- Слыхал. Близко...
   - Близко, - просто согласился Семен. - Я так  считаю:  что  Смоленщина,
что Белоруссия - один черт. Бульбоеды. Ну, давай выпьем. Илья же сегодня.
   - Вот как!..
   - Илья наделал гнилья. И я тебе скажу: правильно подмечено.
   Они выпили. Агеев не до конца, оставив  в  стаканчике  на  второй  раз.
Семен же за три крупных глотка вобрал все до дна  и  вытряхнул  под  дождь
последние капли из кружки. Агеев подумал, что надо бы поискать чего-нибудь
закусить, но гость схватился своей длинной рукой за  туго  набитый  карман
брюк и вытащил помятую пачку "Примы".
   - Куришь? Нет? Ну так я задымлю.
   Вскоре тесненькая низкая палатка наполнилась  сигаретным  дымом,  Агеев
незаметно пошире раздвинул брезент на входе, он был  слегка  насторожен  и
опасался, что Семен начнет расспрашивать, что он тут раскапывает. Но Семен
ни о чем не спрашивал ни при их первом знакомстве, когда однажды  утречком
забежал в карьер  прикурить,  ни  потом.  Кажется,  этот  человек  обладал
нечастым  в  его  возрасте  легким,  общительным  нравом  и   то   ли   из
деликатности, то ли из-за отсутствия интереса к чужим делам не набивался с
расспросами. Агееву это вообще понравилось.
   - Руку где потерял? - кивнул он на его культю.
   - На войне, где же! Руку что, руку потерял - жить  остался.  Мог  жизнь
потерять.
   - Это конечно, - согласился Агеев.
   - Точно.  Рука,  она  перебита  была,  а  держалась.  Это  в  госпитале
оттяпали. А вот тут похуже.
   Сунув  сигарету  в  зубы,  он  все  той  же  рукой  вздернул  за  подол
безрукавку, обнажив широкую костлявую грудь с безобразным багровым, рубцом
в правом боку.
   - Во садануло. Мертвым  сутки  лежал.  Кровью  истек,  бушлат  к  земле
приморозило, отодрать не могли. А ну ее! Давай-ка еще по махонькой.
   Он подставил широкую кружку, Агеев налил  ему  и  себе  и,  прежде  чем
выпить, подумал, что, по-видимому, больше не следует. Эту  еще  выпьет,  и
баста. Семен же с прежней  ненасытной  жадностью  выпил  до  дна,  глубоко
затянулся "Примой".
   - Гляжу, маловато берешь. Или опасаешься? - хитровато прижмурился он, в
упор уставясь в Агеева.
   - Опасаюсь, - сказал Агеев. - Уже, знаешь, звоночек был.
   - А, ерунда эти звоночки! У меня их сколько уже было. И счет потерял. А
выпью когда, легче станет. Так, думаю, если бы не пил, давно бы уже  землю
парил.
   - Ну это как сказать.
   - Точно! Вон Шумаков Данила Васильевич - и звонков не было,  и  уж  как
стерегся. Вышел на пенсию, не пил, не курил. По утрам  все  руками  махал,
упражнения делал. Помер! Весной похоронили. На семь лет моложе меня.
   - Кому как.
   - Вот именно. Кому так, а кому этак. Я тебе скажу: кому  чего  хочется,
тому того бог и не даст. А  кому  плевать  на  что-то,  так  того  у  него
навалом. В жизни не надо быть жадным! - с нажимом заключил Семен.
   Он заметно пьянел, и Агеев  слегка  подосадовал,  подумав,  что  сейчас
разговорится и придется его долго выслушивать,  а  он  давно  недолюбливал
хмельных болтунов. Однако Семен примолк, что-то в его легком настрое стало
меняться, и он, докурив сигарету, тихо спросил:
   - Фронтовик?
   - Да как сказать, - слегка смешался Агеев. - В сорок  первом  пришлось,
ранен был, а потом воевал в партизанах. Потом снова.
   - В партизанах тоже  не  мед.  Скажу  тебе,  под  конец  войны  воевать
подучились, но что появилось - хитрость. Чтоб выжить!  Выжить  возможность
появилась. Вот некоторые и схватились за  нее.  Хитрые  которые...  Давай,
разливай остатки, чего там!
   Агеев налил - снова себе немножко, остальное вылил в кружку, которую  с
готовностью подставил Семен. За палаткой ровно и споро шумел летний дождь,
дым от сигареты нехотя тянулся к выходу. От  выпитого  вина  Агееву  стало
теплее, с непривычки к спиртному появилось  легкое  кружение  в  голове  и
какое-то невольное расположение к этому разговорчивому гостю.
   - Я, знаешь, к концу войны был  уже  нестроевой,  -  сдержанно  сообщил
Агеев, слегка задетый его вопросом. - Так что, как там было  на  фронте  в
конце, не знаю, не наблюдал.
   - А я понаблюдал. На некоторых полюбовался. Один такой чуть на тот свет
не спровадил. Енакаев фамилия, век не забуду.
   Он сидел в палатке, чуть сгорбясь,  по-восточному  скрестив  мокрые,  в
сапогах ноги, привычно устроив на раздвинутых коленях здоровую  руку.  Эта
рука больше всего выдавала  его  возбуждение,  живо  двигаясь  длинной,  с
прокуренными пальцами кистью.
   - Да, Енакаев... Старшина разведроты. Ничего, старшина  был  исправный,
умел порядок держать. Кадровый был служака, не какой-нибудь там из запаса.
Дальневосточник. Я ведь тоже дальневосточник,  действительную  службу  там
прошел, на Хасане участвовал. Когда в сорок четвертом с пополнением пришел
в дивизию, у этого Енакаева четыре  ордена  было.  Строгий  такой,  но  не
придирчивый, не крикун по мелочам. И с ребятами мог быть свойским - ну там
по сто граммов когда или покемарить лишний час. Известно, старшина, в  его
руках все. Офицеры, они больше о деле пеклись:  разведка  там,  "языки"...
Ох, эти "языки", чтоб им пропасть! Поползал я  там  по  нейтралкам,  потер
живот. Иной раз, как станут, бывало, в  оборону,  каждую  ночь.  Ползаешь,
ползаешь, с колен кожа послезает,  ну  приволокешь  какого-то  там  фрица,
думаешь: теперь хоть дадут выспаться. Где там! Не тот  фриц,  мало  знает.
Стемнеет - снова давай! А  если  у  него  налаженная  оборона?  Проволока,
минные поля, ракеты, пулеметы. На Висле пять ночей ползали - ни  в  какую.
Близко подпустит, осветит ракетами и  из  пулеметов.  Вожмешься  в  землю,
лежишь, ждешь: вот перестанет. А он и  не  думает  переставать,  что  ему,
патронов жалко? Патронов, ракет у него горы. Ну и лупит. А у  нас  укрытия
никакого, ровно, как на столе. Одно, что каски на головах.  Вот  лежишь  и
слышишь, как то справа, то слева хрясь-хрясь! Как  скорлупа  на  орехе.  И
пуля вдоль тела до задницы. Не знаю, как кто, а я на  войне  больше  всего
боялся такой вот пули - вдоль тела. Поперек - как-то  не  очень  страшила:
пробьет грудь или там руку,  ногу,  как-то  привычное  дело.  А  вот  если
лежащего вдоль - от макушки до задницы, - аж подумать страшно. Правда, еще
и за живот боялся.
   - За живот все боялись, - сказал Агеев. - Уязвимое место.
   - Уязвимое, ничего не скажешь. Видел раненых, не  дай  бог.  Главное  -
внутреннее давление, называется. Там, в кишках. Даже от маленькой, пулевой
ранки как пырхнут наружу. Клубком. Синие, с кровью, и парок идет, если  на
холоде. Раненый, который в уме, их, конечно, назад  в  брюхо  пихает.  Где
там! Уже точка. Если  вылезли,  твоя  песенка  спета,  уже  и  доктора  не
помогут. Помню, один такой - молодой, рослый парняга -  прибежал  прямо  в
санбат. С поля боя  верст  шесть  чесал,  чтобы  скорее,  значит.  Сделали
операцию, зашили. Пожил три дня и откинул копыта. Заражение, никакой  врач
не спасет.
   - Тогда же не было ни пенициллина, ни других антибиотиков.
   - То-то же! Чем спасать? Врач, он ведь тоже не бог. Да потом что  ж,  с
одним им  возиться?  Тут  их  сотня  на  очереди,  когда  бои,  всех  надо
обработать, помощь оказать...
   Первое возбуждение от вина, видимо, проходило, Семен накурился и  вроде
бы стал спокойнее, рука на коленях стала двигаться сдержаннее.  На  темном
от загара, морщинистом, вроде еще более постаревшем лице появилась  легкая
тень озабоченности, устоявшейся грусти от пережитого.
   - Да, Енакаев к Висле имел шесть ранений.  Это  не  шуточки.  Изо  всех
выкарабкался. Жилистый мужик был, ничего не скажешь...
   В тот раз мы шли за "языком"  -  третью  ночь  кряду.  Только  накануне
приволокли двух фрицев,  ну,  думаем,  теперь  хоть  отоспимся,  обсохнем,
накуримся. Черта с два! Оказывается, нужны новые данные, уже в стороне  от
обороны, на пойме, возле речушки заболоченной такой, черт  бы  ее  побрал!
Чуть она меня не угробила, эта речушка. Построили группу -  семь  человек.
Четверо в группе захвата, трое - в прикрытии. Командир - старшина Енакаев.
А, надо сказать, ребята у нас все молодые, правда, все  уже  обстрелянные,
некоторые и награжденные, но молодые, что сделаешь. Только  я  да  Енакаев
постарше - мне шел двадцать шестой  год,  Енакаеву,  кажется,  около  того
было. Ну, у молодых еще  детства  полно,  форсу,  такого,  что,  мол,  нам
наплевать на фрицев, повезет - притащим, погибнем - тоже наплевать, не  мы
первые.
   Пошли после полуночи, темнотища - глаз выколи, ветер напористый,  голое
болото под ногами, чуть-чуть приморозило, но все время проваливаешься, под
сапогами чавкает, того и гляди, немцы услышат. Там, конечно, минное  поле,
наше и немецкое, саперы с вечера поработали, сделали проход. Какой  там  к
черту проход - сняли несколько мин, и ползи. Хорошо,  дождались,  показали
вешку - прутик такой поставили. "Ой, - думаю, - хорошо отседова -  прутик,
а как назад? Где его, этот прутик, найдешь в  темноте?"  Но  молчу,  знаю:
такие мысли в такой момент высказывать не  полагается.  Поползли  друг  за
дружкой. Впереди Енакаев, группа  захвата,  я  был  старшим  в  прикрытии.
Ползли рывками. Немец ведь ракеты пускает одну за другой. Вот  в  короткие
перерывы по темному и ползем. Как только пырхнет очередная ракета,  голову
в землю, только задница торчит, как  кочка.  Маскирует.  Кочек  там  много
было, это и выручало.
   Словом, добрались до первой траншеи,  слышим  там  разговор,  не  спят,
значит, и - несколько голосов. Надо бы подождать.  Все-таки  ночь,  утихли
бы, поснули, вот одного бы и взяли. Но  не  посоветуешь  в  такой  момент,
молчать надо,  а  Енакаев  этот  забирает  в  сторону,  подальше  от  этих
бессонных, туда, где потише. Оно, конечно, так казалось сподручнее.  Но...
Что-то мне стукает в голову: плохо делаем, не надо  в  сторону,  подождать
лучше.
   Поползли. А тут еще, черт бы ее побрал,  траншея  куда-то  отвернула  в
сторону, загогулиной в глубь их обороны; бруствер хоть и замаскирован,  но
чуть-чуть бугрится на  фоне  неба.  Значит,  вдоль  траншеи  ползем.  Хуже
некуда! Но пока все обходится, все-таки на расстоянии,  может,  метров  за
сто или двести от них. Потом подождали, притаившись, и четверо из  захвата
повернули к траншее. Мы прикрывать остались.  Короче,  через  полчаса  или
через час, может, волокут на палатке фрица - оглушили, заткнули  портянкой
рот и волокут. Теперь надо смываться.
   А времени, скажу тебе, все-таки прошло уйма, время в таких делах вообще
плохо примечается, бежит оно или стоит, кто его знает. Как когда. Часов  у
нас не было, кажется, мы завозились,  чересчур  завозились.  Гляжу  назад,
светлеет вроде краешек неба, как бы  светать  не  начало.  Ну,  хлопцев  с
"языком" пропустили, теперь мы сзади,  значит,  ближе  к  немцам.  Откроют
огонь  -  на  себя  его  принять  должны.  А  немцы  под   утро,   видать,
приуморились, ракеты стали реже взлетать, пулеметы,  правда,  постреливали
туда и сюда, но не по нам. Нас еще не обнаружили. В общем, все чисто  было
сработано. Если бы не одно _но_.  А  это  _но_  там  и  оказалось,  где  я
опасался:  Енакаев-то  проход  через  минное  поле  потерял.  Оно   ничего
удивительного в такой темени да  на  заболоченной  пойме  -  никаких  тебе
ориентиров. Вешка! Ищи теперь эту вешку. После такой крутни по нейтралке.
   Не знаю, кто там у него полз первым, тоже, наверно, такой же лопух, как
этот Енакаев, только вдруг как шарахнет, аж земля заколыхалась. Сверкнуло,
ослепило, и что тут началось! Как начали лупить по  всей  пойме  -  вдоль,
поперек, крест-накрест, трассы, ракеты десяток сразу. Лежим ни  живые,  ни
мертвые, на огонь не отвечаем. Хорошо еще: мы на болоте и немцы на болоте,
им тоже на  ровном  немного  видно,  рвануло,  а  где,  толком  не  знают.
Проморгали в ночи. Как  чуток  унялось,  вижу,  передние  пошли,  завиляли
задами, поползли,  значит.  Думаю,  авось  вырвемся.  Еще,  может,  метров
шестьсот оставалось. И тут слева как шарахнет холодным ошмотьем по  морде,
глаза залепило, и снова огонь  по  всей  пойме.  Тут  уж  и  наши  ударили
минометы по их передку, гудит и трещит, вся округа ходуном ходит.  Но  что
делать нам? Сидим на минном поле, это и дураку  ясно.  А  где  теперь  тот
проход? Не встанешь, не оглядишься. И тут, на беду, край неба-светлеет все
больше - светает. Вот влезли, так влезли. Влопались!
