был, конечно же, ставлеником германского правительства, если не прямым его агентом. Именно так англичане с французами объясняли прогерманскую политику Ленина. Очевидно, что формула Троцкого "ни война, ни мир" не отделяла Россию от Антанты столь категорично, как ленинское мирное предложение. Ленин, подписывая мир, толкал Антанту на войну с Россией. Троцкий пытался сохранить баланс между двумя враждебными лагерями. После 3 марта, однако, удержаться на этой линии было крайне трудно. Ленинская "передышка", не избавив Россию от германской оккупации, спровоцировала на интервенцию в гражданскую войну в России мировые джержавы -- Англию, Францию, Японию и США. Можно понять причины, по которым Ленин, казалось бы, и здесь выбрал самый рискованный для революции (и наименее опасный для себя) вариант. Немцы требовали территорий. Но они не требовали ухода Ленина от власти, а наоборот -- были заинтересованы в Ленине, так как понимали, что лучшего союзника в деле сепаратного мира не получат. Антанту же не интересовали территории. Она должна была сохранить действующим Восточный фронт. В союзе с Германией Ленин удерживал личную власть. В союзе с Антантой он терял ее безусловно как сторонник ориентации на Германию. Брест-Литовский договор мог войти в силу только после ратификации его тремя инстанциями: партийными съездами, съездом Советов и германским рейхстагом. В распоряжении сторонников и противников мира оставалось, таким образом, две недели (оговоренные немцами как предельный срок ратификации). Ленин ранее всего попробовал добиться отмены резолюции Московского областного бюро партии о недоверии ЦК. Случай для этого представился на московской общегородской конференции РСДРП(б), созванной вскоре после подписания мира, в ночь с 4 на 5 марта. В докладах участников конференции были представлены все три точки зрения: Ленина, Троцкого и Бухарина. Ленинскую позицию защищали Зиновьев и Свердлов. От имени левых коммунистов выступил Оболенский (Осинский), предложивший конференции подтвердить резолюцию о недоверии ЦК. Левые коммунисты потерпели поражение: за резолюцию Осинского голосовало только 5 человек; 65 делегатов конференции одобрили резолюцию, выражавшую доверие ЦК, и высказались за сохранение во что бы то ни стало единства партии. Однако в самом важном для Ленина вопросе победил Троцкий: большинство участников конференции, 46 человек, проголосовало против подписания мира (резолюция Покровского). Ленин всегда ясно видел взаимосвязь мелочей в борьбе. Это отличало его от Троцкого, извечно стремившегося к недостигаемому горизонту и не ставившего перед собой цели дня. Такой целью для Ленина в марте 1918 года была ратификация Брестского договора на предстоящем Седьмом партийном съезде. К этому времени большевистская партия фактически раскололась на две. Самым ярким проявлением этого раскола стало издание левыми коммунистами с 5 марта газеты "Коммунист" под редакцией Бухарина, Радека и Урицкого -- органа Петербургского комитета и Петербургского окружного комитета РСДРП(б). В Москве ими стал издаваться журнал под тем же названием. Ленин пробовал противостоять левым, в основном через "Правду". Так, перед открытием съезда, 6 марта, он опубликовал статью "Серьезный урок и серьезная ответственность", не казавшуюся убедительной. Основная ее мысль сводилась к тому, что "с 3 марта, когда в 1 час дня прекращены были германцами военные действия, и до 5-го марта 7 час. вечера", когда Ленин писал статью, советская власть имеет передышку, которой она уже с успехом воспользовалась(37). Такой аргумент мог вызвать только улыбку. Говорить о прекращении военных действий со стороны Германии было преждевременно. Кроме того, было очевидно, что за два дня никаких мероприятий по охране государства провести нельзя. 6 марта в 8.45 вечера, вскоре после объединенного заседания президиума ВЦИК и СНК, на котором с отчетом мирной делегации выступил Сокольников, Седьмой экстренный съезд партии, созванный специально для ратификации мирного договора с Германией, открылся в Таврическом дворце. Съезд не был представительным. В его выборах могли "принять участие лишь члены партии, состоявшие в ней более трех месяцев"(38), т. е. только те, кто вступил в ряды РСДРП(б) до октябрьского переворота. Кроме того, делегатов съехалось мало. Даже 5 марта не было ясно, откроется съезд или нет, будет ли он правомочным. Свердлов на предварительном совещании признал, что "это конференция, совещание, но не съезд"(39). И поскольку такой "съезд" никак нельзя было назвать "очередным", он получил титул "экстренного". Собирался он в страшной спешке. Нет точных данных о числе делегатов, можно предположить, что в нем участвовало 47 делегатов с решающим голосом и 59 с совещательным, формально представлявшие 169.200 членов РКП(б). Всего же, по данным непроверенным и неточным, в партии большевиков насчитывалось в то время до 300.000 членов, не так уж много, если учесть, что к моменту созыва Шестого съезда в июле 1917, когда партия еще не была правящей, в ее рядах числилось уже около 240 тысяч, причем с апреля по июль 1917 года партия возросла в три раза. Теперь же Ларин вынужден был указать, что "многие организации фактически за последнее время не выросли"(40). А Свердлов, выступивший на Седьмом съезде с отчетом ЦК, обратил внимание партийного актива еще на два прискорбных обстоятельства: "членские взносы поступали крайне неаккуратно", а тираж "Правды" упал с 220 тысяч в октябре 1917 г. до 85 тысяч, причем распространялась газета фактически только в Петрограде и окрестностях(41). 7 марта в 12 часов дня с первым докладом съезда -- о Брестском мире -- выступил Ленин, попытавшийся убедить делегатов в необходимости ратифицировать соглашение. Поистине удивительным можно считать тот факт, что текст договора держался в тайне и делегатам съезда сообщен не был. Между тем за знакомым сегодня каждому Брестским мирным договором стояли условия более тяжкие, чем Версальскиий договор. В смысле территориальных изменений Брест-Литовское соглашение предусматривало, очищение Россией провинций Восточной Анатолии, Ардаганского, Карсского и Батумского округов "и их упорядоченное возвращение Турции"; подписание немедленного мира с Украинской народной республикой и признание мирного договора между Украиной и странами Четверного союза. Фактически это означало передачу Украины, из которой должны были быть выведены все русские и красногвардейские части, под контроль Германии. Эстляндия и Лифляндия также очищались от русских войск и Красной гвардии. Восточная граница Эстляндии проходила теперь примерно по реке Нарве. Восточная граница Лифляндии -- через Чудское и Псковское озера. Финляндия и Аландские острова тоже освобождались от русских войск и Красной гвардии, а финские порты -- от русского флота и военно-морских сил. На отторгнутых территориях общей площадью в 780 тыс. кв. км с населением 56 миллионов человек (треть населения Российской империи) до революции находилось 27% обрабатываемой в стране земли, 26% всей железнодорожной сети, 33% текстильной промышленности, выплавлялось 73% железа и стали, добывалось 89% каменного угля, находилось 90% сахарной промышленности, 918 текстильных фабрик, 574 пивоваренных заводов, 133 табачных фабрик, 1685 винокуренных заводов, 244 химических предприятий, 615 целюлезных фабрик, 1073 машиностроительных заводов и, главное, 40% промышленных рабочих, которые уходили теперь "под иго капитала". Очевидно, что без всего этого нельзя было "построить социалистического хозяйства"(42) (ради чего заключалась брестская передышка). Ленин сравнил этот мир с Тильзитским: по Тильзитскому миру Пруссия лишилась примерно половины своей территории и 50% населения. Россия -- лишь трети. Но в абсолютных цифрах территориальные и людские потери были несравнимы. Территория России была теперь меньше, чем в допетровскую эпоху. Именно этот мир и стал защищать Ленин. Он зачитывал свой доклад, как классический сторонник мировой революции, говоря прежде всего о надежде на революцию в Германии и о принципиальной невозможности сосуществования социалистических и капиталистических государств. По существу, Ленин солидаризировался с левыми коммунистами по всем основным пунктам: приветствовал революционную войну, партизанскую борьбу, мировую революцию, признавал, что война с Германией неизбежна, что невозможно сосуществование с капиталистическими странами, что Петроград и Москву скорее всего придется отдать немцам, подготавливающимся для очередного прыжка, что "передышка" всего-то может продлиться -- день. Но левые коммунисты из этого выводили, что следует объявлять революционную войну. Ленин же считал, что передышка, пусть и в один день, стоит трети России и, что более существенно -- отхода от революционных догм. В этом левые коммунисты никак не могли сойтись с Лениным. С ответной речью выступил Бухарин. Он указал, что русская революция будет либо "спасена международной революцией, либо погибнет под ударами международного капитала". О мирном сосуществовании, поэтому, говорить не приходится. Выгоды от мирного договора с Германией -- иллюзорны. Прежде чем подписывать договор, нужно понимать, зачем нужна предлагаемая Лениным передышка. Ленин утверждает, что она "нужна для упорядочения железных дорог", для организации экономики и "налаживания того самого советского аппарата", который "не могли наладить в течение четырех месяцев". Бухарин считал, что "если бы была возможность такой передышки", левые коммунисты согласились бы подписать мир. Но если передышка берется только на несколько дней, то "овчинка выделки не стоит", потому что в несколько дней разрешить те задачи, которые перечислил Ленин, нельзя: на это требуется минимум несколько месяцев, а такого срока не предоставит ни Гофман, ни Либкнехт. "Дело вовсе не в том, что мы протестуем против позорных и прочих условий мира как таковых, -- продолжал Бухарин, -- а мы протестуем против этих условий, потому что они фактически этой передышки нам не дают", так как отрезают от России Украину (и хлеб), Донецкий бассейн (и уголь), раскалывают и ослабляют рабочих и рабочее движение. Такие просоветски настроенные территории как Латвия отдаются под германскую оккупацию. Фактически аннулируются мероприятия советской власти по национализации иностранной промышленности, поскольку "в условиях мира имеются пункты относительно соблюдения интересов иностранных подданных". Затем, по договору запрещается коммунистическая агитация советским правительством в странах Четверного союза и на занимаемых ими территориях, что, по мнению Бухарина, сводило "на нет" международное значение русской революции, в конечном итоге зависящей от того, "победит или не победит международная революция", поскольку только в ней и есть "спасение". Наконец, Бухарин категорически протестовал против нового пункта Брестского договора, "добавленного уже после", согласно которому "Россия обязана сохранить независимость Персии и Афганистана". Бухарин считал, что уже из-за этого не стоит подписывать договора о двухнедельной передышке. Единственный выход Бухарин видел в том, чтобы начать против "германского инпериализма" революционную войну, которая, несмотря на неизбежные поражения первого этапа такой войны, принесет в конечном итоге победу, поскольку "чем дальше неприятель будет продвигаться в глубь России, тем в более невыгодные для него условия он будет попадать"(43). После речи Бухарина заседание было закрыто. Вечером в прениях по докладам Ленина и Бухарина выступил Урицкий, сказавший, что Ленин "в правоте своей позиции" не убедил. Можно было бы добиваться продолжительной передышки. Но "успокоиться на передышке в два-три дня", которая "ничего не даст, а угрожает разрушить оставшиеся железные дороги и ту небольшую армию", которую только что начали создавать, это значит согласиться на "никому не нужную, бесполезную и вредную передышку с тем, чтобы на другой день, при гораздо более скверных условиях", возобновлять войну, отступая "до бесконечности", вплоть до Урала, эвакуируя "не только Петроград, но и Москву", поскольку, как всякому очевидно, "общее положение может значительно ухудшиться". Урицкий не согласился с ленинским