о он плывет в ночи высоко над городом, а ветер вздыхает: "Сжалились бы, сжалились бы"; но потом он прислонился головой к гладкой теплой стене и съехал вниз, и гладкая теплая стена превратилась в кресло. 9 На этот раз, наверное, из-за того, что Дженни тут не было, все стало проще и обыкновеннее: скромное, домашнее волшебство, совсем не такое, как ее. И началось все иначе. Чиверел бросил взгляд напротив, в нишу с высоким стеклянным шкафом, в котором среди прочих вещей лежала фехтовальная перчатка Дженни. Шкаф был там. Чиверел твердо сидел на месте - он никуда не плыл, в ушах смолкли барабаны батальонов Времени - и напряженно всматривался в стеклянные дверцы, где слабо отражался свет стенного бра у него над головой. Но вот отражение изменилось; оно приблизилось, приняло иные очертания и засветилось по-новому. Теперь это был уголок уютного бара ранневикторианской эпохи: начищенная бронза и олово, сверкающие краны, зеленовато-белые фарфоровые бочонки с джином, бутылки, полные огня и солнечного света. Толстый хозяин с крупным мясистым лицом и толстыми руками опирался на стойку красного дерева. По другую ее сторону расположился мистер Ладлоу в фиолетовом сюртуке и клетчатых брюках, а с ним рядом - потрепанного вида молодой человек в ворсистом котелке, сдвинутом на затылок. Они пили за здоровье друг друга. По-видимому, потрепанный молодой человек был местным журналистом. - Значит, вы желали бы сказать примерно следующее. Постойте-ка... - Мистер Ладлоу на секунду задумался. - "Вслед за блестящим и неподражаемым дебютом мисс Вильерс и... э-э..." Журналисту уже приходилось слышать нечто подобное. - "И по особой просьбе многих достойнейших наших покровителей искусств", - подсказал он. - Вот именно. Запишите. Теперь дальше... э-э... "Мистер Ладлоу объявляет большое представление в бенефис мисс Вильерс в пятницу, девятого. Бенефициантка явится пред публикой в одной из своих любимейших ролей - в роли Виолы в "Двенадцатой ночи", вместе с самим мистером Ладлоу в роли Мальволио и мистером Джулианом Напье в роли Герцога. В заключение представлен будет новейший уморительный фарс под названием "Взять их живыми". - А-га! - воскликнул хозяин чрезвычайно многозначительно. - Еще по стаканчику, Джордж. - А-га! - На сей раз смысл восклицания был иной, хозяин занялся приготовлением напитков. - "С любезного разрешения полковника Баффера и так далее, - диктовал мистер Ладлоу, - оркестр Пятнадцатого драгунского полка будет исполнять в антрактах популярную музыку. Контрамарки не выдаются..." - Записано, - сказал журналист, делая у себя заметки. - "Дворяне и джентри..." - Разумеется. "Дворяне и джентри уже абонировали большое число мест, и публике рекомендуется заказывать билеты, не теряя времени". Ну, вы знаете, как обычно. - Да, само собой. Цены повышенные? - Разумеется. "Идя навстречу настойчивым и многочисленным требованиям, и дабы город имел случаи воздать щедрую дань благодарности молодой даровитой актрисе..." Ну, вы сами знаете. Валяйте, не стесняйтесь. - Он поднял свои стакан. - С большим удовольствием, - ответил журналист. - Ваше здоровье, мистер Ладлоу. - Ваше здоровье. Могу сказать, и без всякого преувеличения, лучшей актрисы у меня не было не помню сколько лет. К тому же усердна и в рот не берет хмельного. - Он отвернулся от собеседника, потому что к нему подошел посыльный с большим конвертом. Распечатав конверт, мистер Ладлоу присвистнул. - Послушайте-ка, друг мой, - сказал он. - Тут для вас найдутся кое-какие новости. - И он прочел то, что было написано на визитной карточке, вынутой им из конверта: - "Огастас Понсонби свидетельствует свое почтение мистеру Ладлоу и от имени Шекспировского общества города Бартон-Спа имеет честь пригласить мисс Вильерс, мистера и миссис Ладлоу, мистера Джулиана Напье и всех участников труппы на прием к ужин в гостинице "Белый олень" по окончании большого представления в бенефис мисс Вильерс в пятницу, девятого". - Мистер Ладлоу раздулся от восторга и гордости. - Прочтите сами. Я об этом не знал. Очень любезно с их стороны. - А-га! - сказал хозяин опять с новой интонацией и оперся о стойку бара. Кажется, здесь он вполне мог объясняться вообще без помощи слов. Мистер Ладлоу проглотил то, что еще оставалось на дне стакана. - Вот вам и отличная колонка для вашей "Бартоншир Кроникл". А теперь, - прибавил он с удовольствием, - теперь за работу. - Он повернул прямо на Чиверела и тут же растворился в воздухе. Бар еще миг сверкал и мерцал, по затем исчез и он. 10 Теперь усталость чувствовалась гораздо меньше. Энергия и живой интерес хлынули из какого-то неведомого источника, химического или психического, а может быть, из обоих сразу. Чиверел сделал несколько кругов по комнате, переходя то из света в тень, то из тени на свет. Им владело особое возбуждение, подобного которому он не испытывал уже много лет, и предчувствие великого события. Пробыв несколько минут в этом нетерпеливом возбуждении, он вдруг понял, что заразился настроением самого театра и всех людей, находящихся в нем. Но какого театра, каких людей? Вопрос уже заключал в себе ответ. Его снова унесло назад. Он чувствовал то, что чувствовали все они в тот вечер тысяча восемьсот сорок шестого года. Да, это был Большой Бенефис. И сильнее всего ему передавались чувства самой Дженни. Но где же она? Он увидел ее как бы в конце короткого коридора, сбегавшего наклонно к ее уборной. Она сидела, закутавшись в плед, и рассматривала свой грим в освещенном зеркале. Среди цветов на столе он успел заметить зеленую с алым перчатку. Откуда-то, словно сквозь несколько дверей, доносились знакомые звуки, какие можно услышать за кулисами, возгласы в коридорах и далекая музыка. Он знал, что она дрожит от волнения. Вошел Джулиан, уже в костюме Герцога, с букетом красных роз. Их голоса, долетавшие до него, звучали совершенно отчетливо, хотя и слабо. - Джулиан, милый, спасибо тебе. Я мечтала об этом, но потом подумала, что ты, наверно, слишком занят и не вспомнишь. Милый мой! - Я ни на миг не перестаю думать о тебе, Дженни. Я люблю тебя. - Я тоже люблю тебя, - серьезно сказала она. Он поцеловал ее, но она мягко отстранилась. - Нет, пожалуйста, милый. Не теперь. Нас скоро позовут. Пожелай мне удачи в мой великий вечер! - Я все время только это и делаю. И чувствую, что это будет и мой успех. Я не стану ревновать тебя к нему. Она была настолько простодушна, что даже удивилась. - Ну, конечно, не станешь. Я знала. Милый, остались считанные минуты. - Тогда слушай. - Он заговорил торопливым шепотом: - Ты сегодня тоже ночуешь в гостинице. Какая у тебя комната? - Сорок вторая... Но... - Постой, любимая, послушай меня. Ты должна разрешить мне прийти к тебе после того, как все эти дураки наговорятся. У нас нет другой возможности побыть вдвоем. А я так безумно тебя хочу, любовь моя. Я не могу спать. Я не могу думать. Иногда мне кажется, что я теряю рассудок... - Прости меня, Джулиан... - Нет, конечно, я не упрекаю тебя. Но пусть эта ночь будет наконец нашей ночью. Комната сорок два. Моя комната рядом. Никто не узнает. Она была в нерешительности. - Не о том речь, милый... Это... Я не знаю, что сказать... - Ну, разумеется, я не хочу торопить тебя. Но сделай мне знак, когда мы будем ужинать с этими олухами в гостинице. Знаешь что: если ты дашь мне одну из этих роз, я буду знать, что все хорошо. Пожалуйста, милая! Она засмеялась. - Какой ты ребенок! Ну хорошо. Раздался крик: - Увертюра! Участники первого акта, пожалуйте на сцену! Участники первого акта, на сцену! - Нас зовут, - сказала она. - Мне нужно поторопиться. - Не забудь, - напомнил он ей. - Одна красная роза - и ты сделаешь меня счастливым. Чиверел увидел, как она кивнула, улыбнулась и снова взглянула в зеркало, но уже их образы расплывались и исчезали, словно он смотрел в глубь воды, на которую надвигалась тень. Послышались далекие звуки музыки и вслед за тем аплодисменты. Потом пропало все. Он просто стоял в притихшей темной Зеленой Комнате, заточенный в Теперь. Может быть, он больше ничего не увидит и не услышит. Призраки покинули его. Может быть, колея времени отказалась искривляться ради него и осталась прямой и жесткой, а в таком случае безразлично, когда это происходило - сто лет или сто веков назад. Возмущенный, он вернулся к креслу, взял в руки книжечку - все, что у него теперь оставалось, - и медленно прочел: "Никогда те из нас, кому посчастливилось присутствовать и в театре "Ройял" и затем в "Белом олене", не забудут этого вечера. Публика, в том числе почти все дворяне и окрестные джентри, заполнила театр от партера до галерки и громкими рукоплесканиями поощряла блестящую молодую актрису при каждом ее появлении и уходе. Более восхитительной Виолы никому никогда не приходилось видеть - впрочем, об этом ниже. После спектакля состоялся прием, устроенный Шекспировским обществом в гостинице "Белый олень", где автор имел честь произнести первую речь, обращенную к главной гостье, чье сияющее лицо тогда еще не омрачила тень близкого рокового конца. Мисс Вильерс, сказал автор..." Но свет, падавший на страницу, померк, и мягкое золотистое сияние, более яркое, чем прежде, наполнило комнату. Но что это была за комната? Не Зеленая Комната, хотя ее темные, обшитые деревом стены были почти такие же. Там стоял длинный стол, богатый и красивый, уставленный цветами и вазами с фруктами, графинами и бутылками, темными - с портвейном и светло мерцающими - с шампанским. На ближней стороне стола было несколько свободных мест, и сквозь эту брешь в середине он увидел сияющую Дженни с ее красными розами, чету Ладлоу и Джулиана Напье. Справа и слева от них сидели терявшиеся в тени дворяне, джентри и члены Шекспировского общества в чудовищных вечерних туалетах сороковых годов прошлого века. Маленький Огастас Понсонби, слегка подвыпивший и розовый, в накрахмаленной гофрированной манишке, стоял, лучезарно улыбаясь, и явно собирался использовать представившуюся ему возможность наилучшим образом. - Мисс Вильерс, позвольте мне от имени Шекспировского общества Бартон-Спа принести вам - и мистеру, и миссис Ладлоу, и всей труппе мистера Ладлоу - нашу чувствительнейшую благодарность за то высокое наслаждение, восторг, пищу для ума и духа, что вы доставляли нам на протяжении этого сезона, каковой озарен ослепительной гирляндой ваших спектаклей и есть, без сомнения, самый достопамятный сезон Бартон-Спа за многие, многие годы. Раздались одобрительные возгласы и аплодисменты, которые Дженни выслушала вполне серьезно, хотя Чиверел сразу понял, что она прекрасно видит, как комичен этот маленький человечек с его пышным красноречием. - Снова и снова, - продолжал Огастас Понсонби, воодушевляясь все больше, - пленяя взоры своим гением, вы представали нам в совершенных образах удивительных созданий плодовитой фантазии нашего Бессмертного Барда. Вы явили нам самый облик и подлинно чарующее одушевление Офелии, Розалинды, Виолы. Трудно поверить, чтобы гений, обрученный с такою молодостью и красотой, и дальше будет довольствоваться пребыванием в стороне от... э-э... глаз столичной публики... - Ну, ну, - остановил его мистер Ладлоу, - не внушайте ей таких мыслей, мистер Понсонби. - Помилуйте, что вы, мистер Ладлоу, - заторопился Понсонби. Затем он продолжал с прежней важностью: - Я лишь хотел заметить... э-э... что мы, члены Шекспировского общества, прекрасно сознаем, как благосклонна к нам фортуна, и потому пользуемся этим случаем, чтобы выразить мисс Вильерс свое уважение и чувствительнейшую благодарность. А теперь я прошу сэра Ромфорда Тивертона предложить тост. Раздались шумные аплодисменты, и Чиверел заметил, как тревожно сверкнули глаза Дженни, когда она посмотрела на Джулиана Напье. Затем встал с бокалом в руке сэр Ромфорд Тивертон, невообразимый старый щеголь, украшенный бакенбардами и словно сошедший со страниц одного из мелких теккереевских бурлесков. - Господин пведседатель, двузья, - сказал сэр Ромфорд, - я с огвомным удовольствием пведлагаю выпить здововье нашей пвелестной и талантливой почетной гостьи мисс Дженни Вильевс, а вместе с ней и наших ставых двузей мистева и миссис Ладлоу... - Мисс Вильерс! - Теперь все, кроме Дженни и четы Ладлоу, поднялись и аплодировали стоя. Но производимый ими звук казался Чиверелу много тусклее и много дальше от него, чем их зримые оболочки, и напоминал ему какое-то кукольное ликование, отчего вся сцена приобретала привкус печальной иронии. - Речь, речь, мисс Вильерс! - кричали все. Дженни была обескуражена. - О-о, разве я должна? - Разумеется, должны, - ответил Понсонби чуть ли не сурово. - Давайте, дорогая моя, - сказал Ладлоу. - Что-нибудь покороче и полюбезнее. - Леди и джентльмены, - сказала Дженни, - я не умею произносить речей, если, конечно, кто-то не напишет их для меня и я не выучу их наизусть. Но я очень признательна всем вам за помощь, благодаря которой мой бенефис прошел с таким успехом, и за этот замечательный прием, устроенный нам здесь. Я никогда не была счастливее в Театре, чем здесь, в Бартон-Спа. Театр - я уверена, вы все знаете, - это не только блеск, веселье и аплодисменты. Это тяжелый, надрывающий душу труд. И никогда мы не бываем так хороши, как нам хотелось бы. Театр - это сама жизнь, заключенная в маленький золотой ларчик, и, как жизнь, он часто пугает, часто внушает ужас, но он всегда удивителен. Все, что я могу сказать, кроме слов благодарности, - это то, что я лишь одна из многих в труппе, в очень хорошей труппе, и что я бесконечно обязана, больше, чем я могу выразить, мистеру и миссис Ладлоу. - Все зааплодировали, но она продолжала стоять. - ...