стя? Костя... - Я думал о тебе всю ночь, - сказал он. - Все время... - снова шепотом проговорил Константин, - и то, что... Я не жил бы без тебя... А она, прикусив губу, молчала и горько одним взглядом спрашивала его: "Это все, все?" - Ася, нас сняли с машин в конце смены. И отправили разгружать состав с лесом... Вот видишь, такой вид. Вот... Порвал рукав... Константин падал несколько раз на обледенелой насыпи, сбегал со шпал, когда навстречу неслись товарные поезда, и, оскользаясь, скатывался в кусты возле путей; он сел на товарняк только в Вострякове. Но лгал он ей наивно, как говорят неправду не подготовленные ко лжи, видел, что она еле заметно отрицательно качала головой, лишь так отвергая его неправду, и он договорил еле слышно: - Я виноват... Я не мог позвонить... Он глядел на нее, на темную, как капелька, родинку у края губ и с неверием вспоминал то мертво-бледное, испуганное ее лицо, какое представил, когда шел на станцию во Внукове, и со словами, застрявшими в горле, думал, что он ничего не сможет объяснить ей. - Пожалуйста, скажи мне правду... - Ася даже привстала на цыпочки, отвела его волосы с потного лба, заглядывая ему в глаза. - У тебя ночью... ничего не произошло? - Нет. - Спасибо, если это правда. - Я просто смертельно устал, - сказал он. - Ася, послушай меня... - Он не договорил. Ася, почему-то зажмурясь, перебила его: - Нет! Ничего не говори. Не надо. Костя. Когда ты найдешь нужным, расскажешь мне; все. Сейчас - не надо. Сними куртку. Я зашью. И сходи в ванную. Усталость сразу пройдет. - Я... сейчас, Асенька. Он покорно снял куртку и, сняв, почувствовал от своего насквозь мокрого свитера запах прошедшей ночи - запах едкого страха, и отступил на шаг, повторил: - Асенька, родная моя. А она молча села на диван, положив его куртку на натянувшуюся на коленях юбку, разглаживая место, где был надорван рукав, опустила лицо, чуть дрогнули брови - и ему показалось, что она могла заплакать сейчас. "За что она любит меня? - подумал он. - За что ей любить меня?" - опять подумал он, видя прикосновение своей смятой, пропахшей вонью мазутных шпал куртки к ее чистым коленям, в ее чистой одежде - это грубое соединение ее, Аси, с той страшной ночью. И он уже напряженно ожидал на ее лице выражение брезгливости. - Иди же в ванную. Я зашью. Я сейчас зашью, - сказала она с дрожащей улыбкой. Он выбежал из комнаты. Он боялся, что не выдержит этой ее улыбки. 12 Константин дремал за столом, клонилась голова, смыкались веки - у него не было сил встать, раздеться, лечь на диван; а мартовский закат уже наливал комнату золотистым марганцем, наполнял ее благостной тишиной сумерек, и он подумал: как хорошо не; двигаться, не заставлять себя что-либо делать с собой, со своим смятым усталостью телом. "Вальтер", - думал он. - Избавиться от "вальтера" - сегодня, сейчас. Его очень просто могут найти в сарае. Выбросить. Выбросить! И - ничего не было. И нет никаких доказательств. Главное - улика. Уничтожить ее! Выбросить эту память о войне!" Константин встрепенулся, как бы прислушиваясь к самому себе, в нерешительности встал: тело ломало, болели икры - это так не чувствовалось, когда без единого движения сидел он в мутной дреме после бессонной ночи. "Так, - рассчитывая" подумал Константин. - Взять ключ от сарая. Вернуться с охапкой дров. В коридоре не наткнуться на Берзиня, который в это время дома. Он рано приходит с работы. Впрочем, что это я? При чем тут Берзинь? Я иду за дровами. Как ходят все. Спокойно, надо спокойно". Когда он надел куртку и вышел из парадного, холодом защипало ноздри. Двор был тих, пуст; закат из-за крыш падал на сугробы, был багрово-ярок, еще по-зимнему крепко схватывал вечерний морозец в колючем воздухе. И низко над двором, окутываясь дымом печей, висел над трубами прозрачный тонкий месяц. Скрип снега, раздававшийся под ногами, казалось, достигал крыш; отталкиваясь, возвращался с неба - Константин по темнеющей тропке пошел на задний двор. Он вдруг остановился в двух шагах от сарая. Дверь сарая была открыта. Звучали голоса, и кто-то возился, покашливал там. "Кто в сарае? Берзинь? С кем?" - Вы, Марк Юльевич? - спросил он очень громко, позванивая связкой ключей, узнав покашливание Берзиня. - Добрый вечер! Как говорят... За порогом на чурбане сидел Марк Юльевич в очках, завязывал кашне, обмотанное вокруг горла, толстое лицо было лиловато-красное от заката. Он подтолкнул на переносицу очки, ответил тоном занятого человека: - Да, да. Это я... Это мы... - Нацелился колуном и, сидя, ударил по березовому поленцу; оно треснуло стеклянным звуком. - Что? - с задышкой проговорил он. - Тома! Подавай мне, пожалуйста, короткие... Я выбился из сил. За спиной его в углу сарая горела свеча, вставленная в горлышко бутылки; заслоняла ее закутанная в платок фигура Тамары; она выбирала поленья; прижимая их к груди, как ребенка, носила к отцу. - Это дядя Костя? - сказала она и бросила полено, поправила волосы на виске. - Это дядя Костя? - Она, видимо, сразу не разглядела его в полутьме, подошла вплотную, несмело спросила: - Вы за дровами? Вы?.. Она тихонько опустила чурбачок на землю, напротив Марка Юльевича, все не отводя от Константина спрашивающих глаз, и проговорила опять: - Дядя Костя?.. Берзинь сердито, шумно высвободил колун из полена, отдуваясь, простонал! - Дети, дети, задают столько вопросов - можно сойти с ума! Да, я устал слушать вопросы! Да, да! - сказал он в голос и ударил колуном по полену. - Он за дровами, это ясно? Он ничего не потерял в сарае, это ясно? В школе ты учила стихи? "Откуда дровишки? Из лесу, вестимо!" Ты учила эти стихи? А мы берем дрова из сарая! Константин, уже не звеня ключами, смотрел не на Берзиня, не на затихшую Тамару - смотрел на слабый и сухой червячок свечи над грудой сдвинутых дров. Там, в этом месте, был спрятан "вальтер", завернутый в носовой платок. Сверток этот был запрятан им на уровне гвоздя, забитого в стену, где постоянно висела ножовка. Дров на прежнем уровне не было. Они были разобраны. И он тотчас же вспомнил, что тогда ночью спрятал пистолет в дровах Берзиней, твердо зная, что у них никогда не будут искать его. И, оглушенный внезапным ужасом и стыдом, Константин взялся за покрытую ледяной и скользкой плесенью бутылку со свечой, обвел взглядом Берзиней. Оба они безмолвно, с каким-то объединенным сочувствующим вниманием глядели на него, на свечу, которую он тупым движением переставил на другое место; язычок свечи заколебался. - Вы... - сказал он и замолчал. И глухо договорил: - Не буду мешать. Простите... Берзинь закивал странно и часто, полукашляя в нос; свеча дробилась в стеклах его очков, и рядом с его лицом белело лицо Тамары, - он видел ее изумленно наползающие на лоб брови. Она откинула платок, выгнув свою еще по-детски беспомощную шею, готовая что-то сказать, но не говорила ничего. И он почувствовал себя как в душном цементном мешке и быстро пошел к двери; на пороге сказал: - Простите меня, Марк Юльевич. - Нет! Мы уходим! Томочка, возьми дрова! Мы мешаем соседу! Мешаем! - Берзинь вскочил, двигая локтями, головой, как будто собираясь бежать; концы кашне мотались на его груди. - Сопливая девчонка! Что ты сидишь, я тебя спрашиваю! - срываясь на фистулу, крикнул Берзинь, оглянувшись на дверь. - Сопливая наивная девчонка! Куда ты запускаешь глаза? Где твоя вежливость? О-о! Думать! В первую очередь человек должен думать!.. - Берзинь постучал указательным пальцем себе в лоб. - Мы живем в коллективе. Мы должны уважать соседей. Мы уходим из сарая! - Папа! - закричала Тамара возмущенно. - Не кричи! Мне стыдно за тебя! Почему ты боишься? Если у тебя не хватает смелости, я сама объясню Константину Владимировичу! Константин Владимирович! - Она перешла на шепот; - Константин Владимирович... Сегодня... мы брали дрова... И вы знаете... у нас... Константин обернулся. "Не говори! - хотелось сказать Константину. - Я все понял. Не говори ничего!" Он стоял, покусывая усики, смотрел на растерянно моргавшего Берзиня, на - шатающийся язычок свечи, на Тамару, доказательно прижавшую руку к груди. И сказал вполголоса: - Что "знаете"? Он не мог объяснить сам себе, почему так открыто выговорил "что "знаете?", и, сказав это, переспросил: - Не понимаю, что - знаете? О чем вы, Тамара? - Паршивая девчонка! Что ты говоришь, не слышали бы мои уши! - Берзинь махнул кашне вокруг воротника, грубо дернул Тамару за рукав. - Что ты говоришь Константину Владимировичу? Мы уходим, сию минуту уходим, Константин Владимирович! Вам не стоит слушать ее болтовню. Стоит ее послушать - и можно повеситься! - Ах так! Так, да? - сказала Тамара зазвеневшим голосом. - Ты трус! Ты боишься самого себя! Вот смотрите, Константин