неизведанным дорогам. И  вот  настала  минута,
когда она распрощалась с последним из младших и осталась в этом доме одна.
Она не жалеет о своей нелегкой судьбе, которую  во  многом  определила  ее
доброта, проявившаяся в трудный час...
   Все дальше уходит война  в  невозвратное  прошлое,  эта  самая  большая
война, но шрамы от ее страшных когтей нет-нет да и проглянут  в  привычном
благополучии нашей сегодняшней жизни. Минуло столько лет, а память  о  ней
жива в сознании народа, в сердцах и душах людей. В самом деле,  как  можно
забыть наш беспримерный подвиг, наши невосполнимые утраты, принесенные  во
имя победы над самым коварным  и  жестоким  врагом  -  немецким  фашизмом!
Четыре военных года по концентрации пережитого не  сравнимы  ни  с  какими
другими годами нашей  истории.  Кроме  того,  война  преподала  истории  и
человечеству  ряд  уроков  на  будущее,  игнорировать  которые   было   бы
непростительным равнодушием.
   Но память человека, к сожалению, ограничена в своих  возможностях.  То,
что  недавно  еще  было  памятно  тебе,  по  прошествии   лет   постепенно
затягивается туманной дымкой  забвения,  и  уже  требуется  усилие,  чтобы
вспомнить имена иных фронтовых товарищей, даты некогда так хорошо памятных
боев, названия сел и урочищ, которые, казалось бы, на всю жизнь  врезались
в твою память. К тому же с неотвратимостью редеют ряды ветеранов, тех, кто
прошел войну и мог бы со знанием дела  и  подробностей  рассказать  о  ней
людям.
   В  этом  смысле  огромнейшая  задача  ложится  на  наше   искусство   и
литературу, обладающие, как  известно,  завидной  способностью  остановить
быстротекущее время, запечатлеть его кардинальные моменты  в  историческом
сознании  народа.  Действительно,  за  послевоенные  годы   всеми   видами
искусства создано  немало  замечательных  произведений  на  темы  минувшей
войны, а литература обогатилась книгами, которые, можно надеяться,  явятся
надежным свидетельством о ней  на  многие  грядущие  десятилетия.  Но  все
необозримое многообразие народного подвига в огневые годы  войны,  героизм
сражающихся миллионов, полная не  меньшего  героизма  и  самоотверженности
работа советского тыла таят в себе немало неосвещенных,  а  то  и  забытых
страниц. Нужно  как  можно  больше  ярких  индивидуальных  и  коллективных
свидетельств об этой небывалой в истории войне, рассказанных  по  радио  и
телевидению, написанных воспоминаний, очерков, статей.
   Надо  отдать  должное  нашей  прессе  и  нашим   издательствам   -   за
послевоенные  годы  напечатано  множество  материалов  о  прошлой   войне,
принадлежащих  перу  видных  военачальников,  партизанских   и   партийных
руководителей.  Среди  них  немало  интересных  воспоминаний,   освещенных
незаурядностью личности авторов.
   Читающая общественность отметила появление необычной книги рассказов  о
злодеяниях оккупантов  на  белорусской  земле  "Я  из  огненной  деревни",
записанных А.Адамовичем, Я.Брылем и В.Колесником. Совсем  недавно  тот  же
А.Адамович в соавторстве с Д.Граниным  опубликовали  "Главы  из  Блокадной
книги" о людях  осажденного  Ленинграда.  Несколькими  годами  ранее  наша
литература обогатилась  чрезвычайно  содержательными  военными  дневниками
К.Симонова.
   Трудно переоценить значение того дела, которое делают  вышеназванные  и
другие авторы. Большая заслуга в этом жанре  принадлежала  С.С.Смирнову  с
его "Брестской крепостью". Эта и последующие  его  книги,  построенные  на
скрупулезной фактической достоверности, свободные от всегда  сомнительного
в таких случаях беллетристического элемента, страстно ратующие за воздание
должного непризнанным, а то и забытым героям  войны,  явились  откровением
для своего времени.
   Разумеется, литература не может не сознавать свой долг как по отношению
к забытым страницам войны, так и  по  отношению  к  ее  героям,  ветеранам
многих сражений, обладающим уникальным опытом,  но,  по  ряду  причин,  не
имеющим возможности должным образом запечатлеть его на бумаге. При  Союзах
писателей  ряда  республик  созданы  и  работают   комиссии   по   военной
литературе, опытные авторы разбирают рукописи  воспоминаний,  помогают  их
доработке.  Немало   книг   ежегодно   выходит   в   литературной   записи
профессиональных литераторов. И в данном случае весьма важным является  не
только профессиональное мастерство литературного помощника автора, но  так
же и его жизненный и военный опыт, степень владения материалом.
   Но, к сожалению, бывает и так, что автор  литературной  записи,  должно
быть, не располагая добротным  оригиналом  и  не  обладая  личным  военным
опытом, ограничивается в своей работе более или менее грамотным изложением
фактов и впадает в еще больший,  на  мой  взгляд,  грех  -  насильственную
беллетризацию материала. И тогда на  протяжении  многих  страниц  читателю
предлагаются бесконечные разговоры персонажей, поданные в их прямой  речи,
якобы имевшей место в действительности, что  само  по  себе  уже  вызывает
сомнение.
   Каждый  литературный  жанр  имеет  свои  законы,  присущие  ему  одному
особенности,  и  многое  из  того,  что  обязательно  для   художественной
литературы, совершенно противопоказано литературе  документальной.  И  уже
совсем непозволительно, когда имя такого литературного помощника  значится
на обложке книги рядом с именем ее настоящего автора, а то и вместо  него.
Возможно,   подобная   трансформация   не   преступает   юридические   или
литературные нормы, но, кроме них, существуют же и  этические  нормы,  так
что простая замена первого лица третьим в данном жанре еще не  дает  права
на авторство.
   Довольно распространенной, как и не менее огорчительной ошибкой пишущих
о пережитом в годы войны является стремление создать на ее материале роман
или повесть, вместо того чтобы подробно, строго  придерживаясь  фактов,  и
без малейшего вымысла написать о том, что было и что  хорошо  запомнилось.
Не обладая должными литературными навыками, эти люди при всей похвальности
их намерений затрачивают массу времени на создание  произведения,  заранее
обреченного на  неудачу,  после  чего  следуют  неизбежное  разочарование,
необоснованные обиды на редакторов и консультантов. Всего  этого  можно  и
должно избежать, если автор будет ясно сознавать стоящую перед ним  задачу
и разумно соизмерять с ней собственные литературные возможности.
   Не следует, конечно, полагать, что все написанное в различных  видах  и
формах воспоминаний  будет  опубликовано  в  печати.  Многое  останется  в
рукописях, станет документом семьи либо будет сдано в музеи и архивы,  где
сохранится на длительное время и в конце концов найдет своего благодарного
читателя.
   Планы и возможности наших издательств, как  известно,  ограниченны,  но
нельзя не признать также, что издательства  еще  недостаточно  работают  с
ветеранами, стимулируя их к созданию  книг  о  войне,  недостаточно  ведут
поиск  интересных  рукописей,  а  из  того,  что  самотеком  поступает   в
издательства, многое так  и  не  находит  дороги  к  читателю  по  причине
производственной трудоемкости или  необычности  материала.  Особенно  если
автор такой рукописи - рядовой участник войны и после нее не так уж  много
преуспел.
   Я знаю живущего в Гродно бывшего командира батареи  Ивана  Григорьевича
Ущаповского, человека, действительно прошедшего всю войну  от  первого  ее
дня до последнего, много пережившего и много на ней  повидавшего.  Обладая
удивительной памятью относительно всего, что касается той поры,  он  отдал
несколько лет жизни  созданию  воспоминаний  о  пережитом,  написал  более
тысячи страниц  на  машинке.  Это  искренний  и  правдивейший  документ  -
свидетельство  о  величайшей  из  войн,  увиденной  глазами  ее   рядового
участника, но пока еще не нашедший своего издателя.
   Долг всех, кто пережил величайшую из войн и кому  есть  что  рассказать
людям, сделать это в любой доступной для него форме.
   Мы, литераторы, а также издатели, журналисты должны помочь тем, кто  не
имеет достаточных для того возможностей.  И  старый  заслуженный  генерал,
прошедший свою дивизию от подмосковных полей до Берлина,  и  прославленный
партизанский   руководитель,    организатор    всенародной    борьбы    на
оккупированной территории,  и  безвестная  женщина,  воспитавшая  шестерых
сирот, могут и должны поведать истории и человечеству о  пережитом  ими  в
лихую годину.
   Многие уже написали, другие пишут. Отрадно, когда за  перо  берутся  не
только люди, обладающие определенным досугом,  но  и  чрезвычайно  занятые
люди, для которых несколько свободных часов в  неделю  -  трудноразрешимая
проблема. Недавно мы с другом журналистом  были  на  приеме  у  одного  из
белорусских министров, который в конце разговора доверительно сообщил, что
собирается написать книгу. Мы, конечно, дружно поддержали это намерение, и
один из нас, подумав о постоянном дефиците его времени, сказал,  что  надо
подыскать помощника.
   - А нет! - решительно заявил министр. - Такое дело я не  могу  доверять
никому. Только сам!
   Что ж, похвальное решение!
   9 февраля в Минске закончилось всесоюзное совещание, созванное  Союзами
писателей СССР и БССР. Несколько дней известные писатели и  литературоведы
обсуждали проблему "Героизм советских людей в годы  Великой  Отечественной
войны и современная документальная литература". Определены задачи, стоящие
не только перед документальной, но и художественной литературой  о  войне.
Главный же вывод таков: все мы, участники минувшей войны,  каждый  в  меру
своих сил и возможностей должны неустанно свидетельствовать перед  народом
и историей о нашем уникальном опыте, явившемся для многих также и огромным
жизненным опытом,  а  для  народа  в  целом  -  величайшим  из  испытаний,
когда-либо выпадавших на его долю. Это  наш  писательский,  гражданский  и
воинский долг.

   1978 г.



        МНОГО ЛЕТ НАЗАД...

