Джон Бойнтон Пристли. Дженни Вильерс ----------------------------------------------------------------------- "Библиотека современной фантастики" т.21. Пер. - В.Ашкенази. OCR & spellcheck by HarryFan, 28 August 2000 ----------------------------------------------------------------------- 1 В знаменитую Зеленую Комнату театра "Ройял" в Бартон-Спа можно попасть двумя способами. Если вы вошли в театр через главный подъезд, вам надо пройти бельэтаж и идти дальше по коридору, минуя кабинет директора. А из-за кулис вы поднимаетесь по темной лестнице и проходите мимо дверей двух актерских уборных, предназначенных для звезд. Мартин Чиверел, проникнувший в театр через служебный вход, как раз и стоял на верхней площадке этой темной лестницы, и хотя дверь. Зеленой Комнаты была закрыта, оттуда доносился шум голосов, которые сливались в какое-то идиотское кваканье. Чиверел взялся было за ручку двери Зеленой Комнаты, где прием был в самом разгаре, но, вместо того чтобы открыть дверь, он вдруг прислонился к пей. Ему было скверно - он чувствовал себя смертельно усталым и старым, как мир. _Ква-ква-ква-ква_. Господи, спаси нас и помилуй! Затем кваканье прекратилось как раз тогда, когда он почти уже заставил себя повернуть ручку. В конце концов, хоть он и приготовил все извинения, это как-никак был его прием. За дверью раздались вежливые аплодисменты. Кто-то собирался произнести речь, и десять против одного, что это был мэр города, какой-нибудь торговец скобяными изделиями, важный и усатый. Да, это был мэр, который, подобно многим муниципальным ораторам, стремился каждому своему слову придать особый вес и особое значение. - От имени городского совета Бартон-Спа, - возглашал он, - я с самым огромным удовольствием приветствую в нашем старинном городе высокоталантливых актеров и актрис, приехавших с мистером Чиверелом из Лондона, чтобы показать нам здесь, в Бартон-Спа, премьеру его новой пьесы... э-э... "Стеклянная дверь". Мэр выговорил название не сразу и с некоторым удивлением. Последовала продолжительная пауза, и Чиверел, угрюмо стоя перед дверью и чувствуя себя в этой полутьме каким-то призраком, мысленно сказал мэру, что его милости предстоит удивиться еще больше, прежде чем он, Чиверел, окончательно добьет его своей "Стеклянной дверью". - Мы предвкушаем, и с большим нетерпением, возможность увидеть эту пьесу до того, как ее увидят в Лондоне, - продолжал мэр, бросая каждое слово как свой главный козырь. - И я уверен, что мистер Чиверел и его актеры найдут здесь зрителей не хуже, чем в любом другом месте, - мы тут все завзятые театралы и всегда готовы хорошо посмеяться. "Бьюсь об заклад, что готовы", - подумал Чиверел, когда присутствующие неизвестно почему вдруг разразились смехом, а кое-кто даже зааплодировал. Видно, готовы гоготать, пока у них головы не отвалятся. Но подождите, скоро он с ними разделается. - Мы здесь, в Бартон-Спа, - заливался мэр, явно приступая к неисчерпаемой теме, - очень гордимся нашим старым театром "Ройял", которому насчитывается почти двести лет и который связан с величайшими актерами и актрисами своего времени. Мы не жалели ни времени, ни сил, да, ни денег, чтобы сохранить этот славный старый театр, в том числе и вот эту старую Зеленую Комнату, в надлежащем виде, чтобы сохранить все, что возможно, как напоминание о том, что это один из самых старых театров в стране. Многие считают его лучшим театром за пределами Лондона. Ну, а мы-то точно знаем, что это так и есть. Снова смех, аплодисменты. Справедливо, подумал Чиверел; прекрасный старый театр, один из лучших в своем роде, а Зеленая Комната просто уникальна и заслуживает большего, чем случайное упоминание в речи мэра. Очаровательная старая комната; если бы только вымести отсюда весь этот идиотский прием. - Итак, - сказал мэр, - леди и джентльмены, приехавшие сюда поразвлекать нас, просим принять наши лучшие пожелания вашему спектаклю, а вам - приятного времяпрепровождения, чтобы вы захотели приехать еще раз. - Новые аплодисменты. Очевидно, это было все, что имел сказать мэр. И если Чиверел собирался войти и держать ответную речь, то сейчас было самое время. Но он не двинулся с места. - Леди и джентльмены, - это был, кажется, голос коротышки Отли, директора театра, - поскольку мистер Чиверел задерживается, я попрошу мисс Паулину Фрэзер, ведущую актрису труппы "Стеклянной двери", ответить от его имени. Ну что же, Паулина сделает это как нельзя лучше своим прелестным - "дорогие-зрители-позвольте-поблагодарить-вас" - голоском, со скромной миной на лице, но озорно сверкающими глазами; само очарование - блестящая, отлично одетая... Да, вот и ее голос - здесь, в сумраке за дверью, он звучал нестерпимо фальшиво. - ...Должна извиниться за отсутствие мистера Чиверела... знаю, как он будет огорчен, что пропустил эту чудесную встречу... Все мы в труппе высоко ценим выпавшую нам честь играть в вашем прекрасном старом театре... - Раздались аплодисменты остальных участников труппы, аккуратные и профессиональные. Паулина продолжала: - Мы все слышали и читали о знаменитом старом театре "Ройял" в Бартон-Спа и об этой старой Зеленой Комнате, которую вы сохранили с такой удивительной бережностью. В ней есть своя, особая атмосфера, просто чудесная, хотя временами и кажется, что тут должны водиться привидения. Ее слова, разумеется, вызвали несколько смешков; но это как раз правда, подумал Чиверел. До сих пор он был слишком занят пьесой и успел только беглым взглядом окинуть Зеленую Комнату, но даже тогда он почувствовал ее особую атмосферу. А сегодня вечером он, наверное, мог бы ощутить эту атмосферу полнее и глубже, если бы только его оставили здесь одного на час или два, Но, вероятно, сейчас он был потому восприимчивее к ней, что стоял в этом буром сумраке, как на старой картине, покрытой толстым слоем лака, и в сумраке, обступавшем его со всех сторон, сам был похож на привидение. - В вашем старом театре, куда мы привезли новейшую пьесу, которую сегодня должны еще раз прорепетировать, - воскликнула Паулина, как всегда, с безупречной дикцией, - поэтому я надеюсь, что никто не налегал на коктейли слишком усердно... - Искусно рассчитанная пауза для смеха, который не замедлил последовать. - Итак, я хотела сказать, что в вашем старом театре я вновь почувствовала, какая удивительная вещь Театр. - Тут ее понесло, и оркестр зазвучал во всю мощь. - Всегда он не то что прежде, всегда при последнем издыхании, но каким-то образом он всегда воскрешает свое очарование и обретает новую жизнь - может быть, просто потому, что в нем есть и теплота, и человечность, и глупость, и красота, как и в самом человеке. Да, просто потому, что он бесконечно близок нашему сердцу. Вот почему мы так счастливы и горды, что служим Театру. И так счастливы и горды, что находимся здесь. Большое спасибо. Раздались аплодисменты. Тогда он вошел, аплодируя вместе со всеми, но ленивее прочих и с некоторой иронией. В Зеленой Комнате, набитой до отказа, было светло и жарко; пахло как в обезьяннике; он почувствовал, что сморщивается, коченеет, высыхает и стареет, что он уже не пятидесятилетний драматург, а таоистский отшельник, почти такой же древний, как и его пещера среди далеких голубых холмов. Может быть, его никто и не заметит - оттого что сумрак совсем размыл его. А здесь так много увесистой плоти, к тому же еще пропитанной мартини. Коротышка Отли, который был за распорядителя, слегка подвыпивший и порозовевший, но все замечавший, увидел его первым. - Мистер Чиверел! - вскричал он, бросаясь ему навстречу. Паулина, одетая в черное, высокая и красивая, под летела к Чиверелу, забыв, что половина Бартон-Спа все еще здесь: - Мартин, негодник! Ты подслушивал! Раздались смешки, еще аплодисменты, возгласы "Просим!", и Отли поднял руку. - Мистер Чиверел, - объявил он, - пришел как раз тогда, когда пить уже поздно, но еще не поздно сказать несколько слов. Итак, мистер Мартин Чиверел. Пятьдесят или шестьдесят пар глаз - одни круглые, другие прищуренные, но во всех - ожидание... Что же делать - выдать им полминуты пустопорожней болтовни или прямо высказать все, что он думает, - проглотят, как миленькие, даже если им не понравится. Он взглянул на них растерянно и в то же время иронически. Ну ладно, пусть получат свое - _они же всегда готовы хорошо посмеяться_. На это уйдет больше сил, чем он должен расходовать; чтобы просто стоять здесь под их взглядами, и то требовалось огромное усилие, но он призвал на помощь Старую Гвардию, как ему уже не раз приходилось делать последнее время; после этого он заговорил - спокойным и уверенным тоном почетного гостя. - Я имел удовольствие слышать прелестную речь мисс Фрэзер, - сказал он после обычных реверансов в сторону мэра и именитых граждан города. - И, мне кажется, едва ли должен извиняться за свое опоздание. Мисс Фрэзер ответила от имени всех нас гораздо лучше, чем это смог бы сделать я. - "Пока неплохо; а теперь сотрем с их лиц этот слегка остекленевший взгляд". - Но я не могу согласиться с тем, что она говорила о Театре. У меня появились серьезные сомнения в том, что Театр способен обрести новую жизнь и былое очарование. "Стеклянная дверь", премьеру которой мы здесь покажем, - это последняя из написанных мною пьес и, вполне возможно, последняя моя пьеса вообще. Это вызвало шум - кое-где удавленное и испуганное перешептывание, а кое-где просто шум. Ни то, ни другое гроша ломаного не стоит. Но он успел заметить, что Паулина нахмурила брови. Бедняжка Паулина! - И может быть, мне следует предупредить вас, - продолжал он, надеясь, что говорит как нельзя более непринужденно, - после всех этих разговоров о сердечной теплоте и готовности хорошо посмеяться предупредить, что "Стеклянная дверь" - это серьезная попытка рассказать о мире, каков он есть, и о людях, каковы они на самом деле, вследствие чего она может показаться вам мрачной и довольно неприятной пьесой - совсем не такой, как вы ожидали. На этот случай я заранее прошу вас принять мои сожаления. - Он старательно улыбнулся им, но вместо улыбки получилась натянутая, сухая, словно пергаментная, усмешка. - И позвольте заверить вас, господин мэр, - заключил он с фальшивой мягкостью и теплотой, - что мы высоко ценим ваш прекрасный старый театр и дружеское гостеприимство, с которым вы нас приняли. Благодарю вас. На этом после нескольких неуверенных хлопков прием и закончился. Официанты начали убирать со столов; горожане потекли к одному выходу, актеры - к другому; Отли представил Чиверела мэру, который оказался не усатым торговцем скобяным товаром, а гладко выбритым галантерейщиком. Чувствуя, что он просто обязан это сделать, Чиверел проводил Отли, мэра и его охрану и свиту до конца коридора, который вел к главному входу. Это была нелегкая работа, настоящая епитимья, потому что Чиверел отчаянно устал и мечтал поскорее сесть. "Боже, - мысленно взмолился он, - пошли мне глубокое кресло и никаких людей". Тем временем откуда-то вынырнула женщина с попугаичьим лицом из числа тех поклонниц, которые превращают жизнь знаменитости в пытку. Она сказала Чиверелу, что его пьесы всегда были счастьем ее жизни; однако, неся эту мерзкую чепуху, она не переставала подозрительно буравить его маленькими глазками, точно озлобленный неудачами сыщик. - Вы знаете эту женщину? - спросил он Отли, когда они наконец отделались от нее. - Нет, мистер Чиверел, хотя я тут знаю чуть не каждого. - Ничего удивительного. С некоторых пор мне кажется, что они и не люди вовсе. - Он печально посмотрел на коротышку Отли. - Я думаю, это исчадия ада, - прошептал он и побрел обратно в Зеленую Комнату. 