нировать ту  самую
изворотливость, без которой ты уже не можешь обойтись.
   Ты,  как кошка,  готов в  любую секунду упасть на  спину и  выставить
вперед свои цепкие когти.
   Это потому, что ты моряк, бармалей тебя забодай.
   И именно поэтому с тобой ничего не может случиться.

        МОЙ "МИНСК"
   Я был зачат по будильнику.
   Точнее,  по  тому мерзкому звуку,  который из  него исходил.  По нему
треснули, он замолчал, движения продолжили и я был зачат, и с тех пор не
люблю все металлическое.
   Исключение  составляет  большой   противолодочный  корабль   "Минск",
который люблю.
   Не так давно его продали корейцам для организации плавучего борделя.
   А  я  до сих пор во сне по нему хожу и слышу голос нашего политолога,
капитана третьего ранга Непродыхайло Виктора Анисимовича,  который любил
выйти  на  верхнюю  палубу,  когда  солнце,  штиль  и  бирюзовые небеса,
вздохнуть со значением и сказать: "Ну и погода! Усраться можно". А потом
он обращал свои взоры на меня и говорил:
   - Усатэнко, молоко матери! Почему не идем на партийное собрание?
   - Не член партии, товарищ капитан третьего ранга!
   - Ну и что? Ты же комсомолец!
   - Уже нет. Выбыл по возрасту.
   - Так!   Шестнадцать  торпед  с  ядерным  боезапасом  без  партийного
влияния.  Как же  это?!  Усатэнко!  Ведь если что случится,  мы  же тебя
наказать не сможем! Как же на тебя надавить партийным рычагом?
   После чего он спускался в недра корабля, где страдал.
   А мы таскали на корабль баб.  Потому что уйти на четырнадцать месяцев
и  не оттрахать половину города-героя Севастополя -  это,  я  вам скажу,
непростительное хамство.  Но и тут партия была начеку. Открывается дверь
каюты, а за ней совершается могучий коитус.
   - Чем занимаемся?
   - Да вот... и...бемся, товарищ капитан третьего ранга.
   - Заканчивайте, товарищи. Заканчивайте и освобождайте помещение.
   А мне, тайному организатору всего сего безобразия, он говорил:
   - На корабле бабы.
   - Да что вы, Виктор Анисимович!
   - Да,  да,  и не уговаривайте меня Я же не слепой.  Я все знаю.  Я не
теоретик партийно-политической работы,  я практик.  Вот,  пожалуйста,  -
подходит к каюте и стучит в нее нашим условным стуком.
   Из-за двери:
   - Голос!
   И зам очень тонко, чтоб не сразу признали:
   - Танк блоху не давит!
   Открывается дверь,  а  за  ней  две  голые задницы -  одна прилипла к
другой, причем нижняя принадлежит прекрасному полу.
   - Вот вам пожалуйста!  -  говорит наш Анисимович, аккуратно притворяя
дверь.
   - Какие  вам  еще  нужны  доказательства?  Разве  что  постучать  еще
куда-нибудь? - стучит.
   Оттуда:
   - Сколько вас?
   - Только раз!
   - Вы нам знаки подадите?
   - Слушайте, ежели хотите.
   - Сымитируйте-ка нам старпома.
   - Вот вам хер на полвагона.
   После чего дверь открывается.  За ней та же голожопая картина.  И так
мы с ним ходим довольно долго.
   Это  я,  как  было  отмечено  выше,  доставил на  корабль  весь  этот
злопахучий кордебалет,  который  мгновенно рассосался по  каютам.  Когда
проходим мимо моей двери, она открывается и из за нее высовываются сразу
две очаровательные мордашки.
   - Сережа, ты еще долго?
   - Сейчас,   -  говорю  им  и  поворачиваюсь  к  замполиту,  -  Виктор
Анисимович, так я пошел? - после чего в ту же секунду исчезаю за дверью,
пока он не очнулся.
   Эх,   Виктор  Анисимович,   где   вы   теперь  и   кто  слушает  вашу
политинформацию:
   - Эхфиопия,  можно сказать,  с  Сомали горшки-то  между собой побили?
Побили.  Ну,  а мы,  как вы думаете, на чьей стороне? Арифметика проста,
товарищи. В Эхфиопии сколько населения? Правильно - тринадцать мильенов.
А в Сомали? Только три. Так что ясно должно быть, на чьей мы стороне. Мы
всегда на стороне демократического большинства.
   Он  любил самолично объявить по корабельной трансляции художественный
фильм.  Зайдет в рубку,  покажет дежурному знаком -  мол, ну-ка давай, и
тот ему включит радиовещание:
   -...   и   будет   демонстрироваться  фильм   "Двадцать  шестого   не
стрелять!"...
   А  в этот момент дежурный как раз решает проверить оружие,  благо что
пересменка,  передергивает затвор, совершенно позабыв выдернуть магазин.
Спуск - выстрел и всеобщее онемение, потом возня и голос:
   - Уже застрелили...
   Словом,  хороший был корабль.  Сколько раз он горел... Он горел, а мы
его тушили.
   А  сколько у  нас летунов погибло?  Только поговорили,  он сел в свой
самолетосамокат,  разгоняется,  срывается с  палубы и,  так и  не набрав
высоту, падает в море.
   Погружающийся самолет еще виден сквозь толщу воды,  а  мы  на  полном
ходу на него наваливаемся. Так что не люблю я ничего металлического.
   Потом вдовам трудно доказать во всяких там инстанциях, что муж погиб,
а не пропал без вести, потому как тела-то не нашли.
   А  нет тела -  пенсии нет.  Не  оформить по  нашим законам пенсии без
тела, чтоб их зачали по будильнику
   Так и будет числиться "без вести",

        ГЛУПОСТЬ
   Ах,  как прекрасна полярная ночь где-нибудь там,  на 69-й  параллели,
когда мороз добавляет в  воздух свои истолченные бриллианты,  а  на небе
самый сумасшедший художник -  природа -  вдруг поведет-поведет невесомой
своей кистью,  чуть коснувшись небесного края,  и уже отринет, отпрянет,
потому как чудесные краски сами взметнутся,  образуя удивительные вихри,
меняющие то скорости, то направление - как это и случается с дуновеньями
- и цвета
   А   ты  стоишь,   как  осел,   запрокинув  башку,   лишенный  начисто
собственного тела,  то есть веса и дыхания,  и думаешь о том,  что такое
красота,  и о том,  как она холодна,  безразлична к твоей незначительной
жизни;  и  в душе возникает щемящее чувство всеми покинутого,  в котором
никогда-никогда не разберешься,  а потом возникает еще одно чувство - на
этот раз радости от того,  что живешь,  наверное,  козлина ты этакая,  а
потом и задора -  а как же еще -  хочется прыгать,  орать, делать всякие
глупости.
   Так стоял Сова,  и  смотрел он  в  небо,  а  потом он  ощутил в  себе
вышеотмеченную  радость  и  вышеупомянутое желание  пошалить,  оглянулся
вокруг и увидел там, вдалеке, на дороге, собственную жену.
   Она шла домой с сетками.
   И Сова немедленно побежал.
   Не к жене, конечно.
   Он  побежал домой,  чтоб успеть раньше жены,  чтоб успеть устроить ей
незначительную веселую глупость,  без  которой так скучно-тоскливо жить,
когда вокруг такая бесчувственная, невозможная красота
   Не зажигая свет,  он в шинели вошел в ванну и спрятался там просто за
пять минут до прихода жены.
   И она вошла. Сперва в дверь, потом в ванну.
   А Сова еще в темноте шагнул ей навстречу и сказал: "Ав!"
   Она с ним две недели не разговаривала.

        МЫ С СЕРЕГОЙ
   - Абсурд - это высшее проявление математики. Собственно, абсурд - это
и есть математика со всеми своими проявлениями.  Вернее, так: логическая
формула может быть описана с помощью уравнения, в котором цифры заменены
словами,  которые,  в  свою  очередь,  очень  здорово  описываются этими
цифрами,  которые -  на  этот раз  слова -  из-за  этих цифр в  падежных
окончаниях не всегда связаны между собой. Это и есть абсурд. Понятно?
   Это Серега.  Он у нас философ. Люблю я слушать Серегу. Пять минут - и
он что-нибудь да изречет.
   Например:
   - России не повезло.  Она расположена поперек. Меридианов, конечно. А
как  можно управлять страной,  расположенной поперек,  когда после Урала
все ложатся спать? Ты хочешь ими управлять, а они спят!
   А вот еще:
   - Никто  никогда не  соотносил размеры страны и  размеры человека.  А
ведь  все  имеет значение.  Возьмем Голландию и  Россию.  Если соотнести
человека в  Голландии и  России к  размерам страны,  становится ясно  во
сколько раз у нас человек ценится меньше, чем в Голландии.
   Знаете,  мне иногда кажется,  что мы  с  Серегой древние греки.  Он -
учитель,  я -  ученик.  И видится мне,  что ходим мы по чудесному саду в
сандалиях.  Он  впереди,  я  сзади.  Он  на ходу поворачивается ко мне и
говорит,  а  я  записываю все это на навощенной дощечке остро отточенной
палочкой.
   К примеру такое:
   - Концепт -  это множественность, хотя не всякая множественность, тут
полезно отметить, - концептуальна. А я - тра-та-та - записал. Или:
   - В  сердцевине  каждой  монады,   видите  ли,  находятся  эти  самые
сингулярности.
   А вокруг цветы и всевозможные фрукты,  разбросанные щедрой рукой того
самого дарителя,  скрытого от нас навсегда; того самого, кто позволяет и
допускает,  и  наш  лепет,  и  все  эти  потуги  относительно  философии
мимолетнейшей из наук,  каждое утверждение которой - Боже ж ты мой! - не
более чем бабочка-турчанка,  назначенная позировать.  А все потому,  что
ему  -  тому дарителю -  просто очень-очень хорошо,  смешно и  светло на
душе.
   Как подумаешь об этом, так непременно улыбнешься
   - Ты чего? - спросит тогда Серега, а я скажу ему:
   - Да просто так...

        ИТАК, КОСТИК
   - У меня прыщики на залупе.
   Костик.  Если он заговорил о своей...  з-эм...  залупе,  то лучше его
все-таки выслушать,
   - Понимаешь,   раньше  их  никогда  не  было.  А  залупа...  По  моим
наблюдениям,  у  Костика это  самое  чувствительное место.  У  некоторых
имеются чувствительные губы, а у Костика...
   -... и она болит. Вернее, чешется. Точнее, я думаю, свербит.
   Сейчас он опишет нам все свои состояния.
   -... и вот еще: она ноет.
   Мне кажется,  самое время изложить "причины кончины", как говорил наш
старпом.  "Какие у вашей кончины,  - говорил он, имея в виду конец, если
хотите, или член, проще говоря, - были причины?.."
   - Я лечился вместе с женой...
   - Ах, вот оно что.
   -... от возможного заражения ее микрофлорой... Печально, и все-таки.
   - У женщин она не заразная, но... Мы узнаем много нового.
   -... но вот в чем проблема... Ну?
   - Она  становиться агрессивной во  время месячных или климактеральных
явлений. И в принципе, ничего страшного, но эти почесывания..
   - Да.
   -... стоишь и чешешься, чешешься...
   - Да.
   - И  самое интересное,  никогда раньше не  чесалось.  Врачи заставили
меня съесть антибиотики,  и я их жрал, как гиена конину, а меня тошнило,
как последнюю блядь. Ну, это, может быть, слишком.
   - Да, да, как последнюю блядь. Видимо, навязчивый образ.
   - Пойду опять в медчасть.  Если врач ничего не придумает,  воткну ему
все его тюбики в  жопу.  У  меня же  ничего не было.  Но меня заставили.
Говорят,  если  жена  лечится,  то  вам  обязательно надо  принять курс.
Принял,  сука,  курс  и  теперь вот  чешусь.  Хорошо еще,  что  член  не
отвалился.
   - Да, я полагаю.
   - А что ты думаешь? Я иногда заглядываю в трусы с надеждой, поскольку
кажется,  что там что-то физически отделяется Думаю, не может быть, чтоб
отвалился.  Так  однажды физически ощутил,  что  даже перестал чесаться.
Пойду, посмотрю, что он скажет.
   (Врач, наверное.)
   - Слушай,  хорошо,  что ты  меня выслушал с  пониманием.  А  то нашим
только скажи,  они тут же ржать начнут,  и никакого толку. Схожу, и если
только доктор ничего не придумает...
   Костик уходит.
   Мне кажется, доктор что-нибудь придумает.
   А то ведь он ему точно воткнет.
   Все тюбики в жопу.
   Это у нас запросто.

