Это
п-почетный долг к-каждого с-советского ч-человека...
     Публика начала расходиться, а сестричка вдруг стала атаковать меня:
     -- Вы не акушер! Оперировать в нестерильных условиях нельзя! А кто даст
наркоз, если я буду ассистировать?  Запаса инструментов на такую операцию не
хватит! -- она говорила и говорила, впадая в истерику.
     --  З-заткнись!   Все  будет   х-хорошо...  У  меня  с   собой  учебник
оперативного  акушерства   с  к-картинками.   Если   п-понадобится,   кто-то
п-подержит  его  п-перед носом, а  стерильность...  Рана,  конечно,  м-может
нагноиться, но  здесь в лесу это вряд ли случится,  а без операции она умрет
через  день..  -- Я  погладил ее по спине и,  шлепнув  по заду, подтолкнул к
сумке с инструментами.

     Мария никак не хотела  засыпать, и я лил  и лил эфир в  маску -- жидкий
металлический каркас,  обтянутый тканью, --  свободной рукой  прижимая ее  к
лицу молодой женщины. От избытка эфира у  меня самого кружилась голова,  и я
чувствовал,  что  засыпаю...  Запах  эфира вдруг  стал  казаться  необычайно
приятным, и мне все  больше хотелось вдыхать  его. Сестричка вывела меня  из
сарая.   Я  стоял,  стараясь   поглубже  вдохнуть  запахи  Северного  Урала,
вымывающие эфир из легких.
     Вернувшись в операционную  --  так я теперь называл многокоечный барак,
-- я оглядел местных девок и, выбрав серьезную бабу средних лет, сказал, что
она  будет ассистировать.  Она сразу согласилась.  Я объяснил ей  ее миссию.
Сестра надела на бабу стерильный халат, перчатки и подтолкнула к столу.
     Боясь вогнать роженицу в шок, я дополнительно обезболил ее  новокаином.
Вскрыв  брюшную стенку,  я  сразу  понял,  что  у  нее  цветущий  перитонит.
Здоровенная матка, туго охватывающая  тельце ребенка --  околоплодные  воды,
видимо,  давно отошли, -- была  перепоясана поперечным  разрывом, который, к
счастью, не кровоточил из-за сильного сокращения маточной мускулатуры.
     Я иссек края разрыва и сунул руку в горячую, червеобразно сокращающуюся
мокрую матку, плотно охватившую кисть. Мне пришлось сильно расширить разрез,
чтобы ввести  в полость  обе руки  и извлечь темно-синий трупик с признаками
разложения  Из  матки в  живот вылилась кровянистая, отвратительно  пахнущая
жидкость.
     -- На запахи мне везет! -- мелькнуло в голове, и я стал думать, отделяя
плаценту, что  делать с маткой: ампутировать -- значит рожать она не сможет,
оставить  -- риск эндометрита очень высок и, если выживет, рожать все  равно
не станет. Значит, матку надо убирать, решил я, но руки, помимо воли, начали
накладывать  первый ряд узловых швов на  края  разрыва...  Потом  я  наложил
второй  и заперитонизировал рану  матки  висцеральной брюшиной  и ввел в нее
питуитрин. Подумав, влил в живот несколько литров  подогретой воды из ведра,
чтоб отмыть ткани от гноя, как отмывают машину от грязи, как недавно отмывал
страшную зекову клешню... Хорошо высушил и засыпал сухие антибиотики.
     -- Кетгута осталось на несколько швов, -- нервно сказала сестра.
     -- Ладно! П-постараюсь п-поэкономнее.
     -- Все равно не хватит.
     -- Давай шелк!
     --  Тогда не хватит  на кожу,  --  заволновалась  сестра,  краснея  под
маской.
     -- Что ж, п-прикажешь рану оставлять открытой? -- растерянно спросил я.
-- П-почему ты т-так м-мало взяла ш-шовного м-материала?
     -- Б-больше н-н-е б-было. -- Она тоже начала заикаться от волнения.
     --  Может  быть, есть н-нестерильный шелк или к-кетгут?  -- без  всякой
надежды спросил я
     -- Есть. Но стерилизовать его по инструкции.надо не меньше недели...
     -- Давай какой есть. Мы т-теряем время. Она п-просыпается...
     Я задержал  руки в брюшной полости, подумав об инфекции, а  потом зашил
нестерильным  шелком  апоневроз  и кожу  и  гордо  оглянулся, зная, что  все
закончится благополучно, но барак был пуст: триумф проходил незамеченным.
     Женщина вскоре проснулась и жалобно попросила:
     -- Покажите ребеночка!
     Я не стал отвечать и вышел из сарая.
     Я прожил здесь с сестричкой еще два дня. Больная поправлялась. Ее живот
не  очень  беспокоил  меня,  но  по  привычке  мы  продолжали  вводить  туда
антибиотики, чередуя с внутривенными инъекциями...

     Мы отправились  в лес, полный  спелой, удивительно  сладкой для  севера
малины, и ели большие  и теплые  фасеточные  ягоды  с таким сильным  запахом
солнца  и леса, что, казалось,  он  не  выветрится никогда, даже в желудках.
Чувствовалось приближение осени: повсюду  росли  грибы,  всегда загадочные и
странные для меня...  Лицо цепляло  паутину  вместе с  запутавшимися  в  ней
божьими  коровками,   а   редкие  деревья  с   листвой   гляделись  тусклыми
красно-желтыми фонарями  на ярком зеленом фоне кедров, которые раскачивались
и скрипели не по-лесному...
     Я  внезапно  понял,  что закончилось  затянувшееся  и  слишком  розовое
детство  с джазом  и  теннисом  и  наступила  новая  пора --  хирургическая,
выкрашенная в зеленые цвета,  как операционное белье, как  длинные  пушистые
иголки  этих  огромных деревьев, мерно  гудящих над моей головой... Fresh --
зеленый... новичек в хирургии.
     По дороге я выяснил, что сестричку зовут Соня, что из  Костромы  и  что
здесь отсиживает срок ее муж.
     -- А что, у остальных м-мужья тоже с-сидят? -- спросил я.
     --  У Клавы, -- улыбнулась она, и сразу все вокруг загудело  негромко и
начало исчезать. Я притянул ее к себе. Она подставила губы и стала деловито,
словно собиралась ассистировать, раздергивать молнию на моих штанах... Сунув
руку под подол клетчатой юбки, я,  вместо  привычных трусиков, прикоснулся к
жестким  пружинистым  волоскам  на  лобке и  влажной,  набухающей  под рукой
полуоткрытой щели,  куда с  наслаждением  погрузил пальцы,  успев  удивленно
взглянуть на нее.
     -- Я постирала... У меня только пара... с  собой... Я совсем забыла, --
бормотала она  мне  в  ухо,  задыхаясь  и переставая возиться с молнией.  Мы
занимались любовью стоя, а потом я повернул ее лицом к огромному кедру.  Она
нагнулась и  обхватила руками ствол, и ни хищники-комары, ни сводящие  с ума
запахи, ни несколько бессонных ночей не мешали нам делать это...