2 Официанты - из театрального буфета и приглашенные - сделали свое дело быстро и аккуратно. Никаких следов только что закончившегося приема уже не было видно. Зеленая Комната стала почти прежней, мрачноватой, но изысканной Зеленой Комнатой. В ней тесной кучкой стояли три человека - три его ведущих актера: Паулина Фрэзер, высокий Джимми Уайтфут, похожий на гвардейского офицера, которым он и вправду когда-то был, и старый Альфред Лезерс, семидесяти с лишним лет, грузный, совершенно седой и имевший потрепанный и смешной вид, какой бывает у боксеров, ушедших на покой, и у старых характерных актеров. Едва Чиверел вошел, они как-то сразу отодвинулись друг от друга, не сделав при этом ни одного сколько-нибудь заметного движения. Чиверел понял, что против него готовится заговор. Лезерс ухмыльнулся. - Ну как ты расстался с его милостью мэром? - Он считает, что я скромничаю, - беспечно ответил Чиверел. - Мне так и не удалось втолковать ему, что я говорил о пьесе вполне искренне. - Ну, я надеюсь, ты не слишком усердствовал. - Нет, - сказал Чиверел. - Мне надо сесть. - И он тяжело опустился в кресло. - Если хотите начинать первый акт, давайте. Я спущусь попозже. Ко мне тут должен прийти врач. - Мартин! - Паулина сразу же встревожилась. - Да нет, все в порядке. Ничего страшного. Старая история. Упало давление. Поэтому я и явился на этот проклятый прием к шапочному разбору. Паулина не успокоилась. - А у врача ты был? - Да. Он как будто человек толковый. Обещал принести какое-то зелье, которое должно мне помочь. И я буду в полном порядке. - Он взглянул на них с насмешливой улыбкой. - Вас можно принять за депутацию. - Ну что ж, дружище, пожалуй, можно считать и так, - примирительно сказал Лезерс. - Тогда выкладывай. - О боже! Он любил их всех троих. Паулина и славный старина Альфред были его давними друзьями, но сейчас он хотел бы, чтобы их унесло за тысячу миль, на какой-нибудь тихоокеанский остров. Или нет, пусть остаются здесь, а остров он взял бы себе. Он зажмурился, чтобы полюбоваться игрой воды в лагуне, потом широко открыл глаза. - Третий акт? Лезерс взглянул на двух остальных. - Видите, он знает. - Да, Мартин, - серьезно сказала Паулина. - Третий акт. Теперь слово взял Джимми Уайтфут. - Мы все почувствовали это несколько дней назад. Но притворялись даже друг перед другом, что ничего страшного не происходит. - А после сегодняшней утренней репетиции мы не можем больше так продолжать. - Паулина бросила на него безнадежный, но пылающий взгляд и с силой закончила: - Мартин, мы все ненавидим этот третий акт. - Это верно, дружище, - печально сказал Лезерс. - Не поздновато ли вы это заметили? - сухо, но беззлобно спросил Чиверел. - В понедельник у нас премьера. Паулина отмахнулась. - Да, но поскольку это ты... и потом, нам ведь и раньше случалось вносить изменения в последнюю минуту... так что еще время есть... - Она не договорила. - Время для чего? - спросил он мягко. - Для того, чтобы написать и отрепетировать другой финал - не такой циничный и горький и... и не такой безнадежный. Альфред, Джимми, ну скажите же ему... - И она отвернулась, явно расстроенная. - Она совершенно права, дружище, - сказал Лезерс необычайно торжественно. - Мое мнение - а уж мне-то полагается все знать, ведь я пятьдесят лет варюсь в этом котле, - мое мнение, что у них такой финал никогда не пройдет. Им это вообще не по зубам. А если ты стоишь на своем, тогда мы здесь провалимся. Чиверел воспринял это легко - он слишком устал, чтобы противостоять такому серьезному напору. Как все актеры вне сцены, они говорили с чрезмерной аффектацией, словно играли для верхнего яруса и галереи. - Может быть, ты и прав, Альфред. Но меня это не очень волнует. И в конце концов пусть будет великолепный провал, который никому из вас не причинит большого огорчения. - Постой, Мартин, - сказал дотошный Уайтфут. - Мы с Паулиной вовсе так не считаем. Мы думаем, что даже если пьеса пойдет, она не принесет людям добра. Люди пережили тяжелые времена, и они не хотят больше испытывать боли... и мы чувствуем то же самое... - А то, что твои персонажи говорят и делают, - неправда, - осуждающе перебила Паулина. - Я просто не верю им... Все это ложь. - Одну минуту, Паулина, - сказал он спокойно. - Ты вместе с остальными читала пьесу. Мы обсуждали ее. - Да, но тогда мы не понимали, каким безысходным и безнадежным будет третий акт. - Она решительно стояла на своем. - Ты-то, конечно, знал это. Но мы не знали. В конце пьесы между людьми не остается ни проблеска взаимопонимания... Каждый бормочет что-то, будто запертый в стеклянном шкафу... - Кстати, пьеса и называется "Стеклянная дверь", - напомнил он. - С таким же успехом ее можно было назвать "Стеклянный гроб"! - выкрикнула взбешенная Паулина. За этой репликой, которую бродвейский режиссер оценил бы как самую кассовую в спектакле, последовала пауза - пауза, определенно неловкая. Лезерс и Уайтфут переглянулись. Паулина, отнюдь не плакса, по-видимому, готова была разрыдаться; но она пересилила себя и сказала двум актерам: - Идите вниз и начинайте первый акт. Скажите Бернарду, что к своему выходу я буду на месте. - Хорошо, радость моя, - ответил Лезерс и вышел вместе с Уайтфутом, что-то громко мурлыча себе под нос, как он обычно делал в своих знаменитых комических сценах под занавес. Паулина села на маленький стул с прямой спинкой рядом с глубоким креслом Чиверела. Некоторое время она молчала и даже не смотрела на него. Но он смотрел на нее и думал о ней. Сколько ей лет теперь - сорок пять? Ей столько не дашь. Когда-то он пытался убедить себя и ее, что он в нее влюблен, но из этого ничего не вышло: они по самому своему существу были всего лишь коллегами и друзьями. Где-то был у нее муж, с которым она теперь не встречалась и о котором не вспоминала, и дети - мальчик и девочка, оба они еще учились в школе на средства Паулины; кроме того, она содержала мать и больную сестру, которая вечно находилась в клиниках. Отличная актриса, умная и добросовестная, быть может, слишком умная и добросовестная; быть может, ей не хватает какой-то искорки неожиданности, какого-то намека на неведомые измерения бытия, но она вполне стоит своих семидесяти пяти фунтов в неделю. Темноволосая, красивая, одаренная, и нет в ней этих отвратительных капризов, за которые проклинают стольких актрис. Он очень ценил ее и по-своему был к ней привязан. Но он знал, хоть и ненавидел себя за это, что томящий холод, подобно арктическому безмолвию сковавший его душу, неподвластен ее влиянию; она вроде бы не существовала для него; слова и поступки ее бессильны были растопить этот лед. Короче говоря, когда она смотрела на него вот как сейчас, сквозь слезы, он не видел ее. И каким предательством это было по отношению к верному коллеге, преданному другу! - Ну что, Паулина? Внешне она была спокойна, но волнение еще не прошло, и голос ее чуть дрожал. - Дело не только в том, что пьеса провалится или причинит людям боль и сделает их жизнь еще тяжелее, такой конец - неправда. И это совсем не ты, Мартин. - Вот тут ты ошибаешься. Это именно я. И я верю, что это правда. - Он помолчал. - Ты недовольна тем, что в конце пьесы между моими персонажами исчезает взаимопонимание. Но ведь так оно и в жизни, детка. Никакого взаимопонимания, разобщенность. Все бормочут и строят рожи за стеклянными дверьми. - Нет, - сказала она, - в жизни все иначе. В ответ он чуть было не предложил ей взглянуть на себя и на него - когда-то почти любовники, в течение многих лет коллеги и верные друзья, а теперь - непонимание, разобщенность: стеклянная стена. Но он удержался и выбрал другой путь. - Я не собираюсь обкладывать зрителя грелками и давать ему снотворное... - Никто тебя и не просит, - резко оборвала она. - Пусть их проберет дрожь, пусть они потеряют сон и хоть один раз в виде исключения задумаются, прежде чем опять жечь и взрывать друг друга... - А они вполне могут взяться за старое, если жизнь такова и только такова... - Хорошо, пусть их. - Теперь он не устоял перед искушением порисоваться. - Но этот безнадежный финал, который ты так ненавидишь, - это мой прощальный дар нашему уютному, раскрашенному дому терпимости, Театру - милому, теплому, глупому, славному Театру с его вечным очарованием, о котором ты рассказывала мэру и муниципалитету... Рассерженная, она вскочила на ноги. - Перестань издеваться. Это была не фраза. Я говорила то, что думала. - Я тоже думаю то, что говорю. Открою тебе секрет, Паулина. Примерно через час мне должен звонить из Лондона Джордж Гэвин, и десять против одного, что он предложит мне совместное владение и руководство тремя лучшими театрами Вест-Энда... Она сразу оживилась. - Ты же всегда этого хотел. - Хотел когда-то. Но это пришло слишком поздно, как и многое другое. Когда нет ни идеала, ни подлинного взаимопонимания, ни... - Да провались оно, твое взаимопонимание! Ты же не откажешься от его предложения? Чиверел ухмыльнулся. Порисоваться еще? Нет, это дешевка; но он должен был доставить себе какое-то удовольствие напоследок перед уходом в бескрайнюю холодную пустыню своего внутреннего мира. - Вот именно откажусь. Со множеством благодарностей. Я же сказал тебе, что с этим покончено. Она с ужасом смотрела на него, потому что они не раз часами говорили о том, что было бы, если бы представилась такая возможность. - Мартин, я не верю. - Это правда, - сказал он на этот раз твердо и спокойно. - Я по-прежнему буду писать, может быть, киносценарии - время от времени, ради денег, - но для Театра больше писать не буду. Впрочем, это неважно, потому что Театр, каким мы его знаем, долго не просуществует. Прежнее волшебство потеряло силу. Да, я знаю, я слышал твои слова: он всегда при последнем издыхании. Но не забывай, что даже самые упрямые больные в конце концов поворачиваются лицом к стене. И, по-моему, сейчас в жизни Театра как раз такой момент. - И тебя это нисколько не волнует? - В какой-то мере волнует. Но не слишком. К его удивлению, однако, она восприняла это вполне хладнокровно. Только посмотрела на него долгим задумчивым взглядом, как смотрят на больных. - Сейчас тебя вообще мало что волнует? - спросила она. - Да. Я сделал почти все, что я хотел сделать... - Нет, не все. Ты не сделал главного - того, что должен был и действительно хотел сделать... Чиверел поднял брови. - Что же я хотел сделать? - Бежать из своей внутренней тюрьмы, - сказала она резко. - Разбить стеклянную дверь, которую ты соорудил для себя. - Этого не в силах сделать никто из нас, - ответил он, пожалуй, слишком категорично. - Откуда тебе знать? Ты еще даже самого себя не знаешь. - Она помолчала, печально взглянула на него и тихо добавила: - Я знаю, что тебе плохо, Мартин, ты устал и выдохся, - может быть, мне не стоит говорить дальше... - Продолжай, - сказал он мрачно. - Я выдержу. - Не знаю. Ты усталый, больной человек, Мартин. - О боже! - почти закричал он в раздражении. - Ты скоро посадишь меня в инвалидную коляску! Говори, в чем дело? - Дело в том, Мартин, - и я давно хотела тебе сказать это, - что ты развращен успехом. Ты получил слишком много, и все досталось тебе слишком легко. И поскольку тебе не для чего - и не для кого - работать, бороться, не о чем и не о ком заботиться, ты заскучал, стал циничным и желчным, замкнулся в себе самом и вообразил, что знаешь о жизни все. Он задумался над ее словами и пришел к выводу, что она совершенно не права. Что-то с ним не так, но дело совсем в другом. Ему пятьдесят, и он лет на пятнадцать старше тех, к кому можно отнести сказанное ею. Умные набалованные молодые люди - вот кто скучает, становится циничным и желчным. Он был далек от таких глупостей; но он не осуждал Паулину за то, что она этого не понимала. Он чувствовал невероятное, безмерное утомление и одиночество, словно вся его энергия, весь интерес к жизни куда-то улетучились. Может быть, одна какая-нибудь железа перестала нормально работать и нарушила баланс в организме. А может быть, весь механизм износился. Но не было смысла углубляться в эту тему с Паулиной, поэтому он просто проворчал, что он счастливчик и знает, что многим беднягам не так везло, как ему... - Нет, нет! - воскликнула Паулина. - В том-то и дело. Вот где ты обманываешь себя, Мартин. Другие тут ни при чем. Это все ты, ты. Ты вообразил, что у тебя все уже в прошлом, что ждать больше нечего, поэтому от всего тебя воротит. И ты изобретаешь сложные теории, чтобы объяснить это. Разобщенность! Стеклянные двери! - Не думаю, чтобы это было правдой, - сказал он мирно. Он отлично знал, что это неправда. - Но, предположим, ты права. Что же дальше? Вот я. Как я могу измениться? Она с озадаченным видом посмотрела на него и жалобно проговорила: - Я не знаю. Если бы это пришло откуда-то изнутри, из глубины... Но я не думаю, что это придет вообще, потому что ты надежно изолирован и защищен своей искушенностью и опытностью. - Она взглянула на