Владимирович, что мы нашли в сарае! Под этими дровами! Кто-то спрятал здесь! Смотрите! Она отшвырнула поленья, выхватила маленький серый сверток из-под дров, шепча: "Вот-вот", и, не сняв варежки, стала торопясь и вместе с тем боязливо разворачивать его. Конец пухового платка мешал ей, путаясь под руками, и в следующую секунду сверток выскользнул из ее рук. Пистолет со стуком упал в щепу. Аккуратные фетровые валенки Тамары стремительно отскочили в сторону от упавшего в щепу "вальтера". Берзинь, страдающе охнув, схватился за голову. - Что ты делаешь? Он заряжен патронами!.. Можно сойти с ума! - Он заряжен пулями, - сказал Константин. - Что? - удивился Берзинь. - Пулями, - сказал Константин, глядя на "вальтер". В щепе он тускло и масляно отливал металлом при огне свечи. Аккуратные валенки Тамары приблизились к пистолету и замерли. Она сказала: - Вот!.. - Пулями, - проговорил Константин. - Что? - спросил Берзинь потрясение. - Пулями, - повторил Константин, - которые убивали на войне. Усмехнувшись скованными губами, он поднял пистолет и, когда уже привычно держал на ладони этот зеркально отполированный, изящный, как детская игрушка, кусок металла, на миг почувствовал, как твердая рукоятка его, тонкая и влитая спусковая скоба плотно входят в ладонь, передавая руке холодную щекочущую жуть, таившуюся, запрятанную в этом круглом стволе, - стоит лишь сделать усилие, нажать спусковой крючок... Он услышал в тишине носовое дыхание Берзиня, скрип щепы под валенками - и тут же увидел в глазах Берзиня и Тамары, как бы вмерзших в одну точку, страх ожидания близкой опасности, исходившей от этого полированного металла; и обнаженно ощутил связь между собой и этим оставленным после войны "вальтером", будто он, Константин, нес опасность смерти - стоило лишь нажать спусковой крючок. И он особенно понял, что не может ни перед кем оправдаться, объяснить, зачем он оставил пистолет, и ясно представил бессилие доказательств. - Это... немецкий пистолет, - проговорил он наконец. - Старой марки. Лежит с войны... - И усмехнулся Тамаре. - Понимаете? - Да, да, да! Это чей-то пистолет... лежит с войны! - эхом подтвердил Берзинь. - Да, да, да! Это с войны! Конечно, конечно! - Ты, папа, говоришь ужасную ерунду! - досадливо выговорила Тамара. - Эти дрова привезли осенью. Привез Константна Владимирович! - Она обратилась к нему по-взрослому, голос был трезв, опытен, как голос зрелой женщины, и эта рассудительность поразила Константина. - Я уверена - револьвер надо сдать управдому или в милицию. Мы не знаем, зачем он здесь, может быть, готовится убийство! Это может быть? - Н-не думаю, - сказал Константин; струйки пота, щекоча, скатывались у него из-под шайки. Он добавил тихо: - Тамара, из этого оружия нельзя убить. Это "вальтер". Игрушка. Поймите - детский калибр. Кто-то привез его с войны как игрушку. - Из револьвера убивают, - ответила Тамара. - У нас в школе мальчик принес финку. Нашли в парте. Его исключили. Директор сказал, что весь класс потерял бдительность... Берзинь схватился за виски. - Какой управдом? Какая милиция? Какой директор? Что у тебя в голове! Какое твое собачье дело? Я повешусь от такой дочери! - Папа! Перестань! Это стыдно! Я ненавижу твои истерики! Мещанские слова! Я знаю, как ты читаешь газеты, слушаешь радио - зажимаешь виски, закрываешь глаза! Да, я знаю! - Голос ее опять трезво прозвучал в ушах Константина, ошеломив его откровенностью и прямотой. - Разбираешь события со своей мещанской колокольни! Берзинь, сжимая виски, закачался из стороны в сторону. - Что она говорит! Что она говорит, отвратительная девчонка! Замолчи! - Он весь затрясся и так дернул книзу руку Тамары, как будто хотел рукав телогрейки оторвать. - Замолчи, глупая! Или я тебя побью раз в жизни! Он топтался перед ней, маленький, круглый, вобрав голову в плечи - то ли готовый ударить ее, то ли сам головой и плечами ожидая удара, не веря в то, что сейчас услышал, а лицо стало как у ребенка, которому сделали больно. - Что ты делаешь... с отцом, - обезоруженно произнес он. - Что делаешь? Растерянно трогая кисть, которую грубо дернул отец, Тамара отошла к двери, расширяя глаза со стоявшими в них слезами, оттуда проговорила упрямым голосом: - Не смей меня больше трогать, не смей! Я комсомолка, папа. Мы никогда не должны забывать! Мы обсуждали на собрании... Мы советские люди. Разве этот револьвер нужен хорошему человеку? Зачем он ему? А если какой-нибудь вредитель ночью спрятал? Константин Владимирович, скажите же, скажите папе! Он ничего не хочет понимать. Константин Владимирович, скажите же ему! Нужно немедленно сообщить в милицию! Я сама пойду. Я не боюсь!.. Я сама пойду! - Замолчи! - срываясь на визг, затопал ногами Берзинь. - Я тебя изобью. Ты не моя дочь! Константин не ожидал этого - Тамара, вытерев глаза, решительно поправила платок и перешагнула фетровыми валенками через кучу дров, рванулась из сарая и побежала по тропке к воротам среди сугробов. - Тамара! Подождите... Тамара! Константин сунул "вальтер" в карман, увидел на секунду, как в отчаянии Берзинь со стоном опустился на чурбачок, - и он бросился к двери, ударившись о косяк, догнал Тамару на середине двора. Она гибко откинула голову, - бледное лицо в платке, детские глаза выступили из темноты. - Что вы? Вы - тоже? Тоже? - вскрикнула Тамара. - Что вы... хотите от меня? Вы боитесь, да? Почему вы все боитесь? Вы тоже боитесь? - Тамара, не делайте этого! - заговорил он, стараясь убедить ее. - Тамара, милая, вы не должны этого делать! Нельзя ничего опрометчиво делать. Никогда не надо. Вы ведь многого не знаете. Вы можете погубить сейчас ни за что человека. Может быть, это все принесет большую беду! Поверьте, все может быть! - Ему стоило усилий улыбнуться ей в расширившиеся глаза. - Ну, если это мой пистолет... Я похож на вредителя? Ну, скажите - похож? Я похож? - Вы-ы? - протяжно выдохнула Тамара, и уголки бровей ее разошлись в стороны. - Вы? - Разве это важно? - продолжал Константин. - Но подумайте, что это пистолет такого человека, как я... Кто-нибудь привез с фронта. Спрятал. И забыл про него. Может же это быть? Поверьте, это может быть. Вот он, пистолет, я взял его! Я отнесу его в милицию и сдам! И все будет в порядке. Вам не нужно никуда ходить! И не нужно вмешиваться. Ведь вы девушка. Зачем вам это? Совсем не женское это дело. Ну? Разве я не прав? - Вы знаете... вы знаете, - звонко заговорила Тамара и отвернулась. - Когда случилось это с мальчиком, я не сказала. Но на меня стали как-то странно смотреть даже учителя. Я видела ножик, но не подумала. А его исключили. Но я не понимаю: стали говорить, что я из любви к нему забыла о честности. Я не понимаю... - Идиоты были всегда! И наверно, еще долго будут, - сказал Константин и прибавил дружески: - Вернитесь, Тамара. Вы обидели отца, но вы оба были не правы. Честное слово. Идите к отцу. Мы часто несправедливы с теми, кто нас любит. И прощаем тем, кому нельзя прощать. Поверьте, я немного старше вас. Я немного опытнее. Медленно проведя ладошкой по щекам, словно снимая паутину, она спросила удивленно: - Почему вы со мной... так говорите? Как с ребенком... Он осекся, хотя ему хотелось говорить с ней. Двор уже погружен был в синеющую темноту мартовского вечера с пресным запахом подмороженного снега, открывалась над границей крыш ровная глубина звездного неба, и проступал огонек свечи из раскрытой двери сарая. Все вдруг стало покойно, тихо, как в детстве. Ничего не случилось, не должно было случиться - ночь была закономерной, и закономерными были огонек свечи в сарае, звезды над двором, горький запах печного дымка и то, что все будто исправилось в жизни, как только он заговорил с ней. Он не знал, что это было, но он говорил с ней и чувствовал себя старше ее на много лет, и опытнее, добрее, чем, казалось, все эти знакомые и незнакомые люди за этими спокойно освещенными окнами во дворе. Жесткий ком пистолета, давивший на грудь, - комок зла, страха за Асю, за все, что могло свершиться, - было тоже закономерностью. Он сказал: - Идите к отцу, Тамара. И помиритесь. Не стоит портить друг другу жизнь. Из-за пустяка. Честное слово, жизнь неплохая штука, если быть добрым к добру и сволочью к злу. И тогда прекрасно будет. - Что? - одними губами спросила Тамара. - Какое зло? - Это вы когда-нибудь поймете. Вы все поймете. Послушайте меня, идите к отцу и скажите ему, что ничего не было. Ведь он вас любит. Она посмотрела на него из темноты недоверчиво, потом сказала: - Почему вы так говорите?.. - Томочка! - жалобным голосом позвал Берзинь из сарая. - Константин Владимирович. - Идите! - сказал Константин, не отвечая на ее вопрос. - Идите. Взглянув на сарай, она осторожно вздохнула и тихими шажками двинулась по тропке. В оранжевом от свечи проеме двери проступала маленькая и жалкая фигура Берзиня. Покашливая, он горбился, и в позе его были убитость, желание мира. Константин пошел к парадному. 