        ЮРА
   - Как ты думаешь, я - интересный мужчина?
   Видите ли, Юра у нас зануда.
   - Она мне сказала,  что я -  интересный мужчина.  И я теперь не знаю.
Надо с кем-то посоветоваться...
   Мы с ним стоим на построении, и мне от него, видимо, не отвертеться
   - А ты как считаешь?
   - Что?
   - Я - интересный мужчина?
   Длительное молчание по стойке ''смирно'' может означать только одно.
   - Нет, ты не увиливай. Если я - неинтересный мужчина, ты так и скажи.
   - Ой, бля..
   - Что?
   - Юра.  Сейчас  восемь  утра.  Подъем  флага,  можно  сказать,  нашей
Родины...
   - Значит, по-твоему, я - неинтересный мужчина...
   - Юра...
   - Нет,  конечно,  некоторым совершенно насрать на то,  что говорят их
друзьям женщины,  потому  что  им-то  женщины говорят совсем  другое,  а
может, вообще не говорят, а делают то, что и следовало доказать. А когда
у человека проблемы и он к ним обращается, то можно обращаться с ним как
с последней... или можно вот так по-хамски надуться, как индюк...
   - Юра...
   - Ну, ты что, не можешь сказать интересный я мужчина или нет?
   - Я могу, конечно, сказать..
   - Ну?..
   - Но сквозь зубы.
   - Почему?
   - Потому что ты,  сука,  стоишь во второй шеренге, а я - в первой. На
тебя вчера смотрела женщина, а на меня сейчас смотрит старпом...
   - Ну ладно,  хорошо...  Я, конечно, не могу требовать от друга ничего
такого, но сказать-то он может...
   - Что?
   - Я  же говорю...  Она мне сказала...  И  я теперь не знаю...  Ты мне
должен посоветовать... Как это расценивать.. Это как предложение? Как ты
считаешь?..
   - Что?
   - Да,  еб-т...  ты мне можешь ответить на простой вопрос? Я же ничего
сверхъестественного не спрашиваю!  Я всего лишь желаю узнать, интересный
я мужчина или нет!
   - Да!  Да!.. розы в стволе, три морковки внутрь Вовке, пончики сверху
- девочки снизу!  Ты -  интересный мужчина! И будь я бабой, ты бы у меня
так просто не отвертелся.  Я бы взял тебя за уши и так бы тебя оттрахал!
Так бы оттрахал, что ты бы у меня плакал и просил еще.
   После непродолжительного молчания
   - Ты что обиделся?
   - Нет...

        ОПЯТЬ КОСТИК
   -...  Оказывается,  после всех этих антибиотиков, что я наглотался, у
меня микрофлора на залупе уничтожена вся!
   - Не понял.
   - Видишь ли,  она живет на тебе не только там,  но и всюду, и не дает
размножаться чужеродной микрофлоре. А-а...
   - И ты находишься с ней в мирном сосуществовании.
   Ясно.  Это он о прыщах Трудно,  знаете ли,  от того многообразия, что
нас всех здесь окружает, сразу же перейти к чьим-то почесываниям.
   - А если микрофлора убита... Потрясающе...
   -... то ее место занимает чужеродная... Не знаю, что и сказать.
   -... Она - то и чешется!..
   Открытие. Я считаю, что это открытие.
   - И если вчера у тебя чесалась залупа... М-да.
   - ...то завтра будет чесаться все остальное. Интересно, к чему бы мне
все это применить.
   - Он  мне говорит,  что нужно лечить всех моих женщин.  Речь,  скорее
всего, идет о внутреннем голосе.
   - Да нет же! Это мне врач сказал. Ты что, совсем ничего не помнишь? Я
пришел к нему, как ты понимаешь, с тем, чтоб воткнуть ему все его тюбики
в жопу, а он мне все объяснил.
   Мы удивлены и ошарашены.
   - И теперь нужно лечить всех.
   - Я думаю, да.
   - Но я не знаю с кем я был в период,  предшествующий появлению прыщей
на залупе: то ли с одной, то ли с другой, не говоря уже о том, что я был
с собственной женой,  которая была то ли со мной, то ли еще с кем-то, и,
вполне возможно, что у него теперь те же проблемы... с залупой...
   По-моему, несколько запутанно.
   - ...и если я начну их лечить тем дерьмом, которым сам наглотапся, то
может и они все,  включая и того гипотетического орла,  о котором я могу
только предполагать,  начнут чесаться как шелудивые собаки,  и тогда мне
вообще хана.
   Я думаю, да. Тут-то тебе залупу-то и оторвут.

        ОПЯТЬ ЮРА
   - У нас была еще одна встреча.
   Если во  время разговора Юру не  тревожить наводящими вопросами,  то,
может быть, все еще обойдется.
   - Ты не представляешь, как я волновался.
   - Ну почему же.
   - Когда  после полугодового воздержания стоишь рядом с  женщиной,  от
нее исходят всяческие флюиды... Это точно.
   - ...и ты, вроде бы, видишь свет. У нее... Ясно где.
   - ...светится лицо... Как мы ошибались.
   - ...или  тебе только кажется,  но  тебе хочется до  нее дотронуться.
Понимаешь, для тебя это важно.
   От этого можно преждевременно кончить.
   - Ты думаешь?
   - Уверен.
   - Ах,  вот оно, значит, почему! В прошлый раз со мной случалось то же
самое.
   По-моему, я выпустил тему из бутылки.
   - Я  всегда  так  волнуюсь во  время  сношения!..  Что  никакого тебе
отрешения...
   - ...потому что сношение...
   Сейчас у  Юры пойдут половые слюни,  и  небольшой кусок повествования
можно будет безболезненно исключить.
   - ...  она мне сказала "милый". Такое забытое слово. Как ты считаешь,
оно меня к чему-нибудь обязывает? Знак вопроса.
   - Мне  кажется,  что  в  интимном отношении я  ее  устраиваю.  Как ты
считаешь? Знак вопроса.
   - Думаешь, что женщина просто так будет говорить кому попало "милый"?
   - Блин...  Юра,  ну как я могу сказать,  устраиваешь ты бабу или нет,
если я  никогда не видел,  как ты это делаешь,  и еще я никогда не был с
тобой той самой бабой?!
   - Ты, по-моему, не понимаешь. Сейчас он мне еще раз все объяснит.

        И ОПЯТЬ КОСТИК
   - Все! У меня "молочница".
   - Что?
   - Ну, эта штука на конце.
   - Которая?
   - Господи! Да прыщи же!
   - А-а...
   - Она называется "молочница".
   Да!  Все-таки нужно снять пенсне и протереть линзы. Мои приятели меня
в гроб вгонят.
   - Там не хватает молочнокислых бактерий!
   - Где?
   - Да на конце же! Поэтому такое название.
   - И что теперь?
   - Нужно восполнять.
   Огромный  плакат:  "Непосредственно перед  использованием окуни  свой
член в какао!"
   - Почему в какао?
   - Оно с молоком.
   - Да  нет  же!   Хотя,  между  прочим,  женщинам  для  восстановления
микрофлоры рекомендуются тампоны, выдержанные в простокваше.
   Вот, блядь, балбес!
   - То есть,  сначала надо неукоснительно истребить грибки, а потом уже
поселять бактерий!
   Ну да! Причем каждую бактерию в отдельности. Ба-альшим пинцетом. Нет,
все же нашим медикам надо яйца оборвать.  Ведь что с  человеком сделали.
Умом  повредили.  Теперь каждой бабе перед совокуплением он  расскажет о
вреде грибков и о пользе кефира.

        И ОПЯТЬ ЮРА
   - Как ты считаешь, если женщина стонет, это начало оргазма или же его
конец?
   Скорбное долгое "а-а-а..."
   - То есть, если она сначала стонет, а потом кричит, он уже наступил?
   - Кто?
   - Да оргазм же!
   - Конечно! Конечно! Он наступил! Она наступил! Они наступил!
   - Чего ты орешь?
   - А чего ты меня спрашиваешь об этом каждый раз на подъеме флага?!

        СНОВА КОСТИК
   - Все! Я пришел к ним, а они мне опять говорят: "Обнажите головку", -
и  я сейчас же обнажил.  Я теперь ради дела перед кем хочешь обнажу свою
головку. Никакой половой разницы. Совершенно все равно. А они столпились
вокруг нее,  поворочали с  боку на бок и  говорят:  "Молочница!"  -  три
мудака и одна блядь,  санитарка.  Как будто до этого они мне не говорили
то же самое!  Причем санитарка,  как и в прошлый раз,  похоже,  понимает
больше всех этих придурков в совокупности!

        СНОВА ЮРА
   - Слушай... Как ты считаешь?.. Тут такой непростой вопрос...
   - Что?!
   - Мне надо с тобой посоветоваться.
   - Что?!
   - Посоветоваться.
   - Опять?
   - Ну да.
   - Насчет чего?
   - Да вот...
   - Насчет флюидов?!  Онанирования?  Микропрыщей?!  Д-а  и-д-и-т-е  в-ы
о-б-а н-а х-е-р!  Со своими членами,  бабами,  оргазмами и залупами!  НА
ХЕР! Задолбали! Все! Знать ничего не желаю!
   ГОЛОС ПОСТОРОННЕГО НАБЛЮДАТЕЛЯ. И пошли они оба на хер...
   ХОР: Все вдруг на хер! Все вдруг на хер! На хер! На хер!
   ПОСЛЕСЛОВИЕ:
   Все изложенное выше является оперой.
   Голоса: Костик - тенор,
   автор (собеседник Костика и Юры) - баритон,
   Юра - контральто (партия исполняется женщиной),
   посторонний наблюдатель - меццо-сопрано.
   Хор - пастухи и пастушки, стоящие как попало.

        ПАСТОРАЛЬ
   - Что  это такое?  Что это?  Что?  -  орал и  орал в  трубку командир
учебного отряда в  городе Р.,  того самого отрада,  что располагается на
островке при  входе в  залив и  где  -  головой вперед -  готовится наше
молодое пополнение для нашего любимого военно-морского флота.
   И действительно, что это такое?! Что?
   Это я не относительно того,  что молодое пополнение готовится головой
вперед.  Я  и сам не понимаю,  что это -  "головой вперед" -  натурально
означает и  чем  подобная подготовка отличается от  любой другой.  Может
быть,  там сначала суют голову,  а потом уже,  подумав, и все остальное?
Вот,  например,  во многие места у нас нужно лезть головой вперед.  Так,
может, и здесь наблюдается нечто подобное?
   У нас все может быть, но сейчас не об этом.
   Сейчас о другом.
   Сейчас о том,  что хочет спросить командир того учебного отряда,  что
при  входе  в  залив,  у  командира  отряда  подводных диверсантов,  что
разместился на другом островке.
   То, что их удалили на этот остров, - это куда как хорошо и правильно,
и  вообще,  я  не знаю,  существуют же какие-то пределы поведения!  А то
невозможно ступить по земле русской, чтоб не наткнуться на какого-нибудь
диверсанта, а это такие, я вам скажу, сволочи и все, наверное, прочее.
   Мало того,  что они у  себя на  острове нападают друг на друга и  все
ходят потом с перекошенными рожами. Так они повадились переплывать залив
и  нападать в  ночное время на территорию учебного заведения,  (командир
которого теперь звонит их  командиру по  телефону возмущенно),  где  они
снимают дневальных,  которых складывают потом в  мешок и  переправляют к
себе на остров.
   А  дневальные,  не  говоря о  том,  что они в  завершение всего этого
мероприятия срут  три  дня  не  переставая,  они  еще  и  заиками  могут
остаться.
   - А  что же они у  вас так плохо физически подготовлены?  -  только и
слышно от командира этих циклопических уродов, - Что ж они так виртуозно
срут даже при помещении в мешок?
   - Они...  при чем здесь... Все! Я еду к командующему! Потому что ваши
негодяи вдобавок ко всему вчера утащили сейф из учебного отдела!
   - Да нужен нам ваш сейф из учебного отдела. Храните там всякое дерьмо
относительно своего  говенного учебного процесса.  "Совершенно секретно.
Обучение головой вперед".  Тоже мне  открытие.  Мы  и  вскрыли его очень
аккуратно.  У нас тут есть специалист.  Даже дверь не повредили. Сегодня
же ночью назад притащим. Даже не заметите.
   - А-к...  А-к...  -  пытается что-то сказать командир.  -  Завтра.  -
говорит оно наконец. - Завтра в восемь утра я поеду к командующему!
   - На катере поедите? - вежливо у него поинтересовались.
   - Да! Да! На катере! На катере!
   - Хорошо.
   Утром у катера отсутствовали винты.
   Постскриптум:
   - Дебильный рассказ, - сказала моя жена, - я лично ничего не понимаю.