него. - Но где-то за всей этой искушенностью и опытностью, скукой и желчностью живет совсем молодой, сбитый с толку и разочарованный человек... и одинокий... потому что ему не с кем поговорить - он заперт там один. Я поняла это десять лет назад, когда нам казалось, что мы влюблены друг в друга. И я старалась добраться до него, чтобы его ободрить, но не смогла - или ты не позволил мне, - и оттого все пошло вкривь и вкось. Ах, проклятье! - Слово вырвалось у нее потому, что она не хотела плакать, но вдруг обнаружила, что плачет. Она отвернулась, стараясь взять себя в руки. А Чиверел подумал, что голова ее как-то нелепо раскачивается из стороны в сторону, и тут же мысленно обругал себя за бесчувственность. Бедная Паулина. - Прекрасная теория, моя дорогая, - сказал он мягко. - Но даже если бы это было правдой, тут, по-видимому, ничего не поделаешь. - Я знаю. Это безнадежно. До того, другого Мартина Чиверела, который заперт там... один, можно добраться только чудом. - А чудес не бывает. - Он немного помолчал. - И ты еще осуждаешь меня за то, что в конце моей пьесы все оказываются как бы за стеклом и яростно жестикулируют, но их никто не понимает... - Нет, я не осуждаю тебя, - сказала она устало, словно они спорили уже многие годы. - И я не стану больше ничего говорить. Ты не изменишь этот безнадежный страшный третий акт. Ты уйдешь из Театра... - Который все равно умирает, - заметил он. Она повернулась к нему, вспыхнув от негодования. - Конечно, он умрет, если такие люди, как ты, покидают его. - Затем она продолжала прежним тоном. - Но сейчас я думаю о тебе: вот ты перестал писать по-настоящему, а просто убиваешь время, стареешь, становишься черствым... и жалким. Актерская дверь медленно, со скрипом отворилась, и Альфред Лезерс просунул голову в щель. Паулина поспешно отвернулась. - Прости, что помешал, дружище, - сказал Лезерс, - но мы чертовски прочло застряли на этой телефонной сцене из первого акта. У Бернарда появилась идея сделать купюру. Может, ты спустишься на минутку и посмотришь? Чиверел сказал, что спустится, и Лезерс исчез. Проходя мимо Паулины, все еще подавленной, Чиверел потрепал ее по плечу. - Прости, Паулина. Не стоит так расстраиваться. Скоро твой выход. - И он пошел вниз на сцену. 3 Пока Чиверел был внизу, где сначала обсуждал предложенную Бернардом купюру, а потом трижды смотрел, как актеры прогоняют новый вариант телефонной сцены, в Зеленой Комнате случилось одно происшествие, о котором впоследствии Паулина подробно ему рассказала. Она решила задержаться там на две-три минуты, чтобы не показываться остальным в таком виде. Она тронула карандашом веки, напудрилась и, не совсем еще придя в себя, закурила сигарету. Она впервые оказалась одна в Зеленой Комнате. Это была старинная комната, довольно большая, обшитая темным деревом, со множеством портретов по стенам. Там стояли два высоких застекленных шкафа, полные костюмов, мелкой бутафории и разных безделушек, превратившихся теперь в театральные реликвии. Это подобие музея должно было бы придавать комнате безопасный и достаточно унылый вид. Но Паулина вовсе не ради смеха сказала в своей речи, что здесь водятся привидения. В этой мрачноватой, далекой комнате не было окон, и теперь, когда Паулина осталась одна, вся атмосфера, не зловещая и угрожающая, но словно насыщенная какой-то невидимой тайной жизнью, угнетала ее. Закурив сигарету, Паулина попыталась сосредоточиться на Мартине Чивереле и забыть, что она в Зеленой Комнате, но безуспешно. Она уже хотела уйти, вернее, обратиться в бегство, как вдруг снаружи послышались голоса, и дверь распахнулась. В комнату влетела девушка, за ней с негодующими возгласами следовал встревоженный Отли. Девушка была растрепанная, в коротком коричневом пальтишке из твида и темно-зеленых спортивных брюках, и Паулина сразу поняла, что это актриса. - Ах! - разочарованно вскричала девушка, оглядевшись по сторонам. - Его здесь нет. - Она с трудом переводила дыхание. - Теперь вы видите, - сказал Отли, чье круглое красное лицо выражало глубочайшее неодобрение, - что все это ни к чему! Постыдились бы врываться подобным образом. Что бы это было, если бы все стали вести себя так, как вы? - Да плевать я хотела! - сказала девушка, и это была не грубость, а просто отчаяние в соединении с молодостью. - Дело в том, что я не "все". Я актриса, и я должна видеть мистера Чиверела. - В таком случае вы выбрали неудачный способ, - сказал Отли и повернулся к Паулине: - Прошу прощения, мисс Фрэзер. Я пытался ее остановить, но... - Ах! - воскликнула девушка, широко раскрыв огромные круглые глаза. Она не была хорошенькой, но теперь Паулина увидела, что у нее своеобразная внешность, хорошее для актрисы лицо, широкоскулое, с красивыми темно-зелеными глазами, дерзким маленьким носиком и мягким выразительным ртом. - Вы - Паулина Фрэзер, это правда? - Да, - улыбнулась Паулина, - а вы? - О, вы никогда обо мне не слыхали. Меня зовут Энн Сьюард... - Послушайте, мисс Сьюард... - начал Отли. Но Паулина остановила его. - Ничего, мистер Отли. У меня есть еще несколько минут, и я могу поговорить с мисс Сьюард. - Пожалуйста, мисс Фрэзер, - уступил Отли. - Я ведь только старался, чтобы не потревожили мистера Чиверела. Девушка неожиданно улыбнулась ему очаровательной улыбкой. - Ну, конечно! Не сердитесь, я должна была сюда попасть. Отли пошел к двери, ворча: - Не уверен, что должны, но вижу, что попали... Едва дверь за ним закрылась, Энн Сьюард с таинственным видом повернулась к Паулине. - Понимаете, что произошло: я работаю в Уонли в репертуарном театре, это миль тридцать отсюда, и когда я узнала, что мистер Чиверел показывает здесь свою новую пьесу, я поняла, что мне просто необходимо с ним встретиться. Я вообще-то не такая, то есть я не всегда вот так нахально вламываюсь, а то меня, наверное, не взяли бы в уонлейский театр. - Может быть, и нет, - улыбнулась Паулина, - но ведь у вас еще все впереди. Вы такая молодая. Энн этого не находила. - Мне двадцать три года, - объявила она печально. - Ну, это не так уж много. Энн посмотрела на нее с восхищением. - Вы великая актриса. Когда у меня осенью выдалась свободная неделя, я отправилась в Лондон и, помню, во вторник пошла смотреть вас в пьесе Мартина Чиверела "Блуждающий огонь". - Это чудесная пьеса! - Да. Я ходила и в среду, и в четверг. Три раза. Вы играли удивительно. Только... вы не рассердитесь, если я скажу одну вещь? Паулине стало смешно. - Все может быть. Но давайте рискнем. Отбросив всякое смущение, девушка горячо продолжала: - Вот в конце второго акта, когда вы узнаете о том, что он вернулся и ждет вас, - тут, по-моему, вы должны были бы все выронить, что у вас в руках, как будто обо всем забыли, и потом выйти прямо в сад. Вы не сердитесь, что я это сказала? - Нет, что вы! Собственно, я и сама хотела сделать что-то в этом роде, но наш режиссер мне бы не позволил. Знаете... мне кажется, вы настоящая актриса... - Вы так думаете? - в восторге воскликнула девушка. - Я знаю, что я актриса. Конечно, в провинциальном театре это безнадежно, а уж у нас в Уонли и подавно. Я могла бы играть в тысячу раз лучше, если бы мне только удалось получить роль, особенно в пьесе Чиверела. Пожалуйста, мисс Фрэзер, я не хочу надоедать, мне самой противно так врываться, но я просто должна его видеть. Где он? - Он сейчас внизу, на сцене, но скоро вернется сюда. Только я вас предупреждаю, он очень устал и не в духе и не хочет никого видеть... - Я его не потревожу. Я только спокойно объясню, кто я такая и что я делала, и попрошу его посмотреть меня. Паулина кивнула. - Садитесь. Хотите сигарету? - Нет, спасибо. И если вы не возражаете, я не стану садиться. А то мне как-то неспокойно. Она в первый раз за все время обвела взглядом комнату, и у нее перехватило дыхание от внезапного и жадного юного изумления. - Какая чудесная комната! Это и есть их знаменитая Зеленая Комната, о которой столько говорят? - Да, - сказала Паулина. - И им в общем удалось сохранить ее такою, какой она была когда-то. - Так жалко, что теперь у нас нет Зеленых Комнат! - Энн продолжала смотреть по сторонам. - Тут ужасно здорово! - прибавила она доверчиво и простодушно, как ребенок. - Многие боятся сюда заходить из-за привидений, - сказала Паулина. - Еще бы, здесь их наверняка полным-полно, они только и ждут, как бы показаться и шепнуть вам на ухо... - Ах, перестаньте! - воскликнула Паулина. - Нет, - сказала Энн. - Это ведь не обычные привидения - не убийцы и не сумасшедшие старухи; эти должны быть из наших - актеры и актрисы, которых, как и нас с вами, Театр лишил сна и покоя. И я бы их нисколько не боялась. Они тут, я уверена, их тут десятки. Мисс Фрэзер, - продолжала она возбужденным шепотом, - а вам не хочется посидеть тут поздно вечером и покараулить?.. Вот что значит двадцать три года! - Боже избави! - воскликнула Паулина. - Я бы умерла от страха. И внезапно, охваченная ужасом, вонзившимся в нее сотнями холодных иголок, она поняла, как ей страшно уже сейчас, в эту самую минуту, и поскорее села, предоставив девушке в одиночестве бродить по комнате, разглядывать портреты. - Наверное, все они здесь когда-то играли, и в те времена этот театр был покрасивее, чем теперь, - сказала Энн, обернувшись. - Вот Эдмунд Кин - сразу видно, что хороший актер, правда? Элен Фосит - симпатичная. Мэтьюс-старший - этот наверняка был сногсшибательный комик... - Она шла дальше. - Миссис Йайтс... _Мисс Дженни Вильерс в роли Виолы. Акварель. Дар Шекспировского общества города Бартон-Спа_. Дженни Вильерс. Красивое имя. Я никогда о ней не слыхала, но почему-то имя мне кажется знакомым. Могу поспорить, что ей тоже приходилось докучать людям, прежде чем ее согласились посмотреть, хотя она такая милая и печальная, и волосы вьются локонами. Ой, что это? Паулина испуганно вскинулась. - Что такое? Что там?.. Я ничего не видела. С минуту они смотрели друг на друга. Потом Энн, с трудом переводя дыхание, но очень тихо произнесла: - Ничего... но... вы ничего не почувствовали? - Нет, - сказала Паулина смущенно. - Я думала, что вы нарочно напугали меня. - Извините, пожалуйста, - сказала Энн медленно и осторожно. - Но чуть только я это сказала - ну, про Дженни Вильерс, - я почувствовала вдруг легкое дуновение, очень холодное, и потом кто-то - или что-то - проскочил мимо меня. Ай! - И она уставилась на пол. Паулина вскочила на ноги, вся дрожа от нервного напряжения. - Что? Что там? Энн указала на пол. В нескольких футах от ближайшего стеклянного шкафа на полу лежала старинная фехтовальная перчатка, оливково-зеленая с красным. Энн подняла ее. - Ее тут не было, мисс Фрэзер. Клянусь вам, не было. Я бы заметила. - Это от старого костюма, - сказала Паулина, подходя ближе и рассматривая ее. - Они тут хранят остатки старых костюмов и реквизита. - Она кивнула на стеклянный шкаф. - Перчатка могла выпасть оттуда. И все. Вот вы и почувствовали дуновение. - Наверное, - сказала Энн медленно. - Только она не выпала. Она должна была выпрыгнуть, чтобы так пронестись мимо меня. Ой! - И она снова вытаращила глаза. - Перестаньте визжать! - закричала Паулина, не в силах больше притворяться спокойной. - Что там еще? - Дверца шкафа, - ответила Энн виноватым тоном. - Видите, она закрыта. Как могла перчатка... - Дверца могла внезапно распахнуться, - запальчиво возразила Паулина, - а потом снова захлопнуться. Так часто бывает. - Да, наверное. - Теперь она уставилась на Паулину. - Только немного странно, что перчатка так себя ведет, правда? - Ничего тут нет странного, и, ради бога, перестаньте делать вид, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Мне предстоит провести тут еще десять дней, а вам нет. Положите ее на место. Энн направилась к стеклянному шкафу. - Это она сделала, - прошептала она. - Эта самая Дженни. - Какой вздор! Ну, будьте умницей. - Паулина подошла к двери. - Мистер Чиверел должен вернуться с минуты на минуту. - Она приоткрыла дверь, чтобы слышать шаги всякого, кто станет подниматься по лестнице. - Я знаю, что он не захочет говорить с вами. Я постараюсь убедить его. Вам лучше подождать за дверью. - Но если я буду еще здесь, ему поневоле придется поговорить со мной. - Ничего подобного, - сказала Паулина сердито. Славная девочка, может быть, даже