обижат человек? - защищал его Мурат. - Тыбылыс лубой гост надо отдать всо! Панравилса кинжял - отдай кинжял, спросили время - отдай часы! - Понимаешь, брат, - наезжал Гриншпон, - наш равнинный лабаз не вынесет твоих высокогорных обычаев! Когда, наконец, тебе придет перевод от родителей на очередную помолвку? Оставалось одно - погрузочно-разгрузочные работы без использования подъемно-траспортных средств. 535 устремилась на отхожие промыслы, и, чтобы не попрошайничала, прихватила за компанию 540, хотя Фельдман обещал прокрутить ей материальные помощи. И Пунтуса с Нынкиным, который уже неделю пытался впасть в анабиоз. Город засыпал. Он долго ворочался, искал удобную позу. То здесь гасло и вновь вспыхивало окно, то там. Потом долго вздрагивал во сне, то сиреной скорой помощи, то запоздалым скрипом тормозов на перекрестке. - Хорошо зверям, - говорил по дороге Нынкин, чуть голод - сразу в спячку. - У них хоть совесть есть, - поддерживал вялый разговор Пунтус. - Они нет-нет просыпаются, а ты, если заснешь, то лет до сорока. По ночам на холодильной базе платили вдвойне. Рефрижераторы были с мойвой. Договорившись насчет суммы, приступили к разгрузке. Фельдман, в основном, перекуривал и болтался по складу. Совершенно случайно он напоролся на чей-то тайничок с красной рыбой. Наверное, кто-то из служащих припрятал, чтобы в удобный момент утащить, допустил он и аккуратно переложил живность в портфель. В конце разгрузки расколол об колено плитку свежемороженой мойвы и большую часть сунул за пазуху. - Будет неплохим подспорьем, - сказал он, застегивая куртку на все пуговицы. - Да кто ее станет есть!? - попытались отговорить его друзья. - Ее надо уметь приготовить, только и всего, - удивившись безвкусице, оправдал рыбу Фельдман. - У нас дефицит поваренных книг, поэтому многое залеживается. Никакой кулинарной культуры в быту. На проходной студентам устроили проверку. Фельдман встал в очередь последним - боязно все-таки, хоть и рядовое, не для себя, но все Же расхищение социалистического имущества. Пока ощупывали передних, мойва за пазухой быстро таяла. Непоправимо быстро. Охранник, проверяя портфель, с ужасом наблюдал за глазами Фельдмана, бегающими туда-сюда как в нистагме. Они норовили и спрятаться от непонятно откуда взявшегося стыда, и в то же время все вокруг видеть. - Кажется, переработал, - пожалел Фельдмана проверяющий. - Быстрее, дедуля, быстрее, - крутился, как на огне, незадачливый расхититель. - О! - воскликнул дед, нисколько не торопясь. - Красной у нас на базе не было! Где такую красавицу раздобыл? Фельдман сообразил, что вагон красной рыбы разошелся по начальству настолько тихо, что даже охрана не в курсе. - Рыбки мороженой почему не взяли? Питаетесь, небось, не шибко, - спросил вохровец, не найдя мойвы, которая, как он считал, была единственным товаром на базе. - Генералы не питаются отбросами! - выдавил Фельдман фразу из шедшего в "Победе" фильма и, будто ошпаренный, вылетел с проходной. Бросив портфель, он начал яростно раздеваться. Оттаявшие мойвинки проскальзывали через штанины и, словно живые, падали у ног. - Не могли первым пропустить, - посетовал Фельдман на друзей. - Для вас же старался! Грузчикам стало жалко вымокшего друга. Рудик предложил зайти в пивной зал "девятнарика". Чтобы красную рыбу, которой Фельдман намеревался полакомиться в Новый год, не есть всухомятку спозаранку. _ В следующую ночь Фельдман не вышел. Его уклончивая речь прозвучала неубедительно. Тогда он привлек всю двигательную мышечную энергию, чтобы доказать жестами, насколько чаще пробоины в отоплении случаются ночью, и почему он, как дежурный сантехник на полставки, должен быть начеку, а не таскаться по всяким базам! Он давненько наметил себе другой путь ликвидации финансовых брешей - занимался лотереей. Постоянное аллегри придавало ему еще большую уверенность в успехе. Откуда ему было знать, что выигрышный билет может всучить только кассир вместо сдачи за неимением мелочи, а методичность здесь губительна. Остальные продолжили, желая узнать, сколько можно выдержать вот так - днем учеба, ночью работа, плюс всякие секции и репетиции. Следующей ночью вагоны были-с картошкой. - Жаль, Фельдмана нет, хоть бульбы набрали бы, пригорюнился Нынкин. - А то каждый день вермишель вареная, вермишель жареная, вермишель пареная! Уже в кишечный тракт въелась. - Мы иногда разнообразим, - сказал Артамонов, едим прямо из пачки. - Напрочь убивает чувство голода при исхудании... - Странно, что ее выпускает пищевая промышленность, а не фармацевтическая, скажем... Драгоценнейшую картошку, наполовину тронутую порчей, таскали из затхлой темнотищи вагона, гадая, откуда мог прибыть такой груз. Нанюхавшись миазмов, Нынкин сказал: - Макароны в соусе - вполне достойное блюдо. - Действительно, - поддакнул Пунтус. Хозяйки всех на свете помещений - обыкновенные серые крысы - как болиды, сверкали тут и там люминесцентными глазами. - В Париже эти твари скоро будут заседать в муниципалитете, - сказал Рудик. - Недавно читал, перегрызли десятитысячевольтовый кабель, и хоть бы одну ионизировало! В пику этому Артамонов рассказал, как при виде крыс у них в Орле на мелькомбинате, ему довелось испытать самые волнующие минуты в жизни. Парижские крысы, как ни крути, все равно боятся людей, а мелькомбинатовские - ни грамма. Ратициды они употребляют на десерт. Ходят по территории, как свиньи, - споткнуться можно. Голубей едят как кур. Голуби нажираются дармового зерна - на плохо положенное у всех нас клюв помпой - и становятся неспособными к полету. Крысы подходят к ним, устраиваются поудобнее и, повязав салфетку, начинают кушать, хряп - хряп, с косточками, а потом - спать в сушилку. Цепляй за уши ошейник и веди, куда хочешь. Например, в столовую. Там большая очередь. Женщины через секунду освобождают раздачу. Бери первое, второе, третье. Доклад Артамонова о популяции мелькомбинатовских крыс сработал как дезодорант. Грузчики добили протухший вагон, почти не морщась. Город просыпался. Нежился, зевал безлюдными провалами подземных переходов. Потом потихоньку начал потягиваться ранними троллейбусными маршрутами. Наконец, вскочил, обдав себя снегом, клубящимся за очистительными машинами, и распахнул хлебные магазины. Завтра снова стайерская прогулка на базу. Нынкин опять будет талдычить о зимнем солнцестоянии, при котором ночь, как известно, максимальна, а если не спать - вообще бесконечна. Татьяна ежедневно заскакивала в 535. Она по-матерински потрепывала больного Решетнева по загривку, как бы подталкивая его к скорейшему выздоровлению. Невзирая на избыток женской ласки, Решетнев впал в тоску. Опираясь на костыли, он совершал мелководный каботаж от койки до туалета и клялся, что больше никогда не падет так низко. Каждый вечер, проводив друзей на работу, он пробирался на цыпочках себе в душу и копался там до утра. Когда спать можно, сколько влезет, - сон, как назло, не идет. Устроившись на подоконнике, он рассматривал снеговика и все больше понимал, кем стали для него Рудик, Мурат, Миша... Кто он теперь без них? Так себе - человечинка. Ежедневно он копил эти мысли. Дождавшись товарищей, пытался втянуть в общение. Все разбредались по делам или падали замертво на койки. В его распоряжении оставался один Рудик, который после базы усаживался за письма. В армии он снюхался с радиодиспетчершей, и та присылала ему с Ямала коротенькие кадастры о погоде. Староста носился с ними, как с денежными переводами. - Знаешь, Сергей, - обращался к нему Решетнев, чтобы познать жизнь, нужно непременно сломать ногу. - Что ты там бормочешь? - переспрашивал Рудик, таща по влажной губе липкую кромку конверта. - Да так, ерунда, - вздыхал Решетнев. Он сбросил гипс, как сбрасывают цепи. Боль в пятке долго напоминала о чем-то таком безыдейном и необсуждаемом при наличии, что многие называют мужской дружбой. Разные бывают падения. Иногда их можно приравнять к взлетам или к срывам, как говорил Бирюк. Решетнев оправился, встал на ноги, а потом и на горло. Друзьям пришлось выделить ему двадцать рублей больничных. Он купил с десяток огромных плексигласовых тарелок. Прикрепил к стенам подсунув цветные виды вселенной из' журнала. К иллюминаторам подвел освещение. Теперь в комнате можно было плыть между светил. Оформление 540 в стиле "все мы где-то немножко лошади" по сравнению с интерьером 535 стало китчем. Профком наградил 535 грамотой за победу в соцсоревновании. - В жизни надо быть оригинальным, - принимал поздравления Решетнев. - В жизни надо срываться. ТРЕТИЙ ЗАКОН НЬЮТОНА Зачеты по начертательной геометрии подступили, как ком к горлу. Первокурсники гнулись над белыми ватманами и кляли изобретателя чертовой' науки. Заодно и преподавателя Цыпленкова с профессиональным прищуром. Для него геометрия была полигоном психологических опытов над людьми. - Вам будет ни к чему устраиваться на платные курсы кройки и шитья, - объяснял он свою привязанность к студентам, массируя доску куском дикого мела. - Я сделаю из вас непревзойденных модельеров. Ваши сногсшибательные одежды конструируются исключительно на основе принципов начертательной геометрии. _От страстного желания Цыпленкова сформировать из группы 76-ТЗ сквозную швейную бригаду головы пухли при виде пространственных фигур и их пересечений по неимоверным кривым. Непостижимую графику нельзя было вызубрить. Оставалось усердно понимать и развернуто представлять. Артамонов был согласен ходить без одежды, лишь бы не ведать линейных ужасов, в которых, чтобы пересечь тетраэдр с эллипсоидом, нужно сидеть четыре ночи. Валера был непоседой, ему подавай задачи на сноровку, а тут испытание на усидчивость. - Было бы так, - рассуждал он, - получил задание, разобрался, какая ^линия что обозначает, но зачем чертить?! Если нужно будет в дальнейшей жизни, я, конечно, начерчу, но это в жизни, а сейчас...? Только время да нервы гробишь. - В защиту бездействия на ниве геометрии он приводил массу доводов. - Не всем доходит через голову, - дискутировал с ним Решетнев. - Некоторым через седло. Оказалось, студентами в высшей школе предусмотрено все. Даже такая тонкость, в которой застал себя Артамонов. Есть другие группы, в которых по вариантам одинаковые задания. Есть установки, с кустарной помощью которых полугодовое задание можно пересветить в считанные часы. Было бы с чего пересвечивать. Полнокровно жить передиранием дано не каждому. Здесь нужна выдержка и стойкость. После выдачи задания на проект начинается выжидание: кто первый приступит к выполнению. Слабохарактерные надламывались. Как только они справлялись с заданием, к ним подкатывали более стойкие и переносили готовые творения на свою бумагу. Затем шла в ход изворотливость. Бывало, скопированные работы защищались раньше оригинальных. Сдирание не столько процесс, сколько стратегия и тактика. Артамонов отправился к Наташечкиной Алеше. Она в группе 76-Д1 шла первой по списку. Наташечкина была своим парнем. По настроению, с которым она приняла ходока, можно было заключить, что ей приходится по нутру игра линий, вырисовывающих занятные контуры неказистых с виду деталей дизеля. Наташечкина без проволочек отдала во временное пользование готовые чертежи. - Только не перепутай оригиналы с дубликатами, предупредила она вдогонку. Артамонов заручился пачкой конфет с ближайшей стипендии и помчался настраивать дралоскоп, который состоял из оконной фрамуги и настольной лампы для подсветки снизу. Способ оказался эффективным. Наутро Артамонов, долго не думая, понес на проверку чужие творения. - Так-так, - приговаривал Цыпленков, рассматривая чертежи не с лицевой, а с тыльной стороны, - придется вам задание переделать. - Я повешусь! - возразил Артамонов. - Почему вы не спрашиваете, в чем дело? - прищурился Цыпленков. - Да, в чем, собственно, дело? - не замедлил с вопросом Валера. - Копии снять нетрудно, а вот заверить их... - он показал на графит, налипший от линий Наташечкиной с тыльной стороны чертежей. У Артамонова все опустилось. Схватившись за голову, он сел мимо стула. Цыпленков неторопливо приводил статистические данные: - Обычно за год дралоскопия играет злую шутку с двумя-тремя первокурсниками. На вашем курсе вы десятый. Зайдите попозже, я выдам вам другой вариант. - Теперь я не успею! - не отпуская виски, произнес Артамонов. - Брошу институт! - Успеете, я вам гарантирую. - Цыпленков щурился, словно вел сумеречный образ жизни, и нормальный дневной свет сильно раздражал его. - Я сообщу об этом в общество защиты прав потребителя! - Что вы сказали? - Да так, брежу. Артамонов забыл про обещанную пачку конфет и пролежал два дня не вставая. Сожители ничем помочь не могли. Они сами еле тянули эти долгие основные, размерные и Штрих-пунктирные линии по бесконечнобелым листам ватмана. Вскоре он начал заговариваться. Уставя глаза в потолок, битыми часами твердил одно и то же: "В четверг четвертого числа в четыре с четвертью часа четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж чрезвычайно чисто". Потом затих. - Кризис миновал, - доложил Рудик сидевшим на корточках в коридоре... Артамонов встал, выпил бутылку кефира и приступил к полугодовому объему чертежей. Он мог опять пересветить и по-умному, как подсказал Бирюк, стереть резинкой следы плагиата, но, словно кому-то назло, смахнул со стола лишние предметы и приколол первый лист. Как обещал Цыпленков, к сессии Артамонов все успел. На консультациях Цыпленков продолжал прижимать Валеру к земле: - Почему вы не задаете вопросов, выучили, что ли? Настолько знаете, что спросить нечего? Или не знаете, что спрашивать? Тогда зачем пришли на консультацию? Это не занятия. Если нет вопросов - .