Яков Арсенов. 76-Т3 --------------------------------------------------------------- © Copyright Яков Арсенов, 1980-1994 Email: artodox@mail.ru --------------------------------------------------------------- ПРОЛОГ Реальными в романе являются фамилии персонажей и место действия. интриги, факты, характеры, события и мнения - плод фантазии автора. Вымышленное могло бы с большой вероятностью происходить в действительности. Наверняка в романе найдется много совпадений жизни и вымысла. Все они - случайны. Просьба к прототипам не спешить подавать на автора в суд. Даже отчасти эти наброски не есть документальные. Автор 18В^ 5-85457-045-9 Абсцисса шоссе пронизывает пустыню. Вахтовый автобус легко расчленяет пространство. Словно подводит черту. Вечер едва обозначен у горизонта синими штрихами. Держась в стороне, он стелется вдоль дороги, не удаляясь и не приближаясь. Вжатый в сиденье, я бесцельно обозреваю заоконную живопись. Справа струится полоса захиревших карагачей, слева - натуральный ряд километровых столбов, а дальше, насколько видит глаз - плывут пески, схваченные кое-где колючкой да саксаулом. Пустыня впервые вплотную соседствует со мной. Незоопарковые верблюды, прыткие, как молнии, вараны, орлы на высоковольтных опорах - как последние известия. Но с новостями ко мне лучше не подходить. Ничего не впитываю. Раствор памяти пересыщен. Не могу запомнить ничего нового, не упустив из былого. Память низводит любую попытку здравой мысли. Друзья проходят в обнимку с облаками, минуты счастья встают на фоне желтых плакучих дерев. И пять этих выпавших из череды лет - цифрой, одной и той же цифрой на километровых столбах... Вечер в одиночку стелется вдоль дороги, не удаляясь и не приближаясь... Жизнь периодически берет порцию людей и пропускает через мясорубку. Они выходят притертыми. Тут бы жизни немного погодить, не разбазаривать созданное, а целиком бросить на какой-нибудь прорыв. Зачем нас распределять по стране? Направить всех на один объект... Но жизнь не мелочится. Если она развалила столько империй, есть ли смысл говорить о нашей группе? Расскажи эти сантименты попутчикам - обхохочутся! Нашел, скажут, трагедию! С распределением мне повезло. Сотрудники терпимые. Представились, пригласили в гости и не спрашивают, почему не прихожу. Думаю, мы подружимся. Но пока один телефонный звонок Гриншпона дороже всех производственных отношений. Питаюсь письмами. Сегодня знаменательный день - получил записочку от Климцова. В подшивке не хватало только его конверта. После случившегося другой вообще не написал бы никогда. Иное дело - Татьяна. Ее дружба прочна и надежна, как двутавр. Приговоренная высшей школой к высшей мере - отчислению через исключение из комсомола, Татьяна не выпала из поля зрения. В армию ее не призвали, как Решетнева, но в армейскую столовую она устроилась. Проработала год, восстановилась. Сейчас на пятом курсе. Доучивается. С ней произведен троекратный обмен мнениями по поводу разлуки. Каждое ее эссе едва умещается на семи листах. "В новом коллективе меня так до сих пор и не признали. Смеются, как больные!" - пишет она. Не волнуйся, Таня, все устроится! Нам и то понадобилось столько лет, чтобы понять тебя, а там, посуди сама, - совершенно чужие люди. Симбиозники Пунтус и Нынкин пишут легко, как Ильф и Петров. Их конгениальные умы настолько взаимозаменяемы, что я теряюсь, кому отдать должное, кому - предпочтение."Сразу по прибытии на место отработки нас отправили в Киев на курсы повышения квалификации. Таскались по Крещатику и нос к носу встретились с Фельдманом. От неожиданности он шарахнулся, словно мы столкнулись ночью на кладбище. Формой одежды он спровоцировал нас. Произвели небольшое вымогательство - обязали сводить нас в ресторан. По закону всеобщего накопления, который так и не вдолбили нам на политэкономии, у Фельдмана образовалось и жилье, и машина. Не зря он экономил на спичках и девушках. В работу втянулись. Начальник цеха скоро станет буридановым ослом. Глядя на нашу разноклеточную одинаковость, он теряется, кого первым продвинуть по служебной лестнице. По его милости мы рискуем навсегда остаться стажерами!" Не по его, друзья, милости, а по вашей собственной. Кто виноват, что за время учебы вы стали сиамскими близнецами, сросшимися в области сердца. До сих пор непонятно, зачем Усов с Мучкиным забрали документы... Никогда не чтили социалистическую солидарность, а повели себя, как разночинцы... За окном резко-континентальный климат. До смягчающих океанов, чуть не сказал - обстоятельств, очень далеко. Сами по себе являются прохладные минуты прошлого. Осень. Тайга, застигнутая шальной простудой. Невиданный тайфун, поливающий приторную землю. Кроны стынут и истекают листами. Мы забиты в барак непогодой. Сидим, обхватив двумя руками алюминий горячих кружек. Тайфун мечется по чужой территории, не находя выхода. Промозглый вечер просится в помещение. Ропот вершин растворяется в падающей темени. Здесь такой дождь сочли бы за инцидент. Обнаруживаю, что начинаю идеализировать прошлое. Эмаль смотрится на посуде, ушедшее хорошо своей ржавчиной. "Опустошен, как подоенная корова! - пишет Гриншпон. - Самая сакраментальная мечта - устроить поскорее день грусти!" Не понимаю, чем можешь терзаться ты. От безответной любви Артамонов тебя, помнится, вылечил. Он вскрыл тебе вены, поведав невероятное. В самом патетическом месте, когда ты таскался по морозу в поисках цветов, она выпроваживала через окно своего ублюдка-слесаря. Теперь ты спокойно женишься на калинковичской еврейке, уедешь в Израиль, потом разведешься и сдернешь в Канаду. Вот с Решетневым сложнее. У него становление личности продолжается. Послушай, что он пишет из войсковой части ^65471: "Консистентная жизнь с примесями небытия. Хоть в петлю Гистерезиса лезь! От обессий и пертурбаций нету спасу. Весь во власти фантомных ощущений. Словно радикально удалили самый важный член и теперь его ломит где-то вне организма. Такие душевные пустоты в жизни стоят обособленно. Из них Эйнштейн вывел свою теорию. Что касается службы - качусь вниз с огромным ускорением. Инертности ни на грамм. Хожу и завидую хлору. Ему проще, он семивалентный." Что с тобой, Виктор Сергеич?! При нас ты так не опускался и не мелочился. Работая со штангенциркулем, никогда не пользовался дополнительной шкалой. В троллейбусе мог не постесняться поднять копейку, а потом забросить на погоду целый трояк. Вечер возникает в воздухе незаметно. Старый карагач под окном трещит от жары, как дуб на морозе. Сегмент солнца быстро теряется в раскаленных песках. Пасть ночи спешно слизывает со зданий кровь заката. Среднеазиатская темнотища обступает поселок газовиков. Воспоминания, как волхвы несбыточных надежд, собираются в сомнительные компании, что-то замышляют, шепчутся. Атрибуты растаявших лет как живые встают в голове и перебегают с места на место. Мы не раз дрались с Соколовым. Инициатором был он. А распределили нас наоборот - меня на головную компрессорную, его - на самую последнюю в газопроводе, в Подмосковье. Его письма - худосочны. Нам не о чем писать. Поэтому он, в основном, цитирует. Чаще всего Усова и Забелина. Я тоже получил от них перепевы на эти темы. Информация получена из двух независимых источников - значит, это сущая правда. Усов: "Вспоминаю Водяного, он поставил мне двойку по гидравлике, а ведь я был прав - уравнение неразрывности второго рода неразрешимо! В применении к нашей группе, конечно." Забелин: "Фильм почти готов. Я скомбинировал кадры таким образом, что в одиночку боюсь заходить в свою демонстрационную комнату. Память в чистом виде страшна..." Как у тебя хватило терпения, Забелин? Сколько ни раскручивали, ты так и не показал нам до срока ни сантиметра своей секретной пленки. Вчера землетрясение развалило Газли. В поселке Зеленом живыми остались только четверо картежников. Они метали банк среди ночи и успели выскочить из разваливающегося дома. Наша бригада вылетела на восстановительные работы. Жизнь противоречит математическим непреложностям. Часть бывает больше целого. Нескрещивающиеся прямые - пересекаются. Последний круг кажется длиннее, чем вся дистанция. Пять моих студенческих лет - больше, чем вся жизнь. Я занят прошлым, как безвольный пассеист. Бываю настолько отрешен, что порой ощущаю возможность нереального - обернувшись, окинуть глазом прошлое, единовременно все увидеть. Моментами так вживаюсь в эту идею, что оглядываюсь: за спиной не материализовавшееся в панораму прошлое, а розовощекий сорокалетний холостяк, мой коллега. На его лице вкратце изложено иное мнение о жизненных пустотах. Ничего не остается, как смотреть в окно. На виражах, когда лопасти перекрывают солнце, память отпускает. Можно всматриваться в набегающие пески. Понимаю, что за сменой пейзажей не уследить, и пытаюсь запомнить хотя бы куст или камень. Убедившись в несостоятельности даже этого, плюю на все, что есть за окном, и кружусь в потоке памяти, которая тащит к черте и бросает под ноги: "А вот это? Неужели не помнишь? А это? То-то же! Смотри у меня!" Неимоверным усилием, сощурившись почти дослепу, можно выровнять взгляд со скоростью. Вертолет трясется, вибрирует. Тошнота мелькания поднимается к гортани. Закрыв глаза, можно на мгновение вырваться из круговерти. Но зачем? Секунды обманчивой темноты, а за ними - самое страшное. Поток памяти через бессилье смеженных глаз прорывается вовнутрь. Прав был Мурат, когда писал: "Далась тебе пустыня! Не жди, пока охватит страх открытых пространств. Давай к нам! Перевод мы устроим. На таможне полно вакансий. Сына назвали в твою честь. Он не говорит, но по глазам видно, что согласен считать тебя крестным!" Спасибо, Мурат! Твоя щедрость всегда измерялась в кубометрах. Тебе не хватает одного - акцента. Похоже, Нинель обучила тебя не только английскому. По количеству писем и по тому, как скоро дал о себе знать адресат, можно высчитать силу стадного чувства. Артамонов здесь лидирует, пишет давно и часто: "Хорошо, что перевели в береговую охрану. К качке я так и не привык. После службы мне нельзя будет в сферу материального производства. Вспоминаю начерталку. Я говорил, если нужно будет в жизни - начерчу, а во время учебы зачем гробить время?! Я обманывал себя. Я не хочу чертить и теперь. И не только чертить. Чувствую себя фокусником. Но фокусы - хоть плачь, без иллюзий. Мой черный фрак - мой черный с иголочки бушлат. Ежедневно проделываю трюки: на лицо - улыбку, печаль - как голубя, в рукав. В казарме, как верная жена, ежедневно встречает одиночество. Снимаю фрак, мне кажется - навек, но завтра снова выход. Засыпаю, и снится: в правом рукаве, как в ненастье, бьется забытый голубь - моя упрятанная наспех печаль. Я буду говорить об этом на десятой сессии КОКОМа!" Заметно, Валера, что ты начал новую жизнь, как и обещал. Всем отчисленным из института мужчинам дорога на гражданку была заказана. Армейское лоно отторгнуло только Матвеенкова: плоскостопие. Некоторое время он на автопилоте болтался по общежитию, потом уехал компьютеризировать рыболовецкие колхозы. В бытность студентом, при знакомстве с дамами Леша всегда представлялся как некто Геннадий - водитель ассенизационной машины. О себе сообщает не часто, но по-деловому. Обыкновенно он это делает в форме путевых заметок: "Еду в трамвае. "Осторожно! Следующая остановка - Психдиспансер", - объявляет вагоновожатая. Пока вдумываюсь в текст объявления - стучит мне по плечу средней страшноты дамочка. Геннадий, восклицает, сколько зим! Я сообразил, в чем дело, только на конечной остановке. Оказалось, нашей дочке уже пять лет! Мы купили сетку портвейна, пошли в загс и расписались." Аутсайдер переписки - староста группы Рудик - в письмах вял, как и в жизни: "В голове не укладывается даже приближенная модель будущего. Вопрос о нем, как удав, стоит перед глазами. Чтобы турбиниста направить по распределению в Дом быта, нужно быть юмористом. Попробую переметнуться в Дворец пионеров. Там не достает тренера по радиоспорту. Я понял, чем отличается выпускник школы от выпускника вуза. У того впереди - все, у нас - ничего." Да, Сергей, с нами ты выглядел