И нашему блестящему премьеру мистеру Джулиану Напье. - И под звуки новых аплодисментов она бросила Напье одну из своих красных роз, которую он подхватил и поцеловал. И тогда с Чиверелом случилось третье, самое потрясающее чудо. Он по-прежнему ясно видел Дженни, живую, как и секунду назад, но все прочие словно вдруг превратились в фигуры на старой пожелтевшей фотографии. Они не двигались, не произносили ни звука. Давно минувшее мгновение внезапно замерло, время резко остановилось; только сама Дженни была высвобождена из этого мгновения, этого времени, и словно могла существовать в каком-то другом, таинственном измерении. Она рассеянно поглядела в сторону Чиверела и промолвила, обращаясь прямо к нему, но тихо и доверчиво: - Вот видите ли, я должна была бросить ему розу. Бедняжка Джулиан! У него был такой удрученный, такой тоскливый вид. Вокруг меня подняли столько шума, а про него совсем забыли. А мне хотелось, чтобы он тоже был счастлив. Ведь вы же понимаете? - Это вы со мной говорите? - спросил Чиверел. - Я говорю с кем-то, кто сейчас находится здесь и хочет понять меня, но кого и не было, когда все это произошло в первый раз. - Что значит в первый раз? - Ведь это все время повторяется. И всегда может возвратиться, если очень захотеть, хотя в точности не повторяется никогда... Но тут все вздрогнуло, вновь задвигалось и зазвучало, и Дженни заканчивала свою благодарственную речь: - Итак, леди и джентльмены из Шекспировского общества, от имени всей труппы театра "Ройял" я еще раз благодарю вас. "_Милостивые мои государи, вы позаботились о том, чтобы актеров хорошо устроили_" [перефразированные слова Гамлета: "Милостивый мой государь, не позаботитесь ли вы о том, чтобы актеров хорошо устроили?"]. Она сделала легкий реверанс и села под долгие аплодисменты, остановленные в конце концов Огастасом Понсонби, который приказал мистеру Ладлоу обратиться к присутствующим с речью. Мистер Ладлоу, чье лицо цветом напоминало королевский пурпур, тяжело поднялся с видом благороднейшего из римлян. Он, по-видимому, был пьян, но его манеры и слог прекрасно сочетались со спиртными напитками. - Друзья мои, - начал он, слегка покачиваясь, - от глубины души я благодарю вас. Вы, продолжая цитату из "Гамлета", позаботились о нас не только здесь, в этот славный час пышного празднества, но и в самом театре. Я вижу вокруг себя множество знакомых лиц, и хоть я знаю, что вы мои повелители, а я ваш покорный слуга, вы позволите мне обратиться к вам как к своим друзьям. - Шекспировское общество зааплодировало, а миссис Ладлоу разразилась рыданиями, напоминающими извержение вулкана. - Я много лет провел с вами, - продолжал мистер Ладлоу, - и как актер и как директор, и теперь, когда я оглядываюсь назад из этого быстротечного тысяча восемьсот сорок шестого года... Но тут до Чиверела донесся какой-то странный звук - звук в высшей степени неуместный, нелепый и все же повелительный и настойчивый. - ...Бурного года, отмеченного многими раздорами дома и беспорядками за границей, - увлеченно говорил Ладлоу, - года, когда можно подумать, что театр перестанет владеть вниманием публики, поглощенной и обеспокоенной хлебными законами, чартистами, голодом в Ирландии, войнами в Мексике и Индии... Это был телефон, и он звонил и звонил не переставая. Еще мгновение Ладлоу оставался на месте, шевеля губами и жестикулируя, но он был уже не более чем тающий на глазах призрак; в следующий миг он исчез, а вместе с ним исчезли и Дженни, и весь банкет, все актеры, и члены Шекспировского общества, и осталась только Зеленая Комната с телефоном, который разрывался на столе. Чиверел уставился на него в недоумении. 11 Отли заглянул в комнату, и свет, брызнувший в открытую дверь, был непривычно ярким и резким. - Звонят из Лондона, мистер Чиверел. - Да, - ответил Чиверел с некоторым смущением. - Я думал... то есть я слышал звонок. - Хорошо. - И резкий свет исчез вместе с ним. Чиверел сиял трубку осторожно, словно она только что была изобретена. - Да, говорит лично мистер Чиверел. - И разумеется, его попросили подождать, как обычно бывает в таких случаях. Должно быть, телефону не понравилось, что он говорит лично. Пока он стоял, дожидаясь ответа, редкие клочки и обрывки сцены в гостинице "Белый олень" все еще мелькали в его сознании. И Дженни, конечно. Но сейчас не было времени думать о ней. Отли, славный, услужливый малый, только, пожалуй, чересчур усердный, заглянул снова: - Уже поговорили, мистер Чиверел? - Они нашли меня, - проворчал он, - но потеряли тех. - Моя секретарша может дождаться звонка... - Нет, спасибо. Теперь уж лучше я сам дождусь. - Он провел свободной рукой по глазам жестом измученного и недоумевающего человека. Убрав руку, он увидел, что Отли, подойдя ближе, с любопытством смотрит на него. - Не хочу быть назойливым, мистер Чиверел, но вы действительно здоровы? У него было искушение ответить: "Дорогой Отли, я только что имел в высшей степени волнующую и интимную беседу с молодой женщиной, умершей сто лет назад". Но он сказал только: - Не уверен. - Я могу вам чем-нибудь помочь? Да, мой славный, услужливый Отли, ты можешь объяснить мне тайны Времени, Бессмертия, Души, Снов, Галлюцинаций и Видений, Творческого Разума, Личного и Коллективного Подсознательного. Но он просто ответил: - Нет, благодарю вас, мистер Отли; я не думаю, что тут кто-нибудь чем-нибудь может помочь. - Может быть, послать за лектором Кейвом? Он сказал мне, где он будет, - это тут рядом. - Нет, спасибо, не беспокойтесь. Это случай не для доктора Кейва - сейчас, по крайней мере. В телефоне снова что-то спросили. - Да, - ответил он, - это мистер Чиверел, а я думаю, что мне звонит сэр Джордж Гэвин. Отли вышел. Чиверел стал ждать Джорджа Гэвина и внезапно ощутил полную перемену настроения. Он опять был почти таким же, как прежде. Он снова стоял на земле. Думать ему не хотелось, но он был готов к разговору с Джорджем, несмотря на то, что теперь, пожалуй, сам не знал, какое он примет решение. Джордж Гэвин был богатый бизнесмен из Сити, плотный пожилой холостяк, непокладистый в делах, но навсегда околдованный Театром, перед которым он робел и о котором был удивительно хорошо осведомлен, не в пример большинству состоятельных англичан: те часто покровительствуют Театру, не имея о нем ни малейшего представления. Для Джорджа Гэвина Театр стал и отдушиной и способом помещения капитала, и хотя Джордж не был театральным директором по профессии, он всегда занимался Театром самозабвенно и был хорошим партнером, в чем Чиверелу не однажды случалось убеждаться. Отношения их были самыми дружескими. - Это ты, Джордж? Привет! Что это ты вдруг решил позвонить - стряслось что-нибудь? Джордж отвечал, что звонит из ресторана, и добавил, что у Чиверела какой-то странный, не его голос. - Очень может быть. Мне тут пришлось принять одно снадобье. - Слушай, старик, - озабоченно заговорил Джордж, который всегда считал, что Чиверел сделан из более тонкого и чувствительного материала, чем он сам. - Я вижу, ты расклеился. Так с этим можно и подождать пару дней. - Нет, нет, продолжай, Джордж. - К концу месяца театры будут мои, - объявил Джордж. - Дело в шляпе, старик. Чиверел ответил, что рад этому, и действительно был рад. - Спасибо, старик, - сказал Джордж, тоже совершенно искренне. - Я решил сразу сказать тебе, хоть ты там и занят. Потому что театры - вот они, и мое предложение остается в силе. - Это очень великодушное предложение, Джордж, я уже говорил тебе. И я страшно за него благодарен. - Он остановился. - Но? - подсказал Джордж. - Никаких "но". Просто-напросто я не знаю, что ответить. Сегодня, совсем еще недавно, я склонен был отказаться от твоего в высшей степени великодушного предложения, Джордж, просто потому, что чувствовал: с Театром у меня все кончено. Я сказал об этом Паулине Фрэзер и совершенно взбесил ее. Джордж заметил, что теперь Чиверел говорит не так уверенно. - Ты совершенно прав, Джордж. Но нельзя сказать, чтобы я изменил решение. Я просто не сумел еще ухватить за хвост свое решение, чтобы изменить его. - Повтори-ка снова, старик, - попросил Джордж серьезно. И когда его просьба была исполнена, он спросил, не пьян ли Чиверел. - За весь день не взял в рот ни капли. Но доктор дал мне лекарство, и я, видно, принял больше, чем следовало, а потом лег и задремал здесь в Зеленой Комнате. И... - И что? Мысль его отчаянно металась в поисках объяснения, которое не было бы бессовестной ложью и все же могло бы произвести по телефону впечатление на Джорджа Гэвина. - И... должно быть, мне что-то пригрезилось. Хотя не думаю, что я спал по-настоящему... Джордж предположил, что это был сон наяву. - Со мной такое часто бывает, старик, - прибавил он, - особенно сразу после ленча. - Это было не сразу после ленча, - сказал Чиверел. - А для сна наяву это было слишком живо. Но что-то вроде сновидения - да, должно быть. - И едва он произнес это, как на него огромной серой глыбой обрушилось томительное ощущение пустоты и бесполезности, которое он испытывал во время разговора с Паулиной. Но теперь где-то внутри этого ощущения, как смутная боль, таилось горькое чувство утраты и раскаяния. И ему расхотелось говорить с Джорджем, и уже не имело значения, будут или не будут они вместе управлять театрами. - Ты так говоришь, старик, словно тебя чем-то одурманили, - сказал Джордж сочувственно. - Не волнуйся из-за наших дел. У тебя и с пьесой хватит забот. Как она, кстати? - Паулина и другие ворчат из-за третьего акта. - Он замолчал. - Скажи, Джордж, там, рядом с тобой, никто не плачет? - Что? - Никто там не плачет? - Здесь никогда никто не плачет, - сказал Джордж. - Это, наверное, у тебя. - Я тоже так думаю, - печально сказал Чиверел. - Ну вот что, старик, надо тебе последить за собой, не то мы все скоро заплачем. Но ты позвони мне насчет этого предложения, когда сможешь. - Спасибо, Джордж, непременно. Может быть, даже еще сегодня. - Я сегодня буду дома довольно рано. Или звони завтра в контору. И успокойся, не воображай, что за тобой гонятся привидения из этого старого сарая. - Интересно, почему ты это сказал, Джордж? - серьезно спросил Чиверел. - Да Паулина что-то такое говорила. Ну, всего, старик. Отняв трубку от уха, Чиверел удивленно на нее посмотрел и, прежде чем положить на рычаг, подержал в руке, словно взвешивая. 