        МИРООЩУЩЕНИЕ
   - Водоплясов!  Ты знаешь какая у тебя фамилия?  Водоплясов!  То есть,
"пляшущий по воде",  понимаешь?  То есть,  легкий,  воздушный.  А ты что
пишешь мне  здесь  ежедневно?  Слово "шинель" через две  буквы "е"?!  Ты
чего, Водоплясов?!
   Я  через  полуоткрытую дверь  каюты  слышу,  как  начштаба отчитывает
молодого писаря.
   - Слушай меня,  Водоплясов! В русском языке есть слова. Их там много.
Среди них попадаются глаголы и  существительные.  А есть прилагательные,
понимаешь?  А? И есть наречия, числительные, местоимения. Они существуют
отдельно.  Это ясно? Хорошо. Уже хорошо. Уже небезнадежно, Водоплясов. А
когда их,  эти самые слова,  составляют вместе,  получаются предложения,
где есть сказуемые,  подлежащие и  прочая светотень.  И  все это русский
язык.  Это наш с  тобой язык.  У  нас великий язык,  Водоплясов!  В  нем
переставь  местами  сказуемое и  подлежащие и  появиться интонация.  Вот
смотри:
   "Наша Маша горько плачет" и "Плачет Маша горько...  наша".  А? Это же
поэзия,  сиськи на плетень!  Былины,  мамина норка! А есть предложение в
одно только слово. Смотри: "Вечереет. Моросит. Потемнело". Одно слово, а
сколько в  нем всякой великой ерунды!  Ты чувствуешь?  Да ни хрена ты не
чувствуешь!  У  тебя  ведь  член  можно сломать,  пока  до  конца абзаца
доберешься!  Где тебя научили так писать?!  Кто тебя научил?! Покажи мне
его,  и я его убью!  Зверски зарежу! Я его расковыряю. Я отомщу за тебя,
Водоплясов!  За  твое неполноценное среднее образование.  Когда я  читаю
все,  что  ты  тут  навалял,  я  же  чешусь  весь  в  нескромных  местах
многократно!..
   Я отхожу от двери. Я думаю о Водоплясове и начальнике штаба, и о том,
что они,  в сущности, очень подходят друг другу. Мало того, пожалуй друг
без друга они уже не  могут существовать,  потому что не  могут обойтись
без этих обоюдных встряхиваний, и еще я думаю о том, как все в этом мире
устроено таким замечательным образом.  Как в калейдоскопе -  чуть тронул
картинку,  и  она  сбивается только на  какое-то  неуловимое мгновение и
только затем,  чтоб опять сложиться в чудесный орнамент.  В этом месте я
вздыхаю -  ах! А утром опять полуоткрытая дверь в каюту начальника штаба
и из -за нее:
   - Водоплясов! Ну - ка, иди, сука, опять сюда!..
   И все, видите ли, с самого начала.

        НЕ СЛУЧАЛОСЬ ЛИ ВАМ
   Не  случалось ли  вам,  будучи  капитаном первого  ранга,  попадать в
глубинку России,  где  жители  при  встрече  останавливаются,  поднимают
ладонь ко  лбу  и  вглядываются в  тебя,  как  в  горизонт,  где девушки
смущаются, молодухи улыбаются, а козы провожают удивленными взорами?
   А мне случалось.
   Только нас было целых три капитана первого ранга,  и  что мы делали в
этом сердце России, я не очень отчетливо помню.
   Припоминается стол  и  то,  что  мы  за  ним  сидим,  и  Дима Пыньев,
начальник штаба теперь уже неважно какого, с рюмкой в руке держит речь.
   Он говорит. "Родина... (дальше не помню)... честь имею... (совершенно
как-то ничего)...  плоть от плоти...  (ну надо ж такому..,)...  все, как
один... (аладдин, по - моему)..."
   А потом внезапно наступает ночь,  и мы уже бредем по улице - это явно
село,  но вот вдали показался трамвай, и нам вдруг становиться ясно, что
это  последний на  сегодня в  этой  жизни трамвай и  до  остановки нужно
бежать,  чтоб успеть, и мы было даже побежали, но Дима Пыньев, начальник
непонятного штаба,  вдруг  говорит.  "Мы  же  капитаны первого ранга!  А
капитаны первого ранга  не  бегают за  трамваем!  Капитаны первого ранга
идут до трамвая строевым шагом!" - после чего он переходит на строевой и
идет к остановке,  а мы - чуть было не растерзались - так нам захотелось
успеть,  но как тут успеешь, когда этот раненный в голову с детства идет
строевым...
   И, вы знаете, мы все-таки успели.
   Может  быть  потому,  что  это  был  последний трамвай и,  собственно
говоря,  почему бы ему не подождать трех капитанов первого ранга, два из
которых пытаются до него доскакать на подгибающихся,  нетрезвых ногах, а
один идет строевым шагом,  а,  может быть, трамвай был потрясен тем, что
увидел ночью такую удивительную кавалькаду, или он пожалел Диму Пыньева,
начальника непонятного штаба, идущего строевым посреди села.

        ОН И ОНА
   Дрянь!
   Боже ж ты мой, какая мерзость!
   Она живет у  меня на боевом посту.  Только я  зазеваюсь -  а  она уже
поползла на брюхе к помойному ведру. Ползет, а сама смотрит мне в глаза,
скотина!  Я как-то задремал и вдруг - как током - поднимаю голову, а она
смотрит. Меня всего передернуло Мерзость. И никак ее не прихлопнуть. Я и
так, и этак - никак. В ловушку не идет. В петлю тоже. Будто знает все. И
еще:  чувствую, кто-то рядом есть, обернулся - уже юркнула. Только хвост
мелькнул. Как же ее укокошить?

   Я называю его -  мой Большеног.  Он такой непомерно огромный и ужасно
бестолковый.   Увидит  меня  -   затопает  ногами,  закричит.  Он  очень
нервничает, когда меня видит.
   Но я  и  так стараюсь его не беспокоить.  Часами высиживаю в укромном
уголке, только бы его не спугнуть. А то устроит такой тарарам.
   Я даже в наше хранилище пробираюсь ползком. Полегоньку.
   И  все же,  мне кажется,  я  хорошо его изучила.  Когда он засыпает в
кресле,  я  спускаюсь  по  тесемкам  его  папок  вниз.  Они  удивительно
невкусные - эти папки с тесемками, и годятся только на то, чтоб я по ним
спускалась.
   Мне очень хочется до него дотронуться.  Хочется его обнюхать,  потому
что при таком тесном существовании эти детали необычайно важны.
   Мы  совершенно одни,  если не считать того,  что временами он куда-то
исчезает и  его место занимают другие.  Но тогда я  не выхожу.  Хватит с
меня и  одного Большенога.  Это очень утомительно кого-либо так изучать.
Надо когда-то отдыхать

   Мне кажется, она меня нюхала! Да-да-да! Что-то такое было. Дуновение.
Шерстинка по лицу. Паутинка Если это так, я с ума сойду.

   Его запах осязаем.  Он ощутим на значительном расстоянии,  и  по нему
можно даже судить о его настроении:  резкий,  мускусный аромат говорит о
волнении;  невыразительный,  с  горчинкой в  самой  середине вдоха  -  о
успокоении, слабый, сладковатый - о сне.
   И  все-таки я понюхала его с близкого расстояния.  Не то чтобы в этом
была жгучая необходимость, но, знаете, может, вблизи все выглядит совсем
по-иному.  Разочарования не  последовало.  Запах не  самый приятный,  но
выдержать можно.
   Я  могу часами смотреть на  его  лицо.  В  нем надо поймать выражение
потерянности, когда взор ко всему безразличен, когда все опостылело. Это
значит, что он скоро уснет и тогда можно будет проскользнуть.
   Иногда меня так и подмывает его испугать,  но я себя сдерживаю. Зачем
все это.  Крошек теперь и так много,  и все эти походы к ведру давно уже
чистое наслаждение.

   Мне показалось, что где-то пахнет. Говорят, они метят мочой те места,
где  ходят.  Не  хватало только,  чтоб у  меня здесь все  провоняло этой
тварью. Я даже нюхал ее тропу, но, по-моему, ничего...

   Я  застала его за  странным занятием.  Он  опустился на четвереньки и
шумно втягивал носом воздух.  Мне всегда казалось, что большеноги лишены
обоняния и я была приятно удивлена тем,  что это не так. Хотя, наверное,
большая часть самых восхитительных запахов ему наверняка недоступна.

   Она ко мне прикасалась!  А  я  весь съежился и стал маленьким,  а она
большой.  Улыбнулась и  говорит "Не бойся меня".  Это был сон.  Я  спал.
Ужас.  Проснулся в испарине.  Нужно наладить мышеловку.  А то всякий раз
пружина спущена, приманки нет.

   Он  ставит  на  тропе  эту  недоразвитую дощечку с  железкой.  В  ней
ощущается напряжение,  и я его чувствую.  Когда я была совсем маленькой,
Узкорыл научил меня ею  пользоваться.  Нужно ухватиться зубами за  самый
краешек и хорошенько встряхнуть.  Произойдет удар,  напряжение спадет, и
можно будет забрать свой приз.
   Говорят,  они переносят массу болезней.  Как подумаю об  этом,  так и
чешусь.
   Наш  Большеног совершенный чистюля.  Он  ухаживает за  своей  шкурой,
постоянно  поскребывается На  тропе  я  опять  обнаружила  металлическую
окантовочку.  Она  прикручена  к  стойке.  Неприятная  штука.  Ее  нужно
миновать осторожно Иначе можно попасться. Затянет на шее или на поясе.

   Не идет в петлю,  представляете?  Жутко умная дрянь.  Если на ее пути
появится что-то непривычное,  может три дня туда носа не казать. Но я же
с  ума сойду.  Мне ее надо прихлопнуть Может,  по -пробовать отравленную
еду или натолочь стекла?..

   Я  все больше и  больше к  нему привыкаю.  Я уже знаю,  как он ходит,
сидит,  дремлет,  держит  спину.  Из-за  своих  непомерных размеров они,
конечно,  опасные,  но ужасно привлекательные гиганты.,  и  если природа
создала их, значит это было зачем-то надо. Может быть, даже за тем, чтоб
кормить и содержать наше племя. Он все время издает странные звуки. Нет,
конечно же, те звуки, что свойственны им издревле, меня не так удивляют,
как те,  что он производит ломая что-то. Он все время что-то ломает. Это
так неприятно.

   Весь день дробил стекло. Нашел бутылку и... интересно, будет есть или
нет?

   Он   предложил  мне   странную  еду.   В   ней   ощущалось  то,   что
нераздробленным вставляется в окна. Опасаюсь за его ум.

   Не жрет, скотина, не жрет!..

   По  -  видимому все  обошлось и  это  было  лишь временное помутнение
рассудка  Все,  что  растолок,  он  выбросил.  Теперь  сидит  и  думает.
Меланхолия столь непривычная гостья для  этих  мест,  что  наблюдение за
ней, случайной, редкостное развлечение.

   Понял,  как я ее убью.  Ее нужно приручить.  А лучше прикормить, чтоб
подпустила к себе поближе. Подпускает - я беру молоток и...

