уда, вот вам! - торопливо говорил Мукомолов, сбрасывая со стула измазанные красками потрепанные штаны, и показал стоявшие на стуле гири. - Берите и занимайтесь. Я - каждое утро и даже вечером. - И, смеясь глазами, погладил бородку. - Видите ли, чтобы сделать что-нибудь полезное на этом свете, надо колоссальное здоровье иметь. Особенно в искусстве. Титаническое здоровье Льва Толстого. Несокрушимое здоровье. - Это все ваше? - опять спросил Сергей, оглядывая картины, и улыбнулся. - Кажется, я все это видел. Через такой луг шли под Лисками. Здесь нас бомбили. В этом урочище под Боромлей... Орудия стояли на опушке. - Вы ошибаетесь, это... это не Лиски и не... как это, Боромля, - оживляясь, шаря по карманам спички, заговорил Мукомолов. - Но это так, так... ассоциации. Так, так... Вы правы. Садитесь, садитесь. Торопясь, зажег спичку, прикурил, помахал спичкой, гася, бросил на пол, будто стряхнул что-то, обжегшее пальцы. В волнении начал искать свободный стул - свободных не было: два около мольбертов неряшливо завалены тюбиками красок, кусками пестро заляпанного картона, заставлены чашечками с мутной водой. Мукомолов фыркнул в бородку дымом, сказал виновато-весело: - Простите, все стулья сожгли в войну. Сухие венские стулья отлично разжигали печь. Пустяки. Минуточку, минуточку. Вот сюда. Вот сюда, сюда зайдите. Как это вам? А? Взяв за локоть Сергея, завел его за мольберт, повернул спиной к окнам и, скрестив на груди свои большие руки, склонил голову набок, словно бы прицеливаясь. На мольберте на холсте - заваленный сугробами московский двор без забора, часть улицы, снег на мостовой; солдат, опустив вещмешок, растерянно стоит у двух столбов, где прежде были ворота, в нерешительности ищет глазами номер дома, мальчишка с санками, задрав голову, впился в молодое лицо солдата, рот приоткрыт. Мукомолов сжал локоть Сергея и тотчас замахал погасшей папиросой, рассыпая в разные стороны пепел, бросил ее в чашечку с водой. - Нет, нет, мальчишка не его сын! Нет, нет! Это еще до конца не выражено. Нет. Он снова схватил толстую папиросу из коробки на стуле, стал ее зажигать, потом заходил по комнате чуть прыгающей, возбужденной походкой. - Мне один критик говорит: у вас серая гамма! Нет света оптимизма. Вы понимаете? Но чувства, чувства, человеческие эмоции! "Серая гамма"! Все люди делятся на две половины: больных и здоровых. Для одних - диета, для других - нет. Так вот этот критик относится к тем, кто Кушает только белый хлеб. Черный несъедобен для него: боится, расстроится желудок! Он бы уничтожил Левитана, растряс бы Саврасова в клочья! Вот вам! Мукомолов трескуче закашлялся, взглянул на Сергея, слушавшего и не совсем его понимавшего, лицо неожиданно подобрело, заулыбалось ясно; мелкие морщинки звездочками собрались на висках. - Простите, Сергей Николаевич, меня ужасно кусают эти критики. - И тут же спохватился, вскричал: - А гири? Возьмите себе пудовую! Прекрасно по утрам. Вы молоды, но молодость проходит - не успеешь по сторонам посмотреть. А как нужно здоровье! Для того чтобы кое-что сделать в искусстве, титаническое здоровье надо иметь. Да, да! Хотя бы чтоб доказать, что ты недаром жил, недаром! Раздался громкий стук из коридора. Дверь приоткрылась, в щель заглянул Быков, весь распаренный, младенчески-розовый после ванны, пророкотал жирным баритоном: - Ванна свободна. Эльга Борисовна сказала: тут вы. Пожалуйста. - Он улыбнулся одной щекой Мукомолову. - Молодость, Федор Феодосьевич. Не терпится. Очередь, говорит, собралась... - Входите, входите, Петр Иванович, - пригласил Мукомолов широким жестом. - Что вы в дверях? - А, показываете новенькое что? Быков солидно и уверенно внес свое небольшое упитанное тело, был по-воскресному - в полосатой пижаме, чисто выбритые щеки лоснились, запахло цветочным одеколоном. - Все рисуете, все образы рисуете, - заговорил Быков, туманным, как бы распаренным после ванны взором глядя не на Мукомолов а, а на Сергея, и, близко подойдя к мольберту, расставил ноги в широких штанах пижамы. - Н-да... Так... Хм, н-да... Нравится вам, Сергей Николаевич? Сергей промолчал - общество Быкова было неприятно ему. - Вы отойдите, отойдите от картины, Петр Иванович. - Мукомолов смущенно потеребил бородку. - Так нельзя... Когда Рембрандт показывал своего "Блудного сына", все подошли близко и ничего не увидели. Рембрандт сказал, чтобы отошли от картины - краски дурно пахнут. Все отошли и изумились. Я не прошу, разумеется, изумляться, но нужно уметь смотреть картины. Быков насмешливо обежал глазами комнату, поинтересовался: - А для кого же картины эти рисуете, Федор Феодосьевич? Для музея иль для себя... так, для удовольствия? Деньги-то платят? Ну вот этот солдат сколько стоит? - Я не оцениваю своих картин! Я не продаю их даже в музеи, как вы говорите! Их не покупают! Сейчас не покупают. Но я не гонюсь за деньгами, нет, нет! Я очень давно не продавал... не выставлялся! Но у меня около тысячи законченных акварелей, и, если каждую оценят минимум по две тысячи рублей, это два миллиона. Вот вам! Съели? - Мукомолов едко засмеялся. - Эт ты, ого! - выговорил Быков и хлопнул себя по ляжкам. - Выходит, с миллионщиком в квартире живем! Лады, лады... Разбогатеете - миллион займу. Быков с видом понимания поглядывал на Мукомолова, на скупую обстановку комнаты, будто снисходительно сочувствуя, жалея и этого неудачника Мукомолова, и эту обстановку, и картины его. И Сергею стало неприятно, зло на душе. - Вы знаете, что такое реле? - спросил он. - Что? Какой реле? - В машине есть реле, которое должно срабатывать. - Хм, - произнес Быков, настораживаясь. - Как так? - Оно у вас не срабатывает! Мукомолов ходил, почти бегал по комнате, наталкиваясь на разбросанный багет в углах. - Да, да, у меня, может быть, тысяча акварелей! Вошла Эльга Борисовна, неся сковородку, поставила на маленький столик и, раскрасневшаяся от жара плиты, пальцами отвела волосы со лба, проговорила упрекающе: - Федя! Ты всех заговорил. Ты просто удивляешь. Как не стыдно! Человек шел в ванную, ты затащил его... Человек стоит с полотенцем. Петра Ивановича тоже задержал. - Я зайду к вам позже, - сказал Сергей и пошел к двери. Мукомолов бросился за ним, на пороге схватил за руку, заговорил весело и доказательно: - Сергей Николаевич, мы должны с вами по утрам рубить дрова, пилить дрова в сарае. На свежем воздухе. Это лучшая гимнастика. Если вы составите компанию... - Сережа, - тихо позвала Эльга Борисовна, - зайди к нам вечером. Я прошу тебя, очень прошу. - Да, я зайду обязательно, - ответил Сергей и тотчас увидел: Быков тоже выходил из комнаты, ухмыляясь в ладонь. - Я зайду, - повторил Сергей. - Я никакие секреты не слушаю, - успокоил Быков значительно. - Валяйте, валяйте, я ухожу. 8 Витькину комнату занимал Быков с женой. Прежде, до воины, он вселился в девятиметровую комнату в конце коридора, затем, в сорок первом году, в "клетушку" эту, как называл ее Быков, въехал инженер-холостяк. Работавший тогда в московском интендантстве, Быков по ордеру райисполкома занял большую светлую комнату, принадлежавшую прежде Мукомоловым. Она пустовала, Мукомоловы не входили в нее, точно пугало их пыльное безмолвие нежилья, школьные дневники на столе, книги Паустовского и Грина в шкафу, запыленные гири и гантели возле дивана. До вселения Быкова все здесь оставалось так, как в тот день, когда Витька Мукомолов уходил в ополчение. Были только вынуты из ящика стола школьные дневники, и стояла на подоконнике чернильница-непроливайка, покрытая пылью, с засохшими по краям чернилами. И тишина здесь, в комнате, не стирала, не притупляла боль Мукомоловых. Боль была тем сильнее, что никто не сообщил, не намекнул, не рассказал, где и когда он погиб. Эльга Борисовна была уверена дикой, не соглашающейся ни с чем верой, что погиб он в плену осенью сорок второго года, что прошел он и окончил свой путь той ночью, физически ощутимой ею. В ту октябрьскую ночь мокро шлепал, шумел по крышам дождь, ветер пищал, гудел, проникая в ходы голландки, и в мрачно-холодной темноте комнаты было слышно, как старая липа во дворе, наваливаясь, корябала стены дома. Ей казалось, кто-то рядом, знакомый и незнакомый, приходил и уходил из зеленого мира, из шума деревьев, улыбался ей, смотрел в глаза, и она сквозь мучительную тяжесть полусна старалась вспомнить: чей это такой знакомый, такой родной облик, и не могла вспомнить, ощутить его. И вдруг отчетливо и вместе бестелесно выплыл из темноты внятный голос: "Мама!.." Она очнулась - дергалось судорожно горло, села на постели, пальцами вцепилась в подбородок, лихорадочно вспоминая: "Боже мой, кто это? Кто это?.." Она дрожала, озираясь на черные стекла. Влажно плескал, стучал дождь, что-то шуршало в углах, скребло и ходило за стеной дома, будто шаги хлюпали в грязи, по лужам, широко и фиолетово светились окна, и она внезапно увидела среди этого света очертания человеческой головы, прильнувшей к стеклу. - Мама!.. - послышалось ей. - Витя?! Она вскочила с постели, упала, задев за что-то, больно ушибла ногу, босая выбежала в коридор, в пронизанный сыростью тамбур, плача, распахнула дверь в темноту ночи, хлюпающую, двигающуюся, крикнула с мольбой: - Витя!.. Витя!.. С плеском лил дождь, ветер резко и сильно ударял дверью о стену тамбура. Никто не подходил к ней. Ей стало страшно. - Витя, Витя, - шепотом звала она, трясясь от рыданий. Федор Феодосьевич, перепуганный ее криком, ничего не поняв, выскочил следом за ней в одном белье, едва увел в комнату, кашляя, тяжело дыша, зажигал спички - никак не мог прикурить, - спрашивал только: - Что? Что? - Витя... Витя... Заглянул в окно. Я... слышала голос... Мукомолов говорил растерянно: - Что ты, Эля, что ты! Это же листья, смотри, прилипли к стеклам. Листья... Эля, успокойся. Где у нас валерьянка?.. Что с тобой? - Это он... он, я слышала, - повторяла она. - Я видела его... Он звал метая... - Что ты, Эля, что ты!.. Потом, уже в постели, она проговорила тихо: - Он погиб. - И, как бы прося пощады, уткнулась в худую волосатую грудь мужа. - Он погиб сегодня... в плену... На фронте странно было читать Сергею в письмах Аси, что Витька Мукомолов пропал без вести. И, сопротивляясь этому, не верил, хотя мог поверить в тысячи других смертей, которые видел рядом. С гибелью Витьки уходило что-то, отрывалось навсегда - и исчезал прежний зеленый и летний мир школы. Вечером Сергей пришел. Сидели, пили чай с конфетами "драже", полученными по карточкам; абажур низко светился над столом, покрытым старенькой скатертью. Мукомолов молчаливо отхлебывал чай и после каждого глотка набивал над табачной коробкой толстые гильзы, шумно сопел, двигал под столом ногами. Эльга Борисовна маленькой сухой рукой все время распрямляла уголок скатерти, взглядывая на Сергея беспомощно спрашивающими глазами, говорила ровным голосом: - Я помню его в последний раз... прислал нам письмо, мы совершенно не знали, где он находится. Просил сухарей, папирос. Совершенно случайно на открытке мы прочли штамп: "Бутово". Я пошла пешком до Красной Пахры. А там - леса... Я искала целый день. Везде солдаты... Не знаю, как меня не задержали. Я его нашла. Он был в какой-то грязной майке и очень бледный. Как он был удивлен! "Мама, как ты меня нашла? - спросил он. - Ты ходила, искала в лесах?" Ты знаешь Витю! Я спросила: "Почему ты грязный?" Он ответил: "Учимся стрелять". - "А почему ты такой бледный?" - "Мама, ты знаешь, какое время..." Он отпросился от вечерней поверки и пошел меня провожать - я торопилась в Москву. Я помню, он шел со мной слева, на голову выше меня, и грыз орехи. Я привезла ему орехи. А вечер был хороший такой, тихий... Витя смотрел куда-то, и глаза его были одинакового цвета с небом. Он уже смотрел по ту сторону мира. Он попрощался со мной, поцеловал меня в щеку, я и сейчас ощущаю... "Ничего, мама, все пройдет..." Это было последний раз, когда я его видела. На следующий день поехал Федор Феодосьевич, там уже никого не было. Валялись консервные банки, одежда, их там переодели... Эльга Борисовна погладила чайную ложечку, переложила ее, передвинула сахарницу и по тому месту, где стояла сахарница, провела пальцами. - Он погиб в сорок втором году, в плену. Двадцать седьмого октября. - Эля! - Мукомолов задвигался на