12 Теперь, разумеется, не слышно было никакого плача. Да и откуда? Не будь идиотом, - сказал он себе. Единственное, что оставалось делать, это вернуться в кресло и по-настоящему отдохнуть перед репетицией. Он закрыл глаза. Он был один на темном материке страдания. Он не мог заснуть и не мог заставить себя открыть глаза и окончательно проснуться. Он возмутился бы, если б его потревожили, и в то же время ему было тошно сидеть одному. Уж лучше умереть и покончить со всем этим. И тут он снова услышал ее плач, на этот раз совершенно явственно. Еще не открыв глаз, он сразу понял, что она здесь, в комнате. Но вначале он не мог разглядеть ее - легкую тень среди мрака. Не было ни столетнего света, ни густого янтарного сияния, идущего ниоткуда. Ее сдавленные всхлипывания слышались достаточно ясно, но сама она в этой темноте было всего лишь слабо фосфоресцирующей прозрачностью, смутной игрой теней. - Дженни, - тихо позвал он. - Дженни Вильерс! Ты слышишь меня? Сейчас он готов был поклясться, что она смотрит в его сторону, и пока он вглядывался до боли в глазах, ему стало казаться, что лицо ее выражает недоумение. Он больше ничего не говорил, чувствуя, что, если он произнесет хоть слово, она может исчезнуть совсем. Но вот свет опять появился, и это была Зеленая Комната сто лет назад. Дженни была все в том же простом коричневом платье, и вид у нее был такой же несчастный, как и голос. Это не была сияющая Дженни с ужина в гостинице "Белый олень". Пока он говорил с Джорджем Гэвином, несколько страниц было перевернуто, и теперь начиналась последняя глава. Времени оставалось немного; это было написано на ее исхудавшем лице; и сердце его рванулось к ней. Неожиданно появился Кеттл, еще более изможденный и неряшливый, чем всегда; он голодным взглядом впился в Дженни и тут же повернулся, чтобы уйти. Его поношенная черная одежда, казалось, покрыта была могильной плесенью. Словно сама смерть подкралась взглянуть на нее. Она увидела его. - Уолтер! - Ему пришлось обернуться. - Что случилось? - Ничего, - ответил он жестко. Она готова была снова заплакать. - Я же вижу. - А почему должно было что-то случиться? - спросил он, безжалостный в своей любви и отчаянии. - Потому что мы были такими хорошими друзьями, - сказала она. - Ты был так добр ко мне и столько мне помогал, когда я пришла сюда, а теперь ты стал сердитым и злым, точно, я тебя обидела. - Она дала ему время ответить, но он молчал, и она робко продолжала: - Я тебя обидела, Уолтер? Если да, прости меня. Я никогда этого не хотела. - Не обращай на меня внимания, - сказал он, и презрение к самому себе звучало в каждом его слове. - Я здесь долго не пробуду. Не знаю даже, что хуже - видеть тебя счастливой, какой ты была вначале с этим тщеславным болваном Напье, или сейчас, когда он сделал тебя несчастной... - Нет, пожалуйста, не говори так, Уолтер. Это неправда. Если я и несчастна, то он тут не виноват... - Кто-то же виноват, - сказал он мрачно, не глядя на нее. - И трудно вообразить, кто б это мог быть еще. - Скажи мне - я давно хотела спросить, а ты единственный, кого я могу спросить. Я не кажусь несчастной, когда я на сцене, нет? Там это незаметно? Теперь он взглянул на нее. - Нет, слава богу! Да неужели ты не видишь, неужели не чувствуешь, как я наблюдаю за тобой из своего угла? На сцене ты прежняя - огни сияют, знамена развеваются. Но чуть только падает занавес, ты изнемогаешь и никнешь... Она сумела улыбнуться. - Не правда, Уолтер. Я не изнемогаю и не никну. Ты просто придумываешь. Уолтер, милый Уолтер, будем друзьями. Мне нужны друзья! Он взял руку, которую она ему протянула, и поцеловал ее с такой страстью, что Дженни даже отпрянула. С минуту он смотрел на нее темными провалами глаз, а затем, не прибавив ни слова, резко повернулся и исчез среди теней. Она сделала движение, словно желая его остановить, хотела что-то сказать, но удержалась, с трудом сохраняя самообладание. Чиверел болезненно ощущал ее отчаяние, нахлынувшее на него черным потоком. Он знал также, сам не понимая, как и почему (если, конечно, она сама и все эти сцены не были созданием его собственной фантазии), что дурные вести, все то, чего она втайне страшилась, уже неслось ей навстречу. Все же следующие несколько минут сцена была освещена, потому что в комнату вошли под руку старый актер Джон Стоукс и комик Сэм Мун, оба в огромных касторовых шляпах. Они заботливо и тревожно посмотрели на нее и ловко сняли шляпы с головы друг у друга. - Ваш слуга, сударыня! - вскричали они дуэтом. Дженни улыбнулась. - Накройтесь, господа! - сказала она, изображая молодую герцогиню из какой-то старинной пьесы. Сэм Мун дотронулся указательным пальцем до ее щеки и лизнул кончик пальца. - Слишком солоно. - На мокром месте? - спросил Стоукс, укоризненно посмотрев на нее. Дженни покачала головой. - Поговорим о чем-нибудь другом. Мун подмигнул. - Знаешь, Джон, - сказал он, взвизгивая и похрюкивая (очевидно, таким голосом он говорил на сцене), - бывало, я чертовски здорово обедал тушеной говядиной на Друри-лейн за три с половиной пенса. А уж за шесть тебя кормили как лорда. - С этим сейчас тоже худо, - сказал Стоукс. - Все вздорожало, и актеры в том числе. - А актрисы? - весело спросила Дженни. - Да их и нет вовсе. Дженни искренне возмутилась: - Как? Джон Стоукс, вы имеете наглость... - Нет, нет, сударыня, - сказал Стоукс полушутя-полусерьезно. - Я не говорю, что у вас нет задатков актрисы, и притом весьма хорошей, но вам нужно по меньшей мере еще лет пятнадцать, чтобы образоваться в то, что мы называем актрисой... Ее испуг был не совсем притворным. - Пятнадцать лет! Как много... Мун остановил ее. - Нет, вовсе не много. Ты удивишься - верно, Джон, они удивится... - Однажды утром вы оглянетесь, - произнес Стоукс с неподдельной грустью, - а их... - И след простыл! - Но это были уже слова миссис Ладлоу, которая влетела на всех парусах, дрожа от гнева, или от волнения, или от другого столь же сильного чувства. - И след простыл! - повторила она душераздирающим голосом. Позади нее стояла Сара и еще одна молодая актриса. Дженни тревожно посмотрела на них. - Что? - Кого след простыл? - вскричал Стоукс. - Не говорила ли я, что этот негодяй Варли, приезжавший к нам на прошлой неделе, - возопила миссис Ладлоу, - должно быть, рыщет повсюду в поисках актеров для миссис Брогэм, у которой теперь патент на владение театром "Олимпик"? Не говорила ли я, девушки? И не будь я Фэнни Ладлоу, если он не дебютирует в "Олимпике" через неделю, считая от сегодняшнего дня, как только они отпечатают и расклеят афиши. Мы с мистером Ладлоу распрощались с "Олимпиком", когда патент был у мадам Вестрис. "Больше сюда ни ногой", - сказала я мистеру Ладлоу... - Но кого же след простыл? - спросил Стоукс. - Не сказавши ни слова... даже не простился. Небось два вечера просидел с этим Варли, все требовал ролей, торговался из-за жалованья и рекламы. - Но кто же, _кто_? - Да Джулиан Напье, конечно. Кто же еще? - Она взглянула на Дженни. - Дитя мое, ты бледна, как привидение. - Разве? - спросила Дженни. Она попыталась улыбнуться и упала без чувств. Мгновенно свет и краски начали тускнеть, комнату заволокло бурым сумраком, и все фигуры теперь выглядели так, словно сошли со старой сепии. - Мужчины, - команда миссис Ладлоу прозвучала уже гораздо тише, - принесите воды и рюмку бренди да возьмите у Агнес мою нюхательную соль. Он различал теперь только трех женщин, склонившихся над Дженни. Он слышал их голоса - легкий дрожащий шепот. - Распустите шнуровку! И там тоже! - Миссис Ладлоу, мне кажется... - потрясенно сказала девушка. - Помолчи, Сара. Теперь я понимаю. И понимаю, почему Джулиан Напье бежал так поспешно. - Вы думаете, она сказала ему? - Нет, она не скажет. Он догадался и пустился наутек. Лондонский ангажемент - и прощай все заботы. Но теперь, когда мы остались без них обоих, что я скажу мистеру Ладлоу? Три женщины, склонившиеся над неподвижной фигурой, медленно расползались клочьями дыма. Но когда дым рассеялся и затихли последние звуки невнятного бормотания, Чиверел почувствовал, что исчезла и Зеленая Комната. Он снова был где-то снаружи, в городе или над городом, но понять что-либо было невозможно, словно кто-то быстро прокручивал старый, истертый фильм. Время сжалось, размыв и перемешав все видения и звуки, призрачные и легкие. Но у него возникло ощущение дождя, холодного черного дождя на узких улочках, и вместе с ним - мучительное чувство беспокойства. Пропала, пропала навсегда, сгинула в этом мерцании времени, в холодной жути дождя! 13 Все успокаивалось. Появилось сияние, похожее на зарево далекого ночного пожара. Послышались звуки, которые постепенно превратились в слова. Свет камина и ламп играл на бутылках и пивных кружках. Это был снова уютный уголок уже знакомой таверны, на сей раз поздним вечером, и тот же хозяин стоял, опираясь на стойку, и тот же потрепанного вида журналист разговаривал с Ладлоу. - Ваше здоровье, мистер Ладлоу! - Ваше здоровье. Хотя не будь врачебного предписания, я бы едва ли притронулся к этому, - сказал Ладлоу мрачно. - Душа, можно сказать, не принимает. Так вы говорите, что некоторые зрители выражают неудовольствие... - К сожалению, да, мистер Ладлоу, - сказал журналист. - Мы, собственно, получили всего два письма, но я подумал, что, прежде чем их печатать, надобно предупредить вас. - Очень любезно с вашей стороны. Еще по стаканчику, Джордж. Нет, я вас спрашиваю! - вскричал Ладлоу, охваченный внезапной вспышкой ярости и отчаяния. - Я вас спрашиваю: что может сделать человек? Все произошло в один миг - без предупреждения, без извинения. Напье - разорвав контракт, заметьте - бежит в Лондон... - Где, как я слышал, он имеет большой успех в "Олимпике", - вставил журналист. - Возможно, возможно, тамошняя публика никогда не была особенно взыскательной. - Ладлоу одним нетерпеливым взмахом руки вынес приговор этой публике и, снова погрузившись в отчаяние, продолжал: - Когда он уехал, мисс Вильерс, на которой я строил весь репертуар, тотчас же слегла. От горя - вообразите себе: быть покинутой вот так, а ведь она была его женой, только что не звалась ею, - ее нездоровье усугубляется... и... вы, наверное, слышали... - Да, - ответил журналист таинственным и не оставляющим сомнений в его осведомленности тоном. - Я подумал тогда, что ей лучше было бы, может быть... - Да, я тоже подумал. Но после этого она не только не поправляется, но становится все хуже, слабеет с каждым днем. Доктор перепробовал все средства, но безуспешно, безуспешно. - Чахотка? - Да. Она медленно угасает, - сказал Ладлоу с искренним огорчением и все же с каким-то удовольствием. - И все в труппе знают об этом, толкуют об этом, удручены этим. Так что же остается делать человеку, сэр? Я вас спрашиваю, что? - Ничего. Выпейте еще. Повторить, Джордж. Откуда-то возник Кеттл, вымокший до нитки, измученный и отчаявшийся. Чиверел ощутил страдание Кеттла как собственную боль. Каким-то странным образом - он так и не понял этого ни тогда, ни впоследствии - с появлением Кеттла эта картина перестала быть просто театральным зрелищем и сделалась потрясающе живой, она надрывала ему душу и сокрушала сердце. Свое сочувствие Дженни он еще мог понять, если и не постигал полностью всех его таинственных аспектов. Красивая обреченная девушка, впервые пробудившая его воображение; именно она как в сказке показала ему картины минувших лет; кто знает, чем она была: мечтой, освещенной его собственной, никому не пригодившейся нежностью и омраченной его печалью; улыбающейся волшебной маской подлинной Дженни Вильерс; или воплощением Театра, который, коль скоро он, Чиверел, не пожелал его видеть, теперь входил в маленькую темную дверь артистического подъезда где-то в дальних закоулках его сознания, приняв такое прелестное и жалостное обличье. Но к чему здесь этот человек, этот Уолтер Кеттл, эта тощая черная гротескная фигура?.. - Меня к ней не пустили, - с горечью говорил Кеттл. - Ей, видно, хуже. А этот старый олух доктор ничего не сказал. Я его дождался, хотел поговорить. Но зря. Он не соображает, ни что он делает, ни где находится. - Кеттл взял стакан у хозяина и проглотил его содержимое, не разбавляя, одним судорожным глотком. - Ни где находится бедная мисс Вильерс? - сказал журналист; он хотел прибавить еще что-то, но Ладлоу тронул его за руку. Кеттл взглянул куда-то сквозь него. - Я знаю, где она. Она у порога смерти. Странно звучит, если вдуматься. У порога смерти, - повторил он медленно. - Уолтер, мальчик мой, - вскричал Ладлоу, - так дело не пойдет! Ты насквозь вымок и дрожишь. Ты свалишься следующим. - Только не я, - сказал Кеттл презрительно. - Я не сгорю раньше времени. Наш городишко сегодня точно кладбище. Мне