13 Иногда ему казалось - вся квартира была полна звуков: хлопала пружина парадного, Берзинь трубно и мужественно сморкался в коридоре; гулко, но неразборчиво шли волнообразные голоса из кухни, стихали и вновь толкались в стены, и Константин лежал на диване, в полузабытьи различал эти звуки. Потом голоса стихли на кухне. "Почему люди так много говорят? - думал Константин. - Какой в этом смысл? Что это, форма самозащиты?!. Берзинь отлично понял, что пистолет мой. Но он слишком честен. И теперь смертельно перепуган. За себя, за Тамару и, наверно, за меня. Скажите мне, милый Марк Юльевич, зачем я берег этот "вальтер"?.. Почему я, дурак, не выбросил его раньте? Память? Наградное оружие? Да это же глупость! Нервы - ни к черту!.. И тогда, на даче, и сейчас; Я, кажется, болен, с ума схожу!.." Константин лежа пощупал во внутреннем кармане куртки пистолет - ему необъяснимо хотелось смотреть на него. "Вальтер" влип в ладонь: никель, кнопка предохранителя, литой спусковой крючок, гладкий ствол. Когда-то, несколько лет назад, в разведке этот "фоновский" пистолет необходим был ему, легонько оттягивал задний карман - запасной пистолет для себя; тогда он сам как угодно мог распоряжаться своей жизнью. Но здесь, сейчас, в тишине комнаты, при виде этого точеного, как детская игрушка, механизма, здесь совсем по-иному - металлически и щекочуще - запахло смертью. И, со страхом и ненавистью к этому пистолету, глядя на него, он снова ощутил вокруг себя провал, как тогда ночью, когда шел на станцию во Внукове. "Нервы, - додумал он. - У меня размотались нервы. До предела размотались..." Константин медлительно встал с дивана, поскрипывая рассохшимся паркетом, прошел в другую комнату, включил свет. Комната ожила вещами Аси: свитером, домашним халатиком на спинке стула. Окна стали черными, превратились в плоские зеркала. Они мертво отразили зеленый парашют застывшего на шнуре абажура и очертания лица Константина, выражение которого он не разобрал, когда задергивал занавески. Он выложил на письменный стол томики Тургенева, затем том "Жизнь животных" Брема, который необходимо было сжечь. Этот наивный тайник для "вальтера" все-таки был удобным - вырезанный бритвой футляр среди жирных строчек, и в глаза Константину бросилось несколько слов, оборванных выемкой гнезда, он прочитал машинально, не вдумываясь в смысл: "...потрясенные ревом тигра животные..." Он вздрогнул - громкий стук раздался в дверь из коридора. Этот стук возник из шагов, голосов на кухне, из движения в квартире. Стук начался в дверь первой комнаты. Он заполнил ее, рвался, проникая оттуда, из другого мира. И, отчетливо услышав этот сумасшедший стук, Константин быстрым и сильным рывком охватил, сжал плоский и холодный как лед металл пистолета: и, когда он оборачивался к двери, что-то знакомое, темное кинулось в лицо, мелко задрожав в тумане, жирная пиния букв, смысл которых он уже не понял; лишь в сознании его завязла мысль: "Вот оно, вот оно!" За дверью гремели шаги. Стучали непрерывно. И он понял, что это все - за спиной дышит пустота, в которой ничего нет, кроме угольного бесконечного провала. И еще он успел подумать, что сейчас, когда они войдут, исчезнут мать и отец, которых он уже забывал, почти не помнил, и незабытая война, и Сергей, и сорок пятый год, и Николай Григорьевич, и Ася, и ее радостно сияющие ему глаза ("Прости меня, Асенька, прости меня!"), и Михеев, и Быков, и вся злость, и его мука, и его страх за Асю, с которым невозможно было жить. "Вот и все, Костя..." И, одним движением толкнув руку с "вальтером" в карман, глядя на дверь в другой комнате, он крикнул: - Кто?.. В дверь прекратили стучать. Шагов не было. И только возбужденный голос сквозь дыхание: - Константин Владимирович! Константин Владимирович!.. Вы спите? - Это был голос Берзиня. - Кто там?.. Вы, Марк Юльевич?.. - Константин Владимирович! Откройте! Вы слышали? Вы спите? Радио... включите, пожалуйста, радио! - Что? Какое радио? С испариной на лбу, очнувшись, он застонал, протер лицо, словно разглаживая на нем напряжение мускулов. И после этого повернул ключ в двери. - Радио... радио! Вы слышали радио? Это второе сообщение... Вы слышали? Берзинь на коротеньких ногах вкатился в комнату, волосы встрепанно торчали с боков лысины, подтяжки спущены, били по ягодицам, как вожжи. В руках у Берзиня была мышеловка, и несоответствие этой мышеловки и выражения несчастья в глазах его, во всей его фигуре удивило Константина. Он, не понимая, выговорил едва: - Вы что? - Вы послушайте... послушайте! Вы не слышали? Не слышали? Передали о Сталине... И сейчас передают. Вы спали, да? Вы не слышали? Включите радио! Где у вас радио? - Что - Сталин? - Включите радио. Включите радио! - повторял Берзинь, бегая по комнате. - Где, где у вас радио? Передают. Сейчас! Константин вбежал во вторую комнату; дергая зацепившийся шнур, включил репродуктор - он размеренно ронял чугунные слова: - ...и Совет Министров Союза ССР сообщают о постигшем нашу партию и наш народ несчастье - тяжелой болезни товарища Иосифа Виссарионовича Сталина. В ночь на второе марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве в своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг, захватившее важные для жизни области мозга. Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи. Появились тяжелые нарушения деятельности сердца и дыхания... На Горбатом мосту тихой канавы Константин нащупал "вальтер" во внутреннем кармане и резко бросил его через железные перила в неподвижную вечернюю, расцвеченную огнями воду. И не расслышал булькнувший звук внизу. Вода поглотила пистолет без всплеска - и не было кругов в масляной черноте под мостом. "Почему я этого не сделал раньше? Надеялся на что-то? Ждал? Не верил? Что ж - вот она, добренькая черта: сомневаться до последнего момента! И я не верил, сомневался?.." Потом, скользя по гололеду ступеней, Константин спустился на безлюдную набережную - и тут сбоку раздался стеклянный приближающийся хруст ледка под чьими-то ногами. Он со споткнувшимся сердцем глянул из-за поднятого воротника. Темная фигура постового, незаметно дежурившего в тени дома, солидно, неторопливо надвигалась на Константина, голос ударил, как выстрел: - А ну, что бросил, гражданин? Что в канаву бросал? - Пистолет. Обыкновенный пистолет, - внезапно с отчаянным спокойствием проговорил Константна. - Этого мало? - Чего-о? Вы эти шутки бросьте. Вчера одна тоже бросила. Ночью. Утром посмотрели - младенчик на камушках. "Пистоле-ет"! Проходите, проходите, гражданин. Ночью он сжег в печи том Брема, в котором было вырезано гнездо для "вальтера". - Ты не спишь, Костя? - Нет. Не могу. - Это ужасно. - Скажи как врач, инсульт - очень серьезно? Это излечимо? - Да. Но это второй инсульт. Главный врач нашей поликлиники сказал, что это второй. Первый был в тридцатых годах. Мы не знали. Он без сознания. Поражены важные центры. - Странно. Не могу представить, чтобы он был без сознания. Мы всегда думали, что он вечен... - Когда я шла из поликлиники, на улице останавливались люди. Везде включили радио. Все молчат. Никто не ожидал. Знает ли об этом папа... там? И Сергей. - Наверно. - ...Письма, которые писал Сергей Сталину... Он писал о папе. Теперь я не знаю, что будет. - Ася! Тебе неудобно лежать? - Нет, нет... Что-то стало душно. Горло перехватило. - Дать тебе воды? Тебе что-нибудь нужно, Асенька? - Не надо. Ничего не надо. Возьми только руку из-под головы. Не обижайся... Я вот так лягу. И все пройдет. - Ася! - Что, милый? - Ася, все прошло? - Да. - Ася... что ты сейчас чувствуешь? - Этого не объяснишь. Маленького зайца. Лапками копошится за пазухой. - Я люблю тебя. Одну. Единственную. Я никогда никого так не любил. - Костя, глупый, ты так сказал? А он возится там и не знает - ни тебя, ни меня. Ни то, что в мире. Он сейчас ничего не знает. - ...Ничего не знает. Ни о тебе, ни обо мне, ни о своем деде. Все ему не нужно будет знать. К черту ему знать это! - Нет! Он должен знать все. Я не хочу, чтобы он вырос комнатным цветком. Нет. Он должен уметь драться, защитить себя. Он не должен давать себя в обиду. - Я уверен, Ася, он все же будет жить при коммунизме. Кулаки необходимы будут для спорта. Это нам нужны кулаки. Ася... тебе удобно лежать? - Да, милый. Сколько сейчас времени? - Два часа ночи. - Два часа... Костя, ты не выключал радио? - Нет, радио включено. 