стуле, поднял бородку, нацелясь на синее окно. - Нам никто не сообщил, что Витя погиб в плену. По всей вероятности, из-под Бутова их направили под Ельню. Да, да, видимо, так. Там были страшные бои, самолеты ходили по головам, танки. А они, ополченцы - мальчишки, художники, профессора, - с винтовками на двоих... против этих танков. Вот как было. Их окружили, несколько тысяч... Художник Севастьянов был в ополчении, бежал из плена, из Норвегии, Эля. Жив сейчас. Если Витя в плену... - Если бы он был жив, он бы вернулся. Нет, теперь я ничему не верю. Я помню его глаза, когда он смотрел на небо. Наклонив голову, Эльга Борисовна осторожно тронула ладонью правую бледную щеку, где будто жил не тронутый временем тот поцелуи в Бутове, скорбно улыбнулась Сергею влажными глазами. Сергей с хмурым вниманием помешивал ложечкой в стакане. Он знал, что говорить сейчас о том, что пропавшие без вести возвращаются, как говорил об этом неловкими намеками Федор Феодосьевич, убеждать, что Витька жив и может вернуться, - значило лгать. Мукомолов закашлялся, не вынимая папиросы из зубов, и, задохнувшись кашлем, заходил по комнате мимо синевших окон, стиснул до хруста руки за спиной. - Ополчение... - заговорил он вскрикивающим шепотом, оглядываясь на дверь. - О это московское ополчение! Школьники, студенты, профессора. Там погибли - я уверен, да, да! - Лев Толстой, Репин, Эйнштейн... Эльга Борисовна заплакала, по-детски закрыв узенькими ладонями лицо. - Простите, Сережа, простите! Федя, прошу тебя, не кричи, - умоляюще, сквозь слезы попросила она, поднялась, плотнее закрыла дверь, постояла у двери, вытирая глаза, стараясь через силу улыбнуться Сергею: - У нас Быков, когда поругается на кухне, то всегда кричит: "Я тебя посажу!" Странно как-то... Ведь коммерческий директор большой фабрики... Все же он был майор, воевал... - Быков? - проговорил Сергей. - Какой он майор! Заведующий складом в Германии. Возле складов не воюют! - Эля! - вскрикнул Мукомолов. - Не переводи разговор, мне нечего бояться. Я пуганый воробей, старый, поживший пес. Я хочу знать. Я хочу спросить у Сергея Николаевича. Он был другом моего сына, и я спрашиваю его как сына, да, да... Сережа, как вы думаете, знал ли это Сталин? - Не знаю, - ответил Сергей. Мукомолов, сконфуженный, пробормотал как бы про себя: "Да, да", - ткнул недокуренную папиросу в пепельницу на столе, в несколько глотков жадно допил, будто утоляя жажду, остывший чай и после молчания, набивая гильзы табаком, снова пробормотал: "Непонятно это, да, да". Эльга Борисовна по-прежнему гладила, теребила уголок скатерти, синие жилки выделялись на ее маленькой руке. Сергей взглянул на грустное лицо Мукомолова, спросил: - Вы не договорили, Федор Феодосьевич? Мукомолов в задумчивости не отводил глаз от коробки с табаком, ноздри широкого носа раздувались. - Ваше поколение было прекрасно и благородно воспитано. Вы ни в чем не сомневались, вы верили - и это отлично. Ваши прекрасные школьные учителя вас прекрасно воспитали. - Мукомолов покашлял, нервно подергал бородку. - Странно... Странно и страшно получилось... Дети умерли, погибли в бою, в плену, а родители живут... Это непонятная, чудовищная несправедливость - старшее поколение не должно переживать молодое, никогда!.. 9 Час спустя Сергей лежал на диване в своей комнате, потушив свет, - был лимит на электроэнергию. Топилась на ночь голландка. Разнеженная теплом кошка дремала возле постреливающей печи, спокойно вытянувшись, мурлыкая. Котята, вылизанные ее языком, с мокрой шерсткой, жалобно пищали, искали ее открытый мягкий живот, нажимали лапами вокруг сосков. Сергей взял одного из котят, влажного, теплого, растопырившего лапы; пустил его себе на грудь; существо это беспомощно зашевелилось, дрожа слепой мордочкой, оскальзываясь лапами, заползло к горлу, тоненько пища, тыкалось дрожаще-нежно мокрым носом в шею, подбородок Сергея. Он погладил его по шершаво-слипшейся спине. - Дурак ты, дурак. В слоистых потемках однотонно щелкали костяшки отцовских счетов в соседней комнате. Сергей, лаская, гладил котенка, и было ему неспокойно, грустно, как не было с тех пор, как он вернулся. Лежа на спине, он вспоминал встречу с капитаном Уваровым в "Астории", Нину, вечер у Мукомоловых - и чувствовал, что был растерян и не хватало ему ясности и простоты; не было того, что представлялось месяц назад в гремящем прокуренном вагоне, мчавшемся домой, чего ожидал и хотел он. - Ну что пищишь, дурак ты, дурак? - шепотом сказал Сергей и положил в коробку растопырившего лапы котенка. Вечерняя тишина стояла в квартире. Розовое пятно - отсвет печи - суживалось и расширялось на стене, еле слышно щелкали в тишине счеты, шуршала бумага, и будто сквозь теплую толщину слабо пробивалась едва уловимая музыка - то ли радио, то ли заводил кто-то патефон. Константин?.. Он дома? "Жить как Константин? - спрашивал себя Сергей. - А что потом? А дальше как? А завтра, а через, год? Да что задавать вопросы? Видно будет... Все будет видно... Главное, я дома... Но почему именно мне повезло, Константину, двум из школы - случайность?" Звонок в прихожей. Три раза. Движение в глубине квартиры, шаги в коридоре, туго бухнула замерзшая дверь, голоса. Опять бухнула дверь, зазвенев пружиной. Тишина. Щелкнул выключатель, вкрадчиво постучали - и голос: - Сергей Николаевич! - Войдите! - Сергей скинул ноги с дивана. Желтая полоса света из коридора легла на пол комнаты. В дверь протиснулась освещенная сзади фигура Быкова, голос сытый, как после обеда, он еще жевал что-то. - Темнотища-то, ба-атюшки! Вам письмо или повесточка, шут разберет. Что же свет не зажигаете? Экономите? - Давайте сюда, - сказал Сергей грубовато и при свете из коридора прочитал - это была повестка из милиции, уведомляющая его явиться завтра в одиннадцать часов утра к майору Стрешнекову. - Вы мне что-то хотите сказать? - спросил он Быкова, заглядывающего умиленно-ласково в коробку с котятами. - К счастью, говорят, котята-то. Одного бы у вас взял, - сказал Быков. - Люблю малышей, даже детеныши безобразного бегемота - прелесть симпатичны. Видели? Я в Лейпцигском зоопарке видел. - Слушайте, милый Петр Иванович, это вы, кажется, грозитесь тут пересажать всю квартиру? - Сергей посмотрел на него с неприязнью. - Вы? Интересно, как вы это сможете сделать? Быков возмущенно выпрямил свое короткое, плотное тело. - Глупости, какие глупости люди собирают! Я понимаю, я погорячился, ваш отец погорячился, но зачем глупости собирать? Вы меня еще не знаете, Сергей Николаевич, что ж, вы до войны вот как этот котенок были. Поживем - притремся, делить нам нечего. Нечего нам делить, да. В одной квартире. - Будьте любезны... - сказал Сергей сдержанно. - Будьте любезны, прикройте дверь с другой стороны. - Кто там у тебя? - послышался голос отца из соседней комнаты. - Напрасно вы, напрасно. Покойной ночи, Сергей Николаевич, - заспешил, с озабоченностью наклоняя голову, Быков, затем деликатно закрыл дверь; заглохли шаги в коридоре. Сергей при свете печи вторично прочитал веющую морозной улицей повестку. В другой комнате загремел отодвигаемый стул, зашмыгали тапочки. - С кем ты разговаривал? - спросил отец на пороге, устало снимая очки. - Кто заходил? Можно с тобой посидеть? Мы с тобой почти не видимся, сын. - Заходил Быков. Передал повестку. - Какую повестку? Опять в военкомат? - Нет. Меня вызывают в милицию. Тебя это пугает? - Но зачем в милицию? - Вчера я ударил одну сволочь. - Был пьян? - Нет. - Бить по физиономии - не так уж действенно, сын. - Ты так думаешь? - усмехнулся Сергей. Отец протер очки, спрятал их в карман пижамы, движения были спокойно-заученными, а глаза близоруко и утомленно приглядывались к полутемноте в комнате, озаренной гудящими вихрями огня в голландке. И все это раздражало Сергея своей добротой, домашностью, какой-то слабостью даже, которую он не хотел видеть в отце; и, не в силах подавить возникшее раздражение, Сергей заговорил неожиданно для себя: - Вот ты, старый коммунист, даже старый чекист, скажи: почему ты терпишь Быкова? Не думал ли ты, что мы даем всяким хмырям взятки, именно взятки, чтобы они не беспокоили нас, - улыбаемся им, молчим, здороваемся, хотя знаем все? Так, что ли? - Почему ты о Быкове? - Ты знаешь, что он орет на кухне? Он что, пугает вас всех - и вы лапки кверху? - Его не подведешь под статью Уголовного кодекса, Сергей. Он никого не убил, - ответил, опираясь на колени локтями, отец. - К сожалению, бывают вещи труднодоказуемые, сын. В августе сорок первого года я выводил полк из окружения, и мой растяпа политрук потерял сейф с партийными документами. Политрук погиб, а я едва не поплатился партбилетом. И хожу с выговором до сих пор. И ничего не сделаешь. Вот так, сын, не было четких доказательств. Не было. И ответил я как комиссар полка. А пятно трудно смыть. - Что же тогда делать? - спросил Сергей вызывающе. - Терпеть, молчать? Так? Не-ет! Лучше ходить с выговорами! Может быть, ты вину политрука тоже по доброте душевной взял на себя? Ты что - добр ко всем? - Во-первых, Сережа, на мертвых свалить легко. Во-вторых, я не советую тебе связываться необдуманно, - Николай Григорьевич неуверенно коснулся ладонью колена Сергея. - Только терпение и факты. Мерзавцев надо уничтожать фактами, доказательствами, а не эмоциями. Эмоции не докажут состава преступления. У тебя есть какие-нибудь доказательства против того, кого ты ударил? - Доказательства для военного трибунала. - А свидетели есть у тебя, сын? - Только один свидетель - это я... - Тогда этот человек может обвинить тебя в клевете. И легко привлечь тебя к суду за физическое оскорбление, за хулиганство. Здесь закон оборачивается против тебя. Сергей встал, раздраженный. - Ты, кажется, трусишь? Или чересчур осторожничаешь? Отец тоже встал, сожалеюще-печально взглянул в лицо Сергея, сказал вполголоса: - После смерти матери мне уже ничего не страшно. Страшно только за тебя. И то после того, как ты вернулся и живешь непонятной мне жизнью. И пошел в свою комнату, шлепая стоптанными тапочками, горбясь, перед дверью задержался, смутно видимый в темноте, договорил: - Вот уже месяц ты никак не называешь меня. Слово "папа" ты перерос, я понимаю. Называй меня "отец". Так легче будет и тебе и мне. "Зачем я говорил так с ним? Он не заслужил этого! - несколько позже думал Сергей, шагая по улице, вдыхая щекочущие горло иголочки морозного воздуха. - Я не имел права так говорить. Я раздражен все время... Почему я раздражен против него?" На углу он зашел в автоматную будочку, насквозь промерзшую, до скрипа накаленную стужей. Снял скользкую от инея трубку; подышав на пальцы, набрал номер Нины. Долго не подходили, и неопределенно длинные гудки в пространстве вызывали у него тревогу. Когда щелкнуло в трубке и женский прокуренный голос пропел "алю-у", он попросил: - Мне Нину Александровну. - Нету ее, голубчик, нету. - Голос этот нехорошо фыркнул. - Ушла Нина Александровна. Сергей резко повесил трубку. Некоторое время стоял в нерешительности - в раздумье глядел, как пар дыхания ползет по обледенелой стене, испещренной номерами телефонов, по инею на стекле, на котором кто-то гривенником вычертил рожицу с выпяченными губами, с комично длинным носом. Стиснув зубы, он набрал номер Константина, сразу же отозвался приятно-веселый голос: "На проводе", - потом громкое чавканье; тоненькой струйкой влился фокстрот, как из другого мира. - Пошел... со своим проводом, - проговорил Сергей. - Что у тебя там - патефон, компания? - Прошу государственную тайну не разглашать! - Константин преспокойно жевал. - Никакой компании, за исключением патефона и бутербродов на столе. Ты что звонишь, а не зашел? Подняться на второй этаж - дороже плюнуть. - Ты мне нужен. Приходи к метро "Павелецкая". - Что стряслось? Деньги? Женщина? - Константин перестал жевать. - Мгновенно надеваю штаны. Нет таких крепостей, которые... Возле метро в морозном пару, вылетающем из дверей, - беспрестанное движение толпы. Подземные скоростные поезда приносили людей из теплых недр туннелей; толпа, спеша, растекалась от метро, металлический скрип снега раздавался в студеном воздухе; поднятые воротники, голоса, огоньки зажигаемых спичек, простуженно-бодрые выкрики продавцов папирос около входа - развязных