моложе. Дело не в том, что нас как на колы посадили на голые оклады. Просто во всех последних посланиях повысился процент действительности, совершенно не связанной с прошлым. У меня то же самое. Гул турбин стоит в ушах даже в выходные. Он не поглощает прошлое, а просто разбавляет его до не приносящей боли концентрации. ОКРЕСТНОСТИ Институт располагался в старой части города, почти на берегу Десны. Главный корпус - казарменного вида здание - казался вечно сырым и затравленным. У входа висели две мемориальные доски. На одной был высечен анекдот, будто здание охраняется государством. Другая сообщала, как Крупская проездом на воды учинила здесь такую сходку работяг с паровозостроительного, что завод больше так и не смог выпустить ни одного паровоза. Слева сутулил стены кинотеатр "Победа", построенный пленными немцами. Справа зиял выщербленными витринами магазин "Наука" с большим винным отделом. Тут же начинался Студенческий бульвар со стрелками-указателями "в пойму" на заборах. Чтобы первокурсники, убегая с занятий, долго не плутали в поисках укромного ландшафта для отдохновения от учебной муштры. В конце бульвара, считай круглосуточно, работало два заведения - "Закусочная" и "Сосисочная". Общепит за убыточностью объединил их. Место стало называться "Засисочной". Единственный пункт в городе, где при продаже напитков не навынос взималась плата за посуду. Все это вместе взятое лежало как бы на опушке одичалого Майского парка. Чтобы опоэтизировать глушь, в центре парка был установлен памятник Пушкину. Под постамент вырубили участок, но ивняк быстро затянул плешь. Теперь поэту, читая томик, приходилось сдвигать со страниц неуемные ветки. На 'бесконечных субботниках студенты подновляли фигуру гения, замазывая ее известкой и гипсом. Арапские кудряшки слиплись в плоскую челку, нос вырос, ботинки распухли. Пушкин стал походить на Гоголя, потом на Крылова и, наконец, на Ваську Евнухова, который за двенадцать лет обучения дошел только до третьего курса. Его отчисляли, забирали в армию, сажали на пятнадцать суток или просто в вытрезвитель, он брал академки по семейным обстоятельствам, по болезни, в связи с поездкой в активную пермскую зону, потом восстанавливался и опять пытался сдать сопромат. Первокурсницы, совершая пробные любовные вылазки в парк, шарахались от памятника, как от привидения. Майский парк славился деревянными скульптурами, которые ваялись из засохших на корню деревьев. Дубы умирали десятками. В парк, как на падаль, слетелись все резчики страны. Материала стало не хватать. Стволы пришлось завозить из соседнего леса. Их распиливали, зарывали в землю и вырубали то ли брянского князя Романа, то ли дурака Ивана. За каких-то пару лет парк превратился в языческое кладбище. Из реализма там был только гранитный бюст дважды Героя Социалистического Труда Бутасова. У подножия зачастую сидел сам герой с бутылкой. Он целовал себя каменного, бил в грудь и кричал на прохожих. Майский парк считался кровным массивом студентов-машиностроителей. Над ним постоянно брались какие-то обязательства. Может быть, потому, что парк сильно смахивал на студентов - был таким же бесхозно заросшим и с Пушкиным внутри. Окрестности находились как бы в одной компании с институтским комплексом. Только два пуританизированных общежития - женское и мужское - заговорщицки стояли в стороне. Они не могли соперничать с кремлевской кладкой старинных построек, а простым силикатным кирпичом нынче не каждого прошибешь. Архитектурным довеском к ним служила столовая N19, попросту "девятнарик". Питались в ней большей частью в дни стипендий. Она была удобна тем, что любое мясо, принятое в ее мушиной утробе, могло перевариваться и неделю, и две. В зависимости от количества пива, залитого поверх. За углом бульвара высилась длиннющая девятиэтажка. В обиходе - "китайская стена". Ее молоденькие и не очень обитательницы, в основном, дочки городских голов разного калибра, безвылазно паслись в мужском общежитии. Но жениться на них студенты почему-то не желали. Наверное, родители много секли дочек по партийной линии. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ Артамонов опасался опоздать на первую в жизни лекцию и проснулся ни свет ни заря. Институт был еще пуст. Артамонов сверил часы с висящими на колонне и принялся перекатывать в записнуху расписание на семестр. Постепенно у доски собралась толпа. Девушка, стоявшая за спиной Артамонова, заметно суетилась и срывающимся дыханием обдавала его с головы до ног. С высоты своего роста она долго посматривала то на доску, то в записную книжку Артамонова. Осенило ее не сразу. Она тронула Артамонова за локоть и спросила: - Ты, что ли, тоже в 76-ТЗ? Артамонов обернулся и уперся взглядом в ее плечевой пояс. Подняв голову выше, он увидел улыбающееся веснушчатое лицо и с таким удивлением осмотрел фигуру незнакомки, что девушка застеснялась своей огромности. Однако она тут же оправилась и повторила вопрос, поменяв местами слова: - Ты тоже, что ли, в 76-ТЗ? В отношениях с женским полом Артамонов был скромен и застенчив. Его опыт в этом плане исчерпывался тасканием портфеля соседки по парте. Тут пришлось задрать нос кверху, чтобы говорить одногруппнице в лицо, а не в грудь. - Да, - произнес он после тщательного осмотра фигуры. - Вот и отлично! Значит, будем учиться вместе! Давай познакомимся. Меня зовут Татьяной, Черемисиной Татьяной. Но называй меня лучше Таней - девчонки говорили, мне так больше идет. Ты уже переписал? Тогда я у тебя перекатаю. А тебя как зовут? Артамонов сложил губы, чтобы произнести: Валера, но Татьяна, не дожидаясь ответа, начала вразнос делиться переживаниями по поводу первого дня занятий. Перешагивая через три ступеньки, она поволокла Артамонова по лестнице и, словно лучшей подруге, рассказывала, как из-за одного симпатичного мальчика она не удосужилась прибыть в институт хотя бы за пару дней до занятий, а явилась только сегодня утром самым ранним автобусом, в котором то и дело приставали парни и не дали спокойно дочитать "Дикую собаку динго". - Я из Кирова, - закончила она о себе. - А ты? - Из Орла. Только я не пойму, как ты с утра успела добраться. Отсюда до Кирова двое суток езды. - Это не тот Киров. Мой в Калужской области. Ты что, ни разу не слышал? - Татьяна нависла с такой ревностью и нажимом, что Артамонов засомневался в знаниях Нечерноземья. - Знаешь, не приходилось как-то... - Странно, - укоризненно заметила Татьяна. В наступившей паузе как будто послышалось продолжение: "Стыдно не знать такое!" Помедлив, она вернулась к теме первого дня занятий: - Ну вот, кажется, пришли. Высшая физика! Боже мой! Аж страшно делается! В аудитории не было никого. - О! - воскликнула Татьяна. - Здесь я писала контрольную по математике. Я сидела вон там! Идем, оттуда хорошо видно. Ты удивишься, я чуть не завалила эту письменную математику! Хорошо, знакомые ребята оказались под рукой. Чтобы как-то участвовать в разговоре, Артамонов хотел заметить, что он в этой аудитории писал сочинение. Татьяна оказалась неисправимым мастером монолога и заткнула одногруппника очередным восклицанием: - О! До звонка еще целых пятнадцать минут! Ты пока посиди, я приведу себя в порядок. Ничего не успела сделать в автобусе из-за этих приставак! ) Доставая косметику, она еще раз поведала, как чуть не опоздала и как ей всю дорогу мешали читать. Потом на время затихла, вытягивая губы для нанесения более вызывающего слоя помады. Затем возвела на должную длину ресницы, попудрилась, после чего еще минут пять не вынимала себя из зеркальца. Наконец снова взяла помаду и резче выразила нижнюю губу. Закончив манипуляции, Татьяна чуть было опять не обратилась к Артамонову, но снова, как в омут, бросилась в сумочку: - Забыла! Ногти! Аудитория наполнялась первокурсниками. Они терялись, смущались, спотыкались в проходе, стеснялись вошедших ранее, совершенно выпустив из виду, что те - такие же неловкие и нерасторопные. За исключением разве что Татьяны. Первой была лекция по физике. Одновременно со звонком вошел лектор. Татьяна отпрянула от зеркальца, побросала все в сумочку. Достав из очень похожего на себя портфеля тетрадь, обратилась вперед, надолго забыв про Артамонова. Небольшого роста лектор первоначально не вызвал у Татьяны никакого доверия. Она не признавала мужчин ниже себя. С Артамоновым пошла на вынужденную связь только потому, что он был первым встретившимся ей представителем коллектива, в котором она рассчитывала проявить или, в крайнем случае, обрести себя. Физик встал в выжидательную позу - отвернулся к окну и забарабанил пальцами по столу. Последние шорохи и щелканья замками растворились в нарастающей тишине. Студенты замерли в ожидании первого преподавательского слова, которое возвестит о начале чего-то непонятного, неизведанного, таинственного. Лектор оставил в покое окно, унял пальцы и, скользнув глазами по верхним рядам, заговорил: - Ярославцев. Владимир Иванович. Намерен вести у вас аудиторную, лабораторную и практическую физики. Первая лекция обзорная, ее можно не записывать. Татьяна без удовольствия захлопнула тетрадь, на которой фломастером очень старательно, но не очень ровно было выведено: "Физика". Ярославцев легко прошелся по сути предмета. Потом до звонка распространялся о своей студенческой жизни, постоянно срываясь на то, что когда-то и он вот так же пришел на первую в своей жизни лекцию, а теперь, так сказать, уже сам... читает их. Татьяна пропустила мимо ушей замечания из начал высшей физики и с упоением слушала затянувшееся лирическое отступление Ярославцева, устремившись к нему всем своим неординарным телом. Прозвенел звонок. Лектор, не попрощавшись, вышел. Татьяна вспомнила про Артамонова: - Что ты сидишь? Собирайся! Идем! Нам нужно теперь в другой корпус! Следующий урок будет там. - Слово "урок" прозвучало грустно и нелепо. Кроме Татьяны, никто никуда не собирался. Она чуть не направилась к выходу, когда Артамонов сказал: - Постой, будет продолжение. Не найдя слов, Татьяна молча опустилась на скамью. Она не знала, что занятия в институте проходят парами. Вторую половину лекции она вела себя подавленно и была не так внимательна к Ярославцеву. Она изучала сокурсников. Ее сектор осмотра был намного шире среднего. Легким поворотом головы она доставала любой угол аудитории. Следующим шло практическое занятие по математике в составе группы. Когда Артамонов с Татьяной почти под ручку вошли в маткабинет, группа 76-ТЗ была в сборе и глазами, полными любопытства, проводила привлекательную пару до места. И хотя основное внимание явно уделялось Татьяне, Артамонов замечал и на себе повышенное для ознакомительной обстановки количество взглядов. Татьяна, усевшись поудобнее, принялась за детальное изучение окружающих. Она всюду натыкалась на встречные взгляды. Ощутив себя в эпицентре, опустила глаза и повернулась к Артамонову: - Ты математику хорошо знаешь? Вошел математик. Он боком протиснулся в дверь и так же боком, не глядя на присутствующих, направился к столу. В небольших кулачках он зажимал обшлага не по росту выполненных рукавов. Внешность его была удручающей. Огромный лоб нависал над маленькими глазками, посаженными так близко, что они могли видеть один другого. Уши аллометрически смотрели в стороны и не входили с лицом ни в какие пропорции. Сильно заикаясь и глядя в пол, преподаватель объяснил что-то вроде того, что занятие будет пробным, поскольку лекционный материал по первой теме еще не начитан, поэтому придется заниматься школьными задачами. Никого не вызывая к доске, он сам решал задачи, говоря себе под нос что-то невнятное и вымазываясь в меле. Написанное он стирал рукавами, а никак не влажной тряпочкой, которая лежала рядом. Это был Знойко Дмитрий Васильевич, известный всему институту, но еще не знакомый первокурсникам. Завершала учебный день лекция по общей химии. Похожий на льва преподаватель, опустив приветствия, почти по слогам произнес: - Тема первая. Коллоидные растворы. Говорил и двигался он очень тяжело, не останавливаясь и не обращая внимания на реакцию слушателей. Не спеша, он за полтора часа наговорил столько, что