сравнением Брестского мира с Тильзитским. "Не немецкий рабочий класс заключал мир в Тильзите, -- сказал он, -- подписала его другая сторона. Немцам пришлось принять его как совершившийся факт". Урицкий предложил поэтому "отказаться от ратификации договора", хотя и понимал, что разрыв с Германией "принесет вначале на поле брани целый ряд поражений", которые, впрочем, "могут гораздо больше содействовать развязке социалистической революции в Западной Европе" чем "похабный мир" Ленина(44). Бубнов указал, что в момент, когда "уже назрел революционный кризис в Западной Европе" и "международная революция готовится перейти в самую острую, самую развернутую форму гражданской войны, согласие заключить мир" наносит непоправимый "удар делу международного пролетариата", перед которым в настоящее время "встала задача развития гражданской войны в международном масштабе", задача "не фантастическая, а вполне реальная". В этом и заключается содержание лозунга "революционная война". Ленин же с левых позиций октября 1917 перешел на правые и ссылается теперь на то, что "массы воевать не хотят, крестьянство хочет мира". "С каких это пор мы ставим вопрос так, как ставит его сейчас тов. Ленин?" -- спрашивал Бубнов, намекая на лицемерие(45). Точку зрения сторонников передышки подверг критике Радек. Он назвал политику Ленина невозможной и неприемлемой, указав, что большевики никогда не надеялись на то, что "немецкий империализм оставит нас в покое". Наоборот, все исходили из неизбежности войны с Германией и поэтому "стояли на точке зрения демонстративной политики мира, политики возбуждения масс в Европе". Такая политика советского правительства "вызвала всеобщую забастовку в Германии" и "стачки в Австрии". Даже сейчас, после совершившегося германского наступления, Радек считал, что противники подписания мира были правы, когда утверждали, будто "крупных сил у немцев нет" и будто немцы готовы пойти на соглашение "без заключения формального мира" (о чем писала германская пресса). Радек сказал, что планы объявления партизанской войны против германских оккупационных войск не были фразой, и если бы большевики оставили Петроград и отступили вглубь страны, они смогли бы "создать новые военные кадры" за три месяца, в течение которых немцы не смогли бы продвигаться вглубь России "ввиду международного положения, ввиду положения дел на Западе"(46). Выступивший против подписания мира и за революционную войну Рязанов фактически обвинил Ленина в измене. Эвакуация Петрограда возможна как эвакуация учреждений, сказал он. "Всякая попытка сдать этот Питер без сопротивления, подписав и ратифицировав этот мир", была бы "неизбежной изменой по отношению к русскому пролетариату", поскольку "провоцировала бы немцев на дальнейшее наступление". Ленин, продолжал Рязанов, готов отдать "Питер, Москву, Урал, он не боится пойти во Владивосток, если японцы его примут", готов отступать и отступать; "этому отступлению есть предел"(47). Противник подписания мира Коллонтай указала, что никакого мира не будет, даже если договор ратифицируют; Брестское соглашение останется на бумаге. Доказательством этому служит тот факт, что после подписания перемирия война все равно продолжалась. Коллонтай считала, что возможности для передышки нет, что мир с Германией невероятен, что создавшуюся ситуацию следует использовать для формирования "интернациональной революционной армии", и если советская власть в России падет, знамя коммунизма "поднимут другие"(48). Седьмой партийный съезд был знаменателен тем, что большинство его делегатов высказалось за ратификацию мира, в то время как большинство ораторов выступало против, а поддерживающее Ленина меньшинство говоривших, да и сам Ленин, выступали за принятие договора с многочисленными оговорками (Зиновьев, Смилга, Сокольников и др.). Свердлов, еще один сторонник ратификации мира, выступил в защиту Троцкого, оклеветанного Лениным, разъясняя, что политика Троцкого на Брестских переговорах была политикой ЦК: "Все мы одинаково стояли за то, что нужно затягивать переговоры до последнего момента [...] Все мы отстаивали как раз ту позицию, которую вела вначале наша Брестская делегация во главе с тов. Троцким [...] Так что все упреки, что Центральный комитет вел неправильную политику, не соответствуют действительности. Мы и до сих пор говорим, что при известных условиях нам революционную войну придется неизбежно вести"(49). После этого Троцкий изложил на съезде "третью позицию" -- ни мира, ни войны -- и сказал, что воздержался от голосования по вопросу о подписании мира в ЦК, так как не считал "решающим для судеб революции то или другое отношение к этому вопросу". Он признал, что шансов победить больше "не на той стороне, на которой стоит" Ленин, и указал, что переговоры с Германией преследовали прежде всего цели пропаганды, и если бы нужно было заключать действительный мир, то не стоило оттягивать соглашения, а надо было подписывать договор в ноябре, когда немцы пошли на наиболее выгодные для советского правительства условия. Троцкий отвел довод о том, что немцы в случае отказа советского правительства ратифицировать мир захватят Петроград и сослался на свой разговор с Лениным. Даже Ленин считал, указывал Троцкий, что "факт взятия Петрограда подействовал бы слишком революционизирующим образом на германских рабочих". "Все зависит от скорости пробуждения европейской революции"(50), заключил Троцкий, но не высказался против ратификации мира: "Я не буду предлагать вам не ратифицировать его", добавив, что "есть известный предел", дальше которого большевики идти не могут, так как "это уже будет предательством в полном смысле слова". Этот предел -- требование немцев к большевикам подписать мир с Украинской Радой(51). И поскольку содержание Брестского договора делегатам съезда известно не было, никто не поправил Троцкого, что заключение мира с Украинской республикой предусматривается Брестским соглашением, под котором уже стоит подпись советского правительства и которое должен ратифицировать слушающий Троцкого съезд. В 9.45 вечера 7 марта, заседание закрылось. На следующий день в 11.40 дня открылось четвертое, предпоследнее заседание съезда. Вторично получил слово Бухарин, вновь призвавший к революционной войне: "Возможна ли теперь вообще война? Нужно решить, возможна ли она объективно или нет". Если возможна и если она все равно начнется "через два-три дня", для чего покупать "такой ценой этот договор", наносящий неисчислимый вред и шельмующий советскую власть "в глазах всего мирового пролетариата"(52)? В ответ Ленин признал, что "на девять десятых" согласен с Бухариным(53), что большевики маневрируют "в интересах революционной войны", и в этих пунктах имеется "согласие обеих частей партии", а спор только о том, "продолжать ли без всякой передышки войну или нет". Ленин указал также, что Бухарин напрасно пугается подписи под договором, который, мол, можно разорвать в любой момент: "Никогда в войне формальными соображениями связывать себя нельзя", "договор есть средство собирать силы". "Революционная война придет, тут у нас разногласий нет". Но пока что пригрозил отставкой в случае отказа съезда ратифицировать мир(54). При поименном голосовании за ленинскую резолюцию высказалось 30 человек, против -- 12. Четверо воздержалось. За резолюцию левых коммунистов голосовало 9 человек, против -- 28. Правда, резолюция Ленина, получившая большинство, о мире не упоминала, а обговаривала передышкуядля подготовки к революционной войне. Публиковать такую резолюцию было совершенно невозможно, поскольку немцами она была бы воспринята как расторжение мира. Поэтому Ленин настоял на принятии съездом поправки: "Настоящая резолюция не публикуется в печати, а сообщается только о ратификации договора". Ленину важно было подписать мир и добиться его ратификации. Во всем остальном он готов был уступить левым коммунистам. В частности, он предложил утвердить поправку о том, что ЦК в любое время будет иметь право разорвать соглашение: "Съезд дает полномочия ЦК партии как порвать все мирные договоры, так и объявить войну любой империалистической державе и всему миру, когда ЦК партии признает для этого момент подходящим". Разумеется, такая поправка нарушала не только прерогативы ВЦИКа, но и Совнаркома. Но она развязывала руки большевистскому активу, имевшему теперь право не созывать специального съезда для расторжения договора. Очевидно, что сам Ленин в этой поправке заинтересован не был, но победив при голосовании по вопросу о ратификации, он пытался усыпить оппозицию, уступив во всех возможных (и ничего не значащих) пунктах. Впрочем, Свердлов отказался ставить на голосование ленинскую поправку на том основании, что ЦК, "само собою разумеется" имеет право в период между съездами принимать те или иные принципиально важные решения, в том числе касающиеся войны и мира(55). Поскольку съезд принял резолюцию не о мире, а о передышке, т. е. объявлял о том, что скоро возобновит с Германией войну, Ленин попытался сделать все, что в его силах, для предотвращения утечки информации за стены Таврического дворца. В конце концов он мог опасаться и прямого саботажа со стороны левых коммунистов (например, публикации ими резолюции съезда в "Коммунисте"). Ленин потребовал поэтому "взять на этот счет личную подписку с каждого находящегося в зале" ввиду "государственной важности вопроса"(56). Съезд утвердил и эту поправку. И только требование Ленина к делегатам съезда вернуть текст резолюции о мире ради "сохранения военной тайны" встретило сопротивление прежде всего Свердлова: "Каждый вернувшийся домой должен сделать отчет в своей организации, по крайней мере центрам, и вы должны будете иметь эти резолюции". Ленин пытался настаивать, утверждая, что "сообщения, содержащие военную тайну, делаются устно"(57). Но при голосовании проиграл. Эту поправку Ленина съезд по инициативе Свердлова отверг. Заставив партию подписаться под Брестским договором, Ленин одержал блестящую тактическую победу. Однако положение Ленина осложнялось тем, что в оппозиции по этому вопросу оказывались основные социалистические партии России, представленные во ВЦИКе: левые эсеры, меньшевики, эсеры и анархисты-коммунисты. С этими партиями еще только предстояло столкнуться во время ратификации Брестского договора съездом Советов. Ленин также должен был считаться с вероятностью того, что левые эсеры и левые коммунисты попробуют сформировать свою партию. Наконец, в пылу борьбы за Брестский мир Ленин просмотрел еще одну комбинацию: выдвинувшийся в те месяцы Свердлов, оттесняя терявшего власть, авторитет и контроль Ленина, предотвращая блок между левыми коммунистами и ПЛСР, попытался в марте-апреле 1918 объединить большевиков и левых эсеров для неизбежной и скорой революционной войны с Германией. Германское правительство в целом было осведомлено о внутрипартийной борьбе у большевиков в связи с вопросом о подписании мира. 11 марта статст-секретарь иностранных дел Германии Кюльман в телеграмме МИДу указывал, что общая ситуация крайне "неопределенна" и предлагал "воздержаться от каких бы то ни было комментариев по поводу" предстоящей на съезде Советов ратификации договоров. Перенос столицы России из Петрограда в Москву (где и должен был собраться съезд Советов), подальше от линии фронта, также говорил отнюдь не о мирных намерениях советского правительства. После переезда в Москву началась подготовка к съезду, открывшемуся 14 марта. Как и Седьмой партийный съезд, съезд Советов не был представительным и получил название "Чрезвычайного". На съезде Советов присутствовало 1172 делегата, в том числе 814 большевиков и 238 левых эсеров. Впервые и специально для делегатов съезда в количестве 1000 экз. был отпечатан текст Брест-Литовского мирного договора. При итоговом голосовании Брест-Литовский мирный договор был ратифицирован большинством в 784 голоса против 261 при 115 воздержавшихся. Следствием этого голосования, однако, явился выход левых эсеров из правительства, хотя решение это было принято левоэсеровской фракцией далеко не единодушно. Против выхода из СНК и за подписание Брестского мира высказались по крайней мере 78 левоэсеровских делегатов съезда. Тем