овного
Кодекса СССР. Если бы не подоспела перестройка, мой  предпринимательский дух
наверняка привел бы меня в тюрьму...
     - Излагаете совсем неплохо.
     - Те, кто стремились к  собственной независимости накануне перестройки,
занимались  выращиванием и продажей цветов.  Это  был единственный легальный
способ зарабатывания денег вне государственных структур Латвии.
     - Итак, вы принялись за цветы, но, разумеется, не стали, как все ходить
по камням, а п-пошли своей дорогой...
     - Именно так и было. Мои  коллеги продавали товар,  где придется. Самые
разумные возили рассаду в Ленинград на "Жигулях".
     - Зная  вас,  могу  предположить, что  вы сразу набили цветами рейсовый
автобус, отправлявшийся в П-питер.
     Босс не повел глазом и равнодушно произнес:
     -  Каждый раз, когда мне  надо было  переправить  цветы в Ленинград,  я
обращался к военному командованию транспортной авиации, расквартированному в
Риге, и загружал цветами какой-нибудь ихний самолет...
     БД встал на  цыпочки,  выражая восторг  по  поводу  цветочных  подвигов
хозяина. В те времена достать транспортный самолет Военно-воздушных сил СССР
-  об аренде военных самолетов речи не было вообще, - было  не менее сложно,
чем получить квартиру в Кремле.
     -  Позже  я сумел договориться с  самолетным начальством и  стал возить
цветы  в Сибирь и  на Дальний Восток, стараясь попадать  на праздники. Я был
набит  деньгами и стал сорить ими...  Ты, ведь, говорил: "Деньги  что навоз.
Надо  разбрасывать...".  Однако  моих   мозгов  хватило,  чтобы   остановить
праздники с постоянной выпивкой и бабами и заплатить за учебу в институте. И
хотя выпивка и бабы так и оставались слабостями, доставлявшими наслаждение и
мешавшими всю жизнь,  я закончил  институт  и  был готов к  новым  подвигам.
Завершились съемки  фильма,  где я  был директором картины. Я водил дружбу с
известными  актерами и режиссерами.  Мир вокруг был  прекрасен.  Перестройка
открывала новые возможности, и я замер, приготовившись к прыжку...
     Большой  Босс был джентльменом  и  неординарной фигурой.  БД, как никто
другой, знал, что Босс был латышским Гэтсби, великим и странным, удачливым и
рассчетливым. Эта мысль раздражала, успокаивала  и умиротворяла.  В его душе
смешались  зависть  к  человеку,  сумевшему  только  собственными  талантами
пробиться на самый верх социальной и финансовой лестницы, заработав миллионы
там,  где интеллигентный умница БД  потерпел крах, и невольная гордость, что
хоть служит он не капризному ничтожеству, но яркой личности... Деградирующий
без хирургии, без друзей и коллег, БД не мог взять в толк, что соревнуется с
Боссом, на чужом поле, в чужой для себя игре,  играет с хозяином в теннис, а
тот валит его на корт приемами карате, и, несмотря на мощные подачи и выходы
к сетке, БД проигрывал.

        Глава 8. Поти

     Через  несколько  дней,  из  Батуми,  где  заканчивались  вступительные
экзамены в медучилище, я отправился  с чужестранкой на  прогулку  в соседний
город Поти....
     Я долго плавал среди огромных  волн, шумно накатывающих на берег. Такие
большие волны бывают только в Поти. Я  демонстрировал  мастерство человека с
детских лет  посещавшего бассейн. Потом я лежал подле  нее,  целуя худенькие
плечи и читая Тютчева, забыв, что он ей недоступен...
     Мы  перекусили  в  местном  кафе и побрели  по  безлюдному пляжу. Через
полчаса мы  оказались на песчаном островке, заросшем  тростником,  разделись
догола  в одной из бухточек и принялись целоваться. Черная тучка,  в которой
бесшумно  сверкали  молнии,  быстро  приближалась   к   нам,  занимая  небо.
Усилившийся ветер тревожно и странно гудел в тростнике.
     - Так звучыт орган Рыыгас Доомэ, - сказала она прерывистым шепотом.
     - Мыслящий тростник...  под  ветром, - сказал я.  - Кажется, Плутарх...
или Паскаль... И Тютчев написал про это замечательные стихи...
     - Мээнье страшно! Едэм обратно. В кораблык.
     -  Не трусь!  - я впервые  называл ее  на ты.  -  Со мною  тебе  нечего
бояться. - Рука  скользнула к нежным  волоскам в  паху  и  вниз, в еще сухую
глубину...

     Мы стояли  в  окружении странно гудящего  тростника,  тесно  прижавшись
животами и  неистово раскачивались,  не замечая ни  сильного  дождя, который
барабанил уже несколько минут, ни рева  ветра,  несущего с  собой царапающие
кожу   шуршащие   тростниковые   листья,  ни   наступивших   сумерек.  Гроза
усиливалась, вовсю громыхая раскатами,  и мы, стараясь поскорей раствориться
друг в друге, увеличивали движения слипшихся тел.
     "Как ты это  делаешь? - удивлялся во  мне хирург-экспериментатор. - Там
гладкая мускулатура, которой нельзя управлять. Это все  равно, что  пытаться
взглядом двигать стакан с водой..."
     - Нэ ухоодыть! Постойтэ так... Хочу подвыыгать стаакан...
     Мы долго бегали под дождем, периодически падая на мокрый песок, а когда
собрались идти обратно, наступила ночь.
     - Н-надо с-спешить! - Занервничал я.
     Мы  принялись   искать  одежду   и,  обшарив  все  близлежащие  заросли
тростника, нашли мою большую серую майку с  надписью Adidas на  спине и один
ее туфель. Все  остальное исчезло вместе с  очками, без которых я ничего  не
видел.  Драматизм  и  комизм  ситуации были  настолько  очевидны,  насколько
нелепы, что я принялся хохотать, забыв о подружке.
     Разорвав  майку  на две  части, я протянул ей больший  кусок. Она легко
справилась  со своим  обрывком, умело завязав  его  на талии. Я посмотрел и,
оставшись довольным осмотром, сказал:
     - I'm afraid we're lost.
     - We'd better ask for directions? - ответила она.
     - I'll ask it at the next Police Station. Go ahead, Darell! - я впервые
назвал ее именем, которое останется с ней навсегда, на всю жизнь, и протянул
руку.
     - Груудкы, - виновато сказала она, потянув пальцами за твердые соски.
     - По  мне,  в таком виде ты можешь показаться  на  трибуне  мавзолея, -
улыбнулся я. - С-странно, но ты не к-кажешься голой. Идем.
     - Менье надо подмыть...
     -  Не дури, Д-даррел! П-похоже, ты и впрямь  собралась в Кремль. Боюсь,
гигиенические процедуры и макияж тебе понадобятся не с-скоро...
     - Гдээ забрать дэньги в обратную дорогу? - Не унималась она.
     Она начинала нервничать. Я подошел к ней и поцеловал.
     - В  этой  жуткой экстремаловке,  чужестранка,  т-ты вела себя п-просто
п-потрясающе... как настоящая леди... What do I do make you want me. Steady,
Honey. You're well done. Don't worry. Worse things happen. We will  find our
way...
     Когда мы, наконец, вышли к пляжу, было совсем темно.
     - It's pitch-dark! Moreover there is not a living soul! - подытожил я.
     - Выыжу свэт горыыт там! - сказала она и взяла меня за руку.
     Через несколько минут  мы  подошли  к домику  спасателей, сквозь тонкие
стенки  которого  доносилось негромкое  пение.  Взобравшись  по  лестнице  и
приоткрыв дверь,  я  увидел  в полумраке за  столом трех  молодых грузин, не
похожих  на сексуальных вегетарианцев...  Приблизившись, я разглядел большую
пятилитровую бутыль с вином.
     -  Гамарджоба!   -  сказал  я  близоруко  щурясь.   -  П-простите,  что
в-вторгаюсь.  -  Я мучительно  подбирал  слова,  стараясь  скрыть  волнение,
понимая,  что  чужестранка без  лифчика,  с  обрывком майки на бедрах  может
вызвать у них  такие сексуальные желания, с которыми  они не захотят  или не
смогут совладать.

     - Я в-врач  из  Тбилиси,  - начал я.  - Б-борис  Коневский, п-профессор
К-коневский из  института  х-хирургии. Может быть, к-кто-то  из вас с-слышал
или ч-читал в г-газетах...
     Грузины с укоризной разглядывали меня и молчали.
     "Трое  здоровых  мужиков.  Она,  конечно,  не  умрет,  если  они станут
насиловать  ее,   но  может  остаться  инвалидом...  и  еще  психологический
стресс.".  Я пересчитывал варианты, чтобы знать, что нас ждет и как далеко я
могу зайти в  переговорах.  Я  понимал: захоти они изнасиловать чужестранку,
мне не остановить их.
     - Я здесь отдыхаю  с женой  и  детьми. - Я прислушался к себе и, решив,
что  пока не  сделал ошибок, продолжал. - П-пока мы  п-плавали,  украли нашу
одежду, мои очки, сумки с документами и  деньгами.  Очень расчитываю на ваше
понимание и помощь, джентельмены, - я замолчал, ожидая реакции.
     - А где жена,  доктор?  -  Глухой  голос,  без  привычного  грузинского
акцента, навел на меня тоску.
     "Кто этот сукин сын,  что так хорошо  говорит  по-русски? -  подумал я,
близоруко  вглядываясь  в  лица  людей  за  столом.  -   Тусклый,  глухой  и
невыразительный голос человека, который не остановится ни перед чем..."
     -  Садитесь,  батоно  доктор,  - сказал  толстый, горбоносый  парень  с
длинными светлыми волосами, падающими на глаза, и уступил стул.
     - Спасибо! Моя жена там за дверью...
     - Я приведу ее, - сказал тот со светлыми волосами, что уступил место.
     - Н-н-нет! Я с-сам! - И бросился к двери, но тут же вернулся обратно: -
Она  н-н-не  может! Она голая! П-почти  с-совсем! -  я с  трудом  выкрикивал
слова, размахивая рукми и вглядываясь в их лица.
     - Омари! - глухой тусклый голос был совершенно спокоен. -Приведи ее!
     Из-за стола встал тот, кого звали Омаром: тощий, as lean as  a rake,  и
высокий,  не смотря  на сутулую спину, с рыжими, как  у  Сталина,  усами под
носом и темными волосами.
     - Я сам, - сказал я и вышел за дверь.
     - Я здээс,  Боорыс!  - раздирающий  душу акцент родил  во  мне отчаянно
щемящюю жалость к этой  прекрасной  молодой женщине, которая не подозревает,
что может с ней приключиться сейчас... и со мной.
     - Хоолодно. Мэнье скоро надо домой. Заамэрзаю совсэм.
     - Пойдем. Стой за спиной и молчи... А что делать с грудками?
     Она прикрыла груди ладонями, совершенно расплющив их.
     - Нет! Так еще хуже. Опусти  руки, Даррел. Выпрями спину, пусть торчат.
Покажи, что не трусишь... - Я перестал заикаться от страха.

     Молодые  мужики, видимо, таращились на чужеземку. Я не видел их лиц без
очков,  только слышал, как сделалось прерывистым и шумным их дыхание. Похоть
клубилась и густела  пропионатом тестостерона, заполнявшим на глазах дощатую
комнатку.  Чужестранка тоже почувствовала  опасность,  но  гораздо острее  и
сильнее, потому  что лицо  ее окаменело, побелело, присыпанное мукой, и она,
забыв  обо всем, вышла из-за спины и, странно  бледная,  с зажатым в пальцах
обрывком майки, вытянулась, замерев в странно вызывающей позе...
     - Тоже мне, Зоя Космодемьянская! - сквозь жуткий страх сумел улыбнуться
я, не понимая, что она в ступоре...
     Грузины заговорили разом, размахивая руками. Парень с бородой подошел к
ней, положил  руку  на голую грудку,  и  я  почувствовал, что воздух желаний
можно резать ножом...
     - Не хватало, чтобы и она начала возбуждаться,  - мелькнуло в голове, и
мне отчаянно захотел обнять ее и, идя напролом, защитить, но я понимал,  что
сейчас этого лучше не делать.
     -  Поцелуй  меня, девушка!  - тот же густой хриплый  голос без акцента.
Парень с бородой неотрывно смотрел ей в лицо.
     Чужестранка не двинулась с места, продолжая глядеть мимо парня.
     - Господи! - сказал вслух я. - Да она в ступоре!  В шоке! Она просто не
понимает и не видит, что здесь происходит...
     Я почувствовал, как  парни  с интересом  уставились  на  меня,  на  миг
позабыв о латышке...
     - Вы  не станете насиловать ее! -  сказал я. -  Вам тогда придется  нас
убить... Обоих... Вам этого не простят... Вас найдут...
     -  Заткнись  профессорхуев!   -  сказал  тот,  что  с  бородой,  хорошо
говоривший по-русски и ударил кулаком в лицо.
     Я отлетел к стене, чувствуя как распухает нос, занимая все лицо. Во рту
стало солено и горячо от крови, но боли и страха уже не было... Я сел на пол
и, вытянув руку,  попытался нащупать опору, чтобы встать.  В это время новый
удар, большой, тяжелый, черный и горячий, как редкие валуны в жаркий полдень
на потинском пляже, вновь опрокинул меня и погнал по вымощенной необтесанным
булыжником дороге...  Дорога  круто  уходила вниз,  под гору,  мне  с трудом
удавалось   удерживать   набиравшую   скорость   машину,   которая  неуклюже
подпрыгивала, раскачиваясь и странно дребезжа...
     Потом  я  увидел  глухую  стену,  сложенную  из  такого  же  булыжника,
перегородившую дорогу, но слишком поздно... и врезался в нее на всем ходу...
Вокруг гудело,  будто я сидел слишком близко к  настраиваемому  органу.  Гул
вытеснил дорогу, по которой  я только что ехал в чужой машине, море  и  даже
небо.  Он  обволакивал меня, качая, защищая  и вознося... Я понял,  что могу
положиться на него и мне уже не причинят вреда и боли.