     Роженица выздоравливала. Я решил отвезти ее в городок.  Мы благополучно
добрались до роддома, а в больнице меня поджидала толпа больных,  и я целыми
днями оперировал,  выхаживал, перевязывал, все  больше  входя  во вкус жизни
земского хирурга...
     Перед отъездом меня пригласили в местный отдел здравоохранения -- будут
вручать  грамоту, подумал я, --  где  начальник, бритый наголо,  с  большими
буденовскими усами  мужик,  соообщил,  глядя  на  сидящую  рядом  миловидную
женщину лет  тридцати, что  больная,  которую  я оперировал  в  леспромхозе,
подала на меня в суд.
     -- Вы ш-ш-шутите, ребята! -- удивился я.
     --  Заявляю вам совершенно серьезно! -- надул  щеки начальник, и на его
черепе появились капельки росы.
     -- Вы  убили ее ребенка! --  строго сказала женщина.  -- Я главный врач
роддома. Эта больная после вашей операции лежала у меня.
     Я был потрясен несправедливостью и пошел в атаку:
     -- Вы, к-коллега, п-проморгали эту больную. Она не должна б-была рожать
в глухом лесу. У этой женщины была п-патология в родах,  которая п-привела к
разрыву матки  и  смерти п-плода.  Это  ваша вторая  ошибка:  вы  не  смогли
п-поставить п-правильный диагноз и  б-бросили  ее в  лесу. Она  должна  была
умереть от  п-перитонита,  или  эндометрита,  или  кровотечения еще до моего
п-приезда, поскольку п-плод п-просто разлагался в м-матке. Я сделал все, что
мог,  и  даже больше... Увидите,  она еще родит,  хотя  п-правила  требовали
ампутировать  матку. Чтобы вам  обоим  был  п-понятен  весь  идиотизм  вашей
п-позиции,  д-добавлю,  что оперировал  ее  в  нестерильных условиях  и  шил
нестерильным  ш-шелком. Рана зажила  п-первичным натяжением...  П-понимаете,
что это з-значит?! А вы з-заставили ее н-написать паскудное п-письмо!
     Я кричал,  зная,  что  теперь репутация местных врачей резко пойдет  на
убыль; чтобы избежать этого, они и наносили упреждающий удар.
     На прощание Соня и вторая сестричка пригласили  меня в баню к Сивцовым,
которых так я никогда и не видел. Был разбавленный спирт, пироги с картошкой
и капустой и вареная колбаса. Мы тихо  пили и ели, вспоминая маленького зэка
и злую гинекологиню из роддома.
     -- С-сколько вам здесь еще к-коротать, девки? -- спросил я, прощаясь.
     Они сразу поскучнели...
     Спустя  полгода  я получил повестку в  суд из того маленького  городка.
Симпатичная врач-гинеколог не хотела оставлять меня в покое. Мотэлэ, который
знал  почти  все  о  моих подвигах в  Североуральской  ссылке,  рассвирепел,
прочитав повестку, и забрал ее.
     Через неделю он позвал меня к себе и сказал:
     -- Забудь про эту историю с судом. Та баба-гинеколог -- сука! Тебе надо
было  простовыебатьее, а ты полез по Кронштадском  льду в сабельную атаку...
Однако молодец: делал все lege artis. Становишься хирургом, мальчик...


        Глава 6. Хирургия: как награда... в наказанье

     Через несколько лет Мотэлэ сделал  из  меня классного  хирурга, который
любил и умел оперировать нестандартную хирургическую патологию.
     --  Яблядьза неделю научу шофера такси  оперировать гнойный аппендицит!
--  орал  Мотеле  на  очередной  кафедеральной  конференции.  --  Но,  чтобы
вырастить настоящего хирурга,  надобно десять лет. Кроме  страстного желания
выучиться этому мастерству, должно быть что-то еще в ваших пальцах, мозгах и
душах, где  должна поселиться  вера в  собственное хирургическое могущество.
Если вы достигли этого, окружающие сразу почувствуют и поймут...

     В  одно из очередных  дежурств, где я был  старшим бригады из семи  или
восьми  хирургов,  принимавших  неотложных больных  со  всего  города,  меня
пригласили посмотреть беременную в окраинном родильном доме.
     В   комнате-смотровой,   в   гинекологическом   кресле,   полусидела  с
разведенными  ногами  очень  пьяная  сильно  побитая  женщина  лет  сорока с
огромным животом. Отечные и  напряженные срамные  губы  в синяках и ссадинах
туго  обхватывали бутылку  зеленого стекла из-под  "Шампанского".  Тоненькая
струйка  крови  находила себе  дорогу  и  сочилась  откуда-то  снизу  из-под
бутылки.
     --  Беременность  35-37   недель,  --  сказала  дежурная  акушерка.  --
Сегодня-завтра должна рожать. Эти бабы потеряли всякий стыд... Скорая помощь
не смогла удалить бутылку... Я тоже пыталась...
     Я осторожно потянул, женщина застонала, но бутылка не поддалась...
     -- Д-дайте  шприц  с  новокаином,  -- сказал  я, и  через минуту извлек
бутылку. Вслед за бутылкой вытекло почти пол-литра спермы.
     --  Значит  она  переспала  с  десятком мужиков!  Представляете,  каким
родится ребенок и кем вырастет?! -- Акушерку душила ярость и праведный гнев.
     --  А ч-что ребенок? -- спросил я.  -- Жив? -- и склонился над огромным
животом, вдыхая свежий перегар и пытаясь определить, что она пила.
     -- П-похоже, ребеночек умер, -- сказал я, разгибаясь. -- Тоны сердца не
выслушиваются... и живот с-странный...
     -- Дежурный врач говорила, что с ребенком все в порядке, -- засуетилась
акушерка. -- Я сейчас сама выслушаю тоны сердца...
     --  Н-не  н-надо, --  начал  злиться я. --  Не м-может баба,  к-которой
завтра рожать, д-дрызгать напропалую с мужиками, да еще п-потом заниматься с
ними любовью... Даже с-самая никудышняя.  П-помните, С-станиславский в таких
случаях говорил: "Н-не верю!".
     Акушерка  в ужасе  таращила на  меня  глаза, а  студенты, с  которыми я
приехал, хихикали, прикрывая рты.
     -- П-попробуем вывести мочу.
     Сестра принесла стерильный резиновый катетер и лоток.
     --  Несите  м-металлический  катетер.  Самый  большой  и  ведро  вместо
л-лотка!
     --  Вводите! -- обратился я к акушерке. --  Н-не осторожничайте  так...
Это н-не ребенок внутри... Это п-перерастянутый мочевой п-пузырь.
     -- Не может быть. Я проработала почти двадцать лет! -- сказала акушерка
и ввела катетер.
     Моча заполнила  ведро  в  течение нескольких минут. Живот опал  и  баба
начала оживать. Она села в кресле, спустив вниз ноги, и огляделась...
     -- Где я, мужик? -- она сразу обратилась ко мне.
     -- Это доктор! -- вмешалась акушерка, переходя на мою сторону.
     --  Оформляйте  историю  б-болезни и  п-переводите  ее  к  нам.  Мне не
н-нравится живот.