   В конце декабря 44-го года  при  отражении  немецкой  контратаки  южнее
Секешфехервара  я  был  ранен  в  руку  и  отправлен  в   ГЛР   (госпиталь
легкораненых) 4-й гвардейской армии.
   Госпиталь располагался  в  маленьком  живописном  городке  Сексарде  на
правобережье Дуная и занимал здание отеля в самом центре  города.  Раненых
было много, тесные помещения-номера вмещали по две кровати, на  каждую  из
которых клали по двое, а то и по  трое  раненых,  благо  кровати  были  на
западный манер - солидной вместимости. Моим  напарником  оказался  старший
лейтенант, командир стрелковой роты, раненный неделю назад  в  челюсть.  С
лицом, только обмотанным бинтами, он выглядел словно нынешний космонавт  в
скафандре  и,  почти  не  разговаривая,   только   мычал   иногда   что-то
нечленораздельное, а ночью ворочался и зло ругался. Несколько первых  дней
я отсыпался между перевязками и процедурами - на чистых простынях, в тепле
и покое. После недавно пережитого, при  относительно  легком  ранении  это
казалось блаженством, да, по существу,  таковым  и  являлось.  В  этом  же
госпитале, только на первом, солдатском, этаже находился и наводчик  моего
орудия, которое было разбито снарядом из танка; иногда  мы  встречались  в
коридоре и разговаривали. Наводчик был ранен спустя несколько минут  после
моего ранения, он рассказывал о последних выстрелах из орудия,  и  мы  оба
тяжело  переживали  гибель  нашего  расчета.  Правда,  там,  в  батальоне,
оставалось еще одно орудие взвода, но оно было  неисправным,  и  вести  из
него огонь было невозможно.
   Режим в госпитале был, в общем, не строгий. Офицеры могли  в  свободное
время выходить в город, и мы иногда прогуливались по его узеньким улочкам,
крохотной центральной площади с конной  статуей  посередине.  Там  же  был
ресторанчик,  в  нем  с  шутками-прибаутками  лихо   обслуживал   клиентов
цыганского вида гарсон. Иногда мы захаживали  туда  перед  обедом,  выпить
стаканчик-другой местного вина и закусить ветчиной с паприкой - венгерским
перцем, который там готовился в десятках видов. Там же в  узком  кругу  мы
отпраздновали и встречу нового, 45-го года - четверо  или  пятеро  молодых
людей, волею  войны  и  ранений  сведенных  ненадолго  вместе.  Память  не
сохранила  имен  участников  той  встречи,  запомнилась   только   веселая
хохотушка  Валя-Валечка,  юная  блондинка  с  короткой  стрижкой,  которая
долечивалась  в  нашем  госпитале.  Она  была  ранена  месяц   назад   при
форсировании Дуная, на днях за ней должны были приехать из части, где  она
служила фельдшером в санроте. Далеко за полночь, в уже  наступившем  новом
году, мы возвращались по ночному городу в госпиталь, и Валя рассказывала о
себе, о том, что родом она из Казатина, что до воины училась в медицинском
училище, что это ее третье ранение и что, как только кончится  война,  она
пойдет в мединститут,  потому  что  в  медицине  видит  единственное  свое
призвание и не мыслит другого занятия в жизни. "А  вам  еще  служить,  как
медным котелкам", - подшучивала над нами Валя. Мы не возражали,  чувствуя,
однако, насколько все это проблематично, как для нас, так и для Вали.  Над
городом  и  ближними  холмами  лежала  новогодняя  ночь,  сыпал  реденький
пушистый снежок, было  нехолодно  и  почти  тихо.  Это  были  немногие  из
счастливых минут, пережитых мной на войне, которая под покровом новогодней
тишины продолжала готовить нам свои кровавые сюрпризы.
   Прогуливаясь по тихим улочкам Сексарда, мы почти не думали о  том,  что
происходило в ту ночь недалеко к северу, на передовой, куда  немцы  спешно
стягивали из Франции, Польши свои ударные танковые дивизии, их "тигры" уже
занимали  боевые  порядки  в   ближних   тылах,   а   гренадеры   поспешно
изготавливались для атаки с целью деблокирования Будапешта. Второго января
начались ожесточенные бои сначала возле Дуная,  а  затем  южнее,  у  озера
Балатон; неделю спустя в Вену прибыл сам  Гитлер,  который  взял  на  себя
руководство всей операцией и силами шести танковых и двух пехотных дивизий
нанес удар по обескровленным, вымотанным  непрерывными  боями  частям  4-й
гвардейской армии. Немцы прорвали фронт и вышли к Дунаю.
   Госпиталь в Сексарде был поднят по тревоге и в спешке  начал  эвакуацию
на левый берег Дуная. Транспорта для всех не хватало. На немногих  машинах
и повозках были отправлены те, кто не  мог  передвигаться  самостоятельно,
остальные своим ходом ночью в снегопад совершили марш в район Байи, где по
битому льду перешли через Дунай. Долечивались мы в Сегеде.
   Потом  для  меня  снова  потянулись  долгие  недели  упорных  боев  под
Балатоном,  немцы  долго  не  оставляли  своих  попыток  расколоть  войска
Третьего Украинского фронта и сбросить их  в  Дунай.  Один  из  их  мощных
ударов принес им успех, мы снова отступили, потеряв много  боевых  друзей,
техники и вооружения. Но все же на дворе стоял сорок  пятый  год,  перевес
сил был явно не в пользу немцев, и близка была наша победа.
   Она явилась для нас теплым солнечным днем  в  Австрийских  Альпах  близ
города Ротенмана на реке Энс, где мы встретились с союзниками.
   Этому дню предшествовали недели наступления по Венгрии, жестокие бои на
австрийской границе и в горных районах Альп. После 5 мая выдались два  дня
передышки, в течение которой наш  1245  ИпТАП  вместе  с  пехотой  готовил
новый,  казалось,  уже  последний   удар   по   упорно   сопротивляющемуся
противнику. Уже был повержен Берлин, ходили  слухи  о  скорой  капитуляции
Германии.  Но  это  там,  на  севере,  здесь  же,  в  Альпах,  перед  нами
оборонялись немецкие дивизии, которые предстояло сбить с их,  как  всегда,
укрепленных позиций.
   Атака была назначена на 19:00 7 мая, и весь день до вечера  прошел  для
меня в хлопотах по ее подготовке.  После  полудня  артиллерия  пристреляла
цели, пехота изготовилась к броску из передней траншеи. Солдаты дописывали
письма. Все понимали, что в  этом  последнем,  по  всей  вероятности,  бою
кому-то суждено будет навеки остаться в чужой  земле,  считанные  часы  не
дожив до победы. Помнится, я тоже написал своим старикам, однако отправить
письмо не успел, - меняли огневые позиции и стало не до того.
   Как и было назначено,  в  19:00  пехота  поднялась,  достигла  немецкой
траншеи,  но...  траншея  оказалась  пустой.  Немецкие  гренадеры  скрытно
покинули ее за час до нашей атаки и по всем дорогам устремились на  запад,
навстречу  беспрепятственно  наступавшей  американской  армии.  Мы  начали
преследование, а  затем  и  обгон  бесчисленных  колонн  немецкой  пехоты,
которая уже не оказывала сопротивления. Города и  поселки  горной  Австрии
встречали нас белыми флагами, простынями с балконов, цветами и радостью на
лицах исстрадавшихся австрийцев.
   На реке Энс состоялась встреча с авангардом американской армии,  мы  на
радостях выпили и проспали ночь на обочинах шоссе,  в  кузовах  и  кабинах
автомобилей. Проснувшись назавтра, торжествовали победу. Было 9 мая.
   Последнее свое письмо с войны я обнаружил потом в  полевой  сумке  и  с
наслаждением разорвал его в клочья.
   А месяц спустя, вспомнив  зиму,  Новый  год  и  госпиталь  в  Сексарде,
написал в воинскую часть Вали,  откуда  через  месяц  получил  официальный
ответ, из которого следовало, что лейтенант медслужбы Ершова  пропала  без
вести в январе 45-го года.

   1985 г.



        СТАВШЕЕ ЖИЗНЬЮ И СУДЬБОЙ

   Эта серия фильмов родилась не сразу и имеет свою предысторию, в  основе
которой  -  пятилетней  давности  призыв  А.Адамовича  к  кому-нибудь   из
"неленивых   и   любопытных"   литераторов   "отложить   на   время   свои
высокоталантливые  произведения"  и  пойти   к   бывшим   фронтовичкам   и
партизанкам с магнитофоном, чтобы записать  их  воспоминания.  И  вот  это
сделано, воспоминания записаны и по ним сняты  фильмы.  Хотя  то,  что  мы
слышим с экрана, воспоминаниями можно назвать лишь с трудом,  с  известной
натяжкой - столько в этих монологах неутихающей боли женщин, что  кажется:
все это продолжает жить в них поныне, и до сих пор жжет их немолодые  души
печалью и ненавистью. И  все-таки  это  прошлое,  наша  большая  война,  о
которой  мы  столько  уже  знаем  по  собственному  опыту,   свидетельству
литературы, кино, истории.
   Но, оказывается, знаем не все.
   Эта неполнота даже самого искушенного  знания  о  войне  обнаруживается
сразу, с первых же кадров первого фильма В.Дашука и С.Алексиевич,  который
выходит на экраны страны под общим названием "У войны  не  женское  лицо".
Хотя вряд ли обличье войны можно назвать и мужским, но уж действительно не
женским: столько в нем бесчеловечного и  жестокого,  свойственного  скорее
животному  миру,  нежели  человеческому   обществу.   Но   такой   поворот
основательно отработанной  темы  в  нашем  искусстве  мы  видим,  пожалуй,
впервые, и мы благодарны создателям фильма за еще одну правдивую  страницу
из великой правды о минувшей войне.
   Виктор Дашук, приступая к работе над данной серией, уже  имел  солидный
опыт такого рода, приобретенный им при создании совместно  с  А.Адамовичем
сериала "Женщины из убитой деревни". Работа же над этой серией началась со
знакомства с огромным материалом Светланы Алексиевич, потратившей годы  на
розыск и запись рассказов сотен женщин, участниц прошлой войны и создавшей
книгу об их  трудном,  но  и  героическом  прошлом.  Разумеется,  то,  чем
воспользовался В.Дашук, только маленькая крупица из ее собрания,  но  и  в
этой  крупице,  как  в  капле  воды  отражается  океан,  отразился   океан
человеческого горя, мужества и героизма.
   Именно героизма прежде всего, ибо как еще можно  назвать  все  то,  что
пережила  на  фронте  хотя  бы  одна  из  героинь  фильма,   санинструктор
стрелкового батальона Ольга Омельченко, спасавшая  на  поле  боя  раненых,
порой мокрая от чужой крови, терявшая силы от каторжной неженской  работы,
случалось,  зубами   перегрызавшая   мякоть   перебитой   руки   раненого,
принимавшая участие в расстреле осужденных за трусость в  бою.  Это  ей  с
осуждением и тревогой впоследствии скажет майор, командир батальона:  "Как
ты  будешь  жить  после  войны,  Омельченко?"  Невеселые  эти  слова  были
восприняты Ольгой с недоумением, но потом, после войны,  действительно  не
раз приходили  на  ум  бывшей  фронтовичке,  послевоенная  судьба  которой
оказалась ненамного ласковее ее фронтового прошлого.
   Чем, как не высоким мужеством, исполнена другая судьба другой девушки -
зенитчицы Вали Чудаевой, получившей в бою тяжелое ранение  и  отморозившей
ноги в снежном сугробе, куда она была отброшена взрывом. Но она  по  своей
доброй  воле  избрала  для  себя  такую  участь,  и,  когда  в  госпитале,
оказавшись перед необходимостью ампутации ног, пыталась покончить с собой,
ее спасли доброта пожилой нянечки и мастерство молодого капитана-хирурга.
   Действительно, доброта однозначна и самоценна, но нигде  ее  надобность
не   обнаруживается   с    такой    необходимостью,    как    на    войне.
Девушка-санинструктор в  пехоте  была  и  спасительницей  раненых,  кровью
истекавших на поле боя, и их  утешительницей  в  последние  минуты  жизни.
"Когда человек умирает и ты не можешь ему помочь, ты целуешь его, гладишь,
ласкаешь - прощаешься с ним. Все это тяжело, это  очень  тяжело,  и  таких
много было, и эти лица у меня вот и сейчас в памяти... Почему-то вот  годы
прошли, а хоть бы кого забыть..." - говорит санинструктор Тамара Умнягина,
и в этом тоже проявление самой милосердной женской доброты  и  неувядающей
женской памяти на  войне  в  ее  конкретных  подробностях,  ее  не  всегда
лицеприятных деталях - ее правды.
   Каждый волнующий рассказ  в  фильме  дополняется  следующим,  не  менее
будоражащим наше сознание, неизменно расширяя  наше  представление  о  той
роли, которую сыграли в войне призванные на нее  восемьсот  тысяч  женщин.
Роль эта многосложна и многозначительна и  до  конца  еще  не  исследована
нашим искусством, создавшим ряд героических образов девушек на фронте и  в
немецком  тылу,  преимущественно  принадлежащих  к  "престижным"   военным
специальностям  -  снайперов,  летчиц,  разведчиц.  А   вот   перед   нами
свидетельство   представительницы   иной   специальности   -    записанный
С.Алексиевич рассказ прачки банно-прачечного отряда Марии Дедко:  "Стирала
белье. Через всю войну стирала... Белья привезут... Халаты белые.  Ну  эти
маскировочные, а они в крови, не белые, а красные. Гимнастерка без  рукава
и дыра во всю грудь. Слезами отмываешь и слезами полощешь..."
   Женщины помнят все или почти все и, что особенно важно,  по  прошествии
лет умеют рассказать  (как  о  трудном,  трагическом,  так  и  о  светлом,
хорошем) с подкупающей простотой и искренностью. На войне наряду с кровью,
боями, страхом и ненавистью уживались  и  светлые  чувства.  Любовь  между
молодыми людьми и там не была исключением, правда, там она  в  большинстве
случаев имела трагический финал. В этом смысле  запоминается  рассказ  все
той же Ольги  Омельченко,  отдавшей  свою  кровь  незнакомому  лейтенанту,
который после выздоровления отыскал ее в госпитале  и  вызвал  в  девичьей
душе светлое чувство любви. Ольга, как только было возможно, берегла  его,
это свое первое чувство, пронеся его через многие бои и невзгоды вплоть до
того осеннего дня, когда на освобожденной  Сумщине  среди  свежезакопанных
могил с дощатыми столбиками увидела и табличку с именем  своего  любимого.
Светлую грусть вызывает в душе зрителя этот невеселый  рассказ,  и  полная
этой грусти мелодия известных романсов ненавязчиво  звучит  на  протяжении
всего фильма.
   Но в фильме В.Дашука и  С.Алексиевич  не  только  война.  Вся  образная
структура   серии   выстроена   так,   что   военно-документальные   кадры
перемежаются современными,  рассказ  мастерски  сочетается  с  показом.  В
нарочито замедленной съемке мы имеем возможность разглядеть  лица,  жесты,
движения людей на поле боя, перевязку в  воронке,  друзей,  прощающихся  с
убитым на краю могилы, и радостные рукопожатия  командира,  уезжающего  на
передовую из медсанбата. Героини  фильма  не  только  вспоминают  о  своей
трудной участи, но и рассуждают о жизни, людях,  о  современной  молодежи,
счастье и благополучие которой во многом определила наша победа в минувшей
войне. Неоднозначно это отношение к послевоенному поколению, оно  несет  с
собой ряд  непростых  проблем,  над  разрешением  которых  так  или  иначе
приходится думать многим. В книге С.Алексиевич есть запись беседы с бывшим
врачом медсанбата Лидией Соколовой, много  пережившей  на  фронте  в  годы
войны. На вопрос журналистки, рассказывала ли она  о  войне  своим  детям,
Лидия Константиновна отвечает отрицательно.
   - Мы жалели своих детей. Наши  дети  выросли,  ничего  не  зная  о  тех
ужасах, которые нам пришлось пережить.
   Наверное, можно понять  женщину-мать,  всячески  оберегающую  детей  от
невзгод жизни, но вряд ли можно считать ее принцип правильным. Да в  конце
разговора она и сама признает, что дети должны  воспитываться  на  примере
родителей, судьбе  того  поколения,  которое  пережило  войну  и  которого
становится все меньше.
   И это несомненно.
   Этой же благородной цели служит  многотрудная  и  многозаботная  работа
молодой журналистки С.Алексиевич по сбору и записи  женских  свидетельств,
которая еще  не  закончена  и  продолжается,  и  фильм,  прекрасно  снятый
признанным мастером-кинодокументалистом В.Дашуком.
   Кроме всего прочего, в их  деле  мне  видится  красноречивый  ответ  на
вопрос, часто задаваемый молодыми авторами: как следует писать о войне  по
молодости лет не участвовавшим в ней? Хочется ответить  им;  прежде  всего
вот так, как написала Светлана Алексиевич и  снял  Виктор  Дашук:  честно,
правдиво, без недомолвок и отсебятины, с уважением к делу и  слову  людей,
для которых прошлая война была их трудной жизнью и навсегда стала судьбой.