у Татьяны все это еле вместилось на пяти листах помеченной фломастером тетради. Она старалась записывать за химиком все подряд. К ней в конспект вкрался анекдот, рассказанный лектором в качестве примера. Кто-то узнал в лекторе Виткевича, закадычного друга ссыльного академика Сахарова. Перешептываясь, аудитория загудела. - Уф! - сказала Татьяна, когда лектор, не попрощавшись, вышел. - А я боялась, что не смогу успевать записывать эти... лекции. Оказывается, очень даже смогу. Ну, а сейчас скорее в столовую, я ужасно проголодалась! - Перепрыгивая теперь уже через четыре ступеньки, она повлекла друга по лестнице. Татьяна на удивление спокойно выстояла длинную очередь, но у раздачи заметно забеспокоилась и разлила компот, поставив стакан на край тарелки. Зардевшись от неловкости, она замолчала. Как только сели за стол, забыла про неудачу и заговорила. Она пространно рассуждала про нынешние предприятия питания и блюда, обнаруживая компетенцию на уровне заведующей трестом столовых и ресторанов. Камни и грязь, летевшие из ее уст в общепит, нисколько не умеряли здорового аппетита. - Ты в столовой работала до института? - Нет, - покраснела Татьяна. - Я поступила сразу после школы. А теперь ты куда? - спросила она Артамонова на выходе из столовой. - В общежитие. - Тогда нам по пути. Обед своеобразно сказался на поведении Татьяны. Она молча поскрипывала и посапывала, как орган какой-нибудь внутренней секреции, и только у самых общежитий внятно произнесла: - А чем ты, интересно, занимаешься вечером? Артамонов понял, что необходим крутой поворот. - Я выступлю с этим заявлением в МАГАТЭ! - Извини, не расслышала. - У меня свидание, - сказал он, стараясь не смотреть ей в глаза. - Ну, ничего, тогда я одна схожу куда-нибудь. Я немножко помню, где здесь все эти театры-кинотеатры и все такое прочее. Перебросив из руки в руку неимоверный портфель, она исчезла в дверях женского общежития. Артамонов направился в свое. В комнате он обнаружил четверых первокурсников, уже расквартировавшихся. Самый старший, Сергей Рудик, тут же предложил отметить начало занятий. Несогласных не было. - Самое главное в высшей школе - не нужно каждый день учить уроки, - рассуждал Решетнев Виктор. Он поднял стакан и посмотрел сквозь него на лампочку. Ходи себе, посещай, а на сессии - сдавай сразу все оптом. - И какой слово прыдумалы - сэссыя! -удивлялся осетинец Бибилов Мурат. - Засэданые им, что лы?! Рудик в ответ наполнил стаканы. Мурат отказался от второго тоста, сославшись на то, что водку никогда в жизни не пил, поскольку у них в Гори потребляют питье исключительно домашнего происхождения. Чтобы не быть голословным, он быстро обмяк и начал засыпать. Его продромальный акцент был настолько убедительным, что никто не стал настаивать на его дальнейшем присутствии за столом. Остальные продолжили нетрезвую беседу. Скоро все узнали, что Решетнев повзрослел очень оперативно, в два приема. Сначала неявно - увидев в зале ожидания свою бывшую одноклассницу, кормившую игрушечной грудью настоящего ребенка. Чуть позже - основательно, прочитав на стенде у паспортного стола о розыске преступника одного с ним года рождения. Он понял, что его сверстники вовсю орудуют в жизни. Он был единственным в комнате, кто учился в группе 76- Д1. Но сейчас вряд ли кто знал, чем турбины отличаются от дизелей. - Не верится как-то, чтобы в семнадцать лет уже разыскивали, - скептически заметил Миша Гриншпон. Он был единственным евреем в комнате, хотя и турбинистом. - Ты не пробовал на филологический факультет? - Нет, а что? - Понимаешь... язык у тебя, мне кажется, ты больше тяготеешь к гуманитарному чему-нибудь. - Это ты загнул! Я дня не могу провести без вымазанной солидолом железки! Нашел гуманитария! Ты же знаешь, как невелик шанс родиться лириком в семье механизатора. Тем более у нас в Почепе! Артамонов после четвертой тоже вспомнил, как повзрослел. Пошел как-то в лес за грибами, и - прихватило. От тоски он присел на пень, чудом удерживая ведро, на дне которого синел срезанной ножкой единственный подосиновик. Артамонов не понимал, что с ним происходит. Чувствовал только, что кто-то неведомый делает с ним что-то хорошее, и смирно стоял под деревом, как лошадь, которую чистят. Отслуживший в армии Рудик тихонько улыбался в усы. Его несколько занимал этот школьный наив. Усы делали его лицо таким, будто хозяина только что ударили по усам. Ладно, - сказал он, - уже светает. Поднявшись, он отправил в форточку окурок. Мурат, выбросив вперед руку и колено, спал. Он и во сне оставался кандидатом в мастера спорта по фехтованию. В ПОНЕДЕЛЬНИК В КОЛХОЗ! После ознакомительной попойки обитатели 535 комнаты сообща готовили ужины, вместе ходили в "Победу", кучно держались в аудиториях. Это не ускользнуло от зоркого глаза Татьяны. Заметив, что Артамонов постоянно выступает в компании презентабельных парней, она быстро сориентировалась в изменившейся обстановке. Используя канал дружеской связи с Валерой, она немедленно втерлась в пятерку 535 комнаты и завела перспективные разговоры. От нее все узнали, что стройную одногруппницу с губами бантиком зовут Людой, а куклу с неморгающими голубыми глазами - Мариной. Вначале Татьяна по честному делила внимание между жильцами 535, относилась ко всем одинаково горячо. Вскоре они заметили, что большую часть себя она предлагает Рудику, который уступает ей в росте каких-то десять сантиметров. К концу второй недели занятий она полностью переключилась на него, бросив остальных на произвол судьбы. Она настолько приблизилась к нему, что за разговоры их удалили с лекции по введению в специальность. Они были вынуждены дожидаться физкультуры на Студенческом бульваре, занимая себя мороженым и газировкой. Физкультура, как и в прошлую субботу, была отменена ввиду ремонта спортзала. Основные события дня развернулись на практическом занятии по физике. На группу 76-ТЗ наконец-то завели журнал. Секретарь декана вручила его входившему в кабинет Ярославцеву. Физик поблагодарил девушку, уселся за стол и начал просматривать фамилии. - Ну-с, пройдемся по материалу. Не будем особо мудрить, к доске пойдет... кто у нас тут первый по списку..? Пожалуйста, Артамонов. Не стесняйтесь, оценок я ставить не буду. За Бибиловым наступила очередь Гриншпона. Физик прочитал его фамилию верно только с четвертого раза. Миша терпеливо не вставал с места. - Гринштан... Гришпонт... Гриншоп... Дождавшись, пока его выговорят чисто, Миша вышел к доске. Словно расквитываясь, Ярославцев гонял его по пройденному материалу почем зря. Следующим по списку шел Кравцов. Ярославцев долго тер лоб и всматривался в журнал, не решаясь вызвать. Потом посмотрел на присутствующих, пытаясь угадать, кто же такой этот Кравцов. Ни на чьем лице ничего подозрительного не обнаруживалось. Как выяснилось потом, в журнале инициалы Кравцова обозначались буквами Щ. и X. Это была опечатка, но Ярославцев, не замечая образовавшейся паузы, ломал себе голову, не в силах вспомнить или придумать имя на Щ. Его это начало раздражать. - Кравцов! - произнес он с оттенком отчаяния. - Как вас зовут? - Сергей. - Садитесь! - крикнул Ярославцев. Физик отбросил журнал и начал вызывать кого попало. Под занавес молча ткнул пальцем в Татьяну. - Черемисина. Татьяна. Лучше Таня, - пролепетала она и, выйдя вперед, несусветно замялась. Ярославцев, стол, доска - все было до смешного мизерным на фоне Татьяны. Она долго усваивала условие задачи. Не найдя выхода из некомпетентности в этом разделе физики, она опустила руки и стала красной, как стоп-сигнал. Преподаватель, поняв ее тоску, усадил на место. Прозвенел звонок. В перерыве Татьяна долго не отпускала в буфет компанию из 535, кляня себя за несобранность и растерянность. - Не волнуйся, он же оценок не ставил, - утешали ее друзья. - Вам хорошо, а как мне теперь быть, вся группа видела! В конце занятий в кабинет ворвался незнакомый мужик и назвался Замыкиным Иваном Даниловичем. С позволения Ярославцева он сообщил: - Я только сегодня узнал, что являюсь куратором вашей группы. Хотел поймать вас на физкультуре, но в зале никого не оказалось. Вынужден сообщить вам, что в понедельник все первокурсники отправляются в колхоз. Брянская область сдуру пообещала партии и правительству сдать в закрома родины миллион тонн картофеля. Реакция группы была настолько положительной и продолжительной, что Замыкин забеспокоился, как бы область не сдала больше. - И еще. Старостой в вашей группе деканатом назначается Рудик Сергей. Кандидатура отобрана в результате осмотра анкет и обсуждению не подлежит. На это сообщение бурно среагировала одна Татьяна. А теперь немного техники колхозной безопасности, вернее безопасной колхозной техники... тьфу ты... техники безопасности в колхозе. Во-первых, не входить ни в какие конфликты с местными жителями, во-вторых, вам нужно до отъезда научиться пить. К примеру, вам захочется отметить День учителя, а потом вы выйдете излить улицам накопившееся за столом веселье. В результате стычка с сельчанами неминуема. Или, скажем, в нетрезвом виде попасть под комбайн... Да, да под комбайн. И такое бывало в моей кураторской практике. После сельхозработ некоторых из вас придется исключить из комсомола, а затем автоматически из института. Вот примерно в таком плане, в таком разрезе... После официальности, как только куратор и физик вышли, Татьяна подбежала к Рудику и горячо поздравила с повышением, возложив на него надежды, которые были по плечу только ей самой. Когда из красного уголка послышалась сюита "Время, вперед!", на полу 535 комнаты стояло пять готовых в любое путешествие рюкзаков. За окном отживал очередной сентябрьский вечер. Он не спеша опускался на студгородок, стирая углы отношений между зданиями и выравнивая возможности силикатного кирпича и алюминия со стеклом. ЗОЛОТОЕ МЕЛОВОЕ В понедельник с утра первокурсники стали заметно проще. Походная форма делала многих неузнаваемыми. Вместе со строгими костюмами дома было оставлено все наносное, вычурное, несвойственное, что мешало знакомиться во время занятий. Повели себя так, будто одновременно делали шаг навстречу друг другу. В ожидании электрички первокурсники потока банковались вокруг старост. Рудик в армейском берете и затертой кожанке был заметен из любого конца перрона. Его черные вихры оттеняла разметанная ветром рыжая шевелюра Татьяны, так что лик Сергея постоянно находился как бы в ее ореоле. Имея столь завидные ориентиры, 76-ТЗ быстро собралась вместе. Посчитались, как в детском саду. Троих не хватало. - Во времена господства статистики это не потеря, резюмировал Замыкин, но отсутствующих пометил в своем хитром блокнотике. До места добирались целый день. - Известное дело, в хороший колхоз не пошлют. Передовое хозяйство и само справится, - разъяснял куратор незадачливым первокурсникам причины столь несоседских шефских связей. - За нашим институтом, не знаю, почему, но догадаться можно, закреплена самая глушь. Замыкин оказался на редкость словоохотливым. Из общих споров и бесед с ним многие уходили в диалоги друг с другом, сближаясь и подавая пример сближения другим. Затронутые куратором вопросы оживляли сначала центральное купе, потом вмиг расхватывались соседними, и те, не обращая внимания на развитие темы в центре, гнули каждый или попарно в свою сторону, выдавая убеждения, наклонности, устремления или их отсутствие. С девушками сходились самым невинным способом - таскали с вокзала в автобус и потом на повозки их тугую поклажу. Татьяна несла свой мешок сама. Рудику было не до нее - он увлеченно спорил с Замыкиным. Остальные не отваживались предложить помощь, опасаясь, что этот акт обидит Татьяну и здорово навредит дальнейшим отношениям с ней. А она так хотела, чтобы любой, пусть даже самый захудалый, одногруппник предложил взять ее ношу. Желание возникало не оттого, что было тяжело нести, просто ей хотелось казаться такой же хрупкой и слабой, как двое ее будущих подруг. Она долго ждала подвига от парней, потом, разуверившись в джентльменстве, стала обходиться со своим мешком подчеркнуто самостоятельно. К месту назначения прибыли в настроении самом