не менее 15 марта все наркомы -- члены ПЛСР покинули свои посты. Выйдя из правительства, они, подобно левым коммунистам, оставили за собой право критиковать Брестскую политику Совнаркома. В связи с выходом из советского правительства всех левых эсеров и некоторых левых коммунистов Совнарком 18 марта, через день после окончания работы Четвертого съезда Советов, рассмотрел вопрос "об общеминистерском кризисе". С сообщением по этому поводу выступил Свердлов, формально членом СНК не являвшийся, но постепенно начинавший перенимать у Ленина работу по Совнаркому (на съездах и конференциях того времени Свердлов давно уже был докладчиком или содокладчиком председателя СНК; или же выступал с отчетом ЦК, как на Седьмом съезде партии, что в будущем, по должности, станет делать генсек). По инициативе Свердлова Совнарком начал переговоры о вхождении в правительство вышедших из него ранее членов Московского областного комитета РКП(б), стоявшего в оппозиции к Брестской политике. Свердлов же начал переговоры с рядом большевиков, чьи кандидатуры намечались на посты наркомов земледелия, имуществ, юстиции и на пост председателя ВСНХ вместо ушедших в отставку левых эсеров и левых коммунистов (обсуждавших в свою очередь вопрос об отстранении Ленина от власти и формировании нового правительства из блока левых эсеров и левых коммунистов). На том же заседании СНК было заслушано сообщение Свердлова о Высшем военном совете республики, откуда в связи с уходом левых эсеров из СНК был выведен левый эсер П. П. Прошьян. Чем дольше длилась "передышка", тем очевиднее становились просчеты Ленина. Брестский мир остался бумажной декларацией. Ни одна из сторон не смотрела на него как на деловой, выполнимый и окончательный. В случае победы Германии Брестский мир должен был быть пересмотрен и конкретизирован в рамках общего европейского соглашения. В случае поражения Германии в мировой войне договор, очевидно, потерял бы силу и потому, что его расторгла бы Россия, и потому, что не допустила бы Антанта. Неподконтрольное советской власти население бывшей Российской империи Брестского мира вообще не признавало (если не было оккупировано Германией, Автро-Венгрией или Турцией). Внутри советского лагеря и те, кто голосовал за договор под давлением Ленина, и те, кто поддерживал соглашение с немцами под влиянием обстоятельств, рассматривали Брестский мир именно как на передышку. Неудивительно, что вскоре после ратификации Брестского соглашения помощник Свердлова секретарь ЦК РКП(б) Стасова указала в письме местным организациям: "Нет сомнения в том, что Германия, хотя и заключила мир, приложит все усилия к ликвидации советской власти"(58). С военной точки зрения Брестский договор не принес желаемого облегчения ни Германии, ни РСФСР. Со дня на день ожидалось падение Петрограда, занятие его немцами. 4 марта, на следующий день после подписания мирного договора, Петроградский комитет РСДРП(б) обратился в ЦК с письмом, в котором ставил вопрос о переходе петроградской организации партии на нелегальное положение в связи с угрозой занятия города немцами -- настолько никто не верил в только что подписанное соглашение. На случай ведения работы в условиях подполья Петроградский комитет просил выделить ему несколько сот тысяч рублей. Комитет также предлагал не собирать Седьмой партийный съезд в Петрограде, а перенести его в Москву и эвакуировать туда всех прибывших на съезд делегатов, чтобы не "потерять своих лучших товарищей" в случае захвата города(59). Впрочем, председатель Петросовета Зиновьев старался быть спокойным: "Реальное соотношение сил показывает, что немецкий империализм в настоящий момент в силе потребовать от нас беспошлинно фунт мяса, но все же он не имеет возможности требовать выдачу головы Совета. [...] Германия не пойдет на дальнейшее наступление, как ни соблазнительна перспектива оккупации Петрограда и разгром Смольного(60)[...]. А если Вильгельм все-таки будет в силах продолжать наступление против нас, что тогда? Тогда нам ничего не останется, кроме как продолжать войну, причем эта война впервые приобретает действительное революционное значение"(61). Ни на договор, ни на факт ратификации его съездом никто не обращал внимания. Так, одновременно с работой Седьмого съезда партии в том же Петрограде проходила городская конференция РКП(б). Как и московская конференция, проведенная ранее, конференция в Петрограде была посвящена двум вопросам: Брестскому миру и предотвращению раскола в рядах большевистской партии. Как и в Москве, большинством голосов конференция высказалась против раскола, потребовав от левых коммунистов "прекращения обособленного организационного существования", и постановила прекратить издание органа левых "Коммунист"(62); органом Петроградской партийной организации была объявлена "Петроградская правда"(63). Однако в вопросе о ленинской средней линии -- передышке -- Ленина снова ожидало разочарование. Даже Зиновьев, представлявший на конференции его позицию, закончил речь компромиссным заявлением: "Ни одну секунду нельзя создавать впечатление, будто наступил мирный период. Передышка есть передышка. Надо бить в набат. Надо готовиться, надо мобилизовать наши силы. Под перекрестным огнем наших врагов необходимо создавать армию революции"(64). Большинством голосов конференция проголосовала за формулу Троцкого "ни мира, ни войны". Главным провалом в планах Ленина было то, что Брестский мир оказался безоговорочной капитуляцией в неограниченных пределах. Чем ближе к демаркационной линии (или к районам интервенции), тем очевиднее становилось, что подписанный Лениным договор был только началом всех проблем, связанных с вопросами войны и мира. Это относилось прежде всего к районам, отданным под турецкую и германскую оккупацию: Закавказью и Украине (в Закавказье Ленин уступил не три закавказских округа -- Карс, Батум и Ардаган, а все Закавказье). Но если революционеры, устремившие свой взор на запад, готовы были простить Ленину потерю южных территорий, годных разве что для броска на Индию, Турцию, Иран и Афганистан, они восприняли как откровенную измену делу революции согласие Ленина на отдачу под германскую оккупацию почти уже советской Украины. Это был тот самый "известный предел", дальше которого на Седьмом съезде партии Троцкий обещал не идти. Это было "предательство в полном смысле слова"(65). С точки зрения экономической, политической, военной или эмоциональной передача Украины под германскую оккупацию была для революционеров шагом исключительно драматичным. Уже побеждающая на Украине советская власть (а может быть так только казалось легковерным коммунистам?) была принесена в жертву все той же ленинской прихоти: получить передышку для советской России. Будучи самым искренним интернационалистом трудно было отделаться от ощущения, что русские большевики предают украинских, которые уже с декабря 1917 года предпринимали попытки захватить в свои руки власть. Как и в Петрограде, киевские большевики первоначально пробовали организовать переворот, опираясь на съезд Советов солдатских и рабочих депутатов. Однако украинский "Крестьянский союз" своевременно влив в число делегатов съезда крестьянских делегатов, нейтрализовал эту первую попытку. Тогда большевики покинули Киев, перебрались в Харьков и там провозгласили себя органом советской власти Украины. Из России Совнарком на помощь украинским большевикам послал войска. Советские части успешно наступали, вот-вот могли занять Киев, и правительству "Украинской народной республики" ничего не оставалось делать, как срочно, 9 (22) января 1918 года, провозгласить независимость и подписать сепаратный мир со странами Четверного союза, дабы избежать советской оккупации (и променять ее на немецкую). Как и в случае с Закавказьем, Россия теряла намного больше, чем предусматривал Брестский договор. Первоначально считалось, что под определение "Украина" подпадают 9 губерний: Киевская, Черниговская, Полтавская, Харьковская, Херсонская, Волынская, Подольская, Екатеринославская и Таврическая. Вскоре, однако, от РСФСР были отторгнуты в пользу Украины Курская и Воронежская губернии, область войска Донского и Крым. Германия взяла на себя роль защитницы Украины от анархии и большевиков. Однако мир, который она заключала с Радой, был "хлебный", а не политический. И тот факт, что немцы и австрийцы вывозили из страны продовольствие, делал Германию и Австро-Венгрию в глазах населения ответственными за экономические неурядицы (в которых немцы не обязательно были виноваты). Недавняя угроза советской оккупации была скоро забыта. Ревнители украинской независимости были настроены теперь антигермански, так как видели в немцах оккупантов. Сторонники воссоединения с Россией были настроены антигермански, поскольку справедливо считали, что именно под давлением Германии Украина провозгласила независимость и отделилась от России. В скором времени антинемецки были настроены все слои украинского населения. Если на Украине считали, что Германия грабит ее продовольственные запасы, в России царило всеобщее убеждение, что голод и недостаток топлива является следствием германской оккупации Украины. Соответствовало ли это действительности или нет -- не имело значения. Важно было, что причину голода в России усматривали в германской оккупации Украины и в брестской политике Совнаркома. К объективным факторам прибавлялись субъективные. Германские войска на Украине вели себя как в оккупированной стране (отчасти провоцируемые на это противниками Брестского мира). Самым ярким подтверждением этому было введение на Украине германских военно-полевых судов, которые по германским законам могли действовать только во время войны на оккупированной территории врага. Были случаи разоружения германскими войсками украинских частей, хотя согласно украино-германским соглашениям такие части имели право на существование. Разрешение на празднование 1 мая украинское правительство должно было получать у командующего германскими войсками на Украине. Более красноречивых доказательств отсутствия реального мира трудно было представить: Украина была не под союзной, а под вражеской оккупацией. Очевидно, что ужесточение оккупационного режима на Украине было связано прежде всего с продовольственным вопросом внутри Германии. Именно для обеспечения нормального вывоза украинских продуктов проводила германская армия те или иные военные мероприятия на Украине. "Хлебный мир" был слишком легкомысленно разрекламирован перед общественным мнением Германии и Австро-Венгрии. Украинский хлеб стал легендой. В его спасительную силу в Германии и Австро-Венгрии верили все, от членов правительства до простых рабочих. Поэтому военная политика Германии на Украине была подчинена продовольственным целям. Для организации дела вывоза продуктов из Украины нужно было создать там стабильный режим, ввести туда войска, обеспечить непрерывную работу транспорта. Многие земли пустовали. Засеивались далеко не все обрабатываемые ранее поля. Это крайне волновало германское руководство. Немцы и тут встали на путь принуждения: по распоряжению главнокомандующего германскими войсками на Украине генерала Эйхгорна крестьяне обязаны были засеивать все имеющиеся земли. Приказ предусматривал принудительную запашку крестьянами полей, военную реквизицию сельскохозяйственных продуктов с уплатой "справедливого вознаграждения" собственникам; вменял помещикам в обязанность следить за крестьянскими посевами, а в случае отказа крестьян производить посев, обращаться к военным властям. Для обработки таких полей местным земельным комитетам предписывалось под угрозой наказания предоставлять необходимый рабочий скот, сельско-хозяйственные машины и семена. Но поскольку распоряжение не указывало, кто именно должен засеивать земли, оно привело главным образом к самочинным захватам чужих полей. Немецкие же офицеры на местах толковали распоряжение по-разному, "в иных случаях прогоняя, а в других поощряя захватчиков"(66). И это, разумеется, приводило лишь к росту аграрного бандитизма на Украине, т.