   Полежали так, трошки оклемались, поворачивается  Ящерицын,  что  передо
мной полз, боец из захвата, кивает: к Енакаеву, мол. Вперед, мол! Что  еще
за такое, думаю, под огнем перестраиваться, нашел время. Но делать нечего,
пополз. Енакаев лежит в болоте, сам в грязи весь, рядом на палатке "язык".
Енакаев сдавленно шепчет: "Семенов,  вперед!  Доставай  финку  и  вперед!"
Говорю: "А прикрытие?" - "Вперед!" - шипит и финкой трясет  перед  мордой,
мол, посмей отказаться! Ну что ж, думаю, все ясно. Хотя по уставу я теперь
должен быть сзади, но коль на мины налезли, то, конечно, Семенов,  вперед!
Семенов подрывайся, а Енакаев "языка" доставит. В целости и сохранности.
   Делать, однако, нечего, пополз. С обиды финкой в кочки ширяю  по  самую
рукоять, вроде ничего - мягкая  травянистая  пойма.  Прополз  так,  может,
метров сто пятьдесят, как вдруг под ножом что-то твердое. Воткнул лезвие и
боюсь выдернуть - черт ее знает, а вдруг рванет! И что делать?  Обернулся,
мина - шепчу. Енакаев машет, пригнувшись, мол, бери в сторону. Раз воткнул
финку, второй, а третий уже не успел. Как в прорву  огненную...  Со  всего
маха. Только звон пошел куда-то, все дальше, дальше, и все стихло...
   - Рвануло-таки?
   - Рвануло. И что удивительно -  боли  никакой  не  почувствовал.  Вроде
придавило чем. И расплющило. Такое чувство. Слушай! - сказал вдруг  Семен,
сгоняя с лица выражение тягостной озабоченности. -  Давай  слетаю  еще  за
одной! А то что на сухую баить...
   - А не хватит? - усомнился Агеев. - И дождь...
   - Дождь перестает. Ну точно,  реже  стал,  -  сказал  Семен,  отстраняя
парусину на входе.
   Дождь еще сыпал, хотя, может, и не такой, как прежде,  поток  на  земле
возле палатки заметно иссякал, оставляя на  траве  намытые  космы  мусора,
травяного сора, песка. Агеев понимал, что отговаривать в  такой  момент  -
напрасное дело. Семена теперь не остановишь. Он вылез  из  палатки  и  дал
вылезти гостю.
   - Я счас! Айн момент... - бросил Семен на ходу, одной  рукой  накидывая
на плечи жесткий, непослушно вздувшийся на ветру кусок полиэтилена.
   Дожидаясь Семена, Агеев сидел в палатке у входа, глядел, как  в  мокрой
траве пляшут, снуют чуть поредевшие струи дождя, и думал: хорошо  это  или
плохо, такое вот свойство человека - просто и открыто  рассказать  о  себе
первому встречному, подробно, обо всем, без утайки. Даже если  где-либо  и
сам  выглядишь  не  очень  похвально,  если  где  и  ошибся.  Конечно,  по
прошествии  стольких  лет  можно  позволить  не  очень  щепетильничать   с
собственным прошлым, но все же. Он так не умел. Для  него  стоило  немалых
усилий над собой по приезде в этот поселок объяснить по необходимости свой
интерес к какому-то заброшенному карьеру, да и  вообще  свое  отношение  к
поселку тех давних, военных лет. Всегда в подобного рода объяснениях  есть
что-то от неправды или претензии на  что-то  почти  незаконное.  Чужому  и
малознакомому запросто так не расскажешь. Но это он, Агеев. А  вот  Семен,
оказывается, мог это  с  легкостью,  и,  странное  дело,  его  рассказ  не
шокировал даже взыскательного слушателя, каким считал себя Агеев.
   Он думал, что Семен задержится, все-таки центр поселка  с  магазинчиком
"Вино-водка" был не очень близко отсюда, но Семен довольно скоро  появился
на углу кладбищенской ограды под небрежно накинутой на одно плечо пленкой.
И по тому, как он без должной живости переступал по мокрой траве  длинными
ногами, Агеев догадался: не достал.
   - Пусто! - будто прочитав его мысли, сказал, подходя, Семен и  отбросил
пленку. - Опоздал, сами выжрали.
   - Ну что ж, так посидим, - обрадовался про себя Агеев.  -  Пока  дождик
сыплет.
   Семен снова забрался в палатку. На этот раз Агеев уступил ему  место  у
входа, сам отодвинулся вглубь, и гость сразу полез за остатками сигарет  в
измятой пачке.
   - Не много ли куришь? - сказал Агеев.
   - А черт с ним! Сколько протяну, буду курить. Что ж, врачей слушать...
   Он опять закурил, и, хотя затянулся с прежней  жадностью,  сигарета  не
помогла ему скрыть легкую досаду на помрачневшем лице - наверное,  от  его
неудачной вылазки.
   - Жаль, но и у меня ничего нет,  -  извинительно  сказал  Агеев.  Семен
что-то буркнул неопределенное, и разговор их  на  время  прервался.  Чтобы
как-то возобновить общение, Агеев спросил будто бы между прочим:  -  Ну  а
потом-то как? На той пойме. Или тебя разведчики вытащили?
   - Жди, как же! - тотчас отозвался Семен.  -  Вытащат!  Енакаев  "языка"
тащил. Еще одного разведчика подорвал. А у самой траншеи и его стрельнули.
Свои. Потому что не на том участке выходил. Вот как!
   - Да, это понятно. Спутал направление! Это на войне всегда худо.
   - Не только на войне! - зло бросил Семен.
   - Ну а ты? Сам выполз?
   - Я? А я лежал без памяти,  сколько,  не  знаю.  Помню  только,  как-то
раскрыл глаза и не понял ничего: лицо словно ватой обложено. А  это  пошел
мокрый снег. Снежинки на губы падали, и я их слизывал, потому  как  внутри
все горело. И такая  мука,  такая  жажда!..  А  потом  приморозило.  Хотел
двинуть рукой - черта с два. Не двигается. И зад не  двигается.  Бушлат-то
примерз, все от крови там смерзлось. Вот и лежу. Хочу крикнуть и не  могу.
Нет голоса. Нет крика. И не могу понять, что случилось  и  где  я.  Память
начисто отшибло. Сознание то вернется на минуту, то опять пропадет, видно,
надолго.  Потом  показалось,  вроде  дергает  кто-то,  прислушался  сквозь
боль... Нет, это же бой идет, снаряды рвутся вокруг, ну меня  и  кидает  с
боку на бок. Потом все пропало - ни боя, ни снега. Наверно, долго лежал, а
как очнулся, заметил: темно и слышу, голос! Тихий такой, будто издалека  -
это мне так показалось... а  это  он  надо  мной.  Глаза  чуть  приоткрыл,
человек склоняется, все ниже, ниже, заглядывает вроде в лицо, а за  ним  с
неба месяц светит, да ярко так - полнолуние было. Я уж хотел  крикнуть  от
радости, что нашли, не оставили, но воздуху нет, в легких пусто, ничего  с
криком не вышло. А он, этот, что наклоняется, вдруг тихо кому-то: "Ист айн
рус!" Вот те и обрадовался! Хорошо, что не крикнул,  замер,  лежу.  Другой
рядом тоже что-то по-немецки прогергетал, и  этот  лезет  руками  мне  под
бушлат, в карманы. А там пусто, махорки полпачки было, даже спичек не взял
- все перед поиском в роте оставил. Шарит он этак, лежа  рядышком,  думаю,
услышит, что живой, и прикончит. А  вот  не  услышал,  еще  что-то  сказал
тихонько другому, забрали они мой автомат,  отброшенный  поодаль  взрывом,
поползли куда-то. Может, к нашим, может, к своим. А я после страха и  боли
снова нырнул в беспамятство. Вроде бы даже и помер, не знаю.
   - Скверная ситуация, -  сказал  Агеев,  когда  Семен  замолчал.  А  тот
выглянул из палатки, вроде прислушался к чему-то снаружи  или,  скорее,  к
тому, что шло изнутри, из его растревоженной памяти, и  сделал  непонятный
жест все той же, свешенной с колена рукой.
   - Самое скверное еще впереди. Ты слушай... Черт его знает, до  сих  пор
не  понял,  сколько  я  там  пролежал.  Несколько  дней,  наверно.   Потом
подсчитывал, подсчитывал и сбился, не  могу  поверить.  Получается,  вроде
шесть дней и ночей. Как только не околел. Кровью не сплыл.  Не  подох.  Но
вот снова очнулся, слышу, голоса. Да уже ясно,  свои,  гуторят  смелей,  и
русский  маток  послышался.  И  светло,   раннее   утречко   вроде.   Хочу
повернуться, чтоб увидеть, где они, мои спасители, что-то передо  мной  их
не видно. И не могу повернуться - все примерзло к земле. И снежок лежит на
груди, на губах и не тает. Я крикнуть хочу, и опять ни черта, вздохнуть не
могу даже. Вот дела! Ни тпру, ни ну. А они,  слышу,  гуторят:  "Бердников,
того, в бушлате, стащи!" - "Ну да, - отвечает этот Бердников. -  На  минах
лежит". - "Мина взорвалась, вон ямка за  ним".  -  "Одна  взорвалась,  так
разве она одна тут? "Кошку" давай!"
   Бог ты мой, думаю, это ж они меня за мертвеца считают и теперь "кошкой"
стаскивать будут. Что ж это такое... Но боль  такая  и  слабость,  и  свет
белый меркнет, то появится, то исчезнет. И воздуху в груди  нет  -  пусто.
Что тут поделаешь?  Пусть  тащат,  взрывают,  скорее  бы.  Чтоб  долго  не
мучиться...
   И что ты думаешь, подполз этот Бердников или еще кто, зацепил  "кошкой"
- крюк этакий у них (это ж саперы были) на веревке, - и  как  рванут...  А
подцепили за тот самый бок, почти в рану вогнали... Я как взвою, откуда  и
голос взялся. Хотя мне так показалось, что взвыл, они потом говорили,  как
несли на палатке, что застонал, они услышали. А мне сдалось, взвопил.
   Ну, и отвоевался на том. Шесть  месяцев  в  госпиталях,  последние  три
месяца под Москвой лежал. Потом - по чистой - домой. А дома-то нет. И руки
нет. Инвалид в двадцать шесть лет. Но жить надо, что  сделаешь...  И  вот,
гляди ты, до шестидесяти четырех дожил.  А  Енакаева  там  за  пригорочком
закопали.  Потом  лейтенант  говорил  из   нашего   полка.   В   госпитале
встретились.
   - Да-а... На  войне  всегда  трудно  угадать,  где  напорешься,  а  где
пронесет, - сказал Агеев.
   - Потому и не угадывай. Не хитри. Все равно война хитрее  тебя.  Ее  не
перехитришь.
   Дождь все не переставал, хотя первоначальный напор его  заметно  ослаб,
на промокшую землю с неба сыпались некрупные капли, ветер  вроде  утих,  и
было, в общем, не холодно. Однако Агеев, слушая невеселый рассказ  Семена,
несколько раз с беспокойством  подумал  о  карьере:  хотя  бы  не  залило.
Зальет, что тогда делать? Ждать, пока высохнет?  Или  когда  уйдет  вглубь
вода? Семен, чутко уловив скрытую тревогу Агеева, тронул его за колено.
   - Слышь? Хочу поинтересоваться. Чего там копаешь? В карьере.
   - Да так. Кое-что надо посмотреть.
   - Потерял чего?
   - Почти что. Жизнь едва не потерял,  -  сказал  Агеев  и  пожалел,  что
сказал слишком много.
   - А-а, - что-то понял Семен. - Ну ладно, больше не спрашиваю. У каждого
человека должны свои секреты иметься.
   Агеев виновато взглянул в его помрачневшее лицо, и  ему  стало  немного
неловко за собственную скрытность.
   - Может, и так. Ну, а у тебя как, тоже секреты имеются?
   - Я секретов при себе не держу. Я их все разболтал. Все  все  про  меня
знают. Может, и плохо это. Может, я потому и непутевый такой. Ну да ладно.
Хватит болтать.
   Семен рубанул кулаком по колену и, задев стойку плечом, отчего едва  не
снес всю эту шаткую палатку, вылез наружу. Агеев догадался, отчего ему  не
сиделось тут дольше, но перечить не стал. Пусть идет человек,  может,  еще
магазин не закрылся, найдет, чем утолить свою жажду.
   - Как-нибудь подойду. Расскажу еще кое-что, - послышалось издали, и  по
мокрой земле зашлепали, все удаляясь, размашистые шаги.
   Агеев недолго повозился в палатке, переложив мокрую  одежду  в  правую,
более сухую  сторону  -  все  парусиновое  дно  было  мокрым.  От  одежды,
спального мешка сильно  отдавало  сыростью,  парная  сырость  висела  и  в
воздухе снаружи палатки, когда он выбрался из нее, обеспокоенный мыслью  о
карьере.
   Дождик тихо моросил по мокрой траве, туманный  полог  застлал  околицу,
ближнюю рощу, дальние  дома  поселка.  Но  кладбище  и  карьер  поблизости
просматривались во всех подробностях, и, когда он глянул с обрыва, едва не
выругался от досады: в самом глубоком месте на дне карьера тускло блестели
две огромные лужи. Как раз там, где он копал эти дни и где,  как  казалось
ему, была возможность что-либо найти. Но самое худшее открылось его взору,
когда он ступил на  кромку  обрыва,  -  с  его  крутизны  до  самого  низа
обринулся пласт суглинка, начисто похоронив под  собой  сегодняшнее  место
его раскопок.
   Минуту Агеев потерянно глядел вниз, не зная, что теперь предпринять или
что подумать. Ясно, что копать здесь будет нельзя,  воду  отвести  некуда,
вычерпать  ее  невозможно.  Оставалось  не  самое  лучшее  -  ждать,  пока
высохнет. Ну  а  если  задождит  на  несколько  дней?  Илья  действительно
способен натворить гнилья до осени, как тогда быть? Чего он добьется тут?
