может, не должна помешать мыслящему человеку рассуждать, анализировать, сопоставлять факты. И все же бывают ситуации, когда... Валицкий постарался не думать об этом. Он посмотрел на большие стоячие часы. Стрелка показывала одиннадцать. Наступала ночь. Он подошел к окну, посмотрел на улицу. Там было тихо и все как обычно в полночный час, только очень мало людей - лишь отдельные прохожие. "Трудно представить себе, что где-то идут бои", - подумал Валицкий. И в этот момент до него донеслись далекие звуки радио. Федор Васильевич высунулся из окна, прислушался. Разобрать слова диктора он не мог, но ему показалось, что диктор настойчиво повторяет какую-то одну и ту же фразу. Потом радио смолкло. Минуту стояла полная тишина. И вдруг ее прорезал пронзительный, завывающий звук. Федор Васильевич подумал было, что где-то неподалеку мчится машина "Скорой помощи" и, завывая сиреной, расчищает себе дорогу. Однако громкий, точно ввинчивающийся в воздух, в уши, в стены домов звук не приближался и не затихал, как наверняка должно было бы быть, если бы проезжала санитарная машина. Казалось, что он исходит отовсюду и заполняет собою все. Федор Васильевич стоял у окна, недоуменно вглядываясь в прилегающие улицы, стараясь понять, что же, в сущности, происходит. Внезапно сверлящий звук смолк. На минуту воцарилась полная тишина. Потом он услышал откуда-то снаружи крик: - Эй, вы там! Немедленно погасите свет! Слышите? Валицкий высунулся в окно. У стены противоположного дома стоял молодой человек в гражданском костюме, но с красной повязкой на рукаве. Увидев Валицкого, он закричал еще громче: - Воздушная тревога! Вы что, оглохли? Немедленно погасите свет! Не то... И он погрозил кулаком. Валицкий посмотрел на окна противоположных домов и увидел, что ни в одном из них нет света. Он торопливо отошел от окна, повернул выключатель. Он прошелся по всей квартире: электричество всюду было выключено, однако свет белой ночи проникал в окна. Федор Васильевич увидел спящую на диване в столовой жену. Он не стал ее будить и, осторожно шагая, вернулся в кабинет. В этот момент откуда-то издалека до него донесся глухой удар. За ним последовал второй, третий... Валицкий торопливо подошел к окну и увидел, что по серо-белесому небу ползет бледный, едва различимый луч прожектора. Через мгновение появился еще один луч. И оба они стали медленно ползти по небу, потом скрестились, образуя римскую цифру "X", снова разъединились и затем опять сошлись, но уже где-то в высоте и едва касаясь друг друга остриями своих лезвий. Снова раздался далекий удар, а затем частая дробь пулемета. И в этот момент Федор Васильевич увидел в месте скрещения лучей прожекторов едва различимую серебристую точку. Она медленно, очень медленно плыла по небу, точно зажатая гигантскими щипцами и ведомая ими. Прошло еще несколько мгновений, и вдруг откуда-то снизу, из-за стен домов, вверх поползли пунктирные черточки разных цветов - красные, зеленые... Точно вспарывая бело-серый купол неба, они упорно прокладывали себе путь, все ближе и ближе подбираясь к плывущей в перемещающихся лезвиях прожекторов серебристой точке. Внезапно орудийный грохот раздался где-то совсем рядом, казалось, что стреляли с крыши того самого дома, где находился Валицкий, в небе вспыхнули белые облачка, в воздухе запахло гарью и порохом... Валицкий торопливо закрыл окно и побежал в столовую: Мария Антоновна по-прежнему спала. Она лежала, зарывшись лицом в мокрую от слез подушку. Федор Васильевич прислушался к ее едва различимому дыханию. Он не знал, что ему делать, разбудить ли жену, перевести ли ее в другую комнату, с окнами, выходящими во двор, или, оставив спящей, избавить от страха, от новых переживаний. Он взял стул, тихо поставил его у изголовья жены и сел, как бы защищая ее от надвигающейся опасности. Но в этот момент все смолкло. Федор Васильевич сидел неподвижно, прислушиваясь, каждое мгновение ожидая новых залпов. Но их не было. Медленно, на цыпочках, боясь разбудить жену, еще не веря внезапно наступившей тишине, Федор Васильевич снова вернулся в кабинет и шире распахнул окно. Только теперь он увидел, что на пустом, будто вымершем Невском стоят посреди улицы, точно прикованные, машины. И небо было чистым, пустынным и безмолвным. Валицкому показалось, что он единственный живой человек в этом внезапно окаменевшем, застывшем городе, и ему стало страшно. И в этот момент он снова услышал далекий голос радио. Диктор снова повторял какую-то одну и ту же неразличимую фразу. Это длилось несколько минут, потом голос затих, и вдруг все ожило, точно в старой сказке о спящей царевне. Двинулись машины, откуда-то, казалось прямо из стен домов, появились люди, издалека донесся скрип и грохот трамвая. И только в воздухе по-прежнему пахло чем-то непривычным - это был едкий, терпкий запах. Внезапно Валицкий ощутил страшную усталость. Тяжело шагая, Федор Васильевич подошел к дивану и, не раздеваясь, прилег. ...Он проснулся под утро и, увидев себя одетым, испугался, что жена войдет в комнату и поймет, что этой ночью что-то произошло. Он поспешно встал, пошел в столовую и, с удовлетворением увидев, что Мария Антоновна все еще спит, прошмыгнул в спальню, разделся и лег в постель. Он пролежал до утра с открытыми глазами, погруженный в тяжелые раздумья. В восемь часов Федор Васильевич встал, оделся, оставил жене записку, что вернется к завтраку, и вышел на улицу. Ему не терпелось узнать, что произошло, что изменилось в городе после этой ночи. Но, судя по всему, ничего не изменилось. Улицы были, как обычно, полны народу, Федор Васильевич не увидел никаких следов разрушений, никаких признаков каких-либо пугающих перемен. Он медленно шел по Невскому, и уже скоро ему стало казаться, что все, что он пережил ночью, было только сном. Утренних газет, из которых он мог бы узнать новости, на стендах еще не вывесили. "Может быть, это была просто учебная тревога?" - с тайной надеждой подумал Федор Васильевич. Он ощутил острую потребность поговорить с кем-либо, выяснить, что же произошло. Решение пришло мгновенно: он пойдет в архитектурное управление и там узнает все новости. В обычное время Федор Васильевич редко бывал в этом учреждении, где числился консультантом. Считалось, что он работает дома. В случае необходимости Валицкому звонили по телефону, чтобы договориться о деталях какой-либо очередной поручаемой ему экспертизы. Тогда Федор Васильевич являлся на короткое время в управление, чтобы ознакомиться с необходимой документацией, а чаще всего - забрать ее с собой домой. По собственной же инициативе Валицкий в управление не ходил. Вообще в последние годы он не ощущал потребности общаться с людьми, за исключением очень немногих. Он жил в собственном мире - мире книг и скульптур, которые собирал в прежние годы во время своих - еще дореволюционных - заграничных путешествий, в строгой тишине большой квартиры, стены которой были увешаны картинами известных петербургских художников. Некоторые из этих картин были некогда подарены Валицкому авторами, другие он собрал сам. Распорядок дня был утвержден у него раз и навсегда. Никто из домашних не смел его нарушить. Например, звонить ему следовало только между девятью и одиннадцатью часами утра, в остальное же время дня к телефону он не подходил. И уж конечно никто не мог бы понудить Валицкого пойти в архитектурное управление без зова, без специального приглашения. ...И вот теперь Федор Васильевич медленно прошел по знакомым, обычно вызывающим у него неприязнь коридорам. Большинство из тех, кого он встречал на пути, знали его в лицо, кланялись, однако торопливо проходили мимо. Остановить человека, который сам не сделал попытки заговорить с ним, Валицкий не мог, - это было бы против его правил. Правда, раза два или три, увидев знакомое лицо, Федор Васильевич несколько замедлял шаг, но никто точно не замечал этого. Тогда Федор Васильевич решил скрепя сердце зайти в кабинет Рослякова - одного из руководителей управления, человека, которого не любил, потому что считал его карьеристом и демагогом, но был вынужден, однако, встречаться с ним во время различных консультаций и экспертиз. Валицкий без стука открыл дверь кабинета, перешагнул порог и увидел, что Росляков сидит за столом, окруженный людьми, некоторые из них были уже в военной форме. Он прервал разговор, когда вошел Валицкий, поднял голову и, как показалось Федору Васильевичу, посмотрел на него недовольно и с недоумением, точно не понимая, зачем он здесь появился в такое время. Валицкий сказал, вернее, пробормотал: "Извините, я зайду позже" - и поспешно вышел из кабинета. Он еще некоторое время побродил по коридорам управления, заглянул в несколько комнат. Никто не пригласил его зайти, никто ни о чем не спросил. Высокий, негнущийся, несмотря на жару, в синем двубортном костюме и в крахмальной сорочке, он бродил здесь как неприкаянный. Казалось, что война, события этой ночи в еще большей мере отдалили Валицкого от людей, и если прежде они обращались к нему с холодной почтительностью, то сейчас просто не замечали. Но если раньше ощущение отчужденности было связано в сознании Федора Васильевича с уверенностью в своей значительности и интеллектуальном превосходстве, то теперь он вдруг почувствовал себя униженным и оскорбленным. Он вышел на улицу и увидел, что за то время, пока он был в управлении, на стенах домов появились новые плакаты и объявления. Одно из них сообщало, что немецко-фашистская авиация предприняла минувшей ночью попытку прорваться к Ленинграду, но была отбита с большими потерями для врага. Рядом был наклеен Указ Президиума Верховного Совета о мобилизации военнообязанных по ряду военных округов. Список открывал Ленинградский округ. Валицкий торопливо пробежал Указ до его последней строчки, где говорилось, что мобилизации подлежат военнообязанные, родившиеся с 1905 по 1918 год включительно. "...по 1918 год включительно", - снова перечитал Валицкий последнюю строку Указа. И почувствовал необычную дрожь в коленях. Потом сказал себе: "Конечно, Толя - военнообязанный. Но он имеет отсрочку до окончания института; ведь ничего не сказано о том, что отсрочки отменяются..." Валицкий почувствовал легкое прикосновение к своему плечу и услышал голос: "Посторонитесь-ка, гражданин!" Он сделал шаг в сторону. Женщина с ведром в одной руке и со свернутыми бумажными рулонами под мышкой другой руки встала на его место. Она опустила на тротуар ведро, вынула из него кисть и стала мазать клеем по стене рядом с Указом Верховного Совета. Потом взяла один из рулонов и, обращаясь к Валицкому, сказала: - А ну, гражданин, подержите! Тот сразу понял, что от него требовалось. Вдвоем они раскрутили рулон, оказавшийся длинным красочным плакатом, и прижали его к стене. Женщина еще раз провела кистью по лицевой стороне плаката, сосредоточенно посмотрела на него, взяла ведро, собрала оставшиеся рулоны и пошла дальше по тротуару. Валицкий вгляделся в плакат. На нем был изображен матрос в тельняшке, в бескозырке с развевающимися лентами и с гранатой в поднятой руке. Под изображением большими красными буквами было написано: "За Родину!" Чисто автоматически Федор Васильевич отметил недостатки плаката - непропорционально большая рука матроса и не вполне естественный замах. Он пошел вдоль тротуара, читая расклеенные сводки вчерашних боев - утренние и вечерние. Подобно многим старым людям, Валицкий обладал хорошей памятью на события далекого прошлого и теперь вспомнил военные сводки, печатавшиеся в начале первой мировой войны. Нет, в них не упоминались те населенные пункты и направления, которые фигурировали в сводках сегодняшних. Судя по всему, война шла сегодня на русской, а не на немецкой земле. И вот это-то обстоятельство вызвало в Валицком пока еще целиком не осознанный, чисто эмоциональный прилив чувства горечи, оскорбленного достоинства и страстного протеста. Как это может быть? Кто позволил? Почему?! Ведь получается, что немцы находятся на нашей земле, хотя идут уже вторые сутки войны. На русской земле? Но это же... это же черт знает что такое! И тут же с привычной неприязнью подумал о том, что, наверное, нашими войсками командуют такие же некомпетентные люди, как и те, что в течение многих лет пренебрегали умом, знаниями и опытом