е. к целям, прямо противоположным тем, которые изначально ставило перед собою германское правительство: стабилизировать режим Украины для обеспечения спокойного вывоза продуктов в Германию. Такую политику нельзя было назвать ни мудрой, ни разумной, ни последовательной. Со временем против нее стало выступать даже зависимое от Германии правительство Рады. По причинам политической целесообразности оно критиковало прежде всего главнокомандующего германскими войсками на Украине Эйхгорна, а апеллировать пыталось к германскому правительству и Рейхстагу. Решающие заседания, посвященные германской политике на Украине, происходили в Киеве 27 и 28 апреля, вскоре после обнародования на Украине приказа Эйхгорна о введении германских военно-полевых судов и смертной казни. Критика была всеобщей. На заседании 27 апреля Любинский, подписавший в свое время в Бресте германо-украинское соглашение о мире, предлагал на этот раз быть решительным и требовать отозвания Эйхгорна и посланника Мумма. В противовес приказу Эйхгорна он предлагал издать указ украинского правительства, аннулирующий приказ германского командующего. На следующий день с критикой немцев выступил на заседании Малой Рады председатель Совета народных министров Украины В. А. Голубович, указавший, что согласно имевшейся между германским и украинским правительствами договоренности "все приказы должны объявляться с обоюдного соглашения и после совместного обсуждения"; между тем приказы Эйхгорна вводились в одностороннем порядке. Если учесть, что еще 17 апреля украинское правительство отказалось подписать украино-германскую военную конвенцию, на которой настаивали немцы, становилось очевидно, что оно уже не было лояльно Германии. Германское правительство сделало из этого соответствующие выводы: 28 апреля, во время заседания Малой Рады, в 3 часа 45 минут дня, правительство Украины было арестовано вошедшими в зал немецкими войсками. Германия, не заинтересованная в сохранении руководства, саботировавшего (по ее мнению) выполнение продовольственных соглашений, совершила на Украине государственный переворот. К власти пришло правительство гетмана Скоропадского, придерживавшееся более прогерманского курса. Бресткий мир стал ахилесовой пятой большевистского правительства. В конечном итоге большевики должны были либо уступить своим политическим противникам, признав их критику правильной, и формально или фактически разорвать передышку, либо пойти еще дальше по пути углубления контактов с германским правительством, по пути усиления зависимости от Германии. В первом случае Ленин мог быть отстранен от власти как инициатор порочной политики. Очевидно, что он предпочитал второй путь. Под его давлением ЦК согласился обменяться послами с "империалистической Германией". Сегодня шаг этот не кажется из ряда вон выходящим. Но в апреле 1918 года, когда германская революция могла разразиться в любой момент, официальное признание советским правительством "гогенцоллернов", никак не оправдываемое необходимостью сохранения ленинской "передышки", с точки зрения интересов германской (и мировой) революции было уже не просто ошибкой: это было преступлением. И если бы стороннику мировой революции и противнику Брестского мира левому коммунисту Иоффе в марте 1918 года сказали, что он станет первым полномочным представителем советской России в империалистической Германии, он, вероятно, счел бы это неудачной шуткой, а сама идея обмена посольствами советской республики и кайзеровской Германии показалась бы ему откровенной издевкой. Получалось, однако, что, несогласный с Лениным в вопросах, касающихся Германии и германской революции, ЦК все-таки уступал ему, шаг за шагом, во всех практических делах. Очевидно, что на установлении дипломатических отношений между РСФСР и Германией настаивал в первую очередь Ленин. Очевидно также, что посылка в Германию ярого противника Брестского мира и левого коммуниста была компромиссом, при котором большинство ЦК соглашалось на установление дипломатических отношений с империалистической державой: Иоффе ехал в Германию для координации действий немецких и русских коммунистов по организации германской революции. Немцы назначили послом в РСФСР графа Мирбаха, уже проведшего ранее в Петрограде несколько недель, а потому знакомого в общих чертах с ситуацией. Мирбах прибыл в Москву 23 апреля. Посольство разместилось в двухэтажном особняке, принадлежавшем вдове сахарозаводчика и коллежского советника фон Берга (ныне улица Веснина, дом No 5). Приезд посла совпадал по времени с переворотом на Украине, с занятием германскими войсками Финляндии, с планомерным (пусть и постепенным) продвижением немецких войск восточнее линии, очерченной Брестским соглашением. Разумеется, советское правительство дало знать Мирбаху о своем недовольстве как только для этого представился случай -- при вручении верительных грамот 26 апреля. Через три дня Мирбах сообщал Гертлингу, что германское наступление на Украине "стало первой причиной осложнений". Финляндия стояла на втором месте. Чичерин высказал недовольство в достаточно дипломатичной форме; резче был Свердлов, выразивший надежду, что Мирбах сможет "устранить препятствия, которые все еще мешают установлению подлинного мира". Вручение верительных грамот посла проходило в самой простой и холодной обстановке. По окончании официальной церемонии Свердлов не предложил ему сесть и не удостоил личной беседы(67). Как дипломат Мирбах был объективен и тонок. Его донесения Гертлингу и статс-секретарю по иностранным делам Р. Кюльману в целом говорят о верном понимании им ситуации в советской России. 30 апреля, в отчете о политической ситуации в РСФСР, Мирбах незамедлил описать главное -- состояние анархии в стране и слабость большевистского правительства, не имеющего поддержки населения: "Москва, священный город, символ царской власти, святыня православной церкви, -- писал Мирбах, -- в руках у большевиков стала символом самого вопиющего нарушения вкуса и стиля, вызванного русской революцией. Тот, кто знал столицу в дни ее славы, с трудом узнает ее сейчас. Во всех районах города, а особенно в центральном торговом квартале, стены домов испещрены дырками от пуль - свидетельство боев, которые велись здесь. Замечательная гостиница Метрополь превращена артиллерийским огнем в груду развалин, и даже Кремль жестоко пострадал. Сильно повреждены отдельные ворота. На улицах жизнь бьет ключом, но впечатление, что они населены исключительно пролетариатом. Хорошо одетых людей почти не видно - словно все представители бывшего правящего класса и буржуазии разом исчезли с лица земли. Может быть, это отчасти объясняется фактом, что большинство из них пытается внешне приспособиться к нынешнему виду улиц, чтобы не разжигать страсти к наживе и непредсказуемых эксцессов со стороны нового правящего класса. Православные священники, раньше составлявшие значительную часть прохожих, тоже исчезли из виду. В магазинах почти ничего не купишь, разве что пыльные остатки былой роскоши, да и то по неслыханным ценам. Главным лейтмотивом всей картины является нежелание работать и праздношатание. Так как заводы все еще не работают, а земля все еще не возделывается - по крайней мере, так мне показалось во время моего путешествия - Россия, похоже, движется к еще более страшной катастрофе, чем та, которая уже вызвана революцией. С безопасностью дело обстоит довольно скверно, но днем можно свободно всюду ходить без провожатых. Однако выходить вечером неразумно, да и днем тоже то и дело слышны оружейные выстрелы и постоянно происходят какие-то более или менее серьезные столкновения. Бывший класс имущих впал в состояние глубочайшего беспокойства: довольно одного приказа правительства, чтобы лишить их всего имущества. Почти на всех дворцах и больших особняках висят зловещие приказы о реквизиции, по которым хозяин, часто в считанные часы, оказывается на улице. Отчаяние представителей старого правящего класса беспредельно, но они не в состоянии собрать достаточно сил, чтобы положить конец тому организованному грабежу, которому подвергаются. Желание внести какой-то порядок распространяется вплоть до низших слоев, а ощущение собственного бессилия заставляет их надеяться, что спасение придет от Германии. Те же самые круги, которые раньше громче всех возводили на нас напраслину, теперь видят в нас если не ангелов, то по меньшей мере полицейскую силу. [...] Власть большевиков в Москве обеспечивается в основном латышскими батальонами, а также большим числом автомобилей, реквизированных правительством, которые постоянно кружат по городу и могут в случае необходимости доставить войска туда, где возникают беспорядки. Предсказать, куда все это приведет, невозможно. В настоящий момент можно лишь предположить, что ситуация в основном не изменится". Мирбах при этом считал, что интересы Германии по-прежнему требуют ориентации на ленинское правительство, так как те, кто сменят большевиков, будут стремиться с помощью Антанты воссоединиться с отторгнутыми по Брестскому миру территориями, прежде всего с Украиной, и поэтому Германии выгоднее всего снабжать большевиков необходимым минимумом товаров и поддерживать их у власти, так как никакое другое правительство не согласилось бы на соблюдение столь выгодного для Германии договора. В этом лишний раз убеждал Мирбаха сам Ленин во время встречи с германским послом 16 мая в Кремле. Ленин признал, что число его противников растет и что ситуация в стране более серьезная, чем месяц назад. Он указал также, что состав его противников за последнее время изменился. Раньше это были представители правых партий; теперь же у него появились противники в собственном лагере, где сформировалось левое крыло. Главный довод этой оппозиции, продолжал Ленин, это то, что Брестский мир, который он все еще готов упорно отстаивать, был ошибкой. Все большие районы русской территории оказываются под германской оккупацией; не ратифицирован до сих пор мир с Финляндией, нет мира с Украиной; усиливается голод. До действительного мира, указал Ленин, очень далеко, а ряд событий последнего времени подтверждает правильность выдвинутых левой оппозицией доводов. Сам он, поэтому, прежде всего стремится к достижению мирных соглашений с Финляндией и Украиной. Мирбах особенно отметил то обстоятельство, что Ленин не стал угрожать ему возможной переориентацией советской политики в сторону Антанты. Он просто подчеркнул, что лично его, Ленина, положение в партии и правительстве крайне шатко. Отчет Мирбаха о беседе с Лениным буквально единственный документ, содержащий признание Лениным провала брестской политики. Теоретические и идеологические ошибки были, однако, заметны куда меньше практических. Брестский мир, несмотря на то, что все германские требования были большевиками приняты, не принес ни заветного мира, ни обещанной Лениным "передышки". С точки зрения германского руководства, Брестское соглашение было военным мероприятием и служило средством помощи Западному фронту с одновременным использованием восточных районов в экономическом отношении для продолжения войны. Если так, то с ухудшением положения Германии на Западе увеличивались ее аппетиты на Востоке. После подписания мирного соглашения военные действия не прекращались ни на день на большей части территории бывшей Росийской империи. Германия предъявляла все новые и новые ультиматумы, занимала целые районы и города, находящиеся восточнее установленной Брестским договором границы. Брестский мир оказался бумажным именно потому, что два основных партнера на переговорах, советское и германское правительства, не смотрели на договор серьезно, не считали его окончательным, и, главное -- подписывали не из-за желания получить мир, а лишь для того, чтобы продолжать войну, но только в более выгодных для себя условиях. Большевики -- войну революционную; немцы -- войну за стабильный мир. Получалось, что Брестский мир если и дал передышку, то только Германии, да и то лишь до ноября 1918 года. Нет смысла утверждать, что Ленин мог предвидеть последствия подписания Брестского мира. Но очевидно, что оправдались худшие из опасений большинства партийного актива, до подписания мира поддерживавшего формулу Троцкого "ни война, ни мир", а после -- вступившего в период кризиса, приведшего, по выражению того же Троцкого, к "стратегии отчаяния". Сами большевики в тот период считали, что дни их власти сочтены. За исключением столиц, они не имели опоры в стране. 