14 На следующий день перед сменой Константин увидел Михеева. Помедлив, Константин вытащил сигарету, помедлив, чиркнул спичкой, затянулся, потом аккуратно бросил спичку в металлическую бочку около входа - ждал, пока пройдет первый порыв злой неприязни, возникшей сразу при виде широкой шеи Михеева со щеточкой отросших волос, лежащих на воротнике полушубка, его крепкой, тугой спины, его ватных брюк, заправленных в бурки. Боком к Константину Михеев стоял в толпе шоферов, собравшихся перед линией в закутке курилки, щеки его темнели плохо выбритой щетиной, угрюмое лицо было непроспанно, одутловато, с похмельной, казалось, желтизной. "Он был у больной сестры или на дне рождения, кажется? - вспомнил Константин недавние слова Акимова. - Он приезжает с линии раньше или позже меня, избегает встреч со мной!.. Или той ночью он еще где был? Что ж, и это похоже. О чем он думает сейчас?" - А я тебе говорю - нет! Соображать надо! - донесся из закутка рокочущий бас Плещея. - Слухи, брат, как мяч, скачут!.. И Константин догадался, о чем говорили там. Все, что задумал он, как бы теряло сейчас свою значительность, растворялось в неспокойной и сгущающейся обстановке, все как бы утрачивалось в последних событиях и незаметно отдалялось в охлаждающий туманец. "Так что же?" - спросил он себя. Константин зачем-то выждал минуту возле бочки с водой, отражавшей сквозь нечистые стекла окон фиолетовое мартовское небо, подошел к закутку курилки. Его никто не заметил; увидел один Сенечка Легостаев, как всегда, топтавшийся чуть в стороне с бутылкой кефира; несмотря ни на что, он закусывал перед сменой. Здороваясь, он открыл, криво улыбнувшись Константину, стальные зубы, спросил: - Слышал? Что происходит-то на белом свете? И, большим глотком отхлебнув из бутылки, навалился на чужие плечи, стал не без любопытства заглядывать в середину гудевшей толпы шоферов. Шли разговоры. - Что тут предполагать! Все может быть. Иногда и профессора ни шута не могут! - выделяясь, звучал натянутый густой бас Плещея. - Здоровье тоже было немолодое. Но надеяться надо - обойдется, может. Об этом и думать надо. А не о том, что профессора плохие. Все козлов отпущения хотим найти! - В войну ни одной ночи небось не спал - думал за всех. Вот тебе и кровоизлияние в голову. Сам все! - С ним враги не особенно... Боялись. И Черчилль сволочь! И Трумэн... Всех держал. Надорвешь здоровье, поди! А тут еще в юбилей письма в газетах: "Родной наш, любимый". Как сглазили! - Да ты только, Семенов, ерунду не пори, моржовая голова! - раздраженно загудел Плещей. - "Сглазили"! Чего сглазили? Орел ты, вороньи перья! Ты еще у бабушки на самоваре погадай! Тут даже у нас некоторые балабонят, что врачи, мол, виноваты!.. - Я что, Федор Иванович? Я не болтал такое... - Да ты, может, и нет. Ну а чего ты сразу задом заюлил-то, Семенов? Чего скис? Чего перепугался? И в это время Константин через головы шоферов увидел повернутое к диспетчеру Семенову грубоватое и заметное оспинками лицо Плещея, сидевшего на скамье; рядом молчаливо сидел Акимов, ресницы опущены, белые волосы зачесаны назад. Плещей сказал грустно Семенову: - Разное болтают, брат. Это я тебе как коммунист говорю. Чешут языками направо и налево, озлобляют только всех. Всегда виновных ищем! - Он крепким хлопком выбил сигарету из мундштука. - Так, Михеев, или не так? Чего ты на меня из-за Семенова, как на огонь, смотришь? Это ты, что ли, тут утром болтал, что Сталина врачи отравили? Значит, как - профессора в ответе? - Вы, Федор Иванович, больно уж как-то неполитично говорите, - ответил надтреснутым голосом Михеев, моргнув, как на яркий свет, глазами. - А ну - конкретно! В чем? - рокотнул Плещей, упираясь кулаками в колени. Михеев заговорил угрюмо: - Разве о вожде народов кто болтает? Любили мы его, как отца. И так далее. Вы, как секретарь партийной организации, объяснение людям должны дать. А вы только людей высмеиваете, рты зажимаете. Семенову вот... Я, как беспартийный гражданин, даже не могу согласиться с вашим объяснением. Плещей с зорким удивлением коротко остановил взгляд на Михееве и грузно ударил кулаками по своим коленям. - Сосунок! Телецок вислоухий! - зарокотал Плещей насмешливо. - Ты меня будешь учить политграмоте! Когда ты задуман был на печке, я уже в партию вступил, Ленина видел, пятилетки строил. Ты что же, Михеев, ответственней, значит, коммунист, чем я? Значит, ты патриот и стоишь на страже? А ты, круглая голова, два уха, по-русски слово "правда" знаешь!.. Здорово, Костя! - в наступившем молчании, точно остыв и уже мягче сказал Плещей, заметив Константина, подошедшего в эту минуту сбоку Михеева; и взглянул Акимов, обрадованно поздоровавшись движением век; стали оборачиваться к Константину лица шоферов. - Садись с нами, Константин! Где же пропадаешь? В обрез что-то приходить начал, не видно тебя совсем, кореш! - грубовато-ласково проговорил Плещей и раздвинул место на скамье рядом с собой и Акимовым. - Посиди-ка, расскажь что-нибудь, а то тут... мозги растопырились! - Действительно, пропадаешь где-то, Костя, - сказал Акимов. Но Константин не успел ответить, кивнуть Плещею, Акимову, знакомым шоферам - на секунду встретился с глазами Михеева, невыспавшимися, красными, стоячими, как у птицы ночью, потом, словно кто-то махнул по глазам Михеева, мгновенно застлал тенью, - зрачки скользнули книзу. - Здорово, Илюша! - проговорил Константин. - А я тебя искал вчера. Или, говорят, ты меня искал? Простите, ребята! - прибавил он, обращаясь ко всем. - Я одну минуту! Он давно хочет со мной поговорить. Но без свидетелей. Пошли, Илюша! Я готов. - Заболел? Отстань, дурак! - презрительно сказал Михеев. И, багровея, заплетаясь бурками, как-то угловато пошел от курилки к машинам, словно бы ожидая удара от Константина, который последовал за ним. Возле машин Михеев вдруг спросил срывающимся голосом: - Чего от меня хочешь? - Ничего, ничего страшного, - обняв его за плечи, ответил Константин. - Только передам тебе несколько слов от одного человека... По его просьбе. - Какого человека? - нахмурился Михеев. - Врешь все!.. Чего пристал? - Ты позвонишь этому человеку по телефону - узнаешь. Но тогда будет поздно. Для тебя! - Константин поощряюще пошлепал его по натянутой, как барабан, спине. - Для тебя! Пошли, Илюша. Давай вон туда. За машины. Там никто не помешает. Это секретный разговор. Я при всех не могу. - Бешеный дурак! - опасливо проговорил Михеев. - Зачем глупость при народе болтал? Что подумают? Тебе за это - знаешь? - Спокойно. Не надо волноваться, Илюша. Я сделал это для отвода глаз. Я ведь всю войну был в разведке, знаю, что такое вторая игра. И конспирация. А ты еще сопливый мальчик, хотя и хорошо кое-что делаешь... - Ты что это болтаешь? - угрожающе произнес Михеев. "Вот оно, сейчас, вот оно!" - подумал Константин не с новью узнавания, а с каким-то жутким, даже сладостным, удовлетворением. - Пойдем, Илюша, - проговорил он. - Я все возьму на себя. В закутке - в самом дальнем углу гаража, за старой колонкой, за стоявшими перед ремонтом машинами, тускло освещенными солнцем сквозь огромные и пыльные окна, Михеев, возбужденно оскалясь, выкрикнул Константину: - Ну, чего хочешь? - Давай здесь, - тихо и веско произнес Константин и положил руку ему на плечо. - Чего ты хочешь? Чего? Михеев, весь напрягшись, враждебно-настороженно бегал взглядом по груди Константина, широкоскулое, клочковато выбритое, помятое лицо подрагивало, как от тика. - Чего? Чего ты?.. Что за разговор? - Разговор очень короткий. Только запоминай, - размеренно сказал Константин. - Запомни, парень... запомни... что на этом свете есть правда. Я давно хотел тебе это напомнить. Очень давно. И так уж, слава богу, устроен свет, что всяким сволочам бывает конец! Это первое... - О чем ты? Чего ты? - вскричал Михеев, пытаясь вырваться из-под руки Константина, но не хватило силы. - Пусти! - А ты потерпи, Илюша. - Пусти, говорят! - Михеев астматически задвигал широкой шеей, глаза с выражением страха выкатились и будто отталкивали Константина. - Пусти! Пусти!.. - Запомни второе, Илюша, - проговорил Константин, не отпуская его. - Я прошел огонь, воды и медные трубы, а ты еще - кутенок. Если завтра же ты не перестанешь клепать на меня, Плещея и Акимова, на всех остальных из парка, на кого ты должен клепать, я сделаю так, что в кармане вот этого твоего полушубка найдут оружие, а в твоей машине обнаружат кое-что, от чего можно крепко сесть! Ты меня понял, Илюшенька? Тем более что в парке не найдется ни одного человека, который тебя нежно любит! Запомни, милый: все будет сделано, как в ювелирном магазине. Запомни еще! Не торопись, милый, не рассчитав силы, - можно самому себе к черту снести затылок! Запомнил? И еще, Илюшенька, - Константин, прищурясь, жестко стиснул окаменевшее плечо Михеева. - Я