свободны. Вопросы быстро находились. Перед экзаменом девочки не выдержали. - Мы не пойдем сдавать начерталку, - сказали они Рудику. - Хотите, чтобы нашу группу расформировали?! пригрозил он. - У нас в голове сплошной калейдоскоп. Хотя есть идея, - сказала Татьяна, - пусть первыми идут парни. - Да-да, - подтвердила Марина. - А мы - всю, какая есть, косметику - на себя и войдем втроем. Авось проскочим. Бирюк говорил, Цыпленков падок на эти дела. Глядишь, и оценит. С глазу на глаз мы с ним как-нибудь разберемся. На экзамене Цыпленкова словно подменили. Артамонову он сказал: - Вам ставлю пятерку без билета, вы достаточно потрудились в семестре. Татьяна сжалась от зависти и начала придумывать, по какой бы такой причине и к ней Цыпленков мог отнестись вот так же льготно. Геометр не тронул ее без всяких причин. Он только спросил: - Платья не пробуете изготавливать? Татьяна хотела соврать, но не успела. Цыпленков вывел в ее зачетке красивым чертежным шрифтом заветный хор. - Ну, Татьяна, молодец! - поздравили подругу одногруппники. Черемисина от счастья не заметила, что ее назвали не Таней, а обозвали Татьяной, чего она терпеть не могла. Следом быстро вышли из кабинета еще две счастливицы. Марина оказалась права. Цыпленков растаял от духов. Проза; которую несли экзаменуемые, не очень сказалась на отметках. - А вообще, Цыпленков ничего, - сказала Люда. - Тактичный и обходительный, - сказала Марина. - Мне кажется, что он и был таким, - сказала Татьяна. - Ну, теперь с начерталкой глухо-наглухо! - сказал Артамонов. С физикой выходило наоборот. Там жизнь прижимала к земле Ярославцева, которого Татьяна за маленький рост прозвала Малоярославцевым. По третьему закону Ньютона на всякое действие объект отвечает равным ему противодействием, только с противоположным знаком. Ярославцев с первых дней намеревался приглянуться первокурсникам и полюбить их. Решетнев сводил на нет происки чувства. С тех пор, как Решетнев задал физику вопрос о периферийных последствиях черных дыр, самым страшным для лектора стало приближение конца лекции. Поначалу, когда Решетнев осваивался на потоке, Ярославцев с чувством исполненного долга посматривал на часы, стрелки которых аккуратно продвигались к звонку. Теперь ждал окончания лекции, как напасти. По всем правилам педагогики лектор, прочитав материал, должен спросить: какие будут вопросы? или : нет ли вопросов по новому материалу? Раньше Владимир Иванович спокойно бросал в аудиторию эту риторику. Не глядя на студентов, складывал в папочку свои шпаргалки. Одновременно со звонком завязывал тесемочки. Никто ничем не интересовался. Всем все было ясно. Теперь жизнь пошла сложнее. В конце лекции вставал Решетнев и загонял Ярославцева в такие уголки вселенной, куда еще не дошел солнечный свет. Похоже, таким образом Решетнев расквитывался с высшей школой за неудачное поступление в московский институт космических исследований. Ярославцев был вынужден выслушивать вопросы, на которые наука рассчитывала ответить за рубежом двадцатого столетия. Очки физика сползали на кончик носа, начинавшего непоправимо синеть, лоб равномерно покрывался испариной. Ярославцев пыжился, не желая ронять себя в глазах аудитории, но спасительного звонка не следовало. Владимир Иванович обещал ответить на заданный вопрос на следующей лекции и сразу после занятий бежал в научную библиотеку покопаться в специальной литературе. Ничего путного не находил. Да и не мог найти. Проблемы, волновавшие Решетнева, не встали во весь рост перед жителями Земли. В ученом мире по ним не было даже гипотез. Жизнь Ярославцева дала трещину. Он продолжал преподавать без всякого энтузиазма. Решетнев был неукротим. Как только в конце лекции выдавалась свободная минутка, он тут же возникал над физическим спокойствием аудитории и задавал очередной безответный вопрос. Задумав смотаться на белые ночи в Питер, Решетнев устроил себе блиц-сессию. Сдал в день четыре экзамена. Досрочно получил пятерку за реферат по химии, отхватил зачет по истории КПСС, сдал математику и пришел на физику с другой группой. - Можно я сдам досрочно, у меня путевка в Петергоф? - спросил он Ярославцева. - Тащите билет, - сказал физик не очень доверчиво. Решетнев без подготовки набросал формулы. Что ему элементарная физика, когда он вовсю занимается физикой космоса и макрочастиц?! - Я не могу вам поставить даже четыре, - сказал Малоярославцев, не глядя на формулы и вспоминая неловкости, которые испытал перед неразрешаемыми вопросами. - Судя по зачетке, вы готовились в эти дни к химии, математике, истории. Можно с уверенностью сказать, что физику в руки вы не брали. Три балла. Решетнев не стал возражать. Мелочным он не был. Он помнил, что говорил по этому поводу Бирюк. На пять знает физику - бог, на четыре - профессор, а студент, естественно, не больше, чем на тройку. Слух об этом пронесся по всему курсу. Невероятно в день четыре экзамена! Приходили любопытные, смотрели - действительно! Одно и то же число стояло в зачетке в столбик четыре раза. ДЕНЬ ДОНОРА Внеаудиторную информацию в 535 комнату по охапочке приносил Бирюк. Мало того, что он руководил "Спазмами", он тащил на костлявой спине все. Младшие курсы. Сколько зачетов было сдано по его рекомендациям! Сколько новых дел акклиматизировалось в среде последователей с его легкой руки! Преемственность поколений в отношениях с Бирюком проявлялась более чем наглядно. Он слыл за отца родного. Был старше всего на два года, а казалось, что на три. Осведомленность Бирюка в учебных и бытовых вопросах была намного пространнее поля его конкретной деятельности. Но еще шире была номенклатура увлечений. Чем он только не занимался! Моржеванием, ходил в кружок диссидентов по изучению английского, собирал, но не мог сохранить всевозможные коллекционные вина. Разводил на балконе петухов всех мастей, чтобы рассветы походили на деревенские, упражнялся в скульптуре. О Дне донора оповестил всех тоже Бирюк. Не только оповестил, провел целую агиткампанию. Матвеенкова уверял, что именно им, моржам, сдача крови полезна, как никому. На репетициях подбивал к процедуре Гриншпона с Кравцовым, окольными путями доказывая, что музыкантам донорство заменяет любые экзерсисы. Не удовлетворившись намеками, накануне Дня донора он специально пришел в 535 комнату, чтобы вплотную призвать подшефных к завтрашнему мероприятию. - Очень выгодное дело, я вам скажу, - приступил он к вербовке. - Во-первых, не идти на занятия, во-вторых, стакан кагора, чаек с печеньем и талон на обед. - Ты что, с голоду пухнешь? - спросил Артамонов. - Дело, собственно, не в корме, главное - дают справочку на день гульбы. - Будто нельзя прогулять без справки! - сказал Решетнев. - Одно дело гулять по-волчьи, другое - отсутствовать официально. - Не пойму, какой смысл сдавать в институте, если можно пойти на станцию переливания? Записаться в регулярные доноры и иметь сотни справок плюс червонец? - спросил Фельдман, зашедший в гости вместе с Матвеенковым. - Видишь ли, здесь только формально безвозмездно, а на самом деле очень даже возмездною. Деканат всех сдавших берет на карандаш и потом выдает денежки, но уже как бы не за кровь, а за участие в благородном порыве. Получается очень редкий случай: безвозмездно и в то же время за деньги. И совесть чиста, и лишний червонец на расходы. - Ладно, уговорил, я иду, - согласился Фельдман. - Я же говорю, очень выгодно. Я каждый год сдаю по два-три раза. - Ты и без того весь светишься, - сказал Забелин, передиравший на тумбочке курсовик. - За удочку упрятать можно. - Сам удивляюсь, желудок у меня что ли с фистулой, - пожал плечами Бирюк. - Ем, как на убой, и хоть бы грамм прибыли.. - Да, лица на тебе, так сказать... э-э-э... совершенно нет, - на удивление отчетливо сказал Матвеенков, не переставая изумляться, как это люди могут без стыда выходить на улицу при такой худобе. - А зачем иметь лицо шире вокзальных часов? - не остался в долгу Бирюк и похлопал Матвеенкова по щеке, словно долепил из глины его физиономию. - Ну что, будем считать, договорились? Как думаешь, Мурат? - Такой обычай нэт Тыбылыс. - Его кровь не годится, - заступился за горца Артамонов. - Ни с какой другой она не будет совместима по температуре. Слишком горячая. - А ты сам-то пойдешь? - спросил Бирюк Артамонова. - Я боюсь. - Это, ну, как сказать, в принципе, совсем не страшно, - опять вмешался Матвеенков с такой наивной простотой, словно считал, что кровь у людей находится в желудке. Утром у институтской поликлиники собрались все, кто был согласен заплатить кровью за стакан вина, обеденный талон и двухдневную свободу. Бирюк, как ветеран донорского движения, перемещался от компании к компании и настраивал народ на наплевательское отношение к потере крови. - У вас комары за год больше выпивают, - приводил он самые крайние аргументы. Наконец, доноров завели вовнутрь и начали систематизировать по группам крови. Фельдман был единственным, у кого группа оказалась четвертой. - Самая жадная кровь, - заметила молоденькая медсестра, - в нее можно влить любую, а она подходит только к самой себе. - Я надеюсь, расценки на все группы одинаковы? - Вы же сдаете безвозмездно! - возмутилась сестра. - Это я так, к слову, - отвертелся Фельдман. Бирюк продолжал руководить. Он советовал не торопиться, побольше пить чаю с печеньем, что повышает содержание в крови какой-то ерунды, которая делает кровь более ценной. Матвеенков бравировал перед входом в клиническую лабораторию. Сосисочки его пальцев мелькали то тут, то там, выказывая полнейшую невозмутимость. - Мне, собственно, чего-чего, а это - пара пустяков, тем более лежа... - выводил он прощальную руладу. У кушетки его объяло что-то вроде катаральной горячки, и сосисочки его пальцев заметно обвисли. Матвеенков грозился упасть на ящик с пробирками, но сестра нацелила его на кушетку, и он, как показалось лежащему рядом Решетневу, с радостью рухнул на нее. Матвеенкова вынесли. - Адипозо-генитальная дистрофия, - установил диагноз Бирюк и призвал остальных не волноваться. Подтолкнув Артамонова на ложе, предназначавшееся Матвеенкову, он сам улегся вслед за Решетневым. Несмотря на бирюковскую худосочность, сестра только с третьей попытки воткнула иглу, куда надо, и включила отбор жидкости. - Вы хоть каким-нибудь видом спорта занимаетесь? - спросила она, словно находясь в морге. - Тяжелой атлетикой, видите, как тяжело дышит, ответил за Бирюка Артамонов, чтобы отвлечь себя от невыносимой красной струйки, бьющей ключом из вены тяжелоатлета, тщедушная фигура которого могла переломиться пополам при одном виде штанги. Мучкин пообещал министерству здравоохранения