академика Валицкого. Эта мысль доставила ему хотя и горькое, но все же некоторое удовлетворение. Федор Васильевич пошел домой. Мария Антоновна бросилась к мужу, как только тот, щелкнув ключом, открыл дверь и появился на пороге. Она закидала его вопросами: правда ли, что ночью был налет - ведь она заснула на кушетке и ничего не слышала; есть ли разрушения в городе и не звонил ли ночью Толя? Валицкий, стараясь сохранять спокойствие, ответил, что никакого налета не было - просто объявили учебную тревогу, а о налете пишут и говорят лишь для того, чтобы сохранить бдительность, что же касается Анатолия, то он не звонил, потому что наверняка уже выехал в Ленинград и будет дома если не сегодня, то завтра. Потом Федор Васильевич сел за накрытый стол, нехотя поел и отправился в свой кабинет. Телефон молчал. Вечером, едва сдерживая растущую обиду, он позвонил Осьминину, готовясь высказать ему все, что о нем думает. Но оказалось, что Андрея Григорьевича не было дома. Его внучка Леночка ответила, что дедушка не возвращался с раннего утра и сказал по телефону, чтобы его не ждали ни к обеду, ни к ужину. Валицкий снова позвонил своему другу, на этот раз на работу, в больницу. Осьминин взял трубку не сразу, прошло несколько минут, пока его разыскали, и Федор Васильевич услышал знакомый голос. - Ты что же, не мог позвонить? - Как обычно, без всяких приветствий спросил Валицкий. - Занят, Федор, очень занят! - послышался торопливый ответ. - Сам понимаешь... Эти последние слова Осьминина почему-то еще более усилили раздражение Валицкого. Он едко сказал: - Ну конечно, как же мне не понять! Может быть, тебя все-таки произвели в генералы? Готовишься вести в бой войска? Наступила короткая пауза. Потом - на этот раз точно издалека - снова раздался голос Осьминина: - Занят, Федор, очень занят. Люди ждут, извини... Валицкий еще несколько секунд сжимал трубку, не кладя ее на рычаг. Слова Осьминина прозвучали как вызов, как оскорбление: он отмахнулся от него, как от надоедливой мухи. Что он хотел такое сказать, повторив два раза, что занят? Снова подчеркнуть свое отличие от него, Валицкого? Свою причастность к тому, что происходит? Что без него не могут обойтись? Федор Васильевич подошел к книжному шкафу, вынул наугад одну из книг - это оказался "Трактат об архитектуре" Андреа Палладио - и стал перелистывать страницы, пытаясь успокоиться. Но успокоиться ему не удавалось. В ушах его все еще звучал голос Осьминина, эта последняя его фраза: "Занят, очень занят, люди ждут..." Федор Васильевич раздраженно захлопнул книгу, сунул ее обратно в шкаф и в это время услышал робкий стук в дверь. Он удивленно обернулся. Ни жене, ни сыну, ни домработнице не разрешалось нарушать его уединение в эти часы. Не отвечая на стук, Валицкий подошел к двери, рывком распахнул ее и увидел тетю Настю. - Что тебе? - недовольно спросил он. - Спрашивают вас, Федор Васильевич, - робко, вполголоса, ответила она. - Кто "спрашивают"? - подчеркнуто громко переспросил Валицкий. - Не знаю. Гражданин какой-то. Королев, говорит, фамилия. - Королев? - недоуменно переспросил Валицкий. - Откуда он? - Не знаю, Федор Васильевич, не знаю откуда, - затараторила тетя Настя, - с улицы пришел, в парадную позвонил, я и открыла... Дело, говорит, важное... - Ну, хватит, - раздраженно прервал ее Валицкий. - Проси. Он отошел к письменному стопу, повернулся и стал выжидающе смотреть на дверь. Через мгновение на пороге появился незнакомый человек. Валицкий с недоумением оглядел этого высокого, пожалуй выше, чем он сам, пожилого мужчину, его потертый старомодный пиджак, лацканы которого слегка отгибались, белесо-синюю, должно быть бесконечное число раз стиранную, рубаху, вязаный, свившийся жгутом галстук, убедился, что никогда ранее этого старика не встречал, и сухо спросил: - Чем могу?.. - Моя фамилия - Королев, - сказал незнакомый человек, - а зовут Иван Максимович. Произнеся это, он умолк, точно полагая, что его фамилия, имя и отчество должны были что-то говорить Валицкому. Федор Васильевич передернул плечами и повторил: - Итак, чем могу?.. Королев равнодушным взором окинул комнату, на пороге которой стоял, - тяжелые бархатные портьеры, массивную бронзовую люстру, кожаные кресла, книжные шкафы - и снова устремил свой взгляд на неподвижно стоящего у письменного стола замкнутого, высокомерного Валицкого. - Я... насчет дочки, - неожиданно глухим голосом произнес Королев. - Простите, кого? - с недоумением переспросил Валицкий. - Дочка моя... Вера... - повторил Королев. - Но я... не имею чести... - начал было Валицкий, но Королев неожиданно прервал его, на этот раз строго и холодно: - При чем тут честь? Я думал, сын вам рассказывал... Сперва Валицкий ничего не понял. Но уже в следующее мгновение он почувствовал, как загорелось его лицо. "Этого еще не хватало!" - подумал он со смешанным чувством тревоги и брезгливости. Неужели ему предстоит выслушать какую-то пошлую историю, в которую замешан его сын?! Да, да, конечно! Как все это нелепо, глупо! Валицкого больше всего ранила мысль, что он узнает об этом именно теперь, в такое время!.. Прием, который ему оказали в управлении, торопливо-отчужденные слова Осьминина по телефону, а теперь еще и эта, несомненно пошлая, история - все сплелось в сознании Валицкого в один колючий клубок. Федор Васильевич чувствовал, что еще минута - и он будет не в силах совладать с собой. Ему хотелось накричать на этого все еще стоящего в дверях человека, весь облик которого так не гармонировал с царящей здесь атмосферой, прогнать его, крикнуть вслед, что ему ни до чего нет дела, что ни на какой шантаж он не поддастся, что Анатолий - совершеннолетний, и поэтому... Но хотя Валицкий и был резким и заносчивым человеком, в критические моменты полученное им воспитание иногда брало верх. Так и теперь он подавил уже готовые сорваться с языка слова, судорожно проглотил слюну и сказал, делая неопределенный жест рукой: - Прошу садиться... 15 К деревне они подъехали не по главной проселочной дороге, переходящей в единственную деревенскую улицу, а с тыла, по целине. Когда Жогин остановил лошадь у изгороди, из-за которой выглядывали высокие подсолнухи, Кравцов сказал: - Отведи ребят в избу. - А вы? - удивленно спросила Вера. - И я скоро. Куда мне деться с костылем? - с добродушной усмешкой ответил Кравцов, полулежа на телеге. Жогин молча просунул руку в просвет изгороди, отодвинул на ощупь задвижку низенькой калитки и сказал: - Что ж, проходите, гостями будете. Я сейчас, - бросил он Кравцову. Анатолий и Вера нерешительно пошли за Жогиным к дому, почти невидимому за яблоневыми деревьями. Поднявшись на крыльцо, Жогин толкнул ногой незапертую дверь. - Вы в сенях подождите. Я сейчас, - сказал он и, притворив за вошедшими Анатолием и Верой дверь, исчез. Они осмотрелись. В сенях было прохладно и сумрачно. Плотно прикрытая дверь, очевидно, вела в горницу. На бревенчатой стене висел умывальник. Под ним, на табурете, стоял таз. В дальнем конце сеней угадывалась крутая, уходящая вверх лестница. Анатолий и Вера молчали, прислушиваясь к звукам снаружи и ожидая прихода Кравцова. Но когда дверь снова отворилась, они увидели, что Жогин был один. - А где же... - почти одновременно произнесли они оба, но Жогин, не дожидаясь конца вопроса, ответил: - А товарищ Кравцов в другую гостиницу отправился. Стеснять не пожелали. Вы, значит, у меня побудете, а товарищ Кравцов решил сам по себе. У него в Клепиках знакомых ку-уда как много! А вам привет просил передать. Вот так. Он произнес все это не спеша, с расстановкой, и трудно было понять, усмехался ли он про себя при этом или нет. "Но мы хотим быть вместе!" - чуть не вырвалось у Анатолия, однако он вовремя подавил эти слова, вспомнив инструкцию Кравцова. Жогин показал на лестницу и произнес: - Чего ждете-то? Давайте наверх. - Скажите, пожалуйста, - робко произнесла Вера, - это правда, что немцы... - Она умолкла, так и не договорив. - Коль не врут, значит, правда, - на этот раз уже откровенно усмехнувшись, ответил Жогин. - А только что здесь удивительного? - как бы самого себя спрашивая и разводя руками, заметил он. - Война - могут и без разрешения появиться, раз сила есть. У вас, извините, национальность какая будет? - неожиданно задал он вопрос. - Мы русские, - поспешно ответил Анатолий. - Ну вот и хорошо. Опять же, если в комсомоле состоите, никто вас за язык не тянет. Товарища Кравцова хорошо знаете? - без всякого перехода спросил он. - Нет, нет, что вы! - торопливо ответил Анатолий. - Откуда? Мы в поезде вместе ехали. На одной полке. А потом поезд разбомбили... - Ну и ладно, - готовно, почти радостно согласился Жогин, - вот и товарищ Кравцов от знакомства с вами отказывается. Вот и ладно, - повторил он. - А теперь давайте за мной. И он первым медленно и тяжело стал взбираться по лестнице. Через минуту они уже были на чердаке. Из оставшейся открытой двери на пол падала широкая светлая полоса. Пол покрывали остатки сена. В углу лежала куча какого-то тряпья. Небольшое оконце было наглухо забито досками. Жогин пропустил Анатолия и Веру вперед, а сам остался стоять у двери. Потом сказал: - Ну вот что, молодые люди, - и голос его зазвучал на этот раз сухо и деловито, - положение, значит, такое. Пока надо вам будет оставаться здесь. Хозяйка с поля придет - принесу что-нибудь поесть. А чтоб видели вас - это ни к чему. Ни вам, ни мне. Значит, посидите тут. Если выйти понадобится, по нужде, скажем, - в пол ногой постучите. А так - шуму лучше не производить. - Но... но немцев же наверняка уничтожат! - воскликнул Анатолий. - Оно, конечно, возможно, - снова в прежней своей манере - степенно и с расстановкой - сказал Жогин, - а только береженого бог бережет. К тому же я за вас перед товарищем Кравцовым в ответе. Наказ от него получил строгий. А Кравцов - мужчина серьезный. Шутить не любит. - Послушайте, - торопливо сказал Анатолий и сделал шаг по направлению к Жогину, - я хочу вас спросить... вы же ведь местный и должны знать... а наши войска здесь есть? Ну как это могло получиться, что немцы... Он не решился произнести эти слова "оказались здесь" - и умолк. - Насчет войска сказать не могу, не видел, - с готовностью ответил Жогин. - А как оно могло получиться, вы уж лучше у самих немцев спросите. Если придется... - Неужели вы думаете... - подавленным от волнения голосом начала было Вера. - А это, барышня, пусть лошадь думает, - неожиданно грубо прервал ее Жогин, - у нее на то голова большая. А за нас думает советская власть. Как кому жить и что кому делать. Мы к тому привыкшие. Ну... с новосельем, значит. Он резко повернулся, перешагнул через порог и плотно прикрыл за собой дверь. Через мгновение заскрипела лестница под его тяжелыми шагами. Некоторое время Анатолий и Вера в растерянности стояли молча. Сквозь щели между досками, которыми было забито окно, прорывались узенькие полоски света. Постепенно их глаза привыкли к полумраку. Анатолий покопался в куче лежащего под окном тряпья, нашел жесткий порванный тюфяк и расстелил его у стены, под забитым окном. - Садись, - сказал он Вере и первым опустился на тюфяк. Но Вера продолжала стоять. - Садись, - повторил Анатолий. - Тебе не показалось, что он улыбался? - тихо и удивленно спросила Вера. - Улыбался? Кто? Жогин? Когда? - Ну вот когда ты сказал, что немцев наверняка уничтожат. И о Кравцове он как-то странно говорил. - Разве он говорил что-нибудь о Кравцове? - настороженно переспросил Анатолий. - Ну конечно. Неужели ты не слышал? - А, насчет наказа, - успокоенно произнес Анатолии. - Ну, это у него просто такая манера, видимо. Ерническая, что ли... Ну садись же, чего ты стоишь! Она медленно опустилась на тюфяк и села, поджав под себя ноги и прислонясь спиной к стене. - Тебе есть не хочется? - спросил Анатолий. - Нет. А тебе? - Тоже нет. Вот странно! Последний раз мы ели часов двенадцать тому назад, не меньше. А спать хочешь? - Нет. - И я - нет. Ни в одном глазу. А ведь мы всю ночь провели на ногах. - А температуры у тебя нет? - Ну какая тут может быть температура!.. Они сидели и, точно сговорившись, задавали друг другу самые незначительные, далекие от всего того, что с ними приключилось, вопросы. Им обоим хотелось слышать голос друг друга, и оба они боялись, что может наступить