предрасположительном. Забелин Леша, среднего диаметра толстячок в болотных сапогах, попросил группу попозировать для снимка на фоне приближающейся деревни. Было заметно, что отец у Забелина законченный рыболов. Куртка, свисавшая с плеч сына, как с вешалки, была усеяна крючками и мормышками. До самой околицы Леша изощрялся в умении снимать объект на ходу и просовывался фотоаппаратом чуть не в душу согруппникам, поминутно цепляясь мормышками за чужую жизнь. Всех, кого снимал, Забелин уверял, что смерть как не любит статических снимков, поэтому ведет творческий поиск только в движении, только в порыве... Подшефная деревня называлась Меловое. Она располагалась на двух известковых холмах, у подножия которых гремели ключи. Вокруг лежали неубранные поля, а в самой низине - луг, речка, лес. Замыкин пошел за начальством. Бригадира искали часа три. Но он был не в состоянии, поэтому разводил прибывшую рабсилу по домам для поселения сам агроном. Рудика, Артамонова, Бибилова, Гриншпона и Нынкина приняла на постой неунывающая бабуся, жившая почти за деревней. - Заходите в хату, я сейчас приду, - сказала она мнущимся во дворе постояльцам и направилась к соседке. Они вошли в избу и стали прикидывать, кто где устроится на ночь. - Я сплю на печке, - категорически заявил Нынкин, более всех заволновавшийся насчет вместимости бабкиного жилища. - Если влезешь, - бросила непонятно откуда появившаяся старуха. - У моего повойничка и то ноги свисали до колен, хоть ростом он был с сидячую собаку, не боле. Нынкина передернуло оттого, что на облюбованном им месте спал покойник. Но отступать было некуда. - А какой мэсто нам? - изумился Мурат. Он был горяч и нетерпелив. Малейшее промедление мгновенно выводило его из себя. - До вас по десятку жили, - отрезала бабка. - Поместитесь. - И чтобы не подумали, будто она бросает слова на ветер, юркнула в какую-то каморку и принялась выбрасывать оттуда тюфяки, подушки, матрацы не первой и даже не второй молодости. - Если мало, я еще от Марфы принесу, - сказала она, вылезая. - Хватит, бабуся, достаточно! Тут и так полно, - унял ее Рудик. Под прямым руководством бабки возвели общее ложе, напоминающее яму для прыжков в высоту с шестом. - Будем как Бубки, - оценил изворотливость старухи Артамонов. - Мы пока умоемся, а вы, бабуль, подумайте, что нужно будет сделать по хозяйству, - предложил Рудик вариант взаимовыгодного сожительства. - Да что вы, внучики! И так замаетесь, по полям шатавшись. - Ничего, справимся! - забодрились квартиросъемщики. - Ну если только картошку мою выкопать да дрова порубить. А крышу и после можно будет перекрыть... перед отъездом. - Нарвались на свою голову! - занегодовал Нынкин, когда вышли во двор умываться из-под ведра. Он никогда не был в деревне и почти не знал слов копать и рубить. - Н-да, - произнес Гриншпон, глядя на бесконечные бабкины угодья и штабеля неразделанных дров. Куратор подвез с фермы только что облупленного барана, выписанного на ферме в расчете и надежде на то, что он будет отработан. Тут же предложил взять водки и отправиться вместе с бараном к речке на шашлык. Нашлась и проволока под шампуры, и лук, и помидоры, но главное - появилось общее дело, которого так не хватало в первые дни занятий. - А как же техника безопасности? - спросил Артамонов. - Я же говорил: пить надо уметь, - сказал Замыкин. - Вы говорили: научиться... - Ну, это одно и то же. Тропинка так плавно огибала бронзовые колонны сосен, что на поворотах хотелось накрениться. Бор перешел в луг. Причесанные стога не успели потемнеть от дождей и пахли земляникой. Еле вытоптанная ленточка вилась между ними и как все неприметные на земле тропинки вывела к самому прекрасному месту на берегу. Река здесь делала изгиб, и вода, обласкав желтеющие ракиты, долго серебрилась под заходящим солнцем, прежде чем скрыться за поворотом. Первокурсники ликовали. Еще бы! Свободные от запретов, предвкушая новые дружбы и знакомства, шашлык, да еще и на природе, они и не могли вести себя иначе. Казалось, вот здесь, среди классических стогов, под заходящим солнцем присутствует сама юность, и молодые люди, ссылаясь на нее, ведут себя непринужденно, словно извиняясь за то, что поначалу осторожничали и переглядывались, высматривали что-то друг в друге. Все желания показать себя не таким, какой ты есть, - пропадали. - А ну-ка, Бибилов, заделай нам какой-нибудь своей кавказской мастурбы! - сказал куратор. - Нэ мастурбы, а бастурмы, - не понял юмора Мурат. - Какая разница, лишь бы побыстрей! - Прынцыпэ, я могу взят шашлыкы на сэба. Лычна сам я нэ дэлат их нэ разу, но знат рэцэпт. - Существительные он произносил в единственном числе и именительном падеже, а глаголы, в основном, - в неопределенной форме. Это делало речь до такой степени упрощенной, что его перестали слушать и старались понять по глазам. - Ну, раз никогда не делал, нечего и разговаривать, осадила его Татьяна и стала засучивать рукава. Все бросились подсказывать. Суммарный рецепт оказался прост: развести костер, а остальное добавлять по вкусу. Вскоре кушанье было готово. Шашлыком его можно было назвать только из учтивости. В четыре руки разливалось спиртное. Некоторые пили водку впервые и впервые затягивались сигаретой, считая, что так нужно. Потом запели. Умеющих играть оказалось больше чем достаточно, гитара пошла по рукам. Берне, Высоцкий, Матвеева, Окуджава, Мориц, "Не жалею, не зову, не плачу..." Где-то в момент "утраченной свежести" невдалеке раздался ружейный выстрел. Горсть ракитовых листочков, покружив над головами, упала в костер. На огонек забрели двое деревенских парней. - Пируем? - поинтересовался самый бойкий, в кепке. - Откуда будете? Куратор поднялся от костра с явным намерением растолковать охотникам, что на дворе уже давно развитой социализм и наставлять ружье на живых людей не очень умно. - Посиди, отец, - сказал второй. - Может, пригласите к самобранке? Все молчали в надежде, что местные пошутят немного и, сказав: ладно, отдыхайте, уйдут, куда шли. Но пришельцы давали понять, что они шли не куда-то, а именно сюда и не просто так, а по делу. Вот только по какому, они, видать, заранее не решили, а на экспромт были не горазды. Вышла заминка. - Может, все-таки нальете за приезд? - Ребята, - Замыкин опять попытался мирно решить вопрос. - Ну, выпили немного, но надо же думать... а за баловство такими вещами... Спустя секунду куратор получил прикладом по голове, а игравший у его ног транзисторный приемник покатился под обрыв. Саша Усов, выглядевший не опасней пятиклассника, бросился спасать свою технику. Рудик, осознавший старостовую ответственность за коллектив, попытался помочь куратору. Началась потасовка. Хулиганы успели несколько раз пнуть ногами близлежащих туристов, но, в основном, получилась куча мала. Только Мурат повел себя более-менее профессионально. Он встал в фехтовальную позу, и специфические движения без сабли повергли врагов в смятение. Пока они соображали, что означают выпады в пустоту и тыканье пальцем перед собой, их повязали. Начался допрос. - Почему вы развязали драку, ведь нас явно больше? - любопытствовал Усов. - Мы всегда бьем студентов. - За что? - Просто так. Их отпустили с богом, забрав ружье. Вечер был сорван. Больше всего досталось старосте и куратору. - Я предупреждал, что любая пьянка неминуемо ведет к драке, - сказал Замыкин. - Я буду говорить об этом в Лиге наций! - сказал Артамонов. Пока остальные допрашивали врагов, Татьяна пытала Рудика: - Ну, куда он тебя ударил, куда?! - Туда! Туда! Отвяжись! - кряхтел Сергей, зажимая руками место ниже пояса и сгибаясь в три погибели. Быстро свернули вещи и отправились по домам. Стройная Люда оказалась рядом с Соколовым, Марина между Гриншпоном и Кравцовым. Татьяна, ввиду некондиционности Рудика, утащила вперед маленького Усова с транзистором. До самой деревни они так и маячили впереди, как брошюра и фолиант. - А сколько тебе лет? - спрашивала Татьяна. - Восемнадцать... будет... в следующем году, - отвечал ничего не подозревающий Усов. - Ты хорошо сохранился. Я подумала, ты какой-нибудь вундеркинд и тебя зачислили после пятого класса ради эксперимента... Бабкины постояльцы беззвучно вошли в избу. Свет почему-то не включился. Бабуся, как молодая, бессовестно храпела до утра. В шесть часов подняла всех прогорклым голосом: - Вставайте, ребятки, завтракать! - И отправила сонных студентов за дровами и водой. Нынкин с Муратом поплелись в сарай за топливом, остальные зашагали на ключи. Навстречу шла симпатичная девушка с полными ведрами на коромысле. Она была в легкой косыночке, лаконичном платье и босиком. - Какие экземпляры фигурируют на местах! - воскликнул Рудик. Он не выдержал и посмотрел ей вслед. Спустившись к воде, друзья обмылись до пояса ледяной струей и решили проделывать это каждое утро. - А бабуся нам попалась ловкая, - сказал Рудик. -За это прекрасное утро мы должны ее как-то отблагодарить. - Да, не бабка, а золото, - поддакнул Гриншпон. - Негде пробы ставить, - согласился Артамонов. Когда возвращались, девушка встретилась опять, но уже с пустыми ведрами, отчего движения ее бедер стали более умеренными. Осень была к лицу деревеньке. Роща, обрамлявшая ее по околице, горела безупречно-желтым огнем. Облака, не спеша плывущие за окоем, светились безукоризненной белизной, при виде которой гуси впадали в ностальгию. Прикидываясь пораженными этой канальей, они пытались поменять на какой-то феерический юг родной чертополох и ссохшуюся в комья грязь. Эмиграция постоянно срывалась. Гуси, большей частью, бегали по улице из конца в конец, поднимая пыль бесполезными крыльями. Свиньи не могли оценить ни рощи, ни облаков. С неописуемым увлечением и беспримерным энтузиазмом они исследовали и без того сто раз знакомые помойки, чихая и фыркая, как при атрофическом рините. Словом, все вокруг было таким, чтобы в полной мере ощутить себя, как есть - молодым и счастливым. Смотреть на эту осень и знать, что ничего особенного в ближайшее время делать не надо, было приятно и трогательно. Навстречу за водой шли и шли люди. Студентам было занятно чувствовать себя приезжими и в то же время нуждающимися, как и эти люди, в ледяной воде и картошке. Ощущая причастность к колхозным делам, к осени, к облакам, студенты шагали легко и весело, неся по паре тяжеленных пятнадцатилитровых бабкиных ведер. Воду принесли вовремя. Печь полыхала вовсю. Нынкин и Мурат не давали ей передохнуть, постоянно забивая топку. Картошка сварилась быстрее яйца. Бабка вернулась от Марфы, когда накрыли на стол. - Вы что, с ума посходили?! - запричитала она с порога, почувствовав беду. - На вас дров не напасешься! На два клубня такой пожар устроили! В восемь группа собралась у конторы. Студентов на тракторе отвезли в поле, которое было настолько огромным, что Татьяна присела, подняв глаза к горизонту: - Неужели мы все это уберем? - Надо же как-то за барана расплачиваться, - сказал Артамонов. Замыкин приступил к разбивке группы по парам. Он шел по кромке поля и говорил двум очередным первокурсникам: - Это вам, становитесь сюда. Так, теперь вы двое, пожалуйста. - Со стороны казалось, что он на самом деле группировал пары. В действительности все сами выстраивались так, что куратору оставалось только показать рабочее место спонтанно образовавшейся чете. Сразу выяснилось, кто к кому тяготел. Татьяна объявила безраздельную монополию сама на себя, встав сразу на две гряды. Соколов увлек на крайнюю гряду Люду. К незначительному Усову пристроился квадратный Забелин. Из них двоих получилось ровно две человеческие силы. Гриншпон, Марина и Кравцов оказались втроем на какой-то одной нестандартной полосе. Артамонов очутился в паре с Климцовым, выделявшимся нерабочей одеждой. - Куда ты так вырядился? - спросил Артамонов. - Тебе перчатки нужны? У меня еще есть. - Спасибо, мне тепло. Группа приняла низкий старт и отчалила от края поля. - Мы самые последние. Может, попробуем догнать? - предложил Артамонов. - Зачем? Закончут - помогут. Куда денутся - коллектив! - И он многозначительно поднял вверх указательный палец в грязной перчатке. Потом начал перебрасывать