22 мая в опубликованном в "Правде" циркулярном письме ЦК, написанном, очевидно, по инициативе Свердлова, признавалось, что большевистская партия переживает "крайне острый критический период", острота которого усугубляется помимо всего тяжелым "внутрипартийным состоянием", поскольку "в силу ухода массы ответственных партийных работников" многие партийные организации ослабли. Одной из основных причин кризиса в партии был откол левого крыла РКП(б), указывали авторы письма ЦК и заключали: "Никогда еще мы не переживали столь тяжелого момента"(68). Двумя днями позже в статье "О голоде (Письмо питерским рабочим)" Ленин писал, что из-за продовольственных трудностей и охватившего громадные районы страны голода советская власть близка к гибели(69). Он отказывался, однако, признавать, что и то и другое было результатом его брестской политики. 29 мая ЦК обратился к членам партии с еще одним письмом, написанном, видимо, также по инициативе Свердлова, где подчеркивалось, что "кризис", переживаемый партией, "очень и очень силен", число членов уменьшается, идет упадок качественный, участились случаи внутренних конфликтов, "нередки конфликты между партийными организациями и фракциями" партии в Советах и исполнительных комитетах. "Стройность и цельность партийного аппарата нарушены. Нет прежнего единства действий. Дисциплина, всегда столь крепкая", ослабла. "Общий упадок партийной работы, распад в организациях безусловны"(70). Предсмертное состояние советской власти стало причиной все более усиливающейся в рядах большевиков паники. "Как это ни странно, -- вспоминает Вацетис, -- настроение умов тогда было такое, "что центр советской России сделается театром междоусобной войны и что большевики едва ли удержатся у власти и сделаются жертвой голода и общего недовольства внутри страны". Была не исключена и "возможность движения на Москву германцев, донских казаков и белочехов. Эта последняя версия была в то время распространена особенно широко"(71). О царившей в рядах большевиков летом 1918 года растерянности писал в своих воспоминаниях близко стоявший к большевикам Г. Соломон, доверенный Красина и хороший его знакомый. Соломон указывал, что примерно в эти месяцы один из видных советских дипломатов в Берлине (вероятно, Иоффе) признался в своей уверенности в поражении большевистской революции в России и предложил Соломону поскорее скрыться(72). Вопрос о катастрофическом состоянии советской республики обсуждался на заседании ВЦИК 4 июня. С речами выступали многие видные большевики, в том числе Ленин и Троцкий. Ленин признал, что "перед нами теперь, летом 1918 года, может быть, один из самых трудных, из самых тяжелых и самых критических переходов нашей революции", причем не только "с точки зрения международной", но и внутренней: "приходится испытывать величайшие трудности внутри страны [...] мучительный продовольственный кризис, мучительнейший голод". Троцкий вторил: "Мы входим в два-три наиболее критических месяца русской революции"(73). А за стенами ВЦИКа был даже более пессимистичен: "Мы уже фактически покойники; теперь дело за гробовщиком"(74). 15 июня в заседании Петроградского совета рабочих и красноармейских депутатов Зиновьев делал сообщение о положении в Западной Сибири, на Урале и на востоке европейской России в связи с наступлением чехословаков. "Мы побеждены, -- закончил он, -- но не ползаем у ног. Если суждено быть войне, мы предпочитаем, чтобы в крови захлебнулись [и] наши классовые противники". Присутствовавший там же М. М. Лашевич после речей оппозиции -- меньшевиков и эсеров -- выступил с ответной речью, во время которой вынул браунинг и закончил выступление словами: "Помните только одно, чтобы ни случилось, может быть нам и суждено погибнуть, но 14 патронов вам, а пятнадцатый себе"(75). Этих четырнадцати патронов хватило на то, чтобы месяц спустя по приказу Ленина и Свердлова уничтожить российскую императорскую династию. Майско-июньский кризис советской власти был, безусловно, результатом ленинской брестской политики, которая привела ко всеобщему недовольству. Все устали. В советскую власть не верили теперь даже те, кто изначально имел иллюзии. В оппозиционной социалистической прессе особенно резко выступали меньшевики, бывшие когда-то частью единой с большевиками социал-демократической организации, во многом понимавшие Ленина лучше других политических противников. Не отставали и "правые". На одной из конференций того времени оратор, видимо принадлежавший к кадетам, в докладе о внешней политике указал, что ему приходиться говорить "о международном положении страны, относительно которой неизвестно, находится ли она в состоянии войны или мира", и имеющей во главе правительство, признаваемое "только ее врагами". "Как убедила история Брестского договора, -- указал докладчик, -- центральный вопрос не в подписанном договоре, а в гарантиях его исполнения". И очевидно, "что всякие новые бумажные соглашения с Германией, всякие улучшения Брестского мира" не стеснят Германию "в ее дальнейших захватах". В конце концов, Украина, Белоруссия, Кавказ, Крым и Черноморский флот были заняты немцами не в соответствии с подписанным соглашением(76). Резкой и чувствительной была критика в адрес большевиков левых эсеров, имевших возможность, будучи советской и правящей партией, выступать против брестской политики легально. В 1918 году критике Брестского мира была посвящена целая серия брошюр, написаных видными противниками передышки. Левые эсеры указывали, что ленинская передышка была изменой делу революции, ничего не давшей советской власти: "ни хлеба, ни мира, ни возможности продолжать социалистическое строительство"(77); что Брестский мир принес с собой "угашение", "обессиление, омерзение духа", так как "не в последней решительной схватке и не под занесенным над головой ударом ножа сдалась российская революция", а "без попытки боя"(78); что из-за подписания мира во внешней политике РСФСР "произошел резкий перелом", поскольку путь принятия германских ультиматумов, путь компромиссов, "есть поворот от того прямого пути, которым так победоносно шла революция" и ведет не просто к территориальным и экономическим потерям, но к гибели, поскольку от передышки, "даже потерявши невинность рабоче-крестьянская Россия никакого капитала" не приобрела, а между тем германская армия "все глубже и глубже" проникает на территорию России и "власть буржуазии" теперь восстановлена "больше, чем на одной трети федерации"(79). Левые эсеры считали, что Брестская политика большевиков погубит не только русскую, но и мировую революцию. РСФСР, писал Штейнберг, "хочет свои соединенные штаты постепенно расширять и распространять сначала на Европу, потом на Америку, потом на весь мир". Брестский мир "от этой задачи саморасширения оторвал", лишил Россию "помощи и революционного содействия" других стран, а западный мир -- "помощи и содействия" советской России(80). "Все естественные богатства Украины, Дона, Кавказа" попали в распоряжение германского правительства; и этим Совнарком оказал воюющей Германии огромную услугу: "приток свежих естественных продуктов с востока" ослабил "революционную волю" германского населения; "одна из самых страшных угроз" -- "угроза голода, истощения, обнищания" -- серьезно ослабляется соглашениями о поставках продуктов Германии и Австро-Венгрии(81). "Таковы последствия Брестского мира", который "нельзя назвать иначе, как миром контрреволюционным", резюмировал Штейнберг; "ясно становится, что его нельзя было подписывать". По прошествии "каких-нибудь трех месяцев со дня его подписания странными и безжизненными кажутся все доводы, которые приводились в пользу его". Говорили о "передышке", об "отдыхе". Но "отдых" оказался "пустой надеждой": "со всех сторон напирают на советскую Россию ее империалистические враги" и не дают "ни отдыха, ни сроку"(82). Единственным выходом из сложившейся ситуации левые эсеры считали общенародное восстание против оккупантов. Речь, разумеется, шла о восстании на занятых немцами и австрийцами территориях, прежде всего об Украине. "Разлагающей проповеди усталости, бессилья, беспомощности, проповеди неизбежности соглашения с германской буржуазией" левые эсеры предлагали "противопоставить революционную идею восстания и вооруженного сопротивления домогательствам иностранной буржуазии"(83), идею партизанской и гражданской войны против "эксплуататоров и оккупантов", пока не подоспеют революции в Германии, Австрии и других странах(84). Что касается шансов на успех такого восстания, то, по мнению левых эсеров, "никакое регулярное войско, всегда идущее из-под палки" не могло бы сравниться "с самим восставшим народом, когда за каждым кустом, в каждом овраге" грозила бы "пришедшей карательной экспедиции мстящая рука восставших". Только после этого "народ германский, измученный долгой войной и полуголодным существованием, терроризированный партизанской борьбой всего восставшего народа России", поймет, наконец, что "идет на народ, открывший свои границы, вышедший из войны"; и тогда "дула ружей и пушек в конце концов направятся в сторону вдохновителей и вождей карательной экспедиции", в сторону германского и австро-венгерского правительств(85). И хотя предложение поджидать противника "за каждым кустом" с военной точки зрения могло показаться наивным, публично отвергать идею восстания летом 1918 года, когда партизанские выступления и саботаж стали фактом на Украине, большевики не стали. Всей этой критики было бы, вероятно, недостаточно, чтобы считать положение кризисным, если бы ситуация не усугублялась тем обстоятельством, что ленинским Брестским миром были недовольны большевики. А поскольку при сплошном противостоянии Брестскому договору реализация ленинской политики стала практически невозможной, Брестским миром была теперь недовольна страна, ради которой шел на уступки Ленин -- Брестским миром была неудовлетворена Германия. И раньше не жаловавший идею сотрудничества с большевиками Людендорф был искренне раздражен происходящим. "Советское правительство, -- писал Людендорф Кюльману, -- насколько каждый может видеть, заняло по отношению к нам ту же позицию, что в начале переговоров в Бресте. Оно всячески затягивает все важные для нас решения и, насколько это возможно, действует против нас. Нам нечего ожидать от этого правительства, хотя оно и существует по нашей милости. Для нас это постоянная опасность, которая уменьшится только, если оно безоговорочно признает нас высшей державой и покорится нам из страха перед Германией и из опасений за свое собственное существование". Подписывая договор, Германия надеялась иметь в своем тылу "мирно настроенную Россию, из которой изголодавшиеся Центральные державы могли бы извлекать продовольствие и сырье". Реальность оказалась прямо противоположной. "Слухи, шедшие из России, с каждым днем становились все печальнее" -- ни спокойствия, ни продовольствия немцы не получили. "Настоящего мира на Восточном фронте не было". Германия, "хотя и со слабыми силами", сохраняла фронт(86). Германское правительство нервничало не меньше ленинского, не понимая, как добиться выполнения тех или иных ультимативных требований от в общем-то беспомощного Совнаркома. 