целый литр, но у него не взяли ни капли, подвела желтуха. - Вот так всегда, задумаешь какое-нибудь доброе дело, и на тебе, - сказал он с сожалением, что болезнь Боткина нельзя диссимулировать. Климцов отнесся к сдаче крови брезгливо, как к клизме. Он мог пойти на любые страдания, лишь бы отмазаться от подозрений, что он, как комсорг, не потянул такого простенького дельца. Климцов боялся, что его за что-нибудь отчислят из комсомола, а значит, и из института. Два года таскать сапоги в армии было для него страшнее потери всей крови. Большинство доноров рассталось с кровяными тельцами бесстрастно. Фельдман просунулся в дверь последним. Его лицо занялось красной волчанкой. Предвкушая реализацию обеденного талона и перспективного червонца, он заставил себя улечься на кушетку с некоторым подобием удовольствия. Он пытался даже улыбаться сестре, ненавидя ее за то, что она без всякого чувства и сожаления воткнула иголку и стала читать книгу, ожидая наполнения пузырька. Фельдман слишком плохо знал свой организм, который. находясь постоянно в граничных условиях, выработал добротную барьерную функцию без всякого ведома хозяина. Сколько Фельдман ни дулся, сколько ни пыжился, ритмически работая кулаком, больше трети стакана его кровеносная система выделить пострадавшим не смогла. Стало понятно, что нет таких ситуаций, где бы Фельдману не удалось остаться самим собой. Он всегда был горой за друзей, заботился об их пропитании, об оснащенности комнаты предметами первой и даже второй необходимости, всегда что-то доставал, выбивал через профком, но из своего кармана на общий стол не выложил ни рубля. И все-таки умудрялся слыть за друга. Ставил себя так, что все прощали ему путаницу в понятиях "бесценный" и "бесплатный". Разные бывают организмы. После сдачи Бирюк сказал: - Это дело надо проинтегрировать, что ли... Реновацию проводили в 535 комнате. Восстанавливались все. И те, кто сдавал, и те, кто воздержался. На мероприятие напоролся студсовет. Участники получили по последнему предупреждению перед выселением без права поселиться в общежитии когда-либо еще. - Н-да, с этим дурацким студсоветом надо что-то решать, - призадумался вслух Рудик. - Я буду говорить об этом на ближайшей сессии ООН! - сказал Артамонов. - Есть только один способ, - сказал Бирюк. - Вам необходимо купить настенный календарь. Выделите кружочками и подпишите знаменательные даты. В принципе, они почти ежедневно. Допустим, в один прекрасный вечерок, как сегодня, заходит к вам с тыла студсовет, спрашивает, по какому поводу банкет. Вы подводите его к календарю и тыкаете носом в день рождения или смерти такого-то или такой-то. И все. Инцидент исчерпан. Принимать меры не имеют права. Наказывать за бокал, поднятый в честь Бабушкина или, скажем, какой-нибудь парижской коммуны, просто нельзя. Это будет котироваться как политическое заявление со стороны студсовета. Их упекут в один момент. Завершение Дня донора пошло как по маслу. Бирюка отвели домой только к полуночи. На протяжении всего пути он порывался в сторону поймы, чтобы сбить температуру, поднявшуюся так высоко, словно ему вместо охлажденной "Медвежьей крови" влили три бутылки горячей крови Мурата. Заполночь в желтой майке лидера в комнату вошла Татьяна. Она набросилась на всех с обидой, что ее никто не оповестил о планировавшемся мероприятии. Ее красные кровяные тельца явно устали циркулировать по баскетбольному телу, снабжая килокалориями закоулки, отстоящие от сердца дальше, чем 111-ий крайнесеверный пояс в системе "Союзглавснаба" от Москвы. Некоторые ее эритроциты с удовольствием отдохнули бы хоть с недельку в каком-нибудь лилипуте. - Алешечкину и то Мучкин позвал с собой! - Алешечкину? Да она как мужик! - сказал Решетнев. - А ты субтильная. Татьяна с вызовом развернулась. Крутанутая пяткой дорожка свилась в архимедову спираль. Татьяна удалилась, хлопнув дверью. Бирюку предстояло ответить за это. С Нынкиным и Пунтусом после Дня донора стало твориться неладное. Словно они не сдали кровь, а перелили ее друг в друга, поменялись ею. Если встретились они примерно одинаковой упитанности молодыми людьми, то теперь их диполь, словно устав держаться на сходстве сторон, перешел к новой форме симбиоза - контрастной. У Пунтуса стал появляться пикантный животик, округлились щеки и бедра. Самое страшное, к нему перестали идти его роговые очки. Нынкин, наоборот, стал более поджарым и смуглым. Их суммарная суетливость отошла к Пунтусу, а за Нынкиным осталась извечная сонливость и бесстрастный взгляд на жизнь. Втихаря от группы они несколько раз ходили сдавать кровь на областную станцию переливания. БИБЛИОТЕКА им.ФЕЛЬДМАНА В 535 комнату, как обычно без стука, вошла Татьяна. Она считала себя хозяйкой мужского общежития и свободно мигрировала по этажам. С таким шумом и грохотом, что Алисе Ивановне с вахты казалось, будто наверху идут ходовые испытания седельных тягачей. - Нам тебя послал бог, - обрадовано встретил ее Артамонов. - Мы получили новый холодильник. Надо сделать небольшую перестановку мебели. - Я к вам за своей книгой. - Ее взял Фельдман. - Идем заберем, - взяла она Артамонова за руку, как понятого. - Если он дома. Фельдман был дома. Он только что перекусил и весь отдался пищеварению. - Ты, помнится, брал книгу, - начал Артамонов. - Какую? - попытал Фельдман. - Красная такая, "Анжелика и король", - напомнила Татьяна. - Что-то не помню. - Фельдман, лежа на кровати, перебросил нога на ногу. - Да ты что! - набросилась Татьяна. - Мне ее с таким треском дали почитать! - Красная? - переспросил Фельдман. - Да, да, припоминаю. Ее украли. - Ты в своем уме! Мне ведь больше вообще ничего не дадут! - Скажи, что книга совершенно не интересная, - нисколько не сочувствуя, промолвил Фельдман. - Ты припомни, кто к вам в последнее время заходил, - уже мягче заговорила Татьяна. - Может, отыщется. - Здесь проходной двор. Разве уследишь, кто _приходит, кто уходит. - Что же делать? - приуныла Татьяна. - Ничего. Это уже бесполезно, - оборвал Фельдман последние надежды на возврат. - В общаге, если что уводят, то с концами, - дал он понять, что разговор исчерпан. - Если вдруг объявится, верни, пожалуйста, - попросил Артамонов. - Конечно, - обнадежил его Фельдман. - Если объявится. Артамонов с Татьяной вышли, а сожители Фельдмана прыснули в подушки - комедия пришлась на тихий час. В сотый раз Фельдман разыграл перед ними подобную драму. У него было пристрастие собирать книги именно таким способом - попросить почитать и любыми неправдами не возвратить. В его чемоданах под кроватью собралась порядочная библиотека. Фельдман ни разу не повторился в причинах пропажи взятых напрокат книг. Они исчезали из комнаты гетерогенными путями - их сбрасывали с подоконника обнаглевшие голуби, дежурные случайно опускали их в мусорное ведро, сдавали в читальный зал вместо учебников, и вот теперь - украли. Объяснялся Фельдман всегда самыми невинными словами, так что все виндикации хозяев теряли юридическую силу. - Моли бога, что книга Татьянина, а не Артамонова, - сказал Мучкин. - Я бы тебя вмиг сдал. - Как будто я собираю для себя! - возмутился Фельдман. - Вы что, не читаете эти книги! Никто из вас шагу не сделал в городскую библиотеку! Все кормитесь отсюда! - пнул он ногой чемодан под кроватью. - Мы, это... в смысле... вернуть, - заворочался Матвеенков. - Зачем? Если вернуть, они потеряются и затреплются все равно. И сгинут. А тут они все целы, все в полном порядке. Я отдам, но потом, после института. Если их захотят взять. В чем я лично сомневаюсь. НЕВЕЖЛИВОСТЬ КОРОЛЕВЫ НАУК - Сил нет! - пожаловался Гриншпон Бирюку. - Переводы замучили. Карпова нас просто взнуздала! - Переводы? - переспросил Бирюк. - Кто у вас по математике? - Читает Гуканова, по практике - Знойко. - Дмитрий Василия? И ты плачешь! Тебе известно, что Знойко - человек с большой буквы? Он знает три языка. Вы его привлеките. Так и скажите: довольно, Дмитрий Васильевич, ваших интегралов! По английскому - сплошные завалы. Смело подсаживайтесь с текстом. Прямо на занятиях. Никуда не денется. Он безотказный. Будет работать, как трансформатор. Тыщи, хехе, вот проблему нашел! Гриншпон опрометчиво поделился новостью. На Знойко насели. Дмитрий Васильевич попыжился, помялся и начал переводить. Без словаря, прямо с листа. Группе это представлялось какой-то игрой, несерьезностью, шуткой. Когда кто-нибудь переигрывал и в просьбу перевести пару абзацев подбавлял толику веселой наглятинки, чувствительные единицы впадали в неловкость. Обстановка на практической математике стала отступать от начал, заложенных группой в Меловом. Особенно на ниве ускоренного перевода преуспевал Климцов. Он испытывал наслаждение от того, что взрослый человек безропотно подчиняется. Когда Климцов подсаживался с текстом, Знойко терял последнюю волю. Климцов бесцеремонно обращался к нему на ты и совершенно не задумывался, откуда у гениального человека столько безволия. Было непонятно, зачем Климцов втянулся в игру, английский он знал лучше других. - Знаете, - сказал Кравцов, - Дмитрий Васильевич не всегда был таким. Если верить брату, не так давно Знойко представлял собой интересной наружности мужчину. - Заливай! Что-то не верится, чтобы у него так быстро выпали волосы и распухли щеки! - Нехорошо смеяться над физическими дефектами, вступилась Татьяна. - У него не дефекты, у него одни эффекты! - Так вот, - Кравцов поудобнее устроился на подоконнике, - в свое время Дмитрий Васильевич женился по любви и прилежно занялся наукой. Сотворил кандидатскую и намеревался представить ее в двух вариантах - на русском и на английском. Не успел он перевести, как жена сбагрила диссертацию близкому другу. Знойко любил жену и простил промах. После чего состряпал еще одну кандидатскую. На французском. Жена сплавила налево и этот скромный труд. На третий рывок в немецком исполнении у Дмитрий Василича не хватило морали. За одну ночь он посерел, потом зажил отшельником и деградирует посейчас. - Байки, - сеял сомнения Артамонов, - из-за таких пустяков человек не может сделаться параноиком. - Вспомни черчение, - навел его на доказательную мысль Кравцов. - Уведи у тебя пару раз перед защитой какой-нибудь курсовой, ты обошел бы Знойко по темпам падения! - Я предлагаю больше не издеваться над ним, - сказал Кравцов. - А кто над ним издевается? Мы просто шутим, состроил невинность Климцов. - Шуточки добьют его. - Если б только одна наша группа... Все равно остальные дотюкают, - пессимистически заметил Нынкин. - Может, на занятиях с нами он хоть чуточку придет в себя, - произвела рассуждения вслух Марина. - Он не поймет, в чем дело, - продолжал Климцов. - Как же английский? - спохватился Пунтус. - Вот именно. Что вы расходились? Ну, пошутили немного, что здесь такого? - не отступал Климцов. Он вел все разговоры исключительно из чувства противоречия. Внутренне он согласился, что с этим пора кончать, но внешне держался до последнего. - Эти шуточки похожи на игрушечный фашизмик! сказала Марина. Рядом с Кравцовым она могла выиграть любую битву. - Во загнула! - притормозил ее Климцов. Сухая керамика его голоса была неприятной в жаркой аудитории и походила на лопатой о кирпич. - Просто нет более подходящих слов. - Ну, раз нет слов, зачем тогда соваться, когда разговаривают взрослые. - В дальнейшем я лично буду пресекать поползновения на Дмитрий Василича! - вмешался Рудик. - Если от этого будет толк, - щелкнул языком Климцов. - Будет, - пообещал староста. Шутки на математике прекратились. Знойко с опаской прислушивался к тишине. Ее никто не тревожил. Его никто не разыгрывал. Но ожидаемого не произошло. От тишины Дмитрий Васильевич свернулся, как трехмесячный эмбрион. Почувствовав снисхождение, он стал сильнее заикаться и конфузиться. Стирал рукавом мел с доски не только за собой, но и за отвечающими. Словно ждал более крутого подвоха. - Я же говорил, - радовался своему прогнозу Климцов. Постепенно замешательство прошло. Знойко стал поднимать глаза, чего прежде никогда не делал. Обычно он рассматривал паркет или дырки в линолеуме. Наконец, все стали свидетелями кульминационного момента - Дмитрий Васильевич явился на занятия в тройке и галантно повязанном галстуке. Он был выбрит как никогда чисто и вызывал к доске исключительно по желанию, а не по списку. - Да, кстати, - вернулся к давнишнему разговору Кравцов, - знаете, кому жена Дмитрий Василича спустила диссертации? - Кому? - засуетился народ. - Нашему завкафедрой математики. - Жаль, что он у нас не ведет, - хлопнул по столу кулаком Забелин, - я бы довел его до черных дней. - А жену Дмитрий Васильевич порешит, - сказал Пунтус. - Точно, - подтвердил вывод Нынкин, - оклемается еще немного и порешит! - Он великодушен, - сказала Татьяна. - Если сам не догадается, я ему подскажу, - поклялся Усов. - Я буду говорить об этом на Совете Безопасности ООН! Жену Знойко не тронул. Он стал нормальным человеком. О давних математических проделках группа вспоминала, когда Карпова, устав от вечных отсрочек, начинала предъявлять векселя. 