парней в телогрейках: - "Казбек", "Казбек", покупай с разбегу! Запасайся к Новому году! - И бормотание озябшими губами: - Штучный "Беломор", штучный "Беломор"! Сергей всматривался в растекающуюся от дверей толпу, искал на лицах мужчин, даже в походке женщин каких-то особых примет взаимного понимания. Он заметил в толпе немолодого мужчину, несущего елку, завернутую в мешковину, и рядом с ним женщину, молодую, живо говорившую ему что-то, и тогда вспомнил о близком Новом годе, но без праздничного ожидания, а с холодком неопределенного беспокойства. - Категорический привет! Ты давно? Подошел Константин в роскошной пыжиковой шапке, в кожанке на меху, красный шерстяной шарф по-модному подпирал подбородок. Сказал, протягивая руку, нагретую меховой перчаткой: - Э-э, мордализация нахмуренная, решаешь мировые проблемы? Плюнь, не решишь. Пойдем куда-нибудь пиво пить. - Подышим свежим воздухом, - хмуро сказал Сергей. Когда отошли на сотню шагов от метро, уже не дуло банным воздухом из дверей вестибюля, острые лезвия мороза резали по лицу, иней оседал на воротнике. - Американские миллиардеры для сохранения здоровья придерживаются гимнастики дыхания, - не выдержал молчания Константин. - На счет "четыре" - вдох, на счет "четыре" - выдох. Делай, братцы, вдох с левой ноги... Сделаем, братцы, по-армейски. Не желаете, товарищ Вохминцев, изображать миллионера? Напрасно. - Помолчи, Костька... - Ясно. Готов слушать. Что стряслось? - Ничего. Иди и молчи. - Не могу! - взмолился Константин плачущим голосом и перчаткою остервенело потеребил ухо. - Приятно прогуливаться весной с хорошенькой девочкой под крендель, а у меня обморожены руки и уши - нахватался сталинградских морозов, хватит! Зайдем куда-нибудь! Хоть в этот знакомый павильончик. В закусочной, кивая на все стороны знакомым, Константин бесцеремонно-вежливо растолкал стоявших и сидевших за стойками, потеснил кого-то шутя ("Братцы, всем место под солнцем"), очистил край столика в углу, крикнул через головы: - Шурочка, принимай гостей - две кружки! Пили из толстых кружек, залитых пеной, подогретое пиво; Константин густо посыпал края кружки солью, отхлебывал, вздыхая через ноздри, улыбался от явного удовольствия. - Ей-богу, Сережка, здесь клуб фронтовиков! Выло здесь многолюдно, тесно, накурено. Задушенная сизым дымом лампочка мутно горела под потолком. Голоса гудели, сталкивались в спертом пивном воздухе, пахло селедкой, оттаявшей в тепле одеждой, и перемешивались разговоры, смех, крики, не прекращающиеся среди серых шинелей; лишь уловить можно было недавнее, военное, знакомое: "Плацдарм на Одере...", "Под Житомиром двинули танки Манштейна...", "В сорок третьем стояли на Букринском плацдарме, через каждые пять минут играли "ванюши...", "Бомбежка - чепуха, самое, брат, неприятное - мины..." Мужские голоса накалялись, гул становился густым, хлопали промерзшие двери, впуская морозный пар, он мешался с дымом над головами людей; из-за столпившихся перед стойкой спин появлялось игривое, румяное лицо Шурочки, звенящей стаканами. - Клуб, - повторил Константин, подул на шапку белой пены, спросил наконец: - Что все-таки случилось? Чего ощетинился? - Ерундовое настроение. - Почему "ерундовое"? Может быть, угрызения совести, что морду набил вчера этому... в "Астории"?.. Плюнь! Но должен тебя предупредить: ты тактически вел себя неосторожно - на рожон лез, пер грудью, как паровоз. - Константин отпил глоток пива, покрутил пальцами в воздухе. Сергей поморщился, расстегнул на груди шинель (здесь было душно, жарко), сдвинул назад шапку, вынул папиросу; и, прикуривая, чиркая зажигалкой, с ощущением раздражения против Константина, против этой опытной его осмотрительности сказал: - Ну а дальше? Константин возвел глаза к потолку. - Мы еще не живем при коммунизме, и в наше время, как это ни горько, еще волшебно действуют справки и прочие свидетельства. У тебя их нет. Бумажных доказательств. Чем ты можешь козырнуть против него, Сережка? Сейчас орут: все воевали! Докажешь, что не все воевали честно? Не докажешь! Хорошо, что все хорошо кончилось. Плюнь на все это!.. - Еще ничего не кончилось, - перебил Сергей. - Меня вызывают в милицию. Завтра. Я постараюсь доказать все. Гул голосов все нарастал, двери закусочной беспрестанно хлопали, впуская и выпуская людей, пар, желтея, вздымался от порога, обволакивая лампочку. - Не советую! Вот этого не советую! - убежденно произнес Константин. - Ни хрена не докажешь. Мы победили, война кончилась, ну кто будет разбираться в перипетиях? Тебе ответят: война - на войне убивают. Кто прав, кто виноват - разбираться поздно. Поверь, Сережка, просто я на год вернулся раньше тебя, пообтерся. Ты еще не обгорел. Этот хмырь не так прост. И на кой он тебе? - Иногда мне хочется послать тебя подальше со всей твоей опытностью! - сказал зло Сергей. - И уж совсем мне непонятна твоя дружба с нашим милым соседом Быковым! - Напомню: я работаю у него шофером на фабрике. Следовательно, он - мое начальство. С начальством ссориться - плевать против ветра. - Идиотство! Константин с грустным выражением посыпал солью на край кружки. - Ничего не навязываю. Сказал, что думал. Знаю, знаю, - несколько ревниво проговорил он. - Если бы тебе посоветовал Витька Мукомолов, ты бы с ним согласился. Я для тебя друг второго сорта. Со штампом - "второй сорт". Так ведь? - Константин разминал на пальцах соль. - Пошли отсюда, - сказал Сергей с неприятным и едким чувством к себе, к Константину. - Надоело. Они вышли на улицу, изморозь мельчайшей слюдой роилась, сверкала в ночном воздухе. 10 - Я пришел вот по этой повестке. Мой военный билет у вас. - Так. Вохминцев Сергей Николаевич, одна тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения... Капитан запаса? Так. Ну что ж... За нарушение порядка в общественном месте вы оштрафовываетесь на двадцать пять рублей. - И только-то? За этим вы меня и вызвали? - Вас не устраивает, гражданин Вохминцев? Та-ак! Может быть, вас устроит письмо в военкомат, в партийную организацию, где вы работаете? Произвели безобразие, скандал, избили человека - за это по статье привлекают, судят! Ваше счастье, что человек, ваш товарищ, которому вы нанесли физические увечья, не возбуждает дело. Вы это сознаете? Майор милиции был молод, розовощек, холоден, на ранней лысине ровно и гладко начесаны волосы; сидел он, углами расставив локти на столе, отгороженном от Сергея деревянным барьером. Неприязненный голос, отчужденно-официальное лицо его не вызывали острого желания доказывать свою правоту: видимо, дежурный майор этот выполнял свои обязанности, верил одним фактам, а не словам, как верит большинство людей, и Сергей сказал сухо: - Как раз я хотел бы суда. И не хотел бы никакого прощения со стороны этого человека. - Так, значит? - Майор в некотором недоумении вложил пальцы меж пальцев. - Так... Не больны, гражданин? Или думаете: милиция - игрушечка? Можно говорить, что в голову лезет? Ты посмотри, Михайлов, какие фронтовики приехали! - крикнул он милиционеру, молчаливо стоявшему возле дверей. - Ему штрафа мало, ему суд подавай. Да вы понимаете, гражданин, что говорите? Отдаете отчет? - Я понимаю, что говорю, - ответил Сергей. - Очевидно, вам кажется, что я ударил этого человека, потому что был пьян или мне просто хотелось ударить... - Факт есть факт. Не он вас ударил. Простите, гражданин. У меня нет времени... Кажется, все ясно, - служебным тоном прервал майор и положил на барьер военный билет Сергея. - Благодарите судьбу за счастливую звезду. Этакую несерьезность наворотили и оправдываетесь. Неприлично. Вы свободны, гражданин Вохминцев. Я вас не задерживаю. И советую быть разумнее. Не советую портить репутацию офицера. В интонации майора, в скучном туманном взгляде его появилось сожаление, усталость от этого надоевшего дела, похожего, вероятно, на десятки других дел; и Сергей уже понял это - и все стало мелким, унизительным и неприятным. - Хотел бы вам сказать, товарищ майор, что дерутся не только по пьянке, - совсем нехотя сказал Сергей. - И тут никакая милиция, никакие штрафы не помогут! Он вышел на улицу, зашагал по тротуару, вдыхая после кислого канцелярского запаха крепкую свежесть морозного воздуха. Звенели трамваи, и снег, и белизна солнечной мостовой, и толкотня, и пар на троллейбусных остановках, и новогодние игрушки в палатках, и маленькие пахучие елки, которыми везде бойко торговали на углах, - все было предпразднично на улицах. "Что ж, - думал он неуспокоенно, вспоминая разговор с майором. - У меня свои счеты с Уваровым. Это мои личные счеты! Еще ничего не кончено..." Он сел в автобус и поехал на Шаболовку, в шоферскую школу, куда по рекомендации Константина несколько дней назад подал документы. Когда ему сказали, что его приняли на курсы, что вечерние занятия начнутся со второго января, он не испытал радости, какой ожидал, только облегчение возникло на минуту. Но лишь вышел он из одноэтажного - в конце двора - домика школы, ощущение это утратилось, и было такое чувство, что он обманул самого себя. Он доехал на автобусе до Серпуховки, слез и пешком пошел до Зацепы по каким-то неизвестным ему тихим переулочкам. В безветренном воздухе декабрьских сумерек падал редкий снежок, легко и щекотно скользил по лицу, остужал. Под отблеском холодного заката розовели вечерние дворы, грустно заваленные снегом до окон, за воротами виднелись тропки меж сугробов; дворники свозили на волокушах снег. Мальчишки в глубине темнеющих переулков бегали на коньках, крича, стучали клюшками по заледенелой мостовой. Не зажигались еще огни, был тот покойный час зимнего вечера, когда далекие звонки трамваев долетают в замоскворецкие переулки как из-за тридевяти земель. Сергей остановился на углу против вывески фотографий. Фотографии незнакомых людей тянули его, как чужая и неразгаданная жизнь. Долго рассматривал улыбающиеся в объектив и вполоборота девичьи лица, грубоватые лица солдат, каменное рукопожатие вечной дружбы - онемело стоят, сжав друг другу руки. Задумчивое лицо молодого капитана, рядом наклонена к его плечу завитая, в мелких колечках голова девушки, светлые брови, странно застывший взгляд. И Сергей с ощущением какой-то томительной тайны, казалось, угадывал по фотографии характеры этих людей, их судьбы... Кто они? Где они? Кого они любили или любят? "Что же я, несчастлив? - думал он. - Не то слово - несчастлив... Работать шофером, жить покойно, тихо, жениться - счастье ли это? Вот этот капитан счастлив?" 