клубни на соседнюю гряду или, наступая ногой, вгонять их обратно в землю. - Ты че, парень? - Все равно всю не подберешь, - отмахнулся Климцов. - Думаешь, за тобой ничего не остается, - попытался он выкрутиться, скрывая нарождавшуюся неприязнь. Артамонов тоже понял, что больше не встанет с ним на одну гряду. В конце дня на мотоцикле подкатили вчерашние шутники с бригадиром. - Отдайте нам ружье! - заявил первый. Его в деревне звали Борзым. - Мы больше не будем, - довольно правдиво добавил второй в кепке. Ему от народа досталась менее агрессивная кличка Левый. - Такое каждый год творится, - вступился бригадир. - Сначала выделываются, а как собьют гонор - и на танцы, и на охоту - все вместе. - Гонор, гонорея, гонорар, - к чему-то сказал Артамонов. Вернувшись с поля, разошлись по квартирам. На лавке у бабкиной избы сидел опоздавший товарищ в очках. Это был Пунтус. Нынкин, завидев его, поспешил навстречу. Они разговорились, будто не виделись месяц. Пунтус спросил, куда бы ему податься на ночлег. - Наверное, можно у нас, - пожал плечами Нынкин и оглянулся на остальных. - Место хватат дэсят чэловэк, - кивнул головой Мурат. - Если только бабка... - засомневался Гриншпон. - Ей это на руку. За каждого постояльца колхоз платит по рублю в день, - придал Мише уверенности Рудик. Еще утром, уходя к Марфе посудачить, бабка дала понять, что готовить пищу придется самим. - Пусть мне платят хоть по трояку, - сказала она соседке, - все равно ничего не выйдет! Я ни за что не променяю своей свободы! Решили изготовить еду на костре прямо у избы. Собралась вся группа, уселись вокруг. Пока закипал компот, Гриншпон и Кравцов спели половину репертуара "Битлз". Они засекли друг в друге гитаристов еще в электричке. Кравцов освоил инструмент в ГДР, где служил отец. Подрабатывая в местах общественного пользования, Кравцов с друзьями сколотил деньжат и чуть не сдернул в настоящую Европу. Отца успели то ли комиссовать, то ли просто выпроводить в Нарофоминск за несоветское поведение сына. Со зла отец велел Кравцову поступить именно в тот вуз, где уже на четвертом курсе маялся дурью его брательник Эдик. Расходов меньше будет, пояснил свою идею генерал. Гриншпон научился бренчать в Калинковичах. В институт попал тоже по дурочке. Его сосед получил распределение в Брянск. Чтобы трехгодичный срок отбывать не в одиночку, сосед уболтал Гриншпона поехать вместе. Пока Миша сшивался на абитуре, дружан по фамилии Ривкин успел не полюбить слишком русский город и всеми правдами и неправдами перераспределился в Минск. Так Гриншпон и оказался в турбинистах. По вине чужого беспокойства. Судьбы групповых гитаристов явно перекликались. Марина, всегда находясь между ними, не могла сделать окончательного выбора. Жители останавливались у костра послушать пение студентов. Борзой с Левым слушали из темноты. Бабка тоже, как призрак, тенью металась вокруг. В конце концов не выдержала и сказала: - Хватит бересту жечь! Зимой нечем будет дрова подпалить. Сказала она не со зла, от скуки. Ей надоело смотреть-наблюдать веселье через окно. Выйти и послушать бабка не отважилась - засмеют односельчане, особенно Марфа и деверь. С неохотой стали расходиться по домам. Старуха не засекла пополнения в лице Пунтуса. Как кошка, она умела считать до одного. К полуночи она ударилась в воспоминания и долго рассказывала уснувшим студентам про деревенскую старину. Потом вспомнила, что полученное на неделю мясо эти оглоеды извели на дурацкие шашлыки, двухдневную порцию молока выпили, не отрываясь, не приступили к уборке картошки в ее огороде и сожгли кубометр дров. Попросив спящих парней болтать потише в ссылке на нездоровый сон, она отключилась до рассвета. На следующий день бабкины постояльцы решили поработать на хозяйском огороде. Вернувшись от Марфы, бабка с радости чуть не бросилась варить щи. Ее возбудили сдвиги в сознании квартирантов. Она на самом деле, наверное, изготовила бы даже голубцы, но у нее не оказалось капусты. - Надо бы вам выписать капусты в колхозе, - сказала она. - До вас так многие поступали... или... - Она, вздохнув, посмотрела в сторону соседских посадок. Так и сделали. Ночью Нынкин и Пунтус ушли на промысел, решив, что доставать овощ через бригадира - дело хлопотное. Принесли целый мешок. Бабка пустилась в пляс. Она бросилась в огород за морковью, чтобы сварить щи. Минуту спустя вся черная влетела в избу. Оказалось, капуста была добыта с ее владений. Вышло так. Добытчики отправились к соседям через бабкину усадьбу. Шли долго, перелезли через забор и, решив, что началась чужая территория, приступили к разбою. Перелезая назад, тоже не заметили калитку, соединявшую два бабкиных участка: один - под картошку, другой - под остальное. Пометавшись по избе, старуха схватила мешок с капустой и утащила в подвал, затаив обиду на студенческое племя. - Надо было все-таки выписать, - опомнился Рудик. - Что ж вы наделали, парни! Теперь она нас вовсе голодом сморит! - скис Артамонов. - Сходили бы сами, - в сердцах произнес Нынкин. Откуда узнаешь, где там чье! Кругом сплошные гектары! - Да бог с ней, - дипломатически произнес Пунтус. - С кем? С бабкой или с капустой? - переспросил Рудик. - Калхоз надо пасылат Грузыя! - резанул слух Мурат. - Там каждый дэн кушат баранына! Бэсплатна! - Это не бабка, а анафема! - подвел итог Гриншпон, забыв, что три дня назад говорил: это не бабка, а золото! Вечером старуха мирно подкатила к студентам. Долго рассказывала, как неудачно сложились отношения с деверем, как много у него гусей. Пеняла что зря, конечно, все мясо извели на шашлыки. Ничего не поделаешь, ночью пришлось идти к деверю. В темноте гусям не до ностальгии - они спят смирно и нечутко. Вранье, что они спасли Рим. Деревенской тишины ничто не нарушило. С принесенной живностью бабка разделалась очень ловко - ободрала птицу, как кролика, а шкуру зарыла в огороде. Утром в гости пришел деверь. - Замучили лисицы, - сказал он родственнице, жалуясь на жизнь, - пятого гуся тащат. - Нет, милок, - возразила бабка раннему гостю, - это не лисицы. Такого жирного гуся лиса не дотащит. Это волки. Теперь старуха стала сливочной. По вечерам устраивала глазунью. Первые блюда не выводились круглосуточно. Веселясь, она беззубым ртом выделывала непонятные шамканья. На нее было жутко смотреть. Сила ее логики и острота намеков стала пугать постояльцев. Она напрямик не просила сходить к соседям за продуктами, однако ее легко понимали, пусть даже не всегда правильно. Гриншпона бабка боялась сама. Ни о чем не просила Мишу и всегда отводила блудливые очи. В тот вечер послала в сарай за яйцами почему-то именно его. Гриншпон вернулся бледный. - А бабка где? - резко спросил он. - Вышла на улицу, - ответил Артамонов, ближе всех стоявший к двери. - Ну и напугала, ведьма! - выдохнул Гриншпон, заметно облегчившись. - Иду я, значит, в сарай и случайно оглядываюсь перед входом. Вижу, за мной крадется бабка. В лунном свете она мне дико напомнила одну гоголевскую старушенцию. У меня под ложечкой засосало от жути. Я всегда чувствовал, что на меня она как-то косо смотрит, особенно после того, как я случайно нарвался на спрятанное сало. - Она на всех косо смотрит! - пропели в один голос Пунтус с Нынкиным. - И что далше? - словно взял в руку саблю Мурат. - Шарю я, значит, по гнездам, а сам оглядываюсь. Ну, думаю, вскочит сейчас на спину и до пены заездит на своих небесных дорогах. Из сарая выходить страшновато - цапнет, и все дела. Так и стою, трушу яйцами. Потом все ж решился, вышел. Тут петух как даст во все горло! У меня ноги крестом! Чувствую, потеть начал. - Н-да, - закурил Рудик, - с этой бабкой мы натерпимся. Новость, что бабка нечиста на душу, распространилась по группе. От потерпевшего не отставали с расспросами. Пришлось пересказать историю двадцать раз. В конце Гриншпон добавлял, что, в принципе, ничего не произошло - он сам себе все вообразил. Тонкость пропускали мимо ушей и сходились во мнении, что перед отъездом бабку надо... того... проверить. Предлагались варианты. В субботу, как и обещал бригадир, Левый с Борзым устроили танцы. Пригласили студентов. Начался культурный обмен девушками. Студенты из своих подруг упустили только Татьяну. Рудик изменил ей, увлекшись Машей. Той самой, которая по утрам ходила за водой в лапидарном платьице. Магия двух полных оцинкованных посудин, ежеутренне поднимаемых ею в гору, сделала свое дело. Татьяна, обидевшись, оглянулась вокруг и нашла среди деревенских парубков себе по росту. Сразу после знакомства они поторопились в стога на прогулку. Уборка картофеля не шла. Ломалась копалка, запивал ее рулевой. То неделю женили кого-нибудь, то девять дней хоронили. Стали опасаться, что съеденных баранов вряд ли удастся отработать. Как бы не пришлось доплачивать за пребывание "на картошке" из собственного кармана. Студентов расформировали по объектам: на лесопилку, зерносклад и силосную яму. Забелина поставили чинить комбайн в паре с Левым и Борзым. Механизаторы никуда не торопились. Как грузовик комбайн использоваться мог, и - ладно. Они подъезжали к бурту, забивали бункер картошкой и везли сдавать в магазин. Большой корысти в этом не видели, поскольку брали не деньгами, а коньяком и сорокапятиградусной польской водкой, которую, как уверял Борзой, ни под какими предлогами нельзя закусывать молочным супом. Лучше вообще не закусывать, чтобы не переводить харчи. - Вам не кажется, что магазин может перевыполнить план по заготовке? - спросил как-то Забелин. - Не перевыполнит, - успокоил его Борзой. - Хоть всю колхозную картошку вместе с колхозниками запусти в оборот. - Вот именно, колхозную... - Э-э парень, ты, видно, еще не скоро поймешь. Все поля вокруг засадили и окучили мы с Леваком. Пахали день и ночь. Свои огороды обрабатывать было некогда. Вот тут -то все и перепуталось. Не поймешь теперь, где она, колхозная. Климцов напросился на силос. Думал, там будет полегче. Но просчитался. Разгребать по углам кузова колючую траву, летящую из жерла косилки, было настолько противно, а покосы - настолько огромны, что за три дня Климцов исчесался до горячки. После раскладки по объектам весело было вечером. Собирались на крыльце клуба или шли на речку с гитарами. Как-то Замыкин сказал Рудику: - Пора провести комплексное собрание. И комсомольское, и профсоюзное заодно. По традиции первые собрания проводятся в период сельхозработ. Вечером собрались в клубе. Куратор с трудом перестроил подопечных на серьезный лад: - Вы уже долго находитесь вместе и наверняка присмотрелись друг к другу. На посты нужно выдвинуть ответственных товарищей. От их активности в дальнейшем будет зависеть авторитет группы на факультете и в институте. Я предлагаю изменить обычный ход выборов. Не будем избирать голое бюро, которое потом как бы распределит обязанности промеж себя. Будем выбирать напрямую конкретно на должность. Чтобы кандидаты утверждались всей группой, а не группой товарищей. Ему понравилось, что он неожиданно скаламбурил. Несмотря на увещевания, выборы проходили по системе прессинга. Староста называл должность, кто-нибудь с места выкрикивал кандидатуру, а потом наперебой начинали бросать на стол президиума положительные моменты из жизни пострадавшего. Если тот был не в силах выкрутиться из возносящего потока, его быстренько утверждали голосованием без всяких против и воздержавшихся. - Учебный сектор, - объявлял Рудик. - Пунтус! - негромко шутил Нынкин. И дальше неслось как под гору: - Пойдет! - У него самые большие очки! - Он лобастый! И Пунтус, не успев ничего сообразить, услышал: единогласно! - Культмассовый сектор, - продолжал староста. - Марина! - Она культурная! - Нет, она массовая! - Хорошо поет! - Крутится сразу с Кравцовым и Гриншпоном! - Они ей помогут! - Сама справится! - Единогласно! - Профорг, - умело вел собрание Рудик. - Нынкин! - не остался в долгу перед другом Пунтус. - Он хозяйственный! - понеслись раскаты. - Регулярно ходит за капустой и гусями! - Единогласно! - Комсорг, - продолжил Рудик, и все затихли. - Климцов, - ляпнул Артамонов. - Он смелый! - понеслось дальше. - У него комсомольский значок на пиджаке! - Он