76-ТЗ постоянно была должна ей в общей сложности до полумиллиона знаков перевода газетного текста. Львиная доля приходилась на Нынкина. - Да, - говорил он, - зря мы перевоспитали Дмитрий Василича. Успеваемость по иностранному заметно упала. - Зато теперь на него приятно посмотреть, - сказала Татьяна. - Один костюм чего стоит! - Даже лысина стала зарастать, - сказал Усов. Сессия началась без особых судорог. - День защиты детей, - прочитал Артамонов на календаре, уходя на экзамен по математике. - Увы, пока им ничем помочь не можем. Профессор Гуканова была женщиной с неустойчивым отношением к жизни вообще, и к студентам в частности. Характер у нее был на редкость скверноватый. Математика, как королева наук, теряла все свои прелести. Гукановой постоянно не везло. То дочь ее с третьего захода не поступала в МГУ на физфак, то еще что-нибудь понепристойнее. Было непонятно, из-за неудач ее характер сделался таким, или из-за характера ее постоянно преследовали неудачи, но, в любом случае, перед сессией от нее ушел третий по счету муж. В преподавательской деятельности Гуканова основывалась на теории больших чисел. Она не помнила в лицо ни одного студента. Гуканова рассчитывала расправиться с противниками королевы наук беспощадно. На зачетной неделе она устроила коллоквиум. Несмотря на хороший исход, сделалась злая, как гарпия. Она посчитала, что хоры и отлы на коллоквиуме - не что иное, как случайности, результат ее недосмотра и упущений. После коллоквиума Гуканова пригрозила, что в сессию многие попляшут, особенно те, кто получил хорошо и отлично. Ждали повального отсеивания. Откуда ей было знать, что бесподобные сдвиги группы - дело рук Знойко. В благодарность за возвращение к жизни он натаскал 76ТЗ по всем разделам настолько здорово, что многие сами удивлялись успехам. В неслыханно короткий срок Дмитрий Васильевич вдолбил в головы студентам весь курс. Ему бы работать в детском саду - он на пальцах объяснял такие сложные функции и ряды, какие Гуканова с трудом доводила до студентов графически. Не забывал и про английский. Если удавалась свободная минутка, он от души предлагал помощь. От нее было трудно отказаться. Делалось неудобно, словно ему в обиду. На экзамене Гуканова достала из сумочки кондуит. . Там были зафиксированы все до единого лекционные проступочки подначальных. Если число отметин переваливало за десять, четверка по предмету становилась нереальной. Такую Гуканова установила меру. Ну. тройка, так тройка - бог с ней. Хорошо бы только это. С тройкой по математике Зингерман не допускал к теоретической механике. Двойка по термеху - бесполезность разговоров о стипендии. Апеллируй потом хоть ко всевышнему - в следующем семестре диета и разгрузка вагонов в товарной конторе. Психоз Гукановой остался психозом, знания, напичканные Знойко. - знаниями. Против них Гуканова оказалась недееспособной. Из высшей математики группа вышла сухой. ИСТОРИЯ с ФИЛОСОФИЕЙ Будильник, как лихорадочный, затрясся на единственной уцелевшей ножке. Решетнев, не просыпаясь, вогнал стопорную кнопку по самый маятник. Рудик, зная, что в течение получаса никто усом не поведет, встал и включил свет. Ему ничего не оставалось, как ахнуть - на часах было почти восемь! - Когда ж ты выспишься! Опять втихомолку перевел звонок на час вперед! - с чувством, с толком, но без всякой расстановки высказал он Мурату, стягивая с него одеяло. Мурат открыл глаза, мастерски изобразил удивление, тщательно осмотрел циферблат и как ни в чем не бывало произнес: - Часы пара мастэрская, ходят наугад. - Какие сегодня занятия? - спросил Артамонов, выплывая из постели. - Ты с завидной регулярностью задаешь этот странный вопрос уже второй год. Никто в точности ни разу не ответил. Неужели трудно, сделать соответствующий вывод! Фигура ты вполне сформировавшаяся и, я думаю, способна на необширные обобщения, - пристыдил его Гриншпон. - Где зубная паста? - Я выбросил вчера пустой тюбик. - Сколько раз тебе говорил, без моего личного осмотра не выбрасывай! - Миша был автором открытия, что из любого сколь угодно сдавленного рядовым потребителем тюбика можно извлечь еще как минимум три порции пасты. Это не мелочность, а хозяйственность, уверял он, с которой начинается бережное отношение ко всему государственному имуществу. Сожители соглашались, что да, действительно, большое начинается с пустяков, но в то, что оно может зародиться из фокусов с тюбиком, не очень верилось. - Вы еще пять минут поболтаете, и на лекцию можно будет не торопиться, - сказал Рудик. Бросились в умывальник и сбили с ног Мучкина, доделывающего зарядку. Раньше Мучкин занимался упражнениями у себя в комнате. Фельдмана быстро вывели из себя метрономические громыхания о пол. Он стал подсыпать кнопки. Мучкину было некогда выколупывать их из пяток, он стал холить фигуру на скользком кафеле умывальной комнаты. Гриншпон, Рудик и Мурат практически успели прошмыгнуть в аудиторию вовремя. Неимоверным усилием воли, перед самым носом преподавателя, они заставили себя последние метры пройти прогулочным шагом. Когда бегут, значит, опаздывают, если идут спокойно, значит, идут вовремя. По крайней мере, так считали некоторые преподаватели. В том числе и лектор по философии Золотников. Профессор не успел заговорить о гносеологических и классовых корнях идеализма,, как в аудиторию ворвался Артамонов. - Я вас слушаю. Должно быть, вы уже придумали причину, - обратился к нему Золлотников. По субботам он был склонен к минору. - Троллейбуса долго не было,, - не запинаясь, выдал Валера. - Причина объективная, - понимающе закивал Золотников. Ему неоднократно приходилось дежурить в общежитии - проживающие там 1 давно примелькались. - А что, - посмотрел он в окно, - через нашу спортплощадку уже троллейбусную линию протянули? Артамонов изготовился покраснеть, но тут под язык подвернулась неплохая отмазка: - Я сегодня спал не в общежитии, я ночевал у... Если бы не подсказка с верхнего ряда, он так и не вспомнил бы, с кем спал минувшей ночью. - Ну, если только... - извинительно пожал плечами Золотников. Дверь отворилась и вбежал Пунтус. - Автобус опоздал, - выпалил он на ходу. - Номер не одиннадцатый, случайно? Пунтус вылепил на лице улыбку схимника и начал озираться по сторонам, пытаясь" по лицам угадать, что здесь произошло до него и как 1вести себя дальше. Недаром говорится, что друзья познаются в беде. В аудиторию бесшумно вошел Нынкин и тихо, словно со сна, произнес: - Трамвай так и не пришел. Аудитория прыснула и полезла под столы. Нынкин, окинув взглядом стоящего как в" ступоре Пунтуса, спокойно прошел на любимое место у батареи отопления. Приступы смеха утихли. Золотников опять приступил к гносеологическим и классовым корням идеализма. Но, видно, сегодня ему не суждено было обмолвиться по этому вопросу - на пороге возник Решетнев. - Здесь такси или электричка, других видов транспорта в городе нет, - предложил варианты Золотников. Многие сделали попытку рассмеяться. Решетнев, как с трибуны подняв руку, попросил тишины: - Вы не угадали, я шел пешком. Я слышал, вы немножко изучали физику. Наверняка должны знать, что собственное время, отмеряемое движущимся телом, всегда меньше, чем соответствующий ему промежуток времени в неподвижной системе координат. Относительность. Поэтому мои часы, когда я иду, а вы меня ждете, должны всегда немного отставать. - Во-первых, я вас уже, честно говоря, не жду. Я забыл, когда видел вас на лекции в последний раз. Во-вторых, все. что вы мне нагородили, имеет место при скорости света. А вы плелись под окном как черепаха. Садитесь, релятивист! Золотников на самом деле когда-то изучал физику достаточно глубоко. Даже преподавал. В те горячие годы он рвался к истине, как абсолютно черное тело поглощая на ходу все добытое человечеством в этой области. Истина ускользала, терялась. Асимптотическое приближение к ней Золотникова не устраивало. Он взялся познать мир логически. Решив по неопытности, что так будет гораздо проще. Он забросил физику в самый пыльный угол и с головой ушел в философию. Истина вообще скрылась из виду. С тех пор Золотников стал относиться к жизни исключительно с юмором, что было на руку студентам. Из педагогических систем он стал предпочитать оптовую. Заниматься людьми поштучно, решил он, - удел массажистов. Стоит ли. напрягаться, если у нас в стране от идеализма, как от оспы, привито все население. Более того, человек у нас уже рождается материалистом, генетически наследует первичность бытия. Несколько лет назад, некто Малинский, тоже философ, предложил Золотникову выпустить совместно учебник, намекнув на связи в издательстве. Золотников согласился на соавторство. Причем, не раздумывая. Он знал, что студенты в учебниках читают только курсив, и то если он помечен сноской - (курсив мой). Он не знал, насколько тертым был этот калач Малинский. Профессор Малинский в свое время тоже был технарем. Его теория расчета ферм считалась классической. Перед войной по его проекту был построен железнодорожный мост через Десну, который во время оккупации смогла подорвать с десятого раза только сводная партизанская бригада. За каждую неудачную партизанскую попытку Сталин дал Малинскому по году. После реабилитации ничего не оставалось, как пойти философом в периферийный вуз. Пособие вышло. По вине типографии или чьей-то другой на обложке красовалась только фамилия Малинского, хотя из 300 страниц он сочинил всего 50. На этой почве у Золотникова случился первый удар. Все обошлось, но с осложнением. Золотников стал рассказывать всем подряд историю с выпуском учебника и доказывать методом от противного, что написал книгу он, а не Малинский. Он заставлял слюнявить химический карандаш и дописывать жирным шрифтом свою фамилию на обложке. Таким образом он докатился до горячки. Форма, правда, была не тяжелой, почти бесцветной, зато выперло ее в сторону совершенно неожиданную - Золотников с явным запозданием возжелал обучить подопечных всяким философским премудростям, чтобы студенты обогнули тернии, выпавшие ему. С непривычки во всем этом виделось что-то болезненное. - На меня смотрите, на меня! - стал заходиться он на лекциях. - Не вижу ваших глаз! Мне нужны ваши глаза! Приходилось без проволочек показывать ему свои глаза. - У меня скоро на левом полушарии мозоли будут от такой педагогики! - говорил Нынкин. - Ты воспринимаешь его однобоко, - объяснял Пунтус. - Сидишь на лекции, как на заключительном акте в Хельсинки! - Патетичен, как соло на трубе! - вставлял Гриншпон. Золотников, не распыляясь на введения, с азартом предложил срочно приступить к написанию рефератов. Будто не студентам, а ему предстояло их защищать. - Вы не сделали ни одной выписки по теме! - теребил он Кравцова. - Почему? - Еще не растаял снег. - В прошлом семестре вы ссылались на то, что он еще не выпал! Я не улавливаю связи вашей активности с природными явлениями! Раньше к концу недели Золотников расслаблялся, сходил на нет, теперь напротив - распалялся. Он метал взгляд по галерке и сразу выискивал тех, кто занимался не тем. Захваченная врасплох тишина в аудитории стояла как в инсектарии. Кроме жужжания трех не впавших в спячку синих мясных мух, ее ничто не нарушало. Этого Золотникову оказывалось мало. Его мог