   1983 г.



        ВСЕ, ЧТО МЫ МОЖЕМ

   В последнее время все чаще проводятся крупные культурные мероприятия  -
центральные и региональные, - которые дают  возможность  их  участникам  и
всей  культурной  общественности  вести  деловой   разговор   на   равных,
взаимообогащаясь,  учась  и  уча,  но  не  поучая.  Я   думаю,   что   эта
замечательная тенденция будет развиваться и совершенствоваться.
   Да, конечно, слово писателя - огромная  сила,  это  стало  известно  не
сегодня и не вчера  даже.  Классическая  литература  каждого  из  развитых
народов, и,  может  быть,  русская  классика  в  первую  очередь,  явилась
генератором высокой духовности, которая дала силу народам выстоять в  годы
труднейших исторических испытаний, сохранить язык, культуру,  нравственное
здоровье поколений. А ведь многие классики  вряд  ли  сознательно  ставили
перед собой столь грандиозные  и  так  далеко  отстоящие  цели.  При  всем
даровании (которое, кстати, многие из них  расценивали  весьма  сдержанно)
они больше заботились о современности, задачах злободневных и близких.
   Как  же  им  удалось  создать  действительно   бесценную   сокровищницу
духовности, способную влиять на  народное  сознание  спустя  многие  годы,
десятилетия и даже века? Я думаю,  прежде  всего  потому,  что  их  сердца
исходили непрестанной  болью  за  судьбы  своего  народа  и  человека  как
такового.  Да,  они  понимали   прекрасно,   что   человек   несовершенен,
"греховен",  как  говаривали  в  старину,   что   народ   достоин   лучшей
исторической   участи,   что   общественное   устройство    нуждается    в
реконструкции, может быть, в революционной переделке. Но они  не  поучали,
ничего не навязывали, редко "призывали". Они показывали  человечеству  его
собственный лик, оставляя ему,  человечеству,  решать,  как  быть  дальше.
Поскольку по своему духовному складу они были гуманистами,  людьми,  кроме
таланта наделенными еще и кристальной  человеческой  совестью,  их  словам
внимали современники, так же как спустя годы и  столетия,  внимали  и  мы,
живущие в совершенно другое  время,  в  другом  социальном,  политическом,
нравственном климате, в эпоху НТР.
   Да, действительно, в эпоху НТР, с результатами которой мы  сталкиваемся
ежедневно, плоды которой тоже пожинаем ежедневно, уже не составляет  труда
представить себе, какие  из  этих  плодов  предстоит  пожать  в  обозримом
будущем,  потому  что  при  всем   всеохватном   разнообразии   НТР   одна
обособленная  ветвь  ее  развивается  довольно   определенно.   От   всего
человечества  требуются  гигантские  усилия  регламентировать  ее  в  этом
развитии, если  уж  нельзя  удержать  или  остановить,  иначе  эта  лавина
угрожает сделаться неуправляемой. В таком случае нетрудно представить себе
финальный  аккорд  этого  низвержения  в  пропасть,  где  в  виде   некоей
неопределенной туманности на  месте  Планеты  Людей  могут  упокоиться  их
иллюзии, их метания и терзания, все низменное и высокое, чем обладали  они
в преизбытке.
   Так что же можем мы, литераторы, мастера  слова,  гуманисты,  избравшие
методом   своего   творчества   самый   передовой   и   испытанный   метод
социалистического реализма?
   Разумеется, можно много говорить на  данную  тему  в  прекрасном  Баку,
Минске, Москве или благословенной Софии, можно даже сказать, что  все  это
стало  делом  привычным,  как  привычны  наши  выступления  и   резолюции,
составленные из очень знакомых, давно обкатанных слов. Следует заметить  -
очень хороших и правильных слов, но, по-видимому, недостаточных перед  той
угрозой,  с  которой  столкнулось  человечество.  Очевидно,  нужны   новые
действенные меры, может быть, новые слова, а главное - новые идеи.
   Но писатели редко создают оригинальные идеи, даже и классики  не  очень
охотно искушались по этой части. А если и  искушались  проповедовать,  как
великий Лев Николаевич, то их не очень-то слушали при жизни,  да  и  нынче
тоже, расценивая эту проповедь как ошибку, каприз, завихрение  старческого
ума.
   Так что же мы можем?
   Мы можем то, что мы умеем: писать. Все мы живем в свое время,  и  худое
ли оно, хорошее ли - для нас другого не будет. И мы должны выполнить наше,
как бы сказали в старину, "божеское предначертание" - оставить после  себя
свидетельство об этом времени. Может быть, кое-что  из  сотворенного  нами
пригодится если не сейчас, то когда-либо в будущем. А если не  пригодится,
что ж,  мы  не  посетуем,  вспомним,  сколько  из  созданного  до  нас  не
пригодилось, забыто, а ведь и в прошлом в литературе были не одни бездари.
Главное, я думаю, мы должны делать свое дело честно и как можно лучше. Без
спешки. Без лести и лукавства. Без желания  потрафить  во  что  бы  то  ни
стало. Мы должны помнить, чем заканчивались самые  изощренные  попытки  на
этот счет.
   Но, скажете вы, зачем все это перед лицом того, что витает  над  миром?
Не будет ли это простой тратой времени  и  усилий,  когда...  Может  быть,
будет. А может, и нет. Где тот мудрец, который с достаточной  уверенностью
ответит на это? Мы знаем, сколь туманно прошлое каждого народа,  можно  ли
угадать наше будущее?.. С совершеннейшей определенностью ясно лишь то, что
страна переживает сейчас, может быть,  самый  благополучный  период  своей
истории - без голода, эпидемий, войн, с неотвратимой регулярностью  каждые
четверть века сотрясавших  страны  Европы;  уровень  культурного  развития
народных масс не имеет себе равного в прошлом...
   Тем более, или несмотря на  все,  мы  должны  трудиться  каждодневно  и
еженощно, летом и зимой - каждый год из отпущенных нам  в  жизни.  И  даже
если бы шанс избежать катастрофы был  бы  равен  одному  из  тысячи,  наши
усилия  окупились  бы  сторицей.  Мы  свидетели   времени   и   генераторы
духовности, которая единственно еще вселяет надежды. Наше же молчание  или
небрежение   в   нашем   деле   обернулось   бы   не   чем   другим,   как
лжесвидетельством, кощунственным вообще и  преступно  кощунственным  перед
лицом угрожающей всем опасности.
   И тут мне хотелось бы сказать еще об одном. Конечно, у нашей литературы
еще немало различных, порой действительно трудноразрешимых  проблем,  как,
например, проблема художественного  перевода,  о  которой  было  высказано
немало  точных  и  верных  суждений  в  докладе  Г.А.Алиева,  в  содокладе
Ю.Суровцева и выступлении С.Баруздина. Есть и другие проблемы. Но не  надо
создавать псевдопроблем, чтобы затем призывать литературную общественность
бороться  с  ними.  Горький  и  Маяковский  находятся  на   такой   высоте
всенародного и мирового признания, что, по моему убеждению,  не  нуждаются
ни в какой  защите,  тем  более  за  счет  других  выдающихся  имен  нашей
литературы.
   Вся страна ныне отмечает 100-летний юбилей  серебряной  звезды  русской
поэзии  А.Блока,  -  как  можно  говорить,  что   ему   воздается   больше
заслуженного? Что же касается Ахматовой, Цветаевой и Булгакова, то  ничего
нет страшного, если мы после их смерти воздаем им то, что они заслужили, -
печатаем их.
   Ну а конференции, подобные нашей?
   Как я уже сказал вначале, они, несомненно, благо.  Они  благо  хотя  бы
потому, что предполагают в первую очередь ни с чем  не  сравнимое  счастье
общения единомышленников - писателей и наших читателей. Все-таки мы  живем
в одной - худой ли, хорошей ли - нашей родной деревеньке, название которой
Земля. И пока она еще вертится,  это  же  замечательно  -  на  исходе  дня
собраться на одной из завалинок и порассуждать  о  жизни.  Даже  если  эти
рассуждения сугубо деловые и не очень веселые.
   Ну а если они вселяют надежду, то тем более это замечательно.

   1981 г.