весь в силосе! - И чешется! - Он за народ горой! - Трудяга! - Десять перчаток протер! Климцов выслушал мартиролог с ухмылкой. - Голосуем? -спросил староста. - Я... это... - начал мяться Климцов, - ну, раз уж выбрали... - Вас никто не выбирал, пока только предложили, сказал куратор. - Самоотвод? - Почему самоотвод, просто... - Значит, голосуем. Против и воздержался только предложивший кандидатуру Артамонов. С горем пополам вычленили всех, кого полагалось: опорные точки и остальную шушеру. В заключение куратор сказал: - Наряду с другими должностями вы избрали комсомольского и профсоюзного вожаков. Вместе со старостой это называется треугольник. По аналогии - партком, местком, администрация. Прошу любить и жаловать. Через эту фигуру будут решаться все ваши вопросы. Заявления на имя декана или ректора рассматриваются и подписываются прежде всего треугольником, каждой из вершин. Татьяна в течение собрания сидела в ожидании, что вот-вот выкрикнут и ее фамилию. Но даже в спортивный сектор ее никто не предложил. За здоровье 76-ТЗ вынудили отвечать Мурата. В плане ближайших комсомольских мероприятий решили предусмотреть концерт для колхозников. Ответственной назначили Марину. Выйдя из клуба, заметили "Жигули" у избы, где квартировали Климцов и Усов. Климцов, наплевав на группу, вприпрыжку побежал к машине. Оказалось, приехали родители Усова. Предки набросились на сына, будто явились не посетить чадо, а выполнить за него каторжные колхозные работы. Пока обнимались, сынуля изображал гримасу примерно такого содержания: какого черта вы сюда приперлись! когда вы, наконец, оставите меня в покое! Я хочу прожить свою жизнь самостоятельно! Вынимайте свои дурацкие пирожки с капустой и дуйте обратно! Родители предложили устроить банкет по случаю дня рождения сына, хотя до этой даты ждать надо было еще недели две. Треугольник решил, что столь внеплановое мероприятие следует провести там же, где и пробный пикник. За студенческим табором увязался Зимоня, неопределенного возраста мужичонка, у которого на постое пребывал Забелин. Зимоня никогда не выходил из состояния абстинентного синдрома. Забелина он до сих пор не выгнал из хаты только потому, что Леша сделал ему пару любительских снимков, где тот пьет стакан водки с локтя. Зимоня наловил в каком-то болоте полкорзины порционных карасей и предложил к столу весь улов. На вечере присутствовал еще один местный житель - Татьянин ухажер. Зимоня в момент привлек его к потрошению рыбы. Жаренка удалась. Она стала не дополнением к столу, как предполагалось, а гвоздевым событием. Поглощая хрустящих рыбок, говорили и по поводу завершившихся выборов. Выяснилось, что некоторые незаслуженно пропущенные товарищи по ряду показателей намного превосходят избранных счастливчиков. Например. Татьяна или Усов, именины для которого обернулись сущим днем ангела. С обрыва, на котором он сидел с транзистором при первом сборе, виновник торжества перенесся в самый центр. Через него велась беседа. Раньше к нему обращались, чтобы случайно не зашибить. Теперь с самым маленьким человеком в группе обходились как с равным. Некоторые слабохарактерные даже заискивали: - А сам ты умеешь водить машину? - спрашивала Татьяна. - И права есть? - Давно? Усов запросто отвечал на вопросы. Потом пели песни. Пели исключительно поголовно. Отец Усова подпевал, будучи "за рулем". Татьянин поклонник помогал тянуть в трудных местах. С лунной серьезностью он смотрел прямо в раскрытый рот Татьяны и нарастяжку произносил слова, которые зачастую совпадали с текстом песни. Была ночь, когда проводили родителей Усова. Потом отправились провожать самого Усова. Он наотрез отказался спать и повел девушек на другой конец деревни. Вслед за ним по всем инстанциям двигался пьяный Зимоня с мешком гремящих сковородок. Под утро - опять неожиданность. От колючек, что ли, Климцов подхватился чуть брезжил рассвет и увидел спящего Усова в странного цвета пятнах. Лицо и постель вчерашнего именинника были перемазаны чем-то бурым. Климцов бросился будить куратора, жившего у соседей. - Кажется, он уже того, - испуганно бормотал Климцов. Сбив с ног сонную хозяйку, спасатели устремились к Усову, который, невинно улыбаясь, посапывал себе под мышку. Климцов поднял такой шум, что дыхания было не слышно. Никакого опыта в оказании первой помощи Замыкин не имел. Воспользовался простым способом - начал беспорядочно беспокоить щеки Усова. Имениннику снились родители, по очереди его целующие. Вдруг мать или отец, а может, и еще кто-нибудь - во сне после пьянки кто только не подвернется начал отвешивать ему пощечину за пощечиной. Усов рефлекторно потянул руки к лицу и проснулся. Климцова с куратором он принял за родителей и, глядя расползавшимися по лбу глазами, пробормотал: - За что? Замыкин вытер рот рукой и ощутил вкус шоколада. Догадка заставила его нездорово засмеяться. Пугая хозяйку разгоравшимся хохотом, он вышел на улицу и никак не мог успокоиться. Он представлял, как Усов тщился съесть перед сном шоколадку, в то время как заправленный сливами спирт вырывал и вырывал изо рта желанную сладость. История с шоколадом превзошла по интриговке шуточку бабки с Гриншпоном и вывела Усова на первое место по актуальности. Климцова задвинула в угол. Сентябрь священнодействовал, дожигая себя в собственном соку. Желтизна еще не стала душераздирающей, но в ней уже чувствовалась будущая мощь. Дни стояли, как на поверке, ночи - как на выданье. Бабье лето погружало всех в мякину катарсиса. О какой работе могла вестись речь? Приступили к сценарию концерта. Энтузиазм был настолько высок, что концерт рисковал стать перлом самодеятельного искусства. Намечалось представить смежное хоровое пение, танцы и интермедии. По решению треугольника задействованными на сцене хотелось бы видеть всех без исключения. Поначалу репетировали в клубе. Потом бабке вздумалось скоропостижно ехать к дочери. Куда-то далеко. Куда именно, бабка так и не смогла толком объяснить. Первое, что пришло ей в голову, - выдворить квартирантов: - Ну, все, - сказала она, - пожили, и хватит! Я дом на вас оставить не могу - ненадежные вы! Парни замялись. Бабка вспомнила про свой домашний скот и пошла на попятную: - Ладно, так и быть. Ребята вы неплохие. Только хату не спалите своими цыгарками, - она посмотрела на Рудика, - да девок много не водите! А чтоб свиней не отравили, я укажу , чем кормить. Словно приближенных, она позвала за собой Нынкина и Пунтуса. Подводя к мешкам и кадкам, долго раскрывала технологию кормления, красной нитью по которой сквозила мысль, что свиней можно накормить, ничего не трогая из запасов. - Немного возьмете отсюда, - указывала она на террикон зерна в углу сарая, - но только немного. Если много - жрать не станут, я их норов знаю. Потом добавьте вот из этой емкости, но не больше двух плошек, а поверх всего - горсть комбикорму. Да почаще выгоняйте их на улицу, пусть порыщут, все мяснее будут! И Левый с Борзым на комбайне отвезли ее в центральную усадьбу к автобусу. Репетиции перенеслись в бабкину избу. Как в мультике "Шарик в гостях у Барбоса", здесь разрешалось все. Лежать, говорить, есть можно было где угодно и сколько угодно. Девочкам понравились семечки от тыкв. Уходя домой, они каждый вечер прихватывали по тыкве. Изба стала называться ленкомнатой. За время отсутствия старухи больше всех сдружились Нынкин и Пунтус. Ухаживая за домашним скотом. Свиней они закормили до того, что те перестали посещать самые свежие помойки. Отвалившись от корыта, всегда полного, свиньи падали, загораживая вход в курятник, и сутками не двигались с места. Гриншпон постоянно орал на скотников. Из-за свиней он не всегда мог добраться до своих любимых яиц. Возвратилась бабка. Она зарделась от восторга, увидев свиней пополневшими. Пробравшись через хрюшек внутрь сарая, упала в обморок. Друзья за пару недель стравили весь зимний запас корма. Если бы не перекрытая крыша, разделанные дрова и убранный огород, бабка не вышла бы из шокового состояния. За три дня до представления Забелин и Люда, как члены редколлегии, сотворили афишу. Она простиралась на всю простынь, одолженную у Зимони. Полотно несло много скрытой информации и смысла. Колхозники специально ходили за очками. Концерт, как гласила афиша, должен был состояться за день до отъезда. И вот он настал. В клубе собралась вся деревня. Загорелая Маша сидела в первом ряду. Левый и Борзой устроились на последнем. Бабка сидела в центре партера бок о бок с Марфой. Они немножко застили деверю. Зимоня висел на подоконнике. Как и все серьезные представления, концерт начался с хора, который исполнил песню: Вот получим диплом, махнем в деревню, Соберем чудаков и вспашем землю. Мы будем сеять рожь, овес, ломая вуги, И прославим колхоз гоп-дуп-дуба По всей округе! Зрители песню приняли. Зимоне понравилось место, где дед тянул коктейль через соломку. - Во дают! - слышалось из зала. - Мастера! Потом Татьяна увлекла в хоровод подруг и водила, пока зал не захлопал в ладоши. Усов, Артамонов и куратор играли гусей, за которыми с карманным фонариком по сцене струились Нынкин и Пунтус. Бабкин деверь икнул в этом месте миниатюры. Его посетила свежая мысль, восходившая к тому, что ни лисы, ни волки к пропавшей птице не причастны. Не смея посягнуть на искусство, он молча перенес озарение, но перебазарить с бабкой после концерта был намерен. Бабка сама сидела словно не своя. Охудожествленная кража капусты как серпом резанула ее память. Потом "умирал" Усов. Артамонов играл Климцова, который уже два дня, как уехал, сославшись на якобы заболевших родителей. То ли колючки сделали свое дело, то ли на репетициях он был поражен игрой Артамонова в его роли, но, как бы то ни было, Климцов оставил группу в самый переломный момент пребывания в Меловом. Колхозники еще аплодировали актерам, а на эстраду уже выходили Гриншпон и Кравцов. Иностранные песни после родной для зрителя темы прошли как антракт. За кулисами изготовился Мурат. Марина всучила ему юмореску из "Крестьянки" за семидесятый год. Смеялись больше над акцентом. Акробатические номера наверняка были бы недооценены селянами, если бы Рудик, Забелин и Усов не уронили Татьяну, лезшую им на головы. Зал счел это за трюк и разразился восторгом. После концерта устроили танцы. Никому не хотелось расставаться. Все привыкли к студентам, встречаясь на ферме, у ключей, в магазине. А тут на тебе завтра уезжают. Всю ночь кругами бродили по деревне, прощаясь с каждой улицей и переулком. Побывали на речном обрыве, с которого началась дружба. Похлопали по плечам стога. Утром, провожая студентов, Левый с Борзым сообщили, что вчера артистов кое-кто собирался побить на дорожку, но раздумали. Причин отказа они не назвали. Бортовой ЗИЛ зафырчал, увозя подружившихся и возмужавших первокурсников на автовокзал. Бабка краем платка утирала слезы. - Добрый душа, - вздохнул Мурат. - Хотя достаточно вредный, - уточнил Гриншпон. С кузова смотрели на уплывающую деревню. Забелин, как обычно, - через объектив. Рудику показалось, что за околицу к березам вышла загорелая Маша. Забелин ничего такого через линзы не заметил. Зимоня снял с клуба простыню-афишу и бережно сложил в сундуке. В центральной усадьбе выяснилось, что отару съеденных баранов, за исключением трех-четырех самых упертых, первокурсники отработали. Через день на Меловое сошли дожди. ВЕЗДЕСУЩАЯ АНГЛИЧАНКА Рудик вручил Карповой журнал. Англичанка приступила к знакомству с группой через перевод текста. - Не подумайте, что вам то и дело будут менять преподавателей. В сентябре я летала в Лондон на повышение квалификации и здесь меня подменяли коллеги. Но не будем отвлекаться. Пожалуйста, Артамонов. Валера, сгорбившись, продолжил нести тяготы первого по списку. - Из вас, пожалуй, и получился бы посол в Зимбабве, но такое гэканье никогда не впишется даже в йоркширский диалект. Садитесь! - заключила она. - Н-да, с английским у нас будет поставлено неплохо, - шепнул Артамонов друзьям, усаживаясь. - Бибилов! - Карпова подняла Мурата и, примаргивая, стала дотошно всматриваться в него. - Вы, случайно, не из Тбилиси? - Тыбилыс, канэшна