все казалось, что мы тут давно уже перемерли, только позабыли об этом. А доктор - просто-напросто старый жирный покойник, которого воскресили по ошибке. Еще стаканчик, Джордж. - А-га! - сказал хозяин, на этот раз чуть слышно. - Пей до дна, - сказал Ладлоу, - да беги бегом к себе на квартиру и ложись в постель. Ты сам болен. Кеттл рассмеялся сухим, каким-то бескровным, скрежещущим смехом. - Еще бы, конечно, болен. Мы все больны. Ты - своими размалеванными рожами и намалеванными декорациями. Этот вот малый - тем пустозвонным враньем, которое он печатает. Болен даже Джордж, который поит нас своей отравой, чтобы мы поменьше замечали мерзостей на пути к могиле. Вот куда мы все идем, джентльмены. Приятного путешествия! Чиверел чувствовал, что вместе с Кеттлом выходит в дождь и тьму; освещенный уголок таверны задуло, как пламя свечи. Ни улиц, ни домов - только ночь, холодный дождь и страдание. Навсегда закатилось солнце и все наше счастье. И ад вовсе не где-то в ином мире: он тут, в этой мокрой черной ночи, и уходящая надежда превращает каждый шаг в тысячу лет ада. Потом появилось смутное видение: высоко на углу висит желтый масляный фонарь; Кеттл, больной от горя, весь день ничего не евший и едва держащийся на ногах после спиртного, прислонился к тускло освещенной стене; какой-то полицейский в высокой шапке с ворчанием уставился на него; Кеттл, спотыкаясь, бежит прочь во тьму, шлепая по лужам, скользя по грязи, желая жизни, любви, искусства и славы и все же ища смерти. И это не Мартин Чиверел, который спокойно принимал столь многое и верил в столь немногое, который никогда не был поденщиком в плохоньком старом театре, голодным и полумертвым от усталости; никогда не сгорал дотла в огне безрассудной страсти, никогда не думал и не чувствовал, как человек сороковых годов прошлого века, - а тот несчастный глуповатый загробный дух, Уолтер Кеттл. И все же в эти таинственные мгновения Мартин Чиверел думал и чувствовал, как Кеттл, сострадал ему, как никогда не сострадал ни одному из созданий своей фантазии, и даже начал замечать, что какие-то перемены происходят в нем самом... 14 Пустота. Ни театра "Ройял", ни таверны, ни Уолтера Кеттла, ни плетей дождя на улицах старого Бартон-Спа. Тревожная тьма могла по-прежнему быть ночью столетней давности или просто краем сна. Что это, конец? А если нет, то где же Дженни Вильерс? Он произнес ее имя несколько раз, с каждым разом все настойчивее, и не удивился тому, что произносит его вслух, словно обращаясь к самой Зеленой Комнате, к высокому стеклянному шкафу, акварельному наброску, книжечке, к фехтовальной перчатке. Ее голос, когда он прозвучал, был слабым и спокойным, он доносился словно бы ниоткуда - тихий голос из призрачного сумрака. Она сказала: - Умирать было так одиноко. - Одиноко? - Он повторил это слово как эхо. - Да, очень, - сказала она медленно и просто, словно голосу, отделившемуся от тела, полагается быть терпеливым со своими слушателями. - Все были так далеко. Это был самый одинокий миг моей жизни. - Тебе было страшно? - тихо спросил он. - Нет. Я слишком устала, чтобы чувствовать страх. Было одиноко и ужасно грустно - до самого конца. - До самого конца? - Действительно ли он задал вопрос или просто подумал? - После стольких недель где-то в унылой маленькой задней комнате, вдали от огней, музыки и аплодисментов, одинокая и печальная... исхудавшие руки и впалые щеки... огромные горящие глава и светлые волосы... что же было потом, родная моя? Никакого ответа. Ни звука. Неужели все кончено? Этого он не мог допустить. Он вскочил на ноги с отчаянным криком: - Дженни, если в самом конце было лучше... не так безнадежно и грустно... я должен знать! Дай мне взглянуть! Дай мне послушать! Дженни, что тогда было? Ты слышишь меня? Две оплывшие свечи освещали маленькую спальню, отбрасывая огромные тени. Дженни сидела с распущенными волосами, опершись о гору подушек, она исхудала и была очень бледна. Дородная старая сиделка - сама всего лишь толстая тень - пристроилась возле кровати. Дождь печально и монотонно барабанил по крыше. Дженни указала на свечи. - Знаете, как мы их называем? - Знаю, милая. Свечки. Как же еще? - Нет, не просто свечки. Сейчас-то да, а вот когда воск весь сбежит по бокам, - жирный белый воск, бежит и капает, - тогда мы зовем их саванами. Правда, похоже? - Не надо так говорить, голубушка. Потерпи немножко, и тебе скоро-скоренько полегчает. Ты ведь хочешь снова играть в театре? - Еще бы! - Дженни встрепенулась. - Который теперь час? Мне нельзя опаздывать. Я должна одеваться. Почему я тут лежу? Сиделка наклонилась, чтоб удержать ее. - Ну-ну, милая, сегодня-то еще нельзя. Тебе так нездоровится, да и поздно уже как-никак. - Да, уже поздно, - пробормотала Дженни. - Уже слишком поздно... "Покойной ночи, леди, покойной ночи, дорогие леди... Покойной ночи... покойной ночи..." ["Гамлет"] - Ее голос замер, но тут же она услышала что-то поразившее ее и подняла руку: - Слушайте: что это за шум? - Это дождик, милая, - сказала сиделка. - Западный ветер нагнал дождя к ночи. - "Хей-хо, и дождь и ветер..." ["Двенадцатая ночь"] Это тоже грустно. Не знаю почему, но так уж оно выходит. А ему того и надо. "Да не все ль равно, пьеса сыграна давно..." Хочет притвориться, будто не грустно, будто ему ни до чего нет дела, и все равно грустно. Мне всегда плакать хочется. - Не плачь, милая. Пожалей свою головушку. Но Дженни снова забеспокоилась. - Нет... нет... я должна. А времени мало... Ну и что ж, если поздно, Сара? Я знаю, что ты устала, но я должна повторить это еще раз. "У вашей двери шалаш я сплел бы, чтобы из него взывать к возлюбленной..." Когда она в изнеможении откинулась на подушки, рядом с кроватью возникла высокая фигура, чей рост еще более подчеркивался длинным черным плащом - точно явилась наконец сама Смерть. Доктор, которого будто специально вывели на сцену, чтобы заполнить пустое пространство, занял свое место с какой-то мрачной эффектностью; теперь эта меланхоличная, выдержанная в приглушенных тонах картина была закончена и могла бы считаться вершиной академической живописи того времени. А умирающая девушка со спутанными блекнущими волосами, впалыми щеками, с глазами, сверкающими горячечным блеском, - то была не сама Дженни, но актриса мисс Вильерс в ее последней великой роли. И может быть, сам Уолтер Кеттл был здесь режиссером, и он же набросал подобающий случаю диалог. - Она гаснет на глазах, доктор, - прошептала сиделка. - И опять бредит, бедняжка. Дженни широко открыла глаза и с усилием улыбнулась доктору. - Мисс Вильерс, - сказал он тихо. Она тряхнула головой, как ребенок. - Вы совсем замучились со мною, доктор. - Нет, нисколько, мисс Вильерс. - Совсем замучились... А где нянюшка?.. Ушла? - Да что ты, господь с тобой, вот я, здесь! - Я вас не вижу, - сказала она вяло. - Темно... Почему так темно? И что это за шум? - Это дождик, милая. - Нет, нет, послушайте. - И Дженни, в последний раз собравшись с силами, села на кровати. И Чиверел вдруг тоже услышал далекую музыку, приглушенные аплодисменты и молодой голос, который все приближался и звал: "Увертюра! Участники первого акта, на сцену, на сцену!" - Мой выход, - сказала Дженни с торжествующей улыбкой, - мой выход! - Она упала на подушки, и тут же черный ветер с воем ворвался из необъятной тьмы, и вся сцена сразу высохла и поблекла, как поблек бы зеленый лист, если бы целую осень втиснули в одно мгновение; и, как лист с дерева, ее унесло прочь. И снова была пустота. 15 Вот и все. Занавес. Конец. Сам не зная как, он привел в действие странный механизм этого вечера, вспомнив строчку из справочника: Дженни Вильерс, актриса, умерла 15 ноября 1846 года в возрасте 24 лет. И теперь все кончилось; больше ничего не могло быть. Он снова услышал спокойный голос Отли: "Дженни Вильерс приехала сюда из Норфолка и стала играть главные роли. Влюбилась в здешнего первого любовника Джулиана Напье, но тот внезапно оставил труппу ради ангажемента в Лондон. Она заболела и умерла. Напье ненамного пережил ее. Он уехал в Нью-Йорк, запил и вскоре покончил с собой. Вот, собственно, что там сказано". Это был благоразумный голос истории и здравого смысла. Дженни Вильерс вчера, Мартин Чиверел сегодня; и каждый год первое дуновение зимы сметает с деревьев остатки их увядшего золота - что же особенного в том, что и маленькую сценку у смертного одра унесло прочь, как опавший лист. И все же в середине своей речи на ужине в "Белом олене" она остановилась и сказала ему удивительные слова. Впрочем, тогда это скорее всего была сложная игра его собственного воображения. Ведь никакой Дженни Вильерс, говорившей с ним из другого времени, явно не могло быть, и, несомненно, он говорил сам с собой, а потому здесь все еще оставалась какая-то тайна. Кто же наконец предстал ему в образе давным-давно умершей актрисы и попытался воздействовать на его ум таким необычным способом? И что за неведомый источник вновь обретенного волшебства - энергии, вдохновения, восторга - открылся в нем в этот миг? Он увидел тогда родник, сверкающий в пустыне, - почему же он не видит его теперь? Быстрая химическая реакция в крови, решил он, вспомнив таблетки доктора Кейва. Ведь он принял четыре вместо двух, и эти таблетки и химические процессы, которые смогли пробудить театральные фантазии в каком-то уголке его мозга, разумеется, сыграли тут немалую роль. Прежнее сухое утомление быстро возвращалось, и вокруг опять простерлась пустыня, усеянная древними белыми костями. Он открыл глаза и обвел внимательным взглядом Зеленую Комнату: да, вне всякого сомнения, это была единственная в своем роде Зеленая Комната в Бартон-Спа, в театре "Ройял", который простоял закрытым всю неделю, но должен открыться в понедельник (_По специальному приглашению! Контрамарки не выдаются!_) долгожданной премьерой "Стеклянной двери" Мартина Чиверела с полным вест-эндским составом исполнителей. Теперь комната спокойно стояла на своем месте в колее времени. Это были заурядные Здесь и Сейчас. Вполне резонно, согласился он, так оно и должно быть. Но едва он снова закрыл глаза, у него вырвался глубокий вздох, почта стон. Ему отозвался эхом вздох еще более глубокий, еще больше походивший на стон, но слегка аффектированный, театральный, и человек в черном, шедший по темному коридору, обернувшись, принял от другого едва различимого человека пачку писем и записок. Затем отворилась дверь в залитую светом комнату, и тот в черном, попав в раму дверного проема, оказался Гамлетом, принцем Датским. Гамлет что-то ворчал, впрочем, без малейшего признака подлинного неудовольствия, ибо после спектакля дамы забросали его записками с изъявлениями восторга и даже намеками на возможность тайных свиданий. Уборная ничем не напоминала скромной уютной комнатки Дженни в театре "Ройял" в Бартон-Спа. Она предназначалась для премьера лондонского театра "Олимпик". На столе пестрели цветы в вазах и сверкали хрустальные графины, а над ним висело роскошное, ярко освещенное большое зеркало. Ковер, софа и стулья были темно-малинового цвета. И Джулиан Напье в костюме Гамлета, поверх которого он теперь набросил широкий шелковый халат, был очень красив и импозантен, как и подобает настоящему лондонскому премьеру. Он улыбался, что-то весело мурлыкал и явно был в восторге от самого себя и от всего мира. Он швырнул письма и записки на стол, налил себе порядочную порцию бренди и уселся перед зеркалом, собираясь разгримировываться. В дверь постучали. Вошедший был толстяк средних лет, длинноволосый, с желтоватым лицом и иссиня-черной козлиной бородкой. Держался он подчеркнуто торжественно, смотрел холодным пристальным взглядом, говорил в нос, растягивая слова, - словом, это был настоящий янки старых времен. - Мистер Джулиан Напье, - важно начал он. - Да, сэр, - надменно отвечал Напье. - А вы кто? - Джекоб Дж.Манглс, сэр, из Нью-Йорка, - отвечал тот, доставая визитную карточку. - Отлично известен миссис Брогэм и всем ведущим импресарио Лондона, мистер Напье. - Вы были на спектакле, мистер Манглс? - Имел удовольствие, мистер Напье, и должен вас поздравить с прекрасным исполнением Благородного Датчанина. Чрезвычайно ловко сыграно, мистер Напье. - Благодарю вас, мистер Манглс. Выпьете со мной? - Не теперь, сэр, благодарю вас, мой друг миссис Брогам ожидает меня в своем кабинете. Но хочу вам сказать, мистер Напье, что для вас уже приготовлена целая куча долларов и двести тысяч наших лучших граждан мечтают о том дне, когда Джекоб Дж.