        ПОД КИРОВОГРАДОМ

   Очень это непросто - писать о пережитом, тем  более  о  давнем  военном
прошлом. И не потому, что многое выпадает из памяти -  память  фронтовиков
как раз цепко удерживает все, что касается  пережитого  в  годы  войны,  -
трудности же здесь несколько  иного  рода.  Как  я  теперь  думаю,  они  в
эмоциональном отношении к  тому,  что  когда-то  было  проблемой  жизни  и
смерти, а ныне, по прошествии лет, отдалилось настолько, что стало  чем-то
почти ирреальным, из области снов, привидений. Иных  в  этом  отношении  к
пережитому в годы войны тянет на юмор, на поиски забавного или,  на  худой
конец, увлекательного по сюжету и его извилистым прихотям. Мне же все  это
по-прежнему видится в кровавом,  заторможенно-невразумительном  тумане,  -
как оно и отразилось тогда в нашем горячечном сознании, изнуренном  боями,
опасностью, предельным физическим напряжением и бессонницей.
   1944 год начался для меня (как,  впрочем,  и  закончился)  в  отчаянной
борьбе с немецкими танками, одним, а затем и вторым  ранениями,  радостями
многих  больших  и  малых  побед,  а  также  и  горечью  неудач,  зачастую
трагических  для  солдата  переднего  края  -  наверное,  всем  комплексом
переживаний, присущим любому фронтовику-окопнику.
   Самое начало года, первые дни января, выдалось вполне успешным  и  даже
весьма  обнадеживающим.  Войска  Второго  Украинского  фронта  перешли   в
наступление  под  Кировоградом.  Танкисты  генерала  Ротмистрова  прорвали
немецкую оборону, и наша дивизия  в  числе  других  стрелковых  соединений
фронта легко и  без  потерь  вошла  в  этот  прорыв.  Нашей  задачей  было
расширять прорыв, следуя за танками, обеспечивать фланги. Наступали  мы  в
основном ночью, когда над заснеженной степью спускались прозрачные  зимние
сумерки; до вечера же вели огневой  бой  с  немцами,  пережидая  бомбежки,
которые следовали одна за другой почти от восхода солнца. Вечером батальон
сворачивался в походные колонны и вдоль немецкой  обороны,  между  очагами
вражеского  сопротивления  протискивался  за  танками  на  запад,   однако
отставая  от  них,  что  составляло  тогда  немалую  заботу  командования,
непрестанно торопившего нас. Это же обстоятельство послужило, по-видимому,
причиной того, что высланная вперед  разведка  недосмотрела,  прозевала  в
степи довольно крупное сосредоточение немецких танков, всей  мощью  своего
огня неожиданно ударивших из зарослей кукурузы по нашей походной колонне.
   Батальон рассыпался по снежной степи,  многие  были  сражены  на  узкой
полевой дороге, другие побежали к черневшим в отдалении скирдам. Тотчас за
трассирующим шквалом пулеметного огня взревели моторами танки, и  на  поле
высыпали немецкие автоматчики. Упав в рыхлый снег, я выпустил по ним  свой
диск и, когда стал перезаряжать автомат, обнаружил, что  остался  почти  в
одиночестве на этой стороне дороги. Боец, лежавший несколько впереди,  уже
не двигался, другие  же  ушли  далеко  назад,  за  дорогу,  и  перебежками
старались добраться до скирд, представлявших здесь  некоторое  убежище.  Я
попытался вскочить, но сверкающий огневой шквал вынудил меня упасть снова.
Танки были совсем близко, в громыхании боя  послышались  выкрики  немецких
автоматчиков: "Рус, сдавайся!" Перезарядив автомат,  я  все-таки  вскочил,
потому как малейшее промедление  грозило  теперь  обернуться  худшим,  чем
гибель. Несколько десятков метров я передвигался бросками  -  пригнувшись,
делал 5-6 широких шагов в густом сверкании трасс, падал и тотчас вскакивал
снова. Мне надо было оторваться от немцев и догнать своих. В отдалении уже
слышались заглушаемые  боем  крики  и  ругань  моего  ротного,  лейтенанта
Миргорода,  отчаянно  пытавшегося  остановить   бегущих   и   организовать
сопротивление. Но была ночь, и  хотя  на  снегу  четко  различался  каждый
силуэт бойца, лиц бегущих разобрать было невозможно. Я почти  уже  добежал
до него, как вдруг сильный удар по ноге выше щиколотки опрокинул  меня  на
снег. Сапог стал быстро наливаться кровью, и первой моей мыслью  было:  не
перебита ли кость? Если кость  перебита,  то,  разумеется,  все  для  меня
окончилось. Но танки уже приблизились, один через мою  голову  строчил  из
пулемета по бегущим к скирдам, и  я  тоже  вскочил.  К  счастью,  нога  не
подломилась, значит, кость цела (потом обнаружилось, что пуля отколола  от
голенной кости узкий обломок, в течение трех месяцев задержавший  меня  на
госпитальной койке).  Выпустив  автомат,  я  отстегнул  от  ремня  тяжелую
противотанковую гранату кумулятивного действия и размахнулся.  Однако  мой
бросок не достиг цели, кумулятивная не взорвалась (возможно, я не добросил
или промахнулся), и танк, круто повернув в мою  сторону,  поддал  газу.  В
клубах поднятого гусеницами снега он озверело ринулся на меня. В последний
момент я едва успел отбросить в сторону ноги, как  он  прогромыхал  рядом,
обдав меня снежным крошевом и траками вмяв в снег полы моей  простреленной
шинели. Сквозь  поднятый  им  снежный  вихрь  я,  однако,  успел  ухватить
взглядом взметнувшуюся впереди фигуру Миргорода, его взмах руки, и  тотчас
мощный взрыв пахнул мне в лицо, сбив на  снег  шапку.  Тяжело  качнувшись,
танк остановился, на его броню из башни вывалились два человека в  черном.
Тут уж я ударил по ним из автомата,  и  они  скатились  на  землю.  Однако
больше мой автомат не стрелял: может, заело в диске или кончились патроны,
мне недосуг было разбирать в том,  -  танки  уже  расстреливали  из  пушек
скирды, туда же устремились немецкие автоматчики. Сзади за  ними  на  всем
протяжении до кукурузы темнели распластанные  тела  убитых,  некоторые  из
раненых  пытались  ползти.   Из   недалекого   провала   свежей   воронки,
пригнувшись, ко мне подбежал боец нашей роты, он  был  ранен  в  плечо,  и
правая рука его плетью  волочилась  по  развороченному  гусеницами  снегу.
Солдат плакал, матерился,  но  он  помог  мне  выбраться  с  того  поля  в
засыпанные снегом  заросли  подсолнуха,  с  трудом  преодолев  которые  мы
очутились на едва приметной полевой дорожке. Здесь нас догнала повозка, на
которой  лежали  двое  раненых,  и  девушка-санинструктор   с   повозочным
встревоженно вслушивались в грохот  близкого  боя.  Стащив  с  ее  помощью
простреленный сапог, я вылил из него кровь. И девушка  впервые  перевязала
мою ногу. К полуночи мы были уже в селе, где  возле  церкви  в  просторном
поповском доме расположилась санчасть какой-то стрелковой дивизии.
   В доме этой санчасти мне пришлось  пережить  ночь,  события  которой  с
достаточной подробностью описаны на страницах одной из  моих  повестей,  а
наутро всех его обитателей подняла отчаянная стрельба на  околице  -  село
атаковали  немецкие  танки.  Обороны  здесь  никакой  не  было,   в   селе
располагались тыловые службы, санподразделения,  и  вскоре  все,  кто  был
способен к передвижению, бросились по балке в село по соседству.
   Но что было делать раненым?
   В последний момент, когда почти все наши покинули  село,  я  выполз  из
санчасти на улицу с  единственной  подобранной  во  дворе  противотанковой
гранатой, намереваясь погибнуть недаром. Несколько минут, лежа  в  канаве,
ждал  появления  танков,  которые  тем  временем  уже  вошли  в   село   и
расстреливали последних его  защитников,  как  вдруг  из-за  угла  побитой
осколками мазанки выскочила пароконная повозка  с  седоками.  Закричав,  я
замахнулся  гранатой,  охваченный  внезапным  намерением   задержать   мой
ускользающий шанс, и повозка остановилась в полусотне шагов на улице.
   Эта повозка вывезла меня из  села,  сзади  по  нас  торопливо  стреляли
танки, уже появившиеся у  окраинных  хат,  за  греблей.  Тяжелые  болванки
угрожающе фуркали над головами, но нам повезло: мы выскочили из-под огня и
на пригорке  у  соседнего  села  были  решительно  остановлены  незнакомым
офицером в полушубке, который собирал всех, укладывая  в  боевой  порядок.
Пришлось и мне залечь в цепь, хотя, кроме  пистолета  и  гранаты,  у  меня
ничего больше не  было.  Но  в  нашем  положении  противотанковая  граната
все-таки чего-то стоила.
   Нас набралось здесь человек сорок. Второпях мы вырыли  в  рыхлом  снегу
неглубокие ямки и залегли. Очень скоро из балки появились танки,  их  было
одиннадцать, при виде нашей цепи они замедлили ход, а затем и остановились
вовсе. Эта их остановка сначала обрадовала, а затем и озадачила нас: лучше
бы они нас атаковали,  мы  бы  тогда  попытались  отбиться  гранатами.  На
расстоянии же они были для нас неуязвимы, зато вполне уязвимы для них были
мы. Не раз мне на фронте приходилось  переживать  подобную  ситуацию.  Так
было и потом, в конце 44-го  при  втором  моем  ранении  под  Балатоном  в
Венгрии, когда танки с близкого расстояния буквально  за  несколько  минут
выбили залегший на мерзлой земле батальон. Снарядов они не жалели, времени
у них было в достатке, впрочем, как и сноровки тоже.
   Они расстреливали нас, методически,  аккуратно  посылая  по  снаряду  в
каждого бойца, и спустя четверть часа вместо нашей цепи  на  снегу  чернел
ряд  кровавых  разрывов  с  разметанными  вокруг  комьями  мерзлой  земли.
Уцелевшие, почти все  раненые,  скатились  по  обратному  склону  в  село,
невесть на что надеясь и невесть что полагая. Но все-таки, как  оказалось,
мы задержали их, пусть и  ненадолго,  но  за  это  время  на  улицах  села
появился десяток наших тридцатьчетверок, по-видимому, срочно переброшенных
сюда с другого участка фронта. Они вышли  на  сельскую  окраину,  и  между
танками завязалась огневая дуэль, которая продлилась до вечера.  Две  наши
тридцатьчетверки сгорели в вишеннике на отшибе, но горели и немецкие танки
- за бугром в погожее небо долго валили черные  клубы  дыма.  Вдобавок  ко
всему под вечер налетели "мессершмитты" и принялись нещадно бомбить  село,
от разрывов их бомб разваливались глиняные мазанки, разлетались  плетни  и
сараи. Мы с  несколькими  ранеными  сунулись  в  какой-то  погреб,  где  и
просидели до ночи. Но в наступивших сумерках наши  тридцатьчетверки  стали
покидать свои позиции за селом, и чумазый капитан-танкист объявил, что они
уходят. Раненых, если те пожелают, могут взять на броню.  Ночью  село,  по
всей вероятности, будет занято немцами.
   Мы торопливо взобрались на броню, человек по шесть на машину, вцепились
в железные поручни. Тяжелораненых устроили посередине.  Сначала  нам  было
тепло и  удобно,  следовало  только  держаться  покрепче.  Но  едва  танки
тронулись, снова налетели немецкие самолеты, началась ожесточенная  ночная
бомбежка. Некоторое время танки двигались, не обращая на нее внимания,  то
и дело пошатываясь в стороны от близких разрывов, которые грохотали справа
и слева, спереди и сзади, обрушивая на нас пласты снега  и  комья  мерзлой
земли, высекая осколками искры из брони. Но, после того как одна из  машин
взорвалась и из нее никто не выбрался, танкисты при первых  разрывах  бомб
стали останавливать машины и разбегаться в  стороны  от  дороги.  Раненые,
способные к передвижению, тоже соскакивали с брони, на которой  оставались
лишь  те,  кто  не  мог  слезть  и  особенно  взобраться  на  нее   после.
Притиснувшись к башне и сжавшись в болезненный ком, я  переждал  на  танке
четыре или пять таких бомбежек, опасаясь лишь  одного  -  быть  сброшенным
взрывом на снег. Но вот танки въехали в какое-то  большое  село,  и  после
непродолжительной стоянки капитан скомандовал слезть всем  -  на  рассвете
танки пойдут в атаку.
   Что ж, пришлось слезть. Село горело после  недавней  бомбежки,  которой
была  свеже  и  жестоко  обезображена  улица.  Какой-то  боец  помог   мне
доковылять до  более-менее  сохранившейся  мазанки,  и,  войдя  в  нее,  я
свалился на кровать в углу. Здесь  уже  кто-то  лежал,  наверное  раненый,
солома в кровати показалась мне мокрой, но только я прилег на краешке, как
сразу же и уснул, словно провалился в забытьи.
   Как и все эти суматошные дни, пробуждение наступило от сильной стрельбы
на околице, и я вскинул голову. Брезжил первый рассвет,  из  проредившейся
темноты проступали убогие пожитки этой покинутой хатенки:  стол,  кровать,
опрокинутая скамья на полу. Мой сосед не обнаруживал признаков жизни, и  я
толкнул его локтем, тут же, однако, испугавшись - рядом  лежал  человек  в
сизой немецкой шинели с двумя офицерскими знаками  на  узком,  отороченном
галуном погоне. Под ним в соломе стояла лужа крови, испачкавшей полы  моей
шинели. Немец был мертв. Тем  временем  стрельба  приблизилась:  несколько
пуль ударило в стену, от которой на кровать  брызнуло  сухой  штукатуркой.
Поняв, что поблизости завязывается что-то скверное, я сполз  с  кровати  и
доковылял до дверей. В сенях было темно, в углу возле  входной  двери  был
сколочен сусек, полный картошки, и я  вытянулся  на  нем,  изготовив  свой
пистолет.
   Бой в селе разгорелся с новой силой. Послышались крики, кто-то пробежал
по улице. Вскоре там раздались гранатные разрывы - скверный признак  того,
что немцы ворвались в село. Сквозь щель в дверях  мне  виден  был  залитый
взошедшим солнцем заснеженный двор - началось  ядреное  морозное  утро.  В
свете этого утра за стеною мелькнула тень, послышалось усталое дыхание,  и
дверь передо мною резко распахнулась. В ее проеме  возникло  молодое  лицо
человека в немецкой каске с биноклем  на  груди.  Одной  рукой  он  открыл
дверь, а в другой держал автомат. Нас разделяли каких-нибудь три метра,  я
был готов, мой пистолет был направлен  в  середину  его  груди,  и  я  мог
выстрелить тотчас же. Немцу же  для  очереди  предстояло  бросить  дверную
ручку и другой рукой подхватить автомат. Но я промедлил секунду, а  немец,
отсутствующе взглянув на меня, выпустил дверь и побежал дальше, туда,  где
слышались немецкая речь, крики и топот сапог. Так  я  подарил  ему  жизнь,
впрочем, как и он мне тоже. А скорее обоим нам  подарило  жизнь  солнечное
утро, наверное, не давшее ему ничего увидеть в темном закутке. Я  запахнул
дверь и с пистолетом в  руке  стал  терпеливо  дожидаться  развязки  этого
суматошного боя.
   К полудню развязка все-таки наступила. Наша  пехота  выбила  немцев  из
села и продвинулась дальше. Я  выполз  на  улицу,  кто-то  из  пробегавших
бойцов показал, где искать их полковую санчасть. Когда мы с одним  раненым
техником-лейтенантом добрались до нее, снова налетели "юнкерсы" и обрушили
на село контейнеры мелких осколочных бомб. Снова  все  заполыхало  кругом,
задымило,  загрохотало.  Девушка  -  лейтенант  медслужбы,  съежившись  от
близких разрывов, на полу санчасти торопливо заполняла на раненых карточки
передового района - перевязывать  раны  уже  не  было  возможности.  Когда
очередь дошла до меня, записав звание и фамилию, спросила номер  полка  и,
услышав в ответ незнакомые наименования, удивилась.
   - Это не нашей части.
   - Где он ее найдет теперь, эту свою часть? - сказал техник-лейтенант.
   - А это не мое дело.
   Без  карточки  передового  района  эвакуироваться  в   госпиталь   было
невозможно, и я приуныл. Но  тут  "юнкерсы"  сыпанули  на  село  очередную
партию бомб, из хаты разом выскочили все  окна,  и  девушка,  смягчившись,
бросила мне карточку.
   Так, в общем, закончилась для меня эта не слишком выдающаяся  эпопея  -
обычная солдатская история, несколько  дней  войны  со  смертями,  кровью,
успехами и, как сказали бы теперь, досадными срывами. Тому, кто воевал  на
переднем крае, особенно в пехоте, не раз приходилось переживать  подобное.
Иным доставалось и больше.
   В январских боях под Кировоградом остался почти весь  наш  батальон,  а
может, и весь полк даже. Хоронили погибших не скоро, когда фронт откатился
к Бугу и степь освободилась от снега. Жители  окрестных  сел  собрали  там
пролежавшие зиму тела наших бойцов и свезли в братскую могилу в Северинке.
Наверное, там же подобрали и мою полевую сумку с некоторыми бумагами.  Это
дало основание предположить, что ее хозяин тоже остался поблизости. В  той
же братской могиле оказался и мой командир роты  лейтенант  Миргород,  имя
которого носит теперь пионерская дружина местной школы.  Недалеко  от  тех
мест  похоронен  командир  нашего  батальона  капитан  Смирнов,  ненамного
переживший своего командира  роты,  по  соседству  с  ними  покоится  прах
командира полка майора Казаряна, скончавшегося от ран в медсанбате.
   Неискушенному в войне, тем более молодому человеку,  может  показаться,
что  наши  разрозненные  усилия  были  бесцельными,  а  наше  малоуспешное
сопротивление немецким танкам бессмысленным. Но это не так. Пока  раненые,
а также лишенные противотанковых средств и должной организованности  бойцы
тыловых служб вели спорадические бои  с  немецкими  танками,  сковывая  их
маневр  и  отвлекая  на  флангах,  ударная  группировка  наших  войск  под
командованием генерала Ротмистрова упорно  окружала  Кировоград,  в  итоге
принудив немцев к отходу.
   Тогда нам все это казалось по-разному, но  теперь  видится  все  яснее:
наши жертвы были не напрасны, каждая капля крови, пролитой  на  поле  боя,
так или иначе приближала нашу победу, потому  что  в  той  войне  и  нашем
ожесточенном единоборстве перевешивала лишь  чаша,  до  краев  наполненная
человеческой кровью. Миллионы человеческих  жизней  -  красноречивое  тому
свидетельство. Может быть,  именно  поэтому  на  нашей  стороне  оказалась
победа, значение которой непреходяще для человечества.