13 мая Кюльман, Людендорф и заместитель Кюльмана Бусше, принимая во внимание, что "большевики находятся под серьезной угрозой слева, то есть со стороны партии, исповедующей еще более радикальные взгляды, чем большевики" (левых эсеров и левых коммунистов), нашли нужным в интересах Германии "объявить раз и навсегда, что наши операции в России окончены", "демаркационная линия проведена" и "тем самым наступление завершено". Не очевидно, однако, что это заверение действительно было сделано советскому правительству. Тем более не очевидно, что в это заявление кто-либо мог поверить, поскольку германское продвижение все-таки продолжалось и после 13 мая. Радек даже в начале июня считал, что соотношение сил, созданное Брестским миром, "угрожает нам дальнейшими глубокими потрясениями и большими экономическими потерями", что "территориальные потери, являющиеся следствием Брестского мира, еще не кончены", что именно в смысле территорий советской власти предстоит "период тяжелой борьбы"(87). (И действительно, через несколько дней началась эвакуация Курска.) Понятно, что при таком развале Ленина могла согревать лишь мысль о дальнейшем отступлении вглубь России. Когда Троцкий спросил его, что он думает делать, "если немцы будут все же наступать" и "двинутся на Москву", Ленин ответил: "Отступим дальше, на восток, на Урал... Кузнецкий бассейн богат углем. Создадим Урало-Кузнецкую республику, опираясь на уральскую промышленность и на кузнецкий уголь, на уральский пролетариат и на ту часть московских и питерских рабочих, которых удастся увезти с собой... В случае нужды уйдем еще дальше на восток, за Урал. До Камчатки дойдем, но будем держаться. Международная обстановка будет меняться десятки раз, и мы из пределов Урало-Кузнецкой республики снова расширимся и вернемся в Москву и Петербург". Троцкий объяснял, что "концепция Урало-Кузнецкой республики" Ленину была "органически необходима", чтобы "укрепить себя и других в убеждении, что ничто еще не потеряно и что для стратегии отчаяния нет и не может быть места"(88). Да, Ленину было важнее стоять во главе правительства Камчатской республики, чем уступить власть, пусть даже ради революции в Европе. Но верил ли в Камчатскую советскую республику кто-нибудь, кроме Ленина? Видимо, нет. Во всяком случае, идея отступления до Камчатки (когда Дальний Восток был под угрозой японской оккупации) никого не вдохновляла. И 10 мая Сокольников на заседании ЦК предложил резолюцию о разрыве Брестского мира: "ЦК полагает, что государственный переворот на Украине означает создание нового политического положения, характеризующегося союзом русской буржуазии с германским империализмом. В этих условиях война с Германией является неизбежной, передышка -- данная Брестским миром -- оконченной. Задачей партии является приступить к немедленной открытой и массовой подготовке военных действий и организации сопротивления путем широких мобилизаций. В то же время необходимо заключить военное соглашение с англо-французской коалицией на предмет военной кооперации на определенных условиях"(89). До апреля 1989 года резолюция эта считалась "ненайденной"(90). Зато никогда не терялись "Тезисы о современном политическом положении", проект которых написал Ленин для обсуждения в заседании 10 мая: "Внешняя политика советской власти никоим образом не должна быть изменяема. Нам по прежнему реальнейшим образом грозит -- и в данный момент сильнее и ближе, чем вчера, -- движение японских войск с целью отвлечь германские войска продвижением вглубь европейской России, а с другой стороны -- движение германских войск против Петрограда и Москвы, в случае победы немецкой военной партии. Нам по прежнему надо отвечать на эти опасности тактикой отступления, выжидания и лавирования, продолжая самую усиленную военную подготовку"(91). Резолюция Сокольникова была провалена. За нее голосовал только сам Сокольников. Сталин воздержался, а Ленин, Свердлов, Шмидт и Владимирский выступили против. Правда, тезисы Ленина в тот день даже не были поставлены на голосование. Сокольников проиграл. Но и Ленин не вышел победителем. Повторное обсуждение тезисов Ленина произошло на следующем заседании ЦК, 13 мая. Вторично обсуждалась и резолюция Сокольникова, текст которой не сохранился и в бумагах этого заседания(92). ЦК собрался в том же составе и пришел к мнению, что военная опасность со стороны Германии Лениным сильно преувеличена. Тем не менее тезисы Ленина с некоторыми поправками были приняты. Резолюция Сокольникова с предложением разорвать Брестский мир и опереться на Антанту в борьбе с Германией не собрала ни одного голоса, кроме голоса ее автора. Сталин голосовал против Ленина (но Сокольникова не поддержал). Отсутствовавшие на заседании Троцкий и Зиновьев (находившиеся в Петрограде), подали голоса за тезисы Ленина. В мае-июне 1918 года очевидно возрастает роль Свердлова. В марте-апреле Свердлов в основном занят координацией сотрудничества различных политических группировок. В мае-июне он берет на себя всю партийную работу и функции "генсека"; назначается ЦК содокладчиком Ленина, т.е. начинает играть при Ленине роль партийного комиссара. Именно Свердлов зачитывал вместо Ленина на Московской общегородской партийной конференции 13 мая "Тезисы ЦК о современном политическом положении". В протоколе заседания ЦК от 18 мая Свердлов в списке присутствующих стоит на первом месте. Заседание ЦК 19 мая -- полный триумф Свердлова. Ему поручают абсолютно все партийные дела. В протоколе ЦК, впервые опубликованном в апреле 1989 года, записано: "Заслушано сообщение т. Дзержинского о необходимости дать в Чрезвычайную комиссию ответственных товарищей, могущих заменить его". Постановили перевести в ВЧК из НКВД Лациса. "Туда же привлечь для заведывания отделом контрреволюции тт. Яковлеву и Стукова. Переговорить с ними поручено Свердлову". Троцкий делает заявление "о конфликте, возникшем у него с представителями Замоскворецкого районого Совета". Свердлов "сообщает, что им уже сделано указание Московскому комитету на необходимость подтянуть дисциплину в районах". Свердлов "сообщает, что в президиуме ЦИК стоит вопрос о дальнейшей участи Николая, тот же вопрос ставят и уральцы и [левые] эсеры. Необходимо решить, что делать с Николаем. Принимается решение не предпринимать пока ничего по отношению к Николаю, озаботившись лишь принятием необходимых мер предосторожности. Переговорить об этом с уральцами поручается Свердлову." Обсуждался и вопрос о военных специалистах, в связи с чем было подчеркнуто "крупное недовольство в низах, партийных массах, предоставлением старым контрреволюционным офицерам и генералам слишком широких прав", в то время как изначально предполагалось поставить их "в положение консультантов". Решено созвать специальное заседание ЦК 26 мая и посвятить его этому вопросу, пригласив на него некоторых видных большевиков, работавших и в дореволюционной и в советской армии. "Созвать совещание, подобрать военных товарищей поручается тт. Троцкому и Свердлову". Решено предложить Московскому комитету партии созвать общегородскую конференцию "для обссуждения вопроса о положении партийных организаций и задач партии. От ЦК на конференцию делегируются тт. Троцкий и Свердлов". Решено создать Верховный революционный трибунал. Поручается "Свердлову переговорить с т. Стучкой и Крыленко о внесении соответствующего проекта в Совнарком в самый кратчайший срок". Решено "ввести в практику приговоры к смертной казни за определенные преступления". Поручено Свердлову переговорить со Стучкой "о подготовке соответствующего проекта вначале в ЦК, а затем в Совнаркоме и ЦИК"(93). Ленину на этом заседании дали лишь одно задание, которое трудно назвать ответственным: "провести через Совнарком разрешение т. Стеклову на присутствие там"(94). Проследить дальнейший рост влияния Свердлова (и падение авторитета Ленина) по протоколам ЦК не представляется возможным, так как протоколы за период с 19 мая по 16 сентября 1918 года не обнаружены. Очевидно, что многочисленные протоколы ЦК того времени "не сохранились" именно потому, что в них в крайне невыгодном свете выглядела позиция Ленина. Об этом имеются лишь отрывочные сведения. Так, 26 июня ЦК обсуждало вопрос о подготовке проекта конституции РСФСР для утверждения его на Пятом съезде Советов. ЦК признал работу по подготовке проекта неудовлетворительной и Ленин, поддержанный некоторыми другими членами ЦК, предложил "снять этот вопрос с порядка дня съезда Советов". Но Свердлов "настоял на том, чтобы вопрос остался"(95) (т.е. пошел против Ленина и других членов ЦК) и победил, а позже принял активное участие в работе над написанием конституции). По линии секретариата ЦК (т.е. Свердлова) вопреки воле Ленина, с мая месяца ведется усиленная подрывная антигерманская деятельность на Украине. 3 мая для ослабления военной мощи Германии и подготовки коммунистического переворота на Украине ЦК большевистской партии принял две резолюции о создании украинской компартии(96). Текстов этих резолюций в протоколе заседания ЦК нет, но 9 мая "Правда" опубликовала следующее сообщение: "Центральный комитет РКП, обсудив вопрос о выделении особой Украинской коммунистической партии из Российской коммунистической партии, не находит никаких возражений против создания Украинской коммунистической партии, поскольку Украина представляет собой самостоятельное государство". Это была одна из резолюций, принятых на заседании ЦК 3 мая -- подлежащая публикации. Вторая резолюция обнародованию не подлежала и считается "ненайденной", так как "в ней говорилось о том, что РКП(б) компартия Украины является составной частью РКП(б)"(97), т. е. прямо противоположное тому, на что указывала первая резолюция, опубликованная в "Правде". Смысл этого маневра понятен: громогласно заявив о независимости украинской компартии, ЦК снял с себя формальную ответственность за подрывную деятельность, к которой готовились большевики на оккупированной немцами Украине. Антигерманские акты могли проводиться теперь фактически открыто, без риска осложнить худые советско-германские или советско-украинские отношения. Получаемые в связи с этим германские протесты Чичерин отклонял на том основании, что большевики России к украинским большевикам отношения не имеют. Вместе с тем в запасе оставалась вторая резолюция, напоминавшая украинским большевикам, что самостоятельной партией они не являются, а подчинены единому ЦК российской компартии. Летом 1918 года вырисовалась неизбежность поражения Германии в мировой войне в связи с провалом последнего крупного немецкого наступления на Западном фронте и массовым прибытием американских войск во Францию. Именно поэтому германским руководителям стало ясно, что наступление вглубь России теперь нецелесообразно не только с политической, но и с военной точки зрения. Обычно самоуверенный Людендорф в меморандуме статс-секретарю иностранных дел 9 июня указал, что из-за нехватки кадров на Западном фронте командование армией вынуждено было еще больше ослабить дивизии на Восточном. "Они достаточно сильны, чтобы выполнять задачи оккупационного порядка, -- продолжал Людендорф, -- но если положение на востоке ухудшится, они не справятся с ним". В случае же падения большевиков перспективы, открывавшиеся Германии, были и того хуже. С небольшевистской Россией снова объединилась бы Украина и, как считал Рицлер, Германия могла оказаться "в крайне сложном положении" и должна была бы "либо противостоять мощному движению, имея всего несколько дивизий", либо "принять это движение", т.