   Сегодня  праздник.  Большеног сделал  навстречу значительный шаг.  Он
понял,  наконец,  что мы -  соседи и зависим друг от друга. Он предложил
мне еду.  Не те остатки,  которые я,  выполняя некую высшую волю, за ним
все  время  подбираю,   но  что-то  новое,  им  самим  изготовленное.  С
восхитительным запахом. Но я не могу так сразу при нем есть. Еда - в ней
так много интимных движений.  И потом,  все это так непривычно. Не лучше
ли подождать два дня?

   Не  ест  пирожок.  Я  утащил  с  камбуза  пирожок  специально для  ее
приручения, а она не ест.

   Я  не стала есть эту пищу сразу.  Возьму ее только завтра.  Невежливо
сразу все  хватать.  Ведь это  подарок.  Нужно выдержать хороший тон.  И
потом, ее нужно проверить. Большеног - мастер всяческих розыгрышей.

   Есть! Она его утащила. В следующий раз нужно положить еду ближе.

   Я  отнесла ее  нашим.  Я  считаю,  что  это  необычная пища,  а  если
случается нечто  подобное,  лучше посоветоваться со  своими.  Ее  отдали
выводку Голобрюхой.  У  нее  их  все равно родилось больше,  чем обычно.
Небольшая потеря никому не повредит.

   Положил приманку поближе.  Интересно,  покажется она  или  утащит  ее
втихаря?

   Потомство  Голобрюхой  не  пострадало.  Теперь  можно  пробовать,  не
обращаясь к собранию. И все-таки нужно быть настороже. Большеног - чудак
и может выкинуть любой фокус.

   Ага!   Показалась  из  своего  угла  Сначала  высунулась  мордочка  и
глаза-бусинки  уставились  на  меня.  Мне  показалось,  что  она  что-то
заподозрила. Мне вдруг стало нехорошо от мысли, что я поступаю нечестно.
Все-таки  лучше было  ее  прихлопнуть в  открытую.  Война так  война,  а
приманивать... но ведь по-другому отнее не избавиться..

   Кажется,  я  скоро уверую в искренности Большенога.  Во всяком случае
пока он  не делает ни малейшего усилия к  тому,  чтобы мне повредить.  Я
осторожно куснула еду...  если почувствую горечь под языком... но нет...
пока все хорошо, и все же лучше отдать ее Голобрюхой.

   Взяла!  Ах ты моя птичка, ласточка, мышка! И не подозреваешь, небось,
какой  я  гадкий и  вероломный.  Скоро,  скоро  мы  возьмем в  руки  что
тяжеленькое и...

   И все-таки Большеног странное создание.  Никаких особенных достоинств
в нем не обнаружено,  и все же он делится пищей. Это необычно. Это может
быть  началом отношений.  Это  может  вскружить голову.  Есть  некоторое
обволакивающее  чувство   благодарности,   предшествующее  безграничному
доверию,  проистекающее из природного благородства и  чистоты души.  И я
начинаю его испытывать к Большеногу.
   Теперь он сидит смирно, и у меня все меньше повода для беспокойства.

   Сегодня она показалась целиком.  У меня руки чешутся, как мне хорошо.
Но я должен быть паинькой. Реакция у нее мгновенная. Почует подвох - все
насмарку.

   Все время хочется быть с ним рядом. Не знаю, испытывал ли кто-либо из
наших  подобные  чувства  к   большеногам.   От  него  исходит  ощущение
уверенности.   Все  так  надежно.  Тепло.  Я  всего  лишь  в  нескольких
сантиметрах от его ноги,  и мне так хорошо. Хочется оставить на нем свою
метку, чтобы все знали - это мой Большеног. Интересно, чем же он угостит
меня в следующий раз?

   Сегодня  я  уже  мог  ее  прихлопнуть,  но  что-то  остановило  меня.
Нерешительность какая-то.  Рука словно окаменела или я испугался, что не
попаду. Черт его знает. Хотя я столько тренировался.

   Порывистые движения теперь сменились у  меня движениями нежными.  Я -
само совершенство.  Я -  само изящество, грация. Знаете, мне хочется ему
нравиться.  При  этом  стоит заметить,  что  себе самой я  уже  нравлюсь
давным-давно.

   Я  дотронулся до  нее.  Протянул руку,  и  она подставила свой бочок.
Шерстка такая мягкая-мягкая,  и лапки как игрушечные.  Надо же.  Все это
ради  тренировки,  конечно.  Не  хочется промазать,  а  потом  снова все
затевать. Хочется, чтоб наверняка.

   Он  тронул меня.  Для  него  это  движение,  видимо,  было совершенно
необходимое.  Для меня...  стыдно сказать,  но  по  всему телу пробежала
дрожь,  будто я  ждала этого прикосновения и  в  то же время,  очень его
боялась.  У  меня такое чувство,  что  мы  оба  только что  прошли через
чрезвычайно  важное  испытание,  сущность  которого  нами  пока  что  не
понята... Скоро мне понадобиться куда больше еды. Следует делать запасы.

   Она что-то почуяла.  Хватает еду и  бегом к  себе.  Я ведь ее трогал.
Видно, что-то не так и она мне больше не доверяет. Не подпускает.

   Скорее всего,  для Большенога очень важно наше соприкасание.  Он  все
чаще старается его повторить.  А  мне страшно некогда.  Для Большенога у
меня  скоро будет сюрприз.  Да  и  для  всего мира тоже.  Я  буду занята
несколько дней.  Потом расскажу чем.  Не скучай,  Большеног, я о тебе не
забыла.

   Она не появляется уже трое суток. Может, ушла?
   Ее нет неделю.  Не знаю,  что и  думать.  Я  отодвинул в  ее углу все
ящики.  Я  сделал такую  приборку,  какую никогда не  делал.  Я  залезал
тряпкой в щели, ковырял там проволокой - все напрасно. Ничего не нашел.
   Десять дней я без нее,  и я не знаю, что теперь будет. Меня спросили,
что со мной, и я сказал что крыса пропала. "Так радуйся!" - сказали мне.
"Я и радуюсь", - сказал я.
   Сегодня исчез сыр.  Он  лежал три дня,  а  сегодня в  обед пропал.  Я
думал,  может выкинул кто.  Он лежал в  нашем с  ней месте,  но,  может,
кто-то  из сменщиков делал приборку и  выкинул.  Опросил всех.  Никто не
трогал. А вдруг это не она? Нужно сбегать на камбуз. Она любит пирожки с
мясом.
   Все!  Показалась!  Ха-ха! Да, мадам, давненько мы вас не наблюдали. И
где это вы так шлялись,  а? Неужели нельзя было заглянуть на мгновенье к
папочке?  Я  гладил ее  по  спине и  по  ушам.  Как  кошку.  Она  ужасно
проголодалась -  это ясно,  но стояла,  как вкопанная,  не шелохнувшись.
Потом задумчиво так повернулась и ушла.  Через мгновение вернулась, а за
ней... Бог ты мой!.. ползли два крысенка...

   Мы  все  полезли на  Большенога.  Мы  терлись о  него,  взбирались по
штанам,  норовили подлезть под руку.  Мы ласкались.  Мы соскучились. Это
был наш Большеног. Большеног и мои дети. Они играли с ним, а он с ними.

   Черт  знает что...  черт...  кому расскажешь...  Черт знает...  черт,
черт... Пойду на камбуз воровать пирожки. У нас прибавление.

        ЗАХВАТ
   Мы  догнали его через сутки.  Он  засел за  камнями.  За ним отвесная
сопка,  и деться ему некуда.  У него автомат и два подсумка патронов.  С
таким грузом идти нелегко.  Хорошо,  что мы в  ватниках и  взяли с собой
шапки.  Это я приказал. Ночью холодно. Ватник, старые офицерские ботинки
на  микропоре,  которые не  скользят на скалах,  шерстяные носки,  смена
белья,  паек,  патроны,  шапка. Можно выбрать место посуше, опуститься в
мох,   поднять  воротник,   уткнуться  лицом  в   колени  и  вздремнуть.
Обязательно укрыть лицо и шею.  Иначе комарье сожрет.  Он положил восемь
человек - половину караула. Потом взял два полных подсумка и ушел.
   Он шел на запад. Может, он и хотел перейти границу - черт его знает -
но по мне так:  он шел,  как зверь,  - по чутью, а оно говорило - иди на
запад.
   Это все из-за солнца.  Прекрасно его понимаю.  В его состоянии хорошо
идти на солнце,  потому что оно вселяет надежду.  С солнцем кажется, что
все у тебя получится.  В двенадцать ночи оно висит над горизонтом. В той
стороне и  есть запад.  Потом оно медленно по  кругу движется на восток.
Север. Лето. Солнце не заходит.
   Скорее всего,  он положил их из-за издевательств.  Годковщина.  Почти
все расстрелянные в упор - годки, им осталось дотянуть до ноября. Своих,
я  думаю,  он  случайно зацепил.  Восемь человек:  шесть  годков и  двое
молодых. В последний момент, видно, автомат в руках плясанул. Я видел то
место -  их  разметало по  стенам.  Автомат -  хорошее оружие.  Целиться
совершенно необязательно. Надо просто направить ствол в ту сторону. И он
выкосит все.  Воду  мы  не  взяли.  Какой  смысл -  полно луж.  На  ходу
зачерпнул и напился. Идем только по хоженым тропам. Здесь много мин. Еще
с   войны.   Они  давно  вросли  в   мох.   Торчит  только  какая-нибудь
незначительная деталь.  Он,  похоже,  знает об этом. Ни разу не оплошал.
Собственно,  ему  и  оплошать нужно было  всего один раз.  Он  нужен мне
живьем. Не верю я в то, что он за границу шел. Это годки довели, суки. А
теперь мы его обложили. Я его учуял сразу. Загодя расставил людей, а сам
с Осадчим вперед. Я знал, что будет очередь. Успел дать Осадчему по шее,
чтоб кувыркнулся под струю. Еще бы чуть и оцарапал.
   Пашка Осадчий -  годок и  старшина первой статьи.  Я  слышал,  как он
говорил ребятам:  "Лично пристрелю гада". Я те пристрелю. Возьмем, когда
у  него арсенал подрастратится Я  уже назначил считающих его патроны.  У
него их где-то триста.  Пока лупит,  дубина,  короткими очередями.  Он в
карауле выпустил целый рожок.  Кучно получилось.  Все в  цель.  На это у
него ушло шесть секунд.  Только сейчас понял выражение "в шесть секунд".
Именно столько уходит на то, чтобы вылетел весь магазин.
   Тихо.  Ребята  на  позиции.  Осадчий дал  Петренко по  шее,  чтоб  не
высовывался. Это он за меня. Я дал ему, а он - Петренко, зародыш.
   Парень в  кольце.  Осадчий со  мной,  Корнилов на  связи,  потому что
ползает, как гадюка.
   - Сколько?
   - Пока пятьдесят семь.
   Считаем его патроны. А вот еще. Сейчас поменяет рожок. Конечно, можно
было бы  сейчас броситься,  но для броска маловато времени.  Я  приказал
всем молчать.  Он не знает,  сколько нас.  Ребята кидают в него палками,
чтоб держать в тонусе. Скоро все истратит, дурачок.
   - Можно  отвечать одиночными,  но  только вверх Он  от  страха сейчас
высадит весь подсумок.  Так и есть,  лупит,  как оглашенный Когда начнет
стрелять  одиночными,  надо  быть  настороже.  Одиночные  означают,  что
человек успокоился и стал соображать.
   - Сколько?
   - Восемьдесят восемь.
   Кончается  третий  рожок.   Осталось  семь  по  тридцать  в   каждом.
Интересно,  когда люди впервые стали стрелять друг в друга? Скорее всего
стрелами и в неолите.
   - Каждому две очереди по сигналу,  по пять патронов в  каждой.  Пусть
знает, что нас много. Сейчас он обалдеет от огня...
   Так...
   Теперь можно ударить по вершине скалы, чтоб его посыпало камушком.
   - Осадчий!
   - Я!
   - Две очереди по вершине.  Смотри только,  чтоб не задели. Заденете -
всем башку отвинчу.
   Возьму его  чистеньким.  Может еще  отвертится от  вышки,  балбесина.
Бывают чудеса. Скажет, что издевались, и получит свои пятнадцать.
   - Осадчий!
   - Здесь!
   - Дай рыжему по шее.  У него опять зад торчит. Как же ты так попался,
глупенький? Небось и мать есть.
   - Сколько там у него?
   - Пятый кончается.
   Ну  вот.  Скоро возьмем.  Кстати,  пора бы сказать ему что-нибудь для
очистки совести. Громко и коротко.
   - Ей,  за  камнем,  Тепляков!  Слушай меня внимательно!  Ты  окружен!
Прорваться не получится! Из этих скал мы тебя выкурим! Прекрати стрельбу
и выходи без автомата.  Я - капитан-лейтенант Сысоев, гарантирую жизнь и
суд!
   Очередь.
   Дурачок.
   Мы с  собой ветоши приволокли.  Ветер в его сторону.  И бензин у меня
есть.  Обмотаем тряпочки вокруг сухих палочек -  под сопкой их навалом -
запалим,  подождем пока завоняет и забросаем.  Выкурим в пять минут, как
лиса.
   - Прекратить огонь!  Тепляков! Ты здесь еще никого не задел! Патронов
у тебя мало! Выходи! Очередь.
   - Сколько у него там?
   - Еще четыре магазина.
   - Людей ползком за ветками. Ветошь у меня в рюкзаке.
   Начал  бить  одиночными.  Значит,  успокоился.  Через несколько минут
здесь все будет в дыму.  Если хоть что-то понимает,  приникнет к земле -
там дым меньше глаза ест. И нам останется один бросок. Пойду я, Осадчий,
Корнилов.   Остальные  устроят   тарарам.   А   вот   и   дым   повалил.
Приготовились...  пошли... Раз-два-три... воздух в легкие, полную грудь,
затаить дыхание, очки от дыма и наносник на нос. Вперед!
   Мы  вылетели из  укрытия.  Стоит  сплошной автоматный гвалт -  ребята
стараются. Передвигаться надо прыжками. Из стороны в сторону. Из стороны
в сторону. Обожгло бок. Потом два удара в плечо.
   Прежде чем  потерять сознание,  подумал,  что стоило бы  предупредить
Осадчего, что парень нужен живьем.
   - Осадчий!.. Оса...
   Плохо.  Ребята несут меня бегом.  Быстро, но не тряско. Плохо дело...
На чем они меня тащат? А-а... вещмешки связали... Ну да... ну да..
   Потом Осадчий скажет мне, что Тепляков застрелился. Я сделаю вид, что
поверил..