   1985 г.



        БОЛГАРИЯ - БЕЛОРУССИЯ

   Благословенная страна Болгария с  ее  замечательным  по  своей  доброте
народом впервые явилась в мою судьбу в предпоследний год Великой войны,  и
в ту драматическую пору для солдатского сердца  не  было  милее  уголка  в
Европе. В памятный сентябрь сорок  четвертого  мы  навеки  разломали  хлеб
самой искренней дружбы и  увидели,  какую  бездну  добра  вмещает  в  себе
благородное сердце болгарина. Конечно,  нетрудно  догадаться,  откуда  эта
щедрость на дружбу - она в драматизме исторического прошлого народа,  и  в
этом смысле мы не можем не заметить  поразительную  общность  исторических
судеб болгар и белорусов.  Все  тяжелейшие  испытания,  выпавшие  на  долю
болгарского народа, близки и понятны белорусам, тоже полной чашей испившим
на  своем  веку  и  многовековой  гнет,  и  национальное  истребление,   и
нравственное и духовное закрепощение. Надо ли говорить, как это объединяет
и сплачивает.
   Если коснуться литературных связей, то в последнее время они так крепки
и многообразны, как никогда прежде. Первооткрывателями в этом деле явились
два болгарских литератора Найден и Георгий Вылчевы, многое  сделавшие  для
популяризации белорусского художественного слова в Болгарии, а  также  наш
замечательный белорусский  поэт,  нынешний  руководитель  Союза  писателей
республики Нил Гилевич, Болгария для которого стала второй  благословенной
родиной. Именно этим писателям  принадлежат  первые  переводы  с  братских
литератур и первые строки о братских  народах.  С  тех  пор  прошло  почти
четверть века, и  теперь  десятки  белорусских  литераторов  переводят  на
родной язык болгарское слово, а десятки болгар отвечают им тем же. Широкую
популярность в Белоруссии приобрели переводы с болгарского В.Никифоровича,
В.Анискевича, В.Кулешовой.
   Недавно  в  Минске  вышла  отдельной  книгой  "Белорусская   поэма"   -
произведение, написанное по-болгарски и переведенное на белорусский  язык.
Для меня лично она очень дорога, эта полная мудрой скорби  поэма,  и  тому
много причин. Во-первых, она о моем родном крае - Ушаччине, славном  своим
партизанским прошлым, во-вторых, строй ее поэтических чувств необыкновенно
близок и понятен каждому из белорусов, в-третьих, ее создал  замечательный
болгарский поэт и мой друг Стефан Паптонев, а перевел на родной язык  один
из самых талантливых мастеров нашей поэзии и мой белорусский друг -  Рыгор
Бородулин. Надо ли говорить, какой это  прекрасный  взнос  в  и  без  того
никогда не скудевшую копилку нашей благородной дружбы.
   Пусть же она не померкнет в веках!

   1981 г.



        ЗНАТЬ ТО, О ЧЕМ ПИШЕШЬ...

   Художественное  осмысление  сущности  народной   жизни   во   всем   ее
неповторяющемся   разнообразии    и    составляет,    по-моему,    главную
художественную задачу искусства социалистического реализма. При этом,  мне
кажется,  следует  исходить  из  обязательности  признания  именно   факта
неповторяющегося разнообразия жизни, в  которой  в  каждый  данный  момент
происходит непрекращающееся  взаимодействие  различного  рода  характеров,
воплотить которые в литературе может лишь образ. Но очень непросто  это  -
посредством  одного  выразить   другое,   да   еще   с   необходимой   для
реалистического искусства глубиной и точностью. Для  этого  мало  обладать
литературным талантом - надо еще очень многое знать, глубоко чувствовать и
верно разбираться зачастую в  запутанных  жизненных  связях,  процессах  и
явлениях.
   Существует парадоксальное на первый  взгляд  мнение,  будто  для  того,
чтобы верно выразить  дух  времени,  нужно  отойти  от  этого  времени  на
расстояние, так как с  расстояния  все  видится  четче.  И  действительно,
всякая современность трудноуловима для  типизации.  Гораздо  податливее  и
послушнее время ушедшее,  с  его  устоявшимися  ценностями  и  обкатанными
реалиями. Но вот, читая ныне некоторые произведения на тему прошлой войны,
невольно  замечаешь,  как  при  всей  несомненности  многих  положений   и
канонизированной  обязательности  определенных  реалий  все-таки   в   них
отсутствует нечто большое и значительное, без чего эти произведения просто
не впечатляют, хотя речь идет о самом,  может  быть,  главном  для  любого
живущего - борьбе за жизнь.
   Да,   реалий   и   остродраматических   ситуаций   там,   может   быть,
предостаточно,   но   откуда   авторам   взять   душевной   наполненности,
психологической достоверности чувства, которые невозможно имитировать,  но
надобно пережить. Вот почему на вопросы  молодых  литераторов,  родившихся
после победного мая 1945 года, можно ли невоевавшим писать  про  войну,  я
отвечаю: можно, но лучше не надо. Литература, кино, телевидение  сейчас  в
состоянии снабдить вас полным набором расхожих ситуаций и штатных деталей,
но никто не внушит вам чувств, которые вы не  испытали  и  которые,  может
быть,  и   составляют   самое   существенное   в   данном   художественном
произведении.
   Именно верность в передаче человеческой  психологии,  сила  страстей  и
высота справедливости  идеалов  отличают  лучшие  произведения  литературы
социалистического реализма на тему прошлой войны. Вспоминая теперь  многие
обстоятельства появления так называемой второй  волны  военных  прозаиков,
нельзя не признать того факта,  что  главным  в  их  повестях  и  романах,
заставивших  заволноваться  критиков  и   читателей,   была   все-таки   с
неожиданной  полнотой  обнаруженная  и  доподлинно  переданная  психология
солдата в бою. Адамович, Астафьев, Бакланов, Богомолов, Бондарев, Гусаров,
Носов  создали  книги,  где  незаурядный  талант  их  авторов,   счастливо
переплетаясь  с   недюжинным   личным   военным   опытом,   принес   удачу
принципиального значения. В  них  мы  находим  поразительную  сложность  и
неимоверную трудность военной судьбы,  самоотвержение  и  героизм  -  весь
комплекс правды самой кровавой, но и самой справедливой из войн,  выпавших
на долю нашего народа.
   Как известно, всякое прогнозирование связано с той  или  иной  степенью
риска, но в данном случае, кажется, меньше всего рискуя  ошибиться,  можно
утверждать, что лучшие произведения  указанных  выше  и  некоторых  других
авторов о войне на  долгие  годы  останутся  в  золотом  фонде  литературы
социалистического реализма. Потому что в них есть психологическая точность
и большая правда о времени, которое никогда не изгладится из  человеческой
памяти.

   1979 г.