11 - Заходи, раздевайся. Я рада, что ты пришел! Она стала поспешно расстегивать холодные пуговицы его пахнущей зимней улицей шинели. - Только я не одна. Ты не обращай внимания, заходи. - Кто же у тебя? - обняв и не отпуская ее, спросил он. - Кто у тебя? - Идем, - поторопила Нина, - в комнату. Ты меня заморозишь. Шинель повесишь там... Она раскрыла дверь, и он шагнул через порог в теплый после холода запах чистоты, уюта и покоя, тотчас увидел в углу комнаты зеленоватое от света настольной лампы женское лицо с опущенными на щеку волосами. Она сидела на тахте, и Сергей быстро обернулся к Нине, спросил шепотом: - Кто это? - Сережа!.. - испуганно-сниженным голосом воскликнула Нина. - Это Таня, познакомься, пожалуйста, - уже в полный голос сказала она и стремительно подошла к женщине, выпрямившейся на тахте. - Это Сергей! - Мы знакомы, кажется, - сказал Сергей. Он сразу узнал ее: белокурые волосы, выпуклый лоб, полные руки; отчетливо вспомнил ее метнувшееся в толпе, искаженное плачем лицо, скомканный платочек, которым она тогда в ресторане, всхлипывая, вытирала щеки Уварова, полулежащего на полу, вспомнил то ощущение виноватости перед ней, какое появилось у него при виде ее заплаканного лица. - Здравствуйте, - официальным тоном произнес Сергей. - Я не хотел бы... Она дернулась на тахте, губы ее перекосились. - Не надо! Не надо! Не говорите, пожалуйста... Я не могу! Не могу слышать... - Я извиняюсь не перед ним, а перед вами, - сказал Сергей, хмурясь. - Вы... вы молчите лучше!.. Она вскочила, полная в талии и почему-то жалкая в этой полноте, и, кусая губы, кинулась к вешалке, срывая пальто, пуховый платок. Она протолкнула руки в рукава, накинула платок, оглянулась затравленно. - Удивляюсь тебе, Нина! И выбежала, стукнув дверью в передней. - О господи! - со вздохом проговорила Нина и сжала ладонями виски. - Как странно все, господи! Сергей стоял посреди комнаты, не снимая шинели. - Что это значит? - спросил он. - Ты можешь объяснить? Нина подняла глаза умоляюще, по лбу пошли морщинки, сейчас же щелкнула ключом в двери, сказала виновато: - Не дуйся, слышишь? Потом, не приближаясь к нему, подошла к зеркалу, передразнивая его, нахмурила брови и, надув щеки, сделала смешное лицо, показала язык, затем, исподлобья глядя в зеркало, сказала тихо: - Ну посмотри... Ну иди и посмотри на себя... Какое у тебя холодное лицо! Ну подожди. Я тебе объясню. Таня - моя подруга, еще с института. Это тебе ясно? И тут уже с улыбкой сняла с него шапку, бросила ее на полочку, после этого стянула шинель, посадила Сергея на тахту возле себя. - Ну что тут особенного? Вообще, я не люблю объясняться, доказывать то, что ясно и не докажешь. Это напрасная трата душевных сил. Таня ушла, и все. Ну? Ясно? Да? Он сказал: - Я хотел спросить: Уваров тоже заходит к тебе? - Нет! - решительно ответила она. - Почему Уваров? Мы отмечали мой приезд в Москву, Таня привела его в ресторан - так это было. И больше ничего... Ну хватит, пожалуйста! Я ведь не задаю тебе никаких вопросов о твоих знакомых. - Я хочу, чтобы все было ясно. - А именно? - Потому что просто хочу ясности. - Какой ясности, Сережа? - Ты понимаешь, о чем я говорю. - Не совсем, Сережа. Неужели война делает людей жестокими? - Нина, кто были те, в ресторане... с тобой?.. - Это были мальчики, Сережа, - сказала она протяжно, - мои знакомые по экспедиции. Геологи. Они не такие, как ты... Просто не такие. Они не воевали... - Но ты ведь меня не знаешь. - Я догадываюсь. А разве ты меня знаешь, Сережа? Они помолчали. - Ты всегда такая? - спросил он неловко. - Не представляю тебя где-нибудь в Сибири, в телогрейке. Наверно, рабочие только тем и занимались, что пялили на тебя глаза. Она опять с улыбкой посмотрела ему в лицо. - Ну нет! Ошибаешься! Разве можно пялить глаза вот на такую женщину? - Нина строго свела брови над переносицей, сказала притворным хрипловатым голосом: "У вас, товарищ Сидоркин, опять лоток не в порядке? Где ваши образцы? Почему не промыли?" Ну как? Интересная женщина? Не очень! Она засмеялась, наклонясь к нему, отвела за ухо завиток каштановых волос, и он, с любопытством наблюдая за непостижимым изменением ее лица, засмеялся тоже, привлек ее за плечи, сказал: - Услышишь твой голос - и хочется встать "смирно". Еще не хватает: "Вы что, первый день в армии, устава не знаете?" Хотел бы быть под твоей командой. - Как иногда мы все ошибаемся! - растягивая слоги, проговорила Нина. - Нет, ты меня знаешь чуть-чуть, капельку. - Я просто подумал: что ты любишь и что ненавидишь? Подумал - не знаю почему. - Я ненавижу то, что и ты. - Нина, я не имею права задавать вопросы. И этого не надо. - Да. Я до сих пор ненавижу ночной стук в дверь, Сережа. И голос: "Откройте, почта..." Самые жуткие слова в мире. - Почему? - В войну мне принесли две похоронки. И обе - ночью. На отца и старшего брата. Мать умерла в Ленинграде. Это тебе понятно? - Да. - Что же ты еще не понимаешь во мне? - спросила Нина и, помолчав, сама ответила: - Когда вижу почтальонов, я обхожу их. Я ненавижу ночь, я боюсь войны. И то, что многие женщины еще носят телогрейки и сапоги, а я платья и туфли, - это тебе понятно? Мне не так легко жилось... И живется. Как хочется тишины, Сережа!.. - Как ты могла подумать, что я осуждаю тебя? За что? - Он обнял ее, увидел на ее плече, на сером свитере темное пятнышко грубой штопки, выговорил шепотом, задохнувшись от нежной жалости к ней: - Я не осуждаю тебя. Ты так подумала?.. Она потерлась щекой о его подбородок и молчала, закрыв глаза. Потом он услышал ровные и отстукивающие звуки, они казались все отчетливее, громче, и Сергей невнятно понял - тикал на тумбочке будильник. Будильник шел, спокойно и четко отсчитывая секунды, как в то утро. И, на миг пронзительно ясно ощутив оглушительную тишину в комнате, Сергей подумал, что нечто важное вот придвинулось и происходит в его жизни, чего он хотел и ждал, - и, подумав об этом, почувствовал дыхание Нины на своей шее, и ослабление прозвучал ее голос: - Но ведь тебя могли убить на войне, и ты бы никогда... - Нет... - сказал он. - Нет? - Меня не могли убить на войне. Она прижалась к нему и замерла так, глядя через его плечо на черное занавешенное окно. - Подожди. Ох, иногда как страшно подумать... - Но видишь, со мной ничего не случилось. Я не верил, что меня убьют. - Как ты думаешь теперь жить, Сережа? - Я тебе говорил - шоферская школа. Буду шофером, плохо? Мне кажется, это тебе не особенно нравится. - Ты можешь быть и шофером, - сказала Нина. - Но я знаю, в Горнометаллургическом институте открылось подготовительное отделение. Охотно принимают фронтовиков. У меня есть знакомые в этом институте. - Нина, я забыл таблицу умножения, пятью пять для меня сорок. Забыл все к чертям. Не усижу за партой. А что это - шахты? - И шахты. - Понятия не имею. В шахтах добывают уголь, так? - Просто блестящие знания, тебя примут без экзаменов. Но я сужу, конечно, только со своей колокольни. Ты подумай. Я не могу тебе ничего советовать. - Я сейчас не хочу об этом думать... Я просто не могу. Он нетерпеливо притянул ее к себе, чувствуя горячую колючесть ее свитера и почему-то видя все время то пятнышко грубой штопки на плече, осторожно поцеловал ее в теплые волосы. - Не знаю, что же это... - проговорил он неровным голосом. - Кто ты такая? Зачем я к тебе пришел? Ты это знаешь? Понятия не имею, кто ты такая. И вообще - что происходит? - Обыкновенная и некрасивая женщина, Сережа. Восемнадцать лет уже миновало, как говорят теперь мужчины. И больше ничего. - Ты этого, конечно, не понимаешь, и я сам не понимаю, - сказал Сергей намеренно шутливым тоном. - Но я бы все понял, если бы ты пошла за меня замуж. Пойдешь? - Нет. - Она, смеясь, провела пальцем по его груди. - А кто ты такой? - Кто я? Бывший командир батареи, а сейчас человек без определенных занятий. Беден. Холост. Но без памяти тянет меня к одной женщине. И сам не знаю почему. Вот и все. Кратчайшая биография. Не нужно анкеты. Она, не смеясь уже, проговорила все-таки полусерьезно: - Это я знаю. А дальше? - Что ж... Значит, ты сама не знаешь, что это такое... - А если это нельзя? "Что я говорю? Зачем я стал говорить об этом?" - подумал он с мгновенно кольнувшей тревогой, однако преувеличенно спокойно договорил: - Значит, ты меня не очень любишь, а? - Сережа-а, - шепотом сказала Нина, снизу взглядывая ему в глаза. - Я тебя вот так... - И наклонилась, чуть прикоснулась губами к своей руке. - Не понял? - Нет. - Хорошо. Ты хочешь, я тебе скажу?.. - проговорила она, легонько дернув за борт его пиджака. - Хочешь? - Я этого хочу. - У меня есть муж, Сергей. Геолог. Он в Казахстане. В Бет-Пак-Дале. Но я ушла... - Муж? И ты ушла? - спросил Сергей, следя за тем, как она все распрямляла, теребила борт его пиджака. - Не будем портить друг другу настроение. - Ее ладонь уместилась на его рукаве, погладила ласково. - Не будем думать об этом, Сережа. Разве тебе не все равно? - Я просто этого не знал, - сказал Сергей вполголоса. Два часа спустя он возвращался домой; он быстро шел один по улице, ночной, снежной, безмолвной, ледяными вспышками сверкал иней на карнизах, на ручках парадных; лунный свет накалял воздух синим холодом. "Мне все равно, был у нее муж или не был и есть ли он сейчас, - думал он. - Я люблю ее. Да, я люблю ее. И больше ничего не надо... Я хочу, чтобы мне везло. Во всем везло. Как везло на войне..." 12 Константин увидел его на трамвайной остановке, затормозил машину и, опустив стекло, замахал ему из кабины со свистом и криком: - Серега! Куда тебя несет? Садись! Тысячу лет тебя не видел! - А ты куда? Привет шоферам! - Сергей залез в кабину, приятно пахнущую теплым маслом, вопросительно глянул на Константина. - Кажется, не виделись неделю? Как жизнь? - Кой там неделю? Куда исчез? Заходил раз десять. Ася в расстроенных чувствах: дома нет. В чем дело? Женщина? - Чувствуется служба в разведке. - Кто она? - Если помнишь ту, с которой я танцевал в "Астории"... - Ох ты!.. Вздернутый носик? Неужто она? Когда представишь? - Когда захочешь. - Принято. Так слушай сюда, Серега. Тут в Новый год я собираю в одном интеллигентном месте теплую компанию. Дым коромыслом, милые люди. Приходи с ней. Но ты все же меня забыл, бродяга! Забыл вдрызг! Неужели мужская дружба вдребезги, когда появляется женщина? Он со скрежетом передвинул рычаг, насупленно покусал усики; машина, набирая скорость, неслась по снежной улице, вдоль трамвайных рельсов; подскакивая, трясся, гремел кузов, на стекло сыпалась изморозь. Откинувшись на спинку сиденья, Сергей смотрел на торопливо щелкающий по стеклу "дворник". Константин бешено засигналил на перекрестке, не поворачивая головы, крикнул высоким голосом: - А, Сережка? Вдребезги?.. Все вниз макушкой? Стойка на лысине? - Если есть время, давай на Большую Московскую. Мне туда, - ответил Сергей. - Есть время? - Вот ты уже и откололся! - заключил Константин, всматриваясь в дорогу через стекло. - Ты уже... А все же старых друзей не забывай. Друзей не так много. Их почти нет! Сейчас к ней? Сергей хорошо знал: все, что он должен был и мог ответить, будет обидным для Константина; и также знал - особенно обидным могло быть то, что он бросил шоферские курсы и что этот новый толчок в его жизни исходил от Нины. Однако ему самому еще не представлялось ясным, что такое подготовительное отделение загадочного и смутно воображаемого Горнометаллургического института, о котором все время напоминала она. Это неизвестное и новое вызывало лишь беспокоящее любопытство, поэтому Сергей ответил наконец: - Сейчас на Большой Московской ты пойдешь со мной, и мы посмотрим. Вместе, понял, Костька? Ты куда едешь, на базу? - Что посмотрим? Что ты из меня лепишь? - Константин с сомнением хохотнул. - Куда вместе? Я зачем? - Останови возле бульвара. Там видно будет. - Не понял. Я зачем? - Стоп здесь, - нетвердо приказал Сергей. - Зайдем в одно заведение. Посмотрим. На худощавых щеках Константина набухли желваки, но все же с видом независимости он остановил машину в конце бульвара, выжидающе спросил: - Ну? Без поллитра не разберешься? А теперь что? - Пошли. Это была тихая улица Москвы с домами, обшарпанными войной. Огромное серое здание возвышалось за бульваром. Длинные коридоры института были пустынны, солнечны, синеватый папиросный дымок плавал в плоских лучах света. Они поднялись на второй этаж, наугад пошли по коридору, мимо дверей аудиторий, одна из которых была приоткрыта, в щелку тек красиво-бархатистый размеренный голос, виднелся глянцевитый край доски, испещренный формулами, - и повеяло на Сергея чем-то далеким, давно знакомым, как четыре года назад в полузабытой школе перед экзаменами. Константин, зажав незакуренную папиросу в зубах, заглянул в аудиторию, пожал плечами с ядовитым недоумением. - Синусы, косинусы, тангенсы. Боже мой, убийство ночного сторожа днем! А что, из них можно сшить костюм? Ты меня не пужжай, а скажи - я уважаю образованность. - Прекрати к черту! Скажите, где здесь... подготовительное? Навстречу по коридору бежал ныряющей походкой чрезвычайно высокий, худой, в длинном пиджаке, в помятых брюках человек, сутулясь, как все высокие люди; лицо молодое, нервное, маленькие зоркие глаза его светились строгостью. - Направо. За угол. Вторая дверь, - ответил он, уставив подбородок на Константина. - Это что, папироса? Вы кто такой? Студент? Рано изображаете из себя горняка! Бросьте папиросу! Не курить! Зарубите на носу: здесь не фронт, не атаки, не "ура!", а Горнометаллургический институт... Шагом марш! Вторая дверь! - В детстве, надо полагать, его мышеловкой напугали, - заметил Константин после того, как человек этот исчез в солнечных полосах нескончаемого коридора. - Куда попали, бож-же мой! В филиал зоопарка? В небольшой комнате деканата - сдержанный говор, смех и теснота. Здесь сидели на диванах, толпились грубоватые на вид парни в шинелях, в старых, с чужого плеча пальто, в армейских кирзовых сапогах, очередью стояли у столика. За столиком - свежее взволнованное личико белокурой