Тыбилыс! - обрадованно засуетился Мурат, хотя был из Гори. Он уже почти предвкушал поблажку. - А девичья фамилия вашей мамы случайно не Шилина? - Шылын, канэшна Шылын! - Ну, точно, вы похожи на нее как две капли воды. Несмотря на черноту. Мы с ней вместе учились в нашем пединституте. Поначалу переписывались, потом жизнь заела. Да, время летит! Кажется, она совсем недавно уехала в Грузию с этим, как его, таскался все за ней... - Мой атэц? - Не знаю, может и отец. Ну, что ж, раз такое дело, заходи в гости, расскажешь, как живете. - Зоя Яковлевна не заметила, как перешла на ты. - Остановился, наверное, у бабушки? - Нэт, общэжытый, хотэл имэт друзья. - Ну, хорошо, переводи следующий отрывок. Посмотрим, насколько английский у тебя отличается от русского. Отвечал Мурат безобразно, с трудом сдерживая желание перейти на грузинский или южно-осетинский. Карпова почти не слышала его. Она вспоминала молодость, теребя угол цветастой шали. - Климцов! На кафедре турбин случайно не ваш отец? - Мой, - ответил Климцов. Его отец действительно был кандидатом технических наук, поэтому сынишка постоянно от всего отлынивал. Климцов перевел текст быстро и правильно, после чего начал оглядываться, ища признания в глазах одногруппников. Его спецшкольная выучка никого не интересовала. - Кравцов! - продолжала Карпова. - Случайно не ваш братец на четвертом курсе ФТМа? - Мой, но не случайно, а вполне законно. - Мне кажется, все-таки случайно. - Зоя Яковлевна сменила мину. - Если вы пойдете в него, то я не знаю... Он остался мне должен тысяч сто, не меньше. И не сдал экзамен за курс. Все посчитали англичанку нездоровой и сочувственно посмотрели на нее. Один Нынкин не удостоил Карпову своим взглядом, он дремал, прислоня голову к подоконнику. Пунтус растолкал друга, только когда Зоя Яковлевна объяснила, что такое "тысяча знаков". Оказалось, в них измеряется объем текста, который необходимо перевести внеаудиторно в течение семестра. - Нынкин, - подытожила Карпова, внимательно выслушав его. - Вы, похоже, только что от сохи. - Вы правы, - согласился Нынкин, потирая глаза, если ею считать нашего школьного учителя. - Ценю вашу изворотливость. Однако, это нисколько не увеличивает ваших шансов выучить язык. - Петрунев! На призыв никто не откликнулся. Если двое из группы не явились всего только в колхоз, то Петрунев ухитрился за пять лет вообще не появиться в группе. Эта загадочная личность ограничилась успешной сдачей вступительных экзаменов. Вопреки материализму, она ощутимо присутствовала в 76-ТЗ на протяжении всей учебы. Фамилия Петрунев шла в списке под номером 20. С завидной аккуратностью и упорством несведущие секретари переносили ее из года в год из журнала в журнал. Висящая в воздухе фамилия рождала много казусов при проверках посещаемости. В конце пятого курса на нее по ошибке был выписан диплом всесоюзного образца. Перед звонком Татьяна обозвала Зою Яковлевну Зоей Карловной. Не заметив оговорки, Татьяна переводила слово за словом, ломая язык об углы транскрипций. На физкультуру поток собрался в наконец-то отремонтированном спортзале. Началась запись на секции. Рудик выбрал радиоспорт. Климцов - большой теннис. Мурат в гордом одиночестве представил фехтование. Решетнев с друзьями из своей группы - Матвеенковым, похожим на Забелина без фотоаппарата, и Фельдманом, маленьким, но представительным студентом - записались на бокс. Татьяна долго металась, не зная, какую секцию усилить собою. Заметив, что высокий дизелист Мучкин пошел на классическую борьбу, тут же сгасла и уже почти безвольно подалась на художественную гимнастику. Последняя пара сорвалась. Знойко не явился на занятия. Решили пойти в кино. Заслали Татьяну брать билеты, напокупали семечек и отправились в "Победу". Начался фильм. Артамонов, привыкнув к темноте, взглянул на руки друзей. Соколов сплел свои пальцы с пальцами Люды. Марина доверила ладошку Кравцову. "Все-таки Кравцову", - подумал Валера. Он постоянно следил за развитием отношений в троице и болел за Мишу. Кравцов нравился ему меньше. Артамонов посочувствовал Гриншпону, руки которого сиротливо мяли друг друга и не знали, куда себя деть. Татьяна наводила мосты на левом фланге. Она усмотрела впереди себя довольно рослого молодого человека и под видом просьбы убрать голову немного в сторону, а то не видно, завязала разговор. До рук дело у них не дошло. Татьяна скрестила их и оперлась на спину сидевшего впереди. На руках Пунтуса покоился Нынкин. Остальные жестикулировали, комментируя фильм. - В индийских картинах даже шпионов ловят с помощью песен! - Чувства похожи на сырое мясо за прилавком! - Что за манера, непременно в двух сериях! - На востоке никогда не страдали лаконизмом! - Я буду говорить об этом на третьем конгрессе Коминтерна! - подвел итог Артамонов. Вечером в 535 ворвался Кравцов и набросился на Гриншпона: - Ты что рассиживаешься! Сейчас начнется отбор в ансамбль! - Где Марина? - Придет в актовый зал, - запыханно проговорил Кравцов. - Ни пуха! - пожелали музыкантам набитые макаронами рты. - Искусство нада многа жертв, - резонно заметил Мурат, активно жуя. - Не волнуйся, оставим, - успокоили Мишу. Но Гриншпону оказались ни к чему остывшие макароны. Он вернулся радостный, словно сытый. - Ну, как? - спросили его с порога. - Приняли! Всех! И меня, и Кравцова, и Марину! Больше никого не взяли, только нас троих! - Вы, наверное, только втроем и пришли на конкурс, - предположил Решетнев. - Ну, да! - возмутился Миша. - Желающих было море! - И как вы будете называться? - Мы уже называемся. Вокально-инструментальный ансамбль "Спазмы". Звучит? По-моему, красиво. - Надеюсь, мы бесплатно будем ходить на ваши "Судороги"? - Не "Судороги", а "Спазмы"! Завтра начинаем готовиться к Осеннему балу. Думаю, к ноябрьским сыграемся. - Какой, бал в грязь! Нужно сейчас, пока осень на осень похожа! - Не волнуйся, успеешь себе даму выудить. Поучись у Черемиейной. Совершенно Невесомая на помине в комнату без стука вошла Татьяна. - Да, да, я в курсе, поздравляю! - обратилась она к Гриншпону и, словно чем-то неудовлетворенная, расселась посреди комнаты. Начала вспоминать Меловое, рассказывая Решетневу совершенно небывалое. Решетнев в отместку был вынужден поведать, как Матвеенков заснул в хлеву в том же, что и Усов, агрегатном состоянии. Матвеенкова, начисто вылизанного коровами, отыскали только к утру. Татьяна напряглась и крутым враньем придавила Решетнева к земле. Тогда он призвал на помощь 540 комнату - Фельдмана, Матвеенкова и Мучкина Бориса. При виде Мучкина у Татьяны пошла кругом голова. Уже одно то, что он поступал в десантное училище, пусть и неудачно, повергало ее в трепет. Ребята только что пришли из пивбара, и разговор мог бы получиться бесконечным. Но вернулся Рудик со своей радиосекции. - Все девушки мои! - заявил он, размахивая пропуском в женское общежитие. - Оказывается, радиостанция у них на крыше, - указал он пальцем на Татьяну. - А вот Таня ходит к нам без всяких пропусков, сказал Гриншпон. Рудик хотел отпустить в его сторону какую-нибудь шутку, но Решетнев удержал его: - Ты с Мишей не особенно... вольничай, он теперь в ансамблях! Стали месить музыкальную тему, обвинили Гриншпона в пустяковости затеи, потом вернулись к сельхозработам, еще раз прошлись по индийским фильмам и не заметили, как в комнату вошла Карпова. - Вот ты где устроился, - подступила она к засыпающему Мурату. - Я сегодня дежурю по общежитию. Дай, думаю, по этажам пройдусь. Вообще, комната у вас чистая. Мурат, соглашаясь с замечаниями, кивал головой и немножко попадал лбом в стену. И тут Карпова увидела Татьяну, каким-то образом не замеченную раньше. - По какой причине здесь девушки? - Она молча стала оглядывать присутствующих, как бы ища, кому бы конкретно адресовать вопрос. - Пребывание гостей, тем более из женского корпуса, насколько мне известно, ограничивается комендантским часом. Но ведь уже двенадцать! Сколько дежурила, но с такой безнравственностью сталкиваюсь впервые, - завершила она свое выступление. - Да я, понимаете... - начала оправдываться Татьяна, имея в виду высказать мысль, что не только в данный момент, но и за всю свою уже достаточно длинную жизнь она ничего аморального никогда не совершала... Ей стало ужасно стыдно перед Мучкиным. - Парням я прощаю, - сказала вездесущая англичанка, - а вот вас, девушка, возьму на заметку. До свидания! - Ну все, мальчики, теперь и на иностранном мне удачи не видать, - вздохнула Татьяна. ОСЕННИЙ БАЛ К первому студенческому балу готовились тщательно. Осаждали ателье. Магазины, уличные ярмарки. Кое-кто смотался в Москву за фирменными тряпками. Кому не светило никаких обнов, чистили свои надежные видавшие виды одеяния. Фельдман решил прокипятить рубашку и носки. В отдельных кастрюлях, чтобы не смешивать запахи. В 540 комнате шла спорная игра в шахматы между Матвеенковым и Мучкиным. Фельдман усердно подсказывал Борису не самые лучшие ходы и изредка отлучался на кухню в конец коридора. В миттельшпиле он настолько увлекся процессом суфлирования, что напрочь забыл про большую стирку. Скоро коридор заполнился чадом. Видимость снизилась до полуметра. По негативным воздействиям на обоняние чад превосходил сероводород. Стали высовываться из комнат - не пожар ли? Фельдман вскочил и опрометью бросился на кухню. Было поздно - последние носки сгорели дотла. Озадаченный, он снял с плиты не закипевшую сорочку, решив, что лучше пойти в грязной, чем не пойти вовсе, и на ощупь вернулся в комнату. Когда дым рассеялся, в 540 повалили посетители, чтобы лично осмотреть кастрюлю с двумя черными пятнами на дне. - Наверное, с колхоза не стирал, - втянув носом воздух, предположил Артамонов. - Тебе, Фельдман, надо ноги ампутировать, чтобы не потели, - посоветовал Решетнев. - А я тебя за друга считал, - попенял Мучкин. - Его надо, так сказать... а то... одним словом, на хутор куда-нибудь, - сказал, как заглотил медицинскую кишку, Матвеенков. - Такой теплый носки был, - словно о пропаже барана, заговорил Мурат, ударяя себя руками по бедрам. - Нужно устраивать панихиду, - решительно предложил Рудик. - Не на что, - удрученно ответил Фельдман. Рудик взял сгоревшую кастрюлю и прошелся по кругу. Усов полетел в "Науку". На следующий день, сдав бутылки, Фельдман отхватил себе прекрасные в клеточку синтетические носки. Татьяна по-своему готовилась к балу. Как успели заметить, ее очередной жертвой и надеждой был Мучкин. В 540 она входить не решалась, не в силах придумать подходящего предлога. Справки наводила через Решетнева. Она опасалась, что Борис не явится на бал или явится с какой-нибудь девушкою. - А что, все вместе- будут, весь институт? - спрашивала она. - Как же иначе, - беседовал с ней Решетнев, - права у всех одинаковые. - И где же сможет уместиться столько народу? - В спортзале, - встревал Гриншпон, хотя никто его об этом не просил. - Дизелисты, конечно, явятся на все сто процентов, - не слыша Мишу, продолжала допрос Татьяна. - У нас, наверное, не все пойдут. - С чего ты взяла? - поинтересовался Рудик. - Говорили, - неопределенно ответила Черемисина. - Нет, мы на все сто, - заверил Решетнев, - и Мучкин, и все остальные придут обязательно. - И, конечно же, с девочками? - попыталась угадать Татьяна. - Боже, какие у нас девочки!? - утешительно произнес Решетнев. - Одна Наташечкина, вернее Алешечкина, но Борис на нее даже и не смотрит. Впрочем, как и все остальные. - Почему? - удивилась Татьяна. - Внешне она очень даже ничего. - Потому. Решетневу лень было рассказывать, как с самых первых дней Алешечкина заявила: "Прошу относиться ко мне, как к парню! Никаких ухаживаний, никаких специфических знаков внимания, никаких запретов на вольные темы в мое присутствие!" И она все так серьезно обосновала и повела себя согласно декларации, что вскоре ее действительно перестали считать девушкой. Особенно в этом смысле она проявила себя в колхозе, где ни в чем не отставала от парней, будь то праздник или будни, день или ночь, крепленое или самогон, с фильтром или без фильтра. Мучкин стал звать ее не Алешечкиной Наташей, а Наташечкиной Алешей. - А почему именно Мучкин? - Татьяна выдавала себя с головой. - Такая у него конституция, - загадочно отвечал Решетнев. - А-а, - понимающе кивала она головой и уходила, чтобы завтра снова заявиться в 535 и выяснить, не нашел ли себе Мучкин девушку за истекшие сутки. - Кажется, ваша Таня поступила в институт, чтобы сделать партию, - сказал как-то Решетнев. - Не кажется, а так оно и есть. Прознала, что вуз более-менее машиностроительный, парней предостаточно... - поддержал его Гриншпон. - Просто у человека необычная психология, вот и все, - возразил Рудик. - Вот ты бы, - обратился он к Решетневу, - выдержал со своим здравым смыслом столько подколов? Нет. А ей как об стенку горох. - Но согласись, в ее систематических стремлениях постоянно кого-нибудь иметь есть что-то патологическое, - сказал Гриншпон. - Татьяне надо прощать, она действует чисто. - Рудик никак не мог натянуть простыню сразу и на ноги, и на плечи. - Посмотрите на других - хитрят, мудрят, играют, а Татьяна идет на сближение как рыцарь, с поднятым забралом. Что ж в этом нездорового? Скорее мы больные. - Побыстрей бы уж она сыскала свой верный шанс, - произнес, уходя в себя, Артамонов. - Она даже несколько осунулась в последнее время. Ошибается тот, кто считает женщин более склонными к поддержанию ляс в обоюдоостром состоянии путем их ежедневного потачивания. Мужчины и здесь далеко обошли слабый пол. Но чтобы запутать мир, пустили утку, что женщины - сплетницы. Бал, как и обещал Татьяне Гриншпон, состоялся в спортивном зале. 535 пришла с некоторым опозданием. В углу громыхали "Спазмы".