тишина. Он спрашивал, не холодно ли ей, хотя на чердаке было жарко и душно, не поранила ли себе ноги, когда бежала, удобно ли ей сидеть, и снова - не хочется ли ей есть или спать, а она спрашивала, не болит ли у него голова, не чувствует ли он жара и не хочет ли прилечь. Но наконец наступила минута, когда все эти вопросы иссякли, и оба они умолкли, боясь взглянуть правде в глаза. Некоторое время они молча прислушивались к редким, доносящимся откуда-то издалека ребячьим голосам, к лаю собаки, к стуку колес проезжающей телеги. Первой не выдержала Вера. Она придвинулась ближе к Анатолию и спросила почти шепотом: - Толя!.. Как ты думаешь, чем все это кончится? Этот шепот подействовал на него подавляюще. Он ответил нарочито громко: - А чем это может кончиться? Немцев наверняка вышибут, если уже не вышибли. Я просто уверен, что их уже и в помине нет. Ты помнишь, тогда, в лесу, мы слышали стрельбу и этот гул? А теперь? Кругом все тихо. Я уверен, - продолжал он бодрым, окрепшим голосом, - что все это вообще была ложная тревога. В крайнем случае немцам удалось выбросить группу парашютистов-смертников. Ну, чтобы создать панику. Ты сама подумай, что может сделать какая-то горстка немецких солдат здесь, под Ленинградом, окруженная со всех сторон нашей армией? Да они с самого начала были обречены на уничтожение. Осторожность, конечно, не помешает, несколько часов придется посидеть тут, но я уверен, что еще сегодня вечером, самое позднее завтра утром мы будем в Ленинграде. Вера молчала, но Анатолий чувствовал, что его слова успокоили ее. - А где может быть Кравцов? - неожиданно спросила Вера. Этот вопрос вернул Анатолия, почти успокоенного своими же словами, к тревожной действительности. Он уже забыл о Кравцове, о поручении, которое тот возложил на него, и не хотел думать об этом. Он гнал все это из своей памяти: и жуткий горящий поезд, и катящихся по насыпи обезумевших от страха людей, и разговор с Кравцовым, и самого Кравцова. Ему хотелось успокоить Веру, принять какие-то меры, найти выход из положения. Но больше всего ему хотелось вернуть привычное равновесие, вновь обрести то состояние, в котором вообще не надо принимать никаких ответственных решений. В те минуты Анатолий еще ничего толком не знал. Не знал, в самом ли деле близко немцы, не знал, как добраться до Ленинграда, не знал, как поведет себя в дальнейшем Вера... Но самым главным из того, чего он еще не знал, был он сам, Анатолий. Ибо всю свою сознательную жизнь привык считать себя смелым, стойким, способным руководить людьми. Но сейчас, впервые в жизни оказавшись в сложной, опасной ситуации, он вдруг понял, что не в состоянии принять ни одного разумного решения, и мечтал лишь о том, чтобы все каким-то чудом само собой изменилось, стало бы на свои старые, привычные места... - Почему он ушел от нас? - снова спросила Вера. - Ну... откуда я знаю? Может быть, у него тут есть еще знакомые. - А почему он сказал, что мы не должны знать друг друга? Ну, а в случае... Он прервал Веру, чтобы не дать ей возможности договорить эту фразу до конца: - Просто элементарная предосторожность. В таком случае всегда лучше, чтобы один - не тянул другого. - А ты думаешь... что такой случай... возможен? - Я ничего не думаю, - уже с некоторым раздражением заявил Анатолий. - Просто ты меня спросила, я и ответил. Вера пристально посмотрела на него, и хотя в полумраке Анатолий не мог разглядеть выражения ее глаз, он почувствовал, что она смотрит на него со страхом и укоризной. Ему стало стыдно. Он обнял Веру и сказал: - Не надо волноваться, ну не надо! Я уверен, что все приключение окончится благополучно. - Ты... не бросишь меня? Вопрос был неожиданным. Но уже через мгновение Анатолий понял, что стал сейчас для Веры единственной надеждой, главной опорой. Ему было жалко ее, и вместе с тем он был горд от сознания, что играет такую большую, такую решающую роль в жизни другого человека. Он крепче и крепче обнимал Веру и думал о том, что теперь уж никогда не бросит ее, сделает все для того, чтобы защитить ее от любой угрозы любой ценой, даже ценой жизни. И чем больше он думал об этом, тем сильнее верил в себя, в свои силы, в свою решимость противостоять всему тому, что может с ними произойти. Это чувство переполняло Анатолия и наконец вырвалось наружу. - Верочка, родная моя, ничего не бойся, я всегда буду с тобой, - говорил он, и слова сами срывались с его губ. - Мы всегда будем вместе - и здесь, и там, когда вернемся. Я только теперь понял, что ты для меня значишь! Да, ты была права там, в Белокаменске, когда говорила... ну, ты помнишь?.. Это верно, я и сам тогда не понимал, что люблю тебя, думал, что это так, временно... Но теперь я знаю, на всю жизнь знаю, что другой не будет, что мы будем всегда вместе, а когда я уйду на фронт, ты будешь ждать, а я буду тебе писать, каждый день писать... Он говорил бы еще и еще, но в этот момент за дверью послышались чьи-то тяжелые шаги и скрип лестницы. Вера отпрянула от Анатолия, и он сам подался вперед в тревожном ожидании, однако облегченно вздохнул, когда дверь открылась и он увидел на пороге Жогина. Пригнувшись, чтобы не задеть головой за низкую притолоку, он шагнул на чердак и сказал: - Вот... поесть вам принес. - Он поставил на пол глиняный кувшин и протянул Анатолию большой ломоть хлеба. - Молоко и хлеб. Крестьянская еда. Обед сегодня не варим. Не до обеда тут... Анатолий молча взял хлеб. Вера привстала на коленях и робко спросила: - Что-нибудь случилось? Вы узнали что-нибудь... плохое? Жогин ответил не сразу. Он потоптался в дверях и потом сказал: - А это, барышня, трудно наперед сказать. Плохое, хорошее - оно ведь для разных людей по-разному считается. Скажем, кошка с мышкой играет, кошке - радость, мышке - слезы. Так ведь оно на свете-то все выходит! Он помолчал. И Анатолий и Вера ждали от него еще каких-то слов, объяснений, но вместо этого Жогин сказал: - Так, значит, уговор старый. Сидеть тихо. А если по нужде - ногой в пол стукнете. Три, скажем, раза. Он повернулся и шагнул за порог, опять-таки плотно прикрыв за собой дверь. Заскрипела лестница. - Странно, - вполголоса произнес Анатолий, - все как-то очень странно... - Поешь, Толя, - тихо сказала Вера. Он отмахнулся. - Нет, ты обязательно поешь! - настойчиво повторила Вера. - Так можно совсем ослабнуть. Не забудь, ведь ты после болезни. Анатолий пожал плечами, механически отщипнул от ломтя хлеба небольшой кусочек и положил его в рот. Хлеб был свежий и вкусный. Он впервые за долгое время почувствовал, что голоден. Взял высокий глиняный кувшин с узким горлом и сделал несколько глотков. Молоко было теплым и чуть сладковатым. В течение нескольких минут он с аппетитом ел хлеб, запивая его молоком. Когда чувство голода стало постепенно исчезать, Анатолий вспомнил о Вере. - Теперь ты, - сказал он, протягивая ей кувшин, - ну, без разговоров... Она покорно взяла кувшин обеими руками, поднесла ко рту и сделала глоток. Потом поставила кувшин на пол и виновато сказала: - Мне не хочется, Толя... Ну совсем ничего не хочется. Ни есть, ни пить. - Но как это возможно? Ты не ела почти сутки! Она не ответила на его вопрос - то ли не придала ему значения, то ли не расслышала. Наконец она сказала медленно, как будто сама удивляясь своим словам, своей догадке: - А ведь я понимаю то, что он только что сказал... Я все понимаю. А ты? Анатолий вздрогнул. Только что он испытал несколько минут приятного чувства сытости, и ему ни о чем не хотелось думать, а просто закрыть глаза и тихо сидеть или дремать, забыв обо всем. - Ты хочешь сказать, что... - начал было он. - Да, да. Толя, я именно это хочу сказать, - твердо произнесла Вера. - Он знает что-то, этот Жогин. Только я боялась его спросить прямо так, напрямик. - Но... но как же это может быть! - воскликнул Анатолий и вскочил на ноги. - Ведь если и в самом деле... они... ну, они... - он запнулся, боясь произнести вслух это слово - "немцы", - если они где-то здесь, то как он может быть так спокоен?! Ведь он же советский колхозник, для него они не менее опасны, чем для нас?! Вера молчала. - Нет, ты ошиблась, - уже более спокойно продолжал Анатолий. - Просто у этого Жогина такая иезуитская манера говорить. Какими-то темными намеками. К тому же, мне кажется, он слегка подтрунивает над нами. Ну, знаешь, городские ребята, привыкли к комфорту... А он - от земли, крестьянин от сохи, как раньше говорили. - Сядь, Толя, я хочу, чтобы ты был рядом. Он послушно снова опустился на тюфяк. - Я хочу сказать тебе одну вещь, - по-прежнему отрешенно произнесла Вера. - Я поняла наконец, что я сейчас чувствую. Это четвертое измерение. - Что? - удивленно протянул Анатолий. - Да, да. Я не помню, где это я читала. Герберт Уэллс? Или... Ну, про зеленую калитку. Мальчик вдруг увидел калитку в стене. Вошел - и очутился в другом мире. Совсем в другом. А потом вернулся. А когда снова хотел пойти туда, калитки уже не было. Ничего не было. - Не понимаю, какая связь... - недоуменно начал было Анатолий, но Вера прервала его: - Ну как ты не понимаешь? Ведь это так просто! Значит, он есть, этот другой мир. Был и есть. Всегда есть. Где-то рядом. Совсем иной. Только там, в рассказе, он светлый, хороший. А вот мы оказались в другом. И кажется, что наш мир, ну тот, в котором мы все время жили, тоже где-то тут, рядом, а вернуться в него нельзя. Ни стены, ни забора нет, и войти нельзя. Анатолий пожал плечами и сказал недовольно: - Нашла время философствовать. Тот мир, этот... Я тебе сказал, что очень скоро мы будем в Ленинграде. - Ты веришь в это? - Перестань! - крикнул Анатолий и снова вскочил. Ему хотелось какими-то словами, движением развеять, прогнать вновь охватившее его чувство тревоги. Он стал быстрыми шагами ходить взад и вперед по шуршащему под его ногами сену. - Послушай! - сказал он наконец, останавливаясь перед Варей и сознавая, что не в силах преодолеть охватывающий его страх. - Если ты думаешь... если ты уверена, что... они могут прийти сюда, то нам надо что-то предпринять!.. Это глупо сидеть здесь и ждать, пока... ну, пока они придут, ты понимаешь, глупо! - Он говорил громко и с раздражением, как будто из-за нее, из-за Веры, они оказались тут и она причина того, что им приходится здесь скрываться. - Я не намерен прятаться тут, как мышь! Это чушь, какая-то нелепость: быть совсем недалеко от Ленинграда и... - Ты предлагаешь идти? - прервала его Вера. - Да, конечно! Сейчас, немедленно! - Но куда мы пойдем? Направо, налево? Прямо? - Мы не маленькие! Есть люди, мы можем спросить дорогу. - А если мы попадем... к ним? На мгновение Анатолий представил себе страшную картину, как приближаются одетые в чужую форму люди с оружием, ему показалось, что он слышит немецкую речь. Губы его пересохли, и он провел по ним языком. - Что же нам делать? - произнес он сдавленным голосом. - Сядь, Толя, - сказала Вера. - Я же говорила тебе, что не могу, когда тебя нет рядом. Сядь и положи голову мне на колени, ну, положи, мне так будет лучше. Он прилег рядом и положил голову ей на колени. Юбка Веры была разорвана, Анатолий щекой своей ощутил ничем не прикрытую кожу ее ноги. Вера положила руку ему на голову и стала медленно перебирать его волосы. - Все будет хорошо, Толя, все будет хорошо, - каким-то монотонным, баюкающим голосом повторяла она, и все это - ощущение живой, теплой кожи, к которой прикасалась его щека, звук Вериного голоса, слова, которые она произносила, - успокаивало Анатолия. - Нам надо дождаться ночи, - все так же спокойно, как будто говоря о чем-то само собой разумеющемся, негромко говорила Вера. - Уж если идти, то лучше, когда стемнеет. А может быть, к тому времени уже все будет ясно... Я убеждена, что скоро придет Жогин и скажет, что кругом спокойно и мы можем выходить. - Ты сама не веришь своим словам, - сказал Анатолий, но больше для того, чтобы побудить ее продолжать. - Нет, нет, я верю! Разве я не понимаю, что ты волнуешься из-за меня, но скрываешь это? Я знаю, что без меня ты был бы совершенно спокоен. Вот тогда, в поезде, действительно надо было волноваться: ведь мы могли погибнуть. А теперь?.. Ну, посидим еще час, еще два, и все кончится... Она говорила и говорила, тихо повторяя все эти мирные, успокаивающие слова, и Анатолий почувствовал, как его охватывает