     На следующий день я спросил заведующую гнойной хирургией:
     -- Как моя  б-больная с зеленой бутылкой во влагалище,  к-которую вчера
п-перевели из роддома?
     -- Наблюдаем! --  строго ответила она,  и я  больше  не  стал  задавать
вопросов.
     Через  сутки я  опять  дежурил,  а на следующий день улетал в отпуск  в
Коктебель, где меня поджидали ленинградские приятели-джазмэны.
     Поздно вечером, придя на обход в гнойное отделение, я спросил дежурного
врача:
     -- Где моя б-больная?
     С ней все в порядке, Боб! -- ответила она.
     --  Мне  уже г-говорили, что с ней все в  п-порядке. Мне даже говорили,
что выслушивали с-сердцебиения п-плода! Д-давайте взглянем... вместе.
     Я  долго  пальпировал  ее живот. Он  не нравился мне, но еще больше  не
нравились сухой язык и частый пульс. Она была заторможена, не реагировала на
пальпацию и не узнавала меня.
     -- Пусть срочно сделают анализ к-крови и принесут старые, -- попросил я
дежурного врача, -- и пусть з-захватят п-перчатки. К-как ее зовут?
     -- Не знаю.
     -- Эй, г-голубушка! Как тебя зовут?
     -- Манька! -- глухо донеслось до меня, и я сразу сильно обеспокоился ее
судьбой и здоровьем.
     -- Маня! П-повернись  на  спину, согни  и  раздвинь  ноги.  Я  еще  раз
п-посмотрю, что там у тебя т-творится во влагалище...
     -- Надо оперироваться, Маня! --  сказал  я,  снимая перчатку.  -- Иначе
м-можешь помереть. С-согласна? Я спрашиваю, с-согласна, Маня?!
     -- Да.
     --  В  гнойную  операционную  ее  и  пусть п-приподнимут головной конец
с-стола! -- начал я командовать парадом.

     Когда я  вскрыл Манин живот,  оттуда потек жидкий желто-коричневый гной
со сладковатым запахом и примесью кишечного содержимого.
     --  П-подсоедините чистую  резиновую т-трубку  к  к-крану.  С-свободный
к-конец обмотайте с-стерильной салфеткой и дайте мне.
     -- Если Мотэлэ узнает, он выгонит вас  из  клиники, -- сказал кто-то из
асситентов,  но  я не стал отвечать и отмывал, и отмывал струей теплой  воды
Манькины внутренности от гноя и кала, пока, наконец,  в  тазах не  появилась
чистая, прозрачная жидкость, эвакуируемая из живота мощным насосом.
     Приступив  к  осмотру,  я  понял,  что  Маня  была  не  только  жестоко
изнасилована,  но  зверски избита: множественные разрывы тонкого  кишечника,
отрыв   12-перстной   кишки,   разрывы  печени,  разрыв  селезенки,  надрывы
поджелудочной железы,  разрывы  толстого  кишечника,  кровопотеря -- травмы,
несовместимые с жизнью.
     -- Как она  с-смогла п-прожить с  ними три дня!  -- сказал я в  никуда,
понимая, что чужая Маня обречена.
     -- Вызовите заведующую отделением, -- попросил я. -- П-пусть  п-приедет
и п-поглядит, что случается, когда п-просто наблюдают.
     -- Ее не надо оперировать, -- сказал один из асситентов, пожилой  врач,
всю жизнь проработавший в гнойной хирургии.
     Я  знал, что врач прав  и что мне не следует лезть туда в бессмысленной
попытке  навести порядок в Маниных внутренностях, но какая-то неведомая сила
уже погрузила мои руки в живот, и они  привычно начали перебирать кишечник и
внутренние  органы.  Все  начало  медленно  зеленеть, как  пушистые иголки в
шапках огромных кедров  на Севере Урала: свет операционных ламп над головой,
стены,  простыни... даже  перчатки,  и в  этом зеленом свечении,  с  запахом
свежей хвои, руки стали действовать...

     Я начал с разрывов печени, но воспаленная ткань прорезалась под вколами
иглы, кровотечение усиливалось, и мне никак не удавалось справиться с ним.
     -- У нас есть какой-то к-клей, п-присланный  на апробацию, --  вспомнил
я.  --  Д-давайте  п-попробуем.  Он  правда  п-предназначен  для  склеивания
к-костей, но нам  сейчас  не  до с-соблюдений хирургического этикета.  Пусть
принесут.  Не  знаю,  где  его искать,  но к-клей должен  быть  здесь  через
д-десять минут.
     Я продолжал возиться с разрывами  печени и, используя мотки скрученного
кетгута  в  качестве  пломбы,  смог ушить  несколько поврежденных  участков.
Принесли клей.  Я  залил  им  сверху  торчащие  концы  кетгута  и,  просушив
остальные  небольшие  разрывы,  заполнил их клеем, который  сразу затвердел,
превратившись в каменистую пену, но кровотечение остановил.
     -- Теперь к-кишечник! -- бодро заявил я.
     --  Вас  к  телефону  Борис   Дмитрич!  Мотэлэ  звонит!  --  вбежала  в
операционную дежурная сестра с совершенно белым от страха лицом. Она впервые
в жизни говорила с Мотэлэ.
     Я вышел в предоперационную. Сестра приложила трубку к уху:
     -- Что ты там задумал, Бэрэлэ! -- начал орать Мотэлэ. -- Ты что, теперь
заведуешь  кафедройебенамать?! Немедленно зашивай  рану, поц! Нам  только не
хватало еще одной смерти на столе!
     --  Д-добрый вечер, Михал  Т-т-тимофеич!  --  сказал  я.  --  Если  она
выдержала  т-трое  суток  с такими  т-травмами и  перитонитом, она выдюжит и
операцию. Без операции завтра ей к-конец. С п-печенью я уже справился...
     --  Немедленно зашивай рану и  убирайся из операционной,  засранец!  --
орал Мотэлэ.
     -- Не могу. Вы учили верить в с-свои руки и души, и не т-трусить...
     Трубка возле моего уха помолчала, а потом выдавила:
     -- Хорошо! Я сейчас приеду.
     -- Не надо вам ехать. Четыре утра. Я с-справлюсь. А кто м-меня заложил?
-- поинтересовался я.
     -- Так я тебе и сказал, -- буркнул старик и бросил трубку.
     Когда я вернулся в  операционную, там  ошивалась пожилая завотделением,
Роза  Львовна, любимица Мотэлэ, прекрасно знавшая гнойную хирургию, особенно
хирургию  костей.  Поговаривали, что  она  бывшая  подружка  Мотэлэ,  еще  с
войны...
     -- Вы н-настучали Мотэлэ? -- спросил я с порога.
     -- Прежде чем оперировать больную в  чужом отделении, следует поставить
в известность заведующего! -- нервно сказала она.
     -- Н-надеюсь, вы заглядывали в рану?
     -- Ее не  надо было оперировать. Вы  ведете  себя  в операционной,  как
мушкетер! -- подвела она итог и ушла, осторожно прикрыв дверь.
     Я резецировал  часть  тонкой  кишки  с  отрывами  брыжейки в нескольких
местах и участками  некроза. Ушил разрывы толстой кишки, удалил селезенку  и
принялся  за  12-перстную кишку. Она была  полностью оторвана  от брыжейки и
разорвана почти пополам, и я понял, что мне не справиться.
     "Господь наказывает меня! -- промелькнуло в голове. -- Но за что?!"
     Лицо под маской стало красным, и я почувствовал, как запотевают очки.
     -- П-протрите очки, -- растерянно попросил я, отвернувшись от стола.
     -- Я говорил, что не надо оперировать, -- заныл ассистент.
     -- Заткнитесь! -- грубо оборвал я его, а руки сами продолжали работать,
заканчивая резекцию проксимального  участка 12-перстной кишки, и  готовились
накладывать  анастомоз между  желудком  и  культей  кишки.  Теперь уже  и  я
включился в работу, и через десять минут все было кончено.
     -- Сухие  антибиотики  в  живот, д-дренажные т-трубки  в  подреберья  и
п-подвздошные  области, --  почти  весело  обратился  я  к  ассистентам.  --
П-пожалуйста, зашейте так, чтобы не было эвентерации...