взбудоражить любой пустяк, как например, с Пунтусом. - Снимите темные очки! Я не вижу глаз! - Очки с диоптриями, - спокойно отвечал Пунтус. - В понедельник принесете справку от окулиста, что вам нужны именно темные очки! - Такую справку мне не дадут. - Неужели я так ослепительно сверкаю, что мне нужно внимать через светозащитные очки!. Я что, похож на сварочный аппарат!? - Он нервничал еще сильнее, если ему отвечали спокойно. - Нет, вы вовсе не сверкаете. - Я наблюдаю за вами целую неделю, вы постоянно в беседах! Несите сюда тетрадь! Пунтус передал тетрадь по рядам. Записи были в полном порядке. Но остановиться Золотников не мог, сказывалась расшатанность нервной системы. Его потащило вразнос. - То, что вы успеваете записывать, - не повод для постоянных разговоров! Вы мешаете заниматься делом соседям! Нынкин, покажите конспекты! Нынкин на лекциях так глубоко уходил в себя, что, когда бы ни высовывался - все не вовремя. Высунувшись, начинал бормотать, пытался ввести в курс какого-то своего дела. - Я вам говорю! - тыкал в него кулачищем Золотников. - Да, да, вам! Оклемавшись, Нынкин хотел схитрить, но философ опередил его порыв. - Свою тетрадь, пожалуйста, свою! Без уловок! Тетрадь Черемисиной мне не нужна! - Его фасеточные глаза засекали в окружающей среде до сотни изменений в секунду. В блокноте Нынкина процветал сплошной грифонаж. За два года он не законспектировал ни одной лекции. Тем более, ни одного первоисточника. Он пользовался общежитскими конспектами. Кочевание с курса на курс и ежегодное переписывание на скорую руку выветрило из произведений классиков весь смысл, доведя их до абсурдных цитаток, которые наполняли душу агностицизмом и ревизионизмом. - Вы мне воду не лейте, уважаемый, а посидите-ка сами над произведением часок-другой! Тогда вы не станете совать мне эти извращения! Я вас удаляю с лекции! Матвеенков, несите тетрадь! Леша тоже никогда ничего не записывал. На этом упрямом поприще его не пугали никакие угрозы. Свое поведение он объяснял тем, что у него писчий спазм " полное нарушение функций письма как левой, так и правой руки. Иногда от скуки он дорывался до тетради, но ни к чему хорошему это не приводило. На листах появлялась криптография. В семестре Матвеенков нажимал на гипнопедию - постоянно клал под подушку ни разу не раскрытый бестселлер Малинского. А к экзаменам готовился по левым записям. В этой связи у него развилась острая способность разбираться в чужих почерках. Самые пагубные, какие были у Татьяны и Фельдмана, он читал как офсетную печать. - Во всем виноваты вы, Пунтус! - сказал Золотников и продемонстрировал потоку тайнопись Матвеенкова. Будто поток никогда ее не видел. -Я бы не сказал, - ответил Пунтус. - Да он, в смысле... ну как бы... - поплыл Матвеенков. - Не перебивайте, когда не спрашивают! - И вновь навалился на Пунтуса. - Вы очень вольно себя ведете! - А вы, мне кажется, преувеличиваете свою роль в моей личной жизни. Вы ломитесь в нее, как в автобус! - Я больше не буду с вами церемониться! Я... - кратер его рта задымился, извергая ругательства средней плотности. На лбу образовалась каледонская складчатость. Сбитый неуязвимостью Пунтуса, Золотников входил в кульминационную фазу пароксизма. - ... Я... вы можете уже сейчас начинать волноваться за свое дальнейшее пребывание в институте! Я уволю... я исключу вас за академическую задолженность! Считайте, что экзамен у вас начался с этой минуты! Я предложу вас комиссии, которая соберется после трех неудачных попыток сдать экзамен мне! Один Климцов правильно понял Золотникова. На семинарах, дождавшись, когда закончит отвечающий, Климцов поднимал руку и просил слова, чтобы дополнить. Золотников любил, когда дополняют. Это означало, что семинар проходит живо и плодотворно. Чем длиннее было дополнение, тем больше снималось баллов с предыдущего отвечающего. К первому экзамену по философии готовились, как ко второму пришествию. Добра ждать было неоткуда новую троллейбусную ветку провели в трех кварталах от микрорайона, в котором жил Золотников. К тому же, дав интервью, философ попал спиной на снимок в областную газету. Лучше бы выпал за кадр. В течение трех дней, отведенных на подготовку, не вылезали из конспектов и первоисточников, наполняя жилье материализмом, а голову - блажью. - Шпаргалки, - передразнивал Артамонов химика Виткевича, - лучший способ закрепления пройденного материала. - А если еще и помнить, в каком кармане что лежит, то вообще не надо никаких консультаций, - соглашался с ним Гриншпон. - Жаль, что Золотников изымет их перед экзаменом. - Виткевич в этом смысле погуманнее... - Выход один - изготовить за ночь запасной вариант. - Уволь, лучше два балла, чем еще раз сохнуть над этими прокламациями. - Тогда спим. - Придется. - Все будет нормально, - вместо спокойной ночи пожелал Рудик. - Сплюнь троекратно через левое плечо. Это как раз в сторону Мурата, - предложил Артамонов верный прием от сглаза и отчаянно принялся засыпать. Философию сдавали потоком, все группы вперемешку. В процесс экзаменовки Золотников ввел систему ежесекундной слежки. Он запасся специальной литературой, чтобы тут же документально подтверждать безграмотность. Рассадил всех по одному и принялся исподлобья наблюдать. - Усов, что вы там копаетесь? Показывайте, что у вас там! Усов вынул из-за спины носовой платок. - Садитесь на место! Через некоторое время снова: - Усов, что вы возитесь со своим носовым платком! Неужели вы такой сопливый! Усов давно занимался переписыванием и заходился в насморке чисто символически. Климцов, как самый лучший дополнитель, отвечал первым. На экзамене нужно отвечать, а не дополнять. Причем, отвечать так, чтобы нечего было добавить. Климцов не смог произнести ни слова не только по билету, но и в свое оправдание. - Как это я допустил такую промашку! - покачивал Золотников головой, рассматривая ряд положительных оценок за дополнения. Он обнаружил пустую породу, и ему захотелось побуквенных знаний. - Придется вам зайти ко мне еще разок. В коридоре Усов делился своей методой списывания: - Сидишь и упорно смотришь ему в глаза. Пять, десять, пятнадцать минут. Сколько нужно. Как только заметишь, что он начинает задыхаться от правды, можно смело левой рукой... - Мне за такой сеанс гипноза предложили зайти еще разок, - сказал Климцов. - Когда ошибается комсорг, обвиняют весь комсомол, - сказал Артамонов. - У тебя нет опыта турнирной борьбы! Матвеенков проходил у Золотникова по особому счету. Два семестра Леша, в основном, тащился на микросхемах типа "не знаю, так сказать... в смысле...", "не выучил, в принципе... поскольку...", "завтра как есть...всенепременнейше... так сказать, расскажу". Философ топтал Матвеенкова до помутнения в глазах. В моменты лирических отступлений Золотников оставлял в покое предмет и искал причины столь неполных знаний Матвеенкова: - Чем вы вообще занимаетесь в жизни?! Я бы вам простил, будь вы каким-нибудь чемпионом, что ли! Но ведь вы сама серость! На что вы гробите свободное время? Может быть, на общественную жизнь? За что вы отвечаете в группе? - В каком-то смысле, так сказать, за политинформацию, что ли, - как на допросе, отвечал Матвеенков. - Ну, и о чем вы информировали группу в последний раз? - Разве что... если... об Эфиопии. Так сказать... читал...в каком-то смысле... очерк... в общем, об Аддис-Абебе. - Через пару недель придете пересдавать. Вместе с Климцовым. Прямо на дом. Я ухожу в отпуск. Вы свободны, Аддис-Абеба! - и про себя добавил: "Ну, что учить в этой философии? Ее соль так малогабаритна... первичность и вторичность, а все остальное - чистейшей воды вода!" Бирюк, подскочивший на секундочку к друзьям, ужаснулся: - Десять двоек у Золотникова?! Ну, вы даете, ребята! И ты, Матвеенков?! Ты же вроде рыболов-любитель! И даже немножко морж! Я вижу, вы не натасканы на него. Золотников законченный рыбак. Историй, не связанных с водой, не признает. Ему только намекни, он сразу забудет про философию и начнет исходить гордостью за хобби! В этот момент перейти к положительной оценке не составляет никакого труда. Философия, собственно, и началась-то с рыбалки. Возьмите того же Платона. Бросал в воду поплавки разные, камешки, наблюдал, как расходятся круги, и размышлял о том о сем. - Правда?! - обрадовалась Татьяна. - Но я никогда в жизни не ловила рыбу! - Тогда философию придется учить, - сказал Бирюк тоном ментора. Матвеенкову пришлось идти одному. Климцов сам поставил себе пятерку на квитке для пересдачи, сам расписался за Золотникова и сдал в деканат. Никто ничего не засек. Матвеенков поплелся. Он занял у Забелина болотные сапоги и куртку всю в мормышках, в которой тот отбывал Меловое. Явился к Золотникову в обеденное время. Философ сидел за столом и принимал что-то очень эксцентричное на запах. - Ну что, проходи, я сейчас, Аддис-Абеба, - заострил он внимание на чрезмерной занятости двоечника по общественно-политической линии. Матвеенкову с голодухи послышалось вместо АддисАбеба "садись обедать". Он совершенно бесцеремонно подсел к столу и принялся уплетать пирог с рыбой. Помыв руки, Золотников вернулся в столовую. Матвеенков развеивал последние крохи стеснения. Чтобы не ударить в грязь лицом, хозяину ничего не оставалось, как потчевать неуча. Леша долго не выходил из-за стола. Золотников чуть не закормил его. Приступили к опросу. Речь сама собой зашла о рыбалке. Пересдача прошла, как сиеста, без особых аномалий. Вообще, сессия - это мечта. Зачем каникулы начинаются после нее? Их следовало бы поменять местами. Когда вырываешь на кино пару часов из отведенных на подготовку, даже индийский фильм кажется увлекательным. На каникулах пропадает охота отдыхать. Купаешься в ненужной свободе и понимаешь, что она - не более, чем осознанная необходимость, как говорил великий Ленин. Даже как-то неинтересно. ИЗ ЗАГОТОВОК К РОМАНУ Химик Виткевич, похожий на баснописца, заметил на консультации: - К экзамену допущу только тех, кто в полном объеме заготовит шпаргалки. Причем, своей рукой. Я буду сверять почерки. Дмитрий Иванович считал, что лучший способ закрепления пройденного материала - изготовление шпаргалок. Студент, занимаясь этим делом в надежде списать на экзамене, вторично перерабатывает предмет, сам того не подозревая. В шпаргалках в сжатом виде содержится весь необходимый перечень вопросов. Пробегаясь вновь по всем темам, студент усваивает пройденный курс комплексно, по двум каналам памяти - механическому и зрительному. Собираясь на экзамен, он классифицирует свои заготовки по разделам и запоминает, в каком кармане что лежит. Это позволяет держать в голове все соли химии и химикалии и не путать вопросы с ответами. Заяви такое Ярославцев или Знойко, первокурсники удивились бы до крайности. Из уст химика требование иметь шпаргалки прозвучало почти программно. Это была не первая странность, которую он выкинул за семестр. Взять хотя бы химические анекдоты, которых он рассказал столько, что по ним можно было выучить половину высшей химии. Он рассказывал их как новую тему - не улыбаясь, сохраняя каменную серьезность. Словно мимические мышцы, складывающие лицо в улыбку, - атрофировались. За серьезность Дмитрия Ивановича уважали более всего. Благодаря ей он постоянно притягивал к себе. Его лекции были интересны, их никто не пропускал. Проверки посещаемости, устраиваемые на них деканатом, считались делом в какой-то мере кощунственным. От Бирюка пришел слушок, что Виткевич преподавал в свое время в МГУ, был первым рецензентом Солженицына и любовником его жены. Растворы, полимеры и анионы стали еще занимательнее. Бирюк божился в подлинности пикантной составляющей слушка и уверял, что по институту ходит чешская книжонка, в которой это в деталях расписано. - Теперь ясно, почему он ходит, угнувшись и заложив руки за спину, - догадался Рудик. - Сказывается длительное пребывание в неволе. Создавалось впечатление, будто химик еле носил свое тяжелое прошлое, в любую минуту помнил о нем. Он останавливал мел на формуле и задумывался. Усиливающийся шепот возвращал его к лекции. Химик никогда не пользовался никакими бумажками, как это делали многие лекторы, он