в журнале не крысу целиком, а только ее хвост. Принесут ему хвост - он его зафиксирует и сам проследит, как тот утонет. Тогда матросики в недрах этого плавающего флагманского караван-сарая завели подпольную крысоферму: отловили двух производителей, посадили их в клетку - и давай кормить, и развелось у них море крыс, среди которых велась селекционная, племенная результативная работа, в результате которой у молодняка вырасгали ужасающие хвосты. Хвосты доставались Лехе, и он их самолично топил. Удивительно радостной и спокойной сделалась жизнь на этой бригаде. Люди трудились с утра до вечера с небывалым энтузиазмом. Люди точно знали, когда они отправятся в отпуск. И бригада числилась самой крысоловящей. В этом показателе она всех облапошила. К ним по данному факту даже приезжала комиссия, председатель которой говорил Лехе: - Не может быть, чтоб у вас столько ловили. - Ну почему же, может, - говорил Леха и через рассыльного передавал: - Принесите свеженьких. И ему немедленно доставляли пучок хвостов. И он вручал его проверяющему. Вы бы видели глаза того проверяющего. То были не глаза Ньютона, которому в голову грянуло яблоко, то были даже не глаза Карла Линнея, увлеченного своей паршивой систематизацией видов, - то были глаза стадного павиана, раньше всех обнаружившего в кустах патефон. Так и отстали от Лехи с этими крысами. Ничего не могли с ним поделать. А тот доктор, что советовал всем беречь свой член, пробыл у нас совсем недолго, потому что спал со всякой блядью, в том числе и с женой такого высокого командира и начальника, что я из почтения даже выговорить его не могу, потому что только намереваюсь это сделать, как во рту сейчас же будто ментол раздавили. И со всеми своими бабами этот доктор проверял различные положения и позиции, изложенные в русских народных пословицах и поговорках. Но когда он с той женой начальника проверил положение "солнце за щеку" и "всем вам по лбу", то она на него так окрысилась, просто неприлично, я полагаю, себя повела, что пожаловалась мужу, и он его услал куда-то туда, где прививки от дифтерита можно делать только моржам. "Пидор" - это слово меня всегда взбадривает и возвращает к энергичному повествованию. И никто не говорил мне его, просто вроде бы само прозвучало, оно столько раз звучало со стороны, что почему бы ему еще раз не прозвучать, и я сейчас же вспомнил одно устное исследование, которое я провел вместе с одной моей знакомой девушкой, когда вовремя заметил в ней проснувшийся интерес к гомосексуализму. Я ей заявил, что на военном корабле нет места гомосексуализму, а потом я вдохновился, зашагал туда-сюда, остановился и изложил ей все, что я знал по данному вопросу, а также все, что я вроде бы знал, а также то, что я вовсе не знал, но мог бы знать. А в ней интерес все не пропадал и не пропадал, все распалялся и распалялся, и глаза у нее все открывались и открывались, что заставило меня еще неоднократно возвращаться к мужеложству как наисладчайшей теме нашей современности. Я говорил долго, ярко, красочно, сочно, дополняя руками, манипулируя свободно ими и терминами. Я вдохновился так, что, казалось, не остановлюсь никогда. Я промчался по лесбиянству, геронто-, педо-, зоо- и фитофилии, как по милым тропинкам, исхоженным с детства местам, и остановился, по-моему, только тогда, когда обнаружил что говорю о задержках менструальных сроков у норок и смене полов у домовых мышей. И остановился я только потому, что обнаружил, как собеседницу хватил кондратий. А что делать? Нельзя у писателя настойчиво интересоваться, что он думает по тому или иному вопросу, он вам такого наговорит - рады не будете. Ведь он же писатель, он живет в мире иллюзий и проснувшихся чувств. Ну как же его можно воспринимать всерьез? И как у него можно спрашивать совета о том о