        ЗА СЧАСТЬЕ НАДО БОРОТЬСЯ

   В наше время впервые за свою  историю  человечество  получило  реальную
возможность навсегда устранить угрозу войны и жить в  мире,  который,  как
никогда, нужен сейчас, ибо не  существует  другой  альтернативы  всеобщему
миру, кроме всеобщего уничтожения.
   Если посмотреть на многовековое  прошлое  культуры  народов,  то  можно
увидеть, что художники-гуманисты всегда были против войны, больше всего их
заботили проблемы мира. Но далеко не  всегда  они  имели  хоть  какую-либо
возможность устранить угрозу очередной войны, потому что  были  разобщены,
нерешительны, отягощены классовыми,  сословными,  религиозными  и  прочими
предрассудками, мешавшими им сказать свое решительное "нет" войне.
   Мы же теперь имеем такую возможность.
   Эта возможность опирается на волю народов,  волю  демократических  сил,
лучших  представителей   прогрессивного   человечества,   понимающих   всю
пагубность новой войны и сознающих личную ответственность перед  историей,
человечеством и собственной совестью.
   Лучшие художники мира и Страны  Советов  не  перестают  отстаивать  мир
письменно и устно, в художественном  творчестве  и  публицистике.  Но  кто
может сказать, где предел этой неустанной работе? Давно и хорошо известно,
что мир не утверждается сам собой, что за него надо бороться,  потому  что
существуют человеконенавистники  всех  мастей,  которые  готовы  ввергнуть
человечество  в  пучину  новой,   невиданной   по   своим   разрушительным
последствиям войны. Вместе со всеми честными людьми мира  писатели  должны
решительно возвысить свой голос во имя защиты жизни на земле.
   Совершенно очевидно при этом, что прочного мира невозможно добиться без
полного взаимопонимания между людьми. На путях к  мирному  сосуществованию
все еще стоит множество различных предрассудков, вытекающих из  длительной
разобщенности различных культур. Литература - одно из  испытанных  средств
разрушения этих предрассудков, укрепления взаимопонимания между  народами.
Но в укреплении такого взаимопонимания нуждаются и  сами  литераторы,  чье
личное общение и регулярные контакты в самых  разнообразных  формах  также
служат благородной идее мира. Вот почему становится совершенно  бесспорной
необходимость той встречи, которую намечено провести в Болгарии.
   Эта встреча, предполагающая  большой  разговор  о  мировой  культуре  и
судьбах человечества на нашей планете, внесет также свой несомненный вклад
в дело разрядки напряженности, предпринятой, как известно,  по  инициативе
Советского Союза. Кому, как не нашему  народу,  стоять  в  авангарде  этой
разрядки, кто еще может  сравниться  с  ним  по  безмерности  испытаний  и
количеству жертв, принесенных во имя мира в прошлой войне? Мы  лучше  всех
на этой земле представляем весь ужас войны и поэтому так ценим мир.
   Конечно, ничто не дается легко, особенно такое многотрудное  дело,  как
отстаивание мира на планете, до предела начиненной оружием  и  разделенной
на множество перегородок. Здесь неизбежны свои трудности и свои  проблемы.
Но честные писатели всех континентов должны выразить свое отношение к этим
проблемам,  без  разрешения   которых   человечество   по-прежнему   будет
балансировать на шаткой грани между войной и миром.

   1977 г.



        ВО ИМЯ ЖИЗНИ

   <b>Интервью для газеты "Дойче Фольксцайтунг ди тат"</b>

   Всякая  агрессивная  война  уже  по  своей  природе  направлена  против
человека, который для нее - лишь средство,  материал  преступной  политики
тех, кто обанкротился в этой политике,  ведя  ее  мирными  средствами.  Но
прежде чем вовлечь в свою круговерть человеческую жизнь,  война  стремится
покончить с культурой, потому что  культура  и  ее  вековые  традиции  уже
фактом своего существования противостоят военному угару. Все самое ценное,
накопленное  народами  в  течение  столетий   мирного   развития,   быстро
обесценивается,   а   оставшиеся   крохи   культуры   пересматриваются   и
переоцениваются агрессором с расчетом адаптации их для своих целей.  Такая
война пожирает прошлое народное, лишает человека истории еще до того,  как
лишить его физического существования в мире.
   И даже после ее окончания надобно длительное  время,  чтобы  изжить  ее
следы на земле и в народном самосознании, психология ее живет долго; в той
или иной форме ее следствия продолжают влиять на формирование будущего.
   Вот почему тема минувшей войны на протяжении десятилетий не  уходит  из
белорусского искусства, питает  нашу  литературу.  И  тут  нет  какой-либо
заданности или преднамеренности - есть боль, не  покидающая  душу  народа,
который потерял за годы войны четверть своих людей  -  каждого  четвертого
жителя Белоруссии.
   С началом войны  обрываются  всякие  культурные  связи  между  воюющими
сторонами. То, что в области культуры естественно формировалось в  течение
столетий, расторгается за несколько недель. Надо  сказать  при  этом,  что
честная интеллигенция обеих  сторон  болезненно  переживает  этот  разрыв,
который безусловно пагубно влияет на самочувствие обеих культур,  особенно
если  популярные  и  уважаемые  деятели  культуры  вольно   или   невольно
оказываются в неправом лагере. В этом отношении показателен пример хотя бы
норвежца Кнута Гамсуна, чьи романы были любимы в мире до того момента, как
их автор оказался  коллаборационистом  фашизма.  (Известно,  что  читатели
возвращали Гамсуну его книги, швыряя их через ограду усадьбы писателя.)
   Правда, и в годы войны, несмотря на нашествие  на  наши  земли  дивизий
вермахта, мы старались сохранить объективность и  не  распространять  нашу
ненависть, так сказать, ретроспективно. Гете,  Гейне,  Томас  Манн  всегда
были и оставались для нас великими немцами, отношение к ним не  изменилось
с годами. Но драматизм момента в данном случае состоял в другом:  миллионы
наших людей на оккупированных территориях вынуждены были судить о немцах и
немецком народе не  абстрактно  и  не  исторически,  а  весьма  конкретно:
ежедневно наблюдая за бытом, поведением  и  нравами  фашистской  солдатни,
когда трудно было удержаться от того, чтобы эти далеко  не  джентльменские
нравы не  экстраполировать  на  весь  германский  народ.  Лишь  умные  или
образованные люди могли до конца сохранить объективность и  понимать,  что
наглый фашистский фельдфебель - это еще  не  немец,  то  есть  он  сначала
фашист-солдафон,  а  потом  уже  незадачливый  представитель   великой   и
культурной нации Европы, которую он предал позорнейшим образом.
   Мне хорошо памятен случай, который  я  имел  намерение  использовать  в
своей прозе, но пока не использовал непосредственно. Суть  его  состоит  в
том, что осенью сорок первого года, когда вермахт приступил  к  ликвидации
еврейского населения в малых  городах  Белоруссии,  один  старый  сельский
учитель, человек очень воспитанный и интеллигентный, знавший немецкий язык
и читавший Шиллера в оригинале, потрясенный  трагедией  уничтожения  тысяч
безвинных жителей местечка, отправился  к  немецкому  коменданту  с  целью
открыть  ему  глаза   на   всю   бесчеловечность   действий   властей.   В
противоположность учителю комендант оказался невежественным солдафоном  из
тех   немцев,    которые    до    33-го    года    были    представителями
люмпен-пролетариата,  а  с  приходом  Гитлера  к  власти  сделали  военную
карьеру. Комендант долго не мог взять себе в толк, чего хочет этот  старик
белорус. Его, конечно, удивило, что тот неплохо говорит по-немецки,  но  -
культура?.. Традиции -  христианские  и  гуманистические?  Гете  и  Гейне?
Коменданта, конечно же, не слишком заботили проблемы культуры,  -  он  был
поглощен выполнением  приказа  командования  относительно  "окончательного
решения еврейского вопроса". Ему очень досаждали  эти  местечковые  евреи,
которые бесконечно изворачивались, лгали и не подчинялись  его  требованию
дружно и организованно идти в  яму,  и  его  солдатам  приходилось  немало
поработать, чтобы добиться повиновения. Что же касается Гейне,  то  тот  -
"сам жид", об этом ясно  было  написано  в  газете  "Дас  шварце  корпус",
которую регулярно читал комендант, так кого же защищает этот взволнованный
и плохо одетый интеллигентишка из местных? Уж не шпион ли он,  подосланный
комиссарами? И чтобы разом  разрешить  сомнения  и  покончить  с  "заумной
болтовней", комендант приказывает пристрелить  и  учителя.  Благо  тот  не
убегает и не  сопротивляется.  В  еврейской  шеренге,  уже  уложенный  для
расстрела в яму, он лег последним, с самого края.
   Да, война и культура - несовместимы, они существуют в различных  сферах
и разговаривают на  разных  языках.  В  течение  тысячелетий  выработанные
общечеловеческие истины чужды для войны и непостижимы ею.
   К счастью, фашистская эпоха в Германии, хотя и  была  кроваво-жестокой,
но оказалась непродолжительной, немецкий  народ  все  же  сумел  сохранить
здоровое самосознание, и хотя рецидивы нацизма время  от  времени  дают  о
себе знать в современном  германском  обществе,  в  целом  немецкий  народ
знает, где и с кем его будущее. В  Мюнхене,  Кельне,  Эрлангене,  Западном
Берлине я видел антивоенные и антифашистские  демонстрации  -  грандиозные
народные манифестации, дух и стремление которых были мне близки и понятны.
Я присутствовал на многолюдном митинге в Западноберлинском политехническом
институте,  приуроченном  к  пятидесятилетию  захвата  Гитлером  власти  в
Германии, и выступал там. Тысячи немцев горячо аплодировали речам немецких
антифашистов, польских узников Освенцима, молодых  пацифистов.  Это  было,
может быть, кратковременное, но поистине монолитное сплочение людей разных
мировоззрений и национальностей во имя мира и культуры.
   Мне не однажды приходилось  говорить,  что  советская,  так  называемая
"военная" литература, - это не упоение войной, а не утихающая  во  времени
боль от нее. Боль за погибших, скорбь по утраченному.
   В том числе и в области  культуры.  Ведь  многие  из  наших  культурных
ценностей,  разрушенных  войной,  восстановить  уже  невозможно.  Да,   мы
отстроили свои города и села, многие из них  выглядят  теперь  лучше,  чем
прежде, как, например, столица республики Минск. Но прежний, исторический,
облик ряда белорусских городов, как, например, древнего  Полоцка,  недавно
отметившего свое 1100-летие, безвозвратно утрачен,  и  надо  ли  говорить,
какая это чувствительная утрата  для  исторического  самосознания  народа.
Города без древнего центра, как бы  современно  и  благоустроенно  они  ни
выглядели, все-таки лишены необходимой для них души.  Утраты  такого  рода
отлично  чувствовал  наш  недавно  умерший  белорусский  прозаик  Владимир
Короткевич, в романах которого много от  ностальгии  такого  рода,  и  его
очень любит и понимает современная молодежь.
   В нашей "военной" литературе нет "упоения" войной, любования  кровью  и
смертью - все это ей чуждо в своей  основе.  Но  мы  воспеваем  в  солдате
прошлой войны красоту его духа, его благородную  способность  пожертвовать
собой ради жизни товарищей (Григорий Бакланов), любви  к  женщине  (Виктор
Астафьев), и даже ради мирных жителей-немцев  (Юрий  Бондарев).  Мы  свято
храним традиции русской классики  (Лев  Толстой,  Федор  Достоевский),  ее
уроки и ее позиции  находят  у  нас  многих  последователей  среди  разных
поколений писателей. Я, например, исхожу в своей прозе из  элементарнейшей
из  толстовских  посылок,  которая,  будучи  несколько  перефразированной,
выглядит так: о войне, какой бы трудной она ни была, надо писать правду  и
всю правду, какой  бы  она  ни  была  горькой.  Правда  в  гуманистическом
искусстве всегда однозначна и  несет  человечеству  только  добро.  Именно
такая позиция служит залогом того, что наша военная  литература  и  впредь
будет по сути своей антивоенной и сугубо гуманистической.
   В этом смысле нам близок антивоенный пафос произведений  замечательного
и широко популярного у нас Генриха Беля, или мятежного Гюнтера Грасса, или
Германа Канта, Дитера Нооля и многих  других  авторов  обеих  Германий,  -
гуманистов и пацифистов.
   Конечно, как в ФРГ, так и в СССР выросло  поколение,  родившееся  после
кровавой войны, о которой оно знает только по книгам, кино да по рассказам
родителей, людей старшего возраста. У этого поколения свои, часто довольно
затруднительные проблемы,  требующие  для  их  разрешения  немалых  усилий
общества и государства. Но мы говорим, что ни  одно  поколение  не  вправе
забыть об  ужасах  и  уроках  минувшей  войны  уже  хотя  бы  потому,  что
человечество должно знать, кому оно обязано своим существованием.  К  тому
же у нас в ходу известная истина, что каждая новая война начинается именно
тогда, когда люди начинают забывать о войне предыдущей. Ведь уроки истории
ничему не учат,  как  сказал  один  из  великих  немцев,  и  в  общем  это
справедливо как констатация факта. Так всегда было в истории,  но  в  наше
время так быть не должно.  Как  только  человечество  начнет  забывать  об
уроках недавнего прошлого, оно будет ввергнуто в катастрофу, после которой
уже ничего не останется. Кроме вечного льда и хаоса на мертвой земле.
   На закате жизни свойственно вспоминать о прошлом, в том числе о войне и
победном дне 9 мая 1945 года, который я  встретил  в  австрийском  городке
Ротеннамане  на  реке  Энс,  где  войска   Третьего   Украинского   фронта
соединились с американским авангардом. Мы славно отметили эту долгожданную
встречу, обменивались с американскими пехотинцами  подарками  и  адресами,
клялись в вечной дружбе. Жаль, что все это оказалось столь же кратким, как
и иллюзорным. Но не по нашей вине. В том, что  произошло  вскоре  в  наших
отношениях, менее всего повинны наши солдаты, впрочем, как и  американские
пехотинцы. Я уверен, что те с таким же воодушевлением вспоминают тот  день
и нашу встречу на берегах горной реки, нянчат внуков и  жаждут  мира.  Как
его жаждем мы. И как его жаждут немцы обеих  Германий,  в  этом  я  уверен
тоже. Можно даже сказать, что весь мир жаждет мира, мир  ненавидит  войну,
но между чаяниями народов  и  осуществлением  этих  чаяний  стоит  древнее
чудище - _страх_.
   Что может быть благороднее и возвышеннее для культуры, чем содействие в
преодолении этого чудища,  -  во  имя  благополучия,  культуры  -  во  имя
_жизни_!