Манглс даст им возможность увидеть вас в роли Гамлета и во всех ролях, которые вам желательно будет сыграть на Бродвее или где-либо в другом месте. Ваши условия, мистер Напье? Напье улыбнулся. - Это очень любезно с вашей стороны, мистер Манглс. Но пока что у меня нет желания отправиться в Америку. Мистер Манглс посмотрел на часы. - Я не могу заставлять женщину ждать, мистер Напье, но позже, если вы еще будете в театре... - Я приглашен на ужин, мистер Манглс, и я тоже не люблю заставлять женщину ждать... - Менее чем через четверть часа, мистер Напье, я расскажу вам о своем предложении, и вы будете бесконечно поражены его щедростью; речь идет о сезоне в моем нью-йоркском театре. - Едва ли мои намерения изменятся в ближайшие десять минут... однако... - Случались и более странные вещи, мистер Напье. С вашего разрешения я все же рискну. - И он вышел. Напье развеселяйся. Сделав новый глоток бренди, он качал снимать грим и целиком погрузился в это занятие. Он стирал последние следы краски со своего мрачного красивого лица, когда в уборную без стука ворвался следующий посетитель. Это был Уолтер Кеттл, еще более возбужденный и измученный, чем обычно, и похожий на пугало. - Уолтер Кеттл! - Напье был поражен. - Ты-то для чего в Лондоне? Ушел наконец от старика Ладлоу? - Она умерла, Напье! - вскричал Кеттл, с трудом переводя дыхание. - И это ты убил ее! Напье поднялся и стоял, возвышаясь над ним. - О чем ты говоришь? Кто умер? - Дженни умерла. - Дженни Вильерс? - Да, да, да, умерла, умерла! - Кеттл словно обезумел. Он вцепился в Напье, свирепо глядя на него, и кричал: - Мы хороним ее послезавтра. И клянусь богом, Напье, это ты убил ее, ты и больше никто, убил так же верно, как если бы всадил ей пулю в сердце. Ты убил ее... - Пусти, дурак, - зарычал Напье, - или я сломаю тебе руку. - Он отшвырнул Кеттла так, что тот пролетел через всю комнату. Униженный и обессиленный, Кеттл прислонился к стене. - Что случилось? Я даже не знал, что она болела. Болела она? - Да, - пробормотал Кеттл. - Это началось в то утро, когда она узнала, что ты сбежал от нас. - Он дышал с трудом, словно каждый вздох причинял ему боль. - Ну? - нетерпеливо спросил Напье. - Она ждала ребенка, ты знаешь. - Откуда мне знать? Она ничего не говорила. Кеттл не взглянул на него. - Она избавилась от ребенка. Но лучше ей не стало. Да она и не хотела поправиться. Твое бегство прикончило ее. Ты убил ее, Напье. И покуда я жив, я не дам тебе забыть этого. - Но в его угрозе не чувствовалось ни силы, ни настоящей ярости. - Забыть? Ты думаешь, я нуждаюсь в твоих напоминаниях? - Нуждаешься или нет, а я буду тебе напоминать. - Теперь Кеттл поднял на него глаза. От этого взгляда Напье сорвался с места и в два прыжка оказался рядом с Кеттлом. - Не смей говорить со мной таким тоном, Кеттл. А то смотри, как бы я не затолкал тебе все твои слова обратно в глотку. Я играл с ней на сцене. Я любил ее. Я жил с ней. Запомни это. - И бросил ее. Удивительно, до чего этот диалог, хоть и переполненный неподдельной яростью, напоминал тот Театр, который оба они знали так хорошо. Оба оставались сами собой, притом едва собой владели, и все же возникало впечатление, что они разыгрывают спектакль, что и сама эта уборная находится на сцене какого-то таинственного огромного театра. - Я бросил ее, - сказал Напье теперь осторожно, словно ему надо было оправдаться перед самим собой не меньше, чем перед Кеттлом, - потому что хотел получить этот лондонский ангажемент. Нельзя было упускать такой случай, а я знал, что расскажи я ей, она уговорила бы меня отказаться, подождать, пока нам предложат двойной ангажемент. Вы все знали, где я, и когда она не стала мне писать, я решил, что она рассердилась... несомненно, она имела право сердиться... и что со мной у нее все кончено... - Она была слишком горда, чтобы писать... - Да, да, я понимаю, - нетерпелива перебил Напье. - Можешь мне не объяснять, какова она. - Помолчав, он спросил: - Как она умерла? - Ужасно. - Кеттл был очень мрачен. - Жизнь уходила из нее по капле. - Замолчи, - вдруг в бешенстве закричал Напье, - не то я... - Я думал, что ты хочешь знать. - Ладно, - сказал Напье, - теперь я не хочу знать. - Он снова вскипел. - Проваливай! - Кеттл не шевельнулся, и тогда он снова крикнул: - Проваливай и оставь меня в покое! - Он круто повернулся и с маху сел на стул лицом к зеркалу. Кеттл медленно пошел к двери и у двери обернулся. - Желаю удачи в славной карьере, Напье, - сказал он тихо. - Она тебе здорово пригодится. - И вышел. Напье одним глотком допил бренди, торопливо налил себе новую порцию, больше прежней, и вскоре проглотил и ее. Он приступил к третьей порции и был уже изрядно пьян, когда вернулся мистер Манглс. - Итак, мистер Напье, на случай, если вас может заинтересовать мое предложение... Напье вскочил и впился в него глазами: - Да, да. Вы хотите, чтобы я играл для вас и для ваших тысяч лучших граждан... - Разумеется, мистер Напье. - Гамлета, Макбета, Отелло... - Все великие роли, мистер Напье. Голос Напье понизился до странного шепота: - По рукам, мистер Манглс. Они у меня все попадают со стульев. Клянусь богом, я нарисую им такую картину страха, ужаса и угрызений совести, что она будет преследовать их каждую ночь. Выпьем, мистер Манглс, выпьем, а? - Ну что ж, - сказал мистер Манглс, улыбаясь, - немного я, пожалуй, выпью. - Немного? - вскричал Напье, наполняя бокалы. - Вот, пейте! За мое появление на вашем Бродвее... - С удовольствием, сэр. В вас есть блеск, который прядется по вкусу моим согражданам, мистер Напье. Теперь Напье захмелел окончательно. - Вы находите? Ну что ж, посмотрим. - Теперь, сэр, что касается условий... - К черту условия! Поговорим завтра. Сейчас я не в настроении обсуждать условия. - И, уставив трясущийся палец в посетителя, он продекламировал с пьяной страстностью: Я любил Офелию, и сорок тысяч братьев, И вся любовь их - не чета моей. [В.Шекспир "Гамлет"] И запустил бокалом в стену. Мистер Манглс понимал толк в зрелищах. - Превосходно, мистер Напье. Наша публика, сэр, романтична и набожна... - Тогда, клянусь небом, мистер Манглс, - вскричал Напье как безумный, - мне надобно спросить с вас побольше, а вам - поднять цены, если уж мы решим быть и романтичными и набожными сразу. Нет, нет, мистер Манглс, - прибавил он, видя, что тот пытается что-то вставить, - завтра, завтра, поговорим завтра... Он бросился на стул возле гримировального столика, уронил голову на руки и зарыдал сухо и сдавленно. Мистер Манглс метнул на него проницательный взгляд, поставил свой бокал и бесшумно вышел. Напье, ничего но видя, неподвижно сидел перед зеркалом. Свет стал меркнуть. Чиверел подумал: "Так вот как это было. Жаль. И знала ли она - могла ли она знать, что сталось с тобой, мой друг?" Теперь перед ним был лишь бледный призрак этой сцены, но он еще различал Напье, уронившего голову на руки среди коробочек с гримом, мелкой бутафории, писем и графинов, и зеркало, слабо мерцавшее перед ним. Потом ему показалось, что в глубине зеркала возникло какое-то белое пятно... лицо... искаженное горем, Дженни Вильерс... 16 Это, несомненно, снова была Зеленая Комната. Но Зеленая Комната теперь или тогда? Тут ли два стеклянных шкафа и портреты на стенах? И на месте ли другая дверь, та, что исчезла за сто лет, прошедших после 1846 года? Бурый сумрак стал гуще и плотней, чем когда-либо, он напоминал темный туман. Чиверел не знал, что делать. Если сосредоточиться слишком поспешно, вооружившись острым скальпелем сознания, все может внезапно исчезнуть раз и навсегда, он окажется узником настоящего, и тогда ничего не останется, кроме портрета, перчатки, имени да скудных, мелких биографических фактов. Но если он позволит своему вниманию заблудиться в буром тумане времени, он может никогда больше ее не встретить. Наступал самый важный момент, все остальное было лишь подготовкой к нему. Дженни! Крик вырвался из глубины его сердца, и все равно, была ли то живая девушка, избежавшая смерти и освободившаяся из плена своего времени, или просто плод его воображения. Где она? Дженни Вильерс! Ни звука. Ни проблеска света в сумраке. Ничего, кроме смутного ощущения, что Зеленая Комната по-прежнему здесь. Сейчас он был не просто утомлен; его захлестнула огромная холодная волна страдания, которое вскоре могло стать острой болью. Если он потерял ее, если это конец всего, тогда лучше бы ему было умереть час назад в этом кресле. - Дженни! - кричал он упрямо и настойчиво, словно они давным-давно уговорились и сто раз поклялись друг другу встретиться именно на этом месте в этот самый час, и вот, наконец, он здесь. И ответ пришел к нему в Зеленую Комнату: это был смех, звонкий и ясный, как серебряный колокольчик. Прежний таинственный янтарно-золотистый свет валил большую часть комнаты, и только узкое кольцо тени отделяло Чиверела от последней и самой странной сцены из всех увиденных им в этот вечер. Дженни была в белом платье, юная и веселая, совсем как в тот день, когда Кеттл представил ее труппе: вначале ему показалось, что она стоит в дверном проеме, залитая ослепительным светом. И свет этот был совсем другой. Словно позади нее был узкий короткий коридор, уходивший в сияющие солнечные лучи, которые пробивались к ней, и плясали, и сверкали вокруг ее головы. Она стояла там в каком-то своем зачарованном мае, точно пришла из прекрасного золотого века, из той мечты, что вечно бередит человеческое воображение. Однако потом Чиверел разглядел, что ее обрамляет не дверной проем, а высокое зеркало в нише - зеркало, в которое с давних пор смотрелись актеры и которое пережило все перемены в Зеленой Комнате. Знакомое зеркало, но сейчас оно было также и дверным проемом, потому что Дженни стояла в нем, грациозно балансируя на самом краю, и таинственным образом излучала столько света, что все прочие в комнате казались тусклыми и какими-то поникшими. Они напоминали фигуры со старого дагерротипа - оба Ладлоу, Стоукс, Сэм Мун и остальные. Все были в черном и сидели неподвижно, вплотную друг к другу, и что-то слушали с унылым видом. Чиверел не сразу понял, что здесь происходит, ибо не только они сами казались всего лишь потемневшими, обшарпанными могильными памятниками рядом с ослепительной и полной жизни Дженни, но и все их речи были тоскливым, вялым бормотанием после ее смеха. Лицом к собравшимся сидел какой-то взволнованный пожилой человечек, и постепенно Чиверелу стало ясно, что это самая обычная для старых зеленых комнат сцена, а именно - авторская читка новой пьесы на труппе. Автор, некий Спрэгг, читал один из ужасных маленьких фарсов того времени, которые игрались под конец вечера. Фарс назывался "Байки мистера Тули", и единственным человеком, получавшим от него удовольствие, ибо несчастный Спрэгг пребывал в полном отчаянии, была Дженни: она смеялась и изредка хлопала в ладоши, но никто из присутствующих ее не видел и не слышал. Отчаянно пережимая, как всякий потерявший надежду автор, Спрэгг гнал к заключительному занавесу: "Мистер Тули. Нет, мэм, должен признаться, у меня никогда не было брата, а будь у меня брат, я бы с ним так не поступал. Миссис Тули. Тетя Джемима, это просто еще одна байка мистера Тули. Снова комическая игра с зонтиком". Спрэгг обвел слушателей взглядом утопающего, но, все еще на что-то надеясь, прибавил: - Очень эффектно. - Да, - вскричала Дженни, - я себе представляю! Продолжайте, мистер Спрэгг. Скоро занавес? Спрэгг попытался найти на лицах актеров хоть какой-нибудь признак одобрения, но поиски были тщетны, и он торопливо продолжал: "Тетя Джемима. А я, милочка моя, могу только возблагодарить бога, что это ты замужем за ним, а не я. Но теперь уж я не вычеркну тебя из завещания: ведь мне тебя и вправду жалко. Подумать только: вышла замуж за такого олуха! Боже, что там еще?" И снова Дженни, у которой это чудовищное произведение вызывало самый неподдельный интерес, воскликнула: - Неужели опять фермер Джайлс? - "Из камина