     Было хорошо  и удобно,  лишь  немного тревожно, словно сидишь  глубокой
ночью за письменным  столом  над очередной  статьей, в  которой есть странно
волнующие, необычные данные, не согласующиеся с представлениями традиционной
хирургии, и их  надо поглубже запрятать в текст, чтоб статью опубликовали...
Гул затихал...
     Потом  я  увидел  устройство  для консервации органов. Тусклый  металл,
неожиданно превращающийся в участки жидкокристаллического дисплея с крупными
яркими  цифрами  в  самых  неожиданных   местах;  непривычно  острые  грани,
прорезающие  эллиптические  поверхности,  бесшумные  насосы, почти  знакомые
емкости  с  газами  и  масса  сенсорных клавиш с загадочной  символикой, а в
центре  - гелеобразная  полость-колыбель  с  платформой для  консервируемого
органа, окруженная манипуляторами...
     Я  не  помнил, как  выбирался из разбитой машины и  сколько пролежал на
мокром  песке.  Голова,   набитая  камнями,  больно  стучащими  изнутри  при
движении, казалась огромным маракасом, которым слишком долго трясли...
     Лицо,  когда я прикоснулся к нему рукой, было надуто сильным  отеком. Я
нащупал разбитые  губы с  болтавшимися  кусочками ткани... Позже мне удалось
открыть один глаз, растянув веки пальцами... Была ночь. Шел  дождь, холодный
и  сильный.  Я  несколько  раз  пытался  собраться  с мыслями, но  ничего не
получалось. Анализ  не  шел  дальше разбитого  лица,  жуткой головной  боли,
маракасов и  холодной ночи... Потом я  увидел поблизости небольшой  досчатый
дом с  лестницей и,  с  трудом вскарабкавшись по  ней,  постучал  - никто не
открывал...  Потянув  за  скобу  я  вполз  в  комнату,  освещенную маленькой
лампочкой без абажура на длинном шнуре, раскачивающейся от ветра.
     Единственным глазом я увидел длинный деревянный стол. На столе на спине
неподвижно  лежала  голая женщина, неудобно свесив ноги. У  противоположного
края стола виднелась голова человека, который, видимо, спал,  сидя верхом на
стуле. На топчане валетом лежали еще двое...
     Я встал с колен и  приблизился к столу... Прямо передо мной, притягивая
взгляд, вызывающе бесстыдно  располагалась женская промежность с  ярко белым
треугольником   незагорелой   кожи...   Я   близоруко  наклонился,  стараясь
рассмотреть тускло отсвечивающее мокрое  розовое пятно,  которое  растеклось
над лобком, покрывая гениталии  и  даже бедра... И увидел тоненькую  струйку
крови, вытекающую из влагалища и множество синяков ссадин на коже...
     Мозг  "под шубой"  из  синяков и опухолей зашевелился  и  совсем другая
женщина,  пьяная,   сильно   побитая   простушка,  лежала  передо   мной   в
гинекологическом  кресле   приемного  покоя  в  одном  из  родильных   домов
Свердловска  с разведенными ногами  и огромным животом,  готовым  к родам, и
большой, темно-зеленого стекла бутылкой из-под "Шампанского", торчащей из ее
влагалища...  Гениталии  плотно  обхватывали  бутылку и  извлечь  ее простым
потягом  не  удавалось,   но  тоненькая  струйка   крови   находила  дорогу,
просачиваясь наружу...

     Я прикоснулся пальцем к студенистому пятну на лобке женщины, что лежала
на  столе в домике спасателей в Поти, и поднес палец к глазу...  Характерный
запах спермы ударил в нос. Заторможенный мозг  рывками стал выстраивать одну
за другой  мучительно  знакомые и страшные  события,  пока  вдруг разом я не
вспомнил все, что приключилось с нами, и не узнал в этой женщине, бесстыдно,
грубо и страшно распятой на столе, Даррел... Я закричал. Мне показалось, что
крик раздерет легкие. Человек, за столом, с трудом поднял голову и удивленно
уставился на меня...
     Продолжая кричать,  я блуждал глазом по комнате,  пока не наткнулся  на
пустую пятилитровую бутыль из-под вина. Схватив ее  двумя руками, я двинулся
к сидящему за столом и  со  всей  силы опустил бутыль  на  голову... Мужчина
помолчал  удивленно и ткнулся  лицом  в  стол... Повернувшись к  тем  двоим,
спавшим валетом, я вновь  поднял двумя руками над головой еще  целую бутыль,
успев  удивиться ее прочности,  и вдруг  почувствовал,  что зверею  и  жажда
убийства завладела мной. Я обрушил бутыль на голову ближнего к себе человека
на  топчане. Тот протяжно  всхлипнул. Бутыль, наконец, со звоном разлетелась
на  куски,  которые еще долго позванивали, скользя по полу... Я повернулся к
третьему, который в ужасе глядя на страшное, с длинными острыми краями горло
бутыли в моей руке, пытался встать и защитить лицо...
     Он не успел.  Я вонзил в него края  бутылки, которые  удивительно легко
проникли в кости лицевого скелета.  Удовлетворенно оглянувшись, я нагнулся к
чужестранке и, взяв  ее за  руку, прошептал в ухо,  не  особенно  надеясь на
успех:
     - Даррел! Открой глаза. - Она открыла и уставилась в потолок.
     -  Сядь, пожалуйста,  -  также шопотом  попросил  я. Она  села, касаясь
ногами пола, и стала смотреть в открытую дверь за моей спиной.
     На гвозде возле двери висел длинный мужской плащ серого цвета. Я стянул
его со стены и подошел к девушке:
     - Попробуй встать. -  Она молча встала и  замерла,  вытянув  руки вдоль
туловища, продолжая сжимать остатки майки  в  побелевших пальцах. Я помог ей
натянуть на голое тело грязный плащ,  застегнув его  на  единственную нижнюю
пуговицу и сказал: - Пойдем!
     Она  сделала  несколько  шагов к  двери, некрасиво  расставляя  ноги  и
по-прежнему не замечая меня...
     -  Подожди   минутку,  -  попросил  я,  оглянувшись,  и,  увидев  синие
спортивные штаны с длинными полосками белой ткани по бокам, одной рукой стал
натягивать  их  на  себя,  прихватывая  другой  по  пути  лежавшую  на стуле
заскорузлую вонючую рубаху в красно-синюю клетку...
     Мы осторожно спустились по лестнице.

     -  Эй,  доктор!  -  услышал я  вдруг  над  головой.  -  Забирай бабу  и
проваливай!  Бабе  лучше  все  забыть!  -  тусклый  и  монотонный,  как  шум
недалекого прибоя,  голос вколачивал гвозди в  сильно болевшую голову енивой
уверенностью   и  спокойствием...   -   Подумаешь,  делов-то:   два   мужика
бабувыебали!
     Я недоуменно повернул к говорившему голову...
     - Омар не стал... - сказал бородач. - А она пусть не шляется голой...
     -  Ваш  Омар  просто   нравственный  идеал  социалистической  эпохи!  -
среагировал я и  тут до меня дошло, что эти сукины дети  живы... Вот они все
на  веранде   -  толпа  счастливчиков,   провожающаяся   нас,   только   что
насладившихся телом чужестранки... Значит бойня, учиненная  мной в домике на
сваях с пятилитровой бутылью в руках, вся моя ярость и отвага. реализовались
лишь в воспаленном мозгу...
     Мы  молча  добрели  до  моря.  Стало  светать.  Дождь прекратился.  Она
ступала, переваливаясь, как утка... Я снял с нее плащ и за руку ввел в воду.
Она равнодушно  выполняла команды, не  замечая меня... Я  медленно  протянул
руку к ее промежности и, нащупав скользящую под пальцами  сперму, смыл ее...
Потом ввел пальцы в растянутое  влагалище и  стал осторожно извлекать оттуда
густую липкую массу, сразу исчезавшую с ладони в теплой соленой воде... Было
по-прежнему ветренно и пасмурно,  и далекий тростник шептал что-то, тревожно
посвистывая, и я сразу вспомнил Паскаля, и его мыслящий тростник, и Тютчева:
     Рассвело.  Сильный  шок  избавил  нас  обоих  от  ненужных  мучительных
обсуждений: мы  молча двигались в сторону Поти, до  которого было километров
пять...  Сильно  болела  голова и  так  тошнило,  что каждый  деяток  метров
приходилось останавливаться, но рвота не приносила облегчения....
     В мозгу медленно и болезненно шевелились обрывки мыслей, которые кто-то
сразу затаптывал, но постепенно они оформились в привычные словесные образы,
вселившие в меня ужас  и  отчаяние и ни с чем не сравнимое унижение, сильнее
всего требовавшее реванша.
     "Утренним поездом из Сочи в Батуми прибывает  мама, - ярко промелькнуло
в мозгу. - Мы должны добраться до Батуми и она  возьмет на себя заботу о нас
с  чужестранкой... Она гинеколог", -  это была еще одна  конкретная  и очень
глубокая мысль...
     Нас  кто-то подвез до порта. Незнакомые  люди,  их  было  несколько  на
причале, дали деньги на билеты... Их хватило и на бутылку коньяка. Я написал
на  клочке бумаги телефоны, которые вспоминал  мучительно долго.  Мы  сели в
"Ракету"  на верхнюю палубу, где  от сильного шума  нельзя было говорить,  и
принялись за коньяк.
     Она  начала выходить  из  шока,  когда в  бутылке  осталось чуть меньше
половины.  Она по-прежнему молчала и не смотрела мне в  лицо,  но ее  голова
прислонилась  к  плечу, а ближняя рука крепко  обхватила мое  бедро. Позже я
почувствовал, что плечу стало горячо. Это она заплакала, наконец...
     С гинекологией чужеземки все обошлось. Моя мама очень хороший врач... О
событиях той  страшной  ночи мы не  вспоминали  никогда. Мне  казалось,  что
Даррел  и  не  помнила  почти  ничего из  случившегося  или  гнала  от  себя
воспоминания... Через  неделю мы  вернулись  в  Тбилиси. Я  познакомил ее  с
Полом. Тот  пришел  в восторг и  несколько  дней таскал  нас  по  тбилисским
кабаком и пригородным харчевням...
     - Пол! - сказал я, когда отправил Даррел в  Ригу. - С нами приключилась
беда в Поти...
     Пол внимательно посмотрел на меня:
     - Говори, Боринька!
     Не  м-могу,  Пол!  - сказал я  и заплакал  беззвучно, и  крупные  слезы
застучали по тарелке дождем. - Может, было бы лучше, если б они нас убили.
     - Говори, что случилось! На тебя смотрят...
     Я выложил ему все. Даже то, как затащил ее в море, чтоб отмыть от чужой
спермы.
     Утром  следующего  дня  на  машине  Пола  мы поехали в  Поти.  За  нами
увязалась Кэтино.
     - Зачем она нам, Пол? - спросил я.
     - Не знаю... Посмотрим.
     В  моей  теннисной  сумке лежало  Полово  ружье  с  десятком  патронов.
Пистолет Пол заткнул за пояс... По дороге мы заехали  в Полову  деревню. Нас
накормили и  приставили  двух молодых грузин,  которые  забросили в багажник
своей "Нивы" охотничьи ружья и отправились следом за нами.
     "Будто на охоту собрались,"- подумал я

     Мы  добрались в Поти к вечеру. Стояла жара  и пляж был полон. Я  увидел
домик на сваях и сердце заколотилось, болея. Я почувствовал, что плыву:
     - Что-то плохо мне, Пол...
     - Возьми бинокль, Боринька,  и смотри! - Сказал Пол  строго и  протянул
старый морской бинокль.
     Я поднес бинокль к глазам, стараясь потными трясущимися руками удержать
и настроить его, и не смог.
     - Хорошо! - резюмировал Пол. - Подождем, пока стемнеет,  и пошлем к ним
Кэтино... Опиши их, чтоб она могла узнать...
     Когда Кэтино вернулась, стало совсем темно.
     - Их  там двое. Светлого парня с  длинными волосами нет,  -  отчиталась
она. - Я спросила, нет ли у них аспирина?
     -  Ты  просто  Мата  Хари,  д-дорогуша! - заметил  я.  -  П-пойдешь  на
п-повышение в КГБ?
     Она добавила что-то по-грузински, и Пол перевел:
     - Кэто говорит, что в стене  дома  выжжена большая дыра. Свежая,  очень
странная. - Он помолчал: - Будем ждать.
     Около  десяти  вечера  Пол сказал:  -  Пошли! Оставьте  ружья.  Никакой
стрельбы... Возьмите из моего багажника канистру с бензином, бичебо!

     Мы  приблизились к  дому.  Пол  расположил  под ним канистру  и  открыл
крышку.
     -  Хорошо, - сказал  я. - Уходите!  Я  справлюсь... Если не  взорвется,
вернусь и выстрелю в канистру из ружья...
     Они  пошли  к  машинам, а  я, подождав  немного,  густо смочил бензином
широкий  бинт  и, погрузив  свободный конец  в канистру,  медленно побрел  к
ближайшей дюне, удивленно разматывая непривычно мокрую марлю.
     Пройдя метров десять я присел, вынул  из кармана коробку спичек и сразу
обрел спокойствие, недостававшее весь вечер.  Я взглянул в  последний раз на
дом и увидел в стене  странную дыру с  ровными обожженными краями, о которой
говорила Кэто, будто кто-то гигантской лупой выжег ее.
     - Господи,  прости меня! - сказал я, все еще держа в памяти дыру, вынул
спичку из  коробки, еще раз взглянул на  дом, едва различимый  в темноте,  и
внезапно  понял,  что  никогда  не  смогу  зажечь  спичку и  поднести  ее  к
скрученной полоске бинта, пропитанного бензином, какой бы сладостной ни была
месть в этот миг для меня...
     Я медленно вернулся к машинам. Взволнованный Пол сунул мне в руки ружье
и что-то сказал по-грузински.
     -  Н-не  помыкай,  Пол.  Я не  могу  убить  человека,  даже  если очень
хочется...  М-мне  не  под  силу...  Я  просто  не смогу жить потом  с  этой
н-ношей... Что бы ни  сделали они  с Даррел,  кто дал мне  право  лишать  их
жизни? Кто, П-пол, говори?!
     - Тогда я сам! - сказал он, поднимая ружье.
     - Нет!  Т-те, кто готовы  постоять за  других, пользуются  общественным
т-транспортом...
     -  Ты  просто  интеллигентский  придурок  и  кусок  дерьма  на  дороге,
Боринька! - Пол поглядел, на месте ли патроны, и попытался отодвинуть меня в
сторону.
     - Нет! Не смей! - сказал я, не обидевшись и опуская ему ствол...
     - Ты куда засобирался? - нервно спросил Пол,  когда я повернулся к нему
спиной. - К ним что ли идешь прощаться... или извиниться решил?!
     - Н-нет! Заберу канистру...
     -  Не  суетись!  Резо  принесет...  -  Он  помолчал,  а  потом  добавил
жалостливо: "Прости, Боринька!" - и, размахнувшись, сильно ударил  кулаком в
лицо, стараясь не попасть  в  очки. Я отлетел в сторону, но сумел удержаться
на ногах. Потом вдруг  пляж поплыл куда-то  вместе  с Полом, кричащей что-то
по-грузински  Кэтино,  машинами...  Я  упал,  ткнувшись  носом   в  песок...
Подниматься не хотелось...