девушки-секретаря; тонкий ее голос звучал с выражением неуверенности и испуга: - Товарищи, товарищи, всех декан не примет! Вы донимаете? Не примет! Я вам сказала: подготовительное отделение переполнено! Ну что вы, товарищи, все в этот институт бросились? Мало институтов? Приходите завтра с документами: аттестат или справка об образовании, биография... Ну и все остальное. Тогда Сергей спросил излишне громко: - Кто последний к декану? На него оглянулись. Толстоватый, как бы весь круглый паренек в кургузой шинели с нелепо пришитым заячьим воротником подвинулся на диване, сияя широким лицом, выкрикнул приветливо: - Я крайний. За мной, кажись, никого. - Деревня! - сказал Константин. - А ну еще подвинься, "крайний"! Еще в институт, как паровоз, прешь! Сэло, сэло! - А я тебе что? - забормотал круглолицый, подвигаясь к самому краю. - А ты зачем ругаешься? И тут секретарша с вытянутым растерянным личиком уже обратилась к Константину, как за помощью: - Я предупредила товарищей. Всех декан не примет. Сдайте документы и приходите завтра с утра. Вот вы, новенькие... Вы тоже слышали? - Милая девушка, мы подождем, - ответил игриво Константин. - Как видите, нас - рота. - Вперед! Пополнение прибыло! Давай вливайся в нашу роту, братцы! Вокруг засмеялись охотно. Высокий парень в танкистской куртке, распираемой налитыми плечами, повернулся от стола; смелые его золотистые глаза глядели прямо, дружески, в зубах пустая трубка с железной крышечкой; парень этот спросил Сергея не без любопытства: - Из каких родов? - Семидесятишестимиллиметровая. Дивизионка. - Тю, земляк! На трубке вырезана голова Мефистофеля - змеистые волосы, зловещие брови, узкая бородка; трубка была трофейная; такие не раз попадались Сергею на фронте. - С Первого Украинского, - сказал Сергей и также не без любопытства показал взглядом на трубку: - Дейтше, дейтше юбер аллес? - Яволь. - Танкист расплылся в улыбке. - Где закончил? В каком звании? - В Праге. Капитан. - Ого! - Танкист одобрительно крякнул. - Нахватал чинов! Лейтенант Подгорный, командир тридцатьчетверки. В Карпатах под Санком вам прокладывали дорогу. Як стеклышко... - Кто кому прокладывал, не будем уточнять. Особенно в Карпатах, - сказал Сергей. - Если помнишь Санок, то не будем. - Не будем! - блеснул глазами Подгорный. - Земляки-и! - усмешливо протянул Константин, ревниво наблюдая за Сергеем и танкистом. - Дело доходит до лобызания. Братцы! - в полный голос сказал он. - Кто хочет лобызаться, ко мне! Я тоже с Первого Украинского! На него не обратили внимания; вокруг Сергея и танкиста сгрудилось несколько человек в шинелях; кто-то крикнул оживленно: - Кто сказал с Первого Украинского, тому жменю табаку дам! - А с Третьего Белорусского? Есть? К ним бесцеремонно заковылял маленького роста морячок в распахнутом черном бушлате, под бушлатом на выпуклой груди разрезом фланельки открыт малиново накаленный морозом треугольник кожи. Весь этот слитый из мускулов, в огромных клешах паренек очень заметно выделялся среди армейских шинелей, и выделялся особенно своими пронзительно яркими синими глазами. - Из Австрии есть кто? Признавайся, братва, ищу земляков! Ну кто? Или ни одного? - Морячков как будто нема, - сказал танкист и оглянулся. - Сплошь пехота, танки и артиллерия. Сушь и земля. - Вижу, - согласился морячок. - Ориентиров нет. - И без стеснения уставился светлыми глазами на трубку танкиста. - У тебя много таких дьяволов, лейтенант? - Пара. Перевалясь с ноги на ногу, морячок сунул руку в карман бушлата, на миг лицо его стало загадочным. - Махнем, как после войны, на голубом Дунае? Есть? - Махнем, как в Праге. Морячок, не раздумывая, вынул блестящий никелевый портсигар-зажигалку, протянул его танкисту, танкист с веселым видом отдал ему трубку. И вдруг таким знакомым, теплым маем конца войны, парком над голубыми лужами на мостовых Праги, тишиной без выстрелов повеяло на Сергея, что он задохнулся от волнения, от того недавнего, незабытого, что не исчезало из памяти каждого. - Накурили! Дым коромыслом! Кто курил? Это почему у вас трубка? Людмила Анатольевна, почему разрешили? Это все ко мне? - К вам, Игорь Витальевич... Я предупреждала... Здесь просто какой-то базар образовался! На пороге деканата стоял, почти касаясь головой притолоки, чрезвычайно высокий человек в длинном пиджаке, тот самый, с нервным молодым лицом, которого встретили в коридоре; он, принюхиваясь, оглядел комнату, ткнул пальцем по направлению морячка в бушлате. - Почему дымите как труба? Вы кто - журналист, корреспондент, художник? Кто разрешил? Если пытаетесь поступить на горный факультет, запомните: курить бросать! Горняк - это жизнь под землей. Сколько вас тут? Взвод? - И, не ожидая ответа, с неуклюжей стремительностью махнул длинной рукой. - А ну заходите в кабинет. Все! До одного! Выясним отношения! В кабинет, располосованный лучами солнца, с высоким окном на бульвар, вошли осторожно, не шаркая сапогами, без шума расселись в кожаных креслах, на стульях вокруг письменного стола. Все озирались на стены, завешанные разрезами шахт, чертежами врубовых машин, глядели на модель отбойного молотка на стенде - многое здесь отдаленно напоминало кабинет матчасти военного училища. Константин мигнул Сергею, смешно скривив щеку, будто зуб болел, прошептал: - Разумеется, занятные игрушки, а я без дыма горю. Мне на базе в два часа быть, как часы. Закон. А я тут болван болваном. Ужасаюсь твоей наивности. - Езжай, - сказал Сергей. - Нет уж! - Константин скривил другую щеку. - Страдаю. За друга готов я хоть в воду... Декан между тем потрогал пресс-папье на чистеньком столе, пощупал стекло, изучающе посмотрел на пальцы, есть ли пыль, после чего внушительно повернул ко всем табличку на чернильном приборе: "Курение для шахтера - вред". - Вы что там кривитесь, товарищ в кожаной куртке? Мух отгоняете? - четко спросил он, вытянув худощавую шею с заметным кадыком. - Это что ж, по-фронтовому? - Совершенно верно, - смиренно ответил Константин. Засмеялись, но декан, не улыбнувшись даже, сцепил на столе руки, уперся в них подбородком, заговорил: - Так вот. Подготовительное отделение заполнено, забито, мест нет. Нет их. И не понимаю, почему вы атаковали наш институт. Во имя чего? Профессия горного инженера тяжелейшая. Это всем понятно? Половина жизни эксплуатационников проходит под землей - каменноугольная пыль, мокрые забои, газ метан. Грохот. Все время грохот, шум конвейера, машин. Частенько - жизнь в медвежьих уголках. За тридевять земель. И все время опасность, риск - бывают завалы и подземные пожары. Есть из вас такие, которые хотят рисковать жизнью после войны? Есть? Молчите? Так вот... Декан отнял руки от подбородка, торопливыми щелчками сбил пылинки мела с бортов пиджака, продолжал тем же тоном: - Так вот. Другое дело - бухгалтер. Отработал восемь часов - портфель под мышку, а дома жена, горячие щи и не потрескивающая кровля, а крыша над головой. Хочешь - жену под руку и в кино, хочешь - валяйся на диване с газеткой, слушай радио. Заманчиво? Весьма! - Декан одернул галстук, рывком привалился грудью к столу. - А куда рветесь вы? Ни сна, ни покоя! Только насел на щи, тут тебе звонок: бросай щи, беги в шахту - конвейер остановился. Только жену собрался поцеловать, ан нет - стук в дверь, телефонные звонки, паника: завал! Ну как, радостно? Оптимистично? Нравится? Вот вы, например, товарищ в кожаной куртке, что вас манит именно в этот институт, что греет? Какое солнышко? Константин вздохнул, заложил ногу за ногу, рассматривая кончик покачивающегося сапога, невинно поинтересовался: - Меня лично, товарищ декан? - Вас лично. Именно вас. Меня зовут Игорь Витальевич. Фамилия Морозов. Вот так вот. - Очень приятно, Игорь Витальевич, - вежливо склонил голову Константин. - Моя фамилия Корабельников. Меня лично ничто не манит. - Не манит? Вас? Лично? Не манит? - переспросил Морозов и стремительно выкинул свою длинную руку в сторону двери: - Тогда прошу вас выйти вон немедленно! И взять у секретаря документы. Если вы их сдали! - Спасибо. Но я не сдал документы. - Константин воспитанно и невозмутимо поклонился, шепнул Сергею на ухо: - Веселенькое дело... Я все же подожду тебя. Пропадай база!.. Прошу прощения, Игорь Витальевич. Меня ждут производственные показатели. И не спеша вышел, поскрипывая кожаной курткой, самоуверенно покачивая широкой спиной. Танкист, сидевший справа, взглянул на Сергея - в золотистых зрачках заиграл отчаянный огонек - коленом толкнул морячка. Морячок полировал рукавом бушлата трубку: открыл крышечку, щелкнул его и снова закрыл раздумчиво. Парнишка в кургузой шинели, заметной нелепым заячьим воротником - белесое круглое лицо было влажно, - глядел на декана с испуганным и уважительным заискиванием. И в эту минуту Сергей понял, что все они пришли сюда с такой же неясностью и неопределенностью, как и он сам. А Морозов говорил, кулаком отстукивая по краю стола: - Смею заметить, профессию выбирают, как жену, один раз. И на всю жизнь. В вашем возрасте это следует зарубить на носу. Вариант случайности отпадает. Добавлю к этому: открываются подготовительные отделения в Строительном и Авиационно-технологическом институтах. Тем более, повторяю, что подготовительное отделение нашего института переполнено. И тем более что на ваших лицах я вижу вариант случайности. С удовольствием выслушаю вопросы. На вашем лице я вижу вопрос, товарищ в бушлате. Ваша фамилия? - Носов. Григорий. Разрешите вопрос? Морячок, оттолкнувшись от кресла, прочно расставил ноги - носки ботинок накрывали огромные клеши, - и когда заговорил, казалось, напряглась грудь под расстегнутым бушлатом, синие глаза вспыхнули усмешливой не добротой: - Конечно, я извиняюсь, но вы воевали, товарищ декан? - Мое имя-отчество Игорь Витальевич. Декан не военное звание. Я воевал две недели под Смоленском. Остальное время воевал с породой, с водой, с углем. В Караганде. Вопрос неисчерпывающ. Но добавлю: в этой войне, Косов, воевали все, и я не разрешу прикрываться шинелью, как броней. Так-то. И никаких поблажек. И никакого размахивания фронтовыми заслугами. Для меня все равны. Все! - Значит, все равны? А вас не хоронили, товарищ декан, в день вашего рождения? - низким баском спросил Косов. - Ваша мать не получала на вас похоронку? И после войны грузчиком и носильщиком вы не работали? - Конкретнее! - оборвал Морозов. - Вас устраивает профессия горняка, уважаемый товарищ Косов? - Конкретнее, при всем к вам уважении я могу трахнуть кулаком по столу! - договорил Косов и сел плотно на свое место, откинул борт бушлата. - Благодарю вас. Вы можете идти, Косов, - сказал Морозов. Косов пососал трубку, ответил независимо: - Я посижу. - Ну что ж. - Морозов обежал взглядом комнату. - Все разделяют точку зрения Косова? Все будут стучать кулаком по столу? Все будут требовать? И звенеть медалями? Может быть, кто-нибудь скажет о "тыловых крысах", о "тыловых бюрократах"? Вот вы, что думаете вы? Вот вы, в офицерской шинели. Ну, ну! Давайте! Было декану лет за тридцать, на бледном лице морщинки утомленности; его колючая манера говорить и неприязненно отталкивала, и в то же время притягивала: все менял взгляд - подчас иронически-умный, живой, подчас усталый, как у человека, хронически страдающего бессонницей. И Сергей, увидев жест Морозова в свою сторону, ответил: - Наши медали здесь ни при чем. Хотя мы можем требовать. - Вы тоже будете требовать? - Я - нет, - сказал Сергей уже спокойнее. - Если у вас в институте все переполнено, зачем сюда рваться? Нет смысла. Вы сказали: есть другие подготовительные отделения. Мне все равно. Он не лгал ни самому себе, ни Морозову, но, сказав это, заметил повернувшиеся к нему удивленные лица и вдруг почувствовал, что будто разрушил сейчас что-то. Морозов быстро спросил: - Зачем же вы пришли сюда? Ваша фамилия? - Пришел из любопытства. Узнать. Моя фамилия Вохминцев. - Адрес подготовительного отделения Авиационно-технологического института: Москва, Земляной вал. Запомнили? Впрочем, разговор идет к концу. Можете посидеть, Вохминцев. Многое проясняется. Так. Прекрасно. Великолепно, - заговорил он размышляюще. - Так, прекрасно, - повторил он, барабаня пальцами по столу. - Просто великолепно. - Я говорил только о себе, - сказал Сергей. В комнате - молчание. Потоки солнца лились в окна, и белым потоком сыпались пылинки, струились в световых столбах над плечами Морозова, а пальцы его все барабанили по краю стола - всем слышен был их стук. - Нет, нет, не слушайте их! - раздался из глубины комнаты похожий на петушиный вскрик голос, и вскочил в углу парнишка с заячьим воротником на шинели, и, вскочив, ладонью махнул по сразу вспотевшему носу, растерянно вытаращил глаза. - Это что же? Все тут говорят?.. Героев из себя ставят! А сами небось... Кулаками, ишь, будут трахать! Знаю таких! А я из Калуги... Пусть они не хотят. А я хочу! У меня отец на шахте... И, оборвав бестолковую свою речь, парнишка утер влажные округлые щеки, исчез в углу, представился оттуда: - Морковин моя фамилия. - А я бы с тобой, мальчик, в разведку вдвоем не пошел! - внятно, однако не вынимая трубку изо рта, произнес Косов. - Та у него ж мыслей гора, - сказал Подгорный. - А я - с тобой! Пусть я не воевал! - по-петушиному колюче выкрикнул из угла Морковин. - Вы здесь не командуйте! Думаете, только вы воевали! Морозов краем пластмассового пресс-папье звонко постучал по железному стаканчику для карандашей. С лица его сошла усталость, оно оживилось. - Так! Все ясно. Все хотят курить? Озлобились, не куривши? Вынимайте папиросы. С вами бросишь курить - голова распухнет! А ну, у кого табак? Он неуклюже выдвинулся из-за стола, вытянув длинную шею, выискивая, у кого бы взять папиросу, тут же перевернул объявленьице перед чернильным прибором - вместо "Курение для шахтера - вред" появилась надпись "Можно курить", - достал у кого-то из пачки дешевую папиросу, веселея, сказал: - Гвоздики курите? Небогато, но зло!.. Можете сдавать документы. Все. До свидания. Ничего не обещаю. До свидания. Зайдите послезавтра. И, закашлявшись, с отвращением смял папиросу, бросил ее в чистейшую пепельницу, потом ладонью, как веером, разгоняя дым, скомандовал: - А ну курить в коридор! Марш! Сергей вышел. В приемной Константин, уже по-хозяйски разместившись на диване перед столом секретарши, поигрывая линейкой, таинственно рассказывал ей что-то (видимо, "выдавал светский анекдот"). От улыбки полукруглые бровки секретарши наползли на лоб; но тотчас, заметив выходивших из кабинета, она сделала строгое лицо, сказала Константину: - Оставьте меня смешить. - И отобрала у него линейку. - Вы меня заговорили. - Я вас оставляю и приветствую, Людочка! До встречи! Константин запахнул куртку, победно щелкнул "молнией". "Очередной флирт", - подумал Сергей и сказал: - Поехали, Костька. Все. Когда вновь прошли пустые, пахнущие табачным перегаром институтские коридоры и вышли из подъезда на студеный декабрьский воздух, Константин сплюнул, хохотнул: - Ну цирк! И что ж ты решил? - Это сложное дело. - А именно? - Посмотрим. - Запутал ты все, Сережка, - сказал Константин, залезая в кабину, - то, се, пятое, десятое. Сам запутался и меня вдрызг запутал. Куда тебя прет? Что тебе, шофером денег не хватило бы? - Хватит убеждать! Как-нибудь сам разберусь. Замолчали. Константин включил мотор. 13 - Тебя к телефону. Женский голос. Это та твоя... фифочка. - Нужно говорить сразу, а не расспрашивать, кто и что. - Возьми трубку, а то брошу. Ася недовольно передернула плечами, видя, как он стал к ней спиной, тихо сказал в трубку "да"; и в спине его, в чуть оттопыренных светлых волосах на затылке и в голосе было что-то настораживающее, новое, чужое, незнакомое ей, будто Сергей обманывал всех и обманывать заставлял его этот мягкий голос в трубке, ласково попросивший: "Пожалуйста, Сергея". - Его спрашивает женщина, радуйтесь! - Ася закрыла дверь в другую комнату, сердито оправила джемпер. - Вы ее знаете? - Асенька, посидите со мной. Несмотря на каникулы, я вам устрою новогодние экзамены, есть? - сказал Константин, небрежно листая толстый учебник по литературе. - А ну, Евгений Онегин - продукт какой эпохи? Ася, точно не замечая Константина, переступила через коробку с игрушками, подумала, вытащила огромный серебряный шар, отразивший на блестящей поверхности ее лицо, и держала шар на весу двумя пальцами, ища на елке место. - Какой еще экзамен? - спросила она. Был праздничный вечер, сильно пахло в комнате хвоей - свежим негородским духом леса, наступающего Нового года. Константин сидел на диване, костюм тщательно выглажен; новый галстук, тупые полуботинки, носки в полоску - весь модный, выбритый, пахнущий одеколоном. Положив ногу на ногу и раскрыв на колене учебник, он взглядывал на Асю загадочно. - Значит, продукт какой эпохи? А, Ася Вохминцева? Продукт кр-репостничества... Не знаете? Садитесь, Ася, вкатываю двойку в дневник за нерадивость. В этот новогодний вечер был он в отличном расположении духа, говорил шутливо, с игривой веселостью, и Ася обернулась от елки, разглядывая его непонимающими глазами. - Сами фронтовики, а разоделись, галстуки заграничные, надушились одеколоном... Евгении Онегины какие нашлись - рестораны, компании, дома не бываете! Куда вы идете встречать Новый год? И откуда у вас деньги? Говорят, вы их очень любите? Халтурите на машине? У вас какие-то делишки с Быковым? - строго спросила она. - Это правда? Константин отложил учебник, несколько удивленный, хмыкнул. - Ненавижу деньги, Ася... Но без денег - пропасть. Галстук действительно заграничный. Куплен на Тишинке. Ничего особенного, обыкновенная тряпка, украшающая мою довольно некрасивую рожу. Вообще, Ася, разве вы не знаете, почему некоторых фронтовиков потянуло к костюмам и галстукам? - Захотелось необыкновенного, захотелось форсить, вот что. - Ася с настороженностью покосилась на дверь, из-за которой доносился голос Сергея. - И он разрядился, без конца носит новый костюм. Это вы влияете? - О Ася, нет! - Константин покачал головой. - На Сергея не повлияешь, вы ошибаетесь. Просто фронтовиков потянуло к тряпкам для придания огрубевшим мордасам интеллигентности, которую они потеряли за четыре года. Но хорошие ребята, понюхавшие пороху, знают недорогую цену этим тряпкам. Не уверены? Ах, Асенька, вы другое поколение. Мы - отцы, вы - дети. Вечный конфликт. Вы в восьмом классе учитесь? - Вы всегда шутите, всегда цинично говорите! И распускаете хвост, как павлин! - заговорила Ася быстро. - Вон усики какие-то противные отпустили, для цинизма, да? Фу, противно смотреть, и бакенбарды косые - все как у парикмахера! Это все вы сделали, чтобы легче быть наглым, да? Он на мгновение встретился с ее огромными, нелгущими, черными, чуть раскосыми глазами, подпер подбородок, некоторое время грустным спрашивающим взглядом смотрел на нее, наконец сказал: - За что же вы меня так ненавидите, Асенька? Вы меня очень ненавидите? За что? Она, не отвечая, с независимой строгостью ходила вокруг елки, все еще держа двумя пальцами блестящий шар, поднималась на носках, напрягая ноги, решительно отводила ветви локтем, угловатая, неловкая в очень широком зеленом джемпере. И Константин, вздохнув, поднялся с дивана, подавляя в себе растерянность оттого, что она молчала, затем дружески заулыбался, желая смягчить ее непонятную неприязнь к нему. - Давайте я повешу, Асенька, у меня длиннущие руки. И улыбнитесь, пожалуйста. Девочкам не идет хмуриться, ей-богу! - Уйдите! Я вас не просила! Она отдернула руку, спрятала шар за спину, и Константин, словно натолкнувшись на что-то острое а жесткое, помолчал в озадаченности, опять вздохнул. - Что ж, Асенька... У вас такое лицо, что вы можете меня побить. Ну что я должен сделать, чтобы заслужить ваше расположение? - Как вам не стыдно! Не думайте, что я девочка, ничего не понимаю! - торопливо заговорила она. - Мы получаем хлеб по карточкам. Все получают, а вы мандарины приносите! Откуда они у вас? Быков дал? Я видела... видела, Быков утром мандарины на кухне мыл! Вы у него взяли? Константин посмотрел на маленький чемодан, на мандарины возле елки - мандарины эти он принес вместо новогоднего подарка - и развел руками, блеснули запонки на манжетах. - Ася, у меня достаточно денег, чтобы купить на Тишинке мандарины. За что вы меня упрекаете? Она перебила его: - Тогда откуда у вас деньги? Я знаю, как плохо живут люди, а у вас откуда? Значит, вы нечестно живете! Разве шофер столько денег получает? Нет, нет, я знаю! Если бы папа узнал, что вы принесли эти ужасные мандарины! Он бы вас выгнал!.. Все лицо ее источало брезгливость, презрительно опустились края рта; она мотнула косой по спине и, вешая шар на елку, договорила через плечо стеклянным голосом: - Не ходите к нам больше! Поняли? - А-ася, - жалобно сказал Константин. - Зачем резкости? Нарочито громко вздыхая, он стоял позади нее и, пытаясь нащупать путь примирения, обескураженный ее злой прямотой, не знал, что говорить с этой девочкой. Когда он услышал голос вошедшего в комнату Сергея: "Н-да, черт побери!" - и увидел, как тот рассеянно, хмуро зачем-то похлопал себя по карманам, Константин вторично попробовал растопить ледок неприязни, повеявшей от Аси, засмеялся: - Твой разговор по телефону напоминал доклад. Ася, его часто рвут и терзают по телефону? - спросил он, снова обращаясь к Асе, еще не в силах преодолеть инерцию трудного разговора с ней, и тут же понял - говорить этого не стоило. - Ася, выйди в другую комнату, - сухим тоном приказал Сергей. - Ну что ты стоишь? Выйди. У нас мужской разговор, - повторил он резче, и Константин заметил, как при каждом слове Сергея замирала худенькая, в широком джемпере спина не отвечавшей ему Аси, как все ниже наклонялась ее тонкая шея. - Давай мы оба выйдем, погутарим в коридоре, - миролюбиво предложил Константин. - Не будем мешать. И вихрем мимо него мелькнул зеленый джемпер Аси - подбородок прижат к груди, глаза опущены, - и дверь в другую комнату хлопнула, потом донесся ее непримиримый голос: - Папа сказал, чтобы ты был сегодня дома, а не в компании с Константином! Понятно тебе? Они переглянулись. Слегка пожав плечами, Сергей в новой белоснежной сорочке, с новым галстуком, съехавшим набок, прошелся по комнате, сказал тем же резковатым тоном: - Все не так, как задумано! Едем через полтора часа к Нине. Она не может приехать. Потом, кто-то там хочет видеть меня. Люди, в чьих руках моя судьба. Понял? Это даже интересно! - Сергей заложил руки в карманы, круто повернулся на каблуках к Константину. - Ну? Ясно? Звони в свою компанию, скажи - не сможем, не будем. Поедем к Нине. Ну что задумался? Давай к телефону! - Решил, Серега, за меня? Как в армии? - А что тут решать! - Не считаешь ли ты, Серега, меня за мумию? - поинтересовался Константин. - Спросил бы, куда моя душа тянет - в ту компанию или в эту? Или эгоизм разъел уже и твою душу? А, Серега? - К черту, еще будем разводить нежности! Решай по-мужски: туда или сюда? - Сюда. Конечно, сюда. - Константин с заалевшими скулами пощипал усики. - Поедем. Только вот хлопцев обидим. Хорошие ребята собираются на Метростроевской. Ладно. Снимаю предложение. Согласен к Нине. - Другое дело, - сказал Сергей. - Звони! Когда на Ордынке вышли из троллейбуса и, как бы освобожденные, вырвались из тесноты, запаха морозных пальто, из толчеи новогодних разговоров, из окружения уже оживленных и красных лиц, вся улица была в плывущем движении снегопада. На троллейбусной остановке свежая пороша была вытоптана - здесь чернела длинная очередь, вспыхивали огоньки папирос; компания молодых людей с патефоном, будто завернутым в белый чехол, весело топталась под фонарем: наперебой острили, хохотали. Был канун 1946 года. И везде - в скользящих под снегопадом огнях троллейбуса, в окнах домов, в красновато-зеленоватом мерцании зажженных елок - была особая предновогодняя чистота, легкость, ожидание. Это чувствовалось и в запахе холода, и в фигурах редких прохожих, которые бежали навстречу, подняв воротники, в побеленных шапках, все несли авоськи со свертками, с торчащими из газетных кульков бутылками полученного по карточкам вина - и почему-то хотелось верить в долгие дни этой праздничной возбужденности и доброты. - "Мне-е в холо-одно-ой земля-нке-е тепло-о", - затянул Константин глубоким басом. - "От твоей негасимо-ой любви-и..." - подхватил Сергей. Огромные окна аптеки на углу были пустынно-желтыми; снежные бугры перед подъездами темнели следами. Переходили улицу: около тротуара завиднелась какая-то изгородь, сплошь