вываливается фермер Джайлс, покрытый сажей", - объявил Спрэгг и добавил, бросив на актеров последний отчаянный взгляд. - Это очень смешно, как раз под занавес. - Ответа не было, и, глубоко вздохнув, он продолжал: "Миссис Тули. Ну и ну, это же бедный фермер Джайлс! Фермер Джайлс. Да, и, как видите, весь почернел, понаслушавшись баек мистера Тули. Оглушительно чихает: все становятся в позы. Немая сцена. Занавес. Конец фарса "Байки мистера Тули". Спрэгг отбросил рукопись, поднял бровь и попытался сделать вид, будто он находится за тысячу миль от угрюмой труппы, сидевшей перед ним. - Мне очень понравилось, мистер Спрэгг, - воскликнула Дженни. Но услышал ее один Чиверел. - Благодарю вас, мистер Спрэгг, - мрачно сказал Ладлоу. - Это очень забавно. Несчастный автор убито взглянул на него. - Мистер Ладлоу, - безнадежно, со слезами в голосе начал он, - не знаю, может быть, я плохо читал, но клянусь честью, мой фарс имел большой успех и в Йорке, и в Норвиче, где публике не так легко угодить. Понятно, его надо _видеть_. - Да, - сказал Сэм Мун печально, - там есть хорошие комические сцены... особенно у фермера Джайлса... - Но, черт возьми, вы даже не улыбнулись - ни один из вас... - Ой, какой стыд! - воскликнула Дженни. - Бедняжка! Позволили ему прочесть все это, и никто, кроме меня, ни разу не засмеялся. И теперь Чиверел начал задумываться, не к нему ли она обращается. Несомненно, он один слышал ее и знал, что она тут. - Скажите ему, мистер Ладлоу, - произнесла миссис Ладлоу печальным тоном. - Что "скажите"? - вскричал Спрэгг, все еще рассерженный. Мистер Ладлоу был мрачен, и голос его звучал торжественно: - Я должен признаться вам кое в чем, мистер Спрэгг. Недели две назад я пригласил вас прочесть нам свою новую пьесу, вы помните. Я позабыл отменить ваш приезд, а когда вы прибыли, у меня не хватило духу сказать... - Что сказать? Вы же не закрываетесь? Мистер Ладлоу даже испугался: - Нет, нет, что вы, друг мой! - Мы были закрыты вчера, мистер Спрэгг, - сказала миссис Ладлоу своим густым контральто, - потому что мы все присутствовали на похоронах нашей молодой героини, которой мы все восхищались и нежно любили, - нашей бедной милой Дженни Вильерс... Спрэгг обескураженно и в то же время укоризненно воскликнул: - О, в самом деле? Право, мэм... - И сейчас мы в первый раз собрались после того, как простились с нею навсегда... - Нет, нет, дорогая, - сказала Дженни настойчиво, - ничего подобного. - Мы переживаем это, мистер Спрэгг, - всхлипнула миссис Ладлоу, - мы так глубоко переживаем это... - И молодые актрисы тоже всхлипнули, а мужчины громко засопели и принялись мрачно рассматривать свою обувь. - Да нет же, - сказала Дженни, - это ровно ничего не значит. Ну, пожалуйста! Вся эта сцена, люди, лица и голоса теперь начали быстро таять и уже напоминали старый и совсем стершийся фильм, который прокручивали слишком часто. - Вы должны были предупредить меня, знаете ли, - сказал Спрэгг. - Не очень-то это честно, ей-богу! - Я знаю, что должны были, - отвечала готовая расплакаться миссис Ладлоу. - Но мы надеялись, что вы поможете нам забыть. - Да тут нечего забывать! - закричала Дженни. - Это бесполезно, Дженни, - неожиданно для себя сказал ей Чиверел. - Теперь ты призрак даже для призраков. Она посмотрела на него и ответила: - Нет, я не призрак. Действительно, лицо ее по-прежнему оставалось ясным и светлым, а прочие превратились в скопление шепчущих и бормочущих теней в наплывавшем сумраке. Говорила маленькая актриса Сара: - Мы не можем ее забыть... Говорил старый Джон Стоукс... - Должно быть, пройдет немало времени... Говорил шут Сэм Мун: - Прямо сердце разрывается... Дженни запротестовала: - Нет, Сэм, Джон, Сара, все. То, что случилось со ивой, не так уж важно. Ничто не потеряно. И важно только одно - чтобы пламя оставалось чистым. - Лучшие из них - только тени, - пробормотал Чиверел. - Они уходят! - горестно воскликнула Дженни. - Опять они уходят. И в самом деле, актеры были теперь всего лишь сгустками мрака, вокруг которых слышалось тихое бормотание. Он стоял совсем близко от нее, хотя и не помнил, чтобы вставал со своего кресла. Он смотрел поверх бормочущего сумрака в ее лицо, на которое не падал свет из комнаты и которое он все же по-прежнему видел ясно, как прозрачную маску на светлом фоне. Может быть, теперь оно и походило больше на маску, чем на живое лицо. Однако голос ее был, как прежде, взволнованным, теплым и мелодичным - то был женский голос, а не фальшивое гулкое эхо его собственных мыслей. - Скажите им: то, что случилось со мной, не так уж важно, - проговорила она, - и с любым другим тоже, пока пламя остается чистым. Вы-то это знаете. - Как я могу знать? - Вы поняли это однажды. Скажите им. - Слишком поздно, они уже ушли, - сказал он. - И все это было давным-давно. - Едва он успел произнести эти слова, как с ужасом увидел, что сумрак подкрадывается теперь к самой Дженни. - Нет, не давным-давно. - Ее голос слабел и остывал с каждым словом. - И теперь тоже, если очень захотеть. - Ты видишь меня на этот раз? - Да, - донесся шепот, - вижу. - Потому что мы оба призраки. - Нет, не в том дело. Зачем вы притворяетесь, что не понимаете? - Почему я должен понимать? - спросил он тихо. - И почему ты сказала, что однажды я понял? Он все еще видел ее лицо, хоть оно и было покрыто тенью, но еле уловил чуть слышный ответ: - Потому что... мы говорили с вами. Вы разве не помните? Он сделал шаг вперед, еще один, но она ничуть не приблизилась. - И не старайтесь найти меня... пока что. Он с мучительной болью крикнул вслед исчезающему призраку: - Дженни! Дженни Вильерс! Ее голос донесся откуда-то из безмерной дали: - Нет... еще нет... еще нет... В последний раз он увидел мерцание ее лица, едва заметное, словно светлячок осветил маску слоновой кости; и затем - тьма. Но он крикнул в эту тьму: - Дженни, дай мне увидеть тебя еще раз, еще только раз, и тогда я буду знать! Только раз, Дженни! Она стояла там, как в самом начале, в лучистом золоте своего зачарованного мая, и ему показалось, что губы ее шевельнулись, чтобы произнести его имя. Он простер руки и бросился вперед, и имя ее вырвалось у него из груди громким ликующим криком; но тотчас сияющий образ размыло, и Чиверел с треском ударился в мертвое холодное стекло. - Стеклянная Дверь! - воскликнул он. - Только Стеклянная Дверь! 17 ...Горели огни, слишком много огней; и все они раздражающе быстро мигали, то тускнея, то разгораясь. Тут всегда было множество спокойных, устойчивых огней. Куда они вдруг пропали? Черт знает что такое! Он хотел было спросить, но не смог, и тут ему показалось, что все это очень смешно. И страшно захотелось хихикнуть. Рядом с собой он увидел две огромные человеческие фигуры; лица их напоминали мотающиеся на ветру розовые воздушные шары, хотя в действительности они стояли, склонившись над ним. Одна из фигур произнесла: - Ничего, мистер Чиверел. Доктор здесь, - и тут же превратилась в славного коротышку Отли. Но надо было подумать о чем-то более важном, нежели Отли. Ах да, конечно! - Стеклянная Дверь, - сказал он, обращаясь к ним. - Стеклянная Дверь. - Что он говорит? - Это был доктор. Да, доктор Кейв. - "Стеклянная Дверь", - сказал Отли. - Это название его пьесы. - А, да. Мысленно он возвращается к ней, - сказал доктор Кейв. - Так и бывает с людьми этого типа. Вот почему с ними всегда рискованно иметь дело. Они не поняли самого главного о Стеклянной Двери. А что самое главное? Он старался вспомнить, но не мог. - Ну, мистер Чиверел, теперь вам лучше? - Доктор говорил громким, профессионально-бодрым голосом. - Да, спасибо, - ответил Чиверел медленно и осторожно. - Мне очень жаль. - Он попытался сесть. - Но я чувствовал себя хорошо... а потом, когда шагнул к ней, она исчезла... Он заметил взгляд, который Отли бросил на доктора Кейва, затем увидел, как доктор покачал головой. Теперь оба они обрели обычные, разумные размеры, и хотя он все еще чувствовал, что Зеленая Комната освещена слишком ярко, в ней больше не было ничего странного. - Это то самое зеркало? - спросил он. - Там мы вас нашли, - сказал Отли. - Я услышал, как вы что-то кричали насчет стеклянной двери. - Что ж, зеркало - это нечто вроде стеклянной двери, разве не так? - сказал Чиверел. Но он знал теперь, что говорить с ними бессмысленно. - У вас было полное затемнение сознания, мистер Чиверел, - сказал ему доктор Кейв. - Что, если мы снова посадим вас в это удобное кресло? Вы сейчас можете двигаться? Он кивнул и с некоторой их помощью снова оказался в глубоком кресле. Он улыбнулся им. - Я не стану объяснять. Вы мне все равно не поверите. Но я очень сожалею, что причинял вам сколько беспокойства. - Не думайте об этом, - сказал доктор Кейв. - К счастью, мистер Отли зашел проведать вас с полчаса назад, и ему показалось, что у вас вид какой-то странный; вот он и позвонил мне, что с его стороны было весьма разумно. - Очень вам признателен, - сказал он Отли. - Не за что, мистер Чиверел. Но я, с вашего разрешения, пойду к себе. Вы можете позвонить мне по внутреннему телефону - он здесь, на столе, - если я вам понадоблюсь. Когда Отли ушел, доктор Кейв закурил сигарету, плюхнулся на стул, который был для него маловат, и принялся весело рассматривать Чиверела. - Я сделал вам укол корамина. Пульс у вас был ужасный. Я мог бы сделать это раньше, но у людей вашего типа всякое бывает с головой. Нет смысла заставлять вас отдыхать, если вы не готовы к отдыху, это только усилит раздражение, и вам станет еще хуже. А на корамине вы продержитесь несколько часов, если вам срочно требуется что-то сделать; но уж потом придется либо как следует отдохнуть, либо искать себе другого доктора. Слушая доктора, Чиверел обнаружил две вещи. Он был здоров - здоров как никогда - и чувствовал огромный прилив энергии и энтузиазма. Он вспомнил о множестве важных дел, которые нужно было сделать как можно скорее. Поэтому он сказал: - Благодарю вас, доктор. Я выполню все, что вы говорите. Но кое-что мне хотелось бы сделать немедленно, Без этого я не смогу отдыхать. - Так я и думал. - Доктор Кейв протянул руку и, взяв со стола флакончик с таблетками, задумчиво взглянул на него. Потом он перевел взгляд на Чиверела. - Вы приняли две? Чиверел нахмурился. - Да, согласно вашему предписанию! - Вы уверены, что приняли только две? - Хм... да! Точно помню: я принял две таблетки и запил их водой. Хотя постойте. - Он задумался. - Нет, я принял четыре. Не нарочно. Вторые две я принял потому, что забыл о первых. Прошу прощения. - Передо мной не надо извиняться, - сказал доктор Кейв с усмешкой на широком красном лице. - Извинитесь перед собой. Вы сами накликали беду. Случилось, по-видимому, вот что: вы задали себе такую нагрузку, что сердце не смогло ее выдержать. - Он снова усмехнулся. - Скажите, как себя чувствуешь в двух шагах от смерти? И тут Чиверел вспомнил. - Еще нет, - произнес он медленно. - Что? - Совсем не так, как можно предположить. Должно быть, мы переходим из одного времени в другое. Добираешься до конца в одном, но затем покидаешь его, словно переходишь в другое измерение, в другой тип времени. - Вам это приснилось? - Сам не знаю. Доктор в последний раз затянулся и раздавил сигарету в пепельнице. - Если вы еще хоть немного перенагрузите свою нервную систему, дорогой сэр, вы в два счета вылетите из всякого времени окончательно и бесповоротно. Чиверел улыбнулся. - Откуда вы знаете, доктор? - Я не знаю, - отозвался тот, вставая. - Моя работа - Чинить тела, а ваше требует присмотра. - Он повертел в руке флакончик с таблетками. - Я, кстати, заберу это. А вы, не перенапрягаясь, займитесь тем, что, по-вашему, нельзя оставить без внимания, а потом попросите Отли или кого-нибудь из труппы проводить вас в гостиницу, лягте в постель и до моего прихода не вставайте. Я приду завтра утром. И не тревожьтесь, если сегодня вам будет спаться не очень хорошо. И не принимайте снотворного - просто лежите спокойно. Доброй ночи! - Доброй ночи, доктор, - сказал Чиверел вслед ему. - Спасибо. Кстати, если вам попадется Отли, попросите его зайти ко мне на минуту. Доктор уже в дверях махнул своей черной сумкой в знак согласия. Чиверел медленно и испытующе оглядел Зеленую Комнату - два стеклянных шкафа, мебель, портреты, высокое зеркало в нише. Это была та самая комната, вид которой еще недавно наводил на него тоску. И все же это не была прежняя комната, потому что тогда она была мертвой, а теперь - полной жизни. Или он, смотревший на нее, был мертв и теперь снова вернулся к жизни. Теперь он озирался по сторонам с удивлением, и нежностью, и странной радостью. Жажда деятельности, какой он не знал уже много лет, охватила его. Так мало времени, если мерить здешней мерой, и так много нужно сделать, сначала в этой самой комнате, а потом в огромном сверкающем мире за ее пределами, таком страшном, таком удивительном. Не так уж важно, за что человек берется, когда перед ним столько прекрасных целей, но все же Чиверелу повезло, у него есть его профессия, его мастерская, его чудесная золотая игрушка, Театр... 