   1985 г.



        НАША СИЛА И ВОЛЯ

   Идет время, но не меркнут в человеческой  памяти  годы  войны,  величие
нашей победы над немецким  фашизмом.  Трудно  переоценить  ее  значение  в
истории, ныне уже видно, что на ее фундаменте возведено все  настоящее,  а
быть может, и будущее человечества. И теперь, когда снова зыбким стал  мир
на земле, когда силам агрессии и  разбоя  снова  неймется,  мы  вспоминаем
недавние уроки, преподанные людям войной,  и  утверждаемся  в  уверенности
нашей правоты - правоты дела мира.
   Одной из многих замечательных черт минувшей войны  была  народность  ее
характера, когда за общее дело - на фронте, в  промышленности  и  сельском
хозяйстве, в партизанском тылу, - боролись все, от мала до  велика.  Пусть
не все  рисковали  в  одинаковой  степени,  но  все  отдавали  себя,  свое
мастерство, опыт и труд во имя грядущей победы, которая обошлась нам очень
дорогой ценой. Колоссальное напряжение  всех  физических  и  духовных  сил
народа, огромные материальные  затраты,  двадцать  миллионов  человеческих
жизней - вот плата советского народа за его самую трудную и  замечательную
в веках  победу.  Солдатской  же  платой,  личным  взносом  бойца  во  имя
грядущего часто оказывалась его собственная жизнь,  расстаться  с  которой
было очень нелегко, но, как нередко случалось, иного  выхода  не  было.  И
миллионы молодых, да и постарше людей - мужчин, парней, женщин  -  приняли
смерть, ясно сознавая, что, как бы ни была дорога для  них  жизнь,  судьба
Родины и человечества несравненно дороже.
   Да, солдат погибал просто и безропотно, честно и до конца исполняя свой
долг, и только в душе его, может быть, последней предсмертной мыслью  было
сознание вопиющей безвременности этой его гибели. Можно  представить  себе
весь   трагизм   ее   летом    сорок    первого    года,    когда    таким
расплывчато-неопределенным казалось ближайшее будущее, столь огромной была
опасность для Родины, и погибавший, как бы ни уверовал он в  нашу  победу,
не имел даже представления о сроках ее  осуществления,  не  знал,  сколько
продлится война и какой отрезок заняла  в  ней  его  собственная  жизнь  -
половину, четверть или того меньше. А главное, так  мало  тогда,  в  сорок
первом, было побед и так много отчаяния.
   Непросто было умирать и в середине  войны,  когда  чаша  военной  удачи
предательски колебалась то в одну, то в другую сторону,  и  впереди  лежал
такой долгий, кровью политый путь - от Волги до Эльбы. К  тому  же  в  это
переломное время уже явственно определилась  наша  боевая  сила,  возросло
военное мастерство; в годы Сталинградского сражения и Курской битвы мы уже
научились воевать на равных, хотя эта наука и далась нам чересчур  большой
кровью. Но именно в трудных победных битвах многие расставались с  жизнью,
горестно сознавая, что сделали для победы далеко  не  все,  что  могли  бы
сделать, что так не вовремя обрывается их полная силы жизнь,  что  теперь,
когда есть умельство, пережит страх и обретена  решимость,  именно  теперь
появилась возможность бить врага наверняка. С такими или похожими  мыслями
они уходили от нас  навсегда.  Спустя  много  лет,  глядя  на  пожелтевшие
фотографии этих рано повзрослевших парней в гимнастерках с  петличками  на
воротниках, редко и скупо награжденных, затрудняешься, что подумать. То ли
следует им позавидовать в том,  что  они  волей  военной  судьбы  сошли  с
половины пути, на котором столько еще пришлось  пережить,  перестрадать  и
стольким погибнуть на своей и чужой  земле  или,  может,  посочувствовать:
стольких победных радостей лишились они, не дойдя до весны 45-го. Ну а те,
что погибли на самом исходе войны, в сорок пятом? Ведь именно в  этот  год
больше чем когда-либо прежде начали мы  задумываться  о  будущем,  пытливо
стремясь заглянуть за черту, которая вот-вот должна была разделить войну с
миром. Оставалось совсем немного, шли  бои  в  сердце  Германии,  окружали
Берлин, штурмовали рейхстаг. И на каждом огненном метре  погибали,  пройдя
тысячи километров к желанной цели и  не  добежав  жалкие  метры  до  мира,
уцелев на войне долгих четыре года и не дожив нескольких коротких часов до
ее окончания. Горестное сознание этого надо чем ближе к концу  войны,  тем
острее вонзалось в солдатское сердце, но и оно не могло задержать всеобщий
порыв, остановить последний рывок в атаку, смертельный бросок на вражеский
бункер. Следует заметить еще, что  к  этому  времени  мы  уже  своевались,
сработались, притерлись, а то и сдружились с теми, кто был с нами рядом. К
концу войны, как никогда прежде, окрепло фронтовое товарищество,  и,  быть
может, потому  каждая  потеря  бойца  в  общем  строю,  кроме  привычности
безвозвратной  потери  была  еще  и  горькой  личной  утратой  для  многих
товарищей по оружию.
   У меня хранится старенький, военных лет снимок, наспех сделанный где-то
в тылу на  формировке,  изрядно  потертый  за  годы  в  нагрудном  кармане
гимнастерки. На нем четыре офицера, командиры рот и взводов, ни одному  из
которых не посчастливилось дожить до победы. Первый  из  них  очень  скоро
погиб на Днепре, последний пал  в  Австрийских  Альпах  двадцать  седьмого
апреля 1945 года. Я вглядываюсь теперь в их молодые лица и хочу  прочитать
в их устремленных в объектив взглядах нечто такое, чего не замечал прежде,
но что должно открыться ныне, спустя годы после их гибели. Это  плохо  мне
удается, потому что у всех четверых очень будничное выражение лиц с, может
быть, чуть притаенной горчинкой  от  нелегкой  их  доли,  ушедшей  в  себя
тревоги за будущее. Но ни просьбы, ни жалости, ни упрека. И это понятно. В
момент  фотографирования  они  жили  общими  для  живых  делами,  текущими
заботами, и хотя солдат  всегда  готов  к  самому  худшему  на  войне,  он
старается о том не думать.
   Взгляды погибших могут выражать мало или не  выражать  ничего,  но  мы,
волею судьбы или случая выжившие, ставшие более чем вдвое старше  и,  надо
полагать, мудрее, мы обязаны увидеть в них то сокровенное, что так  дорого
было для них и в равной степени важно для нас сегодня.
   Прежде всего мы обязаны разглядеть их молчаливую  просьбу  помнить,  не
забыть в смене лет их имена и их дело, поведать потомкам о смысле их жизни
и особенно - их безвременной смерти. Давно  известно,  сколь  обманчива  и
несовершенна человеческая память,  безжалостно  размываемая  временем,  по
крупицам уносящим в забвение сначала второстепенное, менее значительное  и
яркое, а  затем  и  существенное.  Не  зафиксированная  в  документах,  не
осмысленная искусством история и  исторический  опыт  людей  очень  быстро
вытесняются  из  памяти  вереницей  текущих  дел  и  событий  и   навсегда
утрачиваются  из  духовной  сокровищницы  народа.  В  годы  войны,   когда
человеческая жизнь нередко была лишь средством к  великой  цели,  не  суть
важным казалось имя человека, упавшего рядом, достаточно было  знать,  что
это свой, и единственной заботой живых было вовремя предать земле павшего.
Второпях, в горячке боев мы ограничивались словами известной  эпитафии  на
фанерной табличке под такой же фанерной звездой; иногда лишь  по  размерам
насыпи на братской могиле можно было приблизительно судить о количестве  в
ней похороненных. Но вот впоследствии стало понятно, что  нельзя  человеку
без имени -  живому,  а  тем  более  павшему.  Усилиями  общественности  и
следопытов теперь восстановлены имена даже на самых глухих захоронениях, и
в этом заключен  справедливый  и  глубоко  гуманистический  смысл.  Всякий
рожденный под  солнцем  должен  быть  отличим  от  себе  подобного,  иметь
собственное лицо; лежащий же в братской могиле  тем  более.  Ведь  имя  на
обелиске - это  последнее,  что  остается  от  бойца  в  жизни,  и  в  нем
единственная его безмолвная просьба к живым - не забудьте!
   Погибшие не напомнят, но мы-то, живые, понимаем, как нам нужно знать  о
них по возможности больше. У каждого из них была  малая  их  родина,  были
родители, были их пусть мало значащие ныне  для  нас  дела  на  заводе,  в
колхозе, связанные с ними малые и большие заботы. Вспомнить о них  -  долг
живущих друзей, однополчан, земляков. На фронте нередко случалось,  что  в
трагической обстановке окружения, тяжелых  боев,  прорыва  были  совершены
подвиги, но ни совершивших их, ни свидетелей не осталось  в  живых,  и  мы
ничего не знаем, а может, никогда и не узнаем о безвестных героях.  Но  уж
если кто-то остался жить, пройдя через муки плена, госпитальные страдания,
может, не вернувшись более не только в свою  часть,  но  и  в  действующую
армию, было бы непростительно, если бы он  не  поведал  людям  о  подвиге,
свидетелем которого оказался. Неважно, что память не уберегла  имя  героя,
или тот был совершенно незнакомый боец - после войны  сохранились  архивы,
подшивки газет, документы, не убывает энергии у  молодых  следопытов,  они
распутают самые запутанные клубки прошлого.
   Во сколько бы лиц погибших вы ни вглядывались,  мне  кажется,  редко  в
котором из них так или иначе не прочтется немой, как укор, вопрос  к  нам,
живущим: а вы как? Какие вы нынче? Те, что  уцелели  и  так  долго  живете
после нашей, кровавой войны? Великое множество оттенков и смысла заключено
в этом невысказанном вопросе, и для меня лично он - самый трудный и  самый
обязывающий.  При  всей  его  неопределенности  он  самый   взыскующий   и
категоричный. А что он подразумевается, этот вопрос, я не только чувствую,
но знаю наверняка: сам на их месте  обратился  бы  к  живым  прежде  всего
именно с этим вопросом. Он самый существенный из всего, что может  связать
во времени мертвых с живыми.
   Время, к сожалению, безжалостно не только к человеческой памяти,  столь
же немилосердно оно ко всему, что составляет сложную область  человеческих
отношений. Прекрасная вещь  фронтовое  братство,  замечательно,  если  оно
сбереглось от разрушительного  воздействия  лет,  сохранилось  поныне.  Но
известно немало случаев и другого рода, когда  некогда  прочная  фронтовая
дружба  не  выдерживает   испытания   временем,   рушится   под   натиском
неблагоприятных для нее обстоятельств, иссякает, хиреет. Впрочем, все  это
объяснимо: со временем меняемся мы сами, необязательно становимся хуже,  -
становимся иными, и то прежнее, что  связывало  нас  на  фронте,  что  нам
казалось нетленным, дорогим и важным, более не кажется таковым.  Очевидно,
тут нет ничего предосудительного,  такова  человеческая  природа.  Но  как
важно, чтобы это изменение,  если  уж  оно  неизбежно,  происходило  бы  в
сторону улучшения, нравственного совершенствования, а  не  к  ухудшению  -
очерствлению,  гипертрофии  себялюбия,  раздражающей   неудовлетворенности
окружающим. Отстоять от разрушительного воздействия времени  духовное  "Я"
человека, сберечь идеалы нашей фронтовой молодости, до конца дней остаться
верными духу товарищества, дружбы, сохранить  готовность  в  любой  момент
ринуться в бой за правое дело - разве не этот безмолвный призыв сквозит во
взглядах наших оставшихся вечно молодыми товарищей?
   В праздничные весенние дни тысячи  постаревших  ветеранов  появятся  на
улицах, пройдут в колоннах демонстрантов.  Грудь  многих  из  них  украсят
награды, у кого больше, у кого немного меньше - это  все  символы  умения,
храбрости и мастерства, проявленных в жесткой борьбе с врагом. Но  есть  и
другие, печальные символы, принесенные  живыми  с  войны,  -  искалеченные
тела. Даже если у этих людей меньше наград (бывает  и  так),  их  шрамы  -
свидетельства их боевого вклада,  их  риска  и  бесстрашия  в  смертельной
стычке с фашизмом. Во  время  всенародного  праздника  им  первый  поклон,
первое слово, наш первый братский привет.
   Как известно, на войне место в боевом строю  не  выбирают.  Государство
превращается в единый боевой организм,  где  каждый  гражданин  занимается
только своим, предназначенным именно ему делом. Разная у  каждого  работа,
разные воинские обязанности у солдат и командиров. Ветераны сегодня  точно
и по заслугам оценивают каждого из своих товарищей, выделяя, однако, самых
достойных уважения. Мы  отдаем  должное  таранному  могуществу  танкистов,
которые шли впереди в самую гущу огня и нередко кончали жизнь в кострах из
солярки среди поля боя; летчикам - истребителям и штурмовикам, что  немало
помогали пехоте. Многое сделали для победы артиллеристы и минометчики.
   Но в радостный день  нашей  долгожданной  Победы  самый  низкий  поклон
пехотинцу, бойцу стрелкового полка, что прошел... нет, не  войну  (как  ни
странно, в пехоте  войну  не  проходят),  хотя  бы  часть  той  войны  под
скорострельным   огнем   немецкого   оружия,   под    бомбовыми    ударами
"мессершмиттов" и "юнкерсов", выдержал под гусеницами "пантер" и "тигров",
под  густым  градом  минных  осколков,  взял  на  своем  пути  до  Берлина
бесчисленное множество  деревень,  высот  и  развилок,  под  адским  огнем
форсировал десятки малых и больших рек, изнемогал  под  жарким  солнцем  в
пыльной степи, замерзал на лютом ветру в зимнем поле, бил врагов из своего
ППШ или "драгунки" и все же выжил, не дал  уничтожить  себя.  Не  уменьшая
заслуг воинов других родов войск, их вклада в победу,  я  выделяю  все  же
именно его - пехотинца минувшей войны, далеко не бравого  вида  солдата  в
помятой,  запачканной  глиной  шинельке,  в  обмотках  на   ногах,   часто
полусонного, вконец измученного,  с  не  дожеванным  куском  зачерствелого
хлеба в противогазной сумке, притерпевшегося  к  своей  тяжелой  доле,  но
всегда готового по свистку ротного кинуться в огонь - навстречу гибели или
победе. Когда вы встретите в  такой  день  пехотинца  -  бывшего  солдата,
сержанта, младшего офицера стрелкового полка, - поклонитесь ему до  земли:
подвига более героического не найти в веках.
   Великая Отечественная война советского народа против немецкого  фашизма
- целая эпоха в истории нашей страны, блестящая страница  ее  героического
прошлого.  Она  забрала  бесчисленное   множество   человеческих   жизней,
разрушила сотни поселков и  городов.  И  хотя  за  послевоенные  годы  все
восстановлено  и  отстроено,  облик  земли  стал  красивее,  чем   прежде,
невидимые следы войны еще остаются в сердцах и душах людей. Еще живут  те,
кто потерял на этой войне своих близких,  -  в  одиночестве  доживают  век
осиротевшие старики, братья и сестры, выросли без родителей дети.  Видимо,
и трети столетия мало, чтобы затянулись все душевные раны. В одной  только
Белоруссии погиб каждый четвертый из ее жителей, а  в  некоторых  областях
(например, Витебской) погиб каждый третий. Если же взять мужское население
этой области,  то  после  войны  тут  недосчитались  половины  мужчин.  По
существу, погибли все взрослые мужчины Витебщины, которая до  сих  пор  не
достигла довоенной численности жителей. Потери такого  масштаба,  понятно,
не могут не отразиться на  современном  развитии  экономики.  Они  создают
сложные  проблемы  нехватки  рабочей  силы  в  сельском  хозяйстве  и   на
производстве, накладывают дополнительные обязанности на тех, кто трудится.
Еще долго тут будут помнить войну.
   Глубинная  сущность  народного  подвига  в  минувшей   войне   является
животворной темой  современного  искусства.  О  жизни  человека  на  войне
поставлено немало прекрасных фильмов, созданы  замечательные  произведения
литературы. Одним из важнейших критериев в  оценке  произведений  на  тему
войны является сохранение меры и такта в  отношении  к  правде  войны,  ее
участникам - живым, но главным образом убитым.  Есть  ли  нужда  говорить,
насколько недопустимым в  искусстве  на  данную  тему  является  сочинение
потешных фарсов на крови, комедий на человеческих страданиях. Но некоторые
даже неплохие фильмы о  войне,  которые  пользуются  успехом  у  молодежи,
неприемлемы для непосредственных ее участников. Случается,  что  фильмы  о
войне с надуманными и фальшивыми  ситуациями  ставят  люди,  что  родились
после 1945-го.
   Понятно,  для  современного   кино   с   его   огромными   техническими
возможностями нет тем, которые нельзя было бы поднять, говорят, что  языку
кино все доступно. Но в этой теме, которая все  еще  сочится  кровью,  мне
думается, было бы уместно руководствоваться  нравственным  доводом  вроде:
можно, но надо ли?
   Психологическая углубленность, точный и строгий реализм  в  отображении
драматических,  а  то  и  трагических  перипетий  войны  вот   единственно
приемлемый путь для серьезного искусства. И у  нас  есть  немало  примеров
именно такого рода произведений, блестящих  во  всех  отношениях,  которые
трогают прежде всего святой правдой огненных лет. Знаменательно при  этом,
что  лучшие  книги  и  фильмы  не  только  прекрасные  образцы  творчества
прекрасных авторов, но и одновременно свидетельства участников войны и  ее
очевидцев. Значение их в духовной  жизни  народа  и  влияние  на  народное
сознание не утратится с годами независимо  от  того,  что  в  них  сыграет
первостепенную роль для будущего -  воспитательная  функция  или  яркое  и
честное свидетельство  о  поколениях,  которые  вынесли  на  своих  плечах
главную тяжесть войны. Конечно, и то и другое  взаимосвязано  и  одинаково
важно. Особенно для нашего  времени,  когда  дело  разрядки  напряженности
оказалось под угрозой срыва, перед лицом уничтожающей ядерной  катастрофы,
победителей в которой, как известно, не будет. Будут зачинщики  тотального
уничтожения, остановить которых могут только Сила и Воля.
   Сила и воля, подобные той,  что  стала  на  пути  немецкого  фашизма  и
обеспечила сорок лет мира в Европе.