забитая снегом, мутно блестел красный фонарь на ней. Фигура, укутанная в тулуп, в женском, намотанном на голове платке двигалась возле фонаря, лопатой расчищала горбатый навал сугроба, наметаемого к изгороди: видимо, замерзли водопроводные трубы, и в эту новогоднюю ночь шли тут работы. - С Новым годом, мамаша! - сказал Сергей, шутливо козырнув с чувством освобожденной доброты ко всем. - Какая я т-те, к шуту, мамаша? - густо прохрипела фигура, закутанная в тулуп, выпрямилась, мужское лицо недовольно глядело из-под платка. - Глаза разуй, поллитру хватил? - А платок, платок зачем? - захохотал Константин. - У жены напрокат взял? Тебя тут в упор в бинокль не различишь! - Ладно, ладно! - обиженно загудел тулуп. - Давай дуй, справляй! К девкам небось бежите? Чего хохочете-то, ровно двугривенный нашли? - И, сплюнув себе под валенки, с сердцем метнул облако снега в сторону тротуара, под длинные полосы электрического света, разлитые из мерзлых окон. Оба снова засмеялись, овеянные на тротуаре колючей снежной пылью, и Константин, с улыбкой удовольствия стряхнув налипший пласт на рукава кожанки, посмотрел на часы. - "Уж полночь близится, а Германа..." - И, ударив Сергея по плечу, фальшиво пропел; - Мы рано премся! Не люблю приходить до разгара! Когда через темную арку ворот, дующую сквозным холодом, вошли в маленький двор и остановились под шумевшими на ветру липами, когда Сергей нашел над дымящимися крышами сараев ярко-красное окно в стареньком трехэтажном домике Нины, он с внезапной остротой почувствовал сладкое, тревожное и горькое давление в горле, как в то тихое утро после проведенной ночи у Нины, когда, проснувшись в ее комнате, он увидел четкие крестики вороньих следов на розовой крыше сарая. И то, что Константин вошел в этот обычный замоскворецкий дворик лишь с некоторой заинтересованностью гостя, не зная того, что помнил и ощущал сейчас Сергей, буднично отдаляло его и принижало что-то в нем. - Куда идти? Какой этаж? Однако твоя Ниночка живет не в хоромах... - Константин, задрав голову, прижмурясь от снега, летящего ему в глаза, оглядывал горевшие во дворике окна. - Не вижу карет и швейцара у подъезда. И Сергей ответил: - За мной! Не упади на лестнице, наступив на кошку. Лифта не будет! По полутемной лестнице поднялись на второй этаж, позвонили и, стоя в ожидании под тусклой лампочкой на площадке, услышали из-за обитой клеенкой двери смешанное гудение голосов, смех, потом возглас: "Ниночка, звонят!" - и затем побежал к двери перестук каблуков вместе со знакомым голосом: - Сейчас открою! Щелчок замка, свет неестественно яркой передней, из квартиры на лестничную площадку вырвались звуки патефона, в проеме двери вырисовывались узкие плечи Нины. - Вы просто молодцы! Весело улыбаясь, она воскликнула: "Быстрей, быстрей!.." - и втащила Сергея в переднюю, и уже в передней, заставленной галошами, женскими ботами, заваленной пальто, он заметил в открытую дверь за ее спиной незнакомые ему мужские и женские лица и, оглушенный хаосом смешанных голосов, на какое-то мгновение почувствовал растерянность оттого, что в этой комнате с ее обычной зимней тишиной было нечто непривычное и новое. И он, пересиливая себя, улыбнулся Нине. - Ну раздевайтесь, быстро! Хотя есть время... Сами знаете, мужчины не умеют терпеть, когда стоит вино на столе! Быстро, быстро! - Она засмеялась, протянула Константину руку. - Мы еще незнакомы, Нина. Я, кажется, чуть-чуть вас знаю со слов Сергея... - Костя... Константин. Я тоже чуть-чуть, - попав в луч ее взгляда, произнес Константин, бережно сжал ее пальцы и тотчас вынул из карманов две бутылки вина, поставил их на тумбочку, меж валявшихся кучей мужских шапок, договорил шутливо-галантно: - Прошу вас, Нина, без ненужных слов. Живем в тяжелое время карточек, лимитов и прочее... А кажется, - он моргнул на дверь, - мужчин здесь хватит. Простите, вы на меня не сердитесь? - Нет, нет, что вы! - воскликнула Нина. - Хорошо, идемте. Я вас сейчас познакомлю со всеми. - Только ни с кем нас не знакомь, - остановил ее Сергей. - Мы сами познакомимся. Их встретили оживленным гулом, обрадованными возгласами полушутливых приветствий, как встречают даже в незнакомой компании новых гостей; в плавающем папиросном дыму лица повернулись к ним; совсем молоденький паренек в очках, как-то неудобно сидя у края стола, неизвестно зачем зааплодировал, глядя на Нину, заорал ожесточенно: - Горько! И в полутени абажура пара, топтавшаяся в углу комнаты под звуки патефона, обернулась с любопытством; и кто-то приподнялся с дивана, помахал им в знак приветствия. Стоя среди говора, движения, шума, Сергей мгновенно понял, что их ждали здесь, в этой, видимо, давно знавшей друг друга компании; и он, неприятно оглушенный, скованный и шумом, и многолюдством, не очень ловко представился всем сразу вместе с. Константином: - Сергей. - Костя, он же Константин. И тут же Нина, встав между ними, спросила: "Все познакомились?" - после чего взяла обоих под руки, подвела к столу, поворачивая голову то к одному, то к другому, сказала ласково: - Мы сядем здесь. Я - посредине. Будете за мной ухаживать оба. - И добавила шепотом: - Видите, я уже многих посадила за стол: негде танцевать. Пусть сидят. Я сейчас. Садитесь! - Она посадила их и, улыбаясь, скользнула глазами по толкотне в комнате. - Товарищи геологи и горняки, прошу всех к столу! Мальчики, посмотрите на часы. Свиридов, оставьте патефон и включите радио! Патефон захлебнулся и смолк, перестала шипеть пластинка. Потом загремели стулья, пододвигаемые к столу, послышались со всех сторон возгласы: - Пора, пора, терпежу нет! Включить радио! И сейчас же за столом стало теснее, заколыхались незнакомые лица, девушки со смехом стали разбирать разномастные, собранные, по-видимому, у всех соседей тарелки, парни с бывалым видом пьющих людей взялись за бутылки, изучающе рассматривая этикетки; кто-то потребовал рокочущим басом: - Штопор мне, Ниночка, штопор! Дайте мне орудие производства! - В углу! Сдерживайте Володьку и отберите у него селедку! Сожрет все в новогоднем восторге! - крикнули в конце стола. Возникло то оживление, когда садятся за стол, и прежней растерянности, появившейся вначале у Сергея при виде этой толчеи незнакомых людей, уже, казалось, не было. Он закурил, поискал глазами пепельницу и не нашел ее рядом, но тогда сосед справа, паренек в очках, некстати заоравший давеча "горько", пододвинул к нему чистое блюдечко, сказал с нетрезвой вескостью: - Сойдет! В этой компании сойдет, верно, Сергей? Был он навеселе - похоже, выпил перед тем, как идти сюда, - и был пьян смешно, как-то неряшливо, очки странно увеличивали его по-мальчишески косящие глаза, и лицо, худое, остроносое, имело обалделое выражение. - Я вас знаю и понимаю! - сказал он с категоричной хмельной прямотой. - Огонь, дым, смерть... и студенческая скамья, карточки и профессора в пальто на кафедре. Поколение, выросшее на войне, и поколение, выросшее в тылу. Вы воевали, мы учились. Два разных поколения, хотя разница в годах... с воробьиный нос. Вы презираете наше поколение за то, что оно не воевало? - Пожалуй, нет, - сказал Сергей. - А к чему этот вопрос? Локоть паренька, как по льду, оскальзывался на краю стола, стекла его очков ядовито сверкали, и Сергей заинтересованно глядел на него. - Бросьте! - Паренек в очках взъерошился, хлопнул носильным кулачком по столу. - Поколение, испытавшее дыхание смерти, не может быть объективным к тем, кто не воевал! А я не воевал! - И что же? - Откровенность за откровенность. Отвечайте мне! - Только на равных началах. Вы уже громите стол кулаком. Равенства нет, - ответил Сергей. - Вы меня запугиваете. Взрыв смеха раздался за дальним концом стола - разговор, вероятно, был слышен там. И, удивленный вниманием к себе, Сергей поднял голову и не сразу увидел в полутени абажура, среди молодых возбужденных и смеющихся лиц, чье-то очень знакомое лицо - оно, казалось, ободряло и кивало ему. И рядом было женское лицо, которое искоса смотрело в направлении Сергея, кривилось вымученной гримасой. "Уваров?.. Он здесь?" - мелькнуло у Сергея, и его словно обдало горячим парным воздухом. Было что-то противоестественное в том, что, войдя в эту комнату, он в первую минуту не заметил их - Уварова и его девушку, кажется, ее звали Таня... Но вдвойне большая противоестественность была в том, что, зная друг о друге то, чего не знали другие, они сидели за одним столом, и Уваров, как будто между ними ничего не было, даже ободряя, кивал ему сейчас, а он, нахмурясь, еще не знал, что надо было ответить и делать на это участие. - Тиш-ше! - Радио, радио включите! - Петька, поставь бутылку, кто открывает вилкой? - Ша, пижоны, как говорят в Одессе! Крики эти, смех, толчея в комнате уже проходили мимо, не касались сознания Сергея. Он, соображая, что ему делать, видел, как Уваров ножом, с настойчивой требовательностью стучал по бутылке. Он устанавливал порядок на своем конце стола, и две девушки, сидя напротив Уварова, что-то весело говорили ему через стол, а он отрицательно качал головой. "Что это? Зачем это? Как он здесь?.. - спрашивал себя Сергей. - Его знают здесь?" - соображал он, ища решения, и тут же услышал удивленный шепот Константина над ухом: - Ты ничего не видишь? Куда мы попали, маэстро? Ты видишь того хмыря, ресторанного? Твой фронтовой дружок? Что происходит?.. - Сиди и молчи, Костя, посмотрим, что будет дальше, - вполголоса ответил Сергей. - Так что ж вы замолчали? - просочился сбоку из папиросного дыма нетерпеливо задиристый тенорок, и придвинулось к Сергею ядовитое сверканье очков. - Мы разве с вами не доспорили? - плохо вникая в смысл своих слов, ответил Сергей. - Кажется, все ясно. В это время прозвучал за спиной жестковатый голос: - Прошу прощения, разрешите с вами лично познакомиться? Сергей обернулся: позади него стоял невысокий старший лейтенант средних лет, лицо сухое, болезненно желтое, с глубоко впалыми щеками. Новый китель аккуратно застегнут на все пуговицы, свежий подворотничок педантично чист, темные цепкие глаза глядели в упор; левой рукой он опирался на костылек. - Свиридов. Рад познакомиться с фронтовиком. Тем более - со своим будущим студентом. - Не понимаю. - Сергей почувствовал, как плотно и сильно сжал его руку Свиридов, и вместе с тем, слыша смутный шум за столом, там, где сидел Уваров, спросил: - Но почему "студентом"? Губы Свиридова краями раздвинулись - улыбался он неумело, некрасиво, - и, выговаривая слова прочно, округляя их, он сказал: - Вы подавали документы в Горнометаллургический институт и разговаривали с доцентом Морозовым. Вчера списки утверждались. Я присутствовал от партбюро и отстаивал фронтовиков. Я преподаю в институте военное дело. Вас отстояли. Поздравляю. Списки сегодня утром вывешены. - Отстояли? Меня? От кого отстояли? Свиридов снова улыбнулся уголками губ, взгляд был немигающ, внимателен, голос, отделенный от улыбки, звучал по-прежнему увесисто: - Это неважно сейчас. - Что ж... Спасибо, если отстояли, - сказал Сергей. И в ту же минуту, когда он сел, чья-то рука мягко легла сзади на его плечо, - Нина наклонилась над ним и, заглядывая ему в глаза, сказала тихонько: - С тобой хочет поговорить один человек. Иди сюда, пересядь на тахту. Он хочет... Здесь никто не будет мешать. - Кто он? - Узнаешь... Сергей пересел на тахту с неприятным чувством от ожидания какого-то нового знакомства - не хотелось сейчас отвечать кому-то на вопросы или спрашивать, желая показаться вежливым, приятным человеком, как это надо было делать в гостях. - Здорово, Сергей! Очень рад тебя встретить здесь! Этот знакомый рокочущий басок будто толкнул Сергея. И, еще не веря, увидел: рядом опустился на тахту Уваров в очень просторном клетчатом, с толстыми плечами пиджаке, синего цвета галстук выделялся на новой полосатой сорочке, на тесном воротничке, сжимавшем крепкую шею. Сергей быстро взглянул на неопределенно улыбающиеся губы Нины, на излишне веселое лицо Уварова и, криво усмехнувшись, выдавил: - Ну? Уваров, наморщив брови, бодро заговорил примирительным тоном: - Ну как, Сережа? Будем физиономию друг другу бить или брататься? Ну... здорово, что ли? Ниночка, вы можете нас не знакомить. Мы знакомы. Верно? Он со скрытым напряжением и нарочитой уверенностью