18 - Да, мистер Чиверел? - спросил Отли. - У меня к вам две просьбы, если позволите. - И он замолчал. Отли улыбнулся. - Вам ведь уже получше, правда? - Мне кажется, да. Так вот. Во-первых, попросите вашего секретаря дозвониться до сэра Джорджа Гэвина - его номер Риджент шесть один пятьдесят. Может быть, он еще не вернулся, но пусть ему передадут, чтобы он сразу же позвонил мне сюда, - это довольно срочно. Отли записывал. - Ясно... так. Что-нибудь еще, мистер Чиверел? - Еще... помните молодую актрису, которая хотела встретиться со мной... - Это я виноват. Она как-то проскользнула мимо нас... - Нет, ничего страшного. - Он кашлянул. - Я отказался поговорить с ней. Я был не прав. И если она вернется, я хочу с нею встретиться. - Хорошо, мистер Чиверел, - ответил Отли с сомнением. - Только не очень похоже, чтобы она вернулась. Чиверел посмотрел на него невидящим взглядом. - Я думаю, что она может вернуться, - медленно произнес он. - Уходя, она сказала - тогда мне это показалось странным: "Вы пожалеете, что сказали это". Это было после того, как я велел ей уйти. И она была совершенно права. Теперь я и в самом деле жалею. Лицо Отли по-прежнему выражало сомнение. - Все-таки... от этого ведь она не вернется обратно? - Не знаю. Может быть, и вернется. И еще она сказала, чтобы я остерегался. - Остерегались чего? - Я думаю, привидений. Отли засмеялся. - А-а... вот, я же говорил вам, мистер Чиверел. Вы знаете, как они все суеверны. - А вы? - Нет, нет, я - нет. - А я, по-моему, да, - сказал Чиверел медленно. В комнату вперевалку вошел старый Альфред Лезерс. - Я не помешаю? - Нет, заходи, Альфред. - У меня перерыв, - сказал Альфред с легкой одышкой, - вот я и вскарабкался поглядеть, как ты тут. - Мы говорили о привидениях. И я как раз собирался напомнить мистеру Отли, что ведь мы сами тоже привидения. Отли улыбнулся. - Ну, ну, мистер Чиверел, не надо об этом. Значит, я постараюсь поскорее дозвониться до Лондона и скажу на служебном подъезде, чтобы эту молодую особу пропустили наверх, если она вернется. Когда Отли вышел, Альфред Лезерс подтащил стул поближе к Чиверелу и уселся, задумчиво жуя резинку. Чиверел с любовью смотрел на его помятое лицо. Им часто приходилось работать вместе, и не один раз старый Альфред вывозил финал второго акта или каверзный третий акт очередной пьесы Чиверела с помощью своей прекрасной техники и огромного опыта. И теперь, когда старый актер сидел здесь, радуясь минутной передышке, он напомнил Чиверелу кого-то виденного совсем недавно. - Альфред, а ты веришь, что мы тоже привидения? - Я частенько чувствую себя привидением. - Да я не о том, старый греховодник! - Ну, тогда я не знаю, о чем ты. - Альфред прерывисто вздохнул и уставился на мозоль, выпиравшую у него из левого ботинка. - Но я-то вот о чем, Мартин, малыш: слишком уж долго я играл... и, как любят говорить молодые, я выхожу в тираж. - Чепуха, Альфред! - Нет, нет. Послушай меня. Собственно говоря, и Театр выходит в тираж. За этот час у нас на сцене раза два-три заедало, и мы с Паулиной и Джимми Уайтфутом немножко повздорили, потрепали друг другу нервы, как оно вообще бывает на последних репетициях. И мне подумалось, что прав ты, а они ошибаются. Театр дошел до последней черты, и нам остается только лишь признать это. - И он покачал своей большой старой головой. Чиверел тоже покачал головой. - Он был, конечно, иным в дни твоей молодости, а? - спросил он вкрадчиво. - Иным? - вскричал Альфред, мгновенно расцветая. - Безусловно. - Я думаю, тебе многое довелось повидать в Театре, Альфред? - Он словно подавал ему реплику. - Да, Мартин. Я видел великие дни. И они уже никогда не вернутся. Не забывай, что в молодости я играл с Ирвингом, Эллен Терри, Три, миссис Пэт. - Великие имена, Альфред! - Да, но Театр был _Театром_ в то время, Мартин. Это было все, что имела публика, и мы старались для нее изо всех сил. Никаких ваших фильмов, радио, телевидения и всего прочего тогда не было. Был _Театр_ - такой Театр, каким ему подобает быть. А нынче они пойдут куда угодно... - Жажда глупых развлечений... - Ты крадешь слова у меня с языка! - воскликнул Альфред. - Да, дружок, жажда глупых развлечений. И всюду деньги, деньги, деньги... Чиверелу захотелось рассмеяться, но он продолжал подавать реплики: - Театр умирает, хотя на твой век его, может быть, и хватит... - Да, слава богу! Но не думаю, чтобы он намного меня пережил. - Старое вино выдохлось, - сказал Чиверел с притворной серьезностью. - Верно! И пьесы теперь уже не те... - И публика не та... - И актеры, - начал Альфред, и Чиверел договорил вместе с ним: - Не те. - Смотри, какой дуэт получился, - прибавил Альфред. Чиверел улыбнулся. - Видишь ли, Альфред, я знаю эту речь об умирающем Театре. Я уже слышал ее сегодня вечером. - Только не от меня, старина. - Нет, но от человека, похожего на тебя, - сказал Чиверел медленно, - только он говорил это сто лет назад, и тогда были панорамы, а не фильмы, и в молодости он играл с Кином и миссис Гловер, а не с Ирвингом и Эллен Терри. - Я что-то тебя не пойму, Мартин. Кто это говорил? - Старый актер, которого я слышал... - Слышал? Где? - Здесь, в Зеленой Комнате. Самое подходящее для этого место. Альфред вздохнул с облегчением. - А-а, понятно... ты задремал, старина. - Ну ладно, пусть я задремал. Но это была та же самая речь, Альфред. И я понимал, конечно, какой неправдой все это было тогда, и ты сам можешь в этом убедиться, потому что твой великий Театр девяностых годов был как-никак два поколения спустя. Но я понимаю, что это неправда и сейчас. - Постой, Мартин. Что-то я не вижу связи. - Логической связи тут, наверно, и нет, - согласился Чиверел. - Слухи о смерти могут быть ложными пятьдесят раз, а на пятьдесят первый могут оказаться правдой. Альфред ударил себя по колену. - Верно. И все доказывает... - Что ты пожилой актер, Альфред, и что Театр умирает для тебя. Он всегда умирал для старожилов. И всегда рождался заново для тех, кто приходил на смену. И в этом не слабость его, а сила. Он живет - живет по-настоящему, не просто существует, но живет, как живет человечество, - просто потому, что он непрестанно умирает и возрождается, и всегда возрождается обновленный. - Что это с тобой произошло? - И Альфред посмотрел на него проницательным стариковским взглядом. - Я замечтался. Но мы ошибались, говоря о Театре, Альфред, а они были правы... Альфреда это не убедило. - Погоди-ка. Он умирает для меня - пожалуй, но для кого он возрождается? - Пришла мисс Сьюард, - сказал Отли из-за двери. - Впустите ее, - отозвался Чиверел и взглянул на Альфреда. - Вот и ответ тебе. 19 Она не была ни высокой, ни красавицей - среднего роста, широкоскулая, с квадратными плечами и ясными темно-зелеными глазами. Она не больше походила на Дженни, чем ее плисовые спортивные брюки - на цветастое муслиновое платье. И на первый взгляд девица Сьюард не слишком отличалась от молодых актрис, которых он десятками встречал за последние несколько лет. Что он вообразил? В ней не было ровно ничего от Дженни. Не считая, конечно, самой молодости, сияющей, бодрой и полной надежд. Но он улыбнулся ей, и она подошла ближе, а он не без труда поднялся с кресла; они оказались лицом к лицу, и она взглянула на него в упор, и он почувствовал холодок в груди. - А-а, мисс Сьюард! - воскликнул он довольно церемонно, стараясь собраться с мыслями. - Это мистер Альфред Лезерс. - Здравствуйте, мисс Сьюард! - Альфред подарил ей свою удивительную стариковскую усмешку. - Вы актриса? - Да, мистер Лезерс. - Она с трудом переводила дыхание. - Я видела вас в "Заколоченном доме" в роли этого чудесного старого официанта. Можно задать вам один вопрос? - Он кивнул и ободряюще улыбнулся ей, и она подошла ближе. - Эта мизансцена в конце первого акта, когда вы поворачиваетесь спиной к публике и стоите неподвижно, - чья это была находка, ваша или режиссера? Альфред довольно хмыкнул: - Моя. - Это было замечательно! - воскликнула девушка. - Я никогда этого не забуду. - Благодарю вас, мисс Сьюард. - Он взял ее маленькую и довольно грязную ручку в свою огромную лапу. - Очень любезно с вашей стороны, что вы упомянули об этом. Желаю удачи. - Он повернулся к Чиверелу. - Что ж, в конце концов ты, может быть, и прав. - И с широкой улыбкой сказал им обоим: - Мне пора на репетицию. После его ухода очи некоторое время молчали. Чиверел чувствовал, что комната наблюдает за ними. Он указал на стул рядом со своим креслом и, когда она села, сел сам. Какую-то секунду они, не отрываясь, рассматривали друг друга. Комната ждала. - Знаете, вы были совершенно правы, - начал он тихо и как-то неуверенно. - Насчет чего? - спросила она, но без тени удивления. - Когда сказали, что я скоро буду жалеть, что не захотел поговорить с вами. Теперь я прошу извинить меня... - Нет, пожалуйста, не извиняйтесь! - воскликнула она с жаром. - Вы тогда устали и вам нездоровилось, правда? - Да. - Теперь казалось, что это было безумно давно. - И все равно вот я здесь. - Она улыбнулась ему доверчиво, как старому другу. - Но почему вы сказали, что я пожалею? Как вы могли знать? - О, мне просто пришло в голову, знаете, так иногда бывает. - А помните, вы еще сказали мне: "Берегитесь"? Да, она помнила. Он серьезно посмотрел на нее. - Почему? - Вы оставались здесь один, и я почувствовала, как комната наполняется привидениями. Так оно и было? - Да... позже. Последовала долгая пауза. - Вы не хотите говорить со мной об этом, - сказала она тоном утверждения, а не вопроса. - Я не хочу ни с кем говорить об этом, - отозвался он. Она посмотрела на него испытующе. - Вы переменились. Он кивнул, она обвела комнату взглядом, снова посмотрела на него и тоже кивнула. Словно им нужно было многое сказать друг другу, но теперь они ничего не скажут, потому что в этом уже нет надобности. Комната будет хранить молчание, и им, глубоко и таинственно связанным с комнатой, тоже незачем разговаривать. Так казалось Чиверелу. - Кстати, меня зовут Энн, - сообщила она как бы невзначай. - И вы остановились здесь, в Бартоне? - Да. Я была уверена, что встречусь с вами, и сказала Роберту... - Кто это Роберт? Ваш приятель? - Да. Он приехал со мною и ждет внизу. Бедный Роберт! Ему всегда приходится ждать. - Он влюблен в вас? - Да, - отвечала она торжественно. - И я в него тоже. Это тянется уже сто лет. - Вы хотите сказать, года два? - Около того. Но не стоит об этом говорить. Он улыбнулся. - Ну что же. Может быть, перейдем к делу? Виолу вы играли? Она кивнула: - Даже совсем недавно. - Помните сцену с Оливией - монолог о шалаше? - Попробую вспомнить. - Она поднялась и стояла в ожидании. - Пожалуйста. - Он подал ей реплику: - _Да? А что б вы сделали?_ Едва она начала, он вспомнил тесную гостиную, освещенную одной маленькой лампой, горевшей допоздна в туманной ночи, среди ветра и дождя. У вашей двери Шалаш я сплел бы, чтобы из него Взывать к возлюбленной... Она остановилась и виновато взглянула на него, и снова он почувствовал холодок в спине, ибо она сделала ту же ошибку, что и Дженни, и остановилась в том же самом месте. - Нет, это было неправильно, - сказала она. - Жалко. Он серьезно посмотрел на нее. - Не жалейте. Я не жалею. Прошу вас: _Да? А что б вы сделали?