дремота. Он ощутил страшную усталость, тяжелый груз в ногах и закрыл глаза... Анатолий проснулся, точно кто-то изнутри сильно толкнул его. Было совершенно темно. - Вера! - громко крикнул он, охваченный тревогой. - Тише! - услышал он в ответ. Он торопливо приподнялся, вытянул руки и коснулся ее плеча. Она сидела, плотно прижавшись спиной к стене. - Я... кажется, заснул, - невольно снижая голос, сказал Анатолий. - А ты? Ты тоже спала? - Да, - шепотом ответила Вера. - Слушай... И тогда он услышал гул. Тот самый глухой, металлический, урчащий гул, который слышал еще там, в лесу. Он был далекий, будто доносился откуда-то из глубины, из недр земли. Некоторое время они сидели молча, застывшие, боясь шелохнуться. Потом до них донеслись звуки выстрелов. Эти звуки сначала были далекими, похожими на взрывы рождественских хлопушек. Прошло еще несколько мгновений, и где-то застрекотал пулемет, только они не сразу поняли, что это пулемет, и с напряжением вслушивались в похожее на звук трещотки, на частую барабанную дробь стрекотание. Внезапно между досок, которыми было забито окно, возникли полоски света. Они не были похожи на дневной свет, а скорее на линии, проведенные красным карандашом. И Анатолий и Вера напряженно, как загипнотизированные, всматривались в эти полоски, пока они не погасли, но уже через секунду возникли другие, на этот раз зеленые, и где-то вдали снова раздались похожие на барабанную дробь звуки. Внезапно Анатолий бросился к окну и, ухватившись за одну из досок, стал отдирать ее. - Что ты делаешь, Толя, зачем?! - воскликнула Вера и, вцепившись в плечо Анатолия, старалась оторвать его от окна. - Я должен, я должен посмотреть, - повторял Анатолий, сбрасывая Верину руку со своего плеча. Он с силой пытался отодрать одну из досок, а когда она чуть подалась, просунул пальцы в образовавшуюся щель и, ломая ногти, раздирая в кровь руки, тянул на себя доску. Наконец доска подалась, он рванул ее, она со скрипом отлетела, и в окне образовалась широкая щель. Они оба прильнули к ней и замерли при виде открывшегося им зрелища. По небу, медленно взбираясь вверх, ползли разноцветные линии - красные и зеленые, точно кто-то невидимый гигантским карандашом вычерчивал их на темном небосклоне. - Что это, Толя, что это? - прошептала над его ухом Вера. Анатолий молчал. Он сам не знал, что это такое, никогда раньше не видел ничего подобного. В этот момент они услышали новый звук, будто где-то далеко, в высоте, лопнул детский воздушный шар, только очень большой, и внезапно все озарилось белым, призрачным светом. Теперь они видели все: деревянные дома с темными, плотно завешенными изнутри окнами на противоположной сторона улочки, подсолнухи в палисадниках, колодец с журавлем, лес, в котором можно было различить каждое деревцо... Анатолий и Вера отпрянули от окна, потому что им обоим показалось, что они вот так же видны отовсюду, как и эти дома, колодец, и ведро, подвешенное к задранному над колодцем журавлю, и деревья, но в это мгновение свет в небе погас, все погрузилось в темноту, и снова послышались далекие выстрелы и глухое металлическое урчание. - Это они. Толя, это они! - прошептала Вера, крепко прижимаясь к Анатолию. Он попытался овладеть собой и сказал: - Почему именно "они"? Может быть, это наши! - Нет... нет, это они, - с трудом выговаривая слова, повторила Вера. Анатолий снова прислушался. Но теперь все как-то разом стихло. Не было слышно ни рокота танков, ни выстрелов. - Ну вот видишь, - с трудом сохраняя свой назидательный тон, произнес Анатолий, - все успокоилось. Наверняка это наши заканчивают разгром этих... Вера молчала. Она по-прежнему крепко держала Анатолия за руку, притягивая к себе, боясь хоть на мгновение потерять ощущение его близости. Еще две, три, пять минут прошли в полной тишине. И в эти долгие, бесконечные минуты перед Верой прошла вся ее жизнь. Это была короткая, ничем не примечательная жизнь обыкновенной советской девушки, но теперь она показалась Вере такой необычной, светлой, радостной и такой же невозвратимой, как детство, как огромная, вся в огнях и блестках елка во Дворце пионеров... И все, что она делала в той, ставшей внезапно недостижимо далекой и прекрасной жизни - хотя Вера жила ею еще только вчера, - наполнилось для нее огромным смыслом. Пионерские сборы и комсомольские собрания, даже те, что раньше казались Вере скучными, малозначительными, вспомнились ей теперь как очень важные, без которых она не могла бы существовать. Лица институтских преподавателей, фасад дома, где она жила, аккуратно сложенная, еще пахнувшая типографской краской газета, ожидавшая отца на столе, уже накрытом для завтрака, первомайские и ноябрьские демонстрации, та покачивающаяся на волнах лодка, в которой стоял Анатолий, - все это в беспорядочной последовательности, но необычайно ярко проплыло в сознании Веры. А потом все смешалось, потеряло рельефность, сохраняя лишь смутные очертания, точно воспоминания о только что виденном и уже полузабытом сне, который бесполезно стараться восстановить в памяти. Но хотя расплылись краски, поблекла такая яркая, такая жгуче-зеленая трава, серой дымкой подернулось бездонное, ярко-голубое небо, все же то, что ты видел во сне, еще стоит перед тобой смутным видением и зовет туда, в, казалось бы, такой близкий, но, может быть, навсегда потерянный мир. Таким миром был сейчас для Веры родной Ленинград. Он точно плыл перед нею в белой ночи, похожий на гигантский воздушный корабль, со своими шпилями-мачтами, палубами-набережными, удаляясь все дальше и дальше. А потом все исчезло, все закрыл мрак, и Вере показалось, что теперь тысячи неизведанных километров отделяют ее от мира, в котором она жила. Как вернуться туда, куда идти? Если бы знать! Но она не знала. Вере казалось, что от той, единственно возможной для нее жизни ее отделяет глухая стена, и единственная живая связь с прошлым заключалась теперь в Анатолии. - Ты знаешь, что это было такое? Ну, вот эти разноцветные огни в небе? - спросила наконец Вера. - Нет. Видимо, какая-нибудь условная сигнализация. - А мне теперь кажется, что это и был тот мир... ну, тот, невидимый, который рядом с нами... Толя! - Внезапно она с еще большей силой притянула его к себе. - Мне все время кажется, что мы никогда, никогда не вернемся! - Замолчи! - Нет, я не буду молчать! Может быть, это и есть последние наши часы, последние минуты, когда мы вместе! Зачем же ты велишь мне молчать? Молча сидеть и ждать? Зачем? - Но что же ты хочешь... - начал было он, но Вера прервала его: - Нет, нет, ты ничего не говори, ты молчи, я буду говорить, я... Мне надо тебе так много сказать, так много... Я хочу, чтобы ты знал, если нам придется не быть вместе - ну, не быть! - что ты был самым дорогим для меня, самым любимым, и самой моей большой ошибкой было то, что я боялась своей любви, боялась тебя, не верила, что ко мне придет счастье, а теперь мне жалко, жалко себя, и я все время спрашиваю себя, для чего же, для чего же, для чего... Она хотела еще что-то сказать, но в этот момент тишина точно разом раскололась, все вокруг наполнилось каким-то шумом, треском... Анатолий бросился к окну и, прильнув к щели, увидел, что по улочке мимо дома мчатся, освещая путь яркими фарами, мотоциклы и в них сидят люди в металлических шлемах, в серо-зеленой, незнакомой форме. - Это они, Вера, это... немцы! - в ужасе крикнул Анатолий, отпрянул от окна, отбежал к стене и застыл, прижавшись к ней спиной. ...Он не помнил, сколько времени пробыл в оцепенении - минуту, десять минут, полчаса. Только спустя какое-то время он вновь явственно услышал доносившиеся откуда-то снизу громкие немецкие выкрики, мотоциклетные выхлопы, детский плач. Прошла еще минута, другая, и немецкая речь послышалась совсем рядом, затем раздался стук в дверь, там, внизу, под полом, шум, топот ног и скрип лестницы. Внезапно дверь распахнулась, белый свет фонаря ударил Анатолию в глаза, он зажмурился, а когда снова открыл их, то увидел, что рядом, в двух шагах от него, стоят люди в металлических шлемах. Тот, что стоял впереди, направил луч фонаря на Веру. Она сидела, сжавшись в комок, запрокинув голову, и луч шарил по ней, перебегая с голых ног на лицо и с лица снова на ноги, точно жаля ее своим острым лезвием. Кто-то из немцев рассмеялся, потом они заговорили все вместе, и речь их сливалась в единый, чужой, пугающий рык; затем тот, что стоял впереди, огромный, широкоплечий человек, передал свой фонарь другому, стоящему рядом, и сделал быстрый шаг по направлению к Вере. Сам не сознавая, что делает, Анатолий вскочил и бросился наперерез немцу, но тот, даже не взглянув на него, ударом ноги отбросил его в сторону, и он покатился по полу, задыхаясь от боли. Анатолий снова закричал, превозмогая страшную боль в паху, поднялся, но тут же двое немцев схватили его, вывернули руки за спину и потащили к двери. ...Его проволокли по улице, рывком подняли на двухступенчатое резное крыльцо, а потом втолкнули в комнату. Сначала Анатолий инстинктивно зажмурился от яркого света, а когда снова открыл глаза, то увидел прямо перед собой у противоположной стены стол, за которым сидел высокий светловолосый немец в военной форме. На пустом столе лежала фуражка с высокой тульей. По обе его стороны стояли другие немцы в такой же форме. Все это заставило Анатолия забыть о Вере. Ненависть к немцам, смешанная со страхом, мысль о необходимости стойко держаться, ощущение собственной беспомощности, беззащитности, стремление наметить какую-то определенную линию поведения - все это мгновенно овладело всем существом Анатолия. В тот же момент один из немцев, невысокий, полный, с веснушками на лице, сказал, обращаясь к Анатолию: - Сделайт три шаг вперед! Анатолий не сразу понял, что это относится к нему, и продолжал стоять неподвижно. Но в ту же минуту его кто-то с силой толкнул сзади, он сделал несколько поспешных, спотыкающихся шагов в глубь комнаты и упал, не дойдя до середины. - Вставайт! - крикнул веснушчатый немец. Анатолий медленно поднялся. Взгляд его случайно остановился на фуражке, одиноко лежащей на пустом столе. Она показалась ему невероятно большой, каким-то живым, нахохлившимся, раздутым существом, похожим на жабу. Она точно гипнотизировала его, он уже не мог оторвать от нее глаз. - Смотреть на господин майор! - снова раздался голос веснушчатого немца. Это было как раз в тот момент, когда Анатолий, напрягая зрение, пытался разглядеть эмблему под задранной вверх тульей фуражки и наконец разглядел - орла со свастикой в когтях, - поэтому он не сразу выполнил приказ и не сразу понял, кто из этих людей является майором. Но долго раздумывать ему не пришлось. Кто-то невидимый сзади вытянул руку и, подставив широкую ладонь под подбородок Анатолия, коротким движением вскинул его голову. - Сидящий за стол официр есть майор Данвиц, - старательно выговаривая слова, снова заговорил веснушчатый. - Он приказывает говорить тебе одна правда. Иначе расстрел. Ты поняль? Расстрел! Все эти слова донеслись до Анатолия как бы издалека. Все, кроме одного слова "расстрел". Это слово прогрохотало в его ушах. И если всего лишь несколько мгновений назад Анатолий хотя и безотчетно, почти бессознательно, но все же думал о том, как ему выстоять, как достойно держаться перед врагом, как остаться таким, каким он всегда представлял себя в воображаемый грозный час, то теперь все заслонило чувство страха. Анатолий понял, что сейчас его убьют, что пройдет совсем немного времени и все кончится, его больше не будет на свете. - Нет! Нет! - громко крикнул он. - Я буду говорить правду. Я говорить правда! - повторил он, сам не замечая, что коверкает слова, подражая веснушчатому немцу. Веснушчатый склонился к плечу сидящего за столом офицера и что-то тихо ему сказал. Тот, не поворачивая головы, ответил. - Ты знайт этот человек? - снова обратился к Анатолию веснушчатый. Анатолий растерянно обвел взором стоящих у стола немцев. - Смотреть там! - приказал веснушчатый и вытянул свой длинный указательный палец. Анатолий обернулся и увидел Кравцова. Он стоял у стены, недалеко от двери, опираясь на ту самую палку, которую тогда, в лесу, сломал для него Анатолий. Лицо Кравцова было в крови. На мгновение их взгляды встретились, и Анатолию показалось, что