     Всю  осень, каждые две недели, я летал к Даррел в Ригу.  Много  раз  мы
встречались в Москве,  в гостинце "Спутник".  Ночью она забирала  подушку и,
наплевав на гостиничные строгости, шла ко мне по длинному коридору...
     Однажды Кузьма пригласил нас поужинать в "Националь".
     - Пы-пы  хочу силно, -  сказала она, наклонившись  ко мне,  когда  ужин
подходил к концу. - Проводыть мэнья, пожалуста, туалэт, Рыыжэнкый.
     Я все  эти  несколько  месяцев умиравший  от  любви и почти переставший
спать и работать, готов был идти с ней куда угодно.
     - Даррел! - любил  повторять я. -  В нашем  сумасшедшем  романе  мне не
хватает  страданий!  Мне  нужна  безответная  любовь.  Мне  надо   мучиться,
ревновать и каждый раз снова завоевывать тебя...
     - Коому? - она, по-прежнему, говорила, ставя ударение на первом слоге.
     - Н-неважно! Хоть  к машинисту тепловоза, что привез тебя в Москву. Мне
страстно хочется притерпеть от тебя, если ты понимаешь о чем я...
     Поджидая ее выхода  из  туалета, я слонялся от  окна к окну  в  большом
холле "Националя", автоматически прислушиваясь к разговорам иностранцев.
     Вдруг  все вокруг посветлело, притихли иностранцы,  зазвучала негромкая
музыка, мотив которой я никогда не мог разобрать, сильно подозревая, что это
Бах: адажио из Первого концерта в до миноре...
     - Простыытэ, что заставывшы ждат. Оочерэд. Как всэгда, нэ дозыыруют. .
     - Д-даррел! Я тоже сквозану на минутку. Подожди чуток...
     Меня не удивило отсутствие писсуаров. Я  вошел в кабинку,  сделал пи-пи
и, махнув по привычке пенисом, стал возиться с молнией на брюках.
     Дверь вдруг  отворилась и,  повернувшись, я увидел  пожилую англичанку,
переминавшуюся  с  поднятой  юбкой.  Мы  молча  уставились  друг  на  друга,
мучительно соображая, кто из нас ошибся...
     - What are you doing in there, Sir? - Спросила она, явно чувствуя  свою
правоту.
     - I'm waiting for my girlfriend in there, - неуверенно начал я.
     - Do you usually get very nervous before a meeting with your lady?
     Я еще не понимал ее напора и спросил идиотски улыбаясь:
     - Nervous? No, I never get nervous...
     - In that case what are you  doing in the  ladies room?!  - Победоносно
закончила дама, и я, поняв свою ошибку, бросился к выходу, продираясь сквозь
толпу хохочущих иностранок.
     - Что вы дэлали  здэсь,  Боорыс? - Спокойно  спросила Даррел,  даже  не
подумав улыбнуться.
     "Я  сейчас умру под  дверью  женского туалета гостиницы "Националь"  от
любви к ней", - подумал я, садясь на пол.

     Когда, вернувшись, я рассказал Кузьме, как сильно влюблен в  Даррел, он
посерьезнел и молвил строго:
     - Давно пора жениться на ней, не то совсемохуеешьРыжий!
     Через месяц,  в конце декабря, я прилетел в Ригу, чтоб жениться.  После
свадьбы мы несколько дней пожили в  Таллине, обедая в гостиничном гриле, где
каждый раз заказывали жареную куру и миндаль. Виски мы приносили с собой.
     Внешне  в моей  жизни  ничего  не  изменилось. Она по-прежнему  жила  и
работала  в  Риге, а  я  дважды  в  месяц  прилетал к ней на  выходные.  Она
перебралась в Тбилиси только через год, когда родился первый сын...
     Тогда я еще не знал, что брак - кара за любовь...


        Глава 9. Эффекты Этери

     Через несколько  лет,  когда я понял, что опять  влюбился, было  поздно
предпринимать  что-либо.  Поздно  не  потому, что  я  пытался  кричать вслед
уходящему поезду... Новое чувство так сильно завладело мной, потеснив любовь
к Даррел, сыновьям, хирургии, подавив привычные обязанности,  привязанности,
привычки и инстинкты,  что, казалось, я и не собирался бежать за поездом,  а
просто лежу на рельсах и жду его с наслаждением...
     Теперь я понимаю, что с таким же успехом мог влюбиться  в  вид из  окна
дорогой гостиницы или двухэтажный автобус, застрявший на перекрестке. Пылкая
влюбленность   пятидесятилетнего  профессора,  потерявшего  голову...  и  не
только, как  перешептывалась по  углам  лабораторная публика, не вызывала  у
Этери  адекватной реакции, которой так  не хватало  мне. Загадочно улыбаясь,
она выслушивала мои любовные признания и старательно отвечала на сексуальные
притязания, но ни разу не сказала, что влюблена...
     Она  часами  просиживала  в  моем  кабинете,  облокотившись  на  спинку
старинного  стула, глядя на меня и покачивая  ногой такой совершенной формы,
что  не  терпелось  поскорее залезть  под эти  немыслимые юбки из  мешковины
всегда пастельных тонов, чтобы посмотреть, так ли  совершенна  эта нога там,
где она крепится к тазу. И даже добравшись до этого места, и убедившись, что
нога  по-прежнему прекрасна,  и  погрузавшись  в плоть, отдававшую  всю себя
целиком, и затем корчась вместе в судорогах сладостного оргазма, я постоянно
анализировал  действия  молодой  женщины,  почти  девочки, ни на  минуту  не
забывая, что не могу не  только сформулировать, но  даже понять характер  ее
чувств и отношений к себе...

     В присутствии Этери лабораторные датчики могли воспроизводить изменения
в  напряжении  газов  сердца  без  калибровки.  Мне  казалось,   что  вместо
кислородных   датчиков,  на  которые  пожилые  и  талантливые  физико-химики
лаборатории   потратили   несколько  лет  беспрерывного  труда,   она  могла
использовать обычные пуговицы,  которые работали бы не хуже... Эта мысль так
крепко  засела  во мне, что в одной  из  книг, посвященных мониторингу Ро2 в
кардиохирургии,  я попросил художника нарисовать  на  обложке  изолированное
сердце  с пришитыми  к  его  поверхности  пуговицами от нижнего  солдатского
белья.
     Уже после  того,  как книга с пуговицами вышла  в свет, мы проводили  в
Лаборатории один из экспериментов  по  одновременной  регистрации напряжения
кислорода и углекислого газа в ткани консервируемого сердца.
     Видимо, день  был  выбран неудачно,  потому  что все  не ладилось:  шли
наводки,  датчики капризничали, публика  нервничала  и, как  принято в таких
случаях, искала виноватого.
     -  Где Этери?  -  спросил я,  ощутив  за спиной непривычную  пустоту. -
Почему ее нет ? Или она опять отправилась на чертов ядерный реактор?
     - Она звонила и сказала, что опоздает, - сказала Кэтино, копаясь вместе
с  физико-химиками  во  внутренностях  двух  открытых  настеж  регистраторов
неподалеку от операционного стола.
     Я не успел ответить: в операционную вошла Этери, и я напустился на нее,
вымещая все неудачи сегодняшнего дня:
     - Надеюсь, ты понимаешь, Honey, что мы все пока живем при  социализме и
с-система, которая многим здесь  не по  нраву, налагает на нас  определенные
обязательства  не только  друг перед другом,  но  также  перед лабораторией,
приютившей тебя и регулярно выплачивающей жалованье.
     - Не  надо про  жалованье, БД!  -  сказал Грегори. - Вы даже не знаете,
сколько платите ей.
     -  Что  з-значит "не  надо"?  -  раздраженно  спросил  я.  - Кто  здесь
командует п-парадом? П-поглядите в рану. У вас кровит миокард  под датчиком,
а я удивляюсь, что вместо г-газа он мерит т-температуру.
     Грэг взялся за коагулятор, но прежде успел  громко пробубнить  в маску,
закрывавшую лицо:
     - Вы ей платите 75 рэ.
     У  меня пропала охота  продолжать  бессмысленную дискуссию с  Грегори и
атаковать лучезарную, уверенную в себе и своей красоте, невозмутимую  Этери,
которая, никак не  реагируя  на мои слова, подошла к физико-химикам  и молча
встала рядом, уставившись на меня, будто и впрямь ожидала прибавки.
     Через  минуту все заработало,  и датчики с завидным постоянством  стали
демонстрировать   потрясающую   воспроизводимость   в   ответ  на   действия
анестезиолога, менявшего режимы вентиляции легких.
     - Поздравляю физико-химиков, будущих Нобелевских лауреатов! - сказал я,
когда  хирурги  зашили грудную  клетку.  -  Так  хорошо  датчики не работали
никогда! Вам п-премия в 50 рублей и две цапы с гравицапой.
     Публика  начала  шумно   аплодировать   физикам   и   химикам.   Мощные
операционные  звучалки  надрывались фортепианным дуэтом  Оскара Питерсона  и
Каунта  Бейси,  перекрывая   шум  работающей  аппаратуры.   Вдруг   раздался
удивленный голос Зураба, всегда находившего что-то плохое или очень плохое:
     - Что мы мерили, БД? Силовой кабель не подключен к щиту.
     Будущие Нобелевские лауреаты, сильно покраснев, стали судорожно  рыться
в проводах.
     -  Этого  не может быть!  Вы же  сами видели,  БД,  как  все работало и
реагировало, когда Дали  меняла режимы дыхалки. Поглядите: датчики и  сейчас
прекрасно  калибруются!  -  химико-физики  кричали,  понимая,  что  лишаются
премии.
     Я посмотрел на Этери, которая, расположившись на  вращающемся  железном
стуле  без  спинки,  невозмутимо  болтала  о  чем-то  с Гореликом,  привычно
стряхивая пепел на мраморный пол операционной. Я был  готов  поклясться, что
это  ее штучки  и что самописцы  регистрировали бы реальные  цифры,  если бы
вместо датчиков к миокарду были пришиты обычные лоскутки.
     - Премии отменяются, скобари! - Сказал я, покидая операционную.
     - Оставьте хоть гравицапу! - Заныли химико-физики.
     - Фигу вам, л-лажакам! Пейте на свои! - И ногой открыл дверь.

     - Скажи, Honey, как ты это делаешь?
     Мы  сидели  в  популярном загородном закусарии неподалеку  от  Тбилиси,
славившимся хачапури и  замечательными  лимонадами.  Было  поздно и пусто  в
ресторанном зале. Грубо сколоченные деревянные скамейки, уложенные на  такие
же низкие  массивные  столы, напоминали  метательные  орудия Архимеда. Пахло
молодым вином, зеленью и горячим тестом.
     Ресторан при дороге без названия был выстроен в стародавние времена. По
преданию, по этому  маршруту двигался  Пушкин. У источника, в небольшой роще
ореховых  деревьев поздним вечером  он попросил  возницу  остановить экипаж,
чтобы сделать пи-пи. Ему так понравилось здесь, что он зашел в  крестьянскую
избу попроситься на ночлег. Хозяева спали, но тут же накрыли для гостя стол,
выставив  еду, что  была в  доме: хачапури, фасоль, сыр, зелень,  кукурузные
лепешки и вино -  все, что  подают и сегодня, что подавали вчера и много лет
назад, не спрашивая.
     - К-колись,  Honey, и смотри мне в глаза! - Вспомнил я реплику киношных
чекистов: дурных и совсем не  страшных в советских фильмах. - Почему датчики
мерят.  Хорошо! Не надо! - Я  взял ее за  руку  и притянул  к себе. Вместе с
неудобной тяжелой деревянной табуреткой она неожиданно  легко придвинулась и
обняла за шею, сунув вторую  руку куда-то  между бедер. Пока в этом движении
не  было  ничего сексуального:  ей нравилось ощущать  телесную  связь, и она
пристально глядела на меня  широко  раскрытыми  зелеными  глазами, меняющими
цвет на серый.
     Я   приготовился  к  путешествию,  еще  не   зная,   каким  оно  будет:
познавательной  прогулкой  в   странный  мир,  где   можно  останавливать  и
поворачивать вспять события, проникая в суть явлений и вещей, чего  я всегда
боялся, или очередной внеземной сексуальной забавой, настолько неожиданной и
яркой,  реальной  и нестерпимо  приятной, что  возращение  в  мир  привычных
брачных  обязанностей казалось надоедливой процедурой: чем-то вроде утренней
зарядки или чистки зубов.
     - Смогу ли я сегодня пойти за Этери так  далеко, как она этого хочет? -
В панике размышлял я, испытывая привычный  страх перед  неведомым и странным
знанием,  за которое надо  расплачиваться.  Я  был  уверен,  что  полученные
сведения могут  сделать  меня  другим:  проницательным и мудрым,  разительно
непохожим на других,  если эти последние слова способны передать невероятное
смятение человека, только что вернувшегося с чужой планеты.
     Вокруг уже густо клубился голубой туман. Глаза  Этери стали прозрачными
и  были теперь совсем близко. Я  почувствовал, как она исчезает, перетекая в
меня.