   В который уже раз Агеев ставил перед собой этот вопрос и не находил  на
него  ответа.  В  самом  деле,  что  он  мог  предпринять?  Обратиться   к
руководству? Сходить в райисполком? Попросить помощи у общественности?  Но
что он им скажет? Какие у него  доказательства,  что  она  _там_?  Что  ее
расстреляли вместе со всеми? Он ведь и сам ничего толком не знал. Он  ведь
и самому себе хотел доказать, что  ее  там  _не  было_.  Что  она  там  не
осталась. Что в тот раз,  возможно,  она  уцелела.  Ведь,  когда  в  сорок
четвертом откопали тела погибших, ее среди них не нашли. Но ведь ее  и  не
искали. Она же не была в числе их тройки и оказалась с ними случайно.  Это
он и расстрелянные знали, за что ее взяли, а посторонним о том  ничего  не
было известно. Так что же он мог объяснить тому, к кому  бы  обратился  за
помощью? Помогите, мол, убедиться, что там ничего  нет?  В  том,  что  там
никого не осталось, и без него все были уверены.
   Не был уверен только один он.
   Немало  расстроенный,   Агеев   вернулся   к   палатке,   поежился   от
усиливающейся к  ночи  дождливой  прохлады.  Дождик  все  моросил,  и  он,
забравшись в палатку, зажег перед входом  свой  крохотный  очаг  на  сухом
спирту. Хотелось согреться, обсохнуть, но, видно, обсохнуть до завтра  уже
не удастся, придется ночевать в зябкой сырости.  Впрочем,  этот  небольшой
дискомфорт, вызванный нежданным дождем, не очень докучал Агееву,  которого
под старость все настойчивее одолевала тяга к  примитивному  укладу  быта,
все сильнее привлекала природа. То, от чего за долгие годы учебы,  службы,
работы отвыкла его душа, начало все с  большей  властью  врываться  в  его
сознание. Городская квартира, обустройство  которой  когда-то  стоило  ему
немалых усилий и которая многие годы приносила  удовлетворение  налаженным
уютом, почему-то перестала занимать его, в часы досуга стала тянуть к себе
березовая рощица над  тихой  речкой,  полевая  дорожка,  еще  не  разбитая
колесами мощной техники. Автомобилем Агеев не обзавелся - в молодости  это
не было принято, да и не было такой возможности, а потом стало  поздно.  С
сыном он иногда выезжал на природу, по  выходным  -  на  рыбалку,  которой
Аркадий увлекался с детства и одно время увлек отца. Но  к  рыбалке  Агеев
скоро охладел, а машина, хоть он и вложил в ее приобретение немалую сумму,
все-таки принадлежала не отцу - пассажиру, а водителю - сыну. К тому же он
не хотел оказаться навязчивым, у молодых были свои интересы  -  их  влекли
песчаные берега речек, пляжи, купание, грибные и ягодные места. Где-нибудь
на боровой опушке под соснами им нечем было занять себя.  К  тому  же  они
увлекались дальними поездками по районным центрам в погоне за ширпотребом,
которого недоставало в городе. Для него же  приобретательские  потребности
были сведены к минимуму, и он довольствовался тем, что было необходимо для
жизни на каждый день.
   Потягивая горячий чай из алюминиевой кружки, Агеев подумал о  Семене  -
тот, конечно, продолжает отмечать Ильин день, наверно,  снова  рассказывая
кому-то о своих похождениях. Хотя похождений этих не  дай  бог  никому,  и
говорить о них почти отстраненно можно, лишь пережив  все  без  остатка  в
душе, сохранив былое лишь в памяти. Агеев знал  немало  людей,  которые  о
своем  военном  прошлом,  зачастую  трудном  и  даже  трагическом,   имели
обыкновение рассказывать с юморком, посмеиваясь над  тем,  отчего  в  свое
время поднимались волосы дыбом,  находили  в  ужасном  забавное.  Если  по
отношению к самому себе это еще можно  было  понять,  то  по  отношению  к
другим, особенно погибшим, это все же граничило с кощунством, думал Агеев.
   Как это ни странно, о своем он почти никому не рассказывал,  разве  что
так, в общих  чертах.  Впрочем,  хвалиться  ему  особенно  было  нечем.  О
страшном сорок первом и обо всем, что связано с этим местечком, он  долгие
годы старался не вспоминать даже - невольные воспоминания эти не приносили
радости, только будоражили душу тяжестью смертей, крови, ошибок. Жена была
родом из Поволжья, войны  почти  не  видела  и,  пока  была  жива,  вообще
отмахивалась от ее ужасов. О нем она знала только, что в начале войны  был
тяжело ранен, воевал в партизанах,  потом  учился  и  работал  в  народном
хозяйстве, пока не перешел на преподавание  в  вузе.  Сын  поинтересовался
как-то его наградами и, когда  отец  показал  ему  орден  Красной  Звезды,
презрительно хмыкнул: у родителя его друга,  служившего  в  годы  войны  в
большом штабе, было  пять  орденов,  куча  медалей  за  взятие  городов  и
юбилейных. Агеев понял, что навсегда уронил себя в глазах сына, и  никогда
не заводил с ним разговора о войне.
   Он проснулся ночью от беспричинного чувства тревоги, смутного  ощущения
опасности, что ли.  Полежав,  однако,  понял,  что  его  беспокойство  шло
изнутри, из глубины сознания - вокруг была ночь и стояла мертвенная  тишь,
какая была когда-то и от которой он основательно  отвык  за  время  войны.
Озноб его, кажется, миновал, он лежал весь в остывшем поту, но холодно ему
не было - скорее, было душно, кожушок он сбросил во сне на  пол  и  теперь
лежал во влажной рубахе. Рана, когда он невзначай двинул ногой, отозвалась
острой болью, но эта боль была терпимой, не  то  что  вчера.  В  сарайчике
царила тьма, едва брезжили две-три щели под  крышей,  и  в  одной  из  них
тоненьким лучиком мерцала крохотная звездочка в небе.
   Агеев прислушался, стараясь уловить хоть какое-нибудь движение жизни за
стенами его дощатого укрытия, но, пожалуй, ни один звук  не  достигал  его
слуха. Он не сразу понял, какие звуки искал  в  тишине  его  встревоженный
слух, но звуков этих уже давно не было слышно - с тех самых пор,  как  они
отбились от группы и повернули на юг. И тогда он подумал: что же это такое
случилось в мире,  как  произошло,  что  война  оказалась  так  далеко  на
востоке? И почему он очутился в этом сарае, беспомощный, безоружный почти,
переодетый в какую-то вышитую сорочку? Где его армия? Где  фронт?  Сколько
будет продолжаться это отступление и кто  в  нем  повинен?  Красноармейцы?
Командиры? Наша боевая  техника?  Или  все  решило  превосходство  немцев,
внезапность их мощного удара, их мастерство и совершенство их  тактики  на
поле боя?
   За несколько дней боев, в которых ему довелось участвовать,  он  воочию
убедился, что в войсках недостатка решимости противостоять врагу не  было,
что  бойцы  и  особенно  командиры,  не  щадя  себя,  порой  сверх  всякой
возможности дрались  с  врагом,  иногда  здорово  колотили  его  на  малых
участках, хотя и не могли сколько-нибудь ощутимо изменить общую обстановку
на  фронте,  которая  с  того  самого  рокового   воскресенья   оказалась"
разгромной. Невзирая на свои потери, на стойкость и упорство многих  наших
частей, немцы ломали оборону,  обходили,  окружали  на  широком  фронте  и
безостановочно катились на восток. Где они сейчас и где  фронт,  что  ждет
армию и страну в недалеком будущем - вот те вопросы, от которых в гнетущем
испуге билось сердце, которые, если над ними  задуматься,  казалось,  были
способны свести с ума. На его глазах гибли люди, рушились вековые устои  и
ставилось под вопрос  будущее  всей  земли  -  как  можно  было  сохранять
спокойствие, мирно спать в этом тихом уголке Белоруссии, куда его  загнала
война?
   Все последние дни после разгрома, пробираясь к  этому  местечку,  Агеев
страдал от неизвестности, от абсолютного отсутствия информации; люди,  что
встречались на их пути, тоже знали немного, больше обходились догадками  и
предположениями, а слухи  оказывались  одни  фантастичнее  других,  слухам
Агеев старался не верить.  Но,  каким  бы  ни  было  его  недоверие,  одно
оставалось несомненным - немцы перешли Днепр. И он думал, что если даже на
Днепре их остановить не сумели, сдали Могилев, Витебск, Гомель,  так  чего
ждать дальше? Ведь там рукой подать до Москвы.
   Еще неделю назад, прорываясь с группой на  восток,  мучимый  постоянным
недосыпанием, страдая от раны, голодный и настороженный в ожидании  стычек
с немцами, он как-то не задумывался о коварных поворотах войны,  стремился
лишь выйти к своим, а там, казалось, все станет на место. Но вот  к  своим
так и не вышел, застрял бог знает где, на чудовищном удалении от фронта, в
стороне от больших дорог, отоспался, освободился  от  осколка  в  ране,  и
тревожные мысли за  судьбы  войны  и  свою  собственную  судьбу  стальными
клещами ухватили сердце - было беспокойно, тяжело и горестно.  Но  что  он
мог сделать?
   Если бы не это ранение...
   Многое было неясно и его вынужденном заточении,  но  то,  что  с  такой
раной он не боец, это он уяснил со всей  определенностью.  Самое  скверное
было в том, что он совершенно не мог бежать, не мог при  нужде  положиться
на ноги, хромого его легко мог настичь любой полицай.  Значит,  выход  мог
быть один - как можно скорее залечить рану и любыми путями  прорваться  на
восток, к фронту, к своим.
   Когда сквозь дощатые стены чуланчика забрезжил рассвет, он поднялся  и,
преодолевая слабость и головокружение, стал слезать с топчана. Он подумал,
что лучше это сделать сейчас, пока вокруг спят  и  его  никто  не  увидит.
Накинув на плечи свою телогрейку, медленно опустил  ноги  на  притрушенный
сеном земляной пол. Все-таки рана болела, ногу Прямо сводило от  боли  при
каждом неосторожном движении, и он, сжав зубы, бережно наступил  на  левую
пятку. Держась за притолоку, тихонько отворил низкую дверь, вышел в сарай.
Откуда-то из-под его ног пугливо шарахнулся большой серый кот, выскочил из
ворот, сторожко поглядел на Агеева умным взглядом косых глаз  на  щекастой
кошачьей морде и скрылся под лопухами. В хлеву сильно пахло сеном,  старым
навозом, но за разломанной  загородкой,  кажется,  было  пусто,  коровы  у
Барановской не было. Не слыхать было и никакой другой живности, хлев-сарай
был пустой, ворота едва прикрыты от ветра, и он, все  хватаясь  за  стены,
выбрался во двор. Рослые лопухи и крапива возле стежки стояли  в  холодной
росе, прислоненные под стенами хаты, торчали какие-то  жерди  или,  может,
дрова Барановской; узенький  дворик  был  вымощен  мелкими  камешками,  но
ходили по нему, видно, немного, и местами  между  камней  уже  пробивалась
трава. Напротив входа в хату стояла  пустая  поветь-беседка,  одной  своей
стороной примыкая к заборчику, отгородившему двор от  улицы.  Эта  поветь,
которая вскоре сыграет определенную роль в его судьбе, теперь не  обратила
на  себя  особенного  внимания,  он  больше  присматривался  к  тому,  что
находилось подальше от улицы, в глубине этого длинного, со многими сараями
и сараюшками двора.  Под  общей  крышей  с  хлевом-сараем  ютились  и  еще
какие-то ветхие пристройки, и все заканчивалось дровокольней  с  небольшой
поленничкой дров под стрехой, над  которой  в  сумрачном  рассветном  небе
темнели могучие кроны нескольких больших деревьев.  От  дровокольни  вдоль
сада сбегала вниз стежка, исчезавшая где-то в конце  огородов  у  овражка,
где они переходили ручей. Только начиналось  раннее  утро,  было  сонно  и
покойно, местечко спало, казалось, не ведая  ни  бед,  ни  забот,  которые
обрушила на землю война. И Агеев подумал, что такая тишь для  него  просто
неестественна после всего пережитого им за несколько недель войны, он чуял
в ней затаенную злую тревогу, смутное ожидание беды.
   Кое-как допрыгав на одной ноге до своей конуры,  Агеев  сразу  упал  на
топчан; эта небольшая прогулка совершенно вымотала его, и он вспомнил, что
сегодня обещала прийти Евсеевна, посмотреть рану. Повязка  снова  намокла,
наверное, ее надо бы поменять, но у него по-прежнему не было ни бинтов, ни
лекарств, приходилось ожидать врачиху.
   Четверть  часа  спустя  он  снова  ненадолго  уснул  и   проснулся   от
непривычного движения в хлеву, дверь в сарайчик тихонько приотворилась,  и
Агеев не сразу узнал Молоковича в кепке.
   - Ну, здравствуйте. Как вы тут?
   Молокович был не один, за ним в чулан влез низенький тщедушный  паренек
в  очках,  который  смущенно  остановился  у  порога  и   с   почтительной
настороженностью уставился на Агеева.
   - Вот лежу, - неопределенно сказал  Агеев,  несколько  удивленный  этим
появлением незнакомца. Молокович между  тем  что-то  вытаскивал  из  тугих
карманов пиджачка  и  клал  на  ящик  в  ногах.  Тщедушный  паренек  боком
опустился на сено возле порога; дверь за гостями с той  стороны  заботливо
прикрыла Барановская.
   - Врачиха была?
   - Была, - сказал Агеев. - Располосовала ногу до бедра.
   - Это она умеет.
   - Она что, хирург?
   - Мастер на все руки, - сказал Молокович. - А вообще она акушерка.
   - Да-а...
   - Ну так, а как ваше самочувствие? -  вплотную  приблизился  к  топчану
Молокович. Он обращался на "вы" к Агееву, который  недавно  стал  называть
его на "ты". Это, может, было и не совсем по правилам,  но,  в  общем,  не
влияло на их взаимоотношения - все-таки Агеев по  возрасту  и  званию  был
старше.
   - Да что самочувствие! Лежу вот... Как там? Что слыхать? Где фронт?
   - Фронт, судя по всему, за Смоленском, - невесело ответил Молокович.
   - Черт возьми!
   Агеев  попытался  встать,  но  от  неосторожного  движения  ногой  боль
пронизала его тупым  мощным  ударом,  и  он  в  изнеможении  откинулся  на
подушку. Молокович присел на край топчана в ногах.
   - Вот друга привел познакомиться, -  кивнул  он  на  гостя.  -  Хороший
парень, Кисляков его фамилия. Вместе в школе учились. Он эфир слушает.
   - Приемник? - перетерпев боль, спросил Агеев.
   - Приемник. Старенький, правда, - тихо сказал Кисляков.
   - Это хорошо. Так что там?