Кравцов глядит на него дружески, даже с ободряющей улыбкой. В двух шагах от Кравцова, у самой двери, стоял Жогин, опустив свои длинные, почти достигающие колен руки. Анатолий снова перевел взгляд на Кравцова и вдруг ощутил чувство облегчения от сознания, что Кравцов как бы одобряет его, Анатолия, стремление жить, приказывает ему выжить во что бы то ни стало. И если минуту назад чувство страха безотчетно смешивалось в сознании Анатолия с чувством стыда оттого, что он не может, не в состоянии побороть этот страх, то теперь мысль его заработала с удивительной ясностью. Он хотел жить, только жить. Ему представилось, что он попал на дно страшного, темного, сырого колодца, но высоко вверху виден клочок голубого неба. Оно было, оно существовало, это небо, и Анатолий был готов ползти, лезть по скользким, покрытым слизью и плесенью стенам колодца, чтобы только выбраться наверх. Он был готов просить, умолять... И ему не было от этого стыдно, потому что мысль о том, что он действует как бы заодно с Кравцовым, с его одобрения, избавляла его от чувства стыда. Он снова обернулся к столу, но в этот момент майор, сидевший на стуле, встал и вышел из-за стола. Он был высок ростом и очень тонок в туго перетянутой ремнем талии. Майор не спеша подошел к Анатолию. Веснушчатый следовал за ним по пятам. Двое стоявших у стены солдат приподняли свои черные автоматы. Веснушчатый повернул Анатолия снова лицом к Кравцову, Теперь они стояли друг против друга, а майор и веснушчатый переводчик - чуть в стороне. - Ты знайт этот человек? - спросил переводчик и вытянул палец в сторону Кравцова. - Мы... мы в поезде встретились... - невнятно ответил Анатолий, - вместе ехали... случайно. Он нерешительно взглянул в глаза Кравцову, и ему снова показалось, что тот смотрит на него сочувственно, даже поощряюще. - Да, да, в поезде, - уже твердо повторил Анатолий. - А когда был налет и вагон загорелся, то побежали. Потом столкнулись в лесу. Совершенно случайно. Он вдруг почувствовал, что ему стало легко говорить. - Ты знайт, кто он есть такой? - снова спросил переводчик и опять вытянул свой длинный палец, указывая на Кравцова. - А черт его знает, кто он такой! - поспешно ответил Анатолий, удивляясь тому, что голос его звучит так естественно и непринужденно. - Они в лесу были, ваше благородие, все вместе, - вдруг заговорил молчавший до сих пор Жогин и сделал небольшой шаг вперед. - Все вместе, - повторил он. - Эти двое и девка. - Ну, конечно, - поспешно прервал его Анатолий, - я и говорю, мы вместе ехали... - Кто есть девка? - резко прервал веснушчатый, снова обращаясь к Анатолию. В этот момент один из тех немцев, что привели сюда Анатолия, подошел к переводчику и сказал ему что-то тихо, но с улыбкой на лице. Переводчик тоже улыбнулся, тихо воскликнул: "О-о!" Но для Анатолия все это произошло как бы в тумане, он думал только о том, как убедить немцев, что говорит правду. - Мы в поезде, в поезде познакомились, я же говорил, - снова повторил Анатолий, - а потом вместе бежали. Мы... Он осекся и со вновь охватившим его страхом подумал о том, что может сказать на допросе Вера, помнит ли она, что должна отрицать свое предварительное знакомство с ним, Анатолием. - Продолжайт! - приказал веснушчатый. - Да, да, конечно, - готовно сказал Анатолий, ободренный тем, что ему разрешают говорить. - Я на каникулы ездил, в Белокаменск, понимаете? А она - ее Верой зовут - тоже там была, понимаете? Только мы раньше друг друга не знали, в поезде познакомились... народу, понимаете, в вагоне было битком, и мы случайно на одной полке оказались... - Кто ты есть? - Я? Я студент, обыкновенный студент, - торопливо отвечал Анатолий. - Учусь в Ленинграде, в институте, на третьем... - Большевик? Комсомол? - прервал веснушчатый. - Нет, что вы! - воскликнул Анатолий. Веснушчатый что-то сказал майору, и тот что-то ответил ему, затем подошел к Анатолию и, слегка дотронувшись до его плеча, сказал: - Ка-ро-шо. Это слово показалось Анатолию самым желанным, самым лучшим из всех слов, которые он когда-либо слышал в жизни. Ему почудилось, что недосягаемый минуту назад клочок голубого неба приблизился. Но он ошибся. Майор, который только что благожелательно потрепал его по плечу, неожиданным движением ударил Анатолия тыльной стороной руки под подбородок и что-то быстро проговорил, словно прокаркал. - Господин майор утверждаль, что ты есть лгун, - сказал переводчик. - Ты из одной шайки с этот чекист. Ты есть его помощник. - Но я... но я... Кто чекист? - с отчаянием выкрикнул Анатолий. Он боялся смерти, и страх перед нею придал его восклицанию оттенок подлинной недоуменной беспомощности. И тогда снова заговорил Жогин. До сих пор он неподвижно стоял у двери, держа в обеих руках смятую кепку. И в том, как он стоял - опустив плечи и угодливо склонив голову, в том, как слегка перебирал своими большими, толстыми пальцами кепку, держа ее на уровне живота, было для Анатолия что-то новое, не знаемое ранее. Он лишь в театре видел подобных людей, стоящих в такой вот покорной позе, видел их на сцене, в классических пьесах, - старые, дореволюционные крестьяне пришли на поклон к помещику... И хотя все чувства Анатолия были в смятении, он невольно, автоматически отметил это странное, театральное превращение Жогина. - Значит, не знаете, юноша, Кравцова - товарища? - тихо, елейно произнес Жогин. - А нам вот он хорошо известен. На всю жизнь запомнили. С тех пор как он нашего брата на телеги сажал и в путь дальний благословлял. Десять лет прошло, а мы помним... Он перевел взгляд на стоявшего неподвижно Кравцова и продолжал: - А ты, гражданин начальничек, гепеушник проклятый, помнишь? Как бабы наши голосили, как детки малые за телегами бежали? - Голос его окреп и стал громче. - Как руки мне вязал, когда я на тебя с топором пошел, как добро мое по твоему указу из избы на колхозный двор волокли, не забыл? Он сжал свою кепку в руках так сильно, что стали видны вспухшие вены, и сделал шаг по направлению к Кравцову. - Хальт! - крикнул майор, и Жогин застыл на месте. Анатолий почувствовал, как все его тело охватывает дрожь. Он с ужасом сознавал, что между Кравцовым и этим налитым яростью бородатым человеком существует страшная, непримиримая вражда и что эта вражда как-то распространяется и на него, Анатолия, делая его положение еще более безнадежным. И в этот момент снова встретился взглядом с Кравцовым. Теперь на окровавленном лице Кравцова ничего нельзя было различить, кроме глаз, но глаза эти глядели на Анатолия по-прежнему твердо и ободряюще. И тогда он воскликнул, обращаясь к веснушчатому, плача и захлебываясь словами: - Но, господин офицер, господин офицер, поверьте, поверьте мне, я не лгу, не лгу, я ничего не знал об этом человеке, я его впервые увидел в поезде! И если он чекист, я ненавижу его, поймите, я не могу быть с ним, ведь они расстреляли моего отца, расстреляли, я не лгу, я говорю правду, правду, правду!.. Майор с некоторым недоумением посмотрел на веснушчатого и, когда тот стал быстро говорить по-немецки, удивленно приподнял брови. Закончив перевод, веснушчатый снова обернулся к Анатолию. - Когда был расстрелян твой отец? - спросил он отрывисто, глядя Анатолию прямо в глаза. - Вы поймите, поймите, - все еще всхлипывая, сказал Анатолий, - я не могу точно сказать. Но я знаю, от дяди знаю, это было во время революции. В восемнадцатом, кажется... Они его в заговоре обвинили... в офицерском заговоре... Я потом в детском доме рос... я... - Как есть твой фамилий? - по-прежнему резко и угрожающе перебил его веснушчатый. - Авилов, Авилов! - поспешно ответил Анатолий. - Я бы вам и документ показал, но все в поезде осталось, ведь налет был, все загорелось... - Интересный ситуаций, - уже мягче и как бы про себя произнес веснушчатый. Затем он стал что-то быстро говорить по-немецки майору. Тот слушал молча, потом бросил несколько отрывистых фраз. - Господин майор говорит, что ты все это враль, - сказал веснушчатый, - ты есть молодой чекист! - Нет, нет! - закричал Анатолий. - Я ненавижу чекистов, я их убить готов, я не могу быть чекистом, я... Он захлебнулся, не находя больше слов. Они начали говорить между собой - майор и переводчик. "О чем, о чем они говорят? - с ужасом повторял про себя Анатолий. - Ну почему я не понимаю этих слов, ведь я же учу немецкий в институте, но ничего не понимаю, боже, наверное, они хотят меня расстрелять! Как по-немецки "расстрелять"? Кажется, "erschiefien". Он стал мучительно вслушиваться в немецкую речь, со страхом ожидая, что будет произнесено страшное слово, но все слова были незнакомыми. И вдруг он вздрогнул, как от ожога. Майор произнес именно это слово. Да, да, он сказал "erschiefien". Это значит, что его расстреляют. Немедленно, сейчас!.. - Слюшай, - сказал веснушчатый, - мы делаем тебе маленький испытаний. Ты говоришь, что есть сын царский офицер Авилов? - Да, да! - И ненавидишь люди из Чека? - Ненавижу! - Тогда немецкий армия дает тебе хороший возможность отомстить за твой отец. Стреляй этот человек. И с этими словами веснушчатый отстегнул кобуру, висящую у него на правом боку, вынул пистолет и с улыбкой протянул его Анатолию. Тот почти механически взял пистолет и чуть не уронил его на пол. Он был очень тяжелый, с длинным стволом и широкой ребристой рукояткой. Анатолий со страхом посмотрел на пистолет, потом на веснушчатого. Но тот, видимо, неправильно истолковал его взгляд. Он сказал: - Это есть парабеллум, немецкий оружий. Это есть автомат. Ничего не надо делайт. Только нажимай палец и... пафф! И, вытянув по направлению Кравцова указательный палец, он одновременно щелкнул языком. Анатолий стоял в оцепенении, держа обеими руками тяжелый, холодный пистолет. Только в эту минуту он осознал наконец, что от него требуют. "Нет, нет, никогда! - мысленно воскликнул Анатолий. - Надо сделать другое, совсем другое, направить пистолет на того, на майора, и нажать спуск..." Но в ту же секунду он подумал о том, какая судьба ожидает его, если он сделает это. И ему захотелось бросить пистолет и бежать, кинуться к двери иди прыгнуть в окно, все равно куда, только бежать! Но бежать было некуда. У двери стояли солдаты, окно было закрыто. На лбу Анатолия выступил холодный пот, когда он подумал, что был бы уже мертв, если бы сделал хоть один шаг в сторону. - Schnell! - резко, точно подстегивая Анатолия кнутом, крикнул майор. Анатолий тупо смотрел перед собой, все еще держа пистолет в опущенной руке. Майор произнес несколько немецких фраз, и веснушчатый следом за ним сказал, обращаясь к Анатолию: - Ты есть негодный лгун. Ты не есть сын царский офицер. Господин майор приказал взять пистолет назад. А тебя - расстрелять. Дай! И он протянул руку. - Нет, нет! - воскликнул Анатолий, отшатываясь от протянутой руки. И, сам не сознавая, что делает, рывком поднял пистолет на уровень груди и повернулся к Кравцову. И в этот момент Кравцов откинул назад голову и сказал хриплым, лающим голосом: - Ну, стреляй, сволочь, стреляй! Я и не знал, кто ты есть такой, белогвардейский последыш! Стреляй, офицерский ублюдок! Давай бей, слизняк проклятый! Анатолий с ужасом вслушивался в его слова. Это были самые презрительные, самые оскорбительные слова, которые могли бы быть адресованы советскому человеку. Анатолию "казалось, что его бьют по лицу тонкой, рассекающей кожу плетью. Он испытывал физическую боль после каждого не произнесенного, нет, казалось, выплюнутого Кравцовым слова. Ему захотелось крикнуть сейчас, немедленно, что все это ложь, ложь, что он никогда не был и не будет белогвардейским последышем, что он честный советский человек, комсомолец... Но он тут же сам испугался своего желания, потому что выполнение его означало бы для него смерть. В первые мгновения, ошеломленный, он даже забыл обо всем, что ему было сказано там, в лесу. А когда понял, что Кравцов продолжает игру, страшную игру не на жизнь, а на смерть, и что в этой игре для него, Анатолия, заключено возможное спасение, то сразу почувствовал облегчение. Он стоял с поднятым, направленным на Кравцова пистолетом, а тот говорил, не умолкая: - Трус, заячья душонка, пальцем шевельнуть боишься! Дали бы мне возможность, я бы тебя и без пистолета прикончил! Ну, чего ждешь, слизняк, ублюдок паршивый?.. "Что мне делать, как