     Утром следующего дня я улетел в Крым и,  конечно, забыл о Маньке. Через
неделю я вспомнил о ней и пошел  звонить на переговорный пункт в  Коктебеле,
но, уже набрав номер клиники, передумал и повесил трубку.
     Через  месяц, вернувшись  из отпуска,  я  побежал в  гнойное отделение.
Незнакомая дежурная сестра  на вопрос: -- Что с Маней? -- недоуменно  пожала
плечами и вновь принялась болтать по телефону.
     Я нажал на рычаг и еще раз спросил ее:
     -- Что с б-больной, к-которую я оперировал месяц назад?
     Она, видимо,  не  знала  ни  меня,  ни  Маньку,  потому  что  удивленно
таращилась, отступая к двери.
     В  ординаторской не было ни души. Я вспомнил, что  в это время проходят
утренние клинические конференции, и стал  заглядывать во все  палаты подряд,
даже в мужские, судорожно водя глазами по лицам. Мани не было. Согнувшись, я
брел  к себе в ординаторскую, перебирая в уме варианты предстоящей  взбучки,
которую не приминет устроить Мотэлэ. Однако хирургическая  публика встретила
меня дружелюбно,  и  каждый  норовил  поскорее  заглянуть  в  сумку, где  по
традиции полагалось лежать дорогой выпивке.
     Я быстро разлил  содержимое бутылки в несколько чайных стаканов,  вынул
пакет с конфетами и сказал, ни к кому не обращаясь:
     -- За любовь к человечеству ... в нашем лице...
     -- Слушай,  Боб!  -- сказала любимая  подружка Клара, элегантная дама и
прекрасный  хирург-неотложник, которая относилась ко  мне то как к  сыну, то
как   к  любовнику,  забывая   собственных  дочерей  и   мужа  --  директора
медеплавильного комбината под  Свердловском. -- Ты  бы оставил  глоток своей
бабе из гнойного, той, что с бутылкой шампанского в пи... между ног...
     Я не ответил на дурную Кларину шутку и допил стакан.
     -- Ты хоть видел ее? -- наседала Клара.
     --  Что значит  в-видел?! -- рассердился я. -- Я не  могу с-смотреть на
это, если знаю, что операция м-может п-помочь.
     -- Мишугинер! Твою бабку выписали два дня назад... вместе  с  бутылкой,
-- улыбнулась  Клара, и все начали смеяться. -- Сидит нянечкой  в  гардеробе
для врачей. Лето. Работы почти нет. Роза обещала взять ее к себе в отделение
санитаркой...
     Но я уже не слушал. Я бежал на первый этаж, во врачебную раздевалку.
     --  Маня!  --  заорал я подбегая. --  Здравствуй!  Весь месяц  б-боялся
звонить, чтоб не с-сглазить! Видишь, как все обошлось. С-слава Богу!
     --  Здравствуй-от,  милок! Ты  чегой-то  так расшумелси  здесь?  Это те
больниса-то, а не бардак.
     Аккуратная девка лет тридцати  с порочным,  со следами сильного  былого
пьянства,   лицом,  в  белой  косынке  на  стриженной  под  машинку  голове,
равнодушно смотрела на меня.
     -- Маааня! --  заорал  я.  -- Ты  что,  не узнаешь?!  Это  я,  я т-тебя
оперировал! А п-потом улетел в К-коктебель, -- уже тихо добавил я.
     --  Меня  оперировала-то   Роза  Львовна!  Она  у  нас  тут  гнойным-то
заведывает, -- заявила эта сука и равнодушно посмотрела на меня ...
     На следующий день Манька  прибежала ко  мне -- я тогда заведовал только
что открывшимся отделением хирургии сосудов -- и,  громко плача и  причитая,
набросилась  с поцелуями, дыша в лицо свежим  запахом дешевой  водки, норовя
поцеловать руки.
     -- Борис  Дмитрич-то!  --  рыдала  Манька  в голос. --  Не  признала  я
спасателя маво! Прости  меня,  гниду-от! Век тя помнить буду! А  Розка-то не
казала, сука!
     -- Ты, н-наверное, и не с-- спрашивала,  -- сказал я,  выдираясь  из ее
объятий. --  Она тебя  в-выходила.  Выходила! П-понимаешь?  Без  нее  ты  бы
т-точно п-померла...
     --  А то! Жива ведь,  гляди-от, Борис Дмитрич-то! Все, что хошь, сделаю
для  тебя. Вспомнила  я, как ты ссаки-то  мои через трубочку железну в ведро
слявал!
     Она ходила за мной по пятам и ныла с сильным уральским акцентом:
     -- Борис Дмитрич! Дай руки-от отцелую-то, спасатель!
     Я  иногда  подставлял  ладонь, и она  успокаивалась.  Через  месяц  она
исчезла..

     Мотэлэ за  несколько  лет умудрился протащить  меня по всем  отделениям
огромной  клиники: неотложная хирургия,  плановая,  гнойная,  травматология,
сосудистая хирургия, легочная и  сердечная.  Я  оперировал все. У меня  была
хорошая техника. Хирурги из соседних клиник и больниц приходили и  смотрели.
Я рассекал и сшивал ткани с обеих рук.  Вымуштрованные  многолетней игрой на
фортепиано пальцы могли творить в ране, как мне казалось, почти все.
     Я начал постепенно понимать, что в моих руках, помимо хорошей  техники,
сокрыто что-то еще, что не определяется терминологически, но что я отчетливо
ощущал ... У меня была самая низкая в клинике послеоперационная летальность,
хотя я больше других оперировал нестандартные хирургические случаи, грозящие
осложнениями:  тяжелые панкреатиты, нагноившиеся кисты поджелудочной железы,
автомобильные  травмы,  огнестрельные и  ножевые ранения  грудной  клетки...
Однажды на очередной конференции Мотэлэ сказал, что после моих операций раны
не  нагнаиваются... Я и сам часто вспоминал оперированную  когда-то  Маньку,
которая по всем хирургическим правилам должна была умереть.

     Я   оперировал   запущенный  рак  пищевода.  Когда  я  удалил  опухоль,
оказалось, что сшить  между  собой  оставшиеся короткие  концы  пищевода без
сильного    натяжения   невозможно.   Это    означало,   что   в   ближайшем
послеоперационном периоде  швы  разойдутся  --  и  пища  станет  поступать в
грудную клетку.  Я максимально высвободил оба конца, но натяжение между ними
в области швов осталось.
     --  Не  стоит  накладывать   анастомоз,   Боря!  --  сказала   одна  из
ассистентов, доцент  кафедры,  тучная  пожилая  женщина,  всегда  потевшая в
операционной,  и отвела мою  руку с иглодержателем.  -- Не старайся. Швы все
равно прорежутся. Зашей наглухо оба конца и наложи гастростому.
     -- Всю жизнь п-питаться через трубку, вставленную в желудок?! Ему нет и
п-пятидесяти! -- обиделся  я, хотя  знал,  что она  была  права:  при  таком
натяжении концов они непременно разойдутся, и никакими швами их не удержать.
-- Нет! --  не согласился  я. -- Накладываем анастомоз п-пищевода! Дай самую
т-тонкую иглу и такие же нитки, -- обратился я к сестре.
     Свет в операционной стал меняться на зеленый, запахло хвоей...
     --  Я  не буду ассистировать тебе!  -- заявила вдруг  доцентка и начала
демонстративно стаскивать перчатки. --  На третий  день швы прорежутся, и он
станет умирать мучительной смертью от медиастенита...
     Я заканчивал операцию с одним ассистентом, иногда обращаясь за  помощью
к операционной сестре.