   Неподвижно сидя на охапке сена,  Кисляков  шмыгнул  коротеньким  острым
носиком и складно, как заученный урок, сообщил:
   - Сводка за двадцать седьмое. Наши войска после тяжелых и упорных  боев
оставили город Таллин. Один наш бомбардировщик таранил немецкий  "юнкерс".
Тяжелые бои на Смоленском направлении...
   Агеев выслушал его молча. Он уже знал, что  если,  по  сводке,  бои  на
Смоленском направлении, то Смоленск, наверное, тоже уже у  немцев,  сводки
Совинформбюро  всегда  запаздывали,  судя  по  всему,  наступление  немцев
продолжалось.
   - Как все обернулось, все покатилось, кто бы сказал, кто бы недавно еще
подумал! - сокрушенно проговорил Молокович.
   - Да, обернулось, черт бы его побрал! Ну, а что в местечке?
   - Да что  в  местечке?  В  местечке  форменный  разбой.  Немцев,  можно
сказать, еще  нет,  так  полицаи  свирепствуют.  Откуда-то  прибыл  уже  и
начальник, Дрозденко какой-то. Видел его вчера, как вешать этих вели...
   - Кого вешать?
   - Двоих окруженцев повесили возле  базара.  Оказали  сопротивление  при
задержании.
   - Полицаи, конечно, врут, - тихо перебил Кисляков. - Взяли их,  сонных,
у будочника на переезде. Ночью  зашли,  ну  и  поснули.  А  утром  полицай
Стасевич заскочил на переезд и побрал их сонных, как куропаток.
   Агеев внимательно слушал, вглядываясь в невеселые лица  молодых  ребят,
жителей  этого  местечка.   Случившееся   с   окруженцами   касалось   его
непосредственно, ведь  он  тоже,  по  сути,  был  окружением  -  со  всеми
вытекающими последствиями. Им же был и Молокович, хотя с той разницей, что
обретался по месту жительства и тем не нарушал немецких  порядков,  а  для
бездомного Агеева был уготован полевой лагерь военнопленных. Это в  лучшем
случае, если без сопротивления, с высоко поднятыми руками.
   Молокович между тем рассказывал:
   - Стасевич - это же сосед мой. Рядом хата, в коллективизацию из деревни
перебрался к родственникам  жены.  В  промкомбинате  мастером  работал,  в
бондарном цехе. Вроде и неплохой был сосед, с Колькой его в школу  ходили,
тот годом позже шел, теперь  на  Дальнем  Востоке  служит.  А  этот  вчера
приперся, говорит, проведать фронтовичка. Бутылку принес. Ну, выпили, и он
давай  агитировать.  Говорит:  "Ваша  песенка  спета,   товарищи   красные
командиры, теперь под Гитлером будем". - "Ну, это еще как  посмотреть",  -
говорю. А он: "Нечего смотреть, иди в полицию, пока еще берут, а то поздно
будет. Вон наш начальник в Красной Армии капитаном был, а теперь на немцев
работает, жидам чоху дает!" Ну, вы понимаете? Как мне, лейтенанту, слушать
такую агитацию?
   - Ну и что же ты ему ответил? - сдержанно спросил Агеев.
   - Я? А ничего. Я смолчал.  Но  очень  мне  хотелось  в  него  мой  "ТТ"
разрядить.
   - Вот молодец!  -  язвительно  сказал  Агеев.  -  Тут  бы  они  тебя  и
вздернули. Третьим.
   Молокович, казалось, без внимания к его язвительности,  несколько  тише
сообщил, как о твердо решенном:
   - Я его все равно пристрелю. Он же мою учительницу арестовал. Отправили
в Слуцк. Вот это и будет мой личный вклад в борьбу с оккупантами. Шлепну и
смоюсь. Нельзя нам тут долго оставаться.
   Агеев промолчал, он был такого же мнения, только  не  хотел  откровенно
говорить при этом скромном парнишке. Кто его знает,  кем  стал  этот  друг
Молоковича за время войны.
   - Как твое плечо? - попытался Агеев перевести разговор на другое.
   - Плечо заживет. Еще денька три-четыре, и сниму повязку.
   - Ну так вот, пока не снимешь повязку, не рыпайся. А то сам по глупости
влипнешь и мать подведешь.
   - Ну, мать как-нибудь перебьется. А  братишка  сам  норовит  что-нибудь
против них выкинуть. Вон у Кислякова побольше - четверо с матерью, - и  то
не дрейфит, радио слушает.
   От неловкости  поерзав  на  своем  мягком  сиденье,  Кисляков  смущенно
пробормотал:
   - Бояться - не то слово. Страшно,  конечно.  Но  надо.  Если  поддаться
страху...
   - А отец ваш где? - спросил Агеев.
   - Отца мобилизовали. В первый же день.
   - Самого не призывали?
   - Нет. Непригоден по зрению.
   - Он студент, - пояснил Молокович. - В Минске в госуниверситете учился.
Окончил два курса...
   - Да что о том! - махнул рукой  Кисляков,  и  его  остроносенькое  лицо
сделалось  совсем  печальным.  В  сумерках  утра  он  выглядел  до   срока
состарившимся мальчишкой, этаким застенчивым умным гномиком.
   - Да-а. Ну а что люди говорят? Какое настроение у народа?
   От этого вопроса Агеева Кисляков  заметно  подобрался,  вроде  бы  даже
оживился и принялся охотно объяснять:
   - В основной массе людей настроение патриотическое. Но  все  ждут.  Эти
успехи немцев, конечно, не могли не вызвать  некоторой  растерянности.  Но
это на время. Скоро начнется всеобщее  выступление.  Особенно  если  будут
продолжаться репрессии. А они, несомненно, будут продолжаться, потому  что
возрастет сопротивление. Эти две вещи взаимосвязаны и взаимообусловлены.
   - А что же руководство района? Интеллигенция?
   - Тут, видите, какая  ситуация:  из  партруководства  почти  никого  не
осталось. Интеллигенции тоже. Кого мобилизовали в первые дни, кто в родные
края подался. Учителя, например. Но я так  думаю,  существует  оставленное
подполье. Так же как и партизанские отряды.
   - Это должно быть! Это обязательно! - с жаром подхватил Молокович. -  У
нас тут в гражданскую  знаменитый  партизанский  отряд  действовал.  Отряд
Маковчука. Где-то  они  и  теперь  должны  быть.  В  Сыромятовских  лесах,
наверно.
   - Они знают где, - тихо отозвался Кисляков.
   - Было бы неплохо связаться, - сказал Агеев. Но Молокович возразил:
   - А нам-то зачем? Нам партизаны ни к чему. Что я, в партизанах  воевать
буду? Мое место в армии, на фронте. Я же средний командир все-таки.
   - На всякий случай, - сказал Агеев.
   - Нет, нам это не подходит. Это  для  дядьков  деревенских,  бородачей,
пусть они в лес идут, шалаши строят. Мое дело на фронте. В полк надо  нам,
я так думаю, - горячился Молокович.
   - Ты хорошо думаешь, - с горечью сказал Агеев. - Но вот застряли мы тут
и еще посидеть придется. Фронт, вон  он  где,  а  я  пока  не  ходок,  сам
понимаешь. Еще неделю наверняка проваляюсь.
   - А то и побольше, - сказал Молокович  и  в  сердцах  шлепнул  себя  по
колену. - Ну что ж, может, за это время война не закончится...
   Он вскочил с топчана,  запахнув  на  груди  кургузый  свой  пиджачишко,
одетый поверх линялой, в полоску  сорочки,  совсем  не  похожий  на  себя,
недавнего лейтенанта  -  высокий,  сельского  вида  парень  с  решительным
выражением загорелого лица.
   -  Да,  забыл  сказать:  завтра  тут  что-то  затевается.  Всем  евреям
приказано собраться возле церкви, куда-то переселять будут.
   - Куда переселять? - не понял Агеев.
   - А черт их знает куда!
   - Приказано взять еды на трое суток, ценные вещи, - добавил Кисляков.
   - Значит, куда-то погонят. Может, в концлагерь или еще куда.  Их  разве
поймешь, фашистов этих. Ну  так  поправляйтесь,  товарищ  начбой.  Я  буду
забегать, если что...
   Когда их шаги затихли на подворье, Агеев откинулся спиной на подушку  и
долго лежал так, томимый неизвестностью,  смутным  предчувствием  худшего.
Все было тревожно и неясно. Правда, неясностей  хватало  с  самого  начала
войны, он уже стал привыкать к ним, во многом полагаясь на свою  смекалку,
сообразительность и находчивость. Но до сих пор он был солдат и не  в  его
власти было принимать значительные решения - решения принимались  другими,
ему же предстояло их выполнять. Здесь же он оказался  в  положении,  когда
сам стал начальником и подчиненным в одном лице, сам должен был  принимать
решения и сам исполнять их, что оказалось трудным  и  весьма  непривычным.
Особенно в таких вот обстоятельствах, когда ни черта толком  неизвестно  и
любой промах может обернуться гибелью. Хорошо бы гибелью одного тебя. А то
вот круг причастных к нему  людей  все  расширялся,  был  один  Молокович,
теперь за несколько дней  к  нему  присоединились  Барановская,  Евсеевна,
Кисляков; в случае, если он где промахнется, им не поздоровится тоже.
   Лежа и думая так, Агеев  все  посматривал  на  оставленные  Молоковичем
гостинцы - завернутый в старую газету хороший брусок сала, несколько  яиц,
ломоть черного, видно, домашней выпечки хлеба. На душе у него было погано,
ночное беспокойство еще усилилось. Но он  потянулся  к  хлебу  и,  отломив
кусок, стал неторопливо жевать. Кажется, аппетит к нему возвращался, и  он
подумал, что, может, теперь пойдет на поправку. Еще пару дней, и он найдет
в себе силы вылезти из этого чулана, а там найдутся  силы  и  на  большее.
Что-то все-таки надо было предпринять, он явственно сознавал, что в  такое
время его вынужденное  бездействие  было  почти  преступным.  Когда  война
оборачивалась такой бедой, он не имел права сидеть сложа руки. Хотя  бы  и
раненый. У него на это не хватило бы выдержки, и  никакие  соображения  не
могли  оправдать  его  уход  от  борьбы.  Он  отлично  понимал  нетерпение
Молоковича, хотя и опасался, как бы тот по горячности не наделал глупостей
и не погубил его и себя. Гибель могла быть оправдана только в схватке, а к
схватке он еще не был готов. Ему надо было подлечить рану.
   Весь этот день прошел в тягостном тревожном раздумье о  судьбах  войны,
народа, о его  собственной  неудачной  судьбе.  Все  время  Агеев  не  мог
отделаться от горестного  сознания  нелепой  своей  устраненности  из  той
чудовищно трудной борьбы, которая гремела сейчас  где-то  за  сотни  верст
отсюда, на бескрайних пространствах России.  Народу  было  трудно,  трудно
городам и селам, но труднее всего оказалось армии, которая была обязана  и
не могла остановить врага. В первых же стычках с немцами Агеев понял,  что
главная их сила в огне. Как ни совершенствовала наша  армия  свою  огневую
выучку, немцы ее превзошли - их минометы засыпали поля осколками, пулеметы
и автоматы сжигали свинцом, их авиация носилась в небе с раннего  утра  до
сумерек, разрушая все, что можно  было  разрушить.  Трудно  было  удержать
этого огнедышащего дракона,  еще  труднее  отходить,  соблюдая  какой-либо
порядок. От немецких танков не было спасения ни на дорогах, ни в поле,  ни
в городе. Как и где их удастся остановить, если они уже за Смоленском?
   Агеев неподвижно лежал на  спине,  когда  растворилась  дверь  и  тетка
Барановская принесла ему обед - чугунок молодой картошки,  большую  кружку
молока, поставила все на ящик, вздохнула.
   - Вот покушать. Чтоб скорее поправились.
   - Спасибо, хозяюшка, - тронутый ее заботой, сказал Агеев  и,  глядя  на
кружку молока, спросил: - А у вас разве коровка есть?
   - Коровки нету. Это соседка, спасибо ей, ссужает. А у меня ничего  нет.
Кроме курочки. Для развода. Да вон еще кот Гультай.
   - Там мне принесли сало и это... Так возьмите, поделимся.
   - Нет, что вы! - встрепенулась хозяйка. - Это вам, вы больные, вам надо
поправляться.
   - Скажите, а еще кто-нибудь знает, что я  у  вас?  -  спросил  Агеев  и
насторожился в ожидании ответа.  Барановская  из-под  низко,  по-монашески
повязанного платка удивленно взглянула на него.
   - Ну что вы! Как можно! Я никому ничего. В такой час, что вы...
   - Ну спасибо, - с облегчением сказал Агеев. - Вы  уж  извините  меня...
Может, отлежусь. Вас я постараюсь не подвести...
   - Да я ничего, лежите. Я же понимаю. У меня ведь тоже сынок был,  очень
на вас похожий. Такой вот чубатенький. Двадцать шестой годок шел.
   - Был?
   Барановская  скорбно  потупилась,  уголками  платка   коснулась   вдруг
заслезившихся  глаз.  Агеев  напрягся  в  предчувствии  нехорошего  и  уже
пожалел, что задал этот вопрос.
   - Был. Погиб Олежка.
   Она всхлипнула один только раз, тут же превозмогла  себя,  вздохнула  и
спокойнее заговорила, стоя у порога:
   - В Западной работал, он ведь инженер по железной дороге был,  институт
окончил. Только годок поработал в Волковыске, все меня  звал,  собиралась,
правда, не насовсем, посмотреть, как он там. У меня ж, кроме него,  никого
не осталось. И вот не успела, все огород охаживала. А  как  началось  это,
долго ни слуху, ни духу не было. Те, кого в армию не  мобилизовали,  домой
повозвращались, а Олега все нет и нет. Ждала, ждала его, уже почувствовала
недоброе. И правда. На прошлой неделе женщина одна пришла  со  станции,  к
матери вернулась,  тоже  в  Западной  работала,  так  говорит,  погиб  ваш
Барановский, на дороге самолет бомбами накрыл, ранило его тяжело в  грудь,
и скончался. Портфель его принесла, я сразу узнала, тот самый, с которым в
институте  учился,  домой  приезжал,  еще  харчишки  в  него   складывала.
Открываю, а там его вещи. Рубашечки... - запнувшись на минуту, Барановская
выразительно взглянула на Агеева, и тот сразу понял, чья рубаха на нем.  -
Рубашечки  две,  ну,  бельишко  там,  книга  по  локомотивам,   документы.
Оказывается, вместе они шли, от немцев спасались, и вот те на... Погиб.