умненькая, но все-таки довольно приставучая. - Не забывайте, что с ним постоянно ищут встреч, а он этого терпеть не может, особенно сейчас. Делайте то, что я вам говорю, - это ваш единственный шанс. Энн сразу сдалась. - Да, вы правы. Только не считайте меня неблагодарной. Паулина все еще стояла возле приоткрытой двери, прислушиваясь к звукам шагов, доносившимся снизу. - По-моему, он уже поднимается. Постойте там и подождите. Я сделаю все, что в моих силах. - Вы прелесть, - сказала Энн, направляясь к двери. Оставшись в комнате одна, Паулина подошла к стеклянному шкафу, где спокойно лежала перчатка, и некоторое время задумчиво ее рассматривала. Потом подергала маленькую защелку шкафа, которая оказалась вполне надежной. Наконец достала перчатку и осмотрела ее со всех сторон, словно предмет, извлеченный из шляпы фокусника. Услышав шаги Чиверела, она быстро положила перчатку на место, но шкаф закрыть не успела. Чиверел нес пачку писем и рукопись своей пьесы. - Я был на служебном подъезде. Вот тебе два письма, - сказал он, протягивая их Паулине, - а эти все мне, в основном вздорные. С той сценой теперь все в порядке. Мы сделали крошечную купюрку. Минуты через две тебя позовут, Паулина. В нише возле двери стоял небольшой письменный стол, и Чиверел положил на него свою корреспонденцию. Паулина медлила. - Я уже иду. Мартин, здесь одна девушка из местного театра. Она потратила целый день и приехала сюда только ради встречи с тобой. Чиверел раздраженно передернул плечами и сел. - Отли незачем было впускать ее. - Он вскрыл письмо и пробежал его глазами. Его нисколько не интересовала эта девушка, но он понимал, что говорить с Паулиной, повернувшись к ней спиной, просто свинство. Но даже несколько минут работы на сцене вымотали его, и он мечтал, чтобы Паулина поскорее ушла и оставила его одного. - Отли пытался задержать ее, но не смог, - объяснила Паулина. - Это очень решительная девушка, и я не удивлюсь, если она окажется совсем неплохой актрисой. А теперь, раз уж она здесь, ты поговоришь с нею? Не оборачиваясь, он резко ответил: - Нет. - Не злись, Мартин... На этот раз он обернулся и взглянул на нее. - Она не имела права врываться сюда. И я могу только сказать ей, что мне до нее нет ровно никакого дела. Прости, Паулина, но если даже она молодая Дузе или Сара Бернар, мне это совершенно безразлично. Просто меня это уже не интересует. И слава богу, мне не нужно искать многообещающих молодых актрис. Чего ради я должен отдавать себя на растерзание? - Мартин, ты но прав, - укоризненно сказала Паулина. - Что за мерзость! - Мисс Фрэзер, на сцену, - позвал кто-то снизу. Уже с порога Паулина крикнула ему: - Хоть бы с тобой что-нибудь случилось, Мартин. Не знаю что, но что-нибудь такое удивительное, чего нельзя объяснить, а можно только чувствовать. - И она хлопнула дверью. Просматривая письма, Чиверел услышал, что другая дверь отворяется, но не обернулся. Затем молодой голосок произнес: - Я актриса, мистер Чиверел. Меня зовут Энн Сьюард. Он даже не взглянул на нее. - Вы не имели права входить сюда. Прошу вас уйти. - Я играла во многих ваших пьесах... и я люблю их. Чиверел торопливо порвал два конверта и письмо от женщины, приславшей ему пространную идиотскую заявку на пьесу о переселении душ. - Но тем не менее я занят и не желаю вас видеть. - И даже взглянуть на меня не желаете? - недоверчиво спросила девушка. - Да, - ответил он сердито, не оборачиваясь. - Прошу вас немедленно уйти. Последовала пауза - странная, недолгая пауза. - Вы пожалеете, что сказали это, и очень скоро. - Она говорила с необъяснимой уверенностью. Чудная девица; голос как будто неплохой; но он все же не собирался замечать ее существование. Он слышал, как она ходит по комнате, и не мог понять, что она собирается делать. Потом она сказала, к его изумлению: - Смотрите, перчатка опять на полу. Даже привидения за меня. Берегитесь! Он услышал звук закрывшейся за ней двери, но еще некоторое время сидел неподвижно. А когда встал, то обнаружил, что она взяла фехтовальную перчатку из шкафа, дверца которого была открыта, и швырнула ее на пол, словно бросая вызов. Какая-нибудь давным-давно почившая и позабытая Розалинда носила эту перчатку, и он рассматривал и разглаживал ее с меланхолической нежностью. Когда там внизу, на сцене, впервые надели эту перчатку, ярко-зеленую с алым, Арденнский лес, где "время они проводили беззаботно, как, бывало, в золотом веке" [В.Шекспир "Как вам это понравится", пер. Т.Щепкиной-Куперник], не казался таким далеким, таким безвозвратно утерянным, каким он кажется сейчас ему, равнодушному, утомленному человеку в полуразрушенном мире. В этой нелепой перчатке было что-то бесконечно женственное, она словно светилась отраженным светом того Театра, который некогда очаровал его, а теперь казался унылой площадкой для игр. Он собирался отнести ее на место, туда, где ей полагалось быть, но вместо этого неожиданно для себя положил на стол, а сам дочитал письма, написал короткую записку приятелю и нудное длиннейшее письмо своему агенту; часть писем он отложил в сторону, а остальные порвал к выбросил. Перчатка снова и снова притягивала его взор, и в ее ало-зеленом великолепии ему чудилась какая-то насмешка. 4 Чиверел опять услышал звук отворяемой двери и на этот раз стремительно обернулся, готовый растерзать наглую девчонку. Но это был Отли. - Пришел доктор Кейв, мистер Чиверел. - Прекрасно! Зовите его сюда. - Чиверел встал из-за стола. - Да, постойте, если после приема у вас осталась капля спиртного, спросите доктора, что он выпьет. Отли ухмыльнулся. - Само собой разумеется. Он не откажется от виски с содовой. А вы, мистер Чиверел? - Нет, увольте. Но стакан воды мне может понадобиться, так что если вам нетрудно... Стремительно вошел доктор Кейв, крупный, добродушный человек. - Я подумал, что надо мне заглянуть сюда и потолковать с вами, прежде чем вы примете это лекарство. - И он достал небольшой флакончик белых таблеток с тем торжествующим видом, который многие доктора напускают на себя в таких случаях, словно они сию минуту сотворили чудодейственное лекарство прямо из воздуха. - Очень вам признателен. Садитесь, пожалуйста, доктор, выкурите со мной сигарету и выпейте чего-нибудь. Доктор Кейв хлопнул себя по колену и улыбнулся. - Я сказал Отли, что, пожалуй, рискну выпить стаканчик виски с содовой. - Он взял предложенную сигарету и закурил. - Я бы хотел, чтобы вы, если можете, посидели в этом чудном большом кресле еще часок-другой. Отли принес виски с содовой и стакан воды. - Прошу вас, джентльмены. Я послежу, чтобы вам не мешали. - Спасибо, - сказал Чиверел. - А потом загляните сюда ненадолго - после того, как доктор уйдет. - А это будет очень скоро, - сказал доктор Кейв. - Ведь я занятой человек. - Он подождал, пока Отли выйдет из комнаты, и поднял свой стакан. - За успех вашей пьесы! Хм, оно, пожалуй, лучше того виски, которое мне удается добыть - когда удается. Вы, театральные люди, знаете, где его берут. Славный малый этот Отли, верно? Иногда я его вижу в нашем маленьком клубе. Он здорово управляется с этим старым театром, как вы находите? Чиверел сказал, что и он того же мнения. Потом он откинулся назад и на секунду закрыл глаза, неожиданно почувствовав себя опустошенным и измученным; это сразу же снова превратило его посетителя во врача. - Итак, мистер Чиверел, - заговорил он профессиональным тоном, - я помню ваши слова о том, что в течение ближайших нескольких дней вы не сможете отдыхать столько, сколько полагается. У вас очень низкое давление. Не хочу сказать - опасно низкое, я недостаточно хорошо вас знаю, чтобы говорить так; но все же оно съехало порядком, и вот вам результат: депрессия, упадок сил. Впрочем, тут могут быть и другие факторы... - Какие именно? - Нервные или психические, - ответил доктор. - Потеря энергии - любопытная штука. Но я не психоаналитик, - поспешно добавил он. - Все, что я действительно знаю, - это то, что переутомление может вызвать у вас серьезное нервное расстройство. Вы ведь уже не молоды, и стоит ли убеждать самого себя, что это не так? - Я и не убеждаю, - чистосердечно сказал Чиверел и нетерпеливо заерзал в кресле. Доктор Кейв показал ему таблетки. - Я вам уже говорил утром, что это средство новое. Не буду делать вид, что я много о нем знаю. Но я думаю так: вам сейчас надо принять две таблетки и тихо посидеть часок в этом кресле; расслабьтесь, ни о чем не беспокойтесь, и увидите, как спокойно пройдет у вас вечерняя репетиция. А утром примете еще парочку. - Хорошо, - сказал Чиверел, вытряхивая из флакончика две таблетки. - Ну вот. Запейте - они скорее растворятся у вас внутри. - Он отхлебнул виски. - И если с полчаса у вас будут какие-нибудь странные ощущения, не тревожьтесь. Сидите смирно и отдыхайте - вот и все. Проглотив таблетки, Чиверел задумчиво посмотрел на доктора и спросил: - Скажите, доктор, ведь вам приходится видеть много страданий? - Да. Вот уже после того как мы расстались, я повидал несколько прескверных случаев. А что? - Я только что поспорил с одной актрисой, моим старым другом. Она осуждала меня за цинизм и желчность, за то, что мне все наскучило. И она не понимает, что это происходит потому, что я вижу, как тяжела и безрадостна жизнь для других людей. По ее мнению, причина в том, что у меня был слишком большой успех, и он достался мне слишком легко, и мне не за что было бороться, и так далее... - Может быть, она и права, - сказал доктор Кейв. - Но при чем тут я? Чиверел ответил ему откровенно: - Я подумал, что вы являетесь доводом в ее пользу, а не в мою. В вас нет ни капли скуки, цинизма, желчи. - Конечно, нет. Но это другое дело. Когда люди страдают, я стараюсь избавить их от страданий. Такая моя работа. Я борюсь за жизнь, и это меня поддерживает. - Может быть, и мой долг - бороться за жизнь, - сказал Чиверел. - Это долг каждого. - Доктор Кейв встал. - Если бы только верить, что жизнь стоит того. - Еще бы не стоит. Ваша беда в том - и тут вам приходится труднее, чем мне, - что писательская работа зависит от воображения, а оно у вас, должно быть, преувеличивает несчастья других людей и все страдания, существующие в мире. Особенно - вот это нужно запомнить, - когда падает давление и начинается депрессия, и все вам кажется таким трудным. - Он взял свой чемоданчик и шляпу. - Возможно, вы и правы, - вздохнул Чиверел. - Хотя тот факт, что я всего-навсего клубок артерий да насос для перекачивания крови, не вызывает у меня прилива радости. - Ну вот! - живо вскричал доктор Кейв. - Опять вы преувеличиваете. Я же не сказал, что вы состоите только из этого, но я действительно говорю, что и это имеет значение. Поэтому просто надо быть осторожным. Не забудьте, что я сказал. А лучше позвоните мне утром. Ну, теперь устраивайтесь поудобнее и постарайтесь расслабиться. - Он шагнул к двери, и как раз в этот момент в комнату заглянул Отли. - Отли, смотрите, чтобы мистера Чиверела около часа никто не тревожил. Ему нужен покой. И убавьте немного свет. Нет, ничего, я найду выход Спасибо за угощенье. Всего! Удивительно, как изменилась Зеленая Комната, когда Отли выключил почти весь свет. Осталась только маленькая лампа на столике позади Чиверела да бра с тремя желтоватыми лампочками на стене недалеко от его кресла. Комната стала казаться вдвое больше. Отли, замешкавшийся у двери, потонул во мраке. - Вы сказали, чтобы я зашел после доктора. - Да. Присядьте на минуту. Толстенький коротышка Отли взгромоздился на стул, на котором только что сидел доктор Кейв, совсем рядом с Чиверелом. - У нас все очень ценят доктора Кейва, - заметил он. - Правда, сам я у него не лечился, я человек здоровый. Он вам дал что-нибудь принять, мистер Чиверел? - Да, эти таблетки, - вяло сказал Чиверел и вытряхнул две таблетки на ладонь. - Кстати, через пол часа мне, вероятно, будет звонить из Лондона сэр Джордж Гэвин, и поскольку разговор предстоит важный, переведите его сюда, пожалуйста. Больше никаких звонков. И если сможете, не пускайте никого. Мне предписано отдохнуть перед репетицией. Отли пристально посмотрел на него. - Ну, конечно, мистер Чиверел. Я буду у себя в кабинете. А вам лучше бы принять таблетки, а? Чиверел смутно чувствовал, что здесь что-то не так, но не мог сообразить, что