е. уступить требованию нового правительства и пересмотреть Брестский мир. После провала мартовского наступления немцев на реке Сомме и в районе города Амьена, по словам Гофмана, "хороших пополнений больше не было, и верховное командование набирало людей отовсюду и составляло пополнения, считаясь только с численностью и не принимая во внимание никаких других соображений". Именно так "были выбраны все солдаты младших возрастов из восточных дивизий и переправлены на Западный фронт". Особенно сказался этот недостаток в артиллерии: "из батарей Восточного фронта были взяты все сколько-нибудь способные к службе люди". Оставшиеся на Восточном фронте дивизии по мнению Гофмана были непригодны для каких-либо серьезных боев(98). Если даже Людендорф и Гофман сознавались в невозможности для германской армии вести активные наступательные действия на Востоке, если становилось очевидно, что с новым правительством, каким бы оно ни было, разговаривать придется не с позиции военной силы, решение следовало искать в области политической. И Кюльман инструктировал Мирбаха продолжать оказывать финансовую помощь большевикам, чтобы поддержать их у власти. "Отсюда очень трудно сказать, кого следует поддерживать в случае падения большевиков, -- писал Кюльман. -- Если будет действительно сильный нажим, левые эсеры падут вместе с большевиками", а это "единственные партии, которые основывают свои позиции на Брест-Литовском мире". Кадеты и монархисты -- против Брестского договора. Последние выступают за единую Россию и поэтому "не в наших интересах поддерживать монархическую идею, которая воссоединит" страну. Наоборот, насколько возможно, следует мешать "консолидации России, и с этой целью надо поддерживать крайне левые партии" (большевиков и левых эсеров). Похоже, что Мирбах не считал поставленную МИДом задачу выполнимой. Наблюдая происходящий развал из окна посольства, Мирбах был уверен, что большевики доживают последние дни. На случай падения Совнаркома Мирбах предложил заблаговременно подстраховаться и сформировать правительство прогерманской ориентации. МИД ответил на предложение Мирбаха согласием. "Говоря конкретно, -- указывал Рицлер 4 июня, -- это означает, что мы должны протянуть нить к Оренбургу и Сибири над головой генерала Краснова", держать в боевой готовности "кавалерию, ориентировав ее на Москву, подготовить будущее правительство", с которым Германия могла бы пойти на соглашение; пересмотреть пункты Брестского договора, направленные против экономической гегемонии Германии над Россией; присоединить к России Украину, а возможно Эстонию и Латвию. "Помогать возрождению России, которая снова станет империалистической, -- заключал Рицлер, -- перспектива не из приятных, но такое развитие событий может оказаться неизбежным"(99). Рицлер считал, что изменение германской восточной политики должно последовать в ближайшие 6-8 недель. Аналогичное донесение посол Мирбах направил в те дни Гертлингу. Учитывая "все возрастающую неустойчивость положения большевиков", он рекомендовал подготовиться к "к перегруппировке сил, которая, возможно, станет необходимой", и предлагал опереться на группу кадетов, "преимущественно правой ориентации", часто называемую "монархистами". Эти люди, по мнению Мирбаха, могли бы составить "ядро будущего нового порядка", а потому с ними стоило бы наладить связь и предоставить им необходимые денежные средства. 5 июня за перемену германской восточной политики высказался советник министерства иностранных дел Траутман, предполагавший, однако, для Германии более пассивную роль. Он считал, что следует поддерживать большевиков "всеми возможными средствами" и так удерживать их "от ориентации в другом направлении", несмотря на те препятствия, которые созданы немецкими же требованиями. Тем не менее Траутман советовал считаться с возможностью падения большевиков, не разрывать отношения с другими политическими партиями и "обеспечить себе максимально безопасный переход"(100). Примерно то же предлагал Людендорф: несмотря на наличие дипломатических отношений с советским правительством, поддерживать в то же время "отношения с другими движениями в России, чтобы не оказаться вдруг в полном одиночестве"; "установить контакты с монархистскими группами правого крыла и влиять на них так, чтобы монархистское движение, как только оно получит какое-то влияние", было подчинено интересам Германии. Интересы германского политического руководства, МИДа и генштаба, наконец-то совпали. Переориентация германской восточной политики произошла. 13 июня Мирбах сообщил в Берлин, что к нему давно уже напрямую или через посредников обращаются разные политические деятели, прощупывавшие почву на предмет готовности германского правительства оказать помощь антисоветским силам в деле свержения большевиков при условии, однако, еще и пересмотра статей Брестского мира. Самым серьезным Мирбах считал блок правых организаций во главе с бывшим министром земледелия Кривошеиным. Через членов октябристской партии Кривошеин запросил Мирбаха, согласен ли тот установить контакты с членами организации Кривошеина, и, получив утвердительный ответ, поручил предпринять дальнейшие шаги двум членам ЦК кадетской партии -- барону Нольде, бывшему помощнику министра иностранных дел в кабинете Львова, и Леонтьеву, бывшему помощнику министра внутренних дел в том же кабинете. 25 июня в письме Кюльману Мирбах подвел черту под большевистским периодом правления в России, указав, что "после двухмесячного внимательного наблюдения" уже не может "поставить большевизму благоприятного диагноза. Мы, несомненно, стоим у постели опасно больного человека, состояние которого может иной раз и улучшиться, но который обречен", писал Мирбах. Исходя из этого он предложил заполнить "образовавшуюся пустоту" новыми "правительственными органами, которые мы будем держать наготове и которые будут целиком и полностью состоять у нас на службе". Поскольку было очевидно, что никакое новое правительство не согласится на соблюдение Брестского договора, Мирбах предлагал существенное его смягчение, прежде всего присоединение к России Украины и Эстонии. 28 июня посол в последнем своем донесении из Москвы писал о том, что следит за переворотом, который готовит группа Кривошеина и который должен произойти буквально через несколько недель. Изменение позиции Германии не осталось незамеченным в России. Уже с середины мая "правые" круги отмечали, что "немцы, которых большевики привели в Россию, мир с которыми составил единственную основу их существования, готовы сами свергнуть большевиков"(101). Об антисоветской деятельности германского посольства были осведомлены дипломатические представители Антанты. При столь обширной утечке информации не приходится удивляться, что об изменении настроения германского посольства знало советское правительство. По приказу свыше или без такового в первых числах июня, как раз когда Мирбах и Рицлер отсылали в Берлин свои предложения о необходимости изменения германской восточной политики, в ВЧК, возглавляемой левым коммунистом Дзержинским, был создан отдел по наблюдению "за возможной преступной деятельностью посольства". На должность заведующего этого отдела был назначен будущий убийца германского посла левый эсер Яков Григорьевич Блюмкин, молодой человек 19-20 лет. Следует отметить, что сотрудники германского посольства давно уже жили в предчувствии неприятных и непредвиденных происшествий. 4 июня Рицлер в поразительном по своей прозорливости послании в Берлин в самых черных красках описывал будущее: "За последние две недели положение резко обострилось. На нас надвигается голод, его пытаются задушить террором. Большевистский кулак громит всех подряд. Людей спокойно расстреливают сотнями. Все это само по себе еще не так плохо, но теперь уже не может быть никаких сомнений в том, что материальные ресурсы большевиков на исходе. Запасы горючего для машин иссякают, и даже на латышских солдат, сидящих в грузовиках, больше нельзя полагаться -- не говоря уже о рабочих и крестьянах. Большевики страшно нервничают, вероятно, чувствуя приближение конца, и поэтому крысы начинают заблаговременно покидать тонущий корабль. [...] Карахан засунул оригинал Брестского договора в свой письменный стол. Он собирается захватить его с собой в Америку и там продать, заработав огромные деньги на подписи императора. [...] Никто не в состоянии предсказать, как они [большевики] встретят свой конец, а их агония может продлиться еще несколько недель. Может быть, они попытаются бежать в Нижний или в Екатеринбург. Может быть, они собираются в отчаянии упиться собственной кровью, а может, они предложат нам убраться, чтобы разорвать Брестский договор (который они называют "передышкой") -- их компромисс с типичным империализмом, спасши таким образом в свой смертный миг свое революционное сознание. Поступки этих людей абсолютно непредсказуемы, особенно в состоянии отчаяния. Кроме того, они снова уверовали, что все более обнажающаяся "военная диктатура" в Германии вызывает огромное сопротивление, особенно в результате дальнейшего продвижения на восток, и что это должно привести к революции. Это недавно написал Сокольников, основываясь, очевидно, на сообщениях Иоффе. [...] Прошу извинить меня за это лирическое отступление о состоянии хаоса, который, даже со здешней точки зрения, уже совершенно невыносим"(102). Примерно такое же впечатление вынес Траутман, писавший днем позже, что "в ближайшие месяцы может вспыхнуть внутриполитическая борьба. Она даже может привести к падению большевиков". Траутман добавил, что по его сведениям "один или даже два" большевистских руководителя "уже достигли определенной степени отчаяния относительно собственной судьбы". В эти недели обычно динамичный Ленин бездействовал как парализованный. Правда, Ленин все чаще и чаще заговаривал о слабости Германии. 1 июля в интервью одной из шведских газет он фактически признал провал брестской политики на Украине из-за недооценки силы партизанского движения: "Немцам нужен мир. Показательно, что на Украине немцы больше хотят мира, чем сами украинцы". Между тем "положение немцев на Украине очень тяжелое. Они совсем не получают хлеба от крестьян. Крестьяне вооружаются и большими группами нападают на немецких солдат", причем "это движение разрастается". Любой левый коммунист посчитал бы, что именно по этой причине следует разорвать Брестский мир. Но Ленин думал иначе. "Нам в России нужно теперь ждать развития революционного движения в Европе, -- сказал Ленин. -- Рано или поздно дело повсюду должно дойти до политического и социального краха". Ленин подчеркнул, что время работает на большевиков еще и потому, что "благодаря немецкой оккупации большевизм на Украине стал своего рода национальным движением" и что "если бы немцы оккупировали всю Россию, результат был бы тот же самый"(103). Снова и снова Ленин предлагал отступать перед германскими требованиями и бездействовать даже в том случае, если немцы оккупируют "всю Россию". Эта же тема была продолжена им в выступлении на Пятом съезде Советов в первых числах июля: "Бешеные силы империализма продолжают бороться, находясь уже три месяца, протекшие с предыдущего съезда, на несколько шагов ближе к пропасти [...]. Эта пропасть за три с половиной месяца [...] несомненно подошла ближе [...]. Державы Запада сделали громадный шаг вперед к той пропасти, в которую империализм падает тем быстрее, чем идет дальше каждая неделя войны [...]. За три с половиной месяца [...] войны империалистические государства приблизились к этой пропасти [...]. У нас этот истекающий зверь [Германия] оторвал массу кусков живого оранизма. Наши враги так быстро приближаются к этой пропасти, что если бы им даже было предоставлено больше трех с половиной месяцев и если бы империалистическая бойня нанесла нам снова такие же потери, погибнут они, а не мы, потому что быстрота, с которой падает их сопротивление, быстро ведет их к пропасти". Но и в этой шизофренической речи с многократным повторением почти одинаковых фраз Ленин умудрился призвать советский актив к тому же, к чему призывал в марте -- выжидать, не разрывая Брестского мира, бездействовать: "Наше положение не может быть иное, как дожидаться [...] что эти бешеные группы империалистов, сейчас еще сильные, свалятся в эту пропасть, к которой они подходят -- это все видят"(104). Только трудно было удержаться от вопроса: если Германия оказалась на краю гибели через три с половиной месяца после заключения Брестского мира, ведя крупномасштабные боевые действия лишь на одном фронте, получая продовольственную помощь России и Украины и используя Красную армию в борьбе с чехословацким корпусом, который, не задержи его большевики, давно бы уже воевал в Европе против немцев, как глубоко на дне этой пропасти лежала бы кайзеровская Германия, вынужденная воевать на два фронта? В каком состоянии находились бы теперь страны Четверного союза? Где проходили бы границы коммунистических государств? Заведенная Лениным в тупик, доведенная до кризиса, расколотая и слабеющая большевистская партия могла ухватиться теперь лишь за соломинку, которую в марте 1918 года протягивал ей Троцкий: "Сколько бы мы ни мудрили, какую бы тактику ни изобрели, спасти нас в полном смысле слова может только европейская революция"(105). А для ее стимулирования нужно было, во-первых, разорвать Брестский мир, а, во-вторых, сформировать Красную армию. 