надо поступить, как?!" - стучало в висках Анатолия, и он незаметно для самого себя все крепче и крепче сжимал рукоятку пистолета, инстинктивно чувствуя, что именно в нем заключено его спасение. А Кравцов не унимался. Он отбросил в сторону свою палку, сделал шаг вперед, ближе к Анатолию, вытер рукавом кровь с лица и продолжал, казалось, с еще большей злобой: - Ну бей, спускай курок, тебе же приказали!.. Он, шатаясь, подался вперед - казалось, вот-вот упадет - и посмотрел на Анатолия в упор. Взгляды их встретились, и Анатолию представилось, что где-то в глубине окруженных кровоподтеками и ссадинами, полуприкрытых опухшими веками глаз Кравцова затаилась какая-то невысказанная мольба. Но это не была мольба о жизни. Анатолию показалось, что Кравцов глазами своими, плотно сжатыми, рассеченными губами будто говорит ему: "Стреляй, ну стреляй. Толя, не бойся! Другого выхода нет. Так надо. Это я тебе приказываю. Не бойся, стреляй!" В этот момент Анатолий уголком глаза увидел, как стоящий несколько в стороне майор медленно расстегнул кобуру и вытащил из нее маленький, поблескивающий перламутровой отделкой пистолет. Он направил его на Анатолия и громко произнес: - Schnell!.. И в ту же минуту Анатолий зажмурил глаза, рука его задрожала, и он, не целясь, не зная, куда стреляет, с отчаянием нажал на спуск своего пистолета. Грянул выстрел, отдача была настолько сильной, что Анатолий выронил пистолет. Когда он открыл глаза, то увидел, что Кравцов лежит на полу, широко раскинув ноги. Анатолий с ужасом смотрел на лежащего человека. Он не ощущал, не сознавал какой-либо связи между только что прозвучавшим выстрелом и тем, что видел сейчас, - он только смотрел остекленевшими глазами, но уже не на Кравцова, а прямо перед собой, боясь наклонить голову. - Плохо стреляйт! - крикнул веснушчатый, и на этот раз его слова вызвали у Анатолия подлинную радость. "Я не убил его, не убил, даже не ранил! - с радостью, с облегчением мысленно воскликнул он. - Он упал по какой-то другой причине: не выдержала и сломалась его палка или просто от усталости и боли подогнулись ноги, но это не я, не я!" И в этот момент раздался голос Жогина: - Дозвольте мне, ваше благородие! Я сумею... И, не дожидаясь ответа, он подошел к Анатолию, поднял выпавший из его рук парабеллум, зачем-то бережно обтер его полой своей рубахи и, не спеша прицелившись в голову лежащего Кравцова, выстрелил. 16 Впервые за десять суток непрерывных боев с первой минуты вторжения в Россию танковых и моторизованных дивизий генерала Хепнера майор Арним Данвиц и его солдаты задержались в захудалой деревеньке, не обозначенной ни на одной из подготовленных в Германии штабных карт. Впереди Псков. Но танки, автомашины и мотоциклы Данвица уже оторвались и от главных сил Хепнера и от своих бензозаправщиков. Горючее у Данвица на исходе, его раздражает этот вынужденный отдых, но надо ждать... И вот он сидит за столом в бывшей конторе колхоза "Красный луч". Он один. Ночь. Окна комнаты плотно зашторены солдатскими одеялами: русская авиация время от времени бомбит этот район. На полу свежее кровавое пятно: с тех пор, как этот крестьянин, бывший кулак, по-немецки "гроссбауэр", застрелил чекиста, прошло совсем немного времени, труп недавно вынесли из комнаты. Повсюду валяются обрывки каких-то ведомостей, растрепанные конторские книги - все это вытряхнули из столов прямо на пол автоматчики Данвица. На стене портрет Сталина, пронзенный немецким солдатским ножом. У дверей и окон конторы выставлены часовые. Данвиц сидит за столом, склонившись над толстой тетрадью. На первой странице написано пока одно лишь сегодняшнее число. Это дневник. Авторучка лежит рядом. Но прежде чем писать, Данвиц хочет собраться с мыслями. Хочет вспомнить все с той минуты, как он получил приказ явиться к генерал-фельдмаршалу Риттеру фон Леебу, командующему группой армий "Север". ...В те часы штаб фельдмаршала еще располагался на германской земле, на территории Восточной Пруссии, в нескольких километрах от советской границы, но большой штабной автобус, выкрашенный в камуфлирующие цвета, оборудованный радиостанцией, длинным столом для карт, мягкими креслами и спальной кабиной, уже стоял неподалеку от здания штаба. В этот автобус командующий был намерен переселиться за два часа до начала военных действий. Хотя Данвицу приходилось не раз видеть фельдмаршала в приемной Гитлера, лично он с ним знаком не был и особых симпатий к высокомерному полководцу не испытывал. Данвиц не имел реальных причин для подобной антипатии. Просто он находился под влиянием того затаенного чувства зависти, смешанной с недоверием, которое национал-социалистские круги испытывали по отношению к старому кадровому офицерству. Правда, и для такого недоверия не было существенных причин, поскольку генералитет не только поддерживал фюрера во всех его далеко идущих планах, но и сыграл немалую роль в том, что он пришел к власти. Тем не менее эти прусские аристократы, выходцы из богатых семей, полковники и генералы, чьи отцы и деды тоже были полковниками и генералами, случалось, позволяли себе иронические замечания по адресу фюрера и его окружения. В душе эти кайзеровские офицеры были недовольны, что ныне ими командует человек без роду и племени, бывший ефрейтор. Кто из них верит, что фюрер совмещает в себе военные дарования Фридриха Великого, Наполеона и Мольтке, вместе взятых! Однако агентура фюрера действовала безукоризненно, и, следовательно, генеральские брюзжания время от времени становились известными тем, кому знать о них надлежало. Это и предопределило несколько настороженное отношение нацистских кругов к кадровым генералам, несмотря на то что они служили фюреру верой и правдой. Риттер фон Лееб принадлежал именно к таким военачальникам старой формации, что не мешало ему быть не только соучастником всех военных планов фюрера, но и одним из руководителей реализации этих планов. На Западном фронте фон Лееб командовал группой армий, с его именем связывался прорыв линии Мажино, за который он был награжден Рыцарским крестом, хотя никакого "прорыва", по существу, не было - немцы линию просто обошли. Именно эти обстоятельства послужили причиной назначения фон Лееба командующим армейской группой "Север", перед которой Гитлер поставил задачу ударом из Восточной Пруссии с ходу овладеть Прибалтикой и во взаимодействии с финской армией захватить, а затем стереть с лица земли Ленинград. Высокий, худощавый, несколько медлительный в движениях, стареющий фельдмаршал был не только опытным военным, но и человеком, далеко не чуждым дипломатии. Безжалостный, властолюбивый, отнюдь не безразлично относящийся к своей репутации в руководящих нацистских кругах, он хорошо изучил характер Гитлера. Знал, что любой высший офицер, который вызывал у фюрера подозрения, уходил со сцены. Большой жизненный опыт и наблюдения последних семи лет подсказывали ему, что поколение старых генералов после того, как оно верноподданнически сыграет свою роль в осуществлении нацистских планов, постепенно будет вытеснено поколением новых военачальников - таких, как Модель, Роммель, Шернер и, конечно, Йодль, - с самого начала связавших свою судьбу с национал-социализмом. Риттер фон Лееб это отлично понимал. Однако, движимый логикой немецкого милитариста, ослепляемый ею, он неуклонно шел по пути, который эта логика ему диктовала. Но при этом фон Лееб был и осторожен. Узнав, что один из новых адъютантов Гитлера и, как говорят, его любимец, некий майор Данвиц, прикомандирован к штабу возглавляемой им группы армий, он счел необходимым принять надлежащие меры. В том, что этот Данвиц будет выполнять при штабе роль соглядатая фюрера, фон Лееб почти не сомневался. Разумеется, его можно купить, назначив на более или менее высокую и относительно безопасную штабную должность. Однако сведения, полученные Леебом о Данвице, говорили и о том, что в его лице он имеет не просто очередного нацистского карьериста, заинтересованного прежде всего в званиях, орденах и собственной безопасности, но человека, так сказать, идейного, убежденного в непреложности доктрин национал-социализма и к тому же безусловно смелого. Фон Леебу доложили, что от штабной должности Данвиц отказался, сославшись на обещание, данное ему еще в штабе Йодля, - назначить его командиром одного из батальонов при вторжении в Россию. В обычных условиях судьба какого-то майора никогда не заинтересовала бы военачальника столь высокого ранга, как фон Лееб. Но на этот раз случай был особый... Ему, фон Леебу, самому предстояло испытать судьбу в задуманном фюрером походе... Ознакомившись с личным дедом Данвица, содержащим блестящую характеристику его политической благонадежности и отличные военные аттестации, фон Лееб принял решение, следствием которого и явился вызов майора к командующему. Ответив на нацистское приветствие Данвица небрежным взмахом полусогнутой руки и выслушав его короткий рапорт о прибытии, фон Лееб некоторое время молчал, пристально всматриваясь в майора. "Так, так, - думал Лееб, - этот молодой человек выглядит весьма эффектно. Хороший рост, прекрасная выправка. Если бы не несколько грубоватое лицо и отсутствие дуэльных шрамов, он мог бы легко сойти за офицера времен моей юности, выходца из хорошей прусской семьи кадровых военных... Впрочем, в его лице есть именно то, что особенно ценится именно в наши дни: блондин, тяжелый подбородок, тонкая линия губ, стальной цвет пристальных, немигающих глаз. Что ж, приступим..." - Я решил, - начал фон Лееб, делая несколько шагов по направлению к Данвицу, - возложить на вас, майор, ответственное поручение. Новые, тускло поблескивающие сапоги чуть поскрипывали, когда фельдмаршал двигался по паркету. Тонкие голенища плотно охватывали икры. Фон Лееб остановился в нескольких шагах от Данвица и умолк, точно желая увидеть, какое впечатление произвели на майора его слова. Но Данвиц тоже молчал. Он стоял не шелохнувшись, придерживая за лакированный козырек фуражку, лежащую на его полусогнутой руке. Пристальным, немигающим взглядом смотрел он в лицо фельдмаршала, стараясь запечатлеть весь его облик - длинное, узкое лицо, темные круги под серыми холодными глазами, две глубокие морщины-борозды, начинающиеся по обе стороны носа и заканчивающиеся почти на подбородке, щеточку усов, край ослепительно белого крахмального воротничка, чуть возвышающегося над воротом кителя, тускло поблескивающий Рыцарский крест. Фон Леебу понравилось, что молодой офицер проявляет выдержку, не произносит громких фраз о своей преданности фюреру и великой Германии, еще не выслушав, в чем смысл возлагаемого на него поручения. Он пожевал губами - фельдмаршала раздражал недавно поставленный зубной протез - и сказал: - Не скрою, это поручение не только ответственное и почетное, но и весьма опасное. Вы ничего не хотите сказать в этой связи? - Нет, господин генерал-фельдмаршал, - отрывисто произнес Данвиц. - Отлично, - так же коротко сказал фон Лееб и через мгновение добавил: - Подойдемте к карте. Он первым подошел к стене, прикрытой тяжелыми шторами, и резко потянул за шнурок, заканчивающийся пушистой кистью. Шторы раздвинулись, обнаруживая большую, укрепленную на стене карту с черными прямыми и изогнутыми стрелами. - Здесь, - он протянул к карте указательный палец и провел по одной из стрел длинным, заостренным и чуть загибающимся на конце ногтем, - показано направление главного удара нашей группы войск. Основные силы русских на нашем участке фронта сосредоточены в Литве, Латвии и Эстонии. Фон Лееб на мгновение обернулся к стоящему за его спиной Данвицу, убедился, что взгляд его прикован к карте, и продолжал: - Мы прорываем оборонительные рубежи Прибалтийского округа, который большевики называют "особым"... Он сделал паузу и, переместив свой палец на широкую черную стрелу, полукругом идущую от германской границы на юго-восток, а затем круто прочерченную на север, продолжил, чуть повышая голос: - ...