легко могу позвонить Соловьеву по телефону ка-ноль... и доложить о тысяче рублей, которыми ты хотел купить свое молчание. Ты помнишь, как просил у меня тысячу рублей и обещал, что все будет в порядке? - Пусти! Какие деньги? Сволочь! Пусти-и! - придушенно выдохнул Михеев и вдруг озлобленно, разевая рот, двумя кулаками пнул Константина в грудь, стремясь оттолкнуть его от выхода из закутка, пронзительно крикнул: - Врешь! Пусти, душегуб!.. Бешеный! Не хочу! Уйди, гад! Пусти-и!.. - Заткнись, гнусная морда! - Константин схватил его за борта полушубка, всем телом притиснул к стене, подавляя желание ударить, тряхнул так, что в горле Михеева екнуло. - Молчи, харя! И запоминай, что говорят! Отвечай, шкура, запомнил? Запомнил? Лицо Михеева расплывалось блином; он горячо дышал в губы Константина и, ворочая шеей, прижатый к стене, мычал, зрачки чернели, перебегали точками; и Константин, испытывая отвращение и ненависть, повторил: - Запомнил, сволочь? Иди еще не дошло? - А-а! Пусти-и! Пусти-и!.. Михеев с неожиданной яростью забился в его руках, ударил коленом в живот, и Константин, превозмогая острую боль в паху, притянул его и, выругавшись, изо всей силы кинул спиной к стене, подальше от себя - он не хотел драки, зная, что может не удержаться от нее. Охнув, Михеев сполз по стене на пол и, раздвинув ноги в бурках, кашлял, задыхаясь, выдавливал вместе с кашлем: - Убить захотел? Убить? Я тебя упеку!.. Пистолет у тебя... разговорчики. Я тебя... - Что-что! - крикнул Константин и бросился к нему. - Что ты сказал? - Не трожь! - взвизгнул Михеев, засучив бурками по грязному полу. - Я ничего не говорил!.. Не говорил я! Убить хочешь?.. Не трожь! "Похоже. Очень похоже, - подумал Константин. - Так и Быков". - Убить?.. - Этого мало, сволочь! - Чего вас тут надирает? Что за крик еще? - раздался голос в проходе закутка. Константин оглянулся и тут увидел торопливо входивших в закуток насупленного Плещея, Акимова и вместе с ними весело изумленного Сенечку Легостаева, как бы всем лицом своим ожидавшего скандала. Константин сказал, сдерживая голос: - Вот визжит парень непонятно почему... - Что тут еще, Костя? Что этот... упырь на полу загорает? - мрачно спросил Плещей, быстро окидывая, глазами обоих из-под сросшихся лохматых бровей. - Разговор? А крик зачем? На весь гараж! - Был разговор. По душам, - ответил Константин и кивнул на Михеева, медленно вставшего, злобно, со всхлипами сморкающегося в скомканный платок. - Илюшеньке захотелось посидеть на полу, охладить поясницу. Странности у него. Во время серьезного разговора садится на пол. Не удержишь. Сенечка Легостаев захохотал, нагло показывая стальные зубы; Акимов испытующе поглядел на Михеева, затем на Константина и потупился. - Бывает, - равнодушно произнес Плещей и сплюнул с непроницаемым видом, словно ничего не заметил здесь. - Иногда полезно бывает задний мост охладить. Только крика не надо. Лишнее! Не подняв головы, Михеев по-бычьи протиснулся к выходу между Плещеем и Акимовым, вышел из закутка и заплетающейся походкой двинулся к машинам в сопровождении Сенечки Легостаева, который, ухмыляясь, спрашивал его: - Чего бараном орал, гудок? - Ну? - хмуро сказал Плещей и подтолкнул Константина к выходу. - На линию давай. Все должно быть как у молодого в субботу! Идеально. Ни одной придирки в смену! Ясно? Все как надо. И Акимов не понял, и я не понял. Ясно? У нас слух плохой... А Сенечка умом не допер. - Понял, Федор Иванович, - негромко ответил Константин. - Спасибо. Я все понял. - Давай, давай на линию! Вечером, бреясь в ванной, Константин долго разглядывал свое лицо, темное, смуглое, похудевшее, казалось, обожженное чем-то; глаза смотрели устало и ожидающе - незнакомо. Прежде, бреясь и любя эти минуты, он насвистывал и подмигивал себе в зеркало, чувствовал тогда, как молодеет кожа на пять лет. Теперь бритье не так ощутимо молодило его - подчеркнуто открывало чуть тронутые сединой виски, - и мысль о том, что Ася видела это его новое лицо, была неприятна Константину. Потом, ожидая Асю, он приготовил стол к ужину и задумчиво, со знанием дела, как будто всю жизнь занимался этим, заваривал чай. Теплый пар, подымаясь, коснулся его выбритого подбородка, защекотал веки. И он опять представлял свое лицо темным, усталым, каким видел его в зеркале, и лег на диван, поставил пепельницу на стул. Тишина стояла в квартире теплой неподвижной водой, и звуки расходились в ней, как легкие круги по воде: приглушенные заборами далекие гудки машин, изредка позванивание застывших луж под чьими-то шагами во дворе. И было странно: то, что произошло с ним в последние дни, и то, что происходило в мире, бесследно тающей зыбью растворялось в этой тишине, и он почувствовал, что смертельно, до тоскливого онемения устал, что его охватывает равнодушие ко всему, это бездумное расслабление мысли и тела. Он поморщился, услышав затрещавший телефон. От неожиданного звонка закололо в висках. Но он не хотел вставать, не в силах разрушить это состояние бездумного и отрешенного покоя; затем с насилием над собой снял трубку - могла звонить Ася. - Да... Трубка молчала. - Да, - повторил Константин. - Да, черт возьми! - Мне Константина Владимировича... - Я слушаю. Слушаю! Кто это? - Добрый вечер, Константин Владимирович, - откуда-то издалека зашелестел в мембране мужской голос, и Константин переспросил раздраженно: - Да с кем я говорю? Ничего не слышно! - Слушайте меня внимательно и не перебивайте. И не задавайте никаких вопросов. Я звоню вам для того, чтобы дать только один совет. Я понимаю, что Илья Матвеевич трус и деревянный дурак, но и вы поступаете не более умно, простите за прямоту. Мой вам совет: выбросьте немецкую игрушку куда угодно, чтобы у вас ее не было. Если вы еще не выбросили. И если вам нравится дышать свежим воздухом. Надеюсь, этого телефонного звонка не было и вы ни с кем не разговаривали. Не говорите об этом и жене. Это все! Константин вытер обильно выступивший, как после болезни, пот на висках, пошарил сигареты на стуле и, когда закурил, вобрал в себя дым, обморочно закружилась голова. "Ловушка? Это ловушка? Но зачем, зачем? Соловьев... У него был Михеев? Озлобился и пошел? Что ж - вот оно, злое добро? А как? Как иначе?.. Это был голос Соловьева? Он говорил! Его голос. Неужели он симпатизирует мне? После того разговора? Соловьев? Зачем? Что ему? Для чего?" Константин с туманной головой начал ходить по комнате, не понимая и не зная, что нужно делать теперь, лишь чувствуя, что его удушливо опутало, как сетями, что он не может решиться сейчас на что-то, ничему не веря уже. "Неужели? Не может быть!.. И это - правда? - подумал он. - Все равно! Все равно!.." 15 - Да, умер... - Чего сказываешь, гражданин? В платке я, не слышу. - Умер, говорю, Сталин. Не приходя в сознание. - Го-осподи! А я слышу - музыка... Из Воронежа ведь я, у сродственников остановилась... Утром встала, брательник на работу собирается. "Плохо", - говорит. А я-то говорю: "Разве врачи упустят?" Упустили!.. - Мамаша, не мешайте! Если идете - идите! Со всеми... А вы - под ногами! - Бегут, что ли, впереди? - Да нет. Стоят. Милиция порядок наводит. - Когда диктор сообщал, голос так и дрожал. Говорить не мог... - Как вам не стыдно, товарищ? Со стороны пристраиваетесь! Колонна оттуда идет! Во-он, оглянитесь! - Это что же, родимые, его смотреть? - ...Да, не приходил в сознание... - Сто-ой!.. По трое бы построились! Товарищи, товарищи! - Оживятся они сейчас... Рады! - Как же мы теперь без него? Как же мы жить-то будем? - Кто оживится? - Да всякая международная сволочь. Как раз тот момент, когда они могут начать войну... - Американцы соболезнование не прислали. - Куда же смотрела медицина? Лучшие профессора! - К сожалению, он был не молод. Здесь, видите ли, и медицина бессильна. Как врач говорю. - Кто после Аллилуевой был его женой? - Да кто-нибудь был... - Что-о? За такие слова - знаете? В такой день - что говорите? - Я ничего не сказал, товарищ... - Что было бы с нами, если бы не он тогда... - Впереди есть милиция? - Когда война началась, выступал. Волновался. Боржом наливал. По радио слышно было, как булькало... - Иди рядом со мной. Не отставай! - Верочка, не плачь! Не надо, милая. Слезами сейчас не поможешь. Я прошу тебя. - Гражданин, это ваш сын? Смотрите, у него снялась галошка! Промочит ноги. - Я на всех стройках... И в первую пятилетку, и потом... - Социализм вытащил... - Когда брата в тридцать седьмом арестовали, он Сталину письмо написал. - Ну? Что вы шепотом?.. А он... - Не передали ему, видать, секретари. - Девочка, где твоя мама? Ты одна? Слушайте, чей это ребенок? Чей ребенок? - Дедушка Сталин умер, да? Я пойду смотреть. А мамы нет дома. - Господи! Иди