засмеялся, а Сергей все смотрел в его лицо, как бы отыскивая следы после той встречи в ресторане, вспомнил его вскрик; "Он изуродовал меня!" - поморщился, ответил сдержанно: - Однажды я тебе сказал... я не люблю братских могил. Это, наверно, ты помнишь! - Так, - Уваров вроде бы в раздумье потер лоб длинными пальцами: вдруг, обращаясь к Нине, проговорил: - Мира не получается. Что ж будем делать? Может быть, кому-нибудь из нас нужно умереть, чтобы другому было свободнее? Остроумнее не придумаешь! Нина взяла Сергея за локоть, кивая ему просительно, и затем взяла за локоть пожавшего плечами Уварова, легонько толкнула их друг к другу, прошептала обоим: - Ну, мир? Перемирие? Сидите. - Я готов, - принужденно сказал Уваров. - Но перемирие может состояться тогда, когда его хотят обе стороны. - Он прав, - ответил Сергей, в то же время думая: "Мелодрама! Чем кончится эта мелодрама? Зачем он хочет поговорить со мной? И зачем вмешивается Нина?.." Он договорил: - Братание вряд ли у нас может получиться. - Нет, нет, только мир, - уверительно повторила Нина. - Мир, мир. Прошу вас обоих, Сережа. Уваров расстегнул пиджак, удобнее развалился на тахте, полное лицо его выражало добродушную обезоруженность. - Боюсь наболтать банальщины, Ниночка, но один в поле не воин. Сильный, голубоглазый, в своем клетчатом, сшитом, видимо, в Германии костюме, Уваров бесцеремонно начал разглядывать полочки сбоку тахты, стал трогать фигурки тунгусских богов, образцы кварца, говоря своим рокочущим баском: - Геологи, в особенности женщины, - удивительные люди. Стоит им хотя бы на полгода обосноваться в городе, как окружают себя тысячами вещей. Это что же - тяга к уюту? А, Ниночка? Или - ха-ха! - геологическое мещанство? Хм, что это за сопливый слон? Не положено. Мещанство. На партийное собрание вас. - Я беспартийная, Аркадий. - На суд общественности вас. Экую настольную лампу в комиссионном оторвали! Мещанство первой марки!.. Да, да, Ниночка! Верно, Сергей? - обратился он к Сергею дружелюбно и просто, как к близкому знакомому, от его манеры гладко говорить повеяло чем-то новым. Этот Уваров не был похож на того, фронтового Уварова, который три месяца командовал батареей и которого он встретил в ресторане недавно. Широкая фигура Уварова в просторном немецком костюме раздражающе лезла в глаза, и какая-то непонятная сила сдерживала Сергея, заставляла сидеть, наблюдать за ним с особым едким интересом. "Нет, в ресторане он был другим. Тогда в нем было то, фронтовое: взгляд, осанка, тогда он был в кителе..." И он чувствовал испарину на висках, но не вытирал ее - не хотел выказывать скрытого волнения. - Мещанство надо понимать иначе, - когда человек трясется только за свою шкуру, - сказал Сергей. - Это известная истина. - Сережа, - робко остановила его Нина и вздохнула. - Ну я прошу... Я не буду мешать. Я лучше уйду. Уваров, однако, со спокойным видом покачал на ладони кусочек кварца, спросил: - Не остыл еще? Ну скажи, Сергей, признаешь объективный и субъективный подход к вещам? Мы с тобой воевали, но некоторые штуки оценивали по-разному. - Ты воевал? - Сергей раздавил окурок в пепельнице на тумбочке. - Правда одна. Ты хочешь две!.. - Значит... - Значит, братская могила? - Какая могила? - Вали все в одну яму? Все, кто был там, воевали? - Вот что, Сережа... - медленно проговорил Уваров, положив кусочек кварца на полочку, и, так же медленно и вроде без охоты шутя, вынул военный билет. - Может, ты посмотришь мой послужной список? - Я знаю его, - сказал Сергей. - Ты пришел к нам из запасного полка и ушел в запасной полк. - У каждого судьба складывается по-своему. В войну - особенно. Слыша голос Уварова, Сергей опять потянулся за сигаретами - было горько, сухо во рту, но сигарету не достал, рука осталась в кармане пиджака, и, сидя так, в полутени, в этом неудобном положении, чувствуя возникшую тяжесть во всем теле, он думал с раздражением на самого себя: "Не так, не так говорю с ним! Он уверен, спокоен... И мне надо говорить... Только спокойно!.." С коротким усилием он изменил неловкую позу, посмотрел неприязненно в ждущие глаза Уварова. - Не забыл лейтенанта Василенко? Надеюсь, ты помнишь его? - Но откуда ты все можешь знать? - Уваров сделал изумленное лицо, шумно выдохнул из себя воздух, как спортсмен после длительного бега. - Тебя ведь увезли в госпиталь, насколько я помню? - Я встретил в госпитале писаря из трибунала. Это тебе ничего не говорит? - Ох, Сережа, Сережа, - сказал Уваров с выражением тяжелейшего утомления. - Ниночка, - позвал он расслабленно, - я уже бессилен... Я уже не могу!.. Сергею было неприятно, что Уваров обращался к Нине, как будто в поиске у нее поддержки и как будто заранее зная, что эта поддержка будет. Она подошла, осторожно улыбаясь обоим, и Сергей, нахмуренный, отвернулся, подумал: "Почему она вмешивается в то, во что не должна вмешиваться?" За столом хаотично шумели, кричали голоса, крики, смех смешивались в оживленный гул, заглушая разговор на тахте. Но ожидаемого мира не было в этой комнате. Он был и не был. Мир был фальшив. - Мальчики, садитесь за стол! - поспешно сказала Нина и погладила обоих по плечам. - Хотите - для вас я найду водку? Старую бутылку. Привезла из Сибири. С довоенной маркой! - Подождите, Ниночка! - мягким баском произнес Уваров, взглядом задерживая Сергея. - Мы не договорили. - Мы договорили, - сказал Сергей. - Нет, Сережа, - перебил Уваров все так же мягко. - Простите, Ниночка, можно нам еще минутку один на один? - Да, да, я ухожу, говорите. Сергей сознавал всю глупость, всю неестественность своего положения и хорошо понимал, что не может, не имеет права быть сейчас здесь, сидеть на одной тахте с Уваровым, но что-то сдерживало его, и он, как бы помимо воли своей, старался дать себе отчет, чего же он не понимал в этом новом, все забывшем, казалось, Уварове, а знакомое и незнакомое лицо Уварова было потно, голубые глаза чуть покраснели, в них по-прежнему - добродушие, веселая искристость, желание мира. - У тебя, Сергей, странные подозрения. Основанные на слухах. У тебя нет никаких доказательств. Остынь и рассуди трезво. Я не хочу с тобой ссориться, честное слово. То, что было, - черт с ним, забудем. Я не навязываю тебе дружбу, хотя был бы рад... Пойми, Сережа, нам учиться в одном институте, только на разных курсах. Я стою за то, чтобы фронтовики объединялись, а не разъединялись. Нас не так много осталось. Ей-богу, ты во мне видишь другого человека. Хотя, я понимаю, это бывает... Я хочу, чтобы ты объективно понял... Я сам себя часто ловил на том, что сужу о людях не гак, как надо. - Товарищи фронтовики, прекращайте секреты! - крикнул Свиридов из-за стола, изображая на худом своем лице неумело-комическое нетерпение. - Занимайте места! И в эту минуту Сергей понял, что надо прекращать этот разговор. Слова, которые говорил сейчас Уваров, и то, что они сидели сейчас здесь, на тахте, близко друг к другу, - все с противоестественной нелепостью соединяло, сближало их, а он не хотел этого. Сергей резко поднялся, сказал: - Значит, дело в психологии? А я-то не знал! Уваров встал следом за ним, вроде бы нисколько не задетый открытой насмешкой Сергея, проговорил тоном серьезного и дружеского убеждения: - Подумай обо всем трезво, честное слово, ты не прав. Ну подумай. - И бодрым голосом ответил Свиридову, глядевшему на них: - Иду, иду, Павел! Нам необходимо было поговорить! 14 "Я знал, что надо делать тогда, в ресторане, но что делать сейчас? Улыбаться, разговаривать с соседями, с парнем в очках? Развлекать девушек, как это делает Константин, показывая какой-то фокус с рюмкой и вилкой? Новый год - я разве забыл об этом? Тогда зачем я пришел сюда? Что я делаю? Знаю, что нельзя прощать, но сижу здесь, за одним столом с ним?.. Значит, прощаю?" Уваров сел возле Свиридова, что-то сказал ему, потом с почти обрадованной улыбкой кивнул Сергею, и тот, испытывая вязкий холодок отвращения к самому себе, внезапно подумал, что после ресторана, после этого разговора он почему-то не ощущал прежней ненависти к Уварову, а оставалось в душе чувство усталости, неудовлетворения самим собой. Он искал в себе прежней острой ненависти к Уварову - и не находил. Он не мог определить для себя точно, почему так произошло, почему это недавнее, жгучее незаметно перегорело в нем, как будто тогда, встретив впервые после фронта Уварова, он вылил и исчерпал всю ненависть, и постепенно ее острота притуплялась, чудилось, против его желания. Но, может быть, это и произошло потому, что никто не хотел верить, не хотел возвращаться назад, к прошлому, которое было еще близко, - ни Константин, ни майор милиции, ни те люди в ресторане, ни все те, кто смеялся, разговаривал теперь в этой комнате с Уваровым; они не поверили бы в то, что было в Карпатах. Он спрашивал себя: что же изменило все - время или наша победа отдаляла войну? Или желание плюнуть на то, что не давало покоя ему, мешало жить? Он весь сопротивлялся, не соглашался с этим, но замечал, как люди уже неохотно оглядывались назад, пытаясь жить только в настоящем, как вот и сейчас здесь... Если бы каждый из сидящих за этим столом помнил о погибших - о разорванных животах, о предсмертном хрипе на бруствера окопа, о фотокарточках, залитых кровью, которые он после боя вместе с документами доставал из карманов убитых, - кто бы смеялся, улыбался сейчас? Но улыбаются, острят, смеются... И он тоже четыре года так жадно мечтал о какой-то новой жизни, полновесной, праздничной, которая в тысячу раз окупила бы прошлое... Уваров... Разве дело только в Уварове? Никто не хочет копаться в прошлом, и нет у него доказательств... Но есть настоящее, есть жизнь, есть будущее, а прошлое в памяти людей стиралось уже... - Ты что хмуришься? Перестань курить. Легкие Нинины пальцы легли на руку, потянули из его пальцев сигарету, бросили в блюдечко - и она повторила шепотом: - Ну? Будем сидеть букой? - Нет, - сказал Сергей. И она на миг благодарно прижалась к нему плечом. - Ты посмотри на Костю. Он молодчина. Константин в это время, взяв на себя команду на своем конце стола, возбужденный новой компанией, вниманием девушек, которые уже называли его Костенькой, мигнул, как давнему приятелю, пареньку в очках, налил в его рюмку водки, затем - Сергею, после чего весело прищурился на Нину. - Вам? - И спросил так галантно, что Нина засмеялась. - Конечно, водку, Костя. Пожалуйста. - Нина - не женский монастырь, нет! - пробормотал паренек в очках. - Не монастырь кармелиток! - Пе-етень-ка-а, - протяжно сказала Нина и ласково взъерошила ему волосы. - Петенька, ты пьян немножко? Да, милый? Тот мотнул головой, угрюмо отшатнулся на стуле. - Не надо... не хочу... ты не надо... так... Не люблю... - Братцы! Разговорчики! Внимание, даю площадь!.. Все замолчали. В тишине комнаты возник приближенный, отчетливый шум Красной площади: гудки автомобилей в снегопаде, шорох шин - звуки новогодней ночи, знакомые с детства. И там, в метели, рождаясь из снежного шелеста, из гула пространства, мощным великолепием раскатился, упал первый бой курантов. - Тише приемник! У всех налито? Сергей, у тебя налито? Приготовиться, братцы!.. Сережа, налито у тебя? Ухаживайте за фронтовиками там, на том конце! Первый тост фронтовикам! Неожиданно командный голос Уварова, перекрикивая мощность приемника, будто ударил, окунул Сергея в ледяной сумрак октябрьского рассвета в тусклых Карпатах - этот командный голос был связан только с тем, в нем было только то... "Нет! Не хочу думать об этом! Все - новое, надо жить новым", - стал убеждать себя Сергей, и, стараясь найти это непостижимо новое, он быстро посмотрел на праздничное движение вокруг, вызванное командой Уварова. Уваров стоял за противоположным концом стола, в двубортном, с широкими плечами костюме, держал, сосредоточенно хмурясь, стакан, наполненный водкой; снизу поднял к Уварову цепкий взгляд Свиридов; глядела в ожидании, подперев пальцем щеку, белокурая девушка, которую, кажется, звали Таня... Лицо Уварова изменилось - губы его на секунду каменно сжались. - Я предлагаю тост... Первый тост... Губы Уварова разжались, слова, тяжелые и железные, срывались с них, падали в тишину. Все напряженно молчали, лишь посапывал досадливо, тыкая папиросу в блюдечко, парень