А затем, с одновременным ударом с юга, выходим сюда, к городу, который называется Остров. Я рассеку всю приграничную советскую группировку войск, а затем отрежу все, что сосредоточено в Прибалтике. Захватив же Остров, а потом Псков, мы получим полный оперативный простор для удара на Петербург. Мы возьмем Петербург с ходу!.. Он обернулся к Данвицу: - Вам понятен замысел, майор? Но майор оставался безмолвным. "Почему он молчит?" - спросил себя фон Лееб. Сейчас он был уже недоволен молчанием офицера. Подумал о том, что этот Данвиц, наверное, в большей степени напичкан национал-социалистскими доктринами, чем тактическими знаниями. Он просто не в силах мыслить категориями оперативного искусства. А ведь у него, Риттера фон Лееба, здесь тридцать две отборные дивизии, целый воздушный флот! Он молчал, раздражаясь внутренне от сознания, что раскрывает свои замыслы какому-то майору. Но в этот момент заговорил Данвиц. - Я знаю, господин фельдмаршал, что в районе Острова проходит "линия Сталина". Мы пробьем ее танковым тараном... - сказал он, продолжая, как завороженный, неотрывно глядеть на карту. - От Пскова до Петербурга нас будут отделять уже только триста километров... Снова таранный удар - и Петербург будет взят! Неожиданно он резко повернул голову к фон Леебу и воскликнул: - Это великолепно! Какая-либо эмоциональная оценка, даже положительная, планов высшего командования в устах рядового офицера звучала бестактно, и это покоробило фон Лееба. Но в то же время неподдельное восхищение, прозвучавшее в словах Данвица, польстило самолюбию фельдмаршала. Отметил он и то, что, видимо, Данвиц внимательно изучал карту предстоящих действий, знает о "линии Сталина" и более или менее точно определил расстояние от Пскова до Ленинграда. Однако фон Лееб ничем внешне не проявил своего удовлетворения и сказал нарочито сухо: - Задача прорыва возложена на четвертую танковую группу генерал-полковника Хепнера. Он снова умолк. Молчал и Данвиц. Несколько минут тому назад он был уверен, что сейчас узнает, зачем фельдмаршал вызвал его к себе. Но теперь?.. При чем же тут он? Не для того же, в самом деле, его вызвал фон Лееб, чтобы узнать мнение о своих планах. Даже если предположить, что фюрер сдержал свое обещание и дал понять фельдмаршалу, что майор Данвиц пользуется его доверием, даже при этом условии предполагать, что прославленный полководец снизойдет до обсуждения своих замыслов с каким-то майором, было бы дико. Поэтому Данвиц молчал. Он уже ругал себя за то, что не удержался от пылкого восклицания, противоречащего военной субординации, но понимал, что это не может стать причиной того, что фельдмаршал изменил какие-то свои намерения касательно его. - А вы не догадываетесь, майор, зачем я приказал вам явиться? - спросил, точно читая мысли Данвица, фон Лееб. - Нет, господин генерал-фельдмаршал! - четко ответил Данвиц и добавил: - Во всех случаях это для меня незаслуженная честь. - Вас ожидает еще большая честь, - пряча едва уловимую усмешку, сказал фон Лееб. - Я приказал генералу Хепнеру создать передовой отряд - группу захвата укрепленного района в глубине, у Острова. Он будет обладать всеми необходимыми подвижными средствами, танковыми подразделениями, подрывниками и огнеметчиками. Мне предстоит решить: кому поручить командование этим отрядом?.. Данвицу потребовалась вся его выдержка, чтобы сохранить невозмутимое выражение лица и не дать первым пришедшим в голову словам сорваться с губ. Все его существо было охвачено ликованием, восторгом. Ведь он уже понял, хорошо понял, о чем идет речь! Все эти дни, будучи временно прикомандирован к штабу войск группы "Север", ожидая, пока ему дадут обещанный батальон, Данвиц молил - не бога, нет, религиозность не поощрялась в национал-социалистской партии, - но то высшее существо, воплотившее в себе дух древних тевтонов, те таинственные силы, которые руководят каждым шагом фюрера, чтобы ему, Данвицу, была предоставлена возможность совершить подвиг во имя великой Германии. И вот теперь... - Вы молчите? - вскидывая монокль и глядя в упор на Данвица, спросил фон Лееб. - Когда офицер немецкой армии стоит перед своим генерал-фельдмаршалом, он имеет право только отвечать на вопросы и повиноваться, - вытянувшись, до предела напрягая все свои мышцы и мускулы, ответил Данвиц. - Хорошо, - сказал фон Лееб, делая едва заметное движение бровью. Выпавший из глазной впадины монокль повис на черном шелковом шнурке. Заложив руки за спину и слегка откинув голову, отчего его узкий, точно срезанный подбородок стал казаться еще острее, фон Лееб произнес медленно и раздельно: - Майор Данвиц, готовы ли вы принять командование этим отрядом? Данвиц быстрым движением языка облизал пересохшие губы и ответил: - Я почту это за великую честь, господин генерал-фельдмаршал. Фон Лееб слегка кивнул головой: - Я ожидал такого ответа. Вам надлежит явиться к генералу Хепнеру и получить от него все дальнейшие приказания. Идите... Впрочем... подождите. Я хочу сказать в напутствие несколько слов. Пусть вам будет известно и то, что взятие Петербурга наш фюрер поставил первой целью в той грандиозной битве, от начала которой нас теперь отделяют только часы. Вашему отряду предстоит сыграть огромную роль с самого начала военных операций против России. Подобно лезвию меча, мы рассечем главные силы противника, а в укрепленном районе вы откроете дальнейший путь силам прорыва. Вы сознаете ответственность, которая ложится на вас? - Моя жизнь отдана фюреру и великой Германии, - ответил Данвиц, думая лишь о том, чтобы каким-либо неудачным словом или движением не дать повод фельдмаршалу изменить свое решение. - Жизнь каждого из нас принадлежит фюреру и великой Германии, - чуть сдвигая свои густые брови, назидательно произнес фон Лееб. Помолчал немного, чуть покачиваясь, слегка приподнимаясь на носки и опускаясь на пятки, сказал: - Мне известно, что вы пользуетесь доверием фюрера. От вас зависит еще раз доказать, что вы достойны этого доверия. Успех операции откроет перед вами, молодым офицером... неограниченные перспективы. Данвиц хотел было ответить, что само доверие фюрера является для него высшей наградой, но тут же понял, что фон Лееб может неправильно истолковать его слова. Поэтому он промолчал. Фельдмаршал еще раз пристально оглядел Данвица с головы до ног и сказал: - Выполняйте, майор. Желаю успеха. ...Когда Данвиц покинул кабинет, фон Лееб некоторое время глядел на дверь, за которой только что скрылся майор. Он был доволен собой. Живя в мире интриг, в атмосфере постоянной подозрительности и зная о неизменном стремлении генералов выслужиться и завоевать благосклонность Гитлера, фон Лееб понимал, что персональное оперативное задание майору выходит за рамки обыкновенного, так сказать, формального распоряжения. Разумеется, он придавал большое значение замыслу захвата укреплений в глубине прорыва и, следовательно, тому, кто таким отрядом будет командовать. Пожалуй, он во всех случаях вызвал бы к себе кандидата на эту роль, чтобы составить о нем свое личное мнение. Но в данном случае он учел и другие немаловажные обстоятельства. Иметь в своем штабе соглядатая фюрера фон Лееб не хотел. Назначив Данвица на пост командира ординарного батальона, он мог бы, пожалуй, восстановить против себя этого майора, который - фон Лееб был уверен в этом, - подобно остальным ярым нацистам, наверное, втайне мечтает об относительно безопасной должности, в то же время дающей ему право считаться боевым офицером. Он знал немало таких. Сделав же Данвица командиром передового отряда в группе прорыва, фон Лееб дает ему и почетное назначение и одновременно убирает подальше от своего штаба. Однако, будучи военным до мозга костей, он понимал, что успех и Хепнера и его передовых частей во многом предопределит успех всего плана по захвату Ленинграда и, следовательно, успех фельдмаршала Риттера фон Лееба. Он никогда не назначил бы командиром подобного отряда офицера, в котором не был бы уверен. Изучение личного дела Данвица и доклады адъютантов, которым он поручил наблюдать за молодым майором, привели фон Лееба к выводу, что он не ошибется, поручив командование отрядом этому, судя по всему, способному, холодному и, видимо, отважному человеку. В случае успеха операции Данвица ожидают награды и новое назначение. Принимая их, он не может не вспомнить, кому прежде всего обязан этим. Несомненно, майор еще не раз окажется в ставке Гитлера. Иметь там человека, которому он открыл путь к карьере, фон Леебу казалось весьма важным. Если же Данвицу не повезет и он будет убит?.. Что ж, на войне как на войне. Заменить командира отряда нетрудно. Просто одним Данвицем будет меньше в его штабе... ...И вот прошло десять дней. Десять дней с тех пор, как Данвиц побывал у фон Лееба. Десять дней с тех пор, как по приказу генерал-полковника Хепнера был сформирован передовой отряд моторизованной дивизии, усиленный двумя танковыми ротами, мотоциклистами-пулеметчиками, оснащенный дополнительно автомашинами с орудиями и минометами. В отряд вошли и огнеметные танки и подрывники. Десять суток с тех пор, как Хепнер поставил перед Данвицем задачу: после прорыва границы идти все время впереди, внезапным броском захватить плацдарм в укрепленном районе у города Острова. И с тех пор - десять суток непрерывных, кровопролитных боев и главных сил Хепнера и отряда Данвица. То, что немцы высокопарно называли "линией Сталина", расписывая ее в газетах, как нечто превосходящее по своей неприступности линию Мажино и линию Маннергейма, вместе взятые, представляло собой на самом деле частично демонтированные оборонительные сооружения на старой государственной границе. После 1940 года советское командование придавало им уже второстепенное значение. Все усилия были сосредоточены на строительстве укрепленных районов на новой границе с Германией, на территории вошедших в состав Советского Союза трех Прибалтийских республик. Эти новые укрепленные районы, естественно, не могли быть завершены в столь короткий срок и к 22 июня 1941 года находились лишь в стадии строительства. Германское командование отлично знало это. К вечеру 22 июня моторизованные корпуса 4-й танковой группы генерал-полковника Хепнера, сломив очаговое сопротивление приграничных войск, на которые двенадцать часов назад внезапно обрушился мощный артиллерийский налет и бомбовые удары немецкой авиации, прорвались уже северо-западнее Каунаса, а войска 3-й танковой группы генерала Зотта форсировали Неман, воспользовавшись тем, что, застигнутые вероломным нападением, советские части не успели взорвать мосты. Передовой отряд майора Данвица вошел в прорыв сразу с юго-востока. Данвиц всеми силами рвался в район Острова, к своей цели, и достиг ее. В начале июля ему удалось захватить несколько бетонных дотов-бункеров в этом укрепленном районе. Большая часть их была без вооружения и гарнизонов. Отступающие из Прибалтики советские войска или спешащие в этот район резервы не успели создать здесь линии обороны. Данвиц мог сказать себе, что блестяще выполнил задание. Но, продвинувшись еще на несколько километров по направлению к Пскову, он был вынужден остановиться. Горючее в танках и автомашинах оказалось на исходе. Его радиограмма в штаб Хепнера ушла, и, до подхода бензозаправщиков, Данвиц получил передышку. Но не только нехватка горючего приостановила путь передового отряда. Точнее, сама эта нехватка явилась следствием обстоятельства, не предвиденного и майором и теми полковниками и генералами, которые двигались несколько медленнее с главными силами вслед за отрядом Данвица. Прорвавшись к концу второй недели войны в район бетонных укреплений, когда-то построенных русскими на границе с Прибалтийскими государствами, Данвиц не сомневался, что захватит их с ходу. Полученные по радио данные воздушной разведки свидетельствовали, что здесь не заметно крупных передвижений советских войск. Во всяком случае, разведка позволяла сделать вывод, что если отступающие с боями из Прибалтики советские части и намеревались закрепиться в этих бетонных дотах, то стремительный рейд отряда Данвица уже опередил такие намерения. Отряд достиг укрепленного района ранее, чем отступающие от границы советские войска. Да и рассчитывали ли большевистские генералы использовать старые доты-бункера? Может быть, теперь они ставят целью сконцентрировать все свои оставшиеся силы для обороны непосредственно Ленинграда? Так или иначе, но когда на пути Данвица встретились первые небольшие оборонительные сооружения, в каждом из которых не могло быть более пяти-шести русских солдат, он не придал этому