   1985 г.



        ЧТО ДАЕТ НАМ СЕГОДНЯ ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ?

   <b>Ответы на вопросы журнала "Дружба народов"</b>

   1. Что за последнее время в опыте всесоюзной  и  мировой  литературы  о
войне вы считаете наиболее интересным?
   - На фоне огромной военной литературы создать что-либо  значительное  о
прошлой войне, тем более поражающее новизной, становится все труднее  даже
для художников, обладающих  несомненным  литературным  талантом  и  личным
военным опытом. Тем не менее, хотя, может быть, и нечасто, и если иметь  в
виду последние несколько лет, то я бы назвал книгу "Каратели" А.Адамовича,
роман  "Плотина"  покойного  В.Семина,  несколько  ранее  вышедший   роман
В.Богомолова "В августе сорок четвертого".
   Это действительно не только прекрасные своей правдой  вещи,  не  только
новое слово в литературе о войне, значительно углубляющее  наше  знание  о
ней, но и  новый  художнический  взгляд,  определенная  новизна  авторской
концепции, может быть,  невозможная  еще  несколько  лет  назад.  Это  тот
случай,  когда  личное  знание  войны  и  народной  судьбы   (В.Семин)   в
значительной  мере  подкреплено  документом  (В.Богомолов),  когда   автор
соединил в себе художника и ученого-исследователя (А.Адамович), что и дало
возможность создать произведения правдивые, глубокие, ни в  малой  степени
не повторившие ничего  из  огромного  моря  созданного  прежде.  Сюда  же,
наверно, нелишне будет причислить и В.Кондратьева с его чистым  и  честным
голосом, его словами в адрес пехоты, несколько обойденной вниманием  нашей
литературы о войне.
   2. Возможна ли, на ваш взгляд, настоящая, серьезная литература о  войне
у писателей невоевавших поколений?
   - Я уже пользовался возможностью высказаться  по  данной  проблеме,  но
факт,  что  этот  вопрос  возникает  снова  и  снова,  свидетельствует  об
устойчивом интересе к нему как со стороны читателя, так и со стороны нашей
журналистики. Впрочем, это и понятно. Поколения уходят в  свой  урочный  и
неурочный час, на смену им идут новые, интерес  человечества  к  последней
большой и самой кровавой войне будет еще оставаться долго. Конечно, писать
о войне будут все больше и те из литераторов, которые ее лично  не  знали,
может быть, родились после войны, и знание о ней  лежит  вне  пределов  их
личного жизненного опыта. Вполне возможно, что  ими  также  будут  созданы
значительные  произведения  о  человеке  на  войне.  Но   после   стольких
блистательных книг, созданных на основе безжалостной и скрупулезной правды
о ней, это будет не просто и потребует не только выдающегося литературного
таланта, но таланта гениального. В противном случае трудно будет  избежать
вторичности, сочиненности,  приблизительности.  Впрочем,  характер  такого
рода творчества виден на примере современного кино  о  гражданской  войне.
Эта одна из самых драматических тем нашей истории  все  больше  трактуется
кинематографом  как  тема  лихих  приключений   и   романтической   любви.
Облегченность  в  изображении  столь  трудного  и   конфликтного   времени
происходит от стремления приспособить его проблематику для  целей  кино  с
его неуемным стремлением развлекать и забавлять. Что, впрочем, все  больше
ощущается и в некоторых фильмах о прошлой войне. Не  хочется  их  называть
здесь, но я думаю, они на памяти у многих зрителей-фронтовиков,  неприятно
пораженных их бесконечными каламбурами, комедийными  пассажами,  бездумным
трюкачеством.
   Если говорить определеннее, то  я  считаю,  что  в  искусстве  вряд  ли
возможно создать  что-либо  стоящее  на  основе  незнания.  Следовательно,
знание, опыт совершенно необходимы даже для несомненных талантов, если они
претендуют на значительные открытия в любой области искусства. Заемное  же
никогда не приносило успеха, об этом свидетельствует множество примеров из
любой литературы.
   3.  Что,  на  ваш  взгляд,  является  доминантой   вашего   творчества,
соответствуют ли этому взгляду выводы критиков?
   - Мне трудно исчерпывающе ответить на данный вопрос, так как я полагаю,
что неблагодарное это дело - разбираться в собственном творчестве. Гораздо
лучше, когда это делают другие. Тем более наши  профессиональные  критики,
среди которых есть выдающиеся таланты, произведения которых мы читаем с не
меньшим  увлечением,  чем  художественную  прозу.  В  этом  смысле  я   не
представляю собственного творчества без очень принципиального  взгляда  на
жизнь и литературу  критика  А.Адамовича,  тонкого  аналитика  Л.Лазарева,
близкого мне по военному опыту и по отношению к  тому,  что  мы  пишем.  В
последние годы наша литература как бы озарилась  новым,  очень  честным  и
свежим взглядом на нее Игоря Дедкова, проявившего удивительное по  глубине
понимание многих, зачастую  подспудных  ее  процессов,  а  также  "военной
прозы". Чтение  статей  и  рецензий  этого  критика  для  меня  не  только
благодарная работа ума, но  и  душевное  наслаждение.  Думается,  что  при
добром и проницательном внимании этих и других критиков ничто значительное
в  нашем  творчестве  не  останется  втуне.  Так  есть  ли   необходимость
перетряхивать  свои  творческие  сундуки  в  поисках  укрывшейся  там   от
критических взглядов жемчужины? Если критики ее не заметили,  то  была  ли
она?

   1982 г.