        СЕМЬДЕСЯТ ДВА МЕТРА
   история
   Эй,  приятель,  как  мне  хочется  иногда,  чтоб  ты  был  большим  и
счастливым.  И  не то чтобы просто большим,  а и совершенно,  невозможно
огромным,  размером с  Юпитер или Сатурн,  тогда б  ты мог почувствовать
кривизну  окружающего пространства и  всякие  там  глупости относительно
времени как категории, и тогда ты мог бы подержать в ладонях нашу Землю,
удивившись заодно  ее  незначительной,  для  небесного тела,  величине и
хрупкости во всяческих проявлениях
   Ах! Ах! Ах!
   Ты  бы  был  тогда свободным человеком.  Боже ж  ты  мой!  Абсолютно,
совершенно свободным, постигающим законы, может быть даже гармонии.
   И никто бы тебя ни к чему не принуждал -  ни люди, ни обстоятельства.
И  ты  бы  плыл  и  плыл  к  далеким  звездам,   совершенно  не  пугаясь
разлетающейся Вселенной, и ты смеялся бы, подставляя метеоритам то одну,
то другую щеку.
   Конечно,  можно быть и большим - конечно можно, чего бы не быть, - но
я  тут должен заметить,  что все чаще и чаще ты,  приятель,  становишься
маленьким, мелким в некоем роде, превращаешься в каплю и падаешь в лужу,
чтобы жить там жизнью инфузорий,  и  из  этой лохани никакими силами мне
тебя не достать.
   А  там  ведь  страшно,  среди гидр  и  фазалий.  Там  ведь  ползают с
открытыми ртами и сосут дерматин, упавший сюда на прошлой неделе.
   Там  подкарауливают,   выслеживают,  подсиживают,  подстерегают  друг
друга, там нападают, ставят к стенке, отбирают последнее.
   Ненавижу я все это до хрипоты,  до кашля, колотья и боли за грудиной.
Почти так же я ненавижу противогаз и то,  что в нем надо бежать двадцать
четыре километра,  и пот,  стекающий по щекам,  и то,  как он собирается
залить ноздри,  глаза,  и  то,  что  надо,  добежав,  сейчас же  сменить
фильтрующий противогаз на  изолирующий и  броситься с  лопатой  на  кучу
песка и перебрасывать ее в течении часа, извиваясь всем телом, отпихивая
локтями раскаляющийся ре генеративный патрон на кожаный ремень -  только
так и можно избежать ожогов на животе.
   Все  это  бредни,  конечно,  россказни умалишенного,  сладкие сладкие
частности.  Там,  наверху,  на поверхности,  когда-то случались подобные
частности,  и теперь оказывается,  что все они были сладкие.  Так что не
обращай на меня внимания, приятель, это я так...
   ... а на первом уроке в первом классе мы учились вставать и закрывать
парту.  После  этого  урока мы  сейчас же  перезнакомились и  немедленно
переженились. Жен распределили мгновенно.
   Я не успел заявить о своих притязаниях,  и мне отошла очень маленькая
и очень красивая девочка-татарочка с огромным белым бантом.
   А  я  хотел жениться на  Миле Квоковой,  которая досталась Андрею,  с
которым мы тут же подрались.
   Потом я дрался за Таню Погорелову и еще за кого-то.
   А потом мне заявили, что если уж жен распределили, то и нечего тут, и
я смирился.
   А  девочка-татарочка всегда дожидалась меня после урока и на перемене
брала меня за руку. Если б я предложил ей съесть жука, она бы съела.
   У нее были большие и влажные глаза. Она смотрела на меня снизу вверх,
потому что я  был выше на целую голову.  Она подходила ко мне чуть дыша,
брала за руку и смотрела в глаза очень-очень долго. А потом мы бегали на
школьный двор,  где  я  кормил ее  тутом.  Я  набирал ягоды в  ладошку и
запихивал ей в открытый рот.  Это было очень приятно, потому что ее губы
касались моей  руки  и  они  были очень мягкие,  а  я  напускал на  себя
строгость и делал себе заботливый вид. Я говорил ей: "Давай закричим", -
и  мы кричали.  А в классе она подходила сзади и смотрела,  как я пишу в
тетради.  Она смотрела так,  будто я художник и рисую картины совершенно
ей недоступные,  а меня это почему-то раздражало,  и я кочевря жился как
только мог.
   Она сразу поверила, что я ей подарен, отдан навсегда в собсгвенность,
но при этом она,  как мне теперь представляется,  все же опасалась,  что
эта собственность может взмахнуть крыльями и улететь,  и на этом простом
основании она подходила ко мне, как к стае голубей, бережно и осторожно.
Чтоб не спугнуть.
   Говорила она мало,  никогда ни  на чем не настаивала и  с  величайшей
готовностью участвовала во всех тех бесчисленных безобразиях,  которые я
только мог ей предложить.
   Мы лазили на деревья и  прыгали с них,  мы хоронили бабочек и таскали
гусениц, мы залезали в лужи и рылись в земле...
   ...  память моя, ты подсовываешь мне все эти глупости в такие минуты,
когда нужно продираться сквозь трубопроводы,  давить мышцы, кости, лицом
тянуться к  воздушной подушке,  потому что везде в  отсеке вода и  в нее
одна за другой уходят лампочки аварийного освещения,  а  вокруг тебя уже
плавают несколько человек,  барахтаются,  им тесно,  и плещутся какие-то
предметы,  которые то и дело касаются твоей щеки,  а люди -  и их головы
торчат рядом с твоей головой -  отплевываются,  дышат тебе в лицо,  а ты
должен сказать им:  "Тихо!  Сейчас будем выбираться.  Петров!  Нырнул, и
через люк на  среднюю палубу,  а  там по поручню и  до двери.  Проверь -
открыта или нет".  -  И  он  ныряет Он не думает.  Ему некогда.  За него
думаешь ты. Ты для него и папа, и мама, и Бог...
   ...  это я  ходил за  чаем.  Был такой чай за  пятьдесят две копейки.
Бабушка  здорово  его  заваривала:  по  всей  квартире растекался густой
аромат.  Сейчас так не  пахнет ни  один чай.  Она ставила его на  газ на
железку в фарфоровом чайнике, а я должен был следить за тем, чтоб чай не
вскипел.  Когда  все  чаинки  всплывали  и  образовывали наверху  шапку,
следовало потушить...
   ...  а вот и Петров. Прошла, кажется, вечность с того момента, как он
ушел под воду.
   - Ну?
   - Есть проход и воздуха там больше.
   - Поместимся?
   - Да.
   Умница.  Значит, он пронырнул не только до двери, но и за дверь и там
еще метров пятнадцать до воздушного пузыря.  Отдышался и назад.  Умница.
Не  хочется думать о  том,  что было бы  если б  он не нашел этот чертов
пузырь.
   - Все за Петровым в соседний отсек! Быстро! Интервал две секунды! - и
вот уже все мы уходим под воду один за другим. Я - последний.
   Темно.  И  в этой темноте нужно соблюдать объявленный интервал,  а то
получишь ногой по голове от плывущего перед тобой.
   Никогда не  думал,  что  мне  придется вслепую нырять в  воду  внутри
подводной лодки.  Мы  делаем это  находясь почти у  подволока.  Над нами
только трубы, и до них всего только сантиметров пятнадцать.
   Не больше.
   Труб не  видно,  но  я  их  чувствую.  Я  сейчас все  чувствую.  Даже
направление.  Оно угадывается по тому движению,  какое производит в воде
тот,  кто плывет перед тобой.  Нужно плыть не вертикально вниз,  а  чуть
вперед и вправо, шаря руками, отпихивая притопленные ящики, - там люк на
среднюю палубу.  В  груди начинаются судороги,  но  они не от того,  что
воздух внутри кончается.  Просто ты боишься,  а надо успокоиться,  нужно
сказать себе: "Ничего, ты доплывешь, и люди будут целы." - нужно бубнить
себе:  "Дотянешь,  дотянешь, обязательно дотянешь". Тут на самом деле до
люка метра три  -  ерунда,  это нам раз плюнуть,  потом до  переборочной
двери еще три.  Только бы не застрять среди ящиков - они как взбесились,
сколько же их, Господи, просто каша из ящиков! Пока жду своей очереди на
проход,  отбиваюсь от них.  Это тяжело - ждать своей очереди. Нужно было
делать интервал между людьми три секунды, чтоб не тратить время на такое
сражение.
   Нет,  все правильно.  Интервал две секунды.  Иначе можно заблудиться.
Только бы там места хватило на всех.
   Есть!  Последний исчезает за дверью,  теперь и  моя очередь.  В груди
больно,  но я доплыву,  доберусь обязательно до этой проклятой воздушной
подушки...
   ...  а в жару мы ходили босиком.  Считалось, что покупать летом новую
обувь неразумно:  нога все равно вырастет, и сначала подошвы ног болели:
кожа на  них была очень чувствительная,  и  мы  прыгали на  одной ноге и
шипели после каждого камешка...
   ...  после  переборочной двери нужно уйти  влево,  потом вперед.  Все
время что-то лезет навстречу, тычется в лицо - прочь, все в сторону.
   Это большой отсек.  Восемьсот кубов. Хорошо, если воздуха здесь около
восьмидесяти. Но самое высокое место впереди, над трапом, и хорошо, если
свободного пространства будет метров двадцать, тогда спокойно поместимся
все.
   Без  паники!  Ты  под водой только пятнадцать секунд,  и  у  тебя как
минимум еще пятнадцать...
   ...  у  нас  в  соседнем дворе был  пожарный бассейн.  Вода там  была
коричневая, но в жару это не останавливало - бросались в воду и вылезали
только когда губы синели.  Лежали на  солнышке,  подрагивая от  холода и
возбуждения...
   ... плывем к трапу в центральный - это понятно. Пузырь над ним. А где
ж ему еще быть.  Это самое высокое место.  По трапу вверх втягиваемся на
руках,  чтоб не  прижало к  подволоку,  а  то  можно сдуру напороться на
какие-нибудь выступы и раскроить себе башку.
   ...  а во дворе рос виноград.  Он забрался сначала на второй этаж,  а
через много лет оказался на пятом...
   ...Так!  Хорошо!  Добрались.  А  теперь  поднимайся вверх  медленно и
осторожно,  уворачиваясь от  ног  своих же  подчиненных,  -  они  сейчас
наверняка всплыли все в куче и молотят ими почем зря, тянутся к воздуху,
потому что вот же  он,  воздух,  а  когда он  рядом,  на  какое-то время
перестаешь ощущать себя человеком,  только животным, у которого отнимают
его собственную кожу.  Фу ты!  Все дышат,  как лошади.  Раз! Два! Вдох -
выдох. Еще, еще, легкие раздирает, еще, ну...
   Перекличка...
   Все на месте.  Отзываются хриплыми голосами -  горло перехватило. Это
ничего, ничего. Сейчас, сейчас пройдет.
   Когда тянешься за вдохом,  кажется,  что только тебе-то его -  такого
замечательного -  и  не  хватит,  и  хочется растолкать всех  -  ногами,
кулаками.  Ты не виноват - это твое тело подбивает тебя на эту драку, но
слушать его нельзя.
   Нельзя.  Эта  зараза передается,  и  через мгновение в  этой чертовой
темноте вы перетопите друг друга.
   Отдышаться!
   Торопиться нам некуда. Некуда нам спешить.
   Странно,  только что  ты  был готов вцепиться в  другого человека,  а
теперь,  когда  ты  получил над  собой  воздушное нечто,  по  всему телу