   - Да, много людей погибло, - сказал Агеев, чтобы  нарушить  наступившую
вдруг тягостную паузу. - И военных и гражданских.
   - Погибло. И еще гибнут. Вот и у нас в местечке... Ненасытная она,  эта
война, такой еще не было.
   Агеев молчал. Что он мог сказать ей, чем облегчить  ее  горе?  Потерять
взрослого сына - что может быть горше для матери?
   Теперь он понял, откуда у нее такой  монашески  скорбный  вид  и  такой
горестный голос.
   - Вот тут хочу показать вам, - сказала хозяйка,  немного  успокоясь,  и
полезла куда-то за сено. - Если что, тут одна дощечка поднимается.  Вот  с
самого низа. А там, за стеной, малинник, там огород и картошка  до  самого
оврага. Вдруг, если что... Время такое, сами понимаете. Вы уж извините...
   - Все ясно. Спасибо вам, теточка, спасибо, - растроганно сказал Агеев.
   Она тихонько ушла - выскользнула из его норы, а он с  горькой  усмешкой
подумал: действительно, настало времечко! Вместо того чтобы  он,  командир
Красной Армии, защищал от врагов эту тетку, оберегал ее жизнь и покой, так
она оберегает его жизнь и заботится о его безопасности.  Теперь  он  в  ее
власти и зависит от ее щедрот и сообразительности.  Конечно,  он  безмерно
благодарен ей, но все же... Не просто  было  ему  принять  ее  заботы  как
должное и преодолеть чувство неловкости, виноватости даже...


   Он сразу узнал этот хорошо уже  знакомый  ему  гул  немецких  дизельных
двигателей, который  откуда-то  выплыл  в  утренней  тиши  над  местечком,
проурчал в отдалении и смолк,  наверное,  в  центре,  на  площади.  Согнав
остатки дремоты, Агеев напряженно слушал - все-таки дом Барановской  стоял
ближе к окраинной части местечка, если не  на  самой  окраине,  и  отзвуки
происходившего в центре  не  сразу  достигали  его.  А  там  действительно
происходило что-то, донесся какой-то приглушенный окрик,  может,  команда,
невнятный говор людских голосов, перемежаемый рыкающим воем автомобилей. И
вдруг совсем явственно в тиши прозвучал  женский  плач  поблизости,  может
даже, в конце этой улицы. Он еще не затих, этот-вопль отчаяния, как там же
послышался  тоненький  вскрик  ребенка:  "Мама,  мама,  мамочка!!!"  Агеев
повернулся на бок, сел на топчане,  осторожно,  чтобы  не  причинить  себе
боль, подобрал  раненую  ногу.  Щели  в  стенах  едва  блестели  синеватым
отсветом раннего  утра,  наверное,  на  дворе  было  уже  видно.  И  тогда
откуда-то справа, с дальнего конца местечка, стал  наплывать  многоголосый
тревожный шум, Агеев не сразу понял, что  это  было  -  плач,  говор  или,
может, молитва сотен людей. Но то,  что  этот  гул  состоял  из  множества
голосов, не вызывало сомнения, глухая разноголосица, объединенная ритмом и
тоном, сливалась в один мощный, приглушенный расстоянием стон, который  то
чуть затихал, то  усиливался,  медленно  смещаясь  в  пространстве  справа
налево. Агеев догадывался, что там происходило, это было похоже на  исход,
на выселение или избиение, когда  сотни  людей,  поднятые  жестокой,  злой
волей с насиженных  веками  гнезд,  уходили,  куда  их  гнали,  в  страхе,
опасении, без веры и надежды. С окаменевшим лицом он слушал,  стараясь  не
пропустить ни единого звука, достигавшего  его  убежища,  чтобы  понять  и
запомнить все. Разум его  словно  в  оцепенении  исторгал  из  возмущенных
глубин одно только слово: "Сволочи, сволочи..." И в  этом  слове-проклятии
были и его ненависть, и его бессилие,  причинявшие  ему  едва  переносимое
страдание.
   Прошло, наверное, не так много  времени,  но  уже  совсем  рассвело,  и
местечко, слышно было, стало походить на растревоженный улей.  Уже  трудно
было выделить отдельные звуки в этом тягостном протяжном  хоре,  состоящем
из воя и стонов, который то крепчал, то замирал временами,  то  рассыпался
на отдельные очаги горя и отчаяния. И вдруг совсем рядом,  несомненно,  на
этой улице прозвучало четко и явственно:
   - Шнель! Шнель!..
   - Не толкай, гнида, сама пойду!..
   - Иди, быстро, шнель, чево стала?..
   - Пан полицейский, нельзя же так быстро, я старый человек...
   - Шнель, юда паршивая!..
   - О боже, о, святой заступник...
   Снова притихло все, наверное, изгоняемые потащились на  свою  последнюю
Голгофу, умолк и конвоир. И вдруг, как молния в  ночи,  взвился  к  самому
небу вопль мольбы и ужаса:
   - Мама! Мама!! Мамочка!!!
   И затихло. Ни слова в ответ, ни крика. Агеев весь сжался на  топчане  в
совершенном смятении. Что там? Что там случилось? Звуки не  объяснили  ему
ничего. Но трагедия вокруг продолжала вершиться,  и  он  был  ее  незрячим
свидетелем, беспомощным ее участником.  Или  неучастником,  что,  впрочем,
было одно и то же, потому что было нестерпимо мучительно все это слышать и
ничего не мочь.
   Тем временем то, что он слышал в  отдалении,  что  доносилось  до  него
гулом и ропотом, постепенно подкатилось ближе и рассыпалось  на  отдельные
голоса, крики и плач. Вспыхивали и пропадали резкие  слова  команд,  смысл
которых, однако,  трудно  было  понять  отсюда.  Где-то,  по-видимому,  на
соседней улице отчаянно блеяла коза - по козлятам, что ли? - несколько раз
глухо промычала корова. Там же послышался злой окрик на скотину и  ругань,
похоже, это сгоняли куда-то и  животных.  Агеев  подумал,  что  вроде  еще
никого не убивают, как тут же за углом гулко грохнул винтовочный выстрел и
несколько куриц с кудахтаньем бросились  на  огороды.  Раздался  развязный
мужской хохоток, и он понял: это  развлекалась  полиция.  Он  и  еще  ждал
выстрелов, но их больше не было, вроде начал стихать шум в отдалении, и  в
этой наступившей тишине вдруг явственно послышалась характерная, как будто
картавая немецкая речь. Мужской голос что-то произнес по-немецки, но Агеев
различил только несколько слов:  "...организацьон,  абенд..."  Несомненно,
это были немцы, они прошли в двадцати шагах от него по улице, он мог бы их
снять из пистолета, если бы сумел их увидеть. Держась за топчан, он припал
к одной щели в стене, к другой - напротив были заросли малинника,  борозды
картошки на земле и далее угол соседней хаты. Больше там  ничего  не  было
видно.
   Шум людских  голосов  доходил  волнами  из  какого-то  одного  места  -
наискосок от угла, наверное, с площади в центре.  Теперь  он  оставался  в
одинаковой силе, не убывая и не ослабевая больше. Объятый тревогой,  Агеев
слушал и  ждал.  Слушать  все  это  в  течение  длительного  времени  было
мучительно даже для него, а каково же там, этим людям на площади,  подумал
Агеев. И тут вовсе не в лад со своими чувствами он ощутил в  себе  злость:
как же можно было допустить такое? Надо же было что-то предпринять, может,
бежать или скрываться, но наверняка не подчиниться, сделать что угодно, но
не то, чего добивались фашисты. Только что  сделать,  подумал  он  погодя.
Всегда удобно  судить  со  стороны,  там  же  под  дулами  автоматов  все,
наверное, было сложнее. И страшнее.  Особенно  если  учесть,  сколько  там
малых да старых, детей и женщин. Тот, кто судит со стороны,  всегда  судит
умнее, но честнее ли - вот в чем вопрос.
   Когда шум  в  отдалении  стал  понемногу  затихать,  иссякли  отдельные
невнятные голоса, выкрики и плач, поблизости послышались другие,  обычные,
будничные голоса, и он понял: это выгоняли скотину. Напротив  через  улицу
что-то грузили или, быть может, выносили из хат барахло, стаскивали в одно
место,  и  он  слышал:  "Стой,  куда  прешь?..  Пошла,  пошла...  Держи...
Поворачивай ты живей,  глаза  у  тебя  есть?..  Федька,  Федька,  заберешь
остатки!.." Шла хозяйственная работа, сбор  и  отправка  награбленного,  и
занимались ею полицаи или кто-то под их присмотром. Эта возня по дворам  и
хатам продолжалась все утро, казалось, не обещая  когда-нибудь  кончиться,
хлопотливые отзвуки ее долетали то с одной, то с другой стороны улицы,  то
слышались поблизости, то в отдалении.
   Только, может, к обеду все стало стихать, и наконец  жуткая  мертвенная
тишь объяла местечко. Агеев неподвижно сидел на топчане, угнетенный, почти
раздавленный, и думал: на сколько еще дней и часов  хватит  его  выдержки,
сколько продлится его иссякавшее по крупицам терпение? Он чувствовал  себя
на лезвии ножа, на пороховой бочке во время пожара - в тягостном  ожидании
погибели не сегодня, так завтра. А может, и следовало рассчитывать  именно
на такой конец? Но тогда зачем сидеть  здесь,  тянуть  время?  А  если  не
сидеть, то что сделать в его положении? Дождаться, когда придут, и пустить
в ход пистолет? Или самому выйти с  пистолетом  на  улицу  и  погибнуть  с
музыкой?
   Пока, однако, шло время, а за ним никто не приходил. Не шла даже  тетка
Барановская, и он стал беспокоиться: не стряслась ли и с нею беда?  Может,
и ее угнали вместе с евреями?
   Барановская пришла к вечеру. Обостренным до крайности слухом Агеев  еще
издали различил ее торопливые шаги во дворе, дверь нешироко  приоткрылась,
и в чулан проскользнула маленькая темная фигурка.
   - Фу! А я уж думала! Так беспокоилась...
   Взмахнув с облегчением  руками,  она  опустилась  на  высокий  порог  и
заплакала, едва слышно всхлипывая и утираясь уголками темного  в  крапинку
платочка. Агеев молчал, он уже догадывался, отчего она плачет.
   - Ой, что они с ними сделают!.. Они всех их  собрали...  Всех,  всех...
Никого не оставили, все ихнее  забрали.  Это  ж  и  меня  заставили  зерно
выгребать... У кого какое осталось, все выгребли...
   - Куда их погнали? - дрогнувшим голосом спросил Агеев.
   - А кто же их знает! Говорят, на станцию. Куда-то отправлять  будут.  А
некоторые говорят: постреляют в Горелых торфяниках.
   - И что, никто не убегал?
   - Как же убежишь? Они же с винтовками  на  всех  улицах,  на  огородах.
Двоих молодых застрелили за то, что не подчинились, говорят. И Евсеевну  с
ними...
   - Евсеевну? - почти с испугом переспросил Агеев.
   - Евсеевну тоже. У нее же мать старенькая. Так с матерью и погнали.
   Агеев про себя тихо выругался. Со вчерашнего дня он с часу на час  ждал
акушерку - надо было сделать перевязку, из-под бинта  стало  подтекать  на
брюки, и, хуже того, ему все время казалось, что в ране шевелятся, поедают
его плоть  белые  черви,  одно  представление  о  которых  заставляло  его
вздрагивать. Но он ничего не мог сделать, чтобы помочь  себе,  у  него  не
было ни клочка ваты, ни бинта, ни лекарства. Будет забот,  если  снова  не
заладится с раной, подумал он. Барановской, однако, он ничего  не  сказал,
той за сегодняшний день и без него  хватило  волнений,  и  тихо  сидел  на
топчане, протянув вдоль сенничка свою бедолагу  ногу.  Немного  успокоясь,
хозяйка вытерла глаза и вздохнула.
   - Пойду. Картошки надо сварить на ужин.
   - Не до ужина тут, - сказал он грубовато.
   - Ну как же! Надо же вам скорее на ноги встать...
   - Оно бы не мешало...
   Барановская выскользнула из сарайчика, а он стал думать, как  выбраться
из этой западни, в которой его теперь уж,  определенно,  не  ждало  ничего
хорошего. Прежде хоть была какая-то  надежда  на  доктора,  его  помощь  и
лекарства,  а  теперь  вот  и  эта  надежда  убита...   Что-то   следовало
предпринять, что-то придумать. Но что?  Он  все  время  напряженно  думал,
ломал голову в поисках выхода, но выхода не было, раненая нога лишала  его
подвижности, и постепенно ему стало казаться, что он обречен,  потому  что
когда-то пропустил свой единственный шанс, промедлил или поступил не  так,
как следовало поступить в его непростом  положении,  и  теперь  оставалось
одно - готовиться к расплате за свою оплошность.
   Правда, у него был Молокович.
   И Агеев стал с  нетерпением  ждать  Молоковича,  все-таки  тот  обладал
большими,  чем  он,  возможностями  в  этом  местечке,  хотя  бы   большей
подвижностью, уж он лучше владел обстановкой и должен  помочь.  В  прошлый
раз они не условились о встрече, и теперь Агеев надеялся,  что  тот  скоро
придет, они обсудят их положение и что-то придумают.
   Когда в хлеву-сарае послышались осторожные шаги, он так и подумал,  что
это  идет  Молокович,  потому  что  с  кем  же  еще  могла  там   тихонько
разговаривать Барановская? К этому времени на  дворе  еще,  может,  только
сгущались сумерки, а  в  сарайчике  почти  уже  стало  темно.  Агеев  едва
различал прямоугольник низкой двери, которая тихонько отворилась  -  шире,
чем если в нее  входила  хозяйка,  и  в  сарайчик  влез  кто-то,  явно  не
Молокович, кто-то, еще не бывавший здесь, громоздкий и  незнакомый.  Агеев
настороженно  вскинулся,  но  из-за  широкой  спины  вошедшего  послышался
негромкий успокаивающий голос хозяйки:
   - Так вы уж вдвоем тут. Я на дворе побуду...
   - Да, посмотрите там...
   Сказав  это,  вошедший  тем  же   густым   низким   голосом   сдержанно
поздоровался и, неопределенно потоптавшись на  месте,  уселся  на  высоком
пороге.  Курица,  что  весь  день  спокойно  сидела  в  углу  на  покладе,
встревоженно прокудахтала и утихла. Агеев понемногу успокаивался,  он  уже
понял, что человек этот не враг, врага Барановская не привела бы сюда. Но,
кто это был, о том предстояло только гадать. Они недолго помолчали.  Агеев
ждал, гость, похоже, вслушивался в гнетущую тишину, которая установилась к
ночи в потрясенном дневными событиями местечке.