сем? - Шмара! Профура! Прошмандовка! Вы не знаете, какое отношение ко мне лично имеют эти выражения? И я не знаю, но командование так часто ими пользовалось, что я уже думал: ну, может, внешне я им что-то напоминаю? - Подберите свои титьки! - говорили мне на построении на подъеме Военно-морского флага нашей Родины, и я подбирал, поворачивался к своим людям и говорил: - Слышали, что сказал старший помощник командира? Пятки вместе - носки врозь! Попку сжать и грудь вперед! Все нам в рот! Смотреть озорней в глаза свирепой флотской действительности! И люди меня понимали. И смотрели озорней. И правильно! (Клитор коровы вам всем на завтрак!) Во взгляде настоящего флотского офицера должна быть дуринка-смешинка-соринка-чертовинка! (Бигуди на яйцах!) И она там у него потому, что в любой обстановке он сохраняет присутствие духа. Вот упал с пирса "уазик" комдива с двумя пьяными матросами, и утонули они тут же, и распорядительный дежурный, лейтенант, описывая полукруг, как кот с банкой на хвосте, вбегает к комдиву, сильно картавя: - Там люди.. с пирса.. утонули!. - Лейтенант! - говорит комдив. - Выйдите и зайдите как положено. Лейтенант вышел, зашел и говорит отрывисто, потому что губы пляшут. - Люди! Утонули! Товарищ! Комдив! - Последний раз говорю: выйдите и зайдите как положено! Лейтенант вышел и зашел как положено (стук в дверь: "Разрешите?" - "Да-да"): - Товарищ адмирал! (Руки по швам. "Разрешите доложить? Распорядительный дежурный такой-то".) С пирса упала ваша машина! Два шофера утонули! После этого адмирал - будто только этого и ждал - вскочил и заорал: - Так какого ж хуя ты молчишь? (Енот твою мать!) Вот оно! Великую оздоровительную силу русского мата нельзя разменивать по мелочам! - Так, старпом! - говорит командир на совещании. - И последнее. На корабле много мата! Мат прекратить! Развернуть работу! Старпом, который слушал мат еще через мамину плаценту, а потому был в этом деле не последний человек, настоящий специалист и ценитель, вначале выглядит смущенным, но потом делает себе озабоченное лицо и говорит: - И начать, я считаю, нужно с офицеров, товарищ командир! - И начните! - Поворачивается к замполиту: - И вам, Антон Себастьяныч, тут непаханое поле деятельности. Всех блядей к ногтю! (Увидел замовское удивление). Кстати, "блядь" - литературное слово. И если я говорю офицеру, что он блядь, значит, так оно и есть. И офицер должен работать, искореняя этот недостаток. А через пять минут старпом со стапель-палубы уже кричит матросу, полусонному дурню, который наверху шагнул мимо ограждений и покатился-покатился и если не зацепится за что-нибудь сейчас, то ляпнется с высоты семнадцати метров. - Прособаченный карась! Ты куда, блядь паскудная, пополз! Когтями! Когтями цепляйся, кака синяя! И матрос (кака синяя) цепляется за что-то когтями. А без мата как бы он зацепился? Как бы он собрал свою волю в кулак и почувствовал, что жизнь прекрасна? Как бы он вспомнил о Родине, о долге, о личной ответственности за каждого? Этот старпом прослужил на корабле двадцать лет, а потом как-то очень быстро собрался в один день и списался с плавсостава с диагнозом - "мгновенная потеря памяти". Правда, врачи ему сначала сказали, что с такими штуками, как "тараканы в голове", "моментальное размягчение ума", "временная глупость", "взрывы в кишечнике" и "что-то гнусное внутри", они не списывают, но он предоставил какие-то послеродовые метрики, где было написано, что еще при рождении "стрельцом" он вышел у мамы боком - А как же вы на флот попали? - спросили его, и он заявил, что проник через форточку и затер пальцем то место, где было описано его детство. После чего его уволили в запас, взяв у него на всякий случай пункцию спинного мозга, и теперь у него при ходьбе не только память, но и ноги отстегиваются, и голос у него