разливается свинцовая усталость и  тебе тяжело не  то что драться,  но и
просто висеть, уцепившись за трубопроводы.
   Спать. Хочется спать, но спать нельзя.
   Ничего,  ничего, сейчас пройдет. Вот, вот, уже проходит. Главное - не
думать...
   ...  а во дворе всегда было солнышко и играли в ловитки:  бегали друг
за другом как оглашенные.  Те,  кого поймали, выстраивались вдоль стены.
Можно было тихонько подобраться и выручить своих товарищей из плена. Для
этого достаточно было коснуться ближайшего,  и тогда вся цепочка у стены
немедленно рассыпалась...
   ...  Господи,  у нас впереди еще два отсека. Всего только два отсека,
Господи!  И нам нужно добраться до первого. Мы должны до него добраться.
Обязательно.
   Оттуда мы выберемся на поверхность.
   Интересное кино, как будто я знаю, как выходить из первого!
   Тихо!  Знаешь,  конечно.  Потому что  сейчас не  спеша все вспомнишь.
Нужно вспомнить. Ну, например: в первом можно выходить и через торпедные
аппараты, и через люк.
   Здорово. Молодец. Еще бы вспомнить, где у них клапана.
   А зачем тебе клапана?  Отсек-то затоплен,  значит клапана вентиляции,
подачи сжатого воздуха и  слива воды из  шахты люка нам  не  нужны.  Все
будет проще: открыл нижнюю крышку, поднырнул и вынырнул уже в люке, тебе
закрыли нижнюю, открывай верхнюю и в воздушном пузыре всплывай.
   И больше через этот люк никто не выберется.
   Почему?
   Потому что надо было,  выходя, закрыть за собой верхнюю крышку, а это
на глубине почти сто метров уже цирковое представление.
   Стоп!  Верхнюю крышку можно  закрыть из  отсека.  Точно!  Есть  такое
приспособление.
   Или мне только кажется, что оно есть.
   Ладно Доберемся до первого - все станет ясно.
   И все-таки несколько человек так можно будет отправить.
   К праотцам, конечно!
   Забыл про декомпрессию?  Мы здесь уже несколько часов,  а в воздушной
подушке давление не меньше десяти атмосфер.  Значит в крови полно азота.
Вот он-то и вскипит при свободном всплытии. Как в чайнике.
   Все.  Об этом лучше не надо. Ничего не вскипит. Ты здесь не несколько
часов, а может быть, несколько минут. Черт, где же мои часы?
   - У кого есть часы?
   - У меня.
   - Сколько времени?
   - Так темно же.
   Действительно,  глупость спросия Но  времени все равно прошло гораздо
меньше,  чем кажется.  При авариях всегда кажется,  что прошло несколько
часов.
   Между прочим, для того, чтоб напитаться азотом, достаточно нескольких
минут.
   Очень полезные сведения.
   Ладно.  Что об  этом сейчас думать.  Ну,  будут при всплытии орать на
выдохе погромче. Может и выйдет из нас все это дерьмо.
   Очень убедительно.  Если б  ты  был  под  десятью атмосферами минуту,
тогда всплывай и ори. А так хрен поорешь, все равно кессонка замучает.
   Так. Об этом после. Чего зря болтать. Ты сначала до первого доберись.
А  там сразу станет ясно что к  чему.  Кстати,  в первом люк находится в
самой верхней точке и  вряд  ли  затоплен.  Так  что  нырять под  нижнюю
крышку, скорее всего, не понадобиться. А это уже хорошо. Может и клапана
отыщутся, и тогда все выйдем, как люди.
   Словом, кто-то выйдет через люк.
   Кто-то - как попало.
   Остальные - через торпедный аппарат.
   Если,  конечно, легли на ровный киль, не зарылись по уши и найдем тот
аппарат, что будет без торпед.
   И еще бы найти торпедиста.
   Желательно живьем.
   И трюмного первого отсека неплохо бы на это дело поиметь.
   Чего бы не помечтать.
   А  может,  к  нам  подойдут спасатели и  тогда  можно  выходить через
колокол...
   Поехали фантазии.
   Спасатели.
   Какие, к нашей общей матери, спасатели? Были б наверху сп-сатели, они
давно бы молотили по корпусу...
   ...мне всегда недодавали две копейки в магазине. И хотя мы с бабушкой
продумывали заранее,  что бы  такое купить,  чтоб не  было так,  что мне
должны дать  на  сдачу две  копейки,  но  всякий раз  мне  почему-то  их
недодавали и это меня ужасно расстраивало Я шел и считал медяки, а потом
протягивал их в кассу и знал,  что меня все равно обманут,  и те, что за
прилавком, все знали и тоже волновались, по-моему.
   ...Только теперь почувствовал, что вода ледяная - сдавливает, не дает
дышать Ну ничего Это мы замерли,  вот и замерзли Нужно терпеть, терпеть,
скулить,  скрипеть и терпеть!  Ничего, ничего. Сейчас Это мы запросто Мы
же умеем терпеть И  заговаривать себе зубы Это нам раз плюнуть.  Хорошо,
что  одежду не  сбросили,  вода внутри одежды скоро согреется,  и  можно
будет терпеть Вот-вот, уже хорошо. Главное, поменьше шевелиться, и тогда
из-под одежды не будет уходить нагретая вода
   Вода.
   Как  лодка оказалась под  водой -  хрен его знает Шли под РДП.  Потом
шторм.  Как он  налетел -  один аллах ведает Что там наверху произошло -
неизвестно.
   А  может,  повернули слишком лихо и  попали под  свою же  собственную
волну, поднятую ходом лодки?
   Может,  и так,  но только вода угодила в шахту -  это ясно, как день,
другого и быть не могло.  Лодка просела,  и тогда вода по шла внутрь уже
полным ходом.  Даже ахнуть не успели.  Дифферент на нос и  рогами в дно,
все кувырком, а потом вал воды гонится за нами по отсекам, а мы от него,
как чумные белки -  винтом по трапам - скакали с палубы на палубу, туда,
где есть воздух,  крики,  треск,  хлопки электрощитов, вспышки и в конце
концов вот  эта  долбаная темнота.  Переборочные двери где открыты,  где
сорваны. Всего несколько минут - и мы по самую маковку в этом дерьме.
   Но удар о дно был.  И не один.  Сначала носом -  так ахнуло, что чуть
мозг не вытряхнуло, потом кормой.
   Хорошо тряхнуло.
   Но  плафоны не  подавило -  значит,  легли  на  глубине меньше ста  -
повезло недоумкам. Собственно, и шли мы рядом с берегом.
   Впрочем,  вполне могли угодить на двести метров, и тогда вообще хана.
Но все это лирика,  конечно,  разговор в  пользу бедных,  нас здесь семь
человек, и нам надо в первый - там торпедные аппараты .
   Хотя как мы их без торпедистов откроем - об этом лучше не сейчас
   Без торпедистов,  без света,  без гидравлики,  на ощупь с блокировкой
или без,  сначала открываем вручную заднюю крышку человека внутрь, потом
переднюю и он всплывает без декомпрессии курячьи проповеди
   От этого заранее тошнит.
   А чего я переживаю - может, там есть торпедисты? Ага, сейчас. Сколько
тут ныряем -  ни одной живой души.  Впрочем,  и через люк выходить - это
такие приключения - лучше не надо.
   Нужен живой трюмный. Слышишь, Господи, нужен! А где его взять?
   ...когда  я  приходил домой без  двух  копеек,  бабушка ругала Ленина
по-армянски "Отомстил за своего брата и теперь мы все мучаемся".
   Черт знает что лезет мне в голову.
   - Отдышались.
   У них бедняг и сил-то нет отвечать.
   - Петров, на разведку.
   Сейчас только пришло в голову что я совсем не помню лица Петрова.
   Остальных,  правда,  я  тоже не помню.  Я  их почему-то не запомнил и
ничего о них не знаю.  Вернее, я даже не старался их запоминать. Не знаю
даже, могут они плавать или нет.
   Знаю только,  что  Петров плавает лучше всех.  Что  он  там  какой-то
кандидат или  мастер и  поэтому уходит под  воду бесшумно и  даже как-то
лениво.
   Вот и хорошо.  Под водой нужно поспешать медленно. Так что пусть идет
вперед.
   - Ну что там?
   Совсем загонял я Петрушу. Ну ничего, сейчас отплюется.
   - Ну?
   - Есть проход, только воздуха мало. Все не разместимся.
   - Разместимся. Пойдем осторожно, двумя партиями. Так. Петруша, пузырь
у буфетной?
   - Да, в самом верху.
   - Возьмешь троих -  и туда.  Разместишь покомпактней, потом вернешься
за остальными. Понятно?
   - Понято.
   - Развесишь их по трубам так, чтоб другие смогли вынырнуть,
   - Ясно.
   - Пошли.
   Хорошо,  что есть на свете Петров,  а  то б  пришлось самому метаться
сначала на разведку,  а потом -  замыкающим.  Быстро сдох бы. А так есть
Петров -  пошел вперед.  А  я  могу подумать.  В голову ничего не лезет,
кроме декомпрессии. Как я их наверх пошлю без нее.
   К  черту декомпрессию!  Не  думать о  ней.  Ты  сначала доберешься до
первого.
   Ты обязательно доберешься до первого -  вот тебе мысль, которую нужно
повторять. Лопни, - а доберись до первого. Понял? Хорошо!
   - Ну как там, Петруня!
   - Первые висят.
   - Молодец, бери следующих.
   - Есть.
   - И место мне оставьте.
   - Есть.
   - И приплыли,  прилипли,  повисли без ног. А то влупите мне вшестером
по черепу - и я тут же сдохну.
   - Ясно.
   - Пошел.
   Всплеск и  потом еще два -  ушли.  А  вот за мной не придет никто.  Я
должен появиться там сам.  Без сопровождения.  И  никто не должен знать,
что мне страшно,  что мне ох как страшно,  что я  молиться готов,  что я
готов боготворить любого, кто нас отсюда достанет. Они, бедняги, думают,
что это я их отсюда выведу,  выну через люк,  доставлю на поверхность, а
там и до берега недалеко. Они не знают, как мне страшно.
   И не должны узнать.
   Поэтому я приплыву последним.  Раз,  два,  три - пошел. Нужно нырнуть
вниз до трапа, потом по трапу налево, полметра вперед до стены, потом по
стенке до  переборочной двери -  вот она;  через дверь -  вперед на один
метр,  потом вправо -  будет поручень -  вот он;  по нему вверх по трапу
брюхом - береги голову - и теперь осторожно вверх...
   ...  у нас не было коньков,  потому что на юге не бывает льда. Зато у
нас были самокаты на шарикоподшипниках -  тяжеленные,  неудобные,  и  мы
носились по улицам с ужасным грохотом...
   ...Все на месте?
   Я их не вижу, но уже научился чувствовать по дыханию. Чувствую - все,
но на всякий случай...
   Перекличка.
   Откликаются.
   - Всем отдыхать, у нас последний отсек.
   Отдыхаем, отдыхаем, отдыхаем.
   Ловлю себя на том,  что не хочу думать о погибших.  А их тут, судя по
тому,  как мы на что-то все время натыкаемся,  хватает. Но об этом лучше
не думать. Наткнулся -  оттолкнул в сторону.
   - Отдышались? Хорошо. Петров, проверь носовую переборку.
   Всплеск - и он ушел под воду. Сейчас он погрузится вертикально вниз -
я мысленно представляю себе, как он это делает: через два метра по трапу
уйдет  вправо и  там  до  переборки метра четыре -  всего десять секунд.
Назад - еще десять.
   Всплеск - готово, вынырнул.
   - Ну?
   - Переборочная дверь закрыта.
   - Обжата?
   - Да.
   - Пробовал открыть?
   - С той стороны кремальеру не дали повернуть.