   - Вы давно тут... отдыхаете? - спросил наконец вошедший.
   Агеев умел с первых слов по тембру и звукам голоса определять  характер
человека.  В  армии  обычно  старались  показать  в  голосе  твердость   и
деловитость независимо от того, были они в наличии или говорившему  только
хотелось, чтоб были. Так или иначе, но в голосе  многое  отражалось,  надо
было лишь уметь слушать его. Голос же пришедшего,  вне  всякого  сомнения,
обнаруживал в нем  человека  штатского,  не  очень  молодого,  даже  вроде
пережившего что-то трудное, и Агеев скупо ответил:
   - Три дня... отдыхаю.
   - Да, отдых, конечно... Не приведи бог!
   - Вот именно.
   Они опять помолчали. Агеев ждал, а гость, по-видимому, все  не  решался
начать разговор, ради которого он, несомненно, и пришел сюда.
   - Я тоже на этом топчане неделю провалялся. До вас.
   - Вот как!
   Агеева это удивило: тут уж явно просматривалась  какая-то  общность  их
судеб, хотя и требовавшая некоторых уточнений.
   - Что, по ранению?
   - Представьте себе. Хотя и не военный, но вот нарвался на пулю.
   - Ах, вон что, - несколько разочарованно сказал Агеев.
   - На станции, знаете, при эвакуации. Пришлось остаться. Но ведь  в  чем
сложность - в райкоме работал, все меня знают. И полиция тоже. Спасибо вот
Барановской - укрыла, выходила.
   - Да. Меня тоже выхаживает.
   - А вы в бою?
   - При прорыве из окружения. В ногу.
   - Да-а... Окруженцев теперь идет ой сколько! Все на восток.
   - На восток, куда же еще! За фронтом. Я тоже, если бы вот не нога.
   - С раненой ногой, конечно, далеко не уйдешь.
   - А у меня был еще и осколок. Спасибо вот извлекли.
   - Евсеевна? - живо догадался гость.
   Агеев промолчал, не зная, стоит ли называть имя его  спасительницы.  Но
гость, видимо, понял все и без его подтверждения.
   - Евсеевна, она тут многих на ноги поставила, - сказал он в  темноте  и
вздохнул. - Но, кажется, больше не придется... Угнали  сегодня  вместе  со
всеми...
   - Их уничтожат?
   - Похоже на то.
   - Ужасно!
   - Ужасно - мало сказать. Чудовищно! Половина местечка  как  вымерла.  А
ведь они здесь жили столетиями. Тут на кладбище десятки их поколений...
   - И ничего нельзя было сделать?
   - А что же сделать? Не готовы мы были к этому. Да и силы  пока  не  те.
Борьба ведь только разворачивается.
   - Партизаны? - догадался Агеев.
   - И партизаны, и еще кое-кто.  Осваиваем  разные  методы,  -  несколько
уклончиво ответил гость и вдруг спросил: - Вы член партии?
   Агеев помедлил с ответом, однако уже  понимая,  что  надо  отвечать  по
совести, в открытую. Кажется, настал именно такой момент, когда уклоняться
от прямого ответа или тем более лгать было неуместно.
   - Кандидат, - сказал он просто и затих.
   - Что ж, это хорошо, это почти что член. Тогда будем знакомы. Я Волков,
секретарь райкома.
   Гость  протянул  руку,  Агеев   пожал   ее,   молча   скрепляя   полный
неизвестного, но наверняка значительного смысла их тайный союз. Агеев  еще
не все мог представить себе, но  уже  почувствовал,  что  именно  с  этого
знакомства начинается новая  полоса  его  жизни,  вряд  ли  спокойная,  но
содержащая именно то, чего ему недоставало. Во всяком случае,  было  ясно,
что  он  избавлялся  от  одиночества  и  неопределенности,  приобщался   к
организованной силе, отсутствие  которой  он  так  болезненно  ощущал  все
последние дни их блуждания по немецким тылам и пребывания в этом местечке.
   - А вы что же, проживаете здесь? - спросил он, несколько удивляясь, что
секретарь райкома продолжал находиться в местечке.
   - Нет, проживаю не здесь. Вот пришел специально кое-кого проведать. Так
вот, у нас к вам будет предложение. Или просьба.  Понимайте,  как  хотите.
Как вам сподручнее.
   Агеев насторожился. В общих чертах было нетрудно  представить  характер
этого предложения-просьбы, хотя и, без  необходимых  подробностей.  Но  он
хотел сперва объяснить, что его возможности ограничены, потому что он пока
не ходок, поэтому может  стать  полезен  разве  через  недельку-другую,  в
зависимости от того, как поведет себя эта проклятая рана. Но Волков, будто
разгадав его мысли, сказал:
   - Оно понятно, вы не ходячий,  и  мы  вас  пока  с  места  не  стронем.
Лечитесь... Но прежде всего надо легализоваться.
   - Как легализоваться? - не понял Агеев.
   - Это просто. Барановская даст вам документы погибшего  сына.  Его  тут
мало кто знает. Но это скорее формально, для полиции. Вы вернулись  домой,
не совсем здоровы, работаете по хозяйству.
   - Да, но... Как по хозяйству?
   - Ну, во дворе, на  огороде,  дровишки...  Понимаете,  нам  нужен  свой
человек в местечке.  Наши,  понимаете,  всем  тут  известны,  наших  сразу
раскроют. Вы же по документам инженер, беспартийный специалист. К тому  же
сын священника.
   - Какого еще священника?
   - Отца Барановского. Ведь тетка Барановская -  бывшая  попадья.  Она  в
полном доверии у властей.
   - Вот как!..
   - А почему это вас так удивляет? Попадья, да. Но она  честная  женщина,
она вас прикроет. А вы ведь командир, оружие знаете...
   - Как не знать - начальник боепитания.
   - Тем более. Нам именно такой и нужен.  К  тому  же  тут,  понимаете...
Подходы к хате Барановской очень удобные. Из овражка и во двор.
   - Подходы действительно...
   Далее Агеев плохо слушал этого вечернего гостя. Хотя  он  и  был  готов
выполнять все, что ему поручалось, он  не  ожидал  для  себя  такого  рода
поручений и теперь торопливо осмысливал их, соображая, как совместить  все
это с его армейским положением. Все-таки он был кадровым командиром армии,
из которой никто его не увольнял,  и  он  продолжал  чувствовать  на  себе
непростой груз ее военных обязанностей, прерванных  разве  что  временными
неудачами и его ранением.
   - Мы очень рассчитываем  на  вас,  -  нажимал  тем  временем  секретарь
райкома.
   - Ну что ж! Разве что до прихода наших. Ведь я должен пойти в армию, на
фронт.
   - Ох, фронт, фронт! - сокрушенно проговорил Волков. - С  фронтом  беда,
товарищ. Кажется, наши Смоленск оставили.
   Действительно, черт знает что творилось на фронте,  что  происходило  в
оккупации! Разумеется, в такое время было бы преступлением спокойно лежать
на этом топчанчике и ждать, когда тебя вызволят  из-под  немецкой  власти.
Борьба с этими сволочами не прекращалась, и здесь она, может,  только  еще
налаживалась, значит, он был обязан и не имел права уклониться от  участия
в ней. Но это чисто умозрительно,  почти  теоретически.  Теоретически  все
было просто и, несомненно, легче, а как вот на деле? Стать  сыном  попадьи
Барановской,  сменить  фамилию,  жить   по   чужим   документам   да   еще
легализоваться перед немецкими властями... Черт знает что такое!..
   - Пока что фронт двигается на восток, - усталым голосом исстрадавшегося
человека говорил Волков. - К Москве катится. Но, я так думаю, не долго еще
будет катиться. Где-то должен произойти перелом. Где-то им дадут в зубы!
   - Должны бы!
   - А здесь полный разбой. Повылазили разные гады. Да и  наши  некоторые.
Начальником полиции - армейский командир. Сам добровольно пошел.
   - Таких сволочей стрелять надо! - возмутился Агеев.
   - А вам придется иметь с ними дело.
   - Это похуже.
   - Похуже, но надо. Как-то надо поладить,  на  это  мы  и  рассчитываем.
Будете держать связь только со мной.  Волков  -  конечно,  мой  псевдоним.
Придет кто, мужчина или женщина, скажет: от Волкова. Это значит, от  меня.
Ваш друг Молокович будет работать на станции.
   - Да? - обрадовался Агеев. - Вы с ним говорили?
   - Конечно. Работенка у него не бог весть - в кочегарке. Но  нам  именно
там и надо. Он как человек? Надежный?
   - Хороший парень. Вполне!
   - Мы тоже так думаем. Будете работать в паре. Барановская поможет.  Она
в курсе.
   - Ну спасибо! - Агеев был растроган.
   И в то же время он почувствовал, как быстро растет в нем тревога.
   Его взбудоражил этот разговор, неожиданные заботы и опасения все  круто
меняли в его положении. Прежней оставалась разве  что  его  рана,  которая
властно напоминала о себе при малейшем движении.
   Они почти уже обговорили свое сотрудничество, условились о  главном  и,
когда  Барановская  принесла  ужин,  сидели  молча,  погруженные  в   свои
невеселые мысли. Агеев без прежнего аппетита поел картошки  с  огурцами  -
теперь все его заботы уходили в будущее, в область новых, непривычных  для
него отношений с Волковым и, что  особенно  заботило  его,  с  врагами,  в
общении с которыми он должен был отказаться  от  себя  прежнего  и  надеть
новую личину. Как это у него получится? И чем  может  кончиться?  Впрочем,
чем может кончиться при неудаче, он представлял отлично,  но  теперь  хода
назад не было, предстояло готовиться к любой неожиданности. Все эти недели
после  разгрома  полка  он  не  мог  отделаться  от  навязчивого   чувства
виноватости оттого, что он так нелепо выпал из жестокой  войны,  выбыл  из
части, которая, вполне возможно, перестала существовать  вообще.  Но  ведь
существовала армия, а  с  ней  оставался  в  силе  и  его  воинский  долг,
определенный когда-то принятой им присягой. Правда, он был  ранен,  и  это
обстоятельство оправдывало в его судьбе многое, хотя далеко не  все.  Даже
будучи  раненым,  он  не  имел  права  на  спокойное  житье  под   немцем,
бездейственное выжидание перемен к лучшему на жестоком фронте  борьбы.  Он
чувствовал, что, если ему суждено будет прибиться к фронту,  там  придется
что-то объяснять, в чем-то оправдываться, ведь у него  оставалось  оружие,
которое он должен был использовать против фашистов. Конечно, то,  что  ему
предлагал теперь этот Волков, лишь отдаленно напоминало вооруженную  войну
с захватчиками, но что делать - другая война была пока  за  пределами  его
возможностей.
   После ухода вечернего гостя Агеев лежал с открытыми глазами, думал. Как
всегда, его чуткий слух был настороже, проникая в обманчивую тишину  ночи,
в которой таилось разное. Молокович так  и  не  пришел  сегодня,  и  Агеев
думал: не случилось ли и с ним что-нибудь скверное? В таком его  положении
лишиться Молоковича было бы более чем печально. Хотя в  данный  момент  он
уже и не чувствовал себя таким одиноким,  как  прежде,  все  же  Молокович
продолжал оставаться его главной опорой - юный лейтенант связывал его с их
недавним воинским прошлым, горемычным полком, тяжелыми боями  и  утратами,
прошлым, которое хотя и не стало предметом их гордости,  но  и  не  давало
повода устыдиться. Свой боевой долг они выполнили как только могли,  и  не
их вина, что все обернулось таким драматическим образом.
   К ночи опять разболелась  рана,  в  глубине  которой  стало  болезненно
дергать; пульсирующая боль отдавалась в бедро, и  он,  стараясь  поудобнее
устроить ногу на сенничке, вертелся на топчане то так, то этак.  Наверное,
Барановская со двора услышала его возню и заглянула в сарайчик.
   - Как вы тут? Может, принести чего?
   - Нет, спасибо. Ничего не надо.
   -  И  я  вот  спать  не  могу.  После  всего,   что   навиделась,   что
наслышалась...
   - Ужасно! Что и говорить.
   Она не торопилась  уйти,  в  темноте  он  почти  не  видел  ее,  только
чувствовал ее деликатное присутствие и сказал без особой настойчивости:
   - А вы побудьте со мной.
   - Побуду, да.  Знаете,  одной  теперь  невозможно.  Просто  не  хватает
выдержки.
   - Да, сейчас выдержки надо иметь уйму. Скажите,  а  этот  Волков...  Он
говорил с вами?
   - Антон Степанович? А как же, разговаривал. Вы не  беспокойтесь,  я  же
говорила, что сынок мой был очень похож на вас. И возрастом такой же.
   - Как его звали? Олегом?
   - Олегом. Олег Кириллович Барановский. Так что  теперь  вы  Барановским
будете. Вместо сына.
   - Ну спасибо. А что, муж ваш - священник? - вдруг без всякого  перехода
спросил Агеев и почувствовал в  темноте,  что  хозяйка  слегка  смутилась,
вздохнула и ответила погодя, не сразу.
   - Был священником Святодуховской церкви. Той,  местечковой,  что  возле
базарной площади. Хотя вы же не знаете...
   - Не знаю, не видел.
   - А я в народном училище работала. Давно это было, -  горестно  сказала
она и умолкла.
   - Ну как давно? До революции?
   - И после революции. Отец Кирилл был  настоятелем  до  самого  закрытия
церкви в тридцать втором году. Я перестала работать за десять лет до того.
Уже нельзя было. Сами понимаете: попадья - какая же учительница?
   - Вы и родом отсюда?
   - Нет, родом я из Двинска, одно  время  жила  в  Вильно,  там  окончила
Высшее Мариинское училище. Отец был банковским служащим, служил в  Вильно,
в Полоцке, в Двинске. А сюда я попала  с  отцом  Кириллом,  ведь  тут  его
родина. О, это длинная история, как и длинная жизнь.  Рассказывать  все  в
подробностях - не хватит рождественской ночи, не то что августовской.
   - Трудная была жизнь?
   - В наше время  легкой  вообще  не  было.  Но  нам  досталась  особенно
каторжная. И теперь вот... Был один сын, вся моя надежда,  казалось,  живу
для него только, но вот и его не стало. Одна! Иногда  думаю:  зачем  жила?