сейчас же домой! Ты потеряешься! Что же это происходит? - Те улицы оцепили. И проходные дворы. Народу-то... - От Курского вокзала... - Неужели Манеж перекрыли? Через Трубную? - Слово у него было твердое. Много не говорил. - В праздники на Мавзолее стоит, рукой машет... А последнего Первого мая его не было... - Как это не было? Я сам видел. - Да, проститься. - Я с сорок первого... Ничего, дойду на костыльке. Всю войну на ногах. - Что там? Опять побежали? - Вы ничего не видите? Почему остановились? - Почему остановились?.. - Какие-то машины, говорят, впереди. Зачем машины? - Девочка! Ты не ушла? Где мама, я спрашиваю? Это ваша? - Нет, опять пошли... - Вся Москва тронулась. - Где? Где? Ему плохо, наверно. На тротуар сел. В годах. Товарищи, помогите кто-нибудь Устал, видимо... - Пошли, пошли! Ровней, товарищи, ровней! Толпа текла, колыхалась, густо и черно заполняя улицу, с хлюпанием месила растаявший сырой пласт гололеда на асфальте; по толпе дул промозглый мартовский ветер, от него не защищали спины, поднятые воротники; ветер проникал в середину шагающих людей, выжимая слезы; и зябли лица, отгибались края шляп, полы пальто, отлетали за плечи концы головных платков. Люди не согревались от ходьбы; от обдутой одежды несло холодом - низкое, пасмурное, тяжелое небо неслось над крышами, вливало резкий воздух туч в провалы кишевших народом улиц. С щелканьем выстрелов полоскались очерненные крепом флаги на балконах, над подворотнями; из репродукторов из Колонного зала приглушенно лились над толпами, над головами людей траурные мелодии, сгибая спины этим непрерывным оповещением смерти, непоправимостью уже случившегося. - Музыка-то, музыка зачем? - закашлявшись, сказал кто-то сбоку от Константина. - И так сердце рвет... - Смотри, женщина одна ведь!.. Из троллейбуса не выберется! Толпу несло, вплотную притирая к цепочке стоявших под обледенелыми тополями троллейбусов. В гуле движения, в многотысячном шарканье, в липком Шуме ног по мостовой не слышно было, как, закрыв лицо руками, плакала, рвалась в прижатую толпой дверь опустевшего троллейбуса женщина. Но рядом сквозь голоса послышались бабьи вскрики, причитания, заглушаемые ладонями, уголками платков, прижимаемых ко рту. Впереди тоненько заплакала девочка, крича испуганно: "Мама! Мама!" - тотчас, как бы подхватив этот крик, истерически взвизгнули, зовя детей, несколько женских голосов, и несдерживаемые вопли прокатились по толпе, охватывая ее, вырываясь в каком-то упоенном ужасе горя - и от мелодий Шопена, и от непонятности при виде этой мелькнувшей женщины в троллейбусе. Кто-то крикнул: - Стойте же! Стойте же, стойте! Она не успела выйти! Она была с девочкой! Я видел... - Помогите ей! - Да это кондуктор. - Какой кондуктор? Ни одного нет! - Боже мой, Костя, что это? Нас все время сжимают... Откуда столько людей? Ты слышишь - там впереди кричат! Люди двигались толчками, будто тяжко раскачивало их, сжимало стенами домов, толкало сзади волнами; впереди усилились крики женщин; крики эти и плач детей заглушались каким-то слитным ревом голосов, этот рев катился спереди на людей. Никто не знал, что случилось там, - вытягивали шеи и подымались из толпы над спинами, оглядывались растерянные и недоуменные лица. - Что там? Что? - Ася! Нам нужно вернуться! - крикнул Константин. - Нам не нужно ходить! Нам нужно вернуться! Константин шел в середине толпы, охватив Асю за плечи, защищая ее от натиска спин и плеч все сгущавшейся людской тесноты, - нельзя было понять, почему так плотно сдавило, так закачало толпу. Но он еще пытался раздвигать локти, напрягая мускулы рук, он еще держал их раздвинутыми, и вдруг его локти приплюснуло к бокам. Он сразу ощутил чье-то прерывистое, трудное дыхание на затылке, на щеке, упругое живое шевеление человеческой массы, навалившейся сзади и с двух сторон. И уже изо всей силы вырывая свои одеревеневшие локти, охраняя Асю, он с тревогой увидел ее добела прикушенную губу, увеличение напряженные глаза. Константин успел прижать ее к себе, успел наклониться к ее побелевшему лицу, крикнуть: - Ася! Идем отсюда! Здесь нельзя! К тротуару, к тротуару! За мной! Охватывай меня руками за пояс! "Зачем я послушался ее? Зачем мы пошли? Она хотела посмотреть? Зачем я послушался?" Впереди опять закричали женщины. На мгновение разорвало и стремительно понесло в прореху толпу, какие-то цепляющиеся, раздирающие руки, набрякшие, задыхающиеся лица втиснулись между ним и Асей, и тут же их оторвало друг от друга. - Ася! Ася!.. Константина несколько раз повернуло в круговороте тел и неистово потащило, поволокло на чьих-то плечах, ногах куда-то наискосок, боком к оглушительно надвигающемуся реву, это теперь не были человеческие голоса - казалось, рокочущая, вставшая до серого неба волна океана накатывалась на людей, готовая опрокинуть, утопить их. - Ася!.. Ася!.. - Константин уже не крикнул, а крик этот выдавился из его стиснутой чужими локтями груди. - Ася-а!.. Он не понимал, не мог понять, что случилось и почему случилось это, он только, вырываясь из тисков человеческих тел, увидел возникшее среди голов бледное и какое-то незащищенное лицо Аси с умоляющими глазами, намертво прикушенной губой, и, ожесточенно расталкивая живую стену напирающих плеч, стал протискиваться к ней с необычайной, охватившей его силой. Он видел впереди ищущее лицо Аси, смутно чувствовал движения, толчки своих рук. Он задыхался, и в его сознании билось оглушающим молоточком: "Только бы не упала! Только бы... Только бы не упала!.." Константин слышал впереди себя возгласы, рвущиеся в уши но эти удары молоточка в сознании заглушали все: "Только бы не упала, только бы..." - Что же это... Что же это, товарищи!.. - Кто сделал? Зачем? - Я не могу!.. Я не могу!.. Я не могу... - Коля-а!.. - С ума, что ли, сошли? - Почему это?.. Что устроили!.. - Я упаду... Не могу! - Зачем взяли детей!.. - ...Что вам? Что вы делаете? - О-о-ох!.. - Машины с песком!.. Преградили путь! - На Петровку!.. - Зачем? Зачем? - Что ж это такое?.. А? - С Трубной народ... - Фонарный столб... Смотрите! - Витя... держись, родной мальчик!.. Держись! Ручками держись! Потерпи!.. Держись, сыночек! - Па-па!.. Ми-илый... Папочка!.. "Только бы не упала!.. Только бы... Только бы не упала!.." - Ася-а! Ася!.. Он уже н-е видел ее лица, он лишь видел платок Аси среди месива людских голов. И, как бы косо вырастая из спертой черноты толпы, закачались слева голые деревья бульвара, - и оттуда вроде бы приблизились кузова грузовых машин, сереющие мешки из-за бортов, столб фонаря с прилипшим к нему телом мальчика. Мальчик, без шапки, в растерзанном пальтишке, с захлестнутым на спину пионерским галстуком, плача, обвивал руками фонарный столб, елозил маленькими, сплошь заляпанными грязью ботинками по растопыренным, вскинутым вверх, как подпорка, ладоням мужчины, человеческой массой притиснутого к столбу. Мужчина в разорванном на плече плаще глядел побелевшими страшными глазами и не кричал, а всем лицом просил о пощаде: - Витенька, держись, сыночек, крепче!.. Витя! Родной, я здесь... Еще немножечко, упирайся мне в руки! Ну, держись! Ну, держись! Товарищи, товарищи!.. - Па-апочка!.. Не могу... Ми-иленький... - Ви-итя!.. Сыночек!.. - Го-осподи-и, удал! - воем прокатилось по толпе, шатнувшейся назад. - Мальчик!.. - Товарищи! Товарищи! Константин не заметил, как упал мальчик, только что-то темное мелькнуло над головами, и толпа закачалась. Завизжали женщины, донеслись крики: "Остановитесь!" "Где мальчик? Только бы не упала... Только бы не упала! Только бы!.. - как молитва, проносилось в мозгу Константина. - Ася, не упади. Ася, не упади. Мальчик упал? И что же? Что же?.." - Асенька!.. Ася! - крикнул он, вывертываясь и выжимаясь из гущи толпы, теперь совсем не чувствуя ногами твердость мостовой. Его приподняло и несло; кто-то, хрипя, лез сзади на плечи, упорно, обезумело упираясь кулаками ему в спину, в затылок. Возникло сбоку с пустыми, вылезшими из орбит глазами и перекошенным ртом, сизое и потное лицо парня. В исступлении колотя кулаками, он лез куда-то в сторону и вверх, на головы людей, и Константин, охваченный внезапным бешенством к этому безглазому лицу, готовому все смять, с ненавистью и злой силой ударил его головой в нависший подбородок и еще раз ударил. - Сволочь!.. Куда? Не видишь - там женщины, дети!.. - Ты-и!.. - заревело, мотаясь, лицо. - Один хочешь смотреть? Один?.. А я из Мытищ приехал!.. - Такие сволочи детей давят! - крикнул кто-то рыдающим голосом. - Озверел, дурак? - Товарищи! Стойте! Остановитесь! Там мальчик! Там женщины!.. Мы не должны! - Что же это творится? - Как случилось? Я не могу понять!.. - Дети... Мальчик... А отец, отец где? - Милиция - что? - Там. - Господи! Прости, господи! - Товарищи, товарищи... - А ребенок... Мальчонка где? Отец где? - Женщина кричит... Опять!.. "Только бы не упала... Только бы... Какая женщина?" Уже еле двигая окаменевшими локтями, он пробирался сквозь толпу, плохо слыша голоса, возгласы, придушенные стоны, в ожидании несчастья искал через головы людей узкий, будто кружащий возле фонарного столба платок Аси. Задыхаясь, он рвался к этому платку, никогда в жизни не осознавая так близко несчастья, которое могло произойти там, впереди; сердце, как вытесненное, билось возле горла. - Ася!.. Ася!.. Я к тебе!.. Я иду!.. - Товарищи! Товарищи! Мужчины, в цепь, в цепь! Сюда, в цепь! - чей-то крик прорывался сбоку, хлестал по толпе. - Мужчины, сюда! Фонарь, милицейские грузовики с песком, загораживающие улицу, голые деревья бульвара колебались перед глазами; толпа шаталась из стороны в сторону, как единое тело. Фонарь, приближаясь, медленно разрезал ее водоразделом. Потом на мгновение стало просторнее, твердая земля появилась под ногами, в разорванной щели среди людей мелькнула цепь милиционеров, рядом цепь каких-то штатских, взявшихся за руки. - Ася-а!.. - Костя!.. - услышал он в вое голосов, надсадных командах милиционеров слабый Асин крик и из передних сил рванулся на него, в эту образовавшуюся в толпе щель. И, едва не плача, увидел ее руки, охватившие фонарь, щеку, придавившуюся к столбу, закрытые, замершие веки. - Ася!.. Ася! Родная моя!.. - Он оторвал ее от столба, повернул к себе, заглядывая в будто кричащие, с крупными слезами глаза, капельки крови проступали из прикушенной нижней губы. - Ася... Ася... Ася... - повторял он. - Ася, что? Что?" Ася... Он не мог ничего больше выговорить. Он инстинктивно прижал ее, пригнул голову к своей потной шее и, резко двинувшись спиной, потянул ее сейчас же в узкую щель разбившейся толпы перед цепью милиционеров. А она еще пыталась отогнуть голову, оглянуться назад, и он чувствовал своей горячей мокрой шеей ее незнакомый вздрагивающий голос: - Возле фонаря... там... мальчика... мальчика... Ты ничего... Ты ничего не видел? - Сюда! Сюда!.. Прижимайся ко мне! Сюда!.. Толпа в этот миг стиснула их, охватила толщей трущихся тел; люди, сминая цепь милиционеров, ринулись в неширокий проход между стоявшими поперек улиц грузовиками. Константина ударило спиной о кузов, и он успел прижать Асю к себе, страшным усилием всех мускулов, рвя на спине куртку о кузов, успел ее повернуть боком к радиатору. Почему-то у ската машины зачернела куча галош, огромных, растоптанных, и детских, на красной подкладке, и почему-то непонятно, разноголосо вырывался детский плач из-под машины. Константин, как в пелене, различал; копошились там, высовывались из-под днища тонкие ножки в чулочках, появлялись возле колес красные ребячьи пальчики, упирающиеся в месиво грязи; оттуда несся детский вопль: - Мама! Ма-ма! Ма-амочка! Константин повторял хрипло: - Сюда! Сюда! С трудом он разжал руки, не выпуская Асю, и еще продвинулся на шаг к борту машины - и в ту же секунду толкнул ее на подножку. Она упала на нее, не вытирая слез боли, сбегающих по щекам, прикусывая губы, сочившиеся капельками крови. И молча смотрела на него. - Ася! Что? Что? - крикнул он. - Ася, ну что? Она разжала губы. - Ничего, милый... Ничего, мой мил... - Ася! Что? Ну скажи же, скажи - больно? Живот?.. Она глотала душившие ее рыдания. - Там... у фонаря... Мальчик!.. А люди, люди... что с ними! Мне кажется... я наступила на него. Его не успели... - Сдерживая стук зубов, она закрыла лицо руками. - Что же это... милый? Что же это? Почему это случилось? Почему? Здесь дети под машиной... Они залезли под машину. Зачем здесь дети? И тот мальчик... Оглушенный детским воплем из-под машины, рокотом толпы, напирающей в спину, Константин, глядя на Асю, испугался этих ярких капелек крови на губах, ее уже странно прижатых к животу рук и, увидев это, едва сумел выговорить: - Его успели... Асенька. Его подняли. Ты ни на кого не наступила. Тебе показалось, родная... Толпа чугунными толчками давила на спину Константина, все плотнее притискивая его к машине, к ее крылу, к подножке, на которой прижалась Ася. Людской вал неистовым напором вырывался к проходу, наваливался сзади на машины, на Константина. А он, напрягая мускулы спины, рук, опершаяся в железную дверцу грузовика, старался удержать всем своим телом натиск толпы, охранить этот уголок подножки с Асей. И видел лишь ее огромные, молящие глаза, раскрытые на половину лица от боли, Он уже не слышал крики и гул толпы, темными кругами шло в голове. "Сколько так будет - секунда? Минута? - туманно мелькнуло в его сознании. - День? Год? Всю жизнь? Я не выдержу так пяти минут... Я не чувствую рук. Что же делать? Что же делать? Я ничего не могу сделать! Неужели я не могу!.. Вот легче, стало легче..." Сквозь пот, разъедающий глаза, он вдруг заметил под ногами цепляющиеся красные пальчики, они поползли из-под машины, и, как из серого тумана, поднялось грязное, дурное лицо девочки - она захлебывалась слезами, высовывая голову из-под машины, и, царапая пальцем по рубчатой резине колеса, позвала тоненьким, комариным голосом: - Мама... Мамочка... Я хочу к маме... Я хочу домой... Константин увидел ее в тот момент, когда толпа, оттиснутая цепью милиционеров, качнулась назад. Он оглянулся. Знал - сейчас толпа, напираемая сзади, снова качнется вперед, забьет трещину, в нее ринутся что-то орущие милиционерам, лезущие сбоку и из-за спины парни с ничего не видящими сизыми лицами. И приплюснут его, и сомнут девочку возле ската грузовика. Он крикнул пересохшим горлом: - Под машину! Под машину! Растягивая в плаче большой рот, икая, она повела на Константина глазами; пуговицы на ее обтрепанном пальтишке были вырваны с мясом, белые нестриженые волосы растрепанно спадали на плечи. - Мама!.. Мамочка!.. Домой!.. Я хочу домой!.. Отталкиваясь одубевшими руками от железной дверцы, он хотел еще раз крикнуть: "Под машину!", но голоса не было, и в эту минуту краем зрения увидел Асины протянутые руки к девочке, оттолкнулся всеми мускулами от дверцы, сделал шаг к скату, только на миг ощутил под пальцами слабенькую детскую ключицу и почти швырнул девочку к Асе на подножку. Успел заметить, как Ася прижала ее светлую голову к коленям, - дверца машины темной зеленой стеной повернулась перед глазами, он сделал обратный шаг к ней. Но в эту минуту страшным напором толпы его крутануло возле подножки, ударило левым боком о крыло грузовика. Он услышал удар о железо, оно, казалось, вошло в его тело и оглушило, ожгло пронзительной болью. "Неужели? Меня? Меня? Неужели? Меня?.. - огненно скользнуло в его сознании. - Меня? Не может быть! Не может быть!.." Он почувствовал, что не может поднять руки, и опять услышал жесткий железный хруст. Он хотел подняться на цыпочки, стараясь высвободиться, вдохнуть воздух. Но тотчас его сдавило дышащими, рвущимися возле машины телами, откинуло на радиатор, мотнуло головой на железо. Готовый закричать от боли в боку, он схватился за радиатор, через текущий туман еще пытаясь найти лицо Аси, прикрытые ее руками светлые волосы девочки. Но не увидел их, ужасаясь тому, что он ничего не может сделать, пошевелить пальцем. И он прохрипел, ощущая губами соленое железо радиатора: - Под машину... Под машину, Ася! С девочкой... Под машину! Он улавливал воющий, нечеловеческий крик, и как будто в зрачки ему лезло лицо женщины с развалившимися на два крыла черными волосами, ее раздирающий вопль: - Сам ушел и детей моих унес! А-а!.. И голоса сквозь звон в ушах: - Товарищи! Товарищи! Назад! Мы не пойдем! Милиция! Остановите! - Людей... что сделали с людьми? - Кто виноват? Кто виноват? Кто виноват во всем? И еще голос: - Стойте! Стойте!.. Потом все исчезло, и пустота понесла его. Он хрипел в эту пустоту: - Ася... Ася... Под машину! Под машину!.. А из сплошной темноты накатывался, ревел шум моря, и он ногами чувствовал удары в сотрясающиеся от грохота камни, и ноги скользили по камням к краю высоты. Он хотел отклониться назад, найти точку опоры, но его подхватило потоком, как шерстинку, понесло между грифельным небом и бурлившей пустыней океана в ревущий хаос каких-то разорванных немых голосов, в месиво приближающихся из какого-то темного коридора лиц, раскрытых ртов, поднятых рук. И в этом каменном коридоре что-то кишело, двигалось, падало, задыхалось в судорожных рыданиях: "Остановитесь!" Он знал, что сейчас умрет - чувствовал теплую солоноватую струйку крови, стекающую у него изо рта, он глотал ее, закрыв глаза, стараясь спокойно понять, кто виноват в его смерти, кто это сделал и почему он должен умереть. Он лежал, истекая кровью, среди сумеречного поля под трассами крупнокалиберных пулеметов, различая близкие голоса немцев, шагающих на негр. Надо было немного отклонить тело, собрать усилием расслабленные мускулы, вытащить пистолет из нагрудного кармана, затекшего чем-то липким, вязким. Он нащупал скользкий пистолет. Он был словно обмазан жиром. Пальцы нашли спусковой крючок - последнюю пулю всегда оставлял для себя, и сейчас не страшно было умирать. Он остался один на нейтралке, не дополз к своим - и все ближе, все громче раздавались над головой шаги немцев. И он слабыми рывками приближал пистолет к виску, стараясь приподняться на локтях и выстрелить точно... Руки подкосились - он упал лицом в жесткую землю, и в эти минуты чьи-то знакомые, прохладные ладони повернули его голову, стали гладить по щекам, по лбу, кто-то плакал, кричал и звал его на помощь из каменного коридора, из хаоса голосов, из опрокинутого пепельного неба: - Костя!.. Костя!.. А он не мог уже пошевелиться. Его качало, волокло куда-то, затем нечто серое, тусклое разверзнулось перед ним, и где-то звенело тягуче и непрерывно по железу, и он подумал, что смерть - это железное, бесконечное, с набегающим в уши звоном. Но то, что показалось ему, не было смертью. Он лишь на несколько минут потерял сознание от удара боком и головой о железо машины. 