22 апреля вопрос о создании регулярной армии был поднят Троцким на заседании ВЦИК, причем Троцкий подчеркнул, что эта новая дисциплинированная и обученная армия необходима прежде всего для борьбы с внешним врагом(106) -- "специально для возобновления мировой войны совместно с Францией и Англией против Германии". Тогда же Троцкий и М. Д. Бонч-Бруевич начали обсуждение с представителями Антанты планов совместных военных действий. Эта новая армия стала называться "Народной". К лету 1918 года она составляла ядро войск Московского гарнизона, набиралась на договорных началах, считалась аполитичной и находилась в ведении Высшего военного совета под председательством Троцкого и под военным руководством бывшего офицера генштаба царской армии М. Д. Бонч-Бруевича. Непосредственно войска подчинялись Муралову, командующему войсками округа. В июне в состав Народной армии приказом Троцкого должны были зачислить латышскую стрелковую дивизию(107). Разрубить затянутый узел советско-германских отношений и сплотить расколотую большевистскую партию мог, казалось, лишь разрыв Брестского мира. Возможно, начинать войну летом 1918 г. было не менее рискованно, чем продолжать ее в марте. Но в июне большевикам уже не из чего было выбирать. Ленинская политика "передышки" была испробована и не дала положительных для революционеров результатов. В июне уже не имело значения, прав ли был Ленин в марте. Революция за три месяца передышки потеряла свой бескомпромиссный динамичный бег. Агония и отчаяние большевистского режима достигли своей высшей точки. Ее можно определить с точностью до дня -- 6 июля 1918 года -- когда приехавшие с мандатом Дзержинского и Ксенофонтова в особняк германского посольства чекисты потребовали встречи с послом Германии Мирбахом по чрезвычайно важному делу. В этот миг было спасено большевистское правительство, а вместе с ним, по еще большей иронии судьбы -- ленинская брестская "передышка". Примечания 1. Цит. по кн. Известия ЦК КПСС, январь 1989, No 1, с. 233. 2. Великая октябрьская социалистическая революция. Энциклопедия. М., 1987, с. 464-465. 3. В. Баумгарт. Брест-Литовск и "разумный" мир с Западом. - в кн. Versailess - St. Germaim - Trianon. Umbrich in Europa vor funfzig Jahren. R. Oldenbourg, Munchen und Wien, 1971, с. 60. 4. Архив Троцкого, Хогтонская библиотека Гарвардского университета, bMs Russ 13. Т-3742. 5. Л. Троцкий. О Ленине. Материалы для биографа. М., 1924, с. 78-79. 6. Там же, с. 79. 7. АИГН, ящик 198, папка 23, с. 12. 8. Троцкий. Сталинская школа фальсификаций. Изд. Гранит, Берлин, 1932, с. 39. 9. Седьмой экстренный съезд РКП/б/. Март 1918 года. Стенографический отчет, М., 1962, с. 111. 10. Троцкий. О Ленине, с. 82-83. 11. Архив Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР, 1923-1927, т. 1. М., 1990, с. 138-139. 12. М. Майоров. Борьба советской России за выход из империалистической войны. М., 1959, с. 210; А. О. Чубарьян. Брестский мир. Изд. Наука, М., 1964, с. 140-141. 13. Майоров. Борьба советской России, с. 211; Чубарьян. Брестский мир, с. 141. 14. Майоров. Борьба советской России, с. 211. 15. В четвертом издании собрания сочинений Ленина, которым пользуется Майоров, телеграмма подписана "Ленин. Сталин" (Ленин, Сочинения. 4-е изд., т. 26, с. 471). В пятом издании сочинений Ленина подпись Сталина под телеграммой убрали. 16. Майоров. Борьба советской России, с. 211. 17. Здесь обрывает цитирование Майоров (там же). 18. Ленин. ПСС, т. 35, с. 332. 19. Архив Троцкого, Т-3742; О. Чернин. Брест-Литовск. - Грани, кн. 153, 1989, с. 173. 20. Генерал Гофман. Война упущенных возможностей. ГИЗ, М.-Л., 1925, с. 186; Архив Троцкого, Т-3742. П.Фрелих. К истории германской революции, т. 1, с. 225. 21. Чернин. Брест-Литовск, с. 173. 22. Архив Троцкого, Т-3742. Л. Ступоченко. Пролетарская революция, 1923, кн. 4, с. 97-98. 23. Г. Зиновьев. Сочинения, т. 7, Л., 1925, ч. 1, с. 499-500. 24. Чубарьян. Брестский мир, с. 220-221. 25. Архив Троцкого, Т-3742. 26. Документы внешней политики СССР (далее: ДВП), т. 1. М., 1959, с. 106; L'Allemagne et les problemes de la paix pendant la premiere guerre mondiale. Documents extraits des archives de l'Office allemand des Affairs etrangeres, pub. Et ann. Par A. Scherer et J. Grunewald. Liv. III. De la revolution Sovietique a la paix de Brest-Litovsk (9 novembre 1917 - mars 1918) [далее: Германия]. Paris, 1976, док. No 263 от 19 февраля 1918 г. Тел. Бусше в германское посольство в Вене. 27. Г. А. Орлов. Брест-Литовский мир и день основания Красной армиию. - Русская мысль, 25 марта 1958. 28. Германия, док. No 278 от 21 февраля 1918 г. Тел. Шюлера в МИД Германии. 29. Социал-демократ, 20 февраля 1918, No 28. 30. Протоколы Центрального комитета РСДРП(б). Август 1917 - февраль 1918 г. ГИЗ, М., 1958, с. 211-212. 31. Там же, с. 212-213. 32. Там же, с. 215. 33. К. Т. Свердлова. Яков Михайлович Свердлов. М., 1976, с. 312-313. 34. Там же, с. 314. 35. Протоколы ЦК РСДРП(б), с. 219-228. 36. ДВП, т. 1, с. 119. 37. Ленин. Сочинения, 4 изд., т. 27, с. 57. 38. Седьмой экстренный съезд РКП(б). Март 1918 года. Стенографический отчет. М., 1962, с. 235. 39. Там же, с. 191. 40. Там же, с. 192. 41. Протоколы съездов и конференций Всероссийской коммунистической партии (б). Седьмой съезд. Март 1918 года. Под ред. Д. Кина и В. Сорокина. М.--Л. 1928, с. 4. 42. G. Rauch. A History of Soviet Russia, 6th edition, New York, 1976, р. 76; Чубарьян. Брестский мир, с. 189-190; Труды I Всероссийского съезда Советов народного хозяйства. 26 мая -- 4 июня 1918 г. (Стенографический отчет), М., 1918, с. 15. Выступление К. Радека. 43. Седьмой экстренный съезд РКП(б), с. 33-50. 44. Там же, с. 41-44. 45. Там же, с. 49-51. 46. Там же, с. 57-61. 47. Там же, с. 76. 48. Там же, с. 88-89. 49. Там же, с. 77-78. 50. Архив Троцкого, Т-3742. Л.Троцкий. Советская республика и капиталистический мир, т. 17, ч. 1, с. 138. Речь на Седьмом съезде Российской коммунистической партии. 51. Седьмой экстренный съезд РКП(б), с. 65-69, 71-72. 52. Там же, с. 101-103. 53. Там же, с. 109. 54. Там же, с. 110-114. 55. Там же, с. 123-124. 56. Там же, с. 125-126. 57. Там же, с. 127. 58. Переписка секретариата ЦК РСДРП(б) с местными партийными организациями. Март-июль 1918 г. Сб. док., т. 3. М., 1967, с. 32. 59. Там же, с. 136. 60. Зиновьев. Сочинения, т. 7, ч. 1, с. 511. 61. Архив Троцкого, Т-3742. Г. Зиновьев. Год революции, с. 269. В чем же выход? 62. Одиннадцать номеров "Коммуниста" все-таки было выпущено. Закрылась газета 19 марта (Протоколы съездов и конференций, с. 258). 63. С 20 апреля Бухарин, Радек, Смирнов и Оболенский (Осинский) стали выпускать в Москве еженедельный журнал "Коммунист", но вышло только четыре номера, и в июне журнал закрыли. 64. Зиновьев. Сочинения. т. 7, ч. 1, с. 535. 65. Седьмой экстренный съезд РКП(б), с. 65-69, 71-72. 66. АИГН, ящик 157, папка 2. В.[Г.] Колокольцев [министр земледелия Украины с 15 мая по 19 октября 1918 г.] Краткие сведения о мероприятиях на Украине по аграрному вопросу во время гетманского правительства с 1 мая 1918 года по 15 декабря 1918 года. с. 1. 66. АИГН, ящик 157, папка 3. Киевская мысль, No 64, 29 апреля 1918 г. Заседание малой Рады от 27 апреля. Речь премьер-министра. 67. Документы германского посла в Москве Мирбаха. Публ. С. М. Драбкиной. -- Вопросы истории. 1971, No 9, с. 123-124; И. Горохов, Л. Замятин, И. Земсков. Г. В. Чичерин -- дипломат ленинской школы. 2-е изд., доп., под общей ред. А. А. Громыко. М., 1974, с. 87. 68. Деятельность Центрального комитета партии в документах (события и факты). -- Известия ЦК КПСС, 1989, No 4, с. 148-149. 69. Правда, 24 мая 1918, No 101. Письмо написано 22 мая; Ленин, ПСС, т. 36, с. 375-376. 70. Деятельность ЦК партии в документах, с. 150. 71. И. И. Вацетис. Июльское восстание в Москве 6 и 7 июля 1918 г. -- в сб. Память, т. 2. М., 1977 -- Париж, 1979, с. 43. 72. Г. Соломон. Среди красных вождей, т. 1. Париж, 1930, с. 85. 73. Протоколы заседаний ВЦИК IV созыва. (Стенографический отчет.) М., 1920, с. 376, 388. 74. Карл фон Ботмер. С графом Мирбахом в Москве. М., 1996, с. 64. Запись от 13 июня 1918 г. 75. Голос Киева, No 54, пятница, 21 июня 1918 г., "Сообщения с севера". 76. АИГН, ящик 18, папка 1. Протокольная запись доклада по внешней политике на конференции [кадетов в Екатеринодаре?] 14 мая 1918 г., с. 8-10, 12. Автор не указан. 77. А. Измайлович. Послеоктябрьские ошибки. Изд. "Революционный социализм", М., 1918, с. 13. 78. И. З. Штейнберг. Почему мы против Брестского мира. Изд. "Революционный социализм", М., 1918, с. 26, 27. 79. Б. Камков. Две тактики. Изд. "Революционный социализм", М., 1918, с. 27-28. 80. Штейнберг, указ. соч., с. 15. 81. Там же, с. 24-25. 82. Там же, с. 27. 83. Б. Камков, указ. соч., с. 28-29. 84. Штейнберг, указ. соч., с. 12. 85. Измайлович, указ. соч., с. 13. 86. Гофман. Война упущенных возможностей, с. 194. 87. Труды I Всероссийского съезда Советов народного хозяйства, с. 15-16. 88. Троцкий. О Ленине, с. 88-89. 89. Деятельность ЦК партии в документах, с. 142. 90. Протоколы заседаний ЦК от 6 и 10 мая не обнаружены (там же, с. 141; В. В. Аникеев. Деятельность ЦК РСДРП(б)-РКП(б) в 1917-1918 годах. М., 1974, с. 268). 91. Ленин. ПСС, т. 36, с. 322-326, 608; Деятельность ЦК партии в документах, с. 142. 92. Аникеев, указ. соч., с. 271; Деятельность ЦК партии в документах, с. 155, прим. 8. 93. Деятельность ЦК партии в документах, с. 146-148. 94. Там же. 95. Там же, с. 140. 96. Аникеев, указ. соч., с. 263. 97. Там же. 98. Гофман. Война упущенных возможностей, с. 199-200. 99. Цит. По кн. Николаевский. Тайные страницы истории, с. 385. Донесение Рицлера от 4 июня 1918 года. 100. Документы германского посла в Москве Мирбаха, с. 125. 101. АИГН, ящик 18, папка 1. Протокольная запись доклада по внешней политике на конференции 14 мая 1918 г. 102. Николаевский. Тайные страницы истории, с. 384-386. 103. Ленин. ПСС, т. 36, с. 483-486. 104. Там же, с. 493, 495, 497. 105. Седьмой экстренный съезд РКП(б), с. 63. 106. Протоколы заседаний ВЦИК IV созыва. Стенографический отчет, М., 1920, с. 171. 107. Вацетис. Июльское восстание в Москве 6 и 7 июля, с. 24, 25. Заговор третий: Убийство Мирбаха и разгром партии левых эсеров Июльский заговор 1918 года был, возможно, одним из самых многоплановых заговоров того времени. Можно сказать иначе: 6-7 июля 1918 года произошло сразу несколько заговоров. Назовем их. Прежде всего, речь идет о заговоре Дзержинского против Ленина: убийство сотрудниками Дзержинского Блюмкиным и Андреевым германского посла графа Мирбаха с целью спровоцировать немцев на разрыв ленинского Брестского мира. Вторым заговором следует назвать подготовку большевистским руководством, прежде всего Свердловым, Лениным и, возможно, Троцким, операции по аресту фракции левых эсеров, в том числе почти всех членов ЦК ПЛСР, на съезде Советов, проходившем в Большом театре. Речь шла в буквальном смысле слова о новом перевороте (июльском), в результате которого в советской России была бы установлена однопартийная большевистская диктатура (что и случилось 6 июля). Третьим заговором 6 июля был заговор Блюмкина с некоторыми членами ЦК ПЛСР (не знавшими, что за спиною Блюмкина стоит Дзержинский) в тайне от общего состава ЦК ПЛСР, как и ЦК РКП(б), убить в Москве германского посла графа Мирбаха, а в Петрограде -- германского консула. Для совершения этого теракта в Петрограде Блюмкиным задолго до 6 июля туда были посланы два члена боевой организации эсеров "Михаил" -- М. А. Богданов, и "Барон" -- Е. Н. Мальм. Вот что пишет об этом известный левоэсеровский активист, вставший затем на сторону большевиков, С. Мстиславский: ,,Арестованы они были в Петрограде 8-го, по подозрению в подготовке покушения на тамошнего германского консула. То, что они рассказывали, а потом по моей просьбе и записали на всякий случай -- проливает несколько иной свет на июльские события. Для меня лично -- ясно одно: Мария Александровна [Спиридонова] знала далеко не все, что в ЦК или около него делается. Ибо в прямой разрез с ее толкованием июльского акта (а в искренности ее я не сомневаюсь ни секунды) "Барон" и Михаил высланы были в Петроград задолго до убийства Мирбаха с поручением заняться германским консулом, дабы в дальнейшем действовать без задержки по "сигналу" [...], при этом, по их словам, Блюмкин заблаговременно дал в питерские газеты сообщение о том, что в Петрограде скрылись из Москвы два белогвардейских конспиратора, [...] подозреваемые, помимо всего, еще