_ Когда она дочитала до конца и воскликнула: "Пока не сжалились бы!", он стоял совсем рядом и, не отрываясь, с изумлением смотрел на нее. Закончив, она с минуту молчала и тоже смотрела на него. Казалось, оба вслушиваются в доносящуюся издалека музыку. - Я не слишком-то хорошо прочла, - сказала она, прервав напряженное молчание. - Хотя не думаю, что на показах читают намного лучше. - Ненамного, - ответил он в тон ей. - Но о чем-то показы говорят. Вы работаете в каком-то здешнем театре? - Да, в Уонли. Я теперь там на первом положении. Но уже сыта по горло. - Теперь вы хотите в Вест-Энд? - Нет, не обязательно. Я хочу одного: чтобы мне дали как следует поработать с режиссером и как следует порепетировать после этих сумасшедших еженедельных премьер в Уонли. Послушайте, мистер Чиверел, я настоящая актриса. Я не хочу просто ходить и выставлять себя напоказ. Я знаю, что Театр - это не только веселье, блеск и аплодисменты... - Она остановилась. Чиверел старался скрыть свое волнение. - Продолжайте, продолжайте. Что же он в таком случае? - Ну, это тяжелый, порой надрывающий душу труд. И я знаю, что никогда мы не бываем так хороши, как нам бы хотелось. Театр - это сама жизнь, уложенная в маленький ларчик... - Да. И как жизнь... - Он часто пугает, часто внушает ужас, но он всегда удивителен. - Она умолкла и виновато засмеялась. - Почему я вам все это говорю? Как-то вдруг вырвалось. - Я знаю. - И уж наверняка вы все это слыхали. - Один раз. Она раскрыла было рот, вопрос уже читался в ее главах, но он торопливо остановил ее. - Присядем, - сказал он и, найдя сигареты, предложил ей. Он поднес ей огонь, потом сам взял сигарету, первую после таблеток, и вкус ее показался ему приятным. Они сидели и спокойно курили. - Скажите, Энн, ваши родители играли на сцене? - Нет. В нашей семье на сцену идут через поколение. Моя бабушка по матери была актриса, когда-то довольно известная - Маргарет Ширли. - Я ее помню, - сказал Чиверел. - Она была хорошая актриса, хотя я думаю, что вы будете лучше. - Она была родом из Австралии, - продолжала Энн, порозовев от удовольствия. - А ее дедушка, который уехал в Австралию году в тысяча восемьсот пятидесятом, тоже работал в Театре, хотя и не был никакой знаменитостью. - А как звали его? - Да вы вряд ли когда-нибудь о нем слышали. Его фамилия была Кеттл. Уолтер Кеттл. Ой, что с вами? - Ничего. Наверное, мне не следует курить. - Он наклонился вперед, чтобы раздавить сигарету в пепельнице, и рука его дрожала. Он почувствовал ее пристальный взгляд и покосился на нее. Она смотрела на дрожащую руку, и когда он резким движением убрал ее, Энн подняла на него глаза. - Он не вернулся, - сказала она медленно. - Я думаю, он недолго прожил. - Да, я тоже так думаю. - Но вы ничего не могли о нем слышать, мистер Чиверел. Он не был ни писателем, ни сколько-нибудь знаменитым актером. - Уолтер Кеттл был режиссером, - сказал ей Чиверел. - И некогда он был режиссером вот в этом самом театре. - Вы уверены? Был ли он уверен? Он решил, что да. - Да, он работал здесь за год-два до того, как уехал в Австралию. У антрепренера по фамилии Ладлоу. Тут есть книжечка, которую я пролистал, - прибавил он поспешно, опасаясь, что сказал слишком много, - главным образом о молодой актрисе по имени Дженни Вильерс. - Да, - возбужденно вскричала Энн, - тут есть ее портрет. Я видела его. Вся в локонах. И на полу лежала ее перчатка. Такая зеленая фехтовальная перчатка, отделанная красным. Он сурово посмотрел на нее. - Подождите. Вы бросили эту перчатку на пол? Когда я не захотел разговаривать с вами. Она кивнула. - Бросила. И я помню, что сказала. Я сказала: "Смотрите, перчатка опять на полу. Даже привидения за меня. Берегитесь". Вот что я сказала. - Но почему вы сказали "опять"? - Потому что до этого, когда я говорила с мисс Фрэзер, мы вдруг увидели перчатку на полу. И я сказала, что она сама выпрыгнула из шкафа. Мисс Фрэзер стала меня разубеждать, но только потому, что испугалась. Я как раз говорила об этой девушке с локонами - Дженни Вильерс, - и вдруг перчатка - ее перчатка - оказалась на полу. Вы здоровы, мистер Чиверел? - Да, а что такое? - Вы совсем белый. - Я чувствую, что побледнел, - признался Чиверел, - но ничего страшного не случилось. Продолжайте. - Вот и все. Не считая того, что теперь я понимаю, почему все тут с первого же взгляда показалось мне таким жутким. Понимаете, мистер Чиверел, ведь часть меня - та, что идет от Уолтера Кеттла, - уже бывала здесь раньше и хорошо все знает. Может быть, потому перчатки и выпрыгивают из шкафов. Узнали во мне частицу Уолтера Кеттла. О, я так рада, что вы рассказали мне о нем, - что он был здесь. Наверняка из-за этого я и чувствовала себя так странно. И ведь вы тоже, правда? - Да. - Я знала; хотя, конечно, вы нездоровы и этим, на верное, все объясняется. - Может быть, - ответил он коротко. Она доверительно наклонилась к нему и сказала, понизив голос: - Вы знаете, мы как-то очень странно смотрели друг на друга, правда? - Не знаю, как я, но вы - определенно. - Он улыбнулся ей, давая понять, что хочет переменить тему. - Теперь нельзя ли мне взглянуть на вашего Роберта? - Конечно. Он будет в восторге. Его фамилия Пик, и он капитан авиации. Чиверел позвонил по внутреннему телефону и сказал, чтобы капитана авиации Пика, ожидающего у служебного входа, попросили подняться в Зеленую Комнату. Потом он посмотрел на Энн. - Он был актером? Она покачала головой. - Нет, никогда не имел ничего общего с Театром. Но любит его, конечно. - Вы в этом уверены? - О да, - с ударением сказала она. - Если бы не любил, ничего бы у нас с ним не было. Кстати, он, наверное, будет очень робеть. Он чуть не умер от стыда и горя, когда я сказала, что меня никто не остановит и я непременно вас увижу. У них в авиации такого не бывает. Вы ему представляетесь чем-то вроде маршала авиации, который сидит тут во всем великолепии. Чиверел улыбнулся. - Но вам-то, надеюсь, нет? - Нет. Вы мне не понравились... и я ужасно расстроилась, когда вы выгнали меня и даже не оглянулись. Но теперь, конечно, все совсем по-другому. Потому что и вы совсем другой. - И она доверчиво улыбнулась ему. - Капитан авиации Пик, мистер Чиверел, - сказал Отли из-за двери. И у Чиверела перехватило дыхание, и опять чья-то ледяная рука коснулась его спины. Ибо в комнату вошел Джулиан Напье. 20 Не сводя глаз с вошедшего, Чиверел встал и шагнул ему навстречу. Это не была галлюцинация. Если не считать формы военно-воздушных сил, более смуглого лица, коротких волос и аккуратного, подтянутого вида, это был вылитый Джулиан Напье. Сходство было поразительным. Чиверел молча перевел серьезный взгляд с него на Энн. Молодой человек, разумеется, истолковал это по-своему. - Простите, - сказал он, запинаясь. - Я думал... то есть... мне сказали, чтобы я поднялся... Чиверел очнулся. - Да, да, конечно. Все в порядке. Энн подошла ближе. - Это Роберт, - гордо объявила она и с улыбкой взглянула на свою замечательную собственность. - Я, наверное, помешал, - пробормотал Роберт, бросая на нее отчаянные взгляды. От смущения лицо его залилось краской и покрылось испариной. - Нет, нет, дорогой мой, - улыбаясь, воскликнул Чиверел. - Это целиком моя вина. Прошу прощения. Я сказал, чтобы вас послали наверх. Просто... вы мне напомнили одного человека, вот и все. Скажите... - И он остановился. - Да, сэр? - Я хотел спросить, какие еще фамилии встречались в вашем роду, кроме фамилии Пик... - Видите ли, сэр... - Впрочем, теперь это не имеет значения, благодарю вас. - Помолчав, он заговорил белее серьезным тоном. - Важно то, что вот эта ваша девушка - актриса. - Первый сорт, сэр, можете мне поверить! - вскричал Роберт, сияя от энтузиазма. Чиверел улыбнулся. - Если сейчас еще не самый первый, то в будущем - наверное. Но поймите, что это значит: она не только будет работать в Театре, но говорить о Театре, питаться Театром, грезить о Театре, и все это на многие годы. Роберт ухмыльнулся. - Я уже понял. - Я ведь с самого начала предупредила тебя, милый, - сказала Энн не без самодовольства. - Это верно. - И вы действительно понимаете, что это значит? - мягко, но настойчиво спросил Чиверел. - Я сказал ей, сэр, - ответил Роберт почти хвастливо, - и тоже в самом начале, что в отношении меня тут полный порядок, и это уж точно. Я только хочу, чтобы она делала в Театре великие дела, для которых создана, а я буду стоять в тени и заботиться о ней. - Милый! - воскликнула Энн, порозовев от гордости. - Не сомневаюсь в вашей искренности, - сказал Чиверел, - но это будет нелегко... а после того, как вы поженитесь... Но они не дали ему продолжать. - Все равно он должен знать, - сказала Энн. - Ну ты и говори, - сказал Роберт. - Мы уже женаты. Целый год. Чиверел поднял на них глаза. - Может быть, все будет хорошо на _этот_ раз. - Слова вырвались помимо его воли. Молодые люди уставились на него. - Что? - Я хочу сказать, - произнес он с улыбкой, - что я должен принести вам обоим свои поздравления. Когда он пожимал им руки, в комнату торопливо вошла встревоженная Паулина. - Мартин, - начала она, - я только что узнала, что тебе было плохо и опять вызывали доктора... - Теперь все прошло, спасибо, Паулина. Капитан авиации Пик - мисс Паулина Фрэзер. Они поженились. Это тайна, но я только что вытряс ее из них. Паулина пожала руку Роберту. - Очень рада! - Она прибавила бы еще что-то, но ее прервал телефонный звонок. Она вопросительно посмотрела на Чиверела; тот кивнул и подошел к столу. Звонил Джордж Гэвин, который первым делом спросил, как Чиверел теперь себя чувствует и как вели себя привидения. - Мне кажется, ты кое-чем им обязан, Джордж, - сказал Чиверел и увидел, что Паулина, стоящая рядом с двумя безмолвными молодыми людьми, смотрит на него с любопытством и прислушивается. - Но теперь не беспокойся об этом. Я изменил свое решение. И если предложение остается в силе, я говорю "да". - Конечно, остается, старик, - в восторге отвечал Джордж. - Единственное, чего я хочу и хотел всегда, - это чтобы ты вошел со мной в дело, а сколько ты внесешь денег, это совершенно неважно. - Я вложу в этот проект все свои деньги до последнего пенни, Джордж, - сказал Чиверел с силой, - и отдам ему все свое время. - Это потрясающе, старик! - сказал Джордж. - Сможем мы завтра встретиться и потолковать? - Нет, я не могу, - сказал ему Чиверел. - Тебе придется потерпеть пару дней: я решил переписать третий акт, и тут будет уйма работы, а потом я набросаю общий план, и тогда уж мы обо всем поговорим. Это вызвало у Джорджа такой энтузиазм, что в трубке начался треск. - Ну ладно, Джордж. Хватит на сегодня. Увидимся здесь на премьере. Пока! Положив трубку, он в некотором смущении направился к ожидавшим его Паулине, Энн и Роберту. Паулина бросилась ему навстречу; глаза ее блестели. - Мартин, я все слышала, - сказала она. - Это правда? - Да, и многое другое тоже. - Он улыбнулся - радостно, чуть застенчиво, чувствуя себя странно помолодевшим. - Милый, - воскликнула Энн, обращаясь к своему Роберту, который снова не знал, куда деваться от смущения, - нам пора. - Она повернулась к Чиверелу в ожидании. - Где, вы говорили, находится этот ваш репертуарный театр? - спросил он с улыбкой. - В Уонли. Недалеко отсюда. Вы приедете посмотреть меня? - Она чуть не танцевала от радости. Он кивнул. - Как только я все здесь закончу. И тогда - тогда, я думаю, у меня найдется, что вам предложить. - Вот здорово! - вскричала она, и этот взрыв восторга всех рассмешил. Потом она стремительно повернулась к Паулине. - Он теперь совсем другой. Что-то в самом деле произошло. Паулина бросила на Чиверела быстрый пытливый взгляд, но он еще не был готов ответить на него. Он поспешно повернулся к Роберту и пожал ему руку. - До свидания. Заботьтесь о ней. - Обещаю вам. Всего доброго, сэр. Энн протянула руку Чиверелу. - Я очень, очень благодарна. - Она лукаво посмотрела на него. - А иначе бы я рассердилась на вас. - И, инстинктивно чувствуя эффектность своего ухода, она сразу же пошла к двери. - Почему же? - удивился Чиверел. Она обернулась уже у самой двери, взглянула на него в последний раз и сказала достаточно громко, чтобы он услышал: - Потому что это разозлило бы любую женщину - вы все время смотрели на меня так, словно пытались увидеть кого-то другого. 21 Они с Паулиной были одни, совсем одни, как всего час или два назад, когда он сказал ей, что покончил с Театром,