     Мужик температурил с первого  послеоперационного дня. На третьи сутки я
остался  дежурить  возле него,  понимая,  что  это ночное  бдение -- ерунда:
развитие  недостаточности анастомоза -- процесс длительный. Это не внезапный
разрыв трубы с кровотечением в живот, как при внематочной беременности...
     За состоянием больного следила вся клиника. С еще большим интересом они
следили за  домокловым мечем у меня над головой... Публика не одобряла моего
якобинства в операционной, но еще больше осуждала демарш доцентки...
     Сидя той ночью у кровати больного, я обратил  внимание,  как все вокруг
вдруг  стало  зеленеть  и  запахло свежей  хвоей,  и  отчетливо  понял,  что
анастомоз в порядке, как будто только  что видел его и трогал  руками, и что
недостаточность  швов  мужику  не  грозит,   а  температура  через  день-два
спадет... Я переоделся и на попутной машине скорой помощи отправился домой.
     Когда через  две  недели мужика выписывали из  клиники, Мотэлэ зашел  в
ординаторскую и, усевшись на мой стол, заявил, глядя в потолок:
     -- Чудеса бывают, ребята!  Я сам видел чудеса почище Борькиной операции
на пищеводе. Он, конечно, ждет  ордена или денег и правильно ждет. Я бы дал,
будь моя  воля.  Однако в Талмуде  написано,  что чудеса нельзя приводить  в
доказательство. Поэтому просто скажем ему: "Спасибо, мальчик. Ты молодец!".
     Все зааплодировали, а Мотэлэ, который слез с моего стола и направился к
двери, вдруг приостановился и добавил:
     -- Если мне понадобится операция, лягу на стол к Борьке, -- и  вышел из
ординаторской...

     Я  много  и широко оперировал в  свои 25. Ездил  в  другие  клиники  на
консультации,  вылетал  в районы на  самолетах Санитарной авиации,  чувствуя
постоянно   недоброжелательство  и   раздражение   за   спиной...   Мотэлэвы
доцентки-фаворитки не  прощали  мне  не  только  ошибок,  но более всего  --
удачных операций...  и  традиционная хирургия переставала нравиться мне. Так
уже  было  с  джазом  и  теннисом.  Так  было с  факультетом  журналистики в
Ленинграде, откуда, проучившись год, я пошел сдавать экзамены в медицинский.
     В  это время  появилась  серия  публикаций  о первых пересадках  сердца
человеку. Кристиан Барнард сразу стал моим кумиром, сильно потеснив Мотэлэ.
     --  Мотэлэ! -- сказал я однажды, зайдя к нему в кабинет без разрешения.
-- Я с-собрался уходить из к-клиники.
     -- Аидыше  коп! -- буркнул он,  не поднимая головы. -- Кто  тебя  опять
обидел? Доцентки? Или ты уже метишь на мое место?
     --  Мне  стало  не  интересно в  общей  хирургии... Я  хочу  заниматься
п-пересадкой с-сердца.  Эта  п-проблема т-тянет к с-себе, как м-магнит. Само
с-слово т-трансплантация действует, как н-наркотик...
     -- Ты  не сделаешь этого, дерьмо собачье! -- начал возбуждаться Мотэлэ,
сразу  переходя  на крик и поднимаясь  из-за стола  во весь свой  гигантский
рост. -- Я  потратил слишком много  сил,  чтобы  вымуштровать тебя,  научить
хирургии  и заставить полюбить ее.  Сейчас ты  --  Хирург, и все, даже  твои
многочисленные враги, которых ты успел нажить, знают  это.  Жалкий мудак! Ты
просто кусок говна, которое не понимает, что наша блядская власть никогда не
позволит  чуждой   буржуазной   идеологии  пересадки  сердца   проникнуть  в
отечественную систему  здравоохранения! А клинику мою ты получишь и сядешь в
это кресло. Оно уже заждалось твоей жопы!
     -- Я никогда не смогу д-доминировать в клинике, как вы... д-- даже сидя
в вашем к-кресле...  Для них я  всегда буду  м-мальчиком по имени Бэрэлэ.. I
can't get away from myself...
        ЧАСТЬ IV
        УСПЕХ КАК ПРОГОНОЗ ВЕРОЯТНОСТНЫХ ТЕНДЕНЦИЙ

        Глава 1. Компас

     Приятель БД,  известный хирург-пульмонолог, которому БД много лет назад
дал  прозвище Дыхалочник, выходил на  пенсию  и перебирался на  жительство в
США. Это событие он праздновал в дорогом московском ресторане. БД приехал из
Риги прощаться.
     Выбрав минуту затишья, Дыхалочник сказал:
     -  Боринька! Я знаю, как тебе  плохо в Латвии без  Лаборатории, поэтому
приготовил  маленький  подарок, -  и  порывшись в  портфеле  извлек  толстый
картонный  конверт. - Здесь первое издание  Ветхого  Завета  на  английском,
выпущенное в Израиле сразу после образования еврейского государства...
     - Талейран говорил: "Б-бойтесь п-первого  движения  души  - оно п-почти
всегда  благородно", - улыбнулся БД. - C-спасибо, Дыхалочник, но почему мне?
Разве нет достойных с-среди ваших учеников и д-друзей?
     - - Тебе сегодня хуже всех. К тому же я верю, что мы еще добрые друзья.
     - Дыхалочник! Не д-дурите!  Можно лезть из к-кожи, с-стараясь доставить
удовольствие с-с-старому  другу,  но лишь  тогда, когда тебе самому это не в
т-тягость...
     - Ты все шутишь, а я со страхом жду встречи с Америкой...
     - Из всех живых с-существ только человек умеет с-смеяться, когда у него
м-меньше всего для этого оснований...
     - Жизнь теряет смысл! Там, в Штатах, мои  ордена и  хирургический опыт,
как  дрек мед  фефер  в операционной.  Я не  диссидент  и  никто  не  станет
раскручивать меня, чтобы досадить России...
     Дыхалочника позвали к столу, и БД с любопытством развернул Библию.
     - Рыжий! Ты и  на том свете будешь рыться  в  книгах  в поисках  нужной
страницы.  Что  тебе  втюхал  Дыхалочник?   -  это  был  Кузьма.  Он  стоял,
пошатываясь, держа за руку красивую дорогую девку лет тридцати. - Знакомься,
Рыжий. Это Регина.  Она помогает нам делать  фильм про коронарное сверло.  А
это - Рыжий... Очень рыжий, очень умный, оперирует, как колдун. Я прав?
     БД не отвечал, и Кузьма продолжал не смущаясь:
     - Раньше он жил в Тбилиси, но гордые черножопые грузинцы выгнали его из
страны.  Они  отобрали  картины,  книги, пишущие  машинки,  разный  странный
антикварный хлам и даже любимую женщину...
     -  Простите! - вмешался подошедший Дыхалочник  и потянул БД за рукав. -
Нам надо закончить важный разговор...
     -  Можно подумать, что  мы здесь  толкуем про...  -  Кузьма взглянул на
спутницу, - ... про гениталии.
     -  Полагаю,  в  мире  нет  ничего  важнее  этой  темы...  -  Дыхалочник
настойчиво тянул БД. - Здесь в Москве в семь раз хуже, чем в твоей Латвии, -
говорил он, беспокойно оглядываясь и ведя БД за собой. - Слушай! А сколько у
вас стоит хлеб?  А молоко? Кстати, заедем ко мне, заберешь пишущую  машинку.
Она может украсить твою коллекцию. Ей лет сто...
     - К-коллекции  давно нет. - БД загрустил, вспомнив сколько  сил и денег
вбухал  в собирание  старых  пишущих  машинок  и  как  бездарно потерял все:
картины, дорогиие книги и старинные подсвечники...
     - Да,  да!  Я знаю,  -  сказал Дыхалочник. - Мне рассказывали про  твою
беду.  Очень жаль... Почему ты не  едешь в Штаты?  Руки, мозги,  английский,
связи... И ты еще не старый.
     Он  нервничал  и  не понимал причины, и  оглядывался, словно  поджидал:
вот-вот причина эта появится из-за угла.
     -  Ты  встречался в  этот приезд с Учителем? Я видел его в Академии. Он
говорит:  "Латыши сильно  обидели  Рыжего,  который наше  почти национальное
достояние... Не позволяют оперировать, хотя делает он это лучше их всех...".
Это правда? А чем  закончилась газовая перфузия  сердца? Говорят, ты  сильно
преуспел в этом?...
     Он не  знал, что делать и как  жить, если не  оперировать, и уезжал  из
страны, которая унижала и возвышала его, с чувством горечи и радости, страха
и злорадства, и тоски по советским временам...