     То, что я увидел, потрясло меня гораздо сильнее, чем  ожидавшийся визит
в  другой мир. Я был на чердаке старого многоэтажного  дома  с остроконечной
черепичной крышей, с  мощными деревянными  балочными перекрытиями в глубоких
трещинах, с витражами в слуховых окнах, сквозь которые  смутно виднелись два
зеленоватых остроконечных церковных шпиля, и натянутыми бельевыми веревками,
на которых сушилась странная одежда.
     Прямо передо мной,  согнувшись пополам, в бесстыдно задранной на  спину
темной  суконной юбке,  обнажавшей стройные  бедра  и  странно белый,  почти
светящийся в полумраке чердака голый зад  с пучком коротких подбритых волос,
оставляющих  открытыми  набухшие  и  сочащиеся   влагой  гениталии,   стояла
незнакомая молодая женщина  с заплывшим от удара глазом  и множеством ссадин
на  лице.  Она  опиралась  руками  о  поручни  кресла, покрытого  солдатской
шинелью.  Приспущенные  ниже колен грубые чулки в рубчик свисали на голенища
сильно ношенных кожаных сапог с раздернутыми до лодыжек молниями.
     Позади   женщины   возвышался   грузный  высокий  старик   в   красивых
металлических  очках,  с интеллигентным,  давно  не  бритым  лицом,  патлами
свалявшихся  седых  волос, похожих на  воронье гнездо, в замызганой  дорогой
охотничей куртке светло-желтой  замши,  с пуговицами в виде кабаньих клыков,
надетой на серую майку,  и в толстых, когда-то голубых джинсах, спущенных на
разношенные  зимние  башмаки  с  рваными шнурками. Пах  старика периодически
прижимался к  заду молодой  женщины. Оба двигались вразброд,  невпопад  и до
смешного  обыденно,  как   будто   занимались  утренней  гимнастикой.  Рядом
переминался с  ноги на ногу пьяный замухрышка  в  солдатской зимней шапке со
звездой и  в старой телогрейке, дожидаясь своей очереди к белеющему заду. Он
с любопытством разглядывал гениталии спаривающейся пары, роясь в собственных
штанах в поисках затерявшегося пениса
     Было холодно, пахло  застоялой мочой, старыми рвотными массами, немытым
человеческим   телом  и  чем-то  еще,  совершенно  гнусным,  не  поддающимся
определению.  В  дальнем  углу  чердака располагался  стол,  сколоченный  из
необструганных, покрытых корой,  вокруг которого  на пластмассовых  коробках
из-под  кока-колы сидела дюжина мужчин  и женщин, укутанных в пледы и старые
одеяла. Стол был  заставлен початыми бутылками  с выпивкой и  странной едой,
похожей  на  салат.  Я  увидел большую прямоугольную бутылку  с  "Бурбоном",
стоящую против пустующего стула  темного дерева с  высокой резной спинкой  и
подлокотниками. Все говорили одновременно.  Некоторые обнимались... Их ласки
были так же откровенны, как коитус странной пары неподалеку.
     -  Похоже, я попал на вечеринку бродяг, - подумал я, не зная, куда себя
деть, и  увидел Этери, которая  внимательно  разглядывала  могучего старика,
принародно трахавшего свою подружку.
     Но вот  он закончил и стал натягивать толстые,  громко шуршащие джинсы,
пока его подружка поодаль приводила себя в порядок. Она делала это настолько
элегантно и непринужденно, что заморыш в солдатской шапке  застыл с открытым
ртом,  любуясь, как и я,  необычной и так хорошо знакомой пластикой тела под
ворохом грязных одежд.

     - Они все одинаковы, парень,  поэтому так легко узнаваемы, -  услышал я
собственный голос. - Разница только в цвете волос, г-глаз, может,  некоторых
деталях лица и тела.
     Я смотрел по сторонам, пытаясь найти источник звука. Старик улыбнулся и
посмотрел  на  меня,  я  вдруг   узнал  его,  и  волосы  у  меня  на  голове
зашевелились. Я даже провел рукой по волосам, чтобы убедиться в этом
     Открытие было настолько невероятным, что я  почти физически ощутил, как
меня  заваливает мощный  камнепад  из рушащихся жизненных  устоев, привычных
правил, обычаев и порядков, из-под которого мне уже не выбраться.
     Я пришел в себя сидя  за столом.  Старик, заботливо  склонившись, совал
мне в  руки  бутылку с "Бурбоном". Публика,  перестав  болтать,  внимательно
разглядывала меня. Я  посмотрел на  старика и тут же почувствовал, что опять
попадаю под камнепад. Однако на этот  раз старик не стал отпускать меня  так
далеко. Он сунул горлышко бутылки мне в рот, я сделал глоток.
     - People are always in the market for entertainment, - смог пошутить я.
     - They  think they have the game in the bag, - улыбаясь ответил старик,
и я, наконец, без ужаса и содроганья взглянул на него...
     - Не может быть! - кричало все во  мне, и  я замер, напрягшись,  ожидая
услышать успокаивающий голос Этери: - "Просыпайтесь, БД!"
     - Это  п-правда,  п-парень! - старик улыбался, обнимая меня за плечи. -
Эта  ж-ж-жизнь не так уж и плоха, поверь, -  продолжал  он.  - Мне все  чаще
кажется, что я счастлив здесь. Понимаешь, счастлив...
     Я  почувствовал,  как  мощный  поток  любви  и  нежности к старику,  не
утратившему самонадеянности  и самодостаточности,  которая  выделяет тебя из
любой толпы, захватил меня  и понес вместе  с  ним,  и,  чем дальше  нес нас
поток, тем  сильнее и  острее  чувствовали  мы  связь друг с  другом,  пока,
наконец,  не поняли, что мы - двое, такие разные и похожие, со  всеми своими
успехами, неуспехами, счастьями и несчастьями...
     - Are you going to take her? - спросил старик, кивнув на свою подружку,
и та перестала задергивать молнии на сапогах, выжидательно глядя на меня.
     - Нет, нет! Спасибо! - Заторопился я. - Принародно у меня не получится.
     - Ты сам говорил, что хорошее воспитание - это умение переносить плохое
воспитание других!
     - Это не я... Вольтер .
     - Я  знаю,  - улыбнулся старик. -  Нас не  видят.  Для них мы  сидим за
столом и п-пьем виски. Возьми ее. Это  мой подарок,  который я делаю тебе...
себе...  Впрочем,  это   одно  и  тоже.  Выпивка,  еда,  которую  собрали  с
ресторанных тарелок, избитая молодая  женщина  - вот все, что я могу дать...
Больше у меня ничего нет. Но я все равно почти счастлив. There  may be  some
things better than sex, and some things worse than sex. But there is nothing
exactly like it.
     - Don't do it if you can't keep it up,  - сопротивлялся я, понимая, что
он прав.
     -  Это царский  подарок,  - настаивал  он.  -  Что  еще я  мог бы  тебе
предложить? Д-деньги,  к-которых у  меня нет и  которые там  тебе  не нужны,
подержанный "Mercedes", который  не положишь  в карман,  поход в  театр  или
местный  Музей  Революции или  нестандартное  решение  проблемы  консервации
органов?
     Старик отпил из бутылки с "Бурбоном" и продолжал:
     -  В-возможно, тебе  сегодняшнему  все это  покажется  дурным сном,  но
завтра ты будешь смотреть иначе. Вспомни, как ты сам морочил головы: "Вечных
истин нет.  У каждой,  как у лекарств,  свой срок  годности". Вечные  истины
есть. Но не  те, привычные и хорошо знакомые каждому прилежному школьнику, о
которых ты подумал сейчас... Ты узнаешь их позже, когда станешь мной...
     - Н-никогда! - Заортачился я, а старик не унимался:
     - Узнаешь... А моим подарком  мы будем наслаждаться вместе  и  порознь,
одновременно и с перерывом в десяток лет. Прошлое  не  мертво.  Оно  даже не
прошлое.  Наши  девки  дали  нам  возможность встретиться.  Помни,  мальчик:
человек  получает  от  Бога  свое  тело  в наем  и,  если  пользуется плохо,
выселяется.
     - К-как ее зовут? - спросил я.
     - Арта...  М-можешь называть ее  Этери. Все равно... Как я и ты. Просто
между ними нет хронологической разницы.
     - А пожилой, сильно пьяный красноармеец со звездой на шапке? Он тоже не
видит нас? - спросил я, все еще колеблясь.
     -  Видит, - сказал  Старик, -  и думает,  что это  сон, и утром  он все
забудет.
     - Арта? Здравствуйте! - сказал я, подходя к молодой женщине с синеватым
от  пьянства, порочным  и  прекрасным  лицом  аристократки и  ярким  зеленым
глазом, второй был плотно прикрыт обширной гематомой. - Я БД!
     - Знаю, - ответила она. - Мы будем теперь видится чаще...
     Она нагнулась,  разом  освободившись от одежд,  и прекрасное тело вновь
засияло  странной  белизной  в полумраке чердака. Железы внутренней секреции
молнеиносно отреагировали, выбросив в  кровь тестостерон,  и  я, по  макушку
набитый  гормонами,  почувствовал, как желание неудержимо тащит меня к  этой
немытой, избитой и только что оттраханной кем-то женщине.
     Я  взглянул на  Этери,  продолжавшую  пялиться  на  старика, и  спросил
смущенно, стыдясь собственной щепетильности:
     - Зачем это,  Honey?  Где сверхзадача вечеринки  без  табу  этих жутких
персонажей? Неужели ты режиссер, или мы оба актеры: бездарные и всеядные?
     -  Вы  не  в лаборатории,  БД.  С вас не потребуют отчета  или статьи в
журнал "Грудная хирургия"... Вас  всегда интересовал эксперимент больше, чем
его результаты. Вы - в эксперименте. Набирайтесь опыта.
     -  Куда  подевались запахи?  - Успел  подумать я,  осторожно коснувшись
рукой  влажной промежности. - Выпрямись, Арта  и пусти меня в кресло. Теперь
садись... верхом. У  нас  мало времени. Пусть подойдут Старик и Этери,  и мы
все,  вчетвером  займемся  д-делом.  Нужно  уметь  делать глупости,  которые
требует от нас природа.
     -  Пригласим красноармейца, -  сказал Старик, приближаясь и держа Этери
за руку. - This won't hurt, I promise!
        ЧАСТЬ III
        DEUS MIHI HAEC OTIA FECIT...<sup>1</sup>



     ## <sup>1</sup>Бог предоставил мне досуги эти... (<i>лат</i>.).

        Глава 1. Путешествие с Учителем в поисках Америки

     --  В-ваш черед, Учитель!  -- Сказал  я  и  подтолкнул  его  в  сторону
огромного негра, похожего на шкаф, такого же могучего, как он сам, занявшего
все пространство перед одной из стеклянных будок, выстроившихся в ряд в зале
таможенного контроля. -- Не заходите за к-красную черту!
     --  Придержи  рот,  Рыжий! Какого хера!  Я здесь уже в  сотый  раз!  --
Учитель  вальяжно  двинулся   в  сторону  гиганта-таможенника,  с  интересом
глядевшего на него.
     -- Have you  got anything to declare,  sir?<sup>2</sup> -- донеслось до
меня. Таможенник был предельно вежлив с Учителем.

     ## <sup>2</sup>-- Собираететсь декларировать что-нибудь? (<i>англ</i>.)

     --   No,  I   haven't.  There  are  only  personal   belongings  in  my
suitcase.<sup>3</sup>

     <sup>3</sup>-- Нет. В сумке мои личные вещи
     -- I see, sir. Will you open your bag, please?<sup>1</sup>

     ## <sup>1</sup>-- Хорошо. Откройте ее

     --  Why?  O-okay!  -- ответ Учителя утонул  в  гуле  голосов. Он  бегло
говорил по-английски и никаких проблем с таможней у него быть не могло.
     Я направился в  другой конец  зала, где,  заполняя  декларацию, услышал
громкий  Учителев  мат, адресованный негру-таможеннику, изредка перемежаемый
обращениями в мой адрес. Из чудовищной смеси английского и русского я понял,
приближаясь  к ним, что  эта  черножопаяблядьтаможенник  потребовал  открыть
дорожную  сумку  и,  увидев  там несколько больших  бутылок "Пшеничной", две
попытался  отобрать, что-то  бормоча себе под нос  одними гласными,  а Рыжий
мудила валяется где-то, вместо того, чтобы выручать из беды любимого Учителя
и друга.
     -- Сэр!  --  вежливо вещал негр,  невозмутимо  глядя  на распалившегося
Учителя, --  закон штата Нью-Йорк запрещает ввоз более двух бутылок крепкого
алкоголя. В вашем багаже -- четыре! Я вынужден две бутылки изъять.
     Большего надругательства  над Учителем  нельзя  было придумать.  Он был
Великим и прекрасно  знал это, и вел себя предельно независимо  со всеми, от
министра  до  аспиранта -- должности и звания  для  него  не играли роли, --
громко матерясь почти на  каждом слове, в Москве ли, Нью-Йорке, в  маленьком
городке  Телави в Кахетии,  где я  часто бывал  с ним,  пользуясь грузинским
гостеприимством, или в Хьюстоне, куда мы направлялись сейчас.
     -- Well, sir,  you should know that  when you smuggle  things, you lose
them. And you pay a fine as well,<sup>1</sup> -- упрямо твердил таможенник.


     ## <sup>1</sup> --  Надеюсь,  знаете, сэр, что на  таможне  контрабанда
отбирается, даже если она очень дорога вам и взимается штраф?

     -- Я не собираюсь  тратить здесь на  выпивку ихебаныедоллары!  Переведи
этомупиздюку, Рыжий! И без купюр! -- Учитель пританцовывал от злости.
     -- Compose yourself, Teacher! You don't have to over do it!<sup>1</sup>
--  Я пытался  успокоить  его,  но и негр был  неумолим.  Я  не понимал  его
упорства, так  как  хорошо  знал, с каким уважением  американцы  относятся к
кардиохирургам, даже к  чужим,  и  собрался кратко  пересказать  таможеннику
биографию Учителя, а потом  затеять дискуссию об ущемлении  прав, но в  этот
момент Великий со злостью вырвал бутылку "Пшеничной" из рук негра и, скрутив
пробку, поднес ко рту. За несколько секунд он опростал ее прямо "из горла" и
умиротворенно оглянулся.


     ##<sup> 1</sup>-- Успокойтесь, Учитель. Вы перебарщиваете.