знал свою науку назубок. Его требования воспринимались как законные. - Все-таки химик наш хитрый, как штопор! - размышлял Гриншпон. - Не покажешь шпоры - двойка, покажешь - он их отберет, и тоже двойка. Ловкое колечко он затеял! На экзамене Виткевич словно забыл про все. Не спросил про шпаргалки, не следил - списывают ли. Будто знал, что никто списывать не будет. Все недоуменно брали билеты, невероятно легко отвечали и, бросив в урну непригодившиеся шпаргалки, выходили поделиться удивлением с сидящими под дверью одногруппниками. Усов не мог удержаться, чтобы не напомнить о себе. Прежде чем взять билет, он долго вытаскивал из карманов свои микротворения и расписывал Виткевичу, на какой четвертинке какой вопрос раскрыт. Химик, не глядя, опустил шпаргалки в урну. Усов взял билет и сел за стол. Натура постоянно тащила его не туда. Посидев смирно минут пять, он спросил, нельзя ли ему воспользоваться шпаргалками. - Пожалуйста, - спокойно разрешил химик. Усов полез в урну, достал листочки и начал искать то, что уже было давно готово к ответу. Дмитрий Иванович не среагировал ни на один выпад Усова, дождался, пока тот иссякнет, и поставил тройку. - Не за плохие знания, а в назидание, - прокомментировал он свое решение. Группа ошибочно посчитала подготовительные усердия зазряшными. Все сошлись на мнении, что химия не наука, а баловство. Виткевич свое дело сделал. Он вынудил подопечных понять предмет, совершенно не ударяя в лоб. Экзамены как таковые его мало интересовали. Кто на что способен в химии, он распознавал по походке. С историей КПСС дела обстояли проще. То, что никто не получит ниже четверки, подразумевалось. Этот предмет знать на тройку было стыдновато. Потому что вел его некто Иван Иванович Боровиков. Немного найдется на земле людей, внешность которых так верно соответствовала бы фамилии. Боровиков был овальным и белым, как боровик. Вечная его фланелевая шляпа с пришитым желтым листочком довершала сходство с грибом. Еще меньше найдется на земле людей, внешность которых так сильно расходилась бы с внутренностями. Когда Иван Иванович открывал рот и уголки его толстых губ устремлялись вверх, доходя до ямочек на пухлых щеках, все ожидали, что он скажет сейчас что-то очень веселое. Руки слушателей инстинктивно тянулись к лицам, чтобы прикрыть их на случай, если придется прыснуть. Боровиков так неподкупно заговаривал о предмете, что улыбки не успевали расползтись по лицам и свертывались в гримаски удивления. Он умел подать материал так, что было понятно - все, произносимое им, - туфта, но экзамен, извините, сдавать придется. Не надо вникать в эти бессмертные произведения, надо просто знать, для чего и когда они писались. Их не надо учить как математику, но как философию деградации сознания - знать необходимо. - История КПСС, - говорил Боровиков, - самая величайшая формальность в мире! Соблюсти ее - наша задача! Он читал лекции самозабвенно. -В молодости Шверник напряженно всматривался в окружающую действительность... - сообщал он без намека на улыбку и сразу поднимают настроение. В лучшие минуты своих публичных бдений высказывался так горячо, что казалось, будто он выступает на форуме по борьбе с международным промышленным шпионажем. Боровикову было всегда неприятно ставить в экзаменационную ведомость уродливый "неуд". Он до последнего наставлял на истинную стезю искателей легких, но тупиковых путей. За отлично разрисованные и оформленные конспекты он бранил как за самоволку. -Зачем вы попусту тратите время!? Ведь я не требовал от вас конспектов! Придется пачкать документ, ничего не поделаешь, - выводил он в ведомости пагубную отметку. Термодинамика - тоже интересная наука, но Мих Михыч - еще интереснее. Он обладал двухметровой фигурой. Татьяна открыто благоговела пред ним. Почти еженедельно повторяла: "Вот это, я понимаю, мужчина!" Поведением Мих Михыч словно извинялся за то, что сам, будучи студентом, опаздывал, симулировал, списывал, а теперь вынужден наказывать за это других. Бирюк уверял, что нет для Мих Михыча страшнее испытания, чем экзамен. Перед началом он по обыкновению посылал кого-нибудь из студентов в ближайший киоск за газетами, чтобы, читая их, не видеть, как готовятся к ответу испытуемые. Если случайно замечал, как кто-то безбожно дерет из учебника, Мих Михыч краснел как рак. На экзамене в 76-ТЗ Мих Михыч не ввел никаких новшеств - послал в киоск. Нынкин с Пунтусом принесли кучу чтива, которую можно было одолеть только к осени. Термодинамик тщательно обложился прессой, как мешками с песком, и экзамен начался. Несмотря на льготы, Татьяна умудрилась отхватить двойку. Из необширной науки она удосужилась одолеть пропедевтику. Три основных закона решила пропустить, посчитав, что для хорошей оценки достаточно благоговения перед преподавателем. Мих Михыч задавал ей наилегчайшие наводящие вопросы, вытягивал, как мог, но даже одного закона из трех так и не вынул. Он весь измучился, глядя на Татьяну. Это было выше его сил. Со слезами на глазах он поставил ей двойку. РАСКАЧКА В семь вечера Гриншпон был у общежития. Он мог бы приехать и утром, но не терпелось увидеть друзей. Посмотрел на окно 535 - никаких признаков обитания. По крайней мере, Решетнева нет точно, он бы распахнул все настежь, подумал Миша и вошел в вестибюль. Ключа на вахте не оказалось. - Уже забрали, - доложила Алиса Ивановна, отставная энкавэдэшница. - Сурьезный такой, в кожанке. Гриншпон понял. Других сурьезных в 535 не обитало. В коридорах слышались шаги, хлопанье дверей, погромыхивала музыка - общежитие оживало. Двое в стельку пятикурсников вскрывали ножом дверь в свою комнату и уверяли друг друга, что ключ никто из них не терял. Гриншпон подошел к своей двери, пнул. - Привет! - Рудик с усердием потряс руку. - Как Сосновка? - За три недели опостылила! Замотались играть каждый день. Ты что-то бледный, как спирохета, не иначе в подвале отсиживался? - Гриншпон вынул из портфеля пачку сандеры и курительную трубку. - Вот это да! - воспрял Рудик, пробуя подарки на свет, на зуб и на запах. - Не нюхай, все герметично. - Действительно, запечатали, так запечатали. Ни одна молекула не улизнет. Спасибо, удружил, а то "Прима" в кишки въелась! - Кравцова больше нет. - Как? - Перевели. - Гриншпон рассказал, как все произошло. Из-за не в меру дальновидного батяни, а точнее из-за брата Кравцова. Тот не особенно утруждал себя учебой, занимался, в основном, дебошами. Пять лет генерал не видел первенца. Служба - дело понятное. Свиделись только этим летом. Отец взглянул на старшее чадо пятилетней выдержки и отправился в институт, чтобы, пока не поздно, изъять из обращения младшего семинариста. Генерал так и заявил ректору, что культуры обучения во вверенном ему вузе нету никакой. На что ректор даже не возразил. Кравцова перевели в МВТУ им. Баумана. Прямо с турбазы в Сосновке. - Ну, а Кравцов, сам он что? - Две-три искры сожаления, не больше. - А Марина? - Чуть не отдалась ему в последний вечер. К микрофону не подошла. Сказала, голос сел. Последние вечера мы работали вдвоем с Бирюком. Дверь распахнулась и обнажила Решетнева с двумя сумками наперевес. Его рот был уже открыт: - Не спорь, Миша, староста всегда прав! Обстановка - она как возмущающая сила. Может расшатать, если кивать ей в такт, а пойди чуть вразрез - заглохнет. - Не заводись, - Рудик помог Решетневу избавиться от сумок. - А что, мне уши затыкать! Ваши выражения слышны на первом этаже! Орете, как на базаре! И главное о чем?! Обстановка, характер - тему нашли! Или в день приезда больше поговорить не о чем? - Решетнев сбросил куртку и начал наводить порядок. - Как вы сидите в такой темноте?! - Шторы затрепетали, разлетаясь по краям карниза. - И в такой духоте! - Форточки заскрипели, распахиваясь настежь. Дежурства Решетнева по комнате являлись сигналом к повышенной бдительности. Виктор Сергеич был пропитан порядком, царившим в космосе. Убираясь в комнате, он выбрасывал в окно лежащие не на месте вещи. На него не было никакой управы. В эти опасные дни обитатели 535 старались попасть в комнату пораньше, чтобы упорядочить личные принадлежности. Неземной строгостью Решетнев высвобождал себе массу времени. К его приходу в комнате восстанавливалось приличное благообразие. Ему оставалось протереть пол. Предупредить смерчевые дежурства удавалось не всегда. На совести Решетнева лежали плавки Рудика, не снятые с форточки, фехтовальная перчатка Мурата, которой Гриншпон пользовался при работе со сковородкой, и два тюбика "Геоксизона" Гриншпона. Миша уверял, что мазь лежала на месте, и требовал возмещения убытков. В момент, когда Гриншпон обнаружил пропажу, возможности поискать тюбики под окном не оказалось из-за кромешной темноты. Дождавшись рассвета, Гриншпон бросился вниз. Но, сколько ни рылся в кустах, так ничего и не нашел. Дворник сказал, что мази, вероятнее всего, унесли собаки. С тех пор, совершая свои гигиенные акты, будь то с грязными носками, висящими на дужке кровати, или с сапожными щетками и кремом, выпавшими из общего крематория под тумбочкой, Решетнев приговаривал: "В кусты, собакам!". Гриншпон долго сокрушался об утрате. Несколько раз приходил под окно, чтобы повторно покопаться в кустах. Хотя мазь была совершенно никчемной. Она нисколько не помогала его обветренным и потрескавшимся губам, поскольку по ошибке была всунута аптекарем вместо вазелина. То, что мазь не та, Гриншпон обнаружил не сразу. Вопреки отрицательному эффекту он продолжал упорно пользоваться ею. Когда спрашивали: зачем ты мучаешь себя? - отвечал: уплочено, и чтоб следующий раз смотрел, что покупаю! Он довел нижнюю губу до того, что потерял возможность улыбаться. Сожители сжаливались - не шутили при нем. Гриншпон был легок на юмор и знаками просил друзей, чтобы они не только не шутили, но и вообще не разговаривали. Потому как самый будничный разговор в 535 легко обеспечивал животный смех от трех до пяти баллов по шкале Рихтера. Гриншпон с трудом сдерживал рот, улыбаясь глазами. Решетнев сказал: не рискуй, заткни уши бирушами! Больной не пожелал. Трещина на губе превратилась в овражек, грозивший развалить губу пополам. "Геоксизон" усугублял трагедию, от мази губа разлагалась. Решетнев не вынес самоистязаний друга и, прикрывшись страстью к мировому порядку, отправил злополучные тюбики в окно, хотя те лежали на самом что ни на есть своем месте - глубоко в тумбочке. Решетнев завел будильник, проверил, работает ли радио, вытащил из-под кровати двухпудовую гирю и поднял над головой: не полегчала ли? Вещи и предметы, показавшиеся ему лишними, моментально оказались за окном. - Успокойся, - притормозил его Гриншпон. - Дежурный сегодня Артамонов, как первый по списку, а не ты! Закончив нулевой цикл, Решетнев набрал на кухне графин воды и разом опорожнил его: - Ну и жарища! - Перебрал вчера? - Да нет, вода какая-то дистиллированная. Колодезь ной мне и стакана хватило бы. - А это? - указал Гриншпон на бутылку коньяка "Белый аист", торчащую из сумки. - Это подарок. Буду хранить, сколько выдержу. - И он рассказал, как на ВДНХ познакомился с девушкой, очень похожей на Рязанову. Не успели отвинтить "аисту" голову, как на пороге с грохотом возникла скульптурная группа Пунтус-Нынкин. От их дублированного касания дверь в 535 два раза открылась и один раз закрылась. Музыка по соседству утонула в трясине приветствий. Вошедшие предложили обняться попарно-поперечным наложением, но в замешательстве несколько призапутались, и объятия были произведены по методу возвратного скрещивания. В результате Нынкин обнял Пунтуса, хотя этого можно было и не делать. Нынкин и Пунтус жили по принципу наибольшего благоприятствования. Их симбиоз был настолько прочен, что субъективных причин его разложения не существовало вовсе. О времени приезда они не договаривались, но у дверей общежития оказались одновременно. Поздоровались, словно не было никаких каникул, будто вчера назначили здесь встречу, и она состоялась. Есть на земле люди, жизненные линии которых, однажды сойдясь, никогда ни под каким предлогом уже не расходятся. Нельзя было сказать, что симбиозники так уж не могли жить друг без друга, однако