16 - Ася! Он раскрыл глаза, приподнялся на локтях - и сейчас же упал спиной на подушку. Он лежал, чувствуя колючую живую боль в боку, слышал какие-то звенящие звуки, легкие, брызжущие, и сначала подумал, что это обморочный звон в ушах. Но сознание уже было ясным. "Я жив? Я дома? Как я очутился дома? Меня ударило о машину? А Ася, Ася?" - спросил он себя и, напрягаясь, обвел взглядом комнату. Весь белый, квадрат окна был широко залит солнцем. Раскаленной белизной оно висело над мокрыми крышами двора, и за стеклом мелькало что-то, вкрадчиво стучало по карнизу; и где-то внизу бормотало, шепелявило в водосточных трубах, плескало в асфальт. "Это дождь? Идет дождь? - подумал он. - И я жив? И я дома?" - снова подумал он и тут же вспомнил все, ужасаясь тому, что вспомнил. "Она была со мной. Я помню, мы шли... Я помню - она была со мной"... - Ася! Ася! - позвал он чужим голосом. И, замирая, встал на ноги, пошатываясь, сделал несколько шагов и толкнул дверь в другую комнату, от слабости держась за косяк, облизнул пересохшие губы, не в силах выговорить ни слова, уловив ее шепот сквозь шум струй по оконному стеклу: - Костя... Я здесь. Ася сидела на постели, поднятое навстречу лицо бледно, смертельно утомлено, брови дрожали, и выделялись лихорадочным блеском глаза, устремленные на Константина. - Ася... ты не спала? - Он передохнул, нашел ее растерянно блестевшие ему в глаза зрачки, но не хватило дыхания сказать в полный голос, спросил шепотом: - Что, Ася? Что? Ничего не болит?.. Ася... Как ты себя чувствуешь? Константин не узнавал ее за одни сутки похудевшего лица, ее искусанного рта и, подавленный дикой, отчаянной мыслью, что именно он непоправимо виноват перед ней, готовый плакать, встав перед тахтой на колени, повторял: - Что?.. Ася... Он обнял ее, приник переносицей к ее напряженной, пахнущей детской чистотой шее, гладя ее теплые волосы. - Ну что? Как? - Костя, что делать? - Она порывисто уткнулась носом ему в висок. - Я не знаю, что я должна делать. Как мы теперь будем? - Что ты говоришь? - Как жить? - Ася, не говори так. Нас трое. Ты понимаешь, нас трое. - Костя... Я должна идти на работу? Ты должен идти на работу? Как будто ничего не случилось? Ну вот. - Она оторвалась от него, ладонями взяла его голову, всматриваясь неспокойно. - Ну вот, слава богу, только синяк. И на боку у тебя синяк. Слава богу, слава богу, что так. - Я знаю, как жить. Я все знаю, Асенька, - заговорил Константин. - Поверь мне. Ты хочешь поверить мне? Ты веришь, что я люблю тебя? Она, вздрагивая, гладила, ерошила его волосы на затылке. - Не могу представить - и мы и _он_ могли погибнуть... - Ася, послушай меня... - И он с успокаивающей нежностью поцеловал ей руку. - Все будет прекрасно. Все будет как надо. Ты должна сейчас встать и приготовить завтрак, понимаешь меня, Асенька? Так у всех начинается жизнь, правда? С завтрака. Все люди начинают день с завтрака. И мы... Она сказала ему в плечо: - Костя, что же будет? - Прекрасно будет. Главное - вот ты, и мы дома. И я здоров как бык. И я хочу есть. - Я одну секундочку... Ты не обращай внимания. Это просто нервы... - Она чуть в сторону повернула лицо, и он увидел: слезы поползли по ее щекам полосами. Она попыталась улыбнуться. - Я не буду. Я секундочку. Я просто не могу. Ты не смотри на это. Вот, уже. Видишь? Уже прекратилось. Я сама не люблю... - Она виновато взглянула на него влажной чернотой глаз. - Хорошо. Пусть так. Выйди на минуточку, я оденусь. Ты готовь на стол. Хотя бы поставь чашки. Я постараюсь взять себя в руки. Я сумею. Ты знаешь, что я сумею. - Я знаю, что ты сможешь, Ася. Я знаю. Потом он закрыл дверь своей комнаты, присел к столу и так сидел, ослабли колени, не было сил убрать постель с дивана - ломало, стягивало все тело, как будто целую ночь спал в раскаленных железных тисках, его подташнивало, и неотпускающая боль отдавалась в голове. Ему надо было перевести дыхание, отдохнуть несколько минут, он знал, что эти минуты отдыха и слабости кончатся, как только послышатся из другой комнаты шаги Аси, и Константин, прислушиваясь к шорохам в соседней комнате, уперся лбом в сжатый кулак, зажмуриваясь. Низкое утреннее солнце, прорываясь из-за крыш через мелькание дождя, входило в комнату желтовато-белыми столбами. Дождь плескал в тротуары, с мокрых перекрестков доносились гудки машин, отрывистая трель трамваев, и Константину вдруг показалось - запахло, как в детстве: теплым парком влажного асфальта, сладковатой сыростью тротуаров, дождевых озер, и в лицо ему ощутимо повеяло свежестью намокшей одежды прохожих, пережидавших грозу под каменными арками в чужих подъездах. "Вот и дождь, - подумал он. - Я всегда любил дождь..." Шаги в коридоре, внятный стук в дверь заставили его поднять голову, он подумал, что это Марк Юльевич, и, пересиливая себя, сказал негромко: - Да, войдите. И все будто легонько сместилось, все отстранило возникшее в дверях знакомое крупное лицо с влагой дождя на лохматых бровях, затем выдвинулась из коридора массивная фигура, огромные руки неуклюже торчали из рукавов брезентового плаща. - Федор Иванович... - сказал Константин. Федор Иванович Плещей, косолапо переваливаясь, шел к нему от двери, грубоватый голос его загудел, казалось, наполняя комнату воздухом гаража: - Ну, здорово! Не знаешь, что в утреннюю заступаем? Ну, почему молчишь - заболел без бюллетеня? Константин, медленно вставая навстречу Плещею, проговорил: - Я не мог... Я был вчера там... - А я вот из парка, на пару слов, если разрешаешь. - Плещей снял плащ, взглядывая на Константина, небритого, осунувшегося, в незастегнутой на груди нижней рубашке. - Водки бы с тобой сейчас не мешало, конечно, лупануть для хорошего русского разговора, да на машине я. Был, значит? Давай сядем, что ли. А то стоим, как-то неудобно вроде... - Да, - хрипловато выговорил Константин. - Вы все знаете, что было? - Не один я, вся Москва знает. Да вон вижу - фонарь на виске, не объясняй, - сказал Плещей густым басом. - Ну? Поэтому на работу не вышел? Или другие причины? Константин после молчания заговорил: - Да, Федор Иванович... Я бы очень хотел, чтобы вы видели тот момент, когда на бульваре началась давка. Я этого не забуду. Нет, не об этом я хотел... Можете ответить мне откровенно?.. Только откровенно. Как теперь будет? - Врать бы научиться можно было, да не смог, таланту не хватило, - Плещей продул мундштук и усмехнулся. - Вот ты жив-здоров, вот я с тобой здесь сижу, а не где-нибудь в другом месте. Это главное. Понял ты, Костя? Время-то, дружище Константин, на месте не стоит. Не может оно стоять. Время - оно умнее нас... А синяки, брат, скоро пройдут! Скоро!.. И Константину в эту минуту показалось, что Плещей никогда не знал того одиночества, какое знал он все эти последние дни, и еще показалось ему, что в живых глазах Плещея, в его тяжелых плечах, распирающих поношенный пиджачок, в руках его, положенных на стол, были доброта и мужское спокойствие. Константин проговорил: - Скажите, Федор Иванович... Ответьте мне еще на один вопрос. Вы ведь давно в партии? - С тридцать второго. А что? - Нет, ничего. Это так... - Ася! - позвал Константин, глядя на дверь в другую комнату. - Я голоден, как тысяча чертей! Ты слышишь, Ася? Мы ждем тебя. У нас гость. - Я иду. Я готова. "Что было бы со мной, если бы не она? - опять подумал он. - За что она любит меня?" Из другой комнаты приближались шаги.