     Я  никогда  в жизни не видел  большего изумления на человеческом  лице.
Посеревший таможенник-негр протянул Учителю вторую бутылку,  издав невнятный
клич, сзывающий коллег.
     Учитель свинтил крышку, приговаривая:
     -- Вотхуйим  всем на рыло! Мне только не  хватало  швыряться  бутылками
"Пшеничной" в их сраном аэропорту!
     Пока я занимался  переводом перлов  Великого, он  поднес  ко рту вторую
бутылку. Это было  уже  слишком. Я  успел нежно отобрать ее из  рук любимого
Учителя  и  оглянулся  по  сторонам.  Вокруг  собрались  люди в униформе,  с
восторгом  глазеющие  на  Учителя.  Я  объяснил  им,  что мы  с  Великим  --
кардиохирурги  из Москвы  и  летим в  Хьюстон  к доктору  Майклу  Де  Борну,
всемирно     известному     хирургическому     светилу,     на     очередной
советско-американский симпозиум по  искусственному сердцу и что этот большой
джентльмен,  который  пьет  водку,  как  Кин-Конг,  --  директор московского
института искусственных органов, такой  же  Великий,  как  их  Майкл, только
русский. Но потрясенной публике было уже неважно, кто Учитель.  Он  стал для
них Великим сразу в двух ипостасях: как хирург  и как  дрызгающий Кинг-Конг,
недосягаемый даже больше, чем Де Борн -- непьющий вегетарианец.
     Кто-то тащил  фирменный  бумажный пакет  с  тремя бутылками ирландского
виски, негр-таможенник, готовый провалиться от  стыда  сквозь землю, вынимал
из-под  стойки  большую  бутылку   "Jameson",   конфискованную  у  какого-то
бедолаги, а их начальник -- хилый этнический украинец -- принес американский
флаг на толстом древке, за который крепко  ухватился Великий, теряющий почву
под ногами.
     Всей могучей  кучкой мы  медленно двинулись к выходу, обрастая по  пути
новыми служащими аэропорта Кенеди и зеваками, пока не уперлись в здоровенный
представительский полицейский "Lincoln" c мигалками и услужливо распахнутыми
дверцами. Ко мне  подскочила немолодая дама, встречающая научные  делегации,
прибывающие из СССР, с плакатиком, на  котором были написаны наши фамилиями,
быстро сунула  два конверта с деньгами на карманные  расходы и,  пробормотав
что-то, исчезла оттесненная восторженными Учителевыми почитателями
     -- Where to, Boss?<sup>1</sup>- спросил шофер в полицейской форме.


     ## <sup>1</sup>-- Куда едем?


     -- "Sheraton" Hotel, the Forth Avenue, please!<sup>1</sup>-- ответил я,
и мы покатили в Нью-Йорк в сопровождении  копов  на мотоциклах с мигалками и
включенными  на всю катушку  сиренами. Учитель,  преспокойно спал  на заднем
сиденье, навалившись на меня 200-килограммовой тушей.

     ## <sup>1</sup>-- Гостиница "Шератон" на Пятой Авеню.

     В  холле  "Sheraton"  нас  ждали три  сильно подвыпивших профессора  из
Учителева  института,  невероятно   пьяный   Кузьма  --  участник  программы
Искусственного  сердца  --   и   вызывающе  не  пьющий   директор  института
экспериментальной  хирургии  из  Томска  или  Омска,  Семен  Ильич,  пожилой
провинциальный интеллигент с хорошими манерами.
     Выглянув  в окно  на завывания  сирен, они  с  ужасом  наблюдали, как с
помощью копов я выгружаю из тачки задремавшего Учителя.
     -- Please do try to discharge the gentleman with dignity, -- командовал
я полицейскими, которые и так старались изо всех сил.
     --  What  about to wake the gentleman up,  sir? -- задал  один из копов
дурацкий вопрос.
     -- No, no, officers! --  поспешил ответить я, отлично зная, что Учитель
предпочитает просыпаться сам.
     Москвичи, наконец, осмелели и ринулись помогать нам, выкрикивая советы.
Но првыкшие к субординации копы глядели в рот только мне.
     -- Please  load the personage  just into the lift! --  распоряжался  я,
продолжая удерживать инициативу. -- Without any delay!
     Но тут чертова память подсунула мне до боли знакомый сюжет  с погрузкой
Гиви в институтский лифт, и я притормозил:
     -- Stop! Stop! Will we have to take a rest at the lobby?
     Но останавливаться на отдых  было  уже поздно. Двери лифта закрылись, и
он бесшумно двинулся вверх...

     Мы благополучно  уложили Учителя  на  большой кожаный диван  в одной из
комнат его королевских аппартаментов, и я стал прощаться с копами.
     --  I'd  like to take a picture!  With your permission of  course! -- с
мольбой в голосе обратился ко мне один из них.
     -- No way, man! If it's unbearable, please come again tomorrow when the
person will be in a good condition.
     Через полчаса Учитель проснулся и, увидев вокруг  себя привычные  лица,
принялся, как ни в чем ни бывало, раздавать команды:
     -- Фима! Где твоя водяра? Не жадничайебенамать! Ты не дома в Чертанове.
Это Нью-Йорк! Тащи бутылку и про колбасу не забудь!
     -- Владимир Иванович! -- стареющий профессор  Фима, руководивший  одной
из лабораторий, растерянно оглядывался на коллег . -- Мою водку выкушали еще
вчера. Остатки допили утром...
     --  Ну,  вы  совсемохуелимужики!  Вы  что,  притащились  в Штаты  водку
дрызгать?  И  это,  говорят  мне,  цвет  отечественной трансплантологической
наукиебенамать!...

     Когда  я,   наконец,  выбрался  из  гостиницы,  было  темно.  Близилось
Рождество.  Пахло  звездами  с   небес,  новыми  автомобилями,   удивительно
спокойными небоскребами, дорогой одеждой, косметикой  и еще чем-то --  очень
большим и странным. Позже я понял, что это пахнет океан.
     Днем  Учитель улетел  в  Питсбург со  своей командой читать  лекцию  по
вспомогательному  кровообращению.  Мой самолет  летел в Хьюстон только через
сутки. Кузя хотел остаться со мной и несколько раз порывался поменять билет,
но  Учитель был  неумолим.  Я подозревал, что  ему  не очень нравилась  наша
дружба.  Я остался  в  Нью-Йорке один,  купил две  автобусные  экскурсии  по
городу, с туристическими группами, прибывшими из провинциальной Америки.
     Это были  потрясающие поездки. В  одной  из  них шумная и гордая  своей
страной дюжина американцев из штата Джорджия была непосредственна, как толпа
первоклассников.  Они дружно  выкрикивали что-то  и апплодировали,  проезжая
мимо местных редкостей, и записывали в блокноты исторические и архитектурные
детали.  Мы  пообедали  в  китайском ресторане  и двинулись  дальше,  и пара
бутылок  с  виски  пошла по рядам.  Я  не стал,  как  все,  цедить  виски  в
пластиковый  стакан,  а приложил горлышко к  губам и сделал  большой глоток.
Задние ряды зааплодировали. Когда до меня  добралась следующая бутылка, весь
автобус с нетерпением поджидал  второго глотка.  Я  постарался  не ударить в
грязь лицом... Публика с восторгом глядела на меня, но я, не желая принимать
незаслуженные  почести,  коротко  рассказал  о вчерашнем  подвиге Учителя  в
аэропорту Кеннеди.
     -- All the  Irishmen are the same, -- сказал кто-то, похлопывая меня по
плечу.
     -- No, no,  people! I'm from  Georgia. Tbillisi... To cut a long  story
short I am the Soviet!
     --   Автобус  притормозил.   Мне  даже  показалось,  что  он  замер  на
мгновенье... Парень из  СССР в одном автобусе с  американскими провинциалами
осматривает достопримечательности Нью-Йорка! К  тому же Грузия  по-английски
--  название  их  родного штата.  Я  становился  главным  героем.  Они долго
спорили, где находится Грузия и сколько примерно миль от Тбилиси до Атланты.

     Я, видимо, перестарался с виски, а вскоре и весь автобус, накренившись,
начал пьяно блуждать по Нью-Йорку. Публика сняла обувь: сильно запахло сыром
и чем-то совершенно незнакомым. Меня затошнило.
     Девушка  в  соседнем  ряду  бесцеремонно  растегнула  ремень  на брюках
соседа,  раздернула  молнию, сунула туда руку,  порывшись,  вытащила  пенис,
похожий на залежалую морковь, и стала мастурбировать.
     Автобус подъехал к зданию ООН. Девушка, поглядывая на меня, взяла пенис
в рот. Ее партнер мирно спал. Я прислушался к себе: мой собственный пенис --
тоже.
     Побродив  по зданию ООН  и выслушав экскурсовода, Джорджия засобиралась
обратно.  Я  стоял  в  нерешительности:  садиться  в  автобус  не  хотелось.
Поколебавшись, я помахал им рукой и  направился в сторону центра. Пару минут
автобус  двигался рядом  со мной, энергично  размахивая  руками  пассажиров,
выкрикивая комплименты вперемежку с упреками, но вскоре обогнал меня и исчез
в струях дождя, лившего не переставая весь день.

     В  аэропорту  Хьюстона  меня  поджидал такой же длинный черный кар, как
тот, что вез нас с Учителем по Нью-Йорку.
     Машина нырнула  в ярко  освещенный  тоннель  и  остановилась у  входа в
"Marriott". Негр-шофер  выскочил из машины, открыл  дверцу  с моей  стороны,
вытащил из багажника сумку и уехал. Подбежал швейцар:
     -- Is it yours, sir? -- кивая на сумку.
     Я не успел ответить, потому что увидел в холе огромную фигуру Учителя и
ринулся к дверям.
     Во всей его  могучей фигуре, в его очень  русском лице -- с  правильной
формы носом и  небольшими  светлыми глазами,  волевым  подбородком, крупными
хорошо очерченными губами и волосатыми  бородавками на лице -- чувствовалась
порода,  неизвестно  каким образом доставшаяся  ему в  наследство  вместе  с
фамилией "Шереметьев".  Его удивительные длинные, тонкие,  всегда  ухоженные
пальцы, казалось,  удивляли и интересовали их совершенством  его  самого: он
мог часами разглядывать их, удаляя несуществующие заусеницы.

     -- Здорово,  Рыжий! -- сказал Учитель,  будто  встретил в  институтском
коридоре. -- Через полчаса американцы устраивают прием в нашу честь. Похоже,
кроме  нас, тут  нет  никогонихуя:  самолет  с  пиздюками опаздывает. Банкет
начнется через полчаса.
     -- Мне н-надо на минуточку встать п-под душ и п-переодеться, Учитель...
     -- Не пизди! Знаю твое "на минуточку". Меньше чем за час не управишься.
     -- Но, Учитель... В т-т-таком виде я м-могу с-скомпрометировать вас.
     -- Ну ихуйсним, компрометируй! Номер свой возьмешь после...

     Это был  небольшой  красивый зал,  оббитый красным  шелком,  с  горящим
камином, со свечами, притушенными  бра, дорогими кожаными  креслами, столами
под  толстыми узорчатыми красными скатертями. Бармен и  несколько официантов
замерли у двух массивных резных буфетных стоек, заваленных едой и выпивкой.
     В зале было  несколько  американских  кардиохирургов и  специалистов по
искусственному   сердцу,   представлявших  цвет  хирургической  мысли   США.
Большинство из них я хорошо знал по встречам в Москве и Тбилиси. В смокингах
никто не пришел,  и я почувствовал себя увереннее  в несвежей рубахе и мятом
костюме.
     -- I've got a drinking fit, --  заявил  Учитель,  и мы  сразу  занялись
делом,  зарядив  себе по  стакану  виски  со  льдом.  Это  был коллекционный
"Turkey", такой  мягкий,  несмотря на 40-градусную крепость,  что его  лучше
всего было пить из горла.

     На  таких  приемах  не  принято  говорить  о  работе,  и мы  вспоминали
"культурную   программу"   Первого   советско-американском   Симпозиума   по
Искусственному сердцу, прошедшего несколько лет назад в Тбилиси. Как я понял
потом, мы не облажались и не ударили в грязь лицом. В американских  журналах
прошел   ряд   публикаций,   посвященных   проблемам   трансплтантологии   и
искусственного сердца, озаглавленных: "Год  спустя после Тбилиси", "Три года
спустя после Тбилиси"... Последняя публикация, которая попалась мне на глаза
уже  в Риге,  была  озаглавлена "15 лет  после  Тбилиси". И все  знали,  что
имелось в виду...
     Я  перебирался  от группы  к  группе с большим  стаканом виски в  руке,
предаваясь воспоминаниям  о  грузинском гостеприимстве,  поездках в Кахетию,
церковных  хорах,  о  Гиви  и  других  ослах,   живущих   в  Лаборатории   с
соковыжималками...
     Учителю, который сиротливо сидел за центральным столом, потягивая виски
в ожидании Майкла Де Борна, надоело одиночество, и он громко позвал меня:
     -- Давай  сыграем в короля, Рыжий,  пока нет  моихпиздюков! У  тебя это
получается лучше других.
     Спустя несколько минут вокруг Великого кипела жизнь.
     --  Если бы наши мудрые Партия и Правительство не тратили так энергично
народные гроши на  пушки и строительство машин, которые добывают руду, чтобы
сделать  из  нее  железо, которое пойдет  на  пушки  и  строительство машин,
которые добывают руду, чтобы сделать из нее железо, которое..., а пустили бы
часть денежек на создание  медицинской техники, тохуйбы вы нас когда догнали
с искусственными  органами...  -- Американцы расхохотались: он уже много лет
упорно учил их  русскому мату и сильно в  этом преуспел. Он подождал, пока я
расправлюсь с переводом, и продолжал:
     -- Возможно, вас удивит, но русская хирургическая  школа, я имею в виду
хирургическое  мастерство, а не технику, русское,  идущее от земских врачей,
--  здесь американцы  воодушевленно  закивали, потому что в их, как  говорил
Великий, "сраных университетах" читали  курс земской медицины, -- стремление
лечить  не  болезнь,  а  больного,  давали и  дают  сто очков  вперед  школе
американских  хирургов! Это, мужики, как система Станиславского, которого вы
теперь горяче любите, только  в хирургии, где тоже  есть своя сверхзадача! К
сожалению,  есть  еще   одна  причина,  позволившая  американцам   вырваться
вперед... --  Тут он долго держал паузу,  как  во МХАТе. Мне показалось, что
передержал, потому что я услышал позвякивание рюмок в руках официантов.
     --  Только  у  нас  появляются  хирурги  от  Бога,  --   Учитель  сидел
набычившись,  неподвижно  глядя  в  стол,  -- как  тут  же  находятся  толпы
доброхотов  и почитателей, которые  видят свое  предназначение  в том, чтобы
дрызгать  с  ними  водку  или   дарить  спиртное,  как   высшую  меру  нашей
отечественной благодарности. И удержаться от подобного натиска у нас пока не
удавалось никому...  Рыжий вот удержался  и  то  только  потому,  что ушел в
эксперимент...
     Повисла пауза. Учитель зарядил новый стакан виски, рукой насыпал лед и,
вдруг встав легко, произнес, ни к кому не обращаясь:
     -- Michael is coming, gentlemen!
     Все повернулись за  Учителем. Двери растворились, пропустив  в гостиную
высокого худого старика со смуглым лицом, большим лбом, в твидовым пиджаке и
с галстуком-бабочкой. Произнеся традиционное "Hi, everybody!", он двинулся к
Учителю  и трижды расцеловался с ним по-русски. Визит  доктора  Де Борна был
недолгим, но поговорить он успел почти с каждым...
     -- Hello,  Boris! -- сказал он  мне -- Pleased to see you. I  hope your
beauty young wife is still  OK... I  want you  to say thanks a lot once more
for the excellent Tbillisi Symposium. My colleagues  and me have enjoyed the
meeting, the Georgian  meal  and wine, the songs,  your Lab, your staff  and
Institute ...
     Он пожал мне руку и двинулся к следующей группе...
     --  Thanks  a  lot, Michael! I hope  your splendid wife is  also OK! --
успел проговорить я вдогонку.
     Доктор Де Борн,  несмотря  на  возраст, оставался хирургом номер один в
мире. Сказать, что он  был знаменит, богат, хорошо воспитан, умен, прекрасно
оперировал, был  добр  и  отзывчив,  значит  ничего не сказать.  Он стоял  у
истоков сосудистой  хирургии,  микрохирургии,  кардиохирургии, искусственных
органов... Кто-то рассказывал, что он сам или его родители были выходцами из
Арабских эмиратов. Сегодня  его национальность  не  имела  значения: он  был
американцем и не был им, поскольку принадлежал миру.