именно. - Да, пожалуй, приму. Отли подал ему стакан воды запить лекарство, и когда он возвращал стакан Отли, тот заметил на столе перчатку. - Э-э, как это она сюда попала? - Вы о чем? Отли показал ему перчатку. - А, я нашел ее на полу. А в чем дело? Отли снова сел, все еще держа перчатку в руке. - Занятные истории тут рассказывают о двух-трех вещицах, - сказал он негромко. - В том числе и об этой перчатке. Вы же знаете эти россказни - одно суеверие. - Я не суеверен. - Чиверел зевнул. Он не ощущал сонливости в обычном смысле слова, но чувствовал, что в любой момент может медленно выплыть из своего кресла. - Я тоже, мистер Чиверел, - слишком поспешно отозвался Отли. - Нисколько не суверен. Но знаете, в таком месте иногда приходят в голову странные мысли. Я положу ее обратно в тот шкаф. - А кому принадлежала перчатка? - лениво спросил Чиверел. - Это никакая не знаменитость. Но лет сто назад она произвела здесь сенсацию и была любимицей местной публики, а умерла совсем молоденькой. Вы о ней, наверное, никогда не слыхали. Ее звали Дженни Вильерс. Чиверел удивленно взглянул на него. - Дженни Вильерс, - повторил он медленно. - Странно. Очень странно. - Почему, мистер Чиверел? - Я как раз думал о ней на днях, - произнес Чиверел по-прежнему медленно. - Вот как это было. Я искал какую-то фамилию в старом справочнике "Кто есть кто на театре", а потом от нечего делать начал перелистывать страницы и дошел до последнего раздела под названием "Театрально-музыкальный мартиролог". - Я знаю, - сказал Отли, - там указывается дата смерти и возраст каждого умершего. - Вот-вот. И это повторение слов "умер", "умерла" после каждого имени, - продолжал он задумчиво, - звучит точно похоронный звон... Он замолчал. - И вам случайно попалось на глаза ее имя, - подсказал Отли. Чиверел кивнул: - "Дженни Вильерс, актриса, умерла пятнадцатого ноября 1846 года в возрасте двадцати четырех лет". Видите, я запомнил даже эти подробности. И она заинтересовала меня. - Чиверел надолго замолчал, потом продолжал медленно, с усилием: - Она, видно, добилась какого-то успеха, несмотря на свою молодость, если ее включили в этот список. И все же ей было только двадцать четыре года, когда она умерла. Все у нее шло хорошо... наконец успех... а потом погасла, как свеча... - Он опять умолк и посмотрел на Отли с сонной виноватой улыбкой. - Дженни Вильерс. Прелестное имя. Наверное, ненастоящее. - Я тоже так думаю, - сказал Отли. - Слишком уж красивое для настоящего, я бы сказал. - Дженни, - продолжал Чиверел медленно и мечтательно, как он обычно никогда не говорил, - это что-то такое молодое и женственное, светлое, почти дерзкое. А Вильерс - такое величественное, аристократичное и немножко мишурное, как все старинные театральные имена. Я пытался представить себе эту девушку на коротком ее пути, улыбающуюся и делающую реверансы, освещенную огнями масляных фонарей рампы и газовых рожков этого странного, далекого, чопорного старого Театра сороковых годов... Я был очарован... и странно растроган... словно... - Словно что, мистер Чиверел? - поинтересовался Отли. Чиверел выдавил из себя смешок. - Нет, не будем фантазировать. Но я думал о ней, почти уже начал видеть ее. И тут мне пришлось остановиться. Что-то случилось. А-а, кто-то позвонил мне... - Он осекся, словно почувствовав прикосновение чьих-то ледяных пальцев, и уставился на Отли как на привидение. - Да это были вы. - Верно, я звонил вам однажды вечером, мистер Чиверел, - сказал Отли. - Насчет обкатки у нас вашей новой пьесы. Это было тогда? - Да, именно тогда. Тогда я согласился на эти гастроли. - Какое совпадение, что вы заглянули в этот справочник! - вскричал Отли, которого явно не коснулись ничьи ледяные пальцы. - Вы думали о ней и, сами того не подозревая, согласились приехать в тот самый театр, где она в последний раз выступала, ведь так? Чиверел овладел собой. Он заметил с притворной торжественностью: - Если бы наши жизни следовали таинственным, скрытым от нас предначертаниям, то вот вам хороший пример... Отли не знал, как на это реагировать. - Да, пожалуй, - сказал он нерешительно. - Но наши жизни не следуют никаким предначертаниям, вот в чем штука. Потому-то я и сказал, что это было странно, очень странно. Отли улыбнулся, кивнул, затем встал со своего стула. - Я положу этот сувенир на прежнее место. - Он засеменил к стеклянному шкафу. - А если вы хотите узнать побольше о Дженни Вильерс, то кое-что здесь могло бы вас заинтересовать. - Нет, - резко остановил его Чиверел. - Это ни к чему. Его тон озадачил Отли, как, впрочем, и самого Чиверела, ибо он не мог понять, почему он так сказал. - А-а, ну, конечно, мистер Чиверел, если вы хотите отдохнуть... Вам не стоит утруждать себя... - Нет, нет, простите. Сам не знаю, что со мною вдруг... Может быть, из-за этого лекарства, которое я принял. Я с удовольствием посмотрю все, что вы там отыщете. - Вот тут есть книжечка о ней, - сказал Отли, роясь в шкафу, - просто дань уважения ее таланту, написал кто-то из здешних жителей в то время. И еще вот этот маленький акварельный набросок, вы его, может быть, не заметили - это она в роли Виолы. - Спасибо, - сказал Чиверел, взял акварель и стал ее рассматривать. - Гм. Так вот какова она была, бедняжка Дженни Вильерс. - У вас руки дрожат, мистер Чиверел. Вы хорошо себя чувствуете? - Да, это все из-за лекарства. Доктор сказал, что у меня могут быть странные ощущения. Словно плывешь. - Он взглянул ни книжечку и прочел надпись на титульной странице: - "_Дженни Вильерс, дань уважения и памяти. - Составил Огастас Понсонби, эсквайр, почетный секретарь Шекспировского общества Бартон-Спа_..." Сначала страница цитат, разумеется, все из великого Барда... Готовься к смерти, а тогда и смерть И жизнь - что б ни было - приятней будет. [В.Шекспир "Мера за меру"] Готовься к смерти? Странная мысль, правда, Отли? Что дальше? Когда на суд безмолвных, тайных дум Я вызываю голоса былого... [В.Шекспир, 30-й сонет] Понятный выбор. А вот другое. Послушайте: У вашей двери Шалаш я сплел бы, чтобы из него Взывать к возлюбленной... - Я это, кажется, помню, - сказал Отли, снова усаживаясь. - "Двенадцатая ночь", Виола - да? - Да, - рассеянно ответил Чиверел. - В этой роли ее, как видно, здесь больше всего любили. Только навряд ли книжечка стоит вашего внимания, мистер Чиверел. Старомодная возвышенная болтовня. А ее история очень простая. В то время здесь была постоянная труппа под руководством актера Эдмунда Ладлоу. Дженни Вильерс приехала сюда из Норфолка и стала играть главные роли. Влюбилась в здешнего первого любовника Джулиана Напье, но тот внезапно оставил труппу ради ангажемента в Лондон. Она заболела и умерла. Напье ненамного пережил ее. Он уехал в Нью-Йорк, запил и вскоре покончил с собой. Вот, собственно, что там сказано. - Почти ничего, - медленно произнес Чиверел. - И почти все. - Помолчав, он прошептал, обращаясь больше к самому себе, чем к собеседнику: Готовься к смерти, а тогда и смерть И жизнь - что б ни было - приятней будет. Отли собрался уходить. - Я не забыл, что вы сказали, мистер Чиверел, - вы подойдете к телефону только на тот звонок из Лондона. - Да, благодарю вас, - сказал Чиверел вяло. И затем, когда Отли удалился, он услышал свое собственное бормотание: "_Шалаш я сплел бы, чтобы из него взывать к возлюбленной_..." Словно впервые в жизни прочел он эти строки, словно это был какой-то неизвестный шедевр. "..._Чтобы из него взывать к возлюбленной_..." И словно был еще другой, никому не ведомый Шекспир, чьи трагедии были комедиями, а комедии - трагедиями, с шумным успехом шедшими где-то в тридевятом королевстве... Было очень тихо. Стих даже легкий певучий шум в ушах, знакомый ему с тех пор, как врачи объявили, что давление у него пониженное. Застоявшийся бурый сумрак, который окутывал его, когда он слушал под дверью, что происходит на приеме, устроенном в его честь, теперь просочился и в Зеленую Комнату. Тени в нишах еще больше сгустились. Комната утратила форму и размеры. Сколько он принял таблеток? Две? Или по рассеянности принял еще две, а всего четыре? Он напрягся и глубже втиснулся в кресло, но почувствовал, что кресло тоже плывет. Ну что же, поплывем в сон. Острота времени исчезала, как всегда бывает в этом сумеречном состоянии между бодрствованием и сном. И все же где-то в глубине тлела искра настороженности, одинокий бессонный часовой на башне над огромным дремлющим замком его сознания. Что же дальше? Кто там идет?.. 5 Он видел узкую полосу света, тоньше лунного луча, пробившегося через облака и пыльное стекло, - прежде его не было в комнате. Он не шел ниоткуда: он просто был здесь. Пристально вглядываясь, Чиверел понемногу осознал, что в луче движется, направляясь к двери, фигура, одетая в черное. Дойдя до середины комнаты, фигура остановилась. Чиверел различил теперь, что это довольно молодой человек, один из тех тощих до нелепости худых молодых людей в ранневикторианском костюме, которых постоянно рисовали Крукшенк и "_Физ_". Чиверел успел сказать себе, что, вероятно, так оно и есть - просто какая-то пришедшая ему на память иллюстрация к Диккенсу спроецировалась в темноту. Но затем человек обернулся и взглянул на Чиверела; у него было бледное лицо с ввалившимися щеками и глаза, полные отчаяния. Чиверела охватил могильный холод и страх. Это уже не был фокус с пришедшей на память старой иллюстрацией. И книги тут были ни при чем. Человек пристально, почти с укором смотрел на него из какой-то холодной, потусторонней жизни. Чиверел хотел заговорить, но убедился, что не может издать ни единого звука. Фигура плавно скользнула к двери, слабый мерцающий свет рассеялся; в Зеленую Комнату возвратились бурый сумрак и тишина, и снова все стало как прежде. Как прежде? Чиверел всмотрелся получше. Сама комната, несомненно, была та же, но кое-что в ней переменилось. Где высокий стеклянный шкаф, стоявший в нише напротив? И стены были не совсем те: что-то на них - может быть, портреты и старые театральные афиши - выглядело иначе. У Чиверела мучительно заболели глаза. Он прикрыл их и с удовольствием почувствовал, что снова плывет. Немного спустя он вдруг услышал голоса - совершенно отчетливо, так же отчетливо, как несколько минут назад он слышал голоса Отли и доктора. Но эти голоса пели - сначала мужской, затем два или три женских, - и вскоре он узнал, что они поют: это была старинная разухабистая песня "Вилкинс и его обед". Пение звучало все ближе, и Чиверел открыл глаза. Лужицу света, в которой стояло его кресло, по-прежнему кольцом обрамляла тень, но теперь большая часть комнаты по ту сторону кольца была залита мягким золотистым светом, и свет этот, подобно слабому мерцанию, которое он видел только что, не исходил ниоткуда, но, как в сновидении, просто был здесь. Он ничуть не казался нереальным - он был здесь и был ясно виден, - но все равно Чиверел сразу же понял, что этот свет и свет над его креслом, теперь медленно убывавший, существуют в разных измерениях. За дверью раздался низкий сочный актерский голос: - Что тут стряслось, Сэм, дитя мое? Кто-то другой, тоже актер, ответил: - Мистер Ладлоу желает, чтобы все собрались в Зеленой Комнате. Первый голос прокричал, теперь еще ближе: - Да будет так! Леди, пожалуйте в Зеленую Комнату. И они вошли - семь или восемь человек, все в костюмах сороковых годов прошлого века. Девушки подталкивали друг друга, болтали и хихикали. Один молодой человек важно курил большую изогнутую трубку. Обладатель низкого сочного голоса, старый актер, чем-то напоминавший Альфреда Лезерса, звался Джон Стоукс. Последней вошла пожилая, властного вида женщина, которая несла объемистую продуктовую корзинку и отзывалась на имя миссис Ладлоу. Пока весь этот народ рассаживался в другой половине комнаты, угол, в котором сидел Чиверел, почти полностью погрузился во тьму. Изумленный появлением этих отнюдь не бесплотных привидений, он невольно поднялся со своего кресла, постоял немного и, не отрывая взгляда, сделал несколько шагов вперед. В том, что он видел перед собой, не было ничего размытого, потустороннего. Все казалось весьма основательным, последняя морщинка на лице старого актера Стоукса и блеклые пятнышки на платках и платьях женщин - все было как наяву. Дым из трубки молодого