Через колонки, подвешенные к баскетбольным щитам, угадывался голос Марины. Публика толпилась у стен. Танцевала, не признавая никаких середин. Где заставала музыка, там и спаривались. 76-ТЗ дислоцировалась у эстрады, сооруженной из спортивных скамеек в несколько ярусов. Из турбинистов-первокурсников почти никто не танцевал, все следили за игрой ансамбля. В нем, считай, половина была своих. Потом понемногу осмотрелись. Костяк группы по-прежнему оставался на месте, остальные бродили по залу, чего-то искали, разговаривали со случайными знакомыми, как с добрыми друзьями, и опять возвращались к эстраде, чтобы промежуточно отметиться. Быстро поделившись тем, что нашли, снова пропадали. Рудик с грустью смотрел на бледные ноги танцующих и вспоминал загорелую Машу. Марина стала собирать в стаи каких-то птиц. - Она может стать второй Аллой Пугачевой, - сказал Климцов. - Лучше бы она стала первой Мариной Коротиной, выказал нелюбовь к торным дорогам Забелин. Он готовил стенд "Учимся. Работаем. Отдыхаем". Ползая вокруг эстрады, он пытался увековечить наиболее характерные жесты "Спазмов". Всякий раз в кадр попадался прикорнувший у барабанов Нынкин. Пунтус оставил его, променяв на угловатую победительницу олимпиады. Забелин долго портил пленку. Наконец, подошел к Нынкину: - Послушай, Сань, пересядь куда-нибудь в тень, ты мне всю малину портишь. Куда ни сунусь, все ты да ты. Нынкин был невздорным и перебрался к брусьям, где после танца его с трудом отыскал Пунтус. - Ты что, лунатиком стал? С закрытыми глазами по залу бродишь! - поправил он под головой друга гимнастический мат. - Меня сегодня не жди, дела. Ну давай, я полетел. Татьяне везло. Мучкин пригласил ее три раза подряд. По просьбе Решетнева. Тебе все равно, а ей приятно, сказал ему Решетнев перед балом. Татьяна возомнила себя звездой мероприятия. Решетнев не сводил глаз с девушки, стоявшей в одиночестве у шведской стенки. Не решался пригласить. Все чего-то боялся. Если мне открыть забрало, подумал он, вспомнив слова Рудика, то партнер может упасть в обморок. Его лицо было в прыщах. Воздух был наэлектризован стараниями "Спазмов". У Решетнева возникала дрожь. Желание пригласить наполнялось решительностью, когда девушку кто-то занимал. Несколько раз он направлялся к ней. Не срабатывало. Он приглашал первую попавшуюся. Танцевал и таращил глаза в сторону шведской стенки - как там одинокая с кленовым листочком в руке. Вспомнились географические карты крупного масштаба. Отдельно стоящее дерево, обозначаемое отдельностоящим деревом. Он откладывал, откладывал: успею еще, успею. Не успел. "Спазмы" доиграли последние ноты. Бал стал вываливаться на Студенческий бульвар. Отклеив от вспотевшей стены пару желтых листьев, Решетнев вышел за девушкой. Проводить, что ли, без всякой подготовки, прикинул он. И тут же забраковал мысль. Выражение "в жизни надо срываться" он узнал позднее, от Бирюка, а сейчас смотрел вслед уходящей в темень и непоправимо одинокой девушке и клял себя за нерешительность. Откуда ему было знать, что это была Рязанова Ирина, которая в скором времени станет мисс института. - Ну что, домой? - подошел к нему Мурат вместе с Артамоновым в качестве переводчика. - Толчея ужасная. - Да, сплошной базар, - согласился Решетнев, глядя в конец бульвара. Теснота подавляла его больше других. - Устроили бы раздельно, по курсам, - поразмыслил вслух Артамонов. - Видишь ли, бал - это такая штука, которую нельзя дробить, - отклонил идею Решетнев. - Тогда бы устроили на натуре, посреди бульвара, и стены оформлять не надо. - И то верно, - согласился Решетнев. В эту минуту он мог бы согласиться с геоцентричностью солнечной системы, настолько был занят неудачей. - Я буду говорить об этом в четвертой Государственной Думе! Выкурив пачку "Примы", Решетнев сходу ушел в постель. Сквозь сон донеслось, как в комнату забрел Нынкин в поисках ключа, потом с грохотом вошел Гриншпон, праздничный и довольный, и уже среди ночи Пунтус в поисках Нынкина. ЧТОБЫ ПОЗНАТЬ ЖИЗНЬ НУЖНО СЛОМАТЬ НОГУ Отчетно-перевыборное профсоюзное собрание проходило в спортзале. Отчитались, переизбрали, потом замректора по АХЧ долго нудил про какую-то новую систему эксплуатации жилищных помещений. После речи он опрометчиво обратился к профсоюзному братству: - Может, кто желает выступить? По опыту лет он знал, что выступить не пожелает никто. С последней скамьи поднялся пухлый от природы Фельдман и, пробравшись сквозь тесные ряды профсоюзов, вскарабкался на трибуну. Он не прочил себя в профсоюзные деятели - в ораторы его вывела постоянная сырость в 540 комнате. Фельдман был едва заметен из-за трибуны. Для нормального контакта с залом ему не хватало вставания на цыпочки. Приходилось постоянно подпрыгивать. Он обнаружил столько несовершенств в бытовом секторе, что никак не мог остановиться. За какой-то барейль воды, просочившейся в потолочную щель, он полчаса крыл замректора и прочих причастных к промоице. Инвектива получилась на редкость убойной и исключала прения. Наконец, Фельдман взглянул на президиум. По опущенным взорам понял, что надолго зарекомендовал себя. Осадив негодование на самом экстремуме, покинул сцену. В Риме за такие речи возводили в консулы. Фельдмана взяли в профбюро института дополнительным членом. - Нам такие нужны, - пояснил замректора, то ли радуясь, то ли улыбаясь. - Пусть борются! Фельдман воспользовался положением и выбил полставки сантехника, чтобы лично заняться прорехой. Заделать ее до конца учебы не удалось, рабочее время уходило на рейды по проверке .комнат на предмет несданной посуды и перенаселенности. Зашли как-то и в 535. - Весь этот коллаж надо убрать! - сказал председатель. - Обклеивать стены запрещено! - И жить как в тюрьме!? - возник Решетнев, надеясь на поддержку Фельдмана. Фельдман сделал вид, что впервые видит эту порнуху, а сейчас по долгу службы неотрывно рассматривает ее без всякого интереса. - В оформлении интерьера нужно брать пример с 540, - как бы между прочим, сказал он. - Комната тематическая, вся выдержана в стиле конюшни, то есть, имеется какая-то идея. Выпал долгожданный снег. Первокурсники оказались перед ним сущими детьми. Под окнами общаги кто-то вылепил похожего на Пунтуса снеговика - в руках тубус, вместо глаз очки, на шее, наудавку, красный шарф из несписанной шторы. К обеду снега набралось по колено. Один немолодой и нетрезвый человек впал в незадачу. Без пальто, в светлом, почти маскировочном, костюме он барахтался в свежем снегу неподалеку от снежной бабы и, тщетно пытаясь встать, кричал, кого-то передразнивая: - Парниковый эффект! Парниковый эффект! Окись углерода! Экран! Всемирное потепление! Нобелевские пополучали, а тут леднику впору! Они теории толкают, а ты мерзни! - товарищ, не угадав погоды, ушел с утра в гости. Возвращаясь, попал в полное распоряжение стихии. Эскортируя девушек, Решетнев, Фельдман и Матвеенков залюбовались снеговиком. Мысль Решетнева, оттолкнувшись от скульптуры, устремилась... Все заметили плавающего в снегу бедолагу. Помогли встать. Тот в знак благодарности начал выдавать соображения насчет состояния атмосферы за последние сто веков. - Кандидат какой-нибудь, - небрежно бросила проходящая мимо старуха. Укрепив в вертикальном положении, компания нацелила товарища на первый подъезд "китайской стены", куда он время от времени порывался. Поборник честной погоды побрел домой синусоидальной походкой. Мысль Решетнева, повторно оттолкнувшись от снеговика, устремилась по особым ассоциативным канат лам и взошла к тому, что провожатым, во что бы то ни стало, несмотря на поздний час и лютую вахтершу, необходимо проникнуть на ночь в женский корпус вслед за девушками. - Иначе весь вечер пойдет насмарку, - дооформил мысль Решетнев. - Может, попытаться уговорить дежурную, - замялся Фельдман, осматривая недоступный пожарный выход на втором этаже. - Бабка мг-м, того... не молодая - не уговоришь, так сказать, - Матвеенков зачерпнул пригоршню из личного опыта. - Будем, ну, это, пробиваться здесь. - На удивление легко воспрянув телом, откормленным по беконному методу, с прослоечкой, Леша вмиг оказался на козырьке балкона. Решетнев безошибочно повторил трюк. У Фельдмана сноровки не хватило. Он метался под балконом, как лиса под виноградом, и шепотом умолял друзей придумать что-либо. Ему подсказали найти какой-нибудь ящик. Фельдман не поспешил бы на поиски с такой прытью, поучаствуй он в последнем субботнике, во время которого нужные предметы были собраны в кучу и сожжены. Прочувствовав невыполнимость затеи, Фельдман вспомнил, что он член профкома и отправился восвояси. "А ну их, этих девочек!" - подумал он уже в постели. Выходя утром, друзья напоролись на вахтершу. - Стойте! Как вы здесь оказались! - запричитала она, схватив Матвеенкова за рукав. - Да я... в смысле... безо всякого, так сказать, - побрел Леша в свои обычные в подобных случаях речевые дебри. - Ты мне не умничай! Корчишь из себя ненормального! Я двадцать лет тут сижу и все ваши иностранные языки выучила! Разбираюсь, когда 01 звонить, когда 02! Решетнев под шумок развернулся к балкону. Вчерашний пожарный маршрут показался ему безопасней. Спустя полчаса он возлежал в травмпункте. - Где это вы так? - отвлекал хирург, ощупывая ногу. - Антенну устанавливали. - Лучше бы к девушкам сходили, чем по крышам в такую погоду лазать, - попенял врач. - А-а! - заорал Решетнев от профессионального движения. - Ну вот, кажется все. У вас трещина плюсны. - Серьезно!? - Шучу, у вас перелом, - улыбнулся хирург. 535 превратилась в палату. Посетители шли и шли. Даже в понедельник, когда никто никуда не ходит. - Эк тебя угораздило, - соболезновали они. - Жил как человек, и на тебе - по женским общежитиям понесло. - В жизни надо срываться, - оправдывался Решетнев любимым лозунгом Бирюка. Выражали соболезнование и попутно выметали из тумбочек все продукты. Вместо того, чтобы, как подобает, приносить их больному. Запасы 535 таяли на глазах. - Как долго у тебя срастается кость, Решетнев! - говорили сожители. - Она у тебя без всякого костного мозга! Ты нас по миру пустишь! Самым методичным гостем был Матвеенков. Он являлся, сидел для приличия минуты две-три у изголовья больного, а потом, жестикулируя сосисочками пальцев, начинал элегию: - Я... так сказать, в смысле... одним словом в крайнем случае, - произносил он, словно пораженный моторной афазией. - В шкафу! - обрывал его Гриншпон. - От тебя ничего не скроешь! Леша брал пять своих почти законных клубней. Заведя сложный благодарственный монолог, исчезал за дверью. - Зачем