     Кузина фирма терпела крах. Ее  продукция  стала не нужна ни ракетчикам,
ни  космонавтам,  ни кардиохирургам. Вслед  за  увольнениями  рабочих настал
черед конструкторов. На  режимном военном объекте производственные помещения
со  специальными  условиями кондиционирования  стали  сдавать в  аренду  под
офисы.
     -  Х-хуже,  чем  делаете  вы со с-своим  институтом,  Кузя, может  быть
т-только костер  на площади  из горящих книг и  ваших ракетных  наводилок  -
г-гироскопов, - сказал БД после прощального ужина с Дыхалочником.
     - А ты  когда-нибудь задумывался, ослиный  докторхуев, что институтской
администрации  надо  жить  на  что-то!  -  кричал Кузьма.  - Что  всем  этим
лауреатам  и героям  социалистического  труда, четверти  которых  при  жизни
установлены бронзовые бюсты, нужны кроме хлеба и выпивки, еще  и  лекарства,
потому  что самому молодому из этой  секретной публики,  давно за семьдесят.
Что есть, наконец, высшая целесообразность, которая...
     -  Ну что ты машешь  ш-шашкой, будто  в Первой  конной. П-памятники при
жизни  -  привычное идиотство  Советской  власти,  такое  же  безумное,  как
п-перестройка... как  все  эти  лозунги,  к-которое  д-десятилетие  грозящие
всеобщим счастьем...
     - А твой сраный институт хирургии  в Тбилисии? Что там осталось,  кроме
пепелища?  Кто развел костер? Кто  наказан за  это? Тыблядьпервым струсил  и
удрал, бросив Лабораторию...,  - он, видимо, сильно рассердился, раз дразнил
БД институтом хирургии.
     - Неужто н-надо уничтожить или  сжечь ч-что-то очень д-дорогое, п-почти
бесценное,  чтобы  потом п-просто  задуматься над событиями и  п-поступками,
своими и  чужими,  Кузеван?  - БД  не собирался уступать. -  Когда  начинают
г-говорить  о  целесообразности,  значит, кого-то  уже  убили  или  н-начнут
убивать,  или с-сажать,  или  высылать,  или делать что-то еще  с-совершенно
н-непотребное  и необъяснимое. Но где г-гарантии, что вам не станет  х-хуже,
когда стране б-будет х-хорошо...
     - Не сердись, Рыжий!  Я  знаю: этибляди в Тбилиси сделали все, чтобы ты
уехал и не мешал...
     -  Да!  Не  мешал  наслаждаться...  руинами..  У грузин  мессианство  в
к-крови, но в мессианстве им не х-хватает г-глубины и страданий, и это губит
их...

     Никто точно не помнил, кто рекомендовал Кузе Компаса. Когда  он впервые
появился в институте Учителя с идеей строить коронарное сверло, у Компаса не
было  денег, но он уже  был гражданином Соединенных Штатов и держал где-то в
провинции,  в  Огайо,  фирму,  занимавшуюся  медицинским  оборудованием. Его
появление в институте, где он когда-то проходил клиническую ординатуру, было
обставлено с помпой не меньшей, чем визит доктора Де Борна
     Однако Учитель не захотел  принимать его  всерьез: он  вообще  не очень
любил людей маленького роста. Прощаясь, Учитель сказал:
     -   Сделаешь   сверло,  приезжай.   Мой  институт  всегда   был   вроде
хирургического полигона.  Мы  его испытаем... на животных, потом на людях...
Подписывать  с  тобой договор о  сотрудничестве я не буду, потому как пока у
тебянихуянет.  А  таких  как  ты  тут  бродят  стаи:   местных  придурков  и
чужеземных... Почувствовалиблядьчто можно откусить от  дарового  российского
пирога!
     И тогда появился Кузеван.
     В ту пору он нищенствовал, как  и вся московская профессура в окружении
БД.  От ощущения  собственного  бессилия и безденежья Кузьма  согласился  на
изготовление  крупной   партии  держателей  полового  члена  для  страдающих
импотенцией.  Идею  и чертежи  этой  штуки  принесли  владельцы  только  что
зарегистрированной   фирмочки  -  два  пожилых  еврея.  Кузины  конструкторы
поработали над этой штуковиной, и  она стала похожа на космический скафандр,
надеваемый на пенис. Сделали опытную партию  - все работы велись бесплатно в
надежде на  будущую прибыль, обещанную пожилыми изобретателями - и отправили
в  аптеки,  контролируемые  фирмочкой.  Конечно,  покупать  эти  космические
секс-чехлы  для  нестреляющих  ракет  никто   не   стал.  Фирмочка  лопнула,
изобретатели-сепксопатологи  благополучно сгинули, повесив  на Кузяшину  шею
долги. Он сильно запил и стал  дарить пенис-скафандры друзьям... Тогда-то  и
состоялась  первая  встреча  Кузьмы  и  Компаса,  результатом  которой  стал
двухэтажный рубленый терем, поражающий БД своим великолепием.