актера поднимался клубами и свивался в кольца, самый обычный дым, как от сигареты доктора. Но ни молодого актера, ни остальных - Чиверел сразу это почувствовал - не было здесь в том смысле, в каком здесь были доктор, Отли и Паулина. Он понимал: они здесь постольку, поскольку их можно видеть и слышать, но общаться с ними нельзя. Он словно наблюдал с близкого расстояния нечто среднее между кинофильмом и сценой из спектакля. Он знал, что контакт между ним и этими людьми - или призраками - невозможен. И хоть все это было странно и удивительно, он не ощущал тревоги и страха, как в тот короткий миг, когда весь похолодел под взглядом человека с бледным лицом и ввалившимися щеками. - Попалось вам что-нибудь вкусное, миссис Ладлоу? - спросила молоденькая актриса со вздернутым носиком и давно не мытыми каштановыми локонами. - Да, душенька, - серьезно и торжественно ответила миссис Ладлоу, которая явно следовала традиции Сары Сиддонс. - Четыре свиные отбивные и превосходная цветная капуста. Мистер Ладлоу, по счастью, без памяти любит свиные отбивные. Ведь ему понадобится много сил, чтобы выдержать этот удар. - Ах боже мой! - воскликнула другая девушка, миниатюрная брюнетка. - Случилось что-то ужасное? - Мистер Ладлоу все объяснит, - сказала жена мистера Ладлоу. Снаружи послышался страшный грохот, крики "Нно-нно!" и "Стой, проклятый!", и маленький толстяк - комик с головы до пят (это сразу было видно) - лихо въехал в комнату верхом на большом зонтике. Резко осадив, он сорвал с головы грязную шляпу с высокой тульей. - Леди, ваш покорнейший слуга! - вскричал он и тут же разыграл сложную пантомиму: изобразил, что спешивается, и бросил зонтик, как поводья, старому Джону Стоуксу, который сразу же включился в игру. - Почисти-ка моего коня, любезный, и дай ему овса. - Слушаюсь, сэр! - гаркнул Джон Стоукс в роли грума. - Ваша честь заночует у нас? - Где там! - проревел комик. - У меня неотложное дело к герцогу. - Сэм Мун! - укоризненно воскликнула миссис Ладлоу. - Мам? - Поберегите ваши шутки до вечернего представления, там они вам пригодятся. А сейчас они неуместны. - Прискорбно слышать это, мэм, - сказал Мун, сморщив свою забавную круглую физиономию, - весьма прискорбно. Ведь бывали же у нас и прежде невзгоды - бывали, да миновали. Ага, вот и сам мистер Напье! Мистер Напье, который при этих словах размашисто шагнул в комнату, несомненно, был первым любовником: это был статный, высокомерного вида молодой человек с длинными черными волосами, законченный тип романтического героя сороковых годов. Он носил широкий темно-синий галстук, отлично сидевший голубой сюртук и светло-серые брюки со штрипками. Минуты две Чиверел разглядывал его как красивую восковую фигуру, и только, но потом, словно коротышка Отли зашептал ему на ухо, в памяти вновь всплыло то, что Отли говорил о Дженни Вильерс: "_Она влюбилась в первого любовника Джулиана Напье_..." Джулиан Напье был перед ним. От волнения Чиверела начал бить озноб, в глазах все расплылось и так поблекло, что стало похоже на огромный дагерротип. Голоса тоже отдалились, но он слышал их почти без напряжения. - Надеюсь, это будет не слишком долго, - произнес Джулиан Напье высокомерным премьерским тоном. - Через полчаса у меня назначена встреча с двумя джентльменами в "Белом Олене". А, собственно, в чем дело, миссис Ладлоу? Она холодно отвечала (Напье явно не был ее любимцем): - Мистер Ладлоу все объяснит, мистер Напье. И можете быть уверены, что мистер Ладлоу не стал бы собирать всю труппу в этот час, если бы к тому не было серьезных оснований. - Надо полагать, - сказал Напье. - Но я должен быть в "Белом Олене" к назначенному времени. - А это что, важные птицы? - спросил Мун. - Один из них баронет, - сказал Напье. - Он на днях брал ложу. - Он обвел взглядом труппу. - А где мисс Винсент? - Я ее не вижу, - зловеще отозвалась миссис Ладлоу. Послышались удивленные возгласы, и кое-кто начал переглядываться. - Послушайте, однако ж, - сказал Напье, - что такое случилось? - Все в свое время. Актриса со вздернутым носиком и каштановыми локонами сообщила, что видела мисс Винсент в мистера Ладлоу как раз перед тем, как все поднялись сюда. - Вы ошибаетесь, - величественно сказала ей миссис Ладлоу. - Если так, то кто же это был? - спросила маленькая брюнетка. - Мне тоже показалось, что это не мисс Винсент. Но тут в комнату вошел сам мистер Ладлоу. ("В то время здесь была постоянная труппа, - говорил Отли, - под руководством актера Эдмунда Ладлоу". Но где же Дженни Вильерс? И, кажется, опять все выцветает и теряет ясность очертаний?) Мистер Ладлоу был широкоплечий пожилой человек с широкой грудью и римским носом. - Леди и джентльмены, - возгласил он, отчеканивая каждый слог. - Мисс Винсент покинула нас. - Раздались крики изумления и досады, на которые мистер Ладлоу отвечал мрачной кориолановской улыбкой. - Покинула нас самым бесчестным и вероломным образом... - И к тому же с преизрядными долгами в городе, - вставила миссис Ладлоу. - Только одному Тримблби она задолжала пять фунтов с лишком. - Совершеннейшая правда, душа моя, - мягко и по-домашнему отвечал мистер Ладлоу. Затем, вновь обратившись в Кориолана, он продолжал ужасным голосом: - Я не стану говорить о неблагодарности... - А я стану! - вскричала миссис Ладлоу. - Неблагодарная тварь! - Но, как вам известно, - напомнил труппе мистер Ладлоу, - я предложил возобновить "Потерпевшего кораблекрушение" прежде всего ради мисс Винсент; она согласилась и позволила поставить себя на афишу в главной роли, а между тем - и я имею тому доказательства - она уже приняла предложение мистера Бакстоуна перейти к нему на маленькие роли... - Совсем маленькие роли, - не без удовольствия присовокупила его жена. - ...по крайней мере, неделю назад. Этому, разумеется, не может быть оправдания. Черное предательство. В прежние времена она не смогла бы жить, совершив такой поступок, но ныне, когда честь приносится в жертву честолюбию, когда деньги и ложная гордость господствуют, не встречая сопротивления... Нетерпеливый Джулиан Напье прервал его: - Короче говоря, она ушла. И без нее мы, разумеется, не можем ставить "Потерпевшего кораблекрушение". А как же с "Двенадцатой ночью", о которой тоже повсюду объявлено? Теперь у нас нет Виолы. Мистер Ладлоу сердито нахмурился. - С вашего позволения, мистер Напье, я хотел бы продолжить. Конечно, мы не можем ставить "Потерпевшего", поэтому я предлагаю вернуться к "Вдове солдата, или Заброшенной мельнице", она всегда делает неплохие сборы. - Но актеры только вздохнули. - Тут все дело в сцене боя, я уж говорил об этом, - подал голос старый актер Стоукс. - Да, да, согласен, - отвечал ему Ладлоу. - На сей раз у нас будут специальные репетиции для сцены боя. А что до "Двенадцатой ночи", ее можно отложить на две-три недели... - А вы тем временем подыщете нам новую Виолу? - презрительно воскликнул Напье. - Не велика надежда. Мистер Ладлоу, который явно разыграл всю сцену ради этой минуты, теперь торжествовал. - У меня есть новая Виола. А также леди Тизл, Розалинда и Офелия. И если я не слишком ошибаюсь, гораздо лучше, чем мисс Винсент. - Он поднял руку, чтобы остановить шум. - Мистер Кеттл вспомнил, что в свое время наш друг мистер Мэрфи из Норфолка рекомендовал нам хорошую молодую актрису, желавшую перейти в другую труппу. Мистер Кеттл встретился с нею и привез ее сюда. Она уже читала мне из классических ролей, и превосходно читала. - Он повернулся к двери и позвал: - Уолтер, сделайте одолжение... Вся сцена словно сфокусировалась, очертания людей и предметов стали отчетливей, и краски вновь расцветили платья и шали, локоны и глаза. Вошел тот самый тощий нелепый субъект, который тогда двигался в луче слабого призрачного света и смотрел на Чиверела. Его тесный сюртук и панталоны, некогда черные, от времени и непрерывной носки вытерлись до блеска и приобрели зеленоватый отлив. Все в нем было жалким и приниженным - все, кроме горящих глаз. Но сейчас он улыбался, он сиял от радости - быстротечной радости горемычного и обреченного человека. Он больше не замечал присутствия Чиверела (если только он замечал его прежде); но Чиверел смотрел на него, не отрываясь. - Леди и джентльмены, - сказал Уолтер Кеттл, едва заметно пародируя величественную манеру Ладлоу, - имею честь представить вам нашу новую юную героиню мисс Дженни Вильерс... Она вплыла в комнату, излучая какой-то новый свет, - довольно высокая, стройная девушка в широком цветастом муслиновом платье с маленьким корсажем и - вместо бонетки, какие были на всех остальных женщинах, - в плоской соломенной шляпе с широкими изогнутыми нолями, открывавшими ее красивые локоны и овальное тонкое лицо. Она вся пылала от радостного возбуждения. И Чиверел почувствовал, как его пульс где-то глубоко внутри забился чаще, чтобы попасть в такт ее сердцу. Улыбаясь, она сделала реверанс, и все, улыбаясь, приветствовали ее аплодисментами. И в этот момент она уронила маленький, пестро расшитый кошелек. Кеттл наклонился было за ним, но Джулиан Напье оказался проворнее и уже протягивал ей кошелек под хмурым взглядом Кеттла. Дженни Вильерс подняла глаза на статного высокого Напье и улыбнулась ему. - Это ваше, мисс Вильерс? - Благодарю вас. - Я ваш новый партнер - Джулиан Напье. Они стояли и смотрели друг на друга, и все вокруг смолкло, застыло; потом свет начал медленно рассеиваться, острые углы исчезли, краски потускнели и поблекли, и стремительным и бесшумным потоком нахлынул бурый сумрак. Больше не было ни звука. Но неподвижно сидевший Чиверел чувствовал, что плотный занавес прошедших ста лет еще не опустился, ему казалось, что он все еще видит неясные фигуры; они двигаются, делают реверансы и кланяются, словно Дженни - теперь всего лишь серое пятно во мраке - представляют всем актерам и актрисам труппы; но очень скоро это слабое, призрачное движение расползлось темными клочьями и совсем исчезло; и больше не осталось ничего - было только чувство растерянности и утраты да щемило сердце... 6 Он снова сидел в своем кресле; лампы над ним горели ровно и ясно, и все было так, как в ту минуту, когда Отли вышел отсюда. - Вот, значит, как это началось, - пробормотал он, - ну да, разумеется, так оно и должно было начаться. И теперь начинается заново? Да так ли это произошло - а может быть, все еще происходит там - или он видел сон? Ну конечно, сон! Из таинственных сокровенных глубин его существа, точно волна в океане, поднялось это странно живое сновидение, накатило и отхлынуло, и он опять остался один, дрожащий, потерянный, и сердце у него щемило, но он больше не чувствовал прежней безмерной усталости и не казался самому себе высохшим, как скелет в пустыне. Конечно, это таблетки. Они, должно быть, вовсю работают у него внутри, совершая там свои маленькие химические чудеса, чтобы заставить кровь энергичнее бежать по артериям. А его уснувшее, выключенное сознание, не ведая никаких наук, сотворило ослепивший его образ высокой стройной девушки с шелковистыми локонами. Из этого стеклянного шкафчика, из разговора с Отли, из перчатки и книжечки да акварельного наброска, висевшего на стене, внезапно возникла бедная Дженни Вильерс, вот уже сто лет как умершая и забытая повсюду, только не здесь. Разумеется, сновидение родилось из чувства утраты, а не наоборот. Во всяком случае, то был хороший сон, необычайно ясный и живой. Чиверел вновь вспомнил отдельные эпизоды и случайные обрывки разговоров. Удивительно, чего без всяких усилий может добиться в темноте уснувшее сознание! Если бы ему предложили сочинить подобную сцену на материале провинциального театра сороковых годов прошлого века он никогда не сумел бы написать ее без подготовки и с таким множеством убедительных деталей. Да, он уже чем-то обязан благоговейной заботе жителей Бартон-Спа об их старом театре и о Зеленой Комнате и этому высокому стеклянному шкафу. Он с благодарностью взглянул туда, где стоял шкаф, но убедился, что его нет на месте. Потом женский голос отчетливо произнес: - Да, душенька, но из этого можно извлечь куда больше. - Чиверел сразу же узнал этот голос, принадлежавший миссис Ладлоу. - Это главная сцена, - продолжала она, - и, надлежащим образом исполненная, она всегда встречает одобрительный прием. Странный конус