Какой смысл жить дальше? Да  еще  в  такую  войну?  Все  страшно,  трудно,
изломанно. Думаю иногда, может, где неудачно  сделала  выбор,  ошиблась  в
главном? Нет, вроде нигде. Всегда старалась жить в согласии с совестью,  с
добром, даже с передовыми идеями века. Но как назло именно такую меня  век
и не принял. Может быть, опоздала или, быть может, рано в него явилась,  в
этот наш бешеный век.  Подруга  у  меня  была,  Любочка  Чернова,  славная
девчушка,  вместе  музыке  учились,  талант  не  бог   весть   какой,   но
консерваторию окончила, в Москве  неплохо  пристроилась,  вышла  замуж  за
совработника. А мне музыки было мало  -  я  рвалась  в  народ,  нести  ему
разумное,  доброе,  вечное,  облегчить  его  участь,  просветить,  открыть
светлый путь к знанию. Отец не одобрял все это, он  многое  из  того,  что
тогда витало в воздухе века, не одобрял,  придерживался  старых  взглядов,
был недоверчивый, довольно подозрительный к новому чиновник. Но мама,  моя
милая восторженная мамочка, она  горячо  поддержала  мой  выбор  профессии
народной учительницы, она сама всю жизнь жаждала  обучать,  просвещать,  к
прислуге  всегда  относилась,  как  к  милым  родственникам,  баловала   и
одаривала ее к каждому празднику. Толку от этого было немного, они  только
наглели, все эти Фрузы, Архипки, Ганки, ленились, опускались, а при случае
могли и стянуть, что плохо лежало. Но у матери это  не  считалось  большим
преступлением, она утверждала, что все это от темноты и невежества, и  она
их просвещала, читала по вечерам на кухне Толстого,  Некрасова  и  обучала
грамоте. Окончив училище, я пошла обучать грамоте деревенских мальчишек  в
глухом уезде Витебской губернии. Не скажу, что эти  годы  были  худшими  в
моей жизни, скорее наоборот - мальчишки меня любили, да и я привязалась  к
ним,  ничего  не  жалела,  ни  сил,  ни  труда,  приобщала  к  культуре  и
элементарным знаниям, сама перебиваясь с хлеба на квас, ютясь по  углам  у
местечковых евреев. Но в этом я видела свой долг перед народом и исполняла
его с жаром и рвением. Сами понимаете, в молодые годы этого рвения  всегда
в избытке.
   - И вы здесь, в местечке, работали? - спросил Агеев.
   - Нет, не здесь, в разных местах. Но больше всего в Дриссенском  уезде.
Одно время под Двинском, в десяти верстах от города. Там и познакомилась с
отцом Кириллом.
   - А он что, уже и тогда был священником?
   - Только что окончил духовную  семинарию,  собирался  получить  приход,
может, не самый худший в епархии.  Но,  конечно,  народ,  как  везде,  был
беден, жил в темноте, и отец Кирилл с не меньшим жаром, чем я,  взялся  за
духовное его воспитание. Это теперь так говорится, что религия - опиум для
народа, а тогда так не думали,  большинство  считало  наоборот,  что  вера
возвышает, облагораживает, приобщает к истине и  свету  жизни.  Правда,  и
тогда были атеисты, такие, что  считали  ее  далеко  не  главным  в  жизни
общества, на первое место  ставили  просвещение,  пользу  знаний.  Я  тоже
принадлежала к этим последним...
   - Как же вы тогда замуж  вышли?  За  попа?  -  улыбнувшись  в  темноте,
спросил Агеев.
   Как-то вопреки своему настроению он слушал рассказ Барановской - и  все
с большим для себя интересом, постепенно  открывая  в  хозяйке  совершенно
другого человека,  чем  тот,  который  ему  показался  сначала.  Это  было
неожиданно и даже удивляло. А он ее принял за  темную  деревенскую  тетку,
эту  выпускницу  виленского  Мариинского  училища   и   жену   приходского
священника.
   - В том-то все и дело, и я собиралась рассказать вам, как это случилось
в  моей  жизни  -  все  наперекор  убеждениям,  склонностям.   Разных   мы
придерживались убеждений, а вот  слюбились,  не  знаю  даже  почему.  Хотя
влюбиться в отца Кирилла было нетрудно, он был такой  видный,  высокий,  с
русой бородкой, глаза синие-синие, взгляд вроде наивный,  мечтательный,  а
голос... С голоса все и началось. Впервые услышала его в церкви, зашла  во
второй раз, а потом встретилась с ним у  исправника  на  рождество,  а  на
масленой неделе он уже просил  моей  руки.  Родители  были  под  боком,  в
Полоцке, но я все решила сама, и обвенчались в той  же  его  церкви.  Отец
мой, когда узнал, ничего не сказал, а мама закатила истерику - такого  она
не  ожидала.  Но  гнев  ее  долго  не  длился,  стоило  ей  увидеть  моего
голубоглазого священника, как гнев сменился на милость - Кирилл очаровывал
любого прежде всего  своим  кротким  видом,  затем  осанкой,  ну  и  умом,
конечно. Кроме священных канонов он неплохо разбирался в литературе,  знал
искусство, современное, западное  и  византийское,  да  и  к  православной
церкви относился умеренно критически, видя в ней не только плюсы, но и ряд
минусов. Однако он избегал порицать руку, дающую ему хлеб,  и  обязанности
свои исправлял прилежно.
   В пятнадцатом году родился у нас Олежка. Я жила  тогда  у  родителей  в
Полоцке, Кирилл был на фронте, он служил полковым священником  в  Галиции,
часто писал о бедствиях русского солдата в той нелепой  войне.  Через  год
летом приехал на побывку, одарил нас коротеньким счастьем и уехал. И  тут,
знаете, я словно вдруг повзрослела, может, под его  влиянием  или  оттого,
что стала матерью, но именно с этого лета у  меня  мало  что  осталось  от
демократизма моей молодости и впервые приоткрылась великая тайна  бога.  А
может, потому, что время изменилось - настали долгие годы разрухи в  тылу,
бедствий на фронте, человеческих трагедий. Как раз летом этого года  погиб
на фронте под Ригой мой  двоюродный  брат  Юра,  которого  я  так  любила.
Славный  был,  чистый  мальчик,   пошел   из   патриотических   побуждений
вольноопределяющимся в артиллерию, но постепенно  разочаровался  в  войне,
незадолго до гибели писал полные тоски письма и погиб, спасая  батарею  от
неприятеля. Помню, меня тогда поразило это -  ненавидел  войну,  фронтовые
порядки, начальство, а когда пришел час, проявил  геройство  и  погиб,  до
конца исполнив свой долг.  И  я  думала:  что  это,  высшая  доблесть  или
мальчишество? Я все примеривалась к характеру брата  и  не  могла  понять,
способна ли я сама на такое.
   - Ну, вам-то зачем было примериваться? Вы же женщина.  Да  еще  молодая
мать, - сказал Агеев.
   - Наверное, в том-то и все дело, что стала матерью, это, знаете, всегда
меняет психологию женщины, особенно в трудное время, привязывает к ребенку
и, знаете, к мужу тоже. Я это поняла, когда дождалась  наконец  Кирилла  -
пришел уже под осень  в  семнадцатом,  измотанный,  обовшивевший,  душевно
надломленный. Октябрьский переворот он встретил  спокойно,  без  особенной
радости, но и без печали, сам он был  выходцем  из  крестьян,  знал  жизнь
беднейших классов, близко принимал их интересы и нужды. Многое из  старого
рушилось,  свергалось,  предавалось  поруганию,  но,  казалось,  все   это
делалось в интересах трудовых масс, для пользы народа. А коль для  народа,
то какой мог быть разговор - народ мы уважали с  дней  нашей  юности,  для
народа мы готовы были на жертвы. Но на разумные жертвы.  И,  когда  у  нас
разграбили имение барона Бротберга, сожгли библиотеку, поуродовали дорогую
мебель, скульптуру, Кирилл возмутился, ведь все это очень  пригодилось  бы
для новой, народной власти. Но имение - ладно,  имение,  в  конце  концов,
дело наживное, а вот то,  что  расстреляли  директора  народного  училища,
который всем сердцем и трудами служил именно  народу,  это  уже  было  бог
знает что! А расстреляли только потому, что тот пытался  воспрепятствовать
разгрому поместья, имея в виду перенести туда училище, так его расстреляли
как  защитника  буржуазии,  поместье  сожгли.  И  кто?  Те  самые  темные,
подневольные мужики, дети которых  учились  в  народном  училище  у  этого
самого директора Ивана Ивановича  Постных.  Может  быть,  этот  случай,  а
может, другие, подобные ему, заставили меня думать, что людей надо  делить
не по сословной и классовой принадлежности, не по профессиям и должностям,
а на добрых и злых и что на одного доброго в жизни приходится десять злых.
И что доброта невозможна без  бога,  а  со  злом  в  человека  обязательно
вселяется дьявол, которому уже не будет удержу.
   После гражданской войны Кирилл получил приход  в  родном  местечке,  До
него тут долгие годы заправлял церковью  отец  Филипп  Заяц.  Это,  я  вам
скажу, был не лучший из служителей божьих,  да  и  из  сынов  человеческих
тоже.  Типичный  поп-обирала,  обжора  и  пьяница,  каких   тогда   немало
встречалось в провинции. Этот умел приспособить религию для личных  целей,
да так ловко приспосабливал, будто она для него и  была  создана.  Попадья
тоже подобралась под стать батюшке, такая же жадная и корыстная;  впрочем,
она и правила и батюшкой, и приходом - невежественная,  свирепая  женщина.
До революции прихожане ежегодно  подавали  жалобы,  до  священного  синода
дошли, но Заяц, где надо, умел  прикинуться  агнцем,  а  жалобщиков  потом
пускал по миру. Последнюю жалобу на него посмела написать молодая сельская
фельдшерица, так он довел ее до того, что девушка  отравилась  морфием.  И
мертвой еще отомстил: не разрешил похоронить на  кладбище  -  закопали  за
оградой с тыльной стороны. Но все же если не жалобой, то смертью своей она
добилась,  что  Зайца  отстранили  от  прихода,  назначили  отца  Кирилла.
Переехали в эту  вот  хату.  Когда-то  тут  прошло  детство  мужа,  теперь
проходило детство нашего Олежки. Я в школе уже не  работала,  была  просто
иждивенкой,  попадьей,  жили  мы  преимущественно  с  огорода  да  с  того
немногого, что жертвовали прихожане. Трудно жилось. Но тогда  всем  трудно
жилось. Я полюбила этот домик, и двор, и соседей по улице - все  они  были
трудолюбивые, простые, бесхитростные люди. Я старалась  со  всеми  жить  в
мире и добре, чем могла помогала многодетным семьям, уличным  детишкам,  у
нас  появились  друзья  из   простонародья.   Интеллигенция   -   учителя,
совработники - как-то с нами не очень  общались,  но  бог  с  ними,  я  их
понимала. Потом стало хуже, отец Кирилл заболел, стал плохо  спать,  часто
нервничал, хотя исправно правил  службу,  ездил  на  требы,  добросовестно
делал   все,   что   полагалось   делать   приходскому   священнику.    Но
разворачивалась борьба с религией, и, как нередко бывает, эта борьба стала
переходить на личности, обретать конкретные цели. Понятно, что отец Кирилл
стал первым объектом этой борьбы. Часто стали нарушаться порядки на обедне
- то выкрики, то пьяные свары. Потом  стали  его  вызывать  -  в  ОГПУ,  в
сельсовет, а то на диспуты в нардом. Он  не  противился,  послушно  ходил,
участвовал в диспутах, где, конечно же,  верх  принадлежал  не  ему.  Верх
всегда одерживал Коська Бритый - не  знаю,  кличка  это  или  фамилия.  Но
однажды, когда отец Кирилл рассказывал о происхождении святого  евангелия,
этот Коська Бритый решил сразить его вопросом: "А ты сам бога видел?" Отец
Кирилл стал  объяснять,  что  бога  невозможно  увидеть,  что  это  скорее
нравственное понятие, чем персона,  но  Бритый  заорал,  как  дурной,  что
"нравственность или норовистость - это от кобылы, которая не хочет идти  в
оглобли, а мы люди свободные, теперь нам  воля  и  плевать  мы  хотели  на
бога!".
   Все это было довольно курьезно, если не возмутительно, но  Кирилл  умел
смирять свой гнев и  еще  пытался  объяснить  что-то,  может  быть,  более
популярно, пока двое дружков этого Бритого не взобрались  на  сцену  и  не
надвинули на глаза священника шапку, без лишних слов закрывая тем  диспут.
Потом было много разного, больше скверного... О выкриках, обидных репликах
на улице, в лавках вслед отцу Кириллу и мне я уж не говорю, я к ним как-то
привыкла и старалась не замечать их. Хуже стало, когда малый  Олежка  стал
приходить с улицы с жалобами на товарищей - то обозвали, то обидели, а  то
и побили. Помучились мы, погоревали, да и  отвезла  я  сына  к  бабушке  в
Полоцк. Там он был просто Олег Барановский, пошел  в  школу,  учился,  как
все, и только летом приезжал на несколько недель  к  отцу  и  матери.  Что
творилось в моей душе, этого никому не понять. Даже муж не знал всех  моих
мук, тем более что ему хватало своих.
   Барановская  говорила  прерывисто,  с  трудом,  часто  останавливалась,
словно прислушивалась между мыслей к невнятному шуму ушедших лет, и  Агеев
понял, что это не просто рассказ - это исповедь исстрадавшегося  человека,
реквием по  уходящей  жизни.  И  он  внимательно  слушал,  пытаясь  понять
сокровенный смысл чужой судьбы. Никакого личного отношения к этой судьбе у
него поначалу не было, как не было ни сочувствия, ни осуждения, был только
тихий, зарождающийся интерес,  любопытство.  Сам  он  принадлежал  другому
времени и шел совершенно иной тропой в жизни. Иногда, слушая ее голос,  он
переставал видеть ее нынешней и представлял в мысленных образах прошлого -
то дореволюционного, то учительского, потом местечкового, поповского быта.
Хотелось узнать, как оно  было  дальше  и  что  стало  с  ее  голубоглазым
священником.