всегда находились рядом. А если и отстояли на внушительное расстояние - их порывы происходили одновременно и в одном направлении. Бесподобным совпадениям они нисколько не удивлялись, считая, что так живут все люди. Плывя борт о борт, они не навязывались и ничего не требовали друг от друга, но со стороны казалось, что у них непоправимая дружба. Впятером стало веселей. Нынкин и Пунтус наперебой делились августовскими впечатлениями, которые перекликались на каждом шагу. - Так я не понял, где вы отдыхали? - недоуменно спросил Рудик. - Дома, - в один голос сказали друзья. - Но живете вы, слава богу, не рядом. - Относительно, - в один голос сказали друзья. - Из ваших откровений выходит, что дамами вы занимались метрах в трех друг от друга. Даже имена их созвучны. Нынкин и Пунтус хмыкнули, но не переглянулись. - О вас необходимо доложить в соответствующие органы, - сказал Решетнев, доливая коньяк. - Вас надо исследовать! Потерю Кравцова Нынкин воспринял болезненно, а Пунтус беспокойно. Механически это было выражено совершенно синхронно - они произвели несколько одинаковых движений, словно их руки и головы были соединены нитками. Симбиозникам всегда легко отдыхалось в компании с Кравцовым, тем более, что они жили в одной комнате. Когда Кравцов брал гитару, Нынкин погружался в глубокий сон, а Пунтусу дальше роговых очков ничего не хотелось видеть. Минуту молчания, которой хотели почтить память ушедшего друга, спугнул робкий стук в дверь. - Никак Татьяна, - подумал вслух Решетнев. - Татьяна никогда не стучится, - отклонил догадку Гриншпон. Дверь скрипнула, и в проеме нарисовался Мурат. Ему обрадовались, как Татьяне. Обнялись тем же универсальным способом. Мурат немного усложнил его, навязав троекратное приложение друг к другу. Ритуал получился более трогательным и занял каких-то десять минут. После обряда Мурат достал из сумки канистру. - Молодой, - отрекомендовал он жидкость. - Совсэм нэту выдэржки. - Хватит без толку вертеть посудину в руках. Откупоривай! В качестве преамбулы пропустили по пивному бокальчику, которые случайно перекочевали из пивбара, увязавшись с Решетневым. За ним водилась одна невинная странность - покидая заведения треста столовых и ресторанов, Виктор Сергеич имел обыкновение забирать на память что-нибудь из посуды. Он отмечал на дверце шкафчика каждую новую единицу хранения своего неделимого фонда: взята там-то и там-то при таких-то обстоятельствах. - Сразу чувствуется - свое! - оценил кавказский дар Гриншпон. - А теперь давайте за уход Кравцова! Мурат поднимал тост за тостом и говорил об ушедшем горячо, как о покойнике. Температура его макаронической речи возрастала от абзаца к абзацу. В завершение он обнес привезенным рогом всех ему сочувствующих. Артамонов приехал среди ночи. Свет уже отключили, поэтому обнялись в темноте. Артамонова быстро ввели в курс дела, и через полчаса он обливал свежестью историй, с неподражаемым пиететом держа в руках недопитую канистру. - Я ехал и думал, вдруг в комнате никого не окажется. Что до утра делать одному! - сказал Артамонов. Пришлось окропить и эти чувства, поскольку они были от души. - Пора на занятия, - потянулся Рудик. - Я нэ умэт дойты. Сыла кончатса. - Мурат прилег на кровать. - Эн-бэ по всем лекциям, - пригрозил староста. Быт и производство разные вещи. Не посмотрю, что угощал вином! - Если так пойдет дальше, тебя зарубят на тренировках, - пристыдил друга Решетнев. Но Мурат уже спал. - Чем хорошо грузинское вино, - рассуждал Нынкин по дороге на факультет, - исключает синдром похмелья. - Нет, - возразил Пунтус, - грузинское хорошо тем, что его много. В 315 аудитории начался великий сбор. Входящих привечали согласно авторитета. Решетнев был принят как случайно возвратившийся из пожизненного космического путешествия. Татьяну встретили, будто она поставила на пол не свой именитый портфель, а полмешка покоренных за лето мужских сердец. На Фельдмана закричали, как на замректора по АХЧ. Появление Матвеенкова проаплодировали незаслуженно громко по инерции. Лиц, менее известных потоку, приветствовали в составе группы. На Усова обрушились, как на двухметрового гиганта, хотя он не вырос за лето ни на дюйм. Его габитус был устойчив и неизменяем, словно от злоупотребления амброзией. На Соколова с Людой набросились, будто те обвенчались без свидетелей и зажилили свадебную бутылку шампанского. Весть о переводе Кравцова быстро диффундировала по группе. К моменту появления Марины о потере уже знали все. Поэтому Марина была встречена безмолвно, как вдова. Новенького встретили тоже без единого возгласа. Несмотря на тишину, он бесцеремонно обогнул преподавательский стол и направился на галерку. Одет он был в джинсы и легкий' свитер. Татьяна обомлела, когда он стал приближаться к ней. Выпятив глаза, как от кислородного голодания, она молниеносно прикинула, что новичок подходит ей по росту, и сжалась, насколько можно. Потом сгруппировалась и неуловимым движением подалась влево, освободив место, - вдруг сядет рядом. Но неофитовы туфли бесшнурочной системы протопали мимо. Татьяна проводила их тревожным взглядом и опять незаметным движением, которое с ее массой произвел бы далеко не каждый, водворила себя на место. Душу ее поразила свежая надежда. Новичок вошел в сердце, наступая на головы прежним избранникам, создававшим и без того невообразимую толчею. Стоило ему втиснуться, как там сразу стало свободно и главное - легко. Татьяну охватывала лишь незначительная тревога. Она почти не волновалась за судьбу очередного предприятия, маленькое замешательство только подбавляло специй в ситуацию. В голове апробировались варианты, как безотказнее провести диверсию - врасплох или методично подтачивая. Новенький сел рядом с Матвеенковым. В несложное движение головы Леша вложил смысл поклона и, протянув правую связку своих сарделек, представился: - Матвеенков. - Бондарь, - ответил новичок. - Очень приятно, в смысле... мы тут вот... - указал он левой связкой на Мучкина и Фельдмана. Сделав все возможное, Матвеенков отсел в сторону, перепоручив новенького своим друзьям. - Вот твой староста, - Мучкин указал ему в конце лекции на Рудика. - А вон твоя будущая невеста, - кивнул головой в сторону Татьяны. - Это почему? - Ты ей по росту подходишь. Она тебя несколько раз отмерит, а потом чик - и отрежет. В перерыве Татьяна отозвала Мучкина к окну и, глядя на желтые листья, спросила: - У вас что, новенький? - Не у нас, а у вас. - Как? - Зачислен в 76-ТЗ. Дерзай. Татьяна чуть не потерла рука об руку. Сегодня карта шла к ней. Шансы возрастали. Она разнесла новость по группе и до конца занятий исподтишка рассматривала сидевшего рядом с Мучкиным новичка. Тянучку на занятия завершил Мурат. Он принял товарный вид к концу третьей пары. Войти не решился и слушал под дверью, как Юлий Моисеевич Зингерман, словно находясь вне игры, насаждал свою точку зрения на вращение вокруг трех осей никому не нужного твердого тела. Слушатели вместо гранита науки грызли концы авторучек. После занятий Татьяну подослали к новенькому, чтобы пригласить его в пойму на открытие сезона. - Ты, Мурат, мог бы не приходить вовсе. Тебе все равно топать назад за недопитой канистрой, - сказал Рудик горцу, продолжавшему дремать под дверью. Дорога на Десну была знакома от вывороченного булыжника до собак на перекрестках. "Пойма", заждавшись своих коронных посетителей, метала под ноги букеты. Уселись вокруг костра и заговорили все сразу. Каждый слушал соседа только с тем, чтобы уловить паузу и тут же вступить со своей партией. Собранный за лето материал просто сбрасывался в общую кучу, а детально он будет разобран на всевозможных собраниях, заседаниях, во время бессонницы и на лекциях. Исключая, конечно, Зингермановские. А пока можно гнать и вширь, и вкось, и вдоль, и поперек. Татьяна в красках докладывала, как убила пять каникулярных декад. Выяснилось, что в Кирове Калужской области по ней так соскучились, что от желающих подискутировать не было отбоя ни днем, ни ночью. В каждую очередную редакцию она вводила коррективы и в конце концов полностью потеряла нить. Ее никто не уличал. Если докапываться до истины, что тогда получится? Не группа, а спецслужба. По исповеди Татьяны выходило, что основная ее жизнь идет там, на родине, где ее признает весь мужской пол. Здесь все происходит как бы в шутку, от нечего делать. И нет никакой особенной беды в том, что с Рудиком и Мучкиным ничего не вышло. Климцов работал на два фронта. Отсекал Татьяну от новичка, втираясь к нему в адепты, и пытался не выпустить Марину. - Хватит переживать! - тараторил он. - Свет, что ли, клином сошелся! Если любит, в ближайшее время организует почтовый диалог. Но если за месяц ничего не напишет, считай, пропал. Завязывать лучше сразу, порезче. Легче будет. - Как таран входил он в роль главного утешителя Марины. - Ты ведь уехал из Сосновки вместе с ним. Он тебе ничего не передавал для меня? - Нет, - соврал Климцов, которому было впопыхах поручено передать Марине перстенек и адрес убытия. - А я, дура, надеялась, - теряла веру Марина. - В наше время глупо на кого-нибудь надеяться. - Климцов всегда остро чувствовал ситуацию и запускал в оборот самый въедливый раздел своего лексикона. В сущности, он был демагогом, но при разговоре с ним трудно было уловить переходную точку, за которой его силлогизмы утрачивали логику. Первую половину беседы он вел обстоятельно, а когда собеседник терял бдительность, начинал верить на слово, Климцов загибал, куда хотел. Удавалось это не всегда, но, ведя разговор с Мариной, на успех словесных махинаций рассчитывать было можно. Ветер совал в руки то березовый лист, то кленовый. Жухлая трава с удовольствием льнула к костру. Солнце по дуге скатывалось на загородную свалку. - А мне нравится, что мы вот так сидим, спорим, сказал Артамонов. - Кто у нас писарь? Нужно завести синодик и записывать всех, кто уходит. Учредим день грусти. Будем оплакивать. Петрунева - без вести пропавшего, Кравцова -жертву вмешательства общественности. По дороге назад Пунтус и Нынкин Пели: "Как трудно в осень одиноким, но мы - вдвоем, но мы - вдвоем!" И даже шепелявили, как Лещенко. Не успели разойтись по комнатам и навести надлежащий марафет, как в 535 ворвалась Татьяна: - Дикая новость, мальчики! - глотая куски воздуха, заговорила она. - Женское общежитие упразднили! Теперь будут смешанные, по факультетам! Мне выдали ордер в 232! Этажом ниже! Насколько я помню, это в левом крыле! - Эмансипация продолжается, - сказал Рудик. - Происки запада, - вяло заметил Гриншпон. - Таким радикальным макаром можно раскрепоститься до уровня племенной нравственности, - очень длинно сказал Решетнев. - Прямо там! - Татьяна подхватилась со стула. - Где сядете, там и слезете! - Ценность моего пропуска в женскую общагу девальвировала, - сказал сам себе Рудик. - Да, теперь женщины общие. - Но Татьяна, я думаю, по-прежнему останется частной. Правда, Таня? - сказал Артамонов и получил подзатыльник. - Я сообщу об этом в Гринпис! - Тэпэр Нинэл лубой врэма приводыт госты, - промямлил Мурат. - Нэ нада каждый дэн Алыса Ывановна пыва покупат. - Ну ладно, мальчики, я побежала, - бросила Татьяна, исчезая из обозримого пространства. Ей надо было спешить. Эта подвижка в улучшении быта студентов приблизила ее к новичку как минимум на сто метров, которые разделяли бывшие разнополые дортуары. Получив в подсобке новые шторы, коврик и мусорную корзину, Татьяна рьяно взялась за работу. Не обращая внимания на Наташечкину и двух других, доставшихся ей в сожительницы, она начала выветривать мужской дух, который от многолетнего пребывания хлопцев с промфакультета наглухо въелся в стены. Татьяна была намерена устроить в своем новом жилище такую гармонию, чтобы как только войдет Бондарь - а она была уверена, что он непременно проделает это в ближайшее время чтобы, как только он вошел, по оформлению интерьера сразу понял, насколько внутренне Татьяна интересней и сложнее, чем внешне. Перед ним сначала неясно, изза штор у самого порога, обозначится слегка освещенный настольной лампой контур, абрис ее души, а потом, когда новенький раздвинет занавески и