     Дом разместился на колхозном лугу в редком  окружении таких же  дорогих
теремов  с  хозяйственными  постройками. Кругом  высился  густой и  суровый,
несмотря  на яркие  красные и желтые пятна листвы, приготовившийся  к осени,
подмосковный лес.  Два мужика, трезвых, одетых в старые Кузевановы  доспехи,
стучали топорами в бане.  Участок земли  в полтора гектара Кузя выпросил год
назад у местных  властей из  близкой  деревни "Потемки", которую БД  называл
"Светлые Потемки".
     Для  проведения  завершающих  переговоров  с  сельским  советом  Кузьма
уговорил  приехать  из  Риги БД.  Был конец августа. Они  загрузили багажник
ящиком дорогой водки, несколькими бутылками шампанского и коробками с едой.
     - Не с-слишком ли ты размахался с-саблей, голубчик? - спросил БД.
     - Не бери за горло! - огрызнулся Кузьма, захлопывая багажник.
     - Мне к-кажется, ты с-слишком близко принимаешь все к сердцу, д-дурень.
Т-так  ты  им  еще  и машину  отдаришь...  П-положи,  п-пожалуйста,  бутылку
г-гравицапы и  кусок ветчины в салон,  - распорядился  БД.  - Мне т-трезвому
б-больно смотреть на ваше нищее П-подмосковье.
     - Рыжий! Когда приедем в деревню, ты должен быть в форме.
     -  А ты  к-когда-нибудь  видел  меня  не в ф-форме?  I'm  always in the
catbird seat. Я в-всегда на высоте, - обиделся БД. - Ты т-так н-нервничаешь,
будто  мы едем на  п-прием  в  Кремль или  на передовую...  - Они  катили  в
Кузеваной   "Волге"   в  Светлые  Потемки  по   Шоссе  Энтузиастов.   Вместо
производственных корпусов и добротных  домов сталинской постройки потянулись
хилые домики  с одинаковыми голубыми ставнями на  маленьких  окнах. - Говори
толком, ч-что меня ждет?
     -  Там совсем другая публика,  как говорит твоя мама... - входя в вкус,
объяснял  Кузеван. -  Представь, что  ты  спикер на  банкете  хирургического
конгресса. Я сказал, что привезу им приятеля-профессора из Риги, интересного
и веселого, чтобы они убедились, что имеют дело с интеллигентной публикой, а
не  с  придурками новыми русскими. А денег у этих  баб поболе мово  будет...
непомерно даже... но им не хватает... не знамо чего...
     - Ч-что  я должен  д-делать и п-почему ты т-только сейчас заговорил  об
этом, Кузяша? Втягиваешь  в  очередной к-криминал? Этот  твой  экономический
роман с К-компасом ничем х-хорошим не к-кончится...
     - Дался тебе Компас. Думай о деле. Предстоит выпивка с тремя  бабами, -
виновато сказал Кузьма. - Может, правда, жахнешь чуток прямо сейчас?
     - Ага, там д-девки. Тогда все не так уже и п-плохо.
     - Бабы не в  твоем вкусе. Толстые и старые, - занудливо твердил Кузя. -
Лет по сорок. А пить тебе придется одному. У меня опять ночью болело сердце.
     - Я тебе т-тысячу раз говорил: н-надо д-делать к-коронарографию.
     - Сам-то ты при виде шприца на стенку лезешь.
     -  П-поезжай в  Берлин, Компас оплатит,  а  я договорюсь:  они  сделают
к-коронарографию и ангиопластику, если надо будет...
     - Нет! - Кузьма полез в дорогой портфель и, порывшись, извлек несколько
таблеток, закинул в рот и проглотил легко без воды...
     - Х-хорошо!  Оставим  это...  З-значит,  ты  в-везешь  меня  заниматься
л-любовью с  м-менеджерами С-светлых П-потемок...  В деревне б-бабы в  сорок
лет глубокие с-старухи, и им этот секс, что тебе - к-кефир натощак...
     - Рыжий! Ты сам говорил, что не можешь отказать...
     -  У  Б-бунина  в  "Т-темных  Аллеях"  одну такую  с-старуху т-траханул
однажды фельдшер-постоялец, -  вспомнил БД,  - и  она так  втянулась  в  эту
работу, что уже с н-нетерпением п-поджидала его вечерами.

     Колхозные  барышни были не фонтан, но БД старался,  и через час те были
готовы подарить  им половину потемкинских земель. Трезвый Кузьма восторженно
наблюдал  за  происходящим,  огонь  еще не зарегистрированного  собственника
разгорался в его глазах.
     -  Your  fate  is  sealed!  -  произнес  сильно  пьяный  БД,  с  трудом
выговаривая слова. - You have got everything what you need, guy!
     Когда ехали обратно, БД сделал глоток из бутылки, заботливо припасенной
Кузьмой, взглянул сквозь темное окно на нищее Подмосковье и уныло сказал:
     -   Меня   п-продолжают   и   в    Риге   настойчиво    атаковать    те
п-придурки-бандиты,   стараясь  затащить  в  Ростов,  чтобы   я  им  наладил
т-торговлю  донорскими  органами, которые  они будут д-доставать из здоровых
молодых людей. Они  чуть не убили  меня однажды и п-продолжают старательно и
истово охотиться за мной...
     -  Соглашайся, Рыжий! - отвечал трезвый Кузьма раздумчиво. -  На  твоем
месте  любой давно согласился и жил бы, удовлетворяя  научное любопытство  и
бытовые  потребности, а  ты  хочешь  быть... ты сам не  знаешь, чего хочешь,
мудила, и казнишь себя за это, и страдаешь в бедности...
     -  Не могу! М-может, п-потому, что т-трушу... -  продолжал раздражаться
БД. - Сколько  вокруг  валяется  молодых,  образованных  т-трансплантологов,
готовых на все... В Учителевом институте их п-пруд п-пруди...
     - Эти уголовникиблядскиевсе едино не отстанут от тебя.
     - Т-ты бы  с-смог в утреннем вагоне метро,  в час  п-пик, п-помочиться,
п-помахивая  п-пенисом  на пассажиров? П-почему ты задумался,  Кузеван? Н-не
знаешь...  М-меня хотят заставить  с-сделать нечто п-подобное...  доводя  до
состояния  к-клинической  с-смерти, п-потому  что  кто-то из  чертовых девок
внушил им, что там,  в Мирозданье, я могу узнать все, что п-пожелаю, и п-про
консервацию тоже, и  еще в-возвратиться впридачу... Интерес этой п-публики к
научным аспектам т-трансплантологии п-переходит все г-границы!