света теперь сузился, но стал ярче, чем прежде. Дженни Вильерс была без шляпы и одета была не в красивый муслин, а в простое коричневое платье для каждого дня. Миссис Ладлоу по-прежнему была в бонетке и шали и выглядела весьма величественно. Он сразу понял, что они репетируют в Зеленой Комнате. В них не было ничего потустороннего, это, несомненно, были женщины из плоти и крови: но столь же несомненной была пропасть во времени, непонятно как сознаваемая им: они находились здесь и все же находились за сто лет отсюда. - Когда я играла эту роль, - говорила миссис Ладлоу, - я всегда вставала на носки и простирала руки на словах "О ужас, ужас!", а потом на "Безумие, приди!" я скрещивала руки и закрывала ими лицо. Взгляните, душенька, как это делается. Чиверел мгновенно понял, еще прежде чем увидел искорки в глазах Дженни, что девушка чувствует, насколько все это фальшиво и театрально. Привстав на носки, вытянув руки, отчего она сделалась похожей на огромную взбесившуюся ворону, миссис Ладлоу воскликнула своим глубоким контральто: "О ужас, ужас!" Потом она спокойно добавила: - Ну и так далее, постепенно понижая до "Безумие, приди, возьми меня, отныне лишь тебе женой я буду", - вот так... Она наклонила голову, содрогаясь, скрестила руки и закрыла ими лицо. В этот момент Дженни неожиданно хихикнула. - В чем дело, душенька? - Простите, миссис Ладлоу. Я понимаю, что вы имеете в виду - вы так замечательно это показали. Только вот... эта мавританская принцесса желает стать женой Безумия - как же это глупо звучит... - Надлежащим образом сыгранная, мисс Вильерс, - произнесла миссис Ладлоу тоном оскорбленного достоинства, - эта роль, смею вас уверить, всегда приносит успех. Спросите мистера Ладлоу. - Она повернулась и сказала в темноту: - Что, Уолтер? Пора на выход? Иду. Я проходила с мисс Вильерс главную сцену из "Мавританской принцессы", которую она, кажется, не вполне еще оценила. Вот книга - попробуйте вы тоже. Ее место в конусе света занял Кеттл, больше обычного напоминавший гротескную иллюстрацию ранневикторианской эпохи. Тем не менее Чиверел остро почувствовал, что режиссер в труппе Ладлоу был живой, страдающий человек, и подумал, что ему, наверное, не доплачивали, а работать приходилось сплошь да рядом больше положенного. Чем-то он был удивительно симпатичен Чиверелу. - Боже мой, - говорила Дженни, - надеюсь, что я не обидела ее. Но знаете, я не смогла удержаться от смеха - и не над ней, а над этой ролью, она такая нелепая. Вы со мною согласитесь, вот послушайте. Она встала в трагическую позу и, повторяя движения, которые ей только что показала миссис Ладлоу, продекламировала фальшиво-трагическим тоном: О Карлос! Юный рыцарь благородный! На казнь тебя я в страхе предала! Израненный страдалец! Адской пыткой Тебя терзали! Стон твой леденящий Я слышу и сейчас... О ужас, ужас! Отец бесчеловечный! Я молила, Но ты не внял мольбам моим. Так скалы На берегу прибою не внимают. Безумие, приди, возьми меня! Отныне лишь тебе женой я буду. Потом она серьезно посмотрела на Кеттла. - Вы понимаете, мистер Кеттл? Я не могу это играть, потому что не могу в это поверить. Ни одна девушка никогда себя так не держала и не говорила так. Это неправда. - Конечно, неправда, - сказал ей Кеттл. - Но ведь так же точно ни одна девушка не говорила, как Виола или Розалинда. - Это не одно и то же. Мы хотели бы говорить, как Виола и Розалинда. Это то, что мы чувствуем, выраженное удивительными словами. Но здесь совсем другое. Все это просто ерунда. Взывать к Безумию, точно это какой-нибудь старый сосед-поклонник, - ну разве это не глупо? - Да, - ответил Кеттл комическим шепотом. - Я уже много лет думаю то же самое. Язык, ситуации, жесты - все нелепо до крайности. Вы совершенно правы. - Награди вас бог за эти слова! - воскликнула она. - Вот видите ли, если бы она сказала что-нибудь совсем простое и ясное, ну хоть так: "О Карлос, благородный Карлос, страх был причиною того, что я предала тебя и, быть может, погубила". Вот просто встала бы здесь, взглянула на него... - Сделайте так. - Вы думаете, у меня хватит смелости? Пока они стояли там и смотрели друг на друга, Чиверел обнаружил, что он стоит у самой границы, резко отделявшей свет от темноты, и говорит, обращаясь к ним через невидимую бездну лет: - Да, друзья мои, да. Дерзайте, пробивайтесь сквозь рутину, ломайте старые, отжившие формы. Дерзайте, как все мы должны дерзать, чтобы дать Театру новую жизнь... - Хорошо, - сказала она Кеттлу, и лицо ее просияло. - Я попробую. Чей-то голос, показавшийся Чиверелу очень отдаленным, донесся сквозь мрак и сказал, что мисс Вильерс и мистера Кеттла просят на сцену. - Идемте, - позвал Кеттл и, шагнув во тьму, исчез. Дженни неохотно последовала за ним, и свет двигался вместе с нею, быстро угасая. - Дженни! - И Чиверел с изумлением обнаружил, что теперь это был его собственный голос. - Дженни Вильерс! И вслед за тем произошло маленькое чудо. На какое-то удивительное мгновение она замешкалась, обернулась и растерянно посмотрела по сторонам, прежде чем утонуть в призрачном сумраке. С переполненным и бьющимся сердцем Чиверел стоял посреди комнаты слегка пошатываясь и закрыв глаза. Когда он открыл их снова, то увидел, что настольная лампа и бра на стене возле его кресла горят спокойно и ровно. Дверь скрипнула, и клин света, яркий, резкий, такой неприятный по сравнению с тем, что он видел, когда оставался тут в одиночестве, расширяясь, проник в комнату. Вошел Отли. - Вы звали меня, мистер Чиверел? Чиверел смутился. - Что? Нет, едва ли. То есть я уверен, что не звал. - Мне показалось, что я слышал... - с сомнением произнес Отли. - Наверное это я во сне. Отли внимательно посмотрел на него. - Как ваше самочувствие, мистер Чиверел? Хотите, я пошлю за доктором Кейвом? - Нет, нет, не надо, - ответил Чиверел чуть раздраженно. - Все в порядке, благодарю вас. Я задремал, должно быть. А потом встал с кресла... - Тогда я не буду вас беспокоить до звонка из Лондона. - И Отли сжал клин резкого белого света и исчез вместе с ним. Снова оставшись наедине с сумраком и тенями, растерянный и дрожащий, ни уже не чувствуя прежней сонной вялости, Чиверел осторожно вернулся в свой угол и опять уселся в большое кресло На этот раз он не закрывал глаз вовсе. Но и не просто бодрствовал. У него было то болезненно-нервное ощущение, знакомое ему по стольким премьерам, когда голова раскалывается от напряжения, а в груди и животе пусто и что-то сосет. Он был одновременно возбужден, и встревожен, и совершенно не способен ни о чем думать. Что-то томило его - какое-то волшебное чувство, которого он не испытывал в течение многих, многих лет блуждания, кружения по бесплодной пустыне. Словно где-то в этой его пустыне был глубокий холодный родник под зелеными деревьями. Это могло быть предсмертным миражем. Это могло быть, наконец, возвращением к жизни. Он взял нелепую книжицу, которую показал ему Отли, и поднес ее к свету настольной лампы, стоявшей позади него. "_Дженни Вильерс - дань уважения и памяти_..." Глубокая тишина окружила его. Комната ждала... 7 "Дань уважения и памяти. - Составил Огастас Понсонби, эсквайр, почетный секретарь Шекспировского общества Бартон-Спа..." Чиверел по-прежнему смотрел на титульный лист. - Да, сэр, - сказал приятный тихий голос, - Огастас Понсонби... - Что? - вскричал Чиверел, подскочив в кресле. С минуту ничего не было видно, но затем во тьме ниши медленно обрисовалась круглая фигура толстячка с бакенбардами, который сидел, поглаживая высокую коричневую шляпу. - ...Почетный секретарь Шекспировского общества Бартон-Спа и заядлый театрал, сэр. Чиверел сделал шаг вперед, отметив про себя, что он воспринимает это нелепое привидение как нечто вполне естественное. - Нисколько в этом не сомневаюсь. Однако, друг мой, я представлял себе привидения несколько иначе. - Но Огастас Понсонби обращался, разумеется не к нему. - ...Хорошо известный в городе, - продолжал Понсонби самодовольно, - и, без сомнения, известный и вам, мистер Стоукс, смею надеяться, как вернейший среди здешних поклонников талантливой группы мистера Ладлоу. Ну, конечно, он разговаривал со старым актером Джоном Стоуксом, который теперь тоже стал виден. Это был вылитый Альфред Лезерс в костюмной роли: тот же помятый и смешной вид тот же сочный акцепт. - Много наслышан о вас, мистер Понсонби, - говорил Стоукс. - А вам, без сомнения, не раз случалось меня видеть. - Разумеется, разумеется, мистер Стоукс. Счастлив познакомиться. - Понсонби и в самом деле был счастлив, это чувствовалось. - Не представляю себе, что бы труппа делала без вас - такая разносторонность, такая сила, такая опытность! - Старый актер, мистер Понсонби, - внушительно и торжественно произнес Стоукс. - За сорок пять с лишним лет можно научиться выдерживать в вечер по пять действий да еще фарс в придачу... - Не только самому выдерживать, но, случается, и других поддерживать, а, мистер Стоукс? Ха-ха-ха! Я думаю, сэр, вам многое довелось повидать на Театре... - Да, сэр. Я видел великие дни. И они уже никогда не вернутся. В молодости, мистер Понсонби, я играл с Эдмундом Кином, Чарльзом Кемблом, Листоном, миссис Гловер, Фэнни Келли... - Великие имена, мистер Стоукс, великие имена! - Понсонби был в восторге. - Да, воистину Театр был _Театром_ в то время, мистер Понсонби, - сказал Стоукс своим густым баритоном. - Это было все, что имела публика, и мы старались для нее изо всех сил. Никаких ваших панорам, диорам и всего прочего тогда не было. Был _Театр_ - такой Театр, каким ему подобает быть. А нынче они пойдут куда угодно. Жажда глупых развлечений, мистер Понсонби. И всюду деньги, деньги, деньги. Поверьте мне, сэр, Театр умирает; и хоть на мой век его, слава богу, хватит, я не думаю, чтобы он намного меня пережил. Старое вино выдохлось. И пьесы теперь уже не те, и публика не та, и актеры не те. - И он испустил глубокий, тяжелый вздох. - Вы, несомненно, правы, мистер Стоукс, - я не смею оспаривать суждение столь опытного человека. Но все же я явился сегодня сюда именно затем, чтобы сказать мистеру Ладлоу, что многие из нас, здешних любителей и постоянных посетителей театра, хотели бы поздравить его с новым приобретением труппы - мисс Вильерс. - Тут он принялся раскланиваться и улыбаться, как маленький розовый китайский мандарин. - Рад слышать это от вас, мистер Понсонби, - произнес старый Стоукс таким тоном, каким он, должно быть, говорил на сцене, изображая заговорщиков (для полноты картины не хватало только черного плаща, перекинутого через руку и закрывающего лицо до самых глаз). - Мисс Вильерс у нас всего несколько недель, но мы все ею чрезвычайно довольны. Конечно, она еще многому должна научиться, что вполне естественно. Я сам дал ей несколько указаний. Непоседлива, это верно. Но тут настоящий талант, сэр, и приятнейшая наружность, и в меру честолюбия - одним словом, у этой девушки есть будущее, сэр. Разумеется, если есть будущее у Театра, в чем я сомневаюсь. Мистер Понсонби деликатно кашлянул. - Сможем ли мы увидеть мисс Вильерс в шекспировских ролях? - Сейчас она их репетирует, сэр, - загремел Стоукс, - она их репетирует. Да вот, кстати, и она! Вошли Дженни, Джулиан Напье и Уолтер Кеттл с тетрадками ролей в руках. Мягкий золотистый свет, идущий ниоткуда, теперь наполнил большую часть комнаты, и Чиверел вдруг заметил, что находится гораздо ближе к нему, чем раньше, почти озарен им. Он по-прежнему ощущал пропасть во времени между ними и собой, но ощущал ее не так сильно, как раньше. Каким-то образом вся сцена вдруг очень приблизилась к нему, словно края пропасти начали смыкаться. - Хэлло, Понсонби! - сказал Напье пренебрежительно. - Зачем вы здесь в такое время? Маленький человечек смутился. - Я искал мистера Ладлоу... - Он собирался быть во "Льве". - Я провожу вас туда, мистер Понсонби, - вмешался Стоукс. - Дженни, - улыбаясь, сказал Напье, - разрешите представить вам мистера Огастаса Понсонби, одного из наших постояннейших зрителей... - А также, - поклонился Понсонби, - и одного из усерднейших и благодарнейших почитателей вашего таланта, мисс Вильерс. - Я ничем еще не заслужила вашей благодарности, мистер Понсонби, - скромно отвечала Дженни. - Но, может быть, скоро... если мне повезет... - Дело не в везении, а