при полном свете обшарит взглядом углы - висцеральный ее мир проявится полностью, как водяные знаки на рубле. Тем временем Пунтус устранял бардак на антресолях у себя в комнате. - Гитара! Кравцов забыл гитару! - чуть не свалился он со стремянки. - Выморочное имущество принадлежит государству, - широко, со слезинкой, зевнул Нынкин. - А государство - это мы. С тобой. - Там записка! Дай какую-нибудь палку, далеко завалилась! - Пунтус чудом удерживался на лестнице. Вынули бумажку, прочитали. Оказалось, Кравцов не забыл гитару, а подарил. Причем, не кому-то, а всей группе. - Надо созывать треугольник, - справляясь с очередным приступом зевоты, сказал Нынкин. Инструмент потащили в 535. Там порешили, что Кравцов молодец, не впал в сантименты, не разменялся на голые всхлипы. Подарил такое, с чем не каждый уважающий себя гитарист расстанется. В нашей мелкотоварной жизни это можно расценить как подвиг. Такого оборота никто не ожидал. Гитару решили передать в пользование Гриншпону. Стало немножко грустно. Вышли на балкон. Каждый думал, смог бы он вот так. Предместья общежитий шевелились. На спортплощадке стучали в мяч. Кто-то бродил, таща под мышкой глаголящий транзистор. Первокурсники под балконом загадывали сброситься в общую кассу и обзавестись утварью. - Года как и не бывало, - сказал Рудик в трубку и глубоко затянулся. Уставшие, улеглись поверх постелей, не раздеваясь. Сумерки заходили издали, намеками. Всем было лень встать и включить свет. Единственной педагогической новостью в третьем семестре был Юлий Моисеевич Зингерман. Он вел термех, который сменил начерталку. - После Цыпленкова наши девочки стали заметно прибавлять в весе, - сказал Артамонов Бирюку. - Потому, что в должной мере не ведают о термехе. - Зингерман никаких поводов для расстройства не подает. - Всему свое время. Он ждет, когда закончится раскачка. Потом сразу проявится, как гром средь ясного неба. Раскачка в высшей школе обыкновенно тянется неделю-две по четным семестрам и две-три по нечетным. Наиболее выпукло она наблюдается после зимних каникул. Татьянин день растягивается до 8 Марта. Порабезвременья, тягостного бессезонья. В ожидании последних зимних выходок природа впадает в затишье. Время ныряет в тоннель, как в больших городах небольшие реки. Ни снегопадов не случается в эти дни, ни ветров. Один и тот же иней подолгу висит на деревьях. Контуры сугробов совершенно не меняются. Дворники от безделья покуривают на лавочках, и, как назло, во всех кинотеатрах идет один и тот же фильм. Все живет как в затяжном прыжке. Февраль тянется медленно, как пытка. Опытные преподаватели стараются не трогать студентов во время раскачки. Толку все равно не будет. Но вот трехнедельная раскачка нечетного семестра завершилась. Затишье иссякло. Время, вырвавшись из плена, заметалось, засуетилось. На студгородок набросились дожди. Они надоели самим себе, но от бессилья продолжали падать и падать на спортплощадку. Разбухшие вороны мясисто каркали на прохожих. Ветры раздували вееры хвостов, и птицы постоянно оглядывались, думая, что их кто-то щупает. Этой непогоды - чтобы заявиться с собственной напастью - как будто и поджидал Зингерман. Каждым занятием он все больше давал понять, что теоретическую механику народ будет знать как отче наш. Обещанный Бирюком гром грянул. Пошли изгнания с занятий, причем с условием: провинившийся обязан до звонка выстоять под дверью, потом отыскать по расписанию, когда упущенная тема будет читаться Зингерманом на вечернем отделении, и непременно присутствовать на ней. Иначе на экзамене сведутся счеты. Во время контрольных, которых не было в учебном плане, Зингерман намеренно выходил из аудитории. Но дух его оставался на посту. Редко кто отваживался списывать и даже пошевелиться. Потому как механик внезапно врывался, вылавливал нарушителей и выгонял за дверь. Такие двойки смывались кровью. Они висели на неудачниках месяцами, пока Зингерман не замечал в глазах полного раскаяния за проступок и объемистых знаний по теме. Теоретическая механика, считал он, не выносит лжи и лицемерия. Выгодней было признаться, что не можешь решить задачу. Тоща Юлий Моисеевич повторно разминал материал, смачно жевал и заставлял тупицу проглатывать эту гадость. В Климцове он сразу обнаружил пустую породу и снимал три шкуры. Сын кандидата технических наук, накачивал он выскочку, должен знать в три раза больше обычного студента. Черемисина чернела при виде Зингермана. Но такая защитная окраска была ей ни к чему. Юлий Моисеевич относился к Татьяне с почтением - таких чистых, открытых и доверчивых глаз не было ни у кого в институте. Со всеми механик разговаривал на ты и только с Татьяной - на вы. Над Зингерманом смог надругаться только мастер по списыванию Усов. Он оказался самым хладнокровным в баталиях с механиком. На решающем экзамене, после восьми неудов в группе, глаза Усова ни разу не шелохнулись и правая рука не дрогнула, пока левая переносила на контрольный лист с автографом Зингермана формулы и расчеты со "шпоры" на подошве. У руки Усова оказалось больше степеней свободы, чем предполагал Зингерман, будучи кандидатом наук. По науке человеческая рука имеет 46 степеней свободы, то есть может двигаться в сорока шести неповторяющих друг друга направлениях. Усов путем долгих упражнений довел филигранность своей конечности до сорока семи степеней свободы и драл на экзаменах аккуратно и безбожно. Чтобы без потерь дотянуть до следующей раскачки, треугольник был вынужден провести чрезвычайное заседание и принять меры. В ЖИЗНИ НАДО СРЫВАТЬСЯ Зингерман нагнетал знания по динамике твердого тела. Формулы были такими длинными, что не хватало доски. Рудик, Нынкин и Климцов уже полчаса, сложив ладони рупором, манили к себе Бондаря по очень важному делу. Новичок никак не мог подловить момент для безнаказанной передислокации. Наконец, воспользовавшись тем, что механик увлекся длинным, как бычий цепень, алгоритмом вывода формулы ускорения Кориолиса, Бондарь форсировал проход между рядами и подсел к треугольнику. Чрезвычайное совещание вершин получилось расширенным. - Ты ведь у себя в Туле занимался дискотеками. Давай организуем здесь, - шепнул Рудик. - Насчет финансов поговори с Фельдманом, - дополнил Климцов. - Надо успеть к Новому году. Пунтуса рядом не было. Нынкин поленился напрягаться и не сказал ничего. Исполнительный Бондарь пошел к Фельдману. После обеда Фельдман замещал председателя профкома и отвечал за финансы. Бондарь бросил на него ретроспективный взгляд и потребовал денег на закупку аппаратуры. Услышав сумму, которую запросил дискжокей, Фельдман пришел в ужас: - Ты понимаешь, что говоришь! На такой капитал можно всему потоку материальных помощей навыписывать! Все это заманчиво, я бы даже сказал - прогрессивно, но не по карману нашему профкому! Половину - куда ни шло... а столько?! Я даже не знаю... - Фельдман торговался как частный предприниматель. На него иногда находило. Он начинал считать себя хозяином всего профсоюзного имущества и наличности. Симптомы деловитости проявлялись в нем все с большей силой и грозились перерасти в хроническое неуважение к простому люду. Привстав на цыпочки, Фельдман бродил из угла в угол, то и дело закладывая руку за спину. Постоянное стремление стать повыше, как в прямом, так и в переносном смысле, привело к тому, что он научился перемещаться по плоскости на кончиках пальцев без всяких пуантов. Он проделывал это совершенно незаметно для окружающих, только походка стала пружинистой и крадущейся. С помощью столь незатейливой уловки в модернизации фигуры Фельдман прибавил три сантиметра в прямом смысле и ни вершка в переносном. Сошлись на половине. Бондаря это устраивало, он заведомо завысил требуемую сумму вдвое, и вышло как раз то, что нужно. Под дискоклуб профком отвел "аквариум" - стеклянный параллелепипед, притиснутый к торцу главного корпуса. По проекту помещение задумывалось как студенческое кафе, но было пущено под бельевой склад. Если бы не Татьяна, неизвестно, смогли бы перетащить в подвал расползавшееся в руках тряпье. Бондарю пришлось пообещать ей место внештатной официантки. Не сейчас, к весне. Забелин вызвался быть мастером по световым эффектам. Вскоре дискоклуб "Надежда" был готов к пробному приему посетителей. Объявление гласило: "По причине небезразмерности зала приглашаем не всех желающих. Билеты в профкоме. За справками никуда не обращаться". Перед распродажей билетов Бондарь приказал Фельдману: - Распространяй по принципу равного представительства. Чтобы дам было столько, сколько мужиков. Иначе будет провал. - Хорошо, -сказал Фельдман и запустил в ход свой обычный трюк. В результате основная часть билетов разошлась по блату. Поток просителей не кончался. Фельдмана брали за кадык. Несмотря на изворотливость, он не мог обеспечить очередь длиною в коридор. - Вас же пять тысяч, а зал вмещает всего полсотни! объяснял он и трусился. Он не выполнил указание Бондаря по паритету полов и опасался, как бы жизнь не сделала на талоне его совести очередного прокола. Татьяна решила попасть на первую дискотеку стопроцентно. Раздвинув толпу, она прощемилась в профком, затащила Фельдмана в пустую комнату, заперла на шпингалет дверь и стала смотреть в упор. Фельдман опустился с цыпочек на пятки и с перепугу отдал свой билет. Татьяна выдула из груди воздух, который безвылазно клубился в ее гребцовских легких минут пять, и молча вышла. Немало почитателей увела "Надежда" у "Спазмов" своим дебютом. Мелодии, от которых раздувались стекла "аквариума", были немножко громоподобнее, чем те, что возделывали Бирюк с Гриншпоном на своем музыкальном участке. - АББА? Нет? Значит, Бонни М, - угадывал Пунтус, поправляя очки. - Бонни М? Нет? Значит, АББА, - вступал в разговор Нынкин через полчаса. В окрестные магазины завезли елочные украшения. Новым годом пахнуло более свежо и остро. Остатки неяркого декабрьского света пробивались в 535 сквозь призму бутылок в межрамном пространстве и рассыпались по стенам всеми цветами побежалости. - Подлетаем к проксиме Центавра, - комментировал Решетнев, поглаживая разноцветные отсветы напитков на иллюминаторах. - С музыкой вроде наладили. Чтобы сочельник был действительно звездным, необходимо решить проблему женщин на ночь. На новогоднюю ночь, - сделал он вид, что поправился. - Пусть Мурат смотается в педыню, - надавил Рудик. - Слышь, мушкетер, как там у тебя дела с Нинелью? Пригласил бы ты их, что ли, всех сразу... На такой вопрос Мурат мог ответить только письменно. Он не вникал, что за чувство возникало к Нинели. Просто загонял в мыло пару-тройку таксомоторов в день, чтобы видеть подругу из неродственного вуза непрерывно. Если свиданию мешала тренировка, направлял любовь на противника и изрешечивал его рапирами. Ковалентная связь пединститута с Муратом установилась во время производственной практики. Немножко негритянка, Нино была с причудами. Она числилась на пятом курсе иняза, и никакой учительницы из нее уже явно не получалось. Разговаривала с Муратом только по-английски. Ему ничего не оставалось, как по подсказке Бирюка пойти на кружок дессидентов, где Карпова готовила старшекурсников к защите диплома на английском. Защита диплома на иностранном языке - это стопроцентная защита, уверял Бирюк. Многие защищались на различных наречиях, чтобы не провалиться на русском. В дипломной комиссии в таких случаях сидят две половины - с кафедры языков и с профильной. Первая половина никогда не слышала про турбины и даже под страхом смерти не сможет отличить диффузор от конфузора. Другая - ноль в языках. Десять минут бормотания перед комиссией - и ты дипломированный специалист. Зоя Яковлевна стала приглашать горца в гости, чтобы свести с золотушной дочерью. Мурат за хорошо сервированным столом оставался верен Нинели. Исправно съедал первое, второе, отвечал на вопросы о кавказском житье-бытье и удирал в сторону пединститута. Через день Мурат доложил о выполнении комсомольского поручения. Чтобы не утомлять акцентом, мы приводим здесь авторизованный подстрочник: "Все нормально. Почти все педагогши не у дел. Двоих завербовали на праздник в технологически