   - Значит,  там есть люди и они не идиоты.  Над дверью,  помнится, был
ключ для вскрытия банок регенерации. Постучал?
   - Постучал.
   - И что?
   - Тоже постучали.
   - Так! Значит, первый не затоплен и там есть люди.
   И  они нас не пустят в  первый.  И будут правы.  Чего ради.  Если они
стоят  у  переборки,  значит у  них  почти сухой отсек.  В  нем  может и
электричество есть.
   Если они впустят нас -  отсек наполнится водой.  Так что первым делом
надо  закрыть переборочную дверь  в  третий  отсек,  после  этого  можно
объединять первый и второй.
   Если тебе позволят это сделать.
   Во втором примерно двести кубов воды.  Если половина уйдет в  первый,
там останется еще двести кубов воздуха.
   А  если они дадут нам ВВД в отсек?  Из любого отсека в соседний можно
дать ВВД.
   Если у них есть ВВД.
   Конечно есть.  Обязательно есть.  И они нам его дадут,  потому что не
сволочи.
   Тогда не нужно закрывать дверь в третий - только так можно выгнать из
отсека водичку: передавить ее в соседний. Не всю, конечно, но кое-что.
   А давление возрастет до пятнадцати, а то и больше.
   Ну это еще вопрос.  Из шести носовых отсеков затоплено пять. В каждом
воздушная подушка составляет примерно десятую часть объема.  Из  второго
нужно перекачать в них около ста пятидесяти кубов.  Не меньше. Насколько
это повысит давление,  сказать трудно.  Одно точно -  давление вырастет.
Как же  они тогда будут дверь во  второй открывать?  У  них же  там одна
атмосфера.
   Может быть, и одна.
   Вполне возможно.
   И  чтоб открыть,  они и  у  себя должны повысить давление.  Для этого
нужно уравнять давление между первым и  вторым.  Это можно сделать через
переборочные захлопки  по  вдувной  или  вытяжной вентиляции,  а  они  в
верхней части отсека.  Так  что порядок.  Значит,  не  закрываем дверь в
третий...
   ...выпадал снег.  Пушистый.  У  нас  на  юге  это  событие.  Это было
здорово. Отменяются уроки, и мы всем классом идем играть в снежки...
   ... Сплаваю-ка я до первого.
   - Петрович, ключ для вскрытия банок регенерации на месте?
   - Да.
   - Остаешься за старшего. Я - до переборки в первый. Надо поговорить.
   И всем сразу интересно,  как я буду говорить под водой. Да никак я не
буду говорить. Я буду стучать. А из - за переборки мне ответят.
   Должны ответить. Не гады же там.
   У меня на все разговоры -  пятнадцать секунд.  Не больше.  Ну, пошел,
бродяга.  Вдох не слишком сильный -  и под воду.  Если хочешь выжить под
водой,  никогда не надо делать слишком сильный вдох -  от него распирает
грудь и  долго воздух все равно не удержишь -  а  вот средний вдох можно
держать долго. Ключ я нашел сразу же. Теперь аварийная дробь.
   - Сколько вас? - Это голос Витьки Скрябина - командира первого.
   И я сейчас же увидел,  что Витька,  как только лодка от принятой воды
просела и колом пошла на дно, успел вылететь из каюты во втором, кубарем
до первого и там задраиться намертво.
   Да.  Он, конечно же, был в каюте - три часа ночи: для его смены самый
сон.
   Повезло первому.  А может,  и нам повезло?  Может быть.  Скоро мы все
узнаем.
   - Буду считать, стукни.
   Это значит,  что он будет орать цифры,  а  я должен стукнуть в дверь,
когда он досчитает до семи. И он поймет, сколько нас. Так и есть - орет.
При цифре "семь" - я бью в дверь.
   - Ясно.  Сейчас  дадим  вам  ВВД.  Дверь  в  третий открыть.  Выгоним
побольше воды.  Следите, как будет понижаться уровень. Как только дойдет
до  переборочной двери  в  третий,  стукните и  сразу задраивайте дверь.
Потом мы вас достанем.
   Все-таки Витька -  человек.  И  я в это всегда верил.  Знаете,  у нас
всякое бывает,  но  дерьмо у  нас всегда остается дерьмом,  а  человек -
человеком. И хотя ты все это знаешь, но всякий раз, когда ты видишь, что
человек  остается тем,  кем  он  и  должен  быть...  словом,  не  всегда
находятся нужные слова...
   Когда я добрался до своих,  кожей ощутил -  они уже в курсе,  что нас
впустят в первый.  Витьку они, конечно, не слышали, но почувствовали. Мы
ведь,  как собаки,  нам много слов не надо. По тому, как человек дышит и
как молчит, многое можно узнать.
   - Сейчас нам дадут ВВД.  Продуваться,  надеюсь, учить никого не надо?
Будем  опускаться вместе  с  уровнем  воды.  Давление может  возрасти до
пятнадцать.  Дверь в третий задраим сразу же,  как только вода дойдет до
верхнего среза люка.
   Удар,  потом гул -  пошел воздух.  Интересно,  как на человека влияет
резкое повышение давления,  скажем,  до  пятнадцати атмосфер?  Я  бы  не
сказал, что ушам сразу стало больно, значит Витька жалеет нас.
   А может, и воздух экономит - что тоже правильно.
   Сначала вода вроде никуда не движется,  но вот под нами вся эта масса
стала медленно оседать...
   - Поехали...
   - Всем  держаться за  трубопроводы,  вниз  ползти  медленно.  Петрова
вперед.  Петруша,  пулей на  кормовую переборку и  следи там за уровнем.
Остальные тихонечко за мной к носовой...
   Выберемся.  Мы обязательно отсюда выберемся.  Это я  вам говорю.  Вот
увидите.  Мы же так просто не сдыхаем.  Ни хрена.  А почему? Потому что,
если ты готов сдохнуть так просто, нечего тебе здесь было делать.
   Петруша  закроет  дверь  в  третий.  Обязательно.  Закроет,  задраит,
обожмет. Этот ничего не забудет. Хорошо, если среди твоих людей найдется
такой вот Петруша.  Остальные тоже ничего, но пока им большое спасибо за
то, что исполнительны, как сторожевые собаки.
   И потому не подвержены панике.
   А  попробовали бы они паниковать!  Утопил бы балласт к  едрене матери
собственными руками. Ни секунды сомнения.
   А  между тем Петров уже задраил кормовую переборку,  и мы собрались у
носовой.  Воды по грудь,  и  теперь можно стоять спокойненько ножками на
палубе.
   Стук в дверь,  и воздух в ту же секунду перестает подаваться:  давай,
Витенька, давай, быстренько, сравнивай давление через захлопочки. Ну же,
нам так хочется в первый!
   То,  что в первом открыли захлопки,  стало понятно после того,  как в
ушах  защелкало:  так  бывает,  если  снижается давление.  Скоро там,  в
первом,  они всем гуртом навалятся и, преодолевая сопротивление воды - а
это тонны полторы,  не меньше, - приоткроют дверь между нашими отсеками,
и мы им отсюда поможем.
   И  вода хлынет через все открывающуюся щель,  и  с ней мы,  торопясь,
кувырком,  кубарем,  обдирая колени и  локти,  немедленно после  падения
поднимаясь на ноги, как во сне, все еще не веря в то, что мы в первом; и
я попаду сюда последним -  так и должно быть,  -  и сейчас же мы потянем
дверь на себя, преграждая воде путь.
   Все  так  и  было.  Мы  действовали как автоматы,  словно видели свои
барахтающиеся тела со стороны,  и нам, в сущности, было наплевать, что с
ними  происходит,  только  свет  по  глазам  -  это  лампочки аварийного
освещения,  после тьмы они  светят,  как  солнце;  а  потом нас оттащили
наверх: на торпедную палубу через люк, по вертикальному трапу; оттащили,
стянули сырую  одежду,  напялили на  нас  водолазные свитера и  рейтузы,
сунули в  руки кружки с  горячим чаем и  сухари -  все было так.  И  как
сквозь сон голос Витьки:
   - Так.  Внимание.  С  вашим переходом принято до  двадцати тонн воды.
Давление в  отсеке возросло до пяти атмосфер.  Нас пятеро,  я,  электрик
носовых,  трюмный первого и два торпедиста. С вами - двенадцать человек.
Есть одиннадцать исправных дыхательных аппаратов,  три  неисправных,  из
которые мы сварганим еще один,  гидрокостюмы и  полным-полно водолазного
белья Есть электрочайник,  кипятильник, аварийное освещение, запас пищи,
консервы,  десять банок сухарей и сколько хочешь пресной воды, поскольку
цистерна первого отсека под  нагрузкой.  Работает гальюн -  баллон перед
самой аварией продули, так что он почти пустой, на наш век хватит. Лежим
на глубине семьдесят два метра на ровном киле.  Аварийный буй мы, сдуру,
конечно,  уже отдали,  и теперь не знаем, цел ли он, потому как наверху,
подозреваю,  шторм.  Наверняка оторвало,  так что на  спасателей надежды
никакой.  Но нас ищут -  ежу понятно. До берега четыре мили. Через сутки
можно выходить.  Буй-вьюшка цела Вопросы и предложения есть?  Нет?  Всем
отдыхать.
   Есть такая штука в первом - аварийный буй. Его отдают из отсека, и он
всплывает  на   поверхность.   Там  он   начинает  подавать  световые  и
радиосигналы о  местонахождении подводной лодки.  И еще есть буй-вьюшка.
Прежде чем  выйти  на  поверхность,  ее  выпускают перед  собой.  Первый
выходящий обязан прикрепить ее  конец за  кольцо сбоку на  люке  или  на
торпедном  аппарате.  Щелкнул  карабином и  прикрепил.  И  она  начинает
всплывать и разматываться.  Она всплывает на поверхность, и на ее шкерту
навязаны  узлы  -   мусинги.  На  них  водолаз  должен  задержаться  для
декомпрессии.
   Прежде чем  рухнуть,  успел подумать,  что  Витька молодец Интересно,
откуда он  узнал,  что до  берега четыре мили?  Ах  да,  он же вахтенный
офицер. Это фантастика какая-то - у него все есть.
   И аварийный запас не разворовали.
   Хотя какая там фантастика.  Витька -  куркуль.  Не  очень-то  у  него
поворуешь Он своим как-то сказал: "Буду бить нещадно, пока назад тушенку
не отрыгнете", - и действительно кое-кого он отлупил. С тех пор ничего у
него не воруют.
   И все в строю.
   Первый -  это  вообще отдельное государство.  Чужие  здесь не  ходят,
потому что на верхней палубе торпеды.  Даже в гальюн первого не очень-то
попадешь.  А торпедистов, трюмного и электрика носовых он вообще поселил
у себя в отсеке.
   Так что неудивительно, что во время аварии все были на месте.
   И Витьке осталось только дверь задраить.
   Что он и сделал. Задраил и перешел на полную автономию.
   И  я  теперь у  него в подчинении,  и мои люди тоже,  потому что он -
командир этого отсека.
   Есть такой закон.  Будь ты хоть академиком подводной жизни,  попал на
аварии в соседний отсек - переходишь в подчинение.
   И я, между прочим, с удовольствием перейду...
   ...   а   в   магазинах   раньше   продавалось  повидло.   Оно   было
вкусное-вкусное и  лежало на прилавке таким огромным плоским полем,  его
неторопливо  нарезали  ножом,   аккуратно  перекладывали  на   бумагу  и
взвешивали.  И всех всегда, почему-то, интересовало: отнимут вес бумажки