в работе, - резко сказал Кеттл. - И сейчас мы как раз должны работать. Просим нас извинить, мистер Понсонби. - О да, конечно... это я должен просить прощения... - Пойдемте-ка в таверну, - сказал Стоукс. - Обойдетесь часок без меня? - И они вышли. Трое оставшихся некоторое время молчали. Все чувствовали какую-то неловкость. Дженни, бросив быстрый взгляд на двух других, первая нарушила молчание. - Он славный, по-моему... Напье пожал своими широкими плечами - он был хорошо сложен и ж этот раз выглядел очень красиво в черном широком галстуке, коричневом сюртуке и бледно-желтых брюках - и сказал высокомерно: - Маленький надутый осел. Но он здесь председательствует в каком-то шекспировском обществе, и в бенефис они берут по сотне мест... Кеттл повернулся к нему: - Он, может быть, и надутый, но совсем не осел и вовсе не похож на тех, кто гоняется только за билетами на бенефисы. - Вы сегодня в дурном настроении, мистер Кеттл, - с улыбкой сказала Дженни. - Что-нибудь случилось? На лице несчастного Кеттла выразилась вся боль и страдание влюбленного, потерявшего последнюю надежду человека. - Простите, мисс Вильерс... это, должно быть, от усталости, - запинаясь, проговорил он. - Я, право, не хотел... - Тебе нечего тут делать, Уолтер, - небрежно сказал Напье. - Ступай вниз. А я сам пройду с Дженни наши сцены. Мы за тем сюда и пришли. Кеттл, сверкнув глазами, пробормотал: - Это для меня новость... - Что? - И Напье, выпрямившись во весь свой внушительный рост, надвинулся на сутулого и поникшего режиссера. - Уж не хочешь ли ты сказать, что я не в состоянии пройти с мисс Вильерс сцены, которые играл сотни раз? Да как ты... - Джулиан, пожалуйста! - вскрикнула Дженни, выдавая себя в стремлении предотвратить ссору. Потом она улыбнулась Кеттлу. - Я знаю, как вы заняты, мистер Кеттл... и я нарочно просила Джулиана... - Неправда, - грубо сказал Кеттл. - Это _он_ просил _вас_, я слышал. - Но я сама собиралась просить его. - А я ее опередил, вот и все, - сказал Напье. Он посмотрел на Дженни, и Дженни посмотрела на него, и они остались вдвоем, за тридевять земель от Кеттла, который резко отвернулся, чтобы не видеть, как они смотрят друг на друга; теперь он был совсем близко от Чиверела - не только в пространстве, но и во времени и в ощущениях. И миг, когда Чиверел снова поглядел в запавшие глаза Кеттла, вдруг удивительным образом остановил это утро, прошедшее сто лет тому назад, и всю эту сцену, так что трое ее участников застыли, недвижные и безмолвные, как фигуры в стереоскопе. - Так ты тоже любил ее. - Ни тогда, ни после Чиверел не мог решить, в самом ли деле он произнес эти слова или просто мысленно обратился к Кеттлу. - Любил безнадежно. Мечтал научить ее всему, что ты знал о сценическом искусстве, а мне думается, ты был здесь тем человеком, который действительно знал о нем немало; может быть, ты даже и учил ее, но никогда у тебя не было шансов, никогда никакой надежды. Потолковать бы нам с тобой как следует, Уолтер Кеттл. В тебе есть что-то от меня. Я точно знаю, каково тебе сейчас. А скоро будет хуже, много хуже, бедняга! Ну, делать нечего, иди своим путем. Картинка вздрогнула и задвигалась, наполнилась звуками, ожила. Давно прошедшее утро потекло дальше, неся всех троих к предначертанному судьбой концу. - Ну что ж, - с горечью сказал Кеттл, опустив свои худые черные плечи. - Я покину вас. Роли у вас есть. - Да, - ответил Напье, величественный и небрежный, - хотя едва ли они нам понадобятся. - Я тоже так думаю. - И Кеттл шагнул во тьму. Свет, падавший на Дженни и Напье, чуть потускнел после ухода Кеттла, словно он унес какую-то часть его с собой - тайна, в которую Чиверел так и не смог проникнуть. Ибо ведь это была жизнь Дженни, он в этом не сомневался, и все волшебство сосредоточивалось вокруг нее. Тогда почему же Кеттл временами становился для него так важен? Они репетировали теперь второй акт "Двенадцатой ночи", и Напье, изображавший Герцога, в довольно высокопарном стиле произнес: Приди, мой мальчик... - Мне идти туда? - Да. Не так быстро. Ну, снова: "Приди, мой мальчик..." И все шло хорошо до тех пор, пока Дженни в роли Виолы не ответила: "Да, ваша милость", и тут вдруг остановилась и воскликнула: - О Джулиан, пожалуйста... не надо так смотреть на меня. Он схватил ее за руки: - Я не в силах дольше с этим бороться. И что тут плохого? Она еще сопротивлялась. - Ведь нам... мы должны работать. Нам нельзя думать о себе. Он торжествовал. - Значит, ты тоже думала об этом. - Нет, - запротестовала она, - я не то хотела... - Ты думала, - был властный ответ. - И ты тоже не можешь с этим бороться. - Он обнял ее и зашептал: - Моя дорогая Дженни, милая, милая Дженни, я люблю тебя. Я обожаю тебя. Я только о тебе и думаю. - Джулиан, вы меня почти не знаете... - Я знал тебя всегда. И не зови меня просто Джулиан. Скажи мне "милый". - Милый, - прошептала она, - и я... я тоже люблю тебя. Все это время свет слабел и меркнул, и плотный бурый сумрак из неосвещенных углов подкрадывался к ним ближе и ближе, так что оба они, но особенно Напье, понемногу расплывались, теряли четкость очертаний и наконец стали похожи то ли на влюбленных со старого вытертого гобелена, то ли на сплетающиеся призраки, а шепот их был не громче робких далеких вздохов ветра. Все же Чиверел увидел, как медленно запрокинулось ее лицо, нежный мерцающий овал; увидел, как обвила его руками, увидел, как соединились их губы, которые теперь были бледными и холодными, и услышал свой дикий вопль: "Нет нет, нет!" Мгновенно налетела ночь, завыл холодный ветер, и от двух влюбленных, давным-давно канувших в вечность, не осталось и следа. Помня краешком памяти о комнате, в одном углу которой был для него зажжен свет, он заковылял назад к своему креслу. Ночь и вой ветра, подхватившего и унесшего сотню лет как горстку сухих листьев, еще не отпустили его. Но он все же сохранил способность мыслить. Почему он вскрикнул "Нет, нет, нет!" так неистово, что сам поразился? Вначале он испытывал глубокое чувство жалости и вместе с тем утраты; потом из прошлого - того прошлого, которое никогда ему не принадлежало, - явилась, выплыла эта девушка, и было в ней какое-то странное волшебство. Но он вовсе не желал обладать ею, даже в самом призрачном смысле, и крик его не был криком ревности. Может быть, он просто хотел остановить эту короткую трагедию, которая словно специально для него разыгрывалась здесь еще раз. Или в час полной безнадежности он был обнажен до последнего, сокровеннейшего человеческого желания - сделать то, чего, по словам священников, не в силах сделать сам господь: изменить прошлое? Но почему эта мертвая девушка - была ли то девушка, дух или символический персонаж повторяющегося сна, - почему она так много значит для него? Даже когда ее имя попалось ему на глаза в справочнике несколько недель тому назад, его нервы напряглись, и на мгновение он похолодел. Какая таинственная часть его существа, о которой он даже не подозревал, пробудилась здесь, среди привидений старого театра? Ведь ему теперь все безразлично - он откровенно признался в этом Паулине, - даже Театр его времени, который в течение последних двадцати пяти лет давал ему средства к жизни, друзей, поклонников, даже славу. Тогда почему за какой-нибудь час его без остатка захватила - вот что важно, а вовсе не то, спал ли он или действительно видел привидения, увлекло ли его воображение драматурга или он и в самом деле побывал в прошлом, - захватила печальная история неизвестной и позабытой актрисы, умершей так рано, этой Дженни Вильерс? Но что-то случилось от одного лишь звука ее имени, которое он безотчетно повторил несколько раз, и он понял, что навсегда потерял это прошлое с его странным волшебством, пробуждением розы во мраке, далеким плеском родника в пустыне... 8 И вот он уже был не в Зеленой Комнате, хотя по-прежнему чувствовал под собой кресло, и даже не в театре, но где-то вне его, и - он мог бы поклясться - все это происходило сто лет назад... Черный ветер выл в ночи. Вначале ничего нельзя было разобрать, только цокали копыта лошадей, тащивших коляски. Потом откуда-то донеслось пение, словно подхваченное внезапным порывом ветра у открытого окна таверны. Горели неяркие огни - лампы под муслиновыми абажурами, затуманенные дождем. Старые привидения на старых улицах. Может быть, он тоже стал привидением? Его охватила паника, точно он сам - не усталое грузное тело, покоившееся в кресле, но мыслящая часть его, дух - мог улететь и затеряться в этой ночи, словно клочок бумаги. Он позвал Дженни: ему необходимо было знать, где она и что с ней. И его желание исполнилось. Он увидел, словно заглянув в незанавешенное окно, неуютную маленькую гостиную, тускло освещенную одной небольшой лампой. Дженни все в том же простом коричневом платье стояла возле дивана конского волоса, на котором, завернувшись в грязное розовое одеяло и еле превозмогая дремоту, зевала актриса со вздернутым носиком и каштановыми локонами, накрученными на папильотки. Было очень поздно, но Дженни все еще повторяла монологи Виолы, к явному неудовольствию другой актрисы. Чиверел слышал все, что они говорили, но голоса их звучали слабо и доносились откуда-то издалека. Я понял вас: вы чересчур надменны... Дженни произнесла это, чуть ли не стиснув зубы. Она устала, устала куда больше, чем та, другая; но она не позволяла себе в этом признаться. Ее глаза были расширены и блестели, а щеки ввалились. Она упрямо продолжала: Но будь вы даже ведьмой, вы красивы. Мой господин вас любит. Как он любит! Будь вы красивей всех красавиц мира, Такой любви не наградить нельзя. Другая, проглотив зевок, подала реплику: А как меня он любит? Беспредельно. Напоминают гром его стенанья... И Дженни остановилась. - Нет, неправильно. - Она явно была недовольна тем, как она произнесла эти слова. - По-моему, звучит как должно, милая, - сказала другая с полнейшим равнодушием. - Нет, неправильно. Теперь я вспомнила: ...Беспредельно. Напоминают гром его стенанья, Вздох опаляет пламенем, а слезы Подобны плодоносному дождю. Она ждала, но ответной реплики не последовало. - Ну же! - воскликнула она нетерпеливо. - Сара, пожалуйста! - Ты знаешь, который теперь час? - спросила Сара. - Скоро два. - Ну и что из того? - нетерпеливо ответила Дженни, но тут же добавила: - Нет, нет, прости, Сара, милая. Я знаю, что ты устала. Но я должна повторить это еще раз. Ну, пожалуйста... - "Он знает, что его я не люблю", - и так далее и так далее, - "и это он понять давно бы должен". - И Сара зевнула. Люби я вас, как любит мой властитель, С таким несокрушимым постоянством, Мне был бы непонятен ваш отказ, И в нем я не нашел бы смысла. Дженни не просто читала стихи - теперь она оживала с каждым словом. Да? А что б вы сделали? - подала реплику Сара. Дженни продолжала: У вашей двери Шалаш я сплел бы, чтобы из него Взывать к возлюбленной... Она замолчала и нахмурилась. - Нет, не совсем так, родная моя, - сказал вдруг Чиверел, словно на репетиции. И вслед за этим совершилось еще одно маленькое чудо, как будто на короткий миг Дженни почувствовала его присутствие. - Нет, неправильно, - сказала она и прочла весь монолог именно так, как Чиверелу хотелось услышать: У вашей двери Шалаш я сплел бы, чтобы из него Взывать к возлюбленной, слагал бы песни О верной и отвергнутой любви И распевал бы их в глухую полночь, Кричал бы ваше имя, чтобы эхо "Оливия!" холмам передавало: Вы не нашли бы на земле покоя, Пока не сжалились бы. - Это надо мной пора бы сжалиться, - сварливо сказала Сара. - Продержала меня до такого часа! Да и что ты так тревожишься? - Потому что я должна, я должна. Времени так мало. Пока она говорила это, комнатка уже отдалилась от него и совсем потускнела, а голоса стихли до еле слышного шепота. - Видно, вы с Джулианом все миловались, а не репетировали, - сказала Сара. - Сара! - задохнулась Дженни. - Да все про вас знают. Стены выболтали. - Нет, Сара, не надо... пожалуйста, помолчи. Я начну снова - времени так мало... Да, времени так мало; теперь освещенное окно было далеко и только мерцало, а строки, которые повторяла Дженни, казались призраками слов, трепетавшими в темноте: ...Вы не нашли бы на земле покоя, Пока не сжалились бы... Какое-то мгновение ему казалось, чт