     Я познакомился с  доктором Де  Борном  в Тбилиси,  куда тот приехал  на
Первый советско-американский Симпозиум  по  Искусственному сердцу. Он был  с
молодой  женой. They are  just married. С  ним все носились,  как с  писаной
торбой.  Его  водили  к  знаменитым  тбилисским художникам,  которые  дарили
картины, к поэтам... На вечеринки приглашали известных певцов, музыкантов...
Раскрутка шла  по первому разряду и  у  него, тем более у меня, тащившего на
себе воз под  названием Симпозиум, не оставалось времени,  чтобы поговорить.
Он тогда сказал мне:
     -- We'll have a chat in Houston.
     Я был у него потом в гостях вместе с Кузей, которого Майкл нежно любил.
Он  жил  в большом  доме скромно  и одиноко.  На  завтрак -- маленькая чашка
морковного кофе, несколько листиков салата с сыром. В  6 часов утра он уже в
клинике, оперирует целый день все подряд: от аппендицита до сердца.

     Вечеринка близилась к завершению. Публика  сильно поддала. Мы с Великим
принялись, наконец, за еду, когда вдруг в гостиную шумно ввалились Учителевы
пиздюки  с  сумками,  непривычно  трезвые.  Мы  успели  выпить  по  рюмке  и
договорились собраться в моем номере, чтобы заняться делом по настоящему.
     -- Попроси оффициантов, Рыжий, чтобы остатки  выпивки и еду перевезли в
твой номер, --  распорядился Учитель, ревниво  наблюдавший, как  старательно
надрывались,  танцуя вокруг  меня, официанты. -- Собираемся через 40 минут у
Рыжего, -- закончил он инструктаж.
     Я взял  за блестящую  желтую пуговицу официанта, который едва  стоял на
ногах и глядел  на меня белыми белками без зрачков. Я долго втолковывал ему,
сунув в руки визитку, чтобы  он справился у  Reception Clerk в  какой  номер
доставить груженую выпивкой и едой тележку.

     Marriott  был прекрасной четырехзвездочной гостиницей,  предназначенной
для богатых  пациентов и их родственников,  прибывающих в клинику доктора Де
Борна на операции. Получив  магнитную  карточку-ключ  от  номера, я  вежливо
поинтересовался у клерка судьбой своей сумке и с  ужасом вспомнил, что сразу
из машины  направился с Учителем в лифт и не подходил  к стойке. Клерк, видя
отчаяние на моем лице,  начал живо  интересоваться содержимым багажа, и  мне
пришлось объяснять, что у меня начинает болеть сердце, потому  что без сумки
я не выживу больше суток.
     Все  свободные  и занятые служащие в течение часа  перерыли гостиницу в
поисках сумки. Старший  менеджер  догадался позвонить шоферу длинной  тачки,
привезшей меня сюда. Все было напрасно.
     -- There а  luggage is not stolen, sir! -- успокаивал меня менеджер. --
This isn't New-York City. You are in Houston!
     "Я  не ранен.  Я убит!" --  подумал я и понуро поднялся к себе в номер,
сунул карточку  в замок и  открыл  дверь: посреди комнаты молодой белобрысый
парень  занимался  любовью  с негритянкой.  Он  был очень  высок: расположив
партнершу на столе на четвереньках, сам пристроился сзади.
     -- Господи, как он умудряется доставать? -- думал я, извиняясь и пятясь
к двери. Я был бы меньше удивлен, увидев на столе потерянную сумку.
     Между  тем  парень  встал,  взмахнул  крупным  членом и,  обмотав бедра
толстым ярко-синим полотенцем, пошатываясь, двинулся на меня, целясь кулаком
в лицо.
     Выскочив  за  дверь,  я разыскал ничего  не  подозревавшую горничную  и
послал  ее  в  злополучный номер.  За  происходящим  я  наблюдал  из  кресла
неподалеку.  Горничная не  стала стучать и открыла  дверь  своей  карточкой.
Через  минуту она вылетела, громко  выкрикивая извинения и укоризненно глядя
на меня.
     --  You need to  come downstairs to speak to  the  Reception Clark once
more, sir, -- сказала она.
     Через пару минут  я получил карточку-ключ от нового номера и  извинения
смущенного Reception Clerk:
     -- To compensate your nervous cells, sir, I will send to your room some
American whisky on behalf of the Hotel Management.
     Но мне  был  нужен  реванш  у того  белобрысого  придурка, бесцеремонно
выставившего меня. Прямо из  холла, не поднимаясь к себе, я позвонил Учителю
и  пиздюкам   и,  указав  номер  белобрысого,  устроился  в  том  же  кресле
неподалеку, поджидая гостей.

     Первым  заявился  Кузьма,  сильнее  всех  страдавший  без  выпивки.  Он
вызывающе громко постучал в дверь и затих, почесывая выпирающий живот. Через
минуту он ударил в  дверь ногой. Моя душа возликовала: я постепенно приходил
в себя, забывая о сумке. Дверь резко отворилась и перед удивленным и трезвым
Кузей предстал совершенно голый разъяренный парень, который несколько сбавил
тон, увидев могучего мужика, и  стыдливо прикрыл сморщившийся пенис ладонью.
Когда дверь, наконец, закрылась, я тихо подозвал приятеля и, усадив в кресло
возле себя, объяснил происходящее.
     Но  Кузевану  было  наплевать  на  мою  вендетту.  Его  душа  требовала
спиртного:
     -- Нехуятут валяться, Рыжий. Пошли! -- и двинулся к лифту. Мне с трудом
удалось уговорить его подождать еще.
     Следующим прибыл профессор Фима. За него я был спокоен.
     На этот  раз из номера  вышел почти  джентльмен,  в  больших  трусах  в
цветочек, и  мучительно  долго  орал на  Фиму,  который удивленно пятился от
него, бормоча по-русски:
     -- Простите, но ... это номер БД...
     Мы с  Кузеваном перебрались из кресел на пол  и катались,  зажав руками
рты.
     Фима сразу согласился поглядеть, что будет дальше, когда мы позвали его
и объяснили, в чем дело.
     -- Твой сибиряк, Рыжий! Гляди!  -- первым интеллигентного профессора из
Омска или Томска увидел Кузьма.
     Тщедушный Семен деликатно постучал.
     -- М-мальчики!  Если  вдруг тот п-придурок начнет  атаковать Семку, все
как один на его защиту, -- успел прошептать я.
     На  робкий  стук  сибиряка  дверь  резко  отворилась:  оттуда  вылетела
полуодетая девка.  За  ней вышел парень. В  костюме и  галстуке он  выглядел
довольно  прилично  и  подпирал  головой потолок. Он схватил Семена плечи  и
поднял в воздух.
     -- Hey, lad! -- заорал я, и мы гурьбой окружили его.
     Он  сразу  узнал меня, и я приготовился к худшему, но парень улыбнулся,
видимо, догадавшись обо всем,  или  ему успел позвонить  Reception Clerk, и,
извинившись, направился к лестнице, не дожидаясь лифта.
     -- А девка?! -- мстительно спросил я.
     -- Пошли, пошли, мужики! Не хера ошиваться здесь! -- московский говорок
подошедшего Учителя был очень кстати.
     -- Господи! Пожалуйста,  сделай  так,  чтобы  официант  из VIP-гостиной
докатил  тележку  в  целости  до моего  номера,  --  попросил я,  и  Господь
услышал...

     Утром я спустился в гостиничный холл, предварительно простояв почти час
под душем. Учитель  и пиздюки  спали, не обремененные заботами о собственном
багаже. Reception Clerk  виновато глядел на  меня.  Я не стал  справляться о
судьбе  чертовой  сумки  и вышел  из отеля  взглянуть  на  город.  Мне сразу
показалось, что я спятил и галлюцинирую: прямо  напротив гостиничных дверей,
вальяжно разбросав  длинный  плечевой  ремень и  короткие держалки для  рук,
стояла  любимая темно-зеленая сумка  "Schneider", со множеством  карманов  и
замков на молниях, лейблами  и прочими аксессуарами. Прибывающие  автомобили
уже привычно объезжали ее, и казалось, что она стояла тут всегда.
     Я,  видимо,  сильно заорал,  потому что  швейцар в генеральской  форме,
знавший про мой цурес, сразу подбежал и потянул за рукав, приглашая вместе с
сумкой зайти в бар.
     -- Listen, рaul! -- кричал я, бегая вокруг сумки и боясь прикоснуться к
ней. -- It's mine! You  see!  I cannot believe in this  magic! Have you been
seeing something before? This goddamned bag has been staying in there for 24
hours almost!
     Негр  осторожно  приподнял  сумку двумя  пальцами,  как будто там  была
бомба, и, не удержав, уронил на мостовую перед дверью. Я напрягся в ожидании
звона разбиваемых  бутылок.  Негр  замер,  поджидая  взрыв.  Но  было  тихо,
солнечно  и  тепло,  несмотря  на  конец  декабря.  Подождав  немного,  негр
подмигнул и  улегся прямо  в генеральской  одежде на отполированные камни  с
надписью готическими буквами Marriott, в ожидании моих команд...
     Я подошел к сумке и, взяв за длинный плечевой ремень, прижал к груди. Я
был счастлив в тот  миг, и проблемы искусственного сердца волновали мою душу
не больше,  чем уклонение от правил в брачных играх дождевых червей. Я  даже
не заметил, как вокруг столпилась московская публика, покрикивая  от радости
и похлопывая меня по  плечам. Кузеван вытащил  из внутренного кармана тугого
пиджака  плоскую  стеклянную  бутылку,  и  все-все  прямо  перед   входом  в
пятизвездочный отель сделали по глотку в ожидании начала Симпозиума.

     Бэйлорский   Центр,  созданный  доктором  Де  Борном,  где  должен  был
проходить  Симпозиум,  представлял   вереницу   хирургических   корпусов   с
зеркальными  окнами  по  фасаду  и   операционными  из   нержавеющей  стали,
напичканными  дорогим  оборудованием, куда  со всего  мира  тащилась больная
публика.
     На симпозиумах, подобных  этому, не звучат сенсационные завления. Все и
так все про всех знают.
     --  You  should  play the game. Otherwise you  will  be in trouble,  --
пошутил  доктор  Де  Борн,  открывая  Симпозиум.  Он  имел  в  виду  правила
Программы.
     Научная программа  Симпозиума должна  идти  своим  чередом, но  на  ней
никто,  разумеется,  не зацикливается,  потому что  она  -- не  главное.  Не
главное, но важное -- возможность  обсуждения с  рюмкой в руках вопросов, на
которые у тебя нет ответов... А главное -- сама  Америка: The State which is
from an another  planate. Я подозревал, что СССР был  для них такой же чужой
планетой, только менее привлекательной и более опасной.
     Было  около  десятка докладов:  американцы  читали по-английски, мы  --
по-русски.  Все было  академически чинно  и красиво.  Потом был ланч с горой
еды, которую нельзя  одолеть за неделю, но мы  управились за час. Потом была
экскурсия   по  клинике.  Я   приставал  с   расспросами,  хватая  за   руки
коллег-американцев, пока Учитель не цыкнул:
     -- И всегда ты, Рыжий, лезешьблядь! Мы опоздаем на прием, а вечером еще
ужин в японском ресторане.
     В  перерыве  Симпозиума Учитель  собирался  втюхать  доктору  Де  Борну
большой тульский самовар. Мне было доверено держать  его  и переводить, пока
Учитель излагал приветствие.