   - Отцу Кириллу совсем плохо стало, когда  в  начальство  над  местечком
вышел этот Коська Бритый, уж как только  он  не  издевался  над  нами!  Ни
одного собрания, заседания или спектакля в нардоме не проходило, чтобы  он
не поносил бога, церковь и священника, отца Кирилла, прорабатывал его  как
последнее исчадие яда.  И  я  немало  удивлялась  терпению  отца  Кирилла,
который не озлобился, ни разу не вспылил даже, терпел все, иногда  вступал
в диспут, а чаще молчал, потому что разговаривать с  Бритым  всерьез  было
невозможно, тот только грозил и ругался. И вот  дело  кончилось  тем,  что
однажды весной церковь закрыли  -  как  раз  перед  пасхой.  Конечно,  это
вызвало ропот верующих, некоторые подавали жалобы властям  и  даже  писали
Калинину. Но все жалобы возвращались для разбора к тому же Коське Бритому,
который  после  этого  распалялся  пуще  прежнего.  Однажды,   когда   уже
организовалась МТС, он подогнал  два  трактора  к  церковной  ограде,  наш
верхолаз в прямом и переносном смысле Лекса Семашонок взобрался на  купола
и зацепил за кресты канаты. Наверное, собралось полместечка смотреть,  как
трактора, ревя и дергаясь, выломали из  куполов  кресты  и  стащили  их  с
крыши. В непогоду церковь стало заливать  дождем,  утварь  и  внутренности
стали портиться, так продолжалось с год, пока однажды комиссия  сельсовета
не реквизировала все имущество. Утварь отправили в город. Книги  растащили
мальчишки и долго еще из рукописных пергаментов мастерили воздушных змеев,
запускали возле школы. А из риз промартель шила тюбетейки,  и  весь  район
ходил летом в этих шитых золотом и серебром мусульманских уборах.
   Отец Кирилл едва пережил закрытие церкви, однажды совсем  было  впал  в
уныние. Другой работы он делать не умел, да ему никакой и не давали, и вот
тогда он надумал: попросил одного знакомого  из  Ленинграда  прислать  ему
сапожный инструмент, ну там колодки, щипцы, молотки и стал  чинить  обувь.
Как-то надо было жить, доходов у нас никаких не  было.  Конечно,  сапожник
получился из него неважнецкий, зарабатывал иногда пять яиц за день, иногда
ведро бульбы или копеек пятьдесят  деньгами,  с  того  и  жили.  Но  и  то
продолжалось недолго, частников облагали большими  налогами,  нельзя  было
заниматься частным  предпринимательством.  А  в  сапожную  артель  его  не
принимали - мешало соцпроисхождение. Что было делать?
   Барановская замолчала, переживая что-то недосказанное или недодуманное,
и Агеев немного  погодя  спросил,  выговаривая  слова  как  можно  тише  и
деликатнее:
   - Ну, а как же вы жили?
   - Плохо жили, что и говорить. Иногда казалось, судьба замкнула  на  нас
свой капкан, из которого не было выхода. Разное думалось,  больше  плохое.
Но порядочность и вера удерживали  нас  от  последнего  шага,  а  главное,
держал в жизни Олег. Когда однажды ночью не стало отца,  а  вскоре  сломал
себе голову этот мучитель наш Коська  Бритый,  в  местечко  приехал  Антон
Степанович.
   - Этот самый Волков?
   - Этот самый. Несомненно, он происходил из  добрых  людей,  как  бы  ни
назывался и чем бы ни занимался у власти.  Олег  кончил  школу,  но,  сами
понимаете, куда ему было сунуться с такими его родителями? И  вот  однажды
пошла, в райком, рассказала Антону Степановичу все  без  утайки,  как  вот
теперь вам, он выслушал, не шевельнувшись за своим столом, не  перебив  ни
разу, потом встал, заложил руки назад и так молча заходил по кабинету - из
конца в конец. Я уже хотела уходить, всплакнула, а он остановился  у  окна
и, не оборачиваясь, говорит тихо: "Я вас понимании я  помогу  вам.  Потому
что... потому... Мужа вашего уже не спасешь, а сыну жить надо. Сын за отца
не отвечает. А вот  нам  придется  когда-нибудь  ответить  перед  народом.
Когда-нибудь он спросит..." И, знаете, он  дал  такую  бумагу,  что,  мол,
Барановский Олег, будучи происхождением  из  семьи  священника,  порвал  с
родителями  и  желает  строить  бесклассовое  социалистическое   общество.
Признаться, прочитав такую бумагу с печатью, я заплакала,  а  он  говорит:
"Не плачьте, так надо. Для вас это самый  подходящий  вариант".  И  правда
оказался подходящим - Кирилл пропал без следа, а Олег поступил в институт,
окончил его и стал специалистом. Для него вроде налаживалась новая  жизнь,
не та, что прожили мы, но вот и это все рухнуло.
   Кажется, она исповедалась и замолчала,  может,  всплакнула  немного,  и
Агеев, приходя в себя после рассказа, завозился на топчане.
   - Да-а... Однако... - не мог он  чего-то  понять.  Драматический  смысл
этой судьбы не  сразу,  постепенно  и  как  бы  рывками,  с  препятствиями
осваивался  его  сознанием.  -   Религия,   она,   конечно,   того...   Не
совместима...
   - Дело не в религии, - перебила его  Барановская.  -  Дело  у  совести,
которую далеко не со всем в нашей жизни совместить было можно.
   - Знаете, когда шла классовая борьба...
   - Вот вы говорите - борьба!  Но  борьба,  когда  двое  друг  с  дружкой
борются. А ведь мы не боролись. Мы приняли ее, новую власть. А вот она нас
не приняла. Боролась с нами. И это разве не обидно?
   Что он мог ответить этой бывшей попадье? Все, что происходило в те годы
в стране, было ему хорошо знакомо и выглядело обоснованно - если смотреть,
конечно, со стороны. Но стоило вот краем глаза заглянуть в душу  этой  вот
женщины, как становилось больно и обидно, это он почувствовал точно.
   Барановская Оказала:
   - Знаете, мы были обделены в нашей жизни добром, может быть, потому так
дорожили его жалкими крохами,  которые  нам  доставались.  И  которыми  мы
старались оделить других. Что же еще могло быть дороже? Золото? Богатство?
Их у нас никогда не было, а доброта была, к ней меня приучил  муж,  вечная
ему память за это. Для себя уже не надо, мне что... Для других. Тем  более
для хороших людей. Которые в ней нуждаются...
   Которые в ней нуждаются...
   Когда она ушла, наверное, уже за полночь, он все думал,  что  бы  делал
сейчас, если бы не людская  доброта,  не  христианское,  человеческое  или
какое еще там милосердие этой тетки-попадьи? Сколько уже недель он жил  на
вражеской  территории,  эксплуатируя  именно  эту  доброту   людей   -   с
пропитанием, укрытием, а теперь еще и с  уходом  за  ним,  раненым,  -  не
воздавая за нее ничем, все получая по праву... По праву защитника, что ли?
Но какой же он оказался защитник, если немцы  оттяпали  всю  Белоруссию  и
дошли до Смоленска, плохой из него  получился  защитник.  А  вот  ведь  не
стыдно, даже в  чем-то  ощущается  правота  перед  этой  бывшей  попадьей,
которая его кормит, обихаживает, охраняет.
   Чем он отплатит ей?
   Он верил ей и не сомневался в искренности  ее  исповеди,  но  где-то  в
глубине его души все же таилась подленькая опаска: как бы она  не  подвела
его, эта попадья. Все-таки она принадлежала к чужому  классу,  а  разность
классовых интересов есть вечная предпосылка для борьбы, это он усвоил себе
со школы. Столько настрадавшись в жизни, потеряв мужа и  сына,  как  можно
платить за свое горе добром? Но, видно, можно,  недаром  же  ей  доверился
секретарь райкома, теперь доверили его, Агеева. Стало  быть,  есть  в  ней
что-то выше ее классовых обид, а может быть, и выше врожденного стремления
к справедливости. Что-то добрее доброты, повторял  он  в  уме,  не  находя
ответа и чувствуя, что засыпает...



        3

   Проснувшись, как всегда, на рассвете, Агеев тянул время, не вылезая  из
мешка, думал. Дождя, кажется, уже  не  было,  ветра  тоже.  Верхняя  часть
палатки медленно просыхала, освобождаясь от  мокрых  пятен.  Он  рассеянно
смотрел на  извилистые  очертания  этих  пятен,  с  рассветом  все  больше
прорисовывающиеся на парусине, и  вспоминал  несуразный  сегодняшний  сон,
стараясь  постичь  его  смысл.  Он  давно  уже  приноровился   разгадывать
запутанные пророчества своих снов, обычно относящихся к наступавшему  дню.
Вообще это могло показаться смешным, и он никому  о  том  не  рассказывал,
боясь прослыть странным или суеверным, но у него  сложилась  своя  система
разгадок, глубоко личная, скорее эмпирическая, чем сколько-нибудь научная,
но, руководствуясь ею, он мог даже сказать, что из  его  снов  сбудется  в
первой половине дня, а что во второй. Все в его снах четко соотносилось со
временем предстоящих суток. Конечно, было  в  них  и  немало  неясных  или
сложных символов, не до конца понятых  им  значений,  но  одно  оставалось
неизменным - скверные сны всегда оборачивались чем-то  недобрым  в  яви  и
наоборот, радостные сны влекли за собой радостные ощущения  в  наступившем
дне.
   На этот раз все было просто и коротко, но до крайности угнетающе  -  он
увидел себя неодетым, без брюк и трусов, в суетливом потоке  людей,  какой
бывает у стадионов во время матча, на привокзальной площади после прибытия
поезда, на рынке. Все шли навстречу, а  он  ничем  не  мог  прикрыть  свою
наготу и очень  переживал  от  неодетости,  которой,  однако,  не  находил
объяснения. Сон продолжался, наверное, несколько минут в ночи, но испортил
настроение надолго, и  он  думал:  какую  еще  пакость  готовит  ему  день
грядущий?  Он  нисколько  не  сомневался,  что  эта   пакость,   наверняка
состоится, затрудняясь определить только ее смысл и  содержание.  Впрочем,
об этом он думал недолго, со вчерашнего дня  его  ждало  дело,  он  и  так
потерял уйму времени, которое быстротечно убывало, ничего  не  выясняя  из
того, что он жаждал для себя выяснить. Подрагивая  от  сырой  промозглости
утра, он натянул поверх трико свою синюю куртку и, прихватив лопату, пошел
к обрыву.
   Безотрадная картина,  открывшаяся  ему  вчера  после  ливня,  почти  не
изменилась за ночь: огромные лужи на  дне  карьера  по-прежнему  полнились
желтой водой; рухнувшая с обрыва глыба щебенки и глины развалилась посреди
одной из них широкой перемычкой,  по-прежнему  пугая  своим  объемом.  Это
сколько понадобится дней, чтобы перебросить ее  в  сторону,  может,  снова
попросить бульдозер, подумал Агеев. Но теперь бульдозер сюда, пожалуй,  не
влезет, бульдозерист не  станет  рисковать  машиной.  Да  и  что  проку  в
бульдозере, который может перевернуть сотни кубов, но  мало  полезен  там,
где надобно все перебрать руками.
   Агеев спустился с  пригорка  к  дороге  и  протоптанной  им  в  бурьяне
тропинкой, местами оскальзываясь на мокрой земле, спустился в самую  глубь
карьера. Давно слежавшийся песчано-гравийный грунт здесь не очень поддался
дождю и там, где не было луж, хорошо держал человека. Вода  в  лужах  была
непроницаемо мутной, отсвечивающей  густой  желтизной,  в  самых  глубоких
местах она, пожалуй, достигала до пояса. Самое обидное  было  в  том,  что
ливень почти затопил самое нужное ему пространство под крутым обрывом,  на
которое вдобавок ко всему еще и обрушилась рыхлая глыба  грунта.  Агеев  в
нерешительности ступил на край этой глыбы и на ее  кромке  у  воды  увидел
нечто такое, что заставило его выпустить из рук лопату.
   Это  была  омытая  дождем,  сморщенная  и  изогнутая  женская  туфелька
неопределенного цвета, на высоком каблучке, с открытым носком  и  узеньким
ремешком на пуговке - точно такая, какие носили перед  войной  и  называли
лодочками. Она почти истлела от долгого пребывания в  земле,  раскисла  от
влаги, едва сохраняя  свою  первоначальную  форму,  но  всем  своим  видом
заставила Агеева испытать внезапное волнение, почти растерянность. Правда,
по мере того,  как  он  смятенно  вертел  находку  в  руках,  ощупывая  ее
размягченную кожу, полуоторванный каблук с остатками вылезших проржавевших
гвоздей,  волнение  его  стало  убывать   под   напором   трезвых,   таких
успокоительных мыслей: мало ли тут могло отыскаться брошенной  обуви,  ему
уже попадались и кирзовые голенища от сапог, и  рваные  детские  калошики,
теперь эта туфля... Но ведь туфля! Он не запомнил тогда, какой у  нее  был
размер, но их знакомство в том далеком году началось именно  с  таких  вот
туфель,  кажется,  светло-бежевого  цвета,  которые  она   принесла   ему,
новоявленному местечковому  сапожнику.  Он  еще  не  умел  толком  подбить
каблуки к изношенным мужским сапогам, а она попросила  наложить  на  носок
заплатку, и он немало помучился тогда - в узкий носок пролезали  лишь  два
его пальца, попробуй развернись там с иголкой! Может, кому другому  он  бы
отказал в столь неудобном ремонте, но ей отказать не посмел - эта  девушка
приглянулась ему с первого взгляда.
   Пожалуй, однако, это чистейшая тут случайность - туфелька,  попавшая  в
карьер, может, несколько лет назад, вряд ли она могла сохраниться здесь  с
сорок первого года,  со  смешанным  чувством  разочарования  и  облегчения
подумал Агеев и, отложив в сторону находку, взялся за лопату. Он  копал  и
отбрасывал в сторону рыхлую влажную щебенку, пристально ощупывая  взглядом
каждый комок земли. Но ничего больше там не обнаруживалось  -  все  та  же
щебенка, песок без следа каких-либо вещей, даже обычного мусора теперь там
не было. Накопав немалую кучу, притомившись  и  разогревшись  до  пота  на
спине, он вогнал в землю лопату и, отойдя, где посуше, присел отдохнуть.
   Как-то вяло, нерешительно начинался день, дождя с ночи не было, но утро
не спешило распогодиться, в  небе  над  карьером  висела  мягкая  молочная
пелена, из-за которой нигде не выглядывало солнце.  Трудно  было  угадать,
какой выдастся день - то ли прояснится к полудню, то  ли  снова  соберется
дождь и вовсе