или не отнимут. Обычно не отнимали...
   ...  сейчас подумал о том, что не успел написать домой письма. Ерунда
какая-то с этими письмами. Никогда не успеваешь.
   - Ты слушаешь?
   - А?
   - Слышишь меня? - это Витька. Он, по-моему, что-то от меня хочет.
   - Что?
   - Я с тобой говорю, а ты мычишь.
   - Извини. Ну?
   - Между прочим,  у  нас полно ВВД.  Удалось объединить весь запас Так
что  на  самом деле воздуха навалом.  Можно попробовать продуть все ЦГБ.
Так что, может, без суеты всплывем всем гамбузом? А?
   - Может,  всплывем.  А может,  и не всплывем, только воздух истратим.
Лодка тяжелая.  Как минимум,  пять отсеков затоплены.  И  корма,  скорее
всего,  вся с водой.  Двери-то наверняка посрывало.  И потом, кто знает,
может мы по самую маковку в иле сидим и все шпигаты забиты.
   - Да.  Клуб "У  семи залуп".  Если забиты,  не  очень-то  продуешься.
Рисковать  не  будем.   Нам  воздуха  хватит,   и  при  пяти  атмосферах
углекислота не  скоро накопится.  Можно двое суток спокойненько дышать в
тряпочку. Утихнет шторм, готовим аппарат, выпускаем буй-вьюшку - и пошли
партиями наверх.  Там поддуем гидрокостюмы,  чтоб на воде лежать, как на
подушке,  и  не  спеша,  безо всякого переохлаждения,  до берега.  Там -
аппараты в кучу,  чтоб ясно было -  где лодочку искать, и тихой сапой до
ближайшего поста наблюдения и связи. Ну, как мой план?
   - Нормально. Нам бы еще бабу сюда.
   - Чтоб  она  от  страха  гадила по  углам.  Ладно,  Саня,  спи.  Надо
проспаться.
   ...  звезды. Где-то там наверху обязательно должны быть звезды. Какие
они?  В  детстве  бывали  такие  огромные  звезды.  Большая  Медведица и
Малая...  А  я никак не мог понять почему этот ковш называют медведицей.
Правда я это и сейчас не очень-то понимаю...
   Со звездами хорошо. Спокойно как-то.
   Надо поспать.  Попадаешь в  сон,  как муха в  сироп.  Сначала увязают
руки,  потом не чувствуешь ног,  а  щеки становятся теплыми,  а  потом и
горячими-горячими,  особенно если зарыться носом в водолазный свитер. Он
из верблюжьей шерсти,  и в нем сразу согревается нос,  потом сопенье,  и
через мгновение кажется,  что ты в классе у доски решаешь задачу, и тебе
было бы  не  по  себе оттого,  что ты  не знаешь ее решения,  если б  ты
вовремя не догадался,  что это уже сон и теперь можно без страха следить
за  тем,  как  тебе не  удается с  ней справиться.  И  ты  даешь сну эту
возможность  тебя  напугать,   а   сам  хитренько  за  всем  наблюдаешь.
Исподтишка.
   ...  Что там с моей девочкой - татарочкой? Да-да-да, мы целовались. В
первом классе это совсем не вкусно.
   Не то что после...
   ...  Что-то мы должны сделать. Что? Ах да, надо исправить дыхательный
аппарат.
   Ну  этим  у  нас  займется Витенька.  Он  же  уникум.  Он  что-нибудь
придумает.  Ему теперь положено все-все придумывать.  И это навсегда. Он
теперь наш командир.  А командиры все уникумы. Они должны придумывать. А
вот мне можно этим дерьмом не заниматься.  И  как это здорово не думать,
перепоручить выбор другому.  Можно спать и  вздрагивать по  ночам просто
так.  Не оттого,  что ты что-то там позабыл, а просто - взял и вздрогнул
всем телом,  и  тебя как встряхнуло с  головы до пят,  и  ты проснулся и
сейчас же опять нырнул в сон, с удовольствием вспомнив, что ты теперь не
командир.
   Господи,  я же только что спал, и мне снилось, что у меня болит рука.
Да.  Точно.  У меня болела рука. Или она болела не в этом сне? Это самый
крепкий сон,  когда во сне болит рука.  А однажды мне приснилось,  что я
заперт в  отсеке и  мне  нужно  выйти,  но  для  этого  нужно  повернуть
кремальеру,  а  схватить ее  руками не получается,  потому что пальцы не
выдерживают нагрузки и сами разжимаются, и тогда я изловчился и подсунул
предплечья,  у локтей, они же выдерживают страшные нагрузки, и я присел,
откинулся назад и  начал медленно,  чтоб не порвать сухожилия,  вставать
ногами, подрабатывая спиной, и сначала ничего не получалось, а потом она
поддалась и пошла вверх, и дверь со скрипом отвалила в сторону...
   Буду просыпаться через каждые двадцать минут и вертеть башкой.
   Это очень важно - вертеть башкой.
   Повертелся и  устроился поудобней.  Осмотрел отсек,  проверил есть ли
вахтенный,  следит ли он за уровнем воды в  отсеке.  Вахтенный все время
должен следить за уровнем...  воды...  вахтенный должен...  он все время
должен... а вот мне, главное, не спать слишком глубоко, лучше где-нибудь
у поверхности,  а то можно проснуться и не понять где ты.  И испугаться.
Сейчас самое время испугаться.
   Эй,  приятель!  Я  о тебе совсем позабыл.  Я тебя позабросил.  Ты уже
научился держать в руках земной шарик?  Он такой маленький,  этот шарик.
Там еще есть такое место. Его называют "Мировой океан". А в нем есть еще
одно местечко, такая незначительная точка недалеко от берега - ты сейчас
будешь смеяться -  и  там,  в  этой точке,  на  дне лежит некая железная
штуковина,  и  уже в этой штуковине,  в носовом отсеке,  спят двенадцать
придурков,  у  которых -  надо же такому случиться -  только одиннадцать
исправных дыхательных аппаратов,  и они сейчас придумают что им делать с
двенадцатым -  нет-нет, не аппаратом, а человеком - и выберутся отсюда к
совершенно безобразной мамочке.  А  может,  ты нас отсюда достанешь,  а?
Тебе ведь ничего не стоит.  Ты вон какой большой-огромный. Протянул руку
и  достал  нас,  визжащих  от  удовольствия.  Смотри  только,  лодку  не
переломи.  Ха -  ха...  по-моему, я пьян. Можно же опьянеть от того, что
тебе  тепло  и  ты  боишься  уснуть,  потому  что  можешь  проснуться  и
испугаться,  потому что во сне можно забыть,  где ты и что ты, и сколько
тебе осталось...  спать,  конечно...  да-  да-да...  А  тот  двенадцатый
неисправный аппарат -  мой.  Это я сразу понял.  Почувствовал.  Шкуркой.
Потому что  у  меня очень высокий коэффициент ОНЦПЖ-обостренного чувства
долго поротой "ж". И я все чувствую.
   Витька будет предлагать мне поменяться, а я откажусь и буду всплывать
с неисправным аппаратом.
   Кстати,  а  что  там  может быть неисправно?  Редукторы?  Дыхательный
автомат?  Если редукторы -  получим баротравму легких, если автомат - из
дыхательного мешка будет уходитъ воздух. Второе переживем, первое нет.
   А если не восстанавливать аппарат?
   Если  не  восстановим  аппарат,  нужно  будет  принести  исправный  с
поверхности.  Двое  всплывают,  потом один  с  другого снимает аппарат и
бегом по веревочке назад в  лодку.  Один из этих двоих Петров,  конечно.
Он-то  и  принесет мне  исправный аппарат,  когда им  уже  попользуются.
Теперь самое время подумать о  женщинах.  О  том,  что мы  с  ними будем
делать,  когда  все  это  кончится.  О-о-о...  женщины,  когда  все  это
закончится, мы вас будем любить. Страстно. Безудержно. Ночи напролет Вот
это будет скачка.
   Да.  В  торпедный аппарат пойдут первые трое.  Они станут неуклюжими,
как только наденут гидрокостюмы и дыхательные аппараты,  которые на шее,
- совершеннейшее ярмо и тянут голову к промежности.
   Они полезут в  длинную трубу торпедного аппарата,  и  самый первый из
них головой будет толкать буй-вьюшку.
   Они  поползут  к   носовой  крышке  осторожно,   чтоб  не   повредить
дыхательный автомат  на  загривке,  а  потом  они  остановятся и  стуком
подадут сигнал.
   Им пустят забортную воду. Конечно, можно выходить и по сухому, подняв
давление до  забортного сжатым  воздухом,  но  у  нас  принято экономить
воздух, и поэтому к ним в аппарат хлынет забортная вода.
   А потом уравновесят давление,  откроют переднюю крышку и они выйдут в
океан.
   Буй-вьюшка всплывет,  разматывая трос.  На  нем,  как уже говорилось,
навязаны   мусинги.   На   каждом   нужно   будет   останавливаться  для
декомпрессии.
   И считать время по ударам сердца.
   Как  только  выйдут  первые,  передняя  крышка  закроется из  отсека,
давление отравится, а вода сольется в трюм. За первыми пойдут следующие.
С   кем-нибудь   обязательно  начнется   истерика,   которая   прервется
энергичными ударами по лицу.
   Если мне принесут аппарат с поверхности,  передняя крышка закрываться
не будет до тех пор, пока его не вложат в торпедный аппарат и не стукнут
несколько раз по крышке - "закрывай" И мы его втянем обратно в корпус.
   Мы с Витькой выйдем в последней тройке.
   Так положено.
   По - другому нельзя.
   И  крышка  торпедного аппарата останется открытой -  ее  некому будет
закрыть.
   И  сразу  на  поверхность.   Она  всего  лишь  в  семидесяти  метрах.
Земноводные,  как нам хочется на поверхность! Там воздух, воздух, воздух
- колючий, ядреный, щекочущий небо, обжигающий язык и гортань, - воздух,
мать вашу!
   В  лодке он  совсем не  такой.  В  нем нет того,  что заставляет сома
ворочаться  в  подсыхающей  луже,   а  угря  -  плясать  на  раскаленной
сковородке.  В  нем нет того,  что заставляет нас здесь не  спать,  поми
-нутно  вскакивать,   вздрагивать,  временами  выть  собакой,  выражаясь
фигурально, и говорить, говорить, забалтывая самого себя, а потом жевать
окаменевшие сухари и глотать кипяток.
   В  нем  нет  того,  что заставит нас подняться на  поверхность рывком
перевести флажок  аппарата на  дыхание  в  атмосферу и  дышать,  дышать,
жадно,  с  хрипом  засасывая  эту  невероятную вкуснотищу в  собственные
внутренности,  а  потом плыть до  берега четыре мили  и  там,  в  полосе
прибоя,  скользя и  спотыкаясь,  искать выход на скалы и  по ним наверх,
наверх - карабкаться до изнеможения и идти, идти..
   И мы дойдем.
   Только так.
   А как же иначе?
   И нам бросятся навстречу: "Живы?!" - а мы им: "Еще бы!"
   Вот увидишь,  приятель,  так все и  будет.  Ты мне веришь?  Нет?  Это
потому,  что мы с тобой совсем разные... Ты, наверное, думаешь, что все,
что здесь наговорено,  не случилось, и мы все давно умерли, захлебнулись
в  той  самой волне,  которая гонялась за  нами  по  отсекам,  нагнала и
поглотила,  и  мы  утонули,  и  последнее что мы  видели -  это лампочки
аварийного освещения,  растворяющиеся в глубине а все, что после - всего
лишь отблески происходящего,  запись умирающего сознания.  Запись в виде
звука, образа. Это оно так цепляется за ускользающий мир. Запись есть, а
нас уже нет.
   Честно говоря, иногда мне так тоже кажется.
   Поэтому я и не сплю...