препятствию никакого значения, уверенный, что захватит их с ходу. Никакой "линии Сталина" он пока не увидел. Уверенность Данвица еще более укрепилась после того, как, к своей большой радости, он убедился в том, что первые бункера необитаемы. Железобетонные коробки с толщиной стен до двух метров зияли пустыми амбразурами! Пересев из штабного автобуса в один из своих танков и уже отбросив все предосторожности, высунувшись наполовину из люка, чтобы лучше наблюдать за движением танков, бронемашин и мотоциклистов, Данвиц дал команду к дальнейшему стремительному броску. Его отряд свернулся в колонну. И вот в этот-то момент один из отдаленных бункеров, казалось тоже пустой, вдруг открыл по забывшим всякую осторожность мотоциклистам яростный пулеметный огонь. Данвиц успел увидеть, как падают с седел мотоциклисты, как неуправляемые машины слепо шарахаются в разные стороны, услышал дробный стук пуль по броне своего танка. Он поспешно захлопнул люк и дал по радио команду развернуться в боевой порядок. Ругая себя за беспечность, стоившую жизни десятку его мотоциклистов, вне себя от ярости, Данвиц приказал дать по проклятому бункеру несколько выстрелов из танковых пушек. Бункер умолк. Данвиц решил, что с ним покончено и горстка русских солдат если не убита, то уж, во всяком случае, лишена боеспособности. Он приказал двум бронемашинам подойти к доту вплотную. Дот по-прежнему молчал. Однако, едва солдаты покинули бронемашины, чтобы осмотреть сооружение, они были буквально скошены новыми ожесточенными пулеметными очередями. Данвиц наблюдал всю эту картину в бинокль. Он уже отвел свой танк в глубину боевого порядка отряда. Все, что произошло в какие-то считанные минуты, было для него ошеломляющим; он разразился проклятиями. Какой-то одинокий бункер стоит на дорожной развилке, и его невозможно обойти! Слева тянется непроходимый для мотоколонны лес, справа - бесконечные вязкие болота. Нелепость, унизительность создавшегося положения выводили Данвица из себя. Судя по всему, люди, находившиеся в бункере, не могли рассчитывать ни на какую поддержку извне. Соседний лес молчал, и, следовательно, советских частей поблизости не было. Молчали и другие доты, которые, судя по данным разведки, имелись еще где-то к северо-западу от этой дорожной развилки. Может быть, они пусты, так же как и те бункера, которые остались уже в тылу отряда Данвица, а может быть, и выжидают, пока он подойдет ближе к ним? Так или иначе дальнейшее продвижение Данвица задерживал пока всего лишь один ничтожный бункер. Сознавать это было стыдно и унизительно. В том, что пройдет еще некоторое время и он уничтожит русских, Данвиц не сомневался. Но думал он и о том, что о его бесславном "сражении" с полдесятком советских солдат станет известно в штабе генерала Хепнера. Именно мысль об этом приводила Данвица в ярость. Он вызвал командира танковой роты и приказал, чтобы тот выделил две вооруженные огнеметами машины и выжег в бункерах все живое. Пусть самоубийцы сгорят! В эту минуту Данвицу доложили, что связисты обнаружили телефонную линию, которая, возможно, связывает этот бункер с другими. Телефонисты уже подключились к ней и слышат какие-то переговоры русских. Это сообщение заставило Данвица приостановить выполнение отданного приказа. Новая мысль захватила его: может быть, взять этих дикарей, этих фанатиков живьем? Увидеть их ползающими у своих ног на глазах немецких солдат? Это было бы, пожалуй, компенсацией за неожиданный просчет и потери. Что ж, это идея... Данвиц приказал вызвать переводчика, пожилого капитана Зайдингера, вполне прилично знавшего русский язык: несколько лет назад тот около года проработал в военном атташате германского посольства в Москве. Когда капитана доставили к Данвицу, они вместе пошли в лес, к связистам. Немецкий ефрейтор, стоя на коленях, склонился над едва заметным в густой траве проводом, прижимая к уху телефонную трубку. Данвиц нетерпеливым движением выхватил ее из рук ефрейтора и прислушался. На фоне шумов, тресков и иных помех время от времени возникали голоса. Это были хриплые, надсадные голоса, видимо возбужденные до предела. Несколько мгновений Данвиц напряженно вслушивался в незнакомые слова, точно пытаясь проникнуть в тайну того, другого, враждебного ему мира, потом передал трубку Зайдингеру. Опустившись на корточки, переводчик приник к трубке... - ...Они просят подкреплений, - сказал Зайдингер через минуту, опуская трубку и зажимая ее между коленями. - Говорят, что боеприпасы на исходе... - Дальше, дальше! - нетерпеливо потребовал Данвиц. Зайдингер снова приник к трубке. - ...Им приказывают покинуть бункер и отходить... - наконец сообщил он. - Отлично! - воскликнул Данвиц и приказал установить тщательное наблюдение за бункером и любой ценой захватить живьем советских солдат, как только они попытаются уйти. Но прошло еще полчаса, а дот молчал, и никто не выходил оттуда. Надвигалась ночь. Данвиц приказал включить фары у ближних к бункеру машин. Нельзя допустить, чтобы русские уползли. Но едва блеснул свет, как вновь брызнули пулеметные очереди из бункера и вдребезги разбили фары. Снова все погрузилось в полумрак. Нетерпение и ярость Данвица достигли крайних пределов. Он снова приказал переводчику включиться в телефонную связь русских и передать им предложение сдаться. Зайдингер прижал микрофон к уху и начал говорить медленно, раздельно: - Русские солдаты в бункерах! Вы окружены! Вы должны убить каждый свой командир и комиссар и потом выходить! Вы сдаетесь и живете. Иначе вы будете сожжен немецкий огнемет! Зайдингер говорил по-русски, но никогда не учился грамматике. Ему было известно, что его русский язык страдает многими погрешностями, которые он инстинктивно пытался компенсировать твердостью и раздельностью речи. Он повторил одни и те же слова несколько раз, затем приник к трубке. Некоторое время на другой стороне провода царило молчание. Очевидно, русские были испуганы, ошеломлены внезапно раздавшимся чужим голосом. А затем на Зайдингера обрушился поток слов. Он сосредоточенно вслушивался, пытаясь сквозь шумы и трески вникнуть в их содержание, и наконец понял. Это были просто ругательства! Поток самых грубых, самых оскорбительных для немца ругательств. Он опустил трубку и доложил об ответе русских майору. Кровь бросилась Данвицу в лицо, и он приказал командиру танковой роты немедленно, сейчас же сжечь бункер. В ярости вернулся к своему танку. Он встал на танковую броню и смотрел, как струи пламени метнулись на амбразуры бункера, услышал, как русские солдаты ответили пулеметным огнем. Один из огнеметных танков внезапно захлебнулся, видимо, пулеметная очередь угодила ему в смотровую щель. Второй танк подошел почти вплотную к бункеру, огненная струя вновь устремилась в амбразуру... И в этот момент раздался глухой, словно из-под земли, взрыв. Огнеметный танк словно подпрыгнул и завертелся на одном месте; у него перебило или заклинило гусеницу. На фоне темного неба и горящих факелами кольев проволочных заграждений Данвиц увидел, как взлетели в воздух осколки бетона и земляные смерчи. Что это? Кто взорвал бункер? Кому из танков Данвица удалось метким пушечным ударом пробить наконец амбразуру и уничтожить дот? Но ни одна из машин Данвица, кроме огнеметных танков, не вела в этот момент огонь по бункеру. Русские солдаты, лишенные возможности продолжать бой, взорвали себя сами. ...И вот Данвиц сидит в этой мертвой деревне Клепики. Ему пришлось все же отойти, потому что кончилось горючее. Возможно, его хватило бы еще на несколько километров, если бы он не затратил столько времени и сил на этот проклятый бункер. Теперь он сидит в ожидании бензозаправщиков и снова и снова вспоминает о недавнем унизительном для него сражении... Кто были они, эти фанатики? Сколько их было? Шесть, восемь, десять?.. Их трупы обезображены, разорваны на куски. Ни одной карты, ни одного документа не осталось в развалинах бункера, все сожжено, уничтожено огнем и взрывом. Нет, не все. Нашли какой-то металлический ящик. Крышка приварилась к стенкам, и для того, чтобы открыть ящик, его пришлось прожечь автогеном. Содержимое - несколько листков бумаги и две красные книжечки. Они покоробились, обгорели. Зайдингер с трудом разобрал обрывки слов на листках. Это были фамилии солдат - защитников бункера. Листки, разделенные на графы: фамилии, год рождения, партийность, откуда прибыл. Типичные русские фамилии: Иванов, Васильев, Коростылев... Против двух из семи фамилий стояли пометки: "Член ВКП(б)", "Канд. ВКП(б)". Против двух - "Б/п". А эти обгоревшие кусочки картона и бумаги были когда-то партбилетами. Между ними - желтоватый листок, клочок, обрывок газеты. И на нем надпись: "Смерть немецким..." Это было все, что осталось от бункера. От его людей. Что же заставило их предпочесть смерть хотя бы попытке сохранить себе жизнь? Страх перед комиссарами? Но, судя по документам, комиссаров или коммунистов там было только двое. Остальные ведь могли убить их и этим спасти себя: они же слышали обращение Данвица. Но все они предпочли смерть. Самоубийство. И их сопротивление обошлось Германии в два десятка солдат и один подбитый танк. Оно задержало продвижение отряда на несколько часов. Во имя чего продолжали эти люди свое бессмысленное сопротивление? Разве поражение не было очевидно для них?.. Да, фюрер прав. Только смерть, только уничтожение должны стать уделом советских солдат. Не только комиссаров. Нет. Всех. Только мертвый русский хорош. Только мертвый... Данвиц вспомнил и другие случаи. В боях они все сливались воедино, но теперь, в минуты раздумья над дневником, один за другим всплывали в памяти Данвица. Какой-то солдат, не успевший закончить минирование моста при стремительном приближении немецких танков... Он взорвал себя вместе с мостом. Даже клочья его разорванного взрывчаткой тела невозможно было потом обнаружить... Какой-то фанатик-крестьянин, судя по донесениям отравивший воду, бросив в колодец химикаты в тот момент, когда изнывающие от жажды солдаты Данвица вошли в грязную маленькую деревушку... Данвиц приказал повесить этого мужика тут же, на колодезном журавле. Да, если поразмыслить, подобных случаев было много. Плену русские предпочитали смерть. Впрочем, разве у него, Данвица, есть возможность возиться с пленными? Он должен идти вперед, только вперед!.. Когда Данвицу доложили, что, судя по словам одного из богатых в прошлом крестьян, бывшего "кулака" - по терминологии большевиков, - здесь, в Клепиках, скрывается чекист, то есть настоящий комиссар, и еще какой-то юнец родом из Ленинграда, Данвиц приказал отыскать и привести обоих. Что ж, он неплохо использовал донос русского на русского... Труп комиссара только что вынесли из комнаты, пятна крови на полу еще не успели просохнуть. А мальчишка этот - трус, судя по всему не державший еще оружия в руках, но готовый ради спасения своей шкуры пристрелить комиссара. Он заслуживал снисхождения. Правда, он дрожал, промахнулся. Его пуля прошла на полметра выше головы комиссара, след ее и сейчас виден на стене... Он, Данвиц, позволил себе помиловать мальчишку. Приказал вывести его к лесу, в котором, возможно, бродят одиночные русские солдаты. Конечно, помиловал он этого юнца не из милосердия - такое нелепое слово не для истинного немца. Это тевтонская хитрость. Пусть сопляк доберется до Ленинграда. Пусть рассказывает всем встречным о силе и мощи германской армии. Ведь через какую-нибудь неделю она вступит в Ленинград. Он пригодится нам там, этот слюнтяй и ему подобные, когда мы займемся ленинградскими комиссарами... Говорят, что вместе с ним была какая-то девчонка. Но она куда-то исчезла. Конечно, далеко ей не уйти... Что ж, сейчас у него есть не меньше трех-четырех свободных часов, пока подойдут бензозаправщики... И вот он сидит в своем временном штабе, бывшей конторе колхозного управления, впервые за все эти дни получив возможность обдумать, осознать все, что произошло... ...Да, фюрер прав, прав, как всегда. Удар, который они нанесли русским, был внезапным и ошеломляющим. Это достойный вождя гениальный замысел - нанести удар по России именно сейчас, пока она еще не успела укрепить свою новую западную границу, перевооружить армию. И старик фон Лееб тоже оказался на высоте. Его план о