     Вечером того же дня, готовясь к походу в японский ресторан, я, наконец,
натянул  на  себя  чистую  рубаху,  размышляя, каким  бы  галстуком  удивить
публику.
     Ресторан как ресторан: дорогой, с  небольшим бассейном  -- если забыть,
что   ты  в   Америке..  Уже  сильно  подвыпив,  я  обратил   внимание,  что
японки-официантки,  разнося  еду, все  откровенней  ложатся  грудью  тебе на
спину. Я стал  наблюдать за Учителем, но здесь меня  постигло разочарование:
девки-оффициантки могли положить свои груди ему разве что на поясницу.
     -- Is it true, David? I have already paid  my attention to this  sexual
games, -- обратился я к хирургу-американцу, сидевшему возле меня,  кивая  на
малюсенькую япошку с  серебряным подносом в руках, старающуюся  на  цыпочках
прижаться к  могучей пояснице Учителя, увлеченного очередной порцией червей,
извивающихся перед ним на металлическом блюде со спиртовой горелкой внизу.
     -- Oh, yes! -- обрадовался  Дэвид. -- It's  coming with a mea and  will
continue at a swimming pool.
     Через некоторое  время  все  засобирались  в  бассейн. Я начал привычно
раздеваться, собираясь немного поплавать,  а Учитель, став вдруг задумчивым,
сказал:
     -- Нетблядь! Не полезу...
     -- Не  т-трусьте, Великий!  -- начал  настаивать я,  не  ведая, что нам
предстоит.
     -- Я сказал нет! -- отрезал Учитель и занялся стаканом с виски.
     Через  несколько минут в маленьком бассейне с  непривычно теплой  водой
нас толпилось душ восемь-десять.
     -- Как мы тут будем плавать? -- мелькнуло в голове, прежде чем я увидел
вереницу  девок-официанток  в одних  трусиках,  проворно  расставивших вдоль
бортов бассейна блюда с  едой  и  маленькие фарфоровые рюмки с теплым  саке.
Закончив  работу,  они погрузились в воду  и разбрелись, предлагая выпивку и
бесцеремонно  прикасаясь   под   водой.  Трусики  япошек,  намокая  в  воде,
становились прозрачными...

     Мы  сидели  в большом, похожем  на  амбар  для  хранения зерна,  сарае,
уставленном столиками с едой.  Это  был самый известный  в  Хьюстоне  мясной
ресторан,  построенный еще пилигримами. Под потолком  на качелях, как двести
лет назад, раскачивалась молодая девка в строгой одежде, лица которой отсюда
было не разглядеть.  Внизу,  под ней, пианист наигрывал рэгтаймы. Американцы
давали прощальный ужин в нашу честь.
     На  сдвинутых  столах  -- нас было человек  десять-двенадцать -- стояли
большие  головки сыра  с  дырками, закрепленные  в специальных устройствах с
острыми  проволочными резаками. Другой еды не было. Все пили пиво, закусывая
прозрачными, величиной в машинописный лист, сырами.
     Официанты   не  спешили  подходить.   Кто-то  из   хирургов-американцев
рассказал историю  этого  ресторана.  И  тогда,  в  XVIII веке,  под  крышей
раскачивалась  девушка,  а  у входа,  рядом с  гардеробом,  была специальная
стойка с надписью: For  Rifles/Guns,  на  которую  никто  из нас не  обратил
внимания.  В  неприкосновенности осталась и еда:  traditional  steak:  rare,
medium and well done with a mushroom sauce as a dressing. Размеры подаваемых
кусков  мяса  мало  что  говорили  непосвященному:  малый  стейк, средний  и
большой. Однако если посетитель съедал большой стейк, он не платил за еду  и
получал право бесплатно посещать кабак в течение  года, а барышня спускалась
с  качелей,  чтобы  поцеловать  победителя.  За  всю  историю  существования
заведения лишь десяток посетителей удостоились этой чести: их имена висели в
раме на дальней стене.
     -- What kind of steak and garnish are you going to  have, gentlemen? --
к нам приблизилась группа официантов.
     Мы заказали по маленькому стейку с кровью и грибы. Когда их принесли, я
поразился размерам:  невиданно толстый кусок мяса  занимал  все пространство
огромной плоской тарелки.
     -- Where dо you find such a cows? -- обратился я к официанту.
     -- I  would recommend you to  have a  look at  the big  steak. It would
occupy  a  half  of  your  table,  sir.  You  probably  know  there in Texas
everything is а big including cows, cars, penises, steaks, etc.

     Официальная  часть   вечеринки  стартовала.  Доктор  Де  Борн  произнес
короткую речь о том, что  Симпозиум удался и что, по его мнению, обе стороны
остались довольны результатами.
     -- Конечно, -- сожалел Майкл, -- мы не смогли продемонстрировать вам ту
в  заботу  и  гостеприимство,  которыми  нас  несколько лет назад  удивлял в
Тбилиси доктор Коневский и персонал его Лэба, но мы всегда помним об этом...
     --  Вы  успели  понять,  дорогие  друзья,   --  продолжал  он,  --  что
американская  сторона  настроена  очень дружелюбно. Мы  намерены  продолжать
сотрудничество, хотя понимаем, что по многим позициям ушли вперед...
     -- Quite enough to change a direction to cutch up  with the  arrears! -
обидчиво заметил я. Все заулыбались...
     --  Тем  не  менее,  --  продолжал  Майкл, --  мы  надеемся,  что  наша
открытость и  желание помочь вам  стать равными скоро  принесут плоды. -- Он
пригубил вино.
     -- I'm convinced  that the agreements drawn up  at the  Symposium  will
produce good results. And now let me on behalf of the American group to hand
our gift to doctor Sheremetiev, -- закончил Майкл под аплодисменты, и кто-то
из американцев вытащил из-под стола огромную картонную коробку, перевязанную
красной  лентой.  Майкл  вскрыл коробку, вытащил на  свет черную широкополую
ковбойскую шляпу, умело надел ее  на голову  Учителя, ловко примяв  сверху и
подогнув поля. Учитель был в восторге от подарка и шляпу больше не снимал.
     -- Позвольте мне, -- начал спустя несколько минут Учитель  по-английски
ответную речь,  --  поблагодарить  принимающую  сторону  за  гостеприимство,
открытость и искренее желание  помочь в решении некоторых  проблем. -Учитель
вскоре  понял,  что его беглый английский не позволит  продолжать  в том  же
патетическом    духе   и    перешел    на    русский,   кивнув   одному   из
переводчиков-синхронистов, сидевших с нами за столом.
     -- Однако не могу не  заметить,  Майкл,  что по целому ряду направлений
наши результаты не хуже ваших, и вашей команде есть чему поучиться...
     --  Не  зарывайтесь,  В-великий!  --  прошептал  я  по-русски.  --  Это
вечеринка, а н-не встреча в Д-департаменте здравоохранения.
     Учитель отмахнулся, но тему сменил:
     -- Мы тоже приготовили подарок, и сейчас доктор Коневский вручит его.
     Все головы  повернулись в  мою сторону, ожидая, когда я полезу под стол
за коробкой. Я взял со стула  маленький сверток,  вызвавший у присутствующий
вздох разочарования.
     -- Мы  все помним,  как понравилась госпоже Де Борн  Грузия, -- говорил
Учитель.  --  В память  об  этом  мы хотим  подарить  ей... -- на секунду он
замялся,  подыскивая  слово  --  ...   набор   грузинских  сувениров,  --  и
победоносно взглянул на меня.
     -- Уважаемая госпожа Де Борн! -- начал я.  --  Моя жена Даррел,  -- тут
все  американцы   заулыбались,  --  анестезиолог  из  Латвии  --   советской
республики, о существовании  которой никто из  вас не подозревает, подыскала
подарок. Надеюсь, он понравится, и  вы  будете пользоваться им так же часто,
как доктор Шереметьев -- своей шляпой.
     Учитель притронулся к ее  полям, а я подошел к даме и осторожно положил
на   стол  перед  ней   колье,  браслет  и  кольцо  с   финифтью,  мастерски
изготовленные из серебра удалыми грузинскими мастерами-чеканщиками.

     Чета Де Борнов вскоре покинула ресторан, и американцы зашевелились.  Не
пил лишь Джим Мун, руководитель отдела  сердечной трансплантологии в клинике
Де Борна.  Этой  ночью  ожидалась пересадка сердца,  которая откладывалась в
течение нескольких дней: не было подходящего донора.  Утром донор  появился.
Сорокалетний  белый   полицейский  был  смертельно   ранен   в   перестрелке
несколькими выстрелами в  голову. Мозг был мертв, и полицейский попал в руки
бригады по забору  органов.  Парни в госпитале  по соседству  с  клиникой Де
Борна честно боролись за его  жизнь, но безрезультатно, и теперь с минуты на
минуту пикалка Джима, закрепленная на брючном ремне  -- тогда еще не было ни
мобильных телефонов, ни пейджеров -- должна была позвать его в операционную.
Я упросил Джима взять меня с собой.
     Но  Джимова звучалка  молчала. И я, потеряв  надежду -- шел  третий час
ночи, --  принялся за  виски.  Все  обменивались  тостами, шутили, примеряли
Учителеву  шляпу и ковырялись в остывших стейках. Джим несколько раз выходил
звонить по телефону и каждый раз знаками показывал, что пока -- без перемен.
     -- Really, Jim, those guys from the hospital that's opposite yours will
be able to get the cop out? -- удивлялся я.
     -- Right now  the delay is due to presence of the numerous clerical and
legal documents which should be to fill in, -- ответил он.
     Я был сильно навеселе,  когда Джимова звучалка,  наконец, сработала. Не
помню, как мы ехали по ночному Хьюстону в  машине Джима с мигалкой на крыше.
Я  пришел  в  себя,  когда  мы  уже  пешком   поднимались  по  этажам:  Джим
демонстрировал  свое хозяйство.  В полутемных холлах и ночных коридорах  без
присмотра стояли столы, заваленные рождественскими подарками для персонала и
больных: от дорогих шуб и видеокамер до спортивных маек и зубных щеток.
     Мы  переоделись в кабинете  Джима. Он  проводил  меня  в  операционную,
наскоро познакомил с хирургами, вежливо поинтересовавшись,  не возражают  ли
они, и отправился мыться. Разумеется, никто не возражал.
     Операционная  была  со стенами из  нержавеющей  стали, мощной  системой
кондиционирования, двойными  автоматическими дверями, с  большим количеством
мониторов на стенах и множеством микронасосов, управляемых компьютерами, что
позволяло точно дозировать объем вводимых жидкостей и медикаментов. На столе
лежал  мужчина,  которого  только начали вводить  в наркоз.  Он  был  в  том
возрасте, про  который  американцы говорят,  что свечи  в  именнинном пироге
обходятся дороже самого  пирога. Операционные  звучалки  негромко наигрывали
Берлиоза. Я тогда подумал,  что Берлиоз в четыре утра меньше  всего подходит
для операционной.
     Появился Джим  и  тщательно намылил,  помыл, а затем  осторожно  побрил
грудную клетку и живот пациента, сильно удивив меня.
     -- Why are you doing these things by yourself, Jim? -- спросил я.
     -- This gentleman is a good friend of mine.
     -- Well, and what...
     Джим не ответил, добрил друга до  конца  и повернулся  к сестрам, чтобы
одеть  стерильный халат.  Затем  сам, не поручая,  как принято,  эту  миссию
ассистентам,  вскрыл  грудную клетку. Ввел  в  артерию  и  вену  канюли  для
подключения аппарата искусственного  кровообращения, и тут  наступила пауза:
донорское сердце еще не подвезли.
     Прошло тридцать минут, сорок... Алкоголь расставался с организмом: меня
подташнивало и знобило в кондиционированном климате операционной. Задержка с
доставкой   донорского   сердца  выходила   за  допустимые  нормы.   Публика
нервничала.
     -- What's up, Jim?  --  не выдержал я,  обращаясь  к хирургу, вошедшему
после очередных переговоров с бригадой забора.
     --  The  donor  heart  is   coming!  --  улыбаясь  ответил  он,  и  все
зашевелилась.
     Двери операционной вдруг растворились и на пороге появился громила-негр
в  горно-лыжных очках и ярком оранжевом комбинезоне,  я  искренне  удивился:
почему   без   лыж...   и   сразу   увидел   такого   же   цвета   небольшой
контейнер-холодильник  в  его  руке. Он  стремительно  опустил контейнер  на
мраморный  пол   и,  демонстративно  сильно  замахнувшись,   пнул  ногой  по
направлению к операционному столу.  Контейнер, позвякивая на  стыках, плавно
проскользил несколько метров и застыл. Публика зааплодировала. Все остальное
происходило  быстро,  очень   профессионально   и   не  суетливо,  как-будто
трансплантацию сердца они выполняли через день...

     Днем мы были уже в Нью-Йорк. Учителевы пиздюки в тот же день вылетели в
Москву;  мой  рейс  отправлялся через  два  дня.  Я  нервничал,  потому  что
кончились  деньги. Однако  чиновники в  Департаменте здравоохранения в самый
последний момент решили, что им выгоднее оплатить мой гостиничный номер, чем
менять билет, и я опять остался в Нью-Йорке один, на этот раз без денег.
     Оставив сумку,  я  отправился  бродить  по  рождественскому  Нью-Йорку,
глазея,  словно  фельдшер из Барнаула,  по  сторонам: на  фасады  невиданных
домов,  интерьеры холлов, прекрасно-бешеные  световые рекламы,  витрины... Я
старался   обходить  дорогие  рестораны  и   кафе,  но   дешевые   китайские
забегаловки,  в которых надо было платить только за первую порцию  выпивки и
еды, -- неудержимо тянули  меня. Я  подолгу  простаивал  у входа, как  герой
ранних рассказов Хемингуэя, и втягивал в себя запахи кухни.
     Когда под вечер я добрался  до гостиницы, Reception Clerk вручил листок
с номером телефона, по  которому меня просили перезвонить. Я долго выпытывал
у него, кто звонил и говорил  ли звонивший с  акцентом, как будто это что-то
могло  изменить:  все  равно  у меня  не  было денег на  звонок.  В  поисках
завалявшегося  доллара я  перерыл  все карманы, несколько  раз  заглянул под
кровать, приподнял матрац и открыл дверцы всех тумб.
     -- What the accursed day today! -- с горечью думал я.
     В этот момент зазвонил телефон. Я снял трубку и сказал по-русски:
     -- Д-да!
     -- Boris ? -- услышал я. -- That's Carol. Hi! How are you!
     -- Carol. It's just incredibly! I'm fine. What about you? -- я понимал,
что случилось чудо  и мне звонит Кэрол, и что  свобода -- это когда не  надо
выбирать.