     Леня  Компас,  пятидесятилетний  американец,  прибыл  в  Россию,  чтобы
разбогатеть.Он  предложил Кузе принять участие в  реализации своего проекта,
обещая финансирование, международное признание и благополучие.
     Суть идеи  заключалась  в  создании сверла:  прочного  микропропеллера,
работающего   от  внешнего  привода.  Пропеллер,  размещаемый  в  сосудистом
катетере,  должен  вводиться  в  систему   коронарных   артерий  больного  и
высверливать  канал в склерозированном  сосуде, восстанавливая кровоток. При
реализации этой  идеи  могла  бы  отпасть  надобность  в  выполнении  30-50%
операций аорто-коронарного шунтирования.
     Денег  у Компаса не было, но он  легко убедил Кузьму подписать контракт
на  проведение научных  исследований  и  создание макетного образца  сверла.
После истории с подпругой для пениса,  Кузьма был очень осторожен, но Компас
умел  убеждать,  и  работы  начали  без денег. Голодная  Кузеванова публика,
изредка получавшая  нищенскую  институтскую заплату, стала мастерить  сверло
сутки напролет.
     Через  пару месяцев  Компас привез первые деньги вместе с компьюторами,
телефонами  и парой образцов приводов и сверл,  изготовленных  конкурирующей
фирмой в Штатах, первой застолбившей эту идею и уже получившей патент.
     - Вы не одиноки, мальчики! - заметил тогда БД. - Даже если сделаете эту
коронарную жужжалку, авторы  идеи подадут в суд  и приберут ваши разработки.
Надо  получить,   если   не  патент,  то   хотя   бы  российское   авторское
свидетельство.
     Через полгода Компас взял в рент несколько помещений Кузиного института
и создал  в них лабораторию. Денег становилось все больше. Появилась дорогая
мебель, автомобили-вседорожники...
     Кузьма  стал  получать  лошадинную  заработную плату,  которая  в нищей
Москве   казалось   фантастической.   Он   ликовал  и   покупал   все,   что
подворачивалось  под  руку:  одежду,  телевизоры,  видеокамеры,  музыкальные
центры, электрические пианино, картины, дорогую еду и  выпивку. У БД темнело
в глазах, когда в свои короткие визитов в Москву он садился вечерами за стол
с Кузьмой и Компасом.
     Вскоре  малогабаритное  жилье  Кузьмы   за  Рогожской   заставой  стало
маленьким  для   Компаса.   Кузьма  купил  дорогую  квартиру  на  Солянке  и
предоставил в ней работодателю кабинет и спальню. Компас матерел, богатея на
глазах,  и, отщипывая Кузьме от  своего пирога,  незаметно превратил  того в
прислугу.
     Однажды  после очередной вечеринки,  когда вернулся  Кузьма, отвозивший
Компаса в "Балчуг" - тот теперь предпочитал дорогие гостиничные номера, - БД
впервые увидел тоску в  глазах друга. Кузьма, жадно отпив водку из горлышка,
попросил:
     - Something to talk about!
     - I don't know  what is  the reason,  but you  are run down  from  your
overwork. - БД догадывался, что происходит с приятелем, но помочь ему ни чем
не мог.
     -  Больше всего  мне хочется послатьнахуйего!  -  сказал  Кузя, поднося
опять бутылку ко рту. - Он совсемзаебалменя! Что делать, Рыжий?!
     - Я п-понимаю  далеко не все  в ваших отношениях... Но, м-может, Библия
не п-права и т-тезис "если хочешь п-покончить с собой -  живи для  д-других"
для тебя  сегодня особенно  актуален. А м-может, ты дал обет не материться в
его п-присутствии?
     - Ты сам говорил, если в предложении есть слово "жопа", публика услышит
только это...
     - Тогда п-прогони тоску из глаз и живи...
     - А недостроенный загородный дом? А новый автомобиль?
     - Тогда х-ходи по к-камням... как все!
     - Немогуууублядь! - Кузя почти стонал.
     Прибежала Барби с воплем:
     - Ему нельзя пить!
     - Б-барби! Не дурите!
     - Леничка  очень любит  Кузяшу, - сторого сказала Барби успокаиваясь. -
Но Кузя в последнее время  очень раздражен. Работы со  сверлом движутся  кое
как. Он каждый вечер пьет. Иногда пьет и утром, и садится за руль, и едет на
службу... Говорит, когда  выпьет, перестает болеть сердце. Поговорите с ним,
БД. - Она  покосилась на задремавшего Кузьму. - Он уже  целый год в ссоре  с
Учителем.  Несколько раз пытался  наорать  на  Леничку.  Сегодня вы для него
единственный, кого он готов выслушать и последовать совету.
     "Господи! - подумал  БД.  - Барби просто святая.  Кузя  всю жизнь ездил
пьяным." - А вслух сказал:
     -  Он г-готов меня  слушать только п-потому, что знает:  я  никогда  не
д-даю  советов.  Он  сам д-должен  решить:  п-прислуживать  ли  Компасу  или
отказаться. С-сегодня я выбрал бы первое..
     -  Ты  можешь, Рыжий,  парить  Барби  мозги  сколько угодно! Я  посылаю
Компасанахуйи никто мне  здесь не советчик! - Не открывая глаз, Кузя нашарил
на столе бутылку с острым грузинским соусом ткемали,  поднес  ко рту, выпил,
не поморщившись, вытер губы подолом  рубахи  и стал  вслепую искать закуску.
Его рука переползала из одной тарелки в другую в поисках сыра или ветчины и,
наконец, утомленная поисками, замерла в салатнице.

     Вечером  следующего дня Кузя  подвез БД к Рижскому  вокзалу. Уже в купе
поезда сунул ему в руки мешок с провизией и выпивкой, приготовленными Барби,
и сказал, глядя в зеркало в двери:
     - С Ленчиком я помирился. Он добрый и хороший, хоть и еврей. А ты - жид
пархатый, и  несправедлив к  нему, и  ведешь себя  высокомерно и  нагло, как
антисемит. Понялблядь?
     - Если н-надо, я могу лизнуть его... языком. С-скажи, к-куда?
     -  Да,  скажу и  лизнешь!  -  Кузьма  помолчал...  -  Зураб твой  исчез
куда-то... Не могут найти.  Последнее время он работал здесь... в грузинской
пекарне...
     -  Что?!  П-почему ты молчал до  сих пор, черт  возьми?! Отвечай, сукин
сын! - завопил БД. - Найди его... П-пожалуйста, К-кузя... Найди...
     - Не расстраивайся  сильно  из-за  Зураба... Когда  тебя  выставляли из
института, он с Полом кричали громче всех...
     -  Н-нет!  - взьярился БД. - Ты н-ничего не п-понял! Мне  кажется,  они
просто п-проверяли меня тогда... на п-прочность, д-даже  не  п-подозревая об
этом...  Я  сам не захотел с-стать грузинским бойцом, п-потому  что не видел
целей, за которые с-стоило бы с-сражаться, не щадя живота...
     БД замолчал и стал рыться в мешке Барби в поисках виски.
     - Компас... собирается в  Тбилиси,  - сказал Кузьма, немного подумав. -
Хочет посмотреть Лабораторию.
     - В Лаборатории остатки п-публики п-пытаются выращивать  шампиньоны, но
бизнес этот  у них не  идет,  - заметил БД.  - Полгода  назад  я  п-позвонил
Горелику в Тбилиси и выложил новую идею создания банков органов, п-предложив
п-поработать над ней  в эксперименте... "Если, вы п-после п-первых трех-пяти
опытов п-почувствуете, что п-получается, -  сказал я ему тогда, - значит вам
всем г-грозят п-приличные деньги... Бизнес-переговоры с институтом Учителя и
м-международными  центрами  т-трансплантации  возьму  на  себя...".  Горелик
обрадовался  так  с-сильно, будто во второй раз затащил Гиви  в Лабораторный
лифт... "П-погодите радоваться, - охладил я его. - Это не совсем то, что  вы
думаете. Это  не к-консервация... - А что это, БД?  - спросил  он нервно.  Я
рассказал:  -  Вы  с-станете...  выращивать  органы...  как  г-грибы...   Не
буквально,  к-конечно... но  п-примерно  так,  как  к-курица  несет  яйца...
которые  не  надо  к-консервировать.  Н-начнете с сердца...  Днями  п-пришлю
листок-другой с инструкциями. Там будет т-телефон Инны Евсеенко из Учителева
института,  что   была  оппонентом  на   вашей  защите,  с-свяжитесь  с  ней
п-позже..."
     - И ты послал им, мудила?! В тебе ведь сидит инстинкт истины, придурок!
- Кузьма  кричал,  закупорив собою узкое пространство купе.  -  А  если  там
сформулирована гениальная идея?!
     -   Там    были   лишь   наброски,   которые   я   все   еще   стараюсь
усовершенствовать...  Cудьба  новой  идеи,  как судьба человека,  зависит от
происхождения  и  лишь  потом  от   собственной  ценности...  Они  не  стали
воспроизводить  эксперименты,  -  печально  рассказывал БД.  -  Через  месяц
перезвонил  Горелик и  заявил,  что  их нынешние  возможности  и условия  не
позволяют заниматься этой работой, но что Грэг начал суетиться на стороне, -
и добавил, хихикнув,  понимая, что сильно расстроит меня: "Мы  не  могли  не
среагировать на ваши инструкции  и стали выращивать... шампиньоны... Без вас
эта  сумасшедшая  идея  с органами не  срастется...  Никогда! Возвращайтесь,
БД!".
     Они помолчали, и Кузя сказал, заедая виски порцией таблеток:
     -  Странно,  но Компаса сильно  интересует то,  что осталось  от  твоей
Лаборатории. Что-то тянет его туда. Ты знаешь его скрытность... Я до сих пор
не понимаю откуда он берет сумасшедшие деньги на свой быт и жужжалки...
     -  Чтобы  стать  б-богатым   надо  совсем  н-немного   мозгов,  немного
с-с-способностей  и много денег... в  Тбилиси п-пусть едет. Если женится  на
грузинке - п-приеду на свадьбу тамадой. Все. Кузя!  Торопись! П-поезд сейчас
отойдет... Не суй  мне  д-деньги,  дурень!  Знаешь,  ве