        Глава 2. Тбилиси: Симпозиум по искусственному сердцу

     Я познакомился с Кэрол несколько лет  назад в аэоропорту Тбилиси, когда
встречал американскую делегацию, прибывавшую на Первый Советско-Американский
cимпозиум по искусственному сердцу.
     В  зал для депутатов Верховного Совета СССР вошла дюжина шумных, сильно
помятых  американцев  с дорожными сумками наперевес  .  Единственная женщина
среди  них, высокая, рыжеволосая, в очень светлом плаще, тут же улеглась  на
заплеванный  депутатами  мраморный  пол  и,  заложив   руки  за   голову,  с
наслаждением вытянула длинные ноги.
     -- I  am  sick  and  tired  of it all,  --  сказала она,  очень  сильно
перекатывая во  рту букву  "р".  Мне показалось, что это  "р"  звучит  у нее
вместо всех остальных согласных.

     Утром, открывая Симпозиум, Учитель был краток:
     -- Это наш  Первый Симпозиум, коллеги! От  того, как  он пройдет, будет
зависеть многое в сотрудничестве наших стран... Я надеюсь -- Учитель насупил
брови и сурово поглядел на меня, -- что принимающая сторона в лице директора
института  академика  Квеселиани  и  руководителя Лаборатории кардиохирургии
профессора Коневского сделают все, чтобы Симпозиум состоялся.
     -- You can be sure,  Teacher, -- не удержался я. -- We will try to make
a creditable showing.
     Потом элегантный доктор Де Борн поблагодарил Учителя и сказал несколько
напутственных слов. Потом  говорил министр здравоохранения Грузии,  вслед за
ним  --  представитель  Правительства,  который  сказал, что для них --  это
большая честь... Все, как обычно, и даже лучше.
     Началась научная  программа Симпозиума: советские  говорили  по-русски,
американцы  --  по-английски;  переводчики-синхронисты привычно  путались  в
незнакомых терминах,  и мне приходилось вмешиваться.  Доклады  чередовались:
американские --  советские, американские  -- советские... Это была моя идея,
чтобы  сгладить  слабость  некоторых  наших сообщений.  Тогда  мы  были  еще
беспомощны,  потому  что, как всегда,  на  несколько  лет позже включились в
проблемы трансплантологии и искусственных  органов. Но  почти каждый из нас,
истово верил в будущий успех и твердил про себя:
     -- Поглядим,  кто станет мудрее и удачливее через  несколько лет, когда
наши собственные исследования и технические решения наберут силу...
     Барышня из  американской  делегации утром  гляделась привлекательнее  и
представила  прекрасный  доклад:  "Культивирование эндотелиальных клеток для
выстилки  контактирующих  с кровью  поверхностей искусственных органов". Это
были первые в мире шаги по прикладному выращиванию клеточных культур.
     В перерыве я подошел к американке.
     -- How do you do, colleague? I'm  not going to  ask  you the  banality:
"Have you  ever been in Georgia before". I just know that your visit is  the
first.  Unfortunately for the time  being we are still the closed country...
Let me introduce myself. My  name is  Boris, Boris Konevsky. I'm the Head of
the cardio-surgery Lab at the  domestic  Institute of surgery. You and  your
colleagues are faced with a journey to my Lab this evening.
     -- Hello, Boris! I'm Carol McLaren. Nice to meet you.
     -- I'm very interested  in your  report  about the cellular endothelial
cultures. Could you spare couple minutes to speak to me..., -- надрывался я,
словно мы были  не парой молодых людей, а  стареющими  партийными бонзами из
Кремля...
     -- Please, don't speak so officially, Boris! I'll certainly  do all the
same whatever  you  need  including the future co-operation with your Lab as
well, -- сказала она улыбаясь.

     Ночью мы плавали  с  Кэрол  в  пустом тбилисском  бассейне с вызывающим
названием: "Имени  Ленинского  Комсомола". Это  был  новенький  бассейн  под
открытым  небом  с  прекрасными  интерьерами,  на  которые  грузины  большие
мастера.  Я  с  трудом  уговорил  сторожа  пропустить  нас,  тыча  вместе  с
пятирублевой купюрой  пропуск в бассейн  и  свои  фотографии  с Первым лицом
Грузии.
     Перед завершением  банкета  я  пригласил  желающих поплавать  в  ночном
бассейне.
     -- You won't be sorry for it! -- добавил я.
     Подвыпившая публика  на секунду задумалась и снова принялась за беседы,
перемежаемые  выпивкой,  едой  и коллективными братаниями. Когда я собирался
покинуть  банкет,  мучительно  вспоминая,  лежит  ли  в  багажнике  сумка  с
доспехами для плавания, ко мне подошла Кэрол и сказала:
     -- Shell I accompany you, Boris?
     Мы раздевались у кромки бассейна, и многоярусные  ряды трибун  с яркими
пластмассовыми креслами  выжидающе глядели на нас со всех сторон. Я привычно
натянул плавки, предварительно  обмотав бедра большим голубым полотенцем с с
надписью "Adidas", а когда повернул голову  к Кэрол, то увидел ее совершенно
голой, с небассейновыми трусиками в руках.
     -- Unfortunately, I haven't got a swimming costume, Boris,  with me, --
сказала она спокойно.
     Я  тоже не испытывал неловкости, разглядывая прекрасную  фигуру Кэрол и
понимая,  что впервые  вижу  голую американку. Это знание было так необычно,
что вытеснило из головы все возможные мысли о сексе.
     -- Она, пожалуй,  чуть повыше, --  промелькнуло в голове. Однако  в тот
момент меня заботило лишь одно:  следует ли снять плавки, потому что в них я
почувствовал себя чеховским человеком в футляре. После недолгих колебаний  я
стянул плавки и прыгнул первым, стараясь не сгибать колени.

     Яркие южные звезды  глядели в голубую воду. Дорожек  не было: незадолго
до  нас  здесь тренировалась  сборная  по  водному поло  --  а  из  звучалок
доносилась грузинская церковная музыка в  исполнении мужского хора,  которую
сторож включил по собственной инициативе.
     Мы проплавали  около  часа. Под конец я  взобрался на среднюю  площадку
вышки  для прыжков, победоносно поглядывая на американку,  и прыгнул оттуда,
чувствуя,  как  мешает  непривычно болтающийся в  полете  пенис.  Американка
зааплодировала и  двинулась к вышке. Поднявшись на самый верх, она встала на
край площадки и замерла. Снизу ее фигурка казалась небольшим светлым пятном,
которое вдруг  отделилось от вышки  и неожиданно медленно поплыло над водой,
удлиняясь. Прошло не менее минуты, прежде чем тело без брызг вошло в воду...
     Я подвез Кэрол к гостинице и собрался прощаться.
     -- Thanks  a lot, Boris! If I am spared several minutes I  never forget
it, -- сказала она, поднесла палец к губам и коснулась моих губ.

     Следующим утром большой  интуристовский  автобус  вез нас в Кахетию  --
самую известную грузинскую  провинцию с виноградниками, старинными замками и
церквями, сохранившими кое-где фрески на стенах.
     Нас было  человек  пятнадцать  и каждый занимал  по два  кресла.  Около
десятка американцев --  доктора  Де  Борна с молодой женой,  Учителя и Царя,
который  к  тому   времени  стал   академиком,   развлекали   по  программе,
предусмотренной  для гостей ЦК Компартии  Грузии --  шумно  расположились  в
автобусе, преувеличенно  громко  и  взволнованно спрашивая  друг  друга, где
пропадала  ночью  Кэрол.  Два профессора из  Учителева  института  и Кузьма,
просидевшие с  американцами всю  ночь в московском аэропорту "Домодедово"  и
поившие их водкой, чувствовали себя старинными друзьями чужеземцев и ревниво
относились к моим контактам с ними. Даже Кузьма, взявший шефство над Кэрол и
усевшийся  в кресло  рядом, пресекал  мои попытки переброситься с ней  парой
слов, тихо матерясь и грозя кулаком.
     Чекист   из  местного  ГБ,   представившийся  сотрудником  министерства
здравоохранения, и интуристовский гид-переводчик дополняли состав ковчега.
     Мы отправились натощак: через два часа езды нас поджидал завтрак в доме
одного из моих аспирантов по прозвищу Склифосовский.

     Через двор Склифасовского в  маленьком городишке  неподалеку  от Телави
протекал  горный ручей  с  голубоватой ледяной  водой, громко шурша галькой.
Тутовое  дерево роняло спелые  ягоды  на длинный  стол, накрытый  скатертью.
Склифасовский-отец,  наплевав  на  мои  строгие  команды  и  страстно  желая
потрясти  чужеземных гостей кахетинским гостеприимством, а соседей -- живыми
американцами, уставил стол кушаньями  и випивкой, вовсе не  предназначенными
для  завтрака  и  в  таких  количествах, что  мысль  о  быстротечной закуске
казалась кощунственной.
     Я сразу понял, что нас поджидает долгое кахетинское застолье, в котором
следовало поочередно пить за  гостей, за страны, за дружбу,  за медицину, за
успех проблемы в целом и  отдельных ее направлений; потом  наступала  череда
традиционных тостов: за родственников,  за детей,  за друзей, за мертвых, за
живых, за этот дом, за  дом в Тбилиси, за хозяев, за тамаду; далее следовала
череда ответных тостов... Вся процедура должна была занять 5-6 часов. Однако
свернуть завтрак и расправиться с ним в течение 30 минут означало  не просто
смертельно  обидеть Склифосовского-старшего, но пошатнуть  его  авторитет  в
глазах соседей, напряженно поджидавших американцев.
     Я  мучительно  размышлял,  а  голодная  публика,  следуя  моей  жесткой
инструкции без команды не покидать автобуса, сквозь окна тревожно глядела на
заваленный едой и выпивкой стол.
     -- Батоно  С-склифосовский..., -- начал я, не  замечая от волнения, что
обращаюсь к отцу с кликухой сына.
     -- Гурам! Батоно Бориа! Гурам!- перебил он меня, обидевшись.
     -- Да, к-конечно! П-простите, Гурам! Но если мы с-сейчас  сядем за этот
стол, то п-порушится вся поездка. Ваш с-сын вместе со мной входит в с-состав
международного   оргкомитета  С-симпозиума,   и   нам   всем   с-сильно   не
поздоровится.
     -- За Ираклыа нэ валнуйса, дарагой. Он видэржит, -- успокоил меня отец,
и я вспомнил, что  Склифасовский-младший за  драку  в ресторане отсидел, еще
будучи студентом, почти год в тюрьме...
     -- Давайте с-сделаем так, Гурам! -- начал я, уводя отца от автобуса. --
Ваши домочадцы б-быстренько накроют п-подальше от этого  большого  отдельный
с-стол  для  фуршета,  без  с-стульев,  на 5-7  человек:  т-только  холодные
закуски,  зелень, вино и по рюмке чачи, а я  пока п-побеседую  с  публикой в
автобусе про успехи п-пересадки с-сердца в Грузии.
     -- Вай мэ, батоно Бориа! Ых там болше дэсиаты! -- заныл Гурам.
     --  Гурам,  г-голубчик! Вы  хотите н-неприятностей с ЧК? З-зарядите еду
для пяти человек. Этого хватит всем. Мы с-спешим! -- закончил я и двинулся к
автобусу.
     -- Шени дэдац  могит  хнам!  Я  этой  КГБ  мамуибал! -- сказал  Гурам и
поспешил в дом. С завтраком мы управились за час.

     Помягчев   после  обильной  еды  и  чачи,   мы  глядели  на   холмистые
виноградники вдоль  дороги  через  окна  интуристовского  автобуса,  вполуха
слушая гидшу. Мне удалось переправить Кузьму поближе к красавице грузинке, и
он использовал паузы в ее монологах для ухаживаний, а я сидел рядом с Кэрол,
слушая ее рассказ  о лаборатории  в  Цинцинати, о  нестойких  эндотелиальных
клетках, о возможных  способах выращивания клеточных культур, о педике-муже,
таскающем  в  дом музыкантов  поп-групп,  о  безуспешных  попытках  из мести
заняться  лесбийской  любовью или  стать синим чулком...  Ее  откровенность,
казалось, требовала ответных шагов...
     Мы  заехали в дом-музей Ильи Чавчавадзе, грузинского Чернышевского. Его
дочь Нина была  замужем  за  Грибоедовым, который  после свадьбы  отправился
послом в Турцию и сразу погиб, оставив печалиться в одиночку девочку-жену.
     Потом  было несколько  церквей, построенных еще в  третьем веке первыми
грузинами-христианами.  Современные грузины  бережно  и  нежно  относятся  к
церквям, стараясь не  делать в  них складов  горючего или сельских клубов, и
берегут  фрески. Атмосфера сохраняемой  старины,  очень древней не только по
сравнению  с  юной  Америкой,  но  даже  старушкой   Европой,  замечательная
архитектура церквей-крепостей, своеобразные, почти лунные, холмистые пейзажи
и постоянно улыбающиеся  гостеприимные  кахетинцы,  создавали у нас ощущение
нереальности,   странно   неземной    обособленности   этого   необыкновенно
прекрасного упорядоченного мира, окружающего нас. Мы перемещались  из церкви
в церковь с просветленными лицами
     -- Жизнь -- это поддержание порядка в окружающем хаосе, -- вспомнил я и
сказал это по-английски.
     На  винодельческом заводе,  где  нас  поджидала дегустация  и  вручение
подарочных наборов коллекционных  вин, мы чувствовали себя  сентиментальными
романтиками,  путешествующими по  прекрасной  планете. А  когда в  одной  из
церквей выступил детский хор, самозабвенно исполнивший старинные  грузинские
псалмы, слезы  потекли  из восторженных  глаз  американцев,  буравя  светлые
тропинки в толстом слое дорожной пыли<i>...</i>

     Утром в Лаборатории  я обсудил открывающиеся перспективы сотрудничества
с институтом Учителя и американскими центрами.
     --  Пожалуйста, п-планируйте на завтра, как  договорились,  п-пересадку
полного искусственного сердца Дато... тому ослу с ампутированным хвостом, --
сказал я вставая.  -- Вечером с-собираюсь  на п-прощальный б-банкет  в  доме
Царя. Рано утром гости улетают п-первым м-московским рейсом.
     --  Этот осел слишком  старый,  БД, --  возразил  Горелик,  чтоб что-то
сказать.
     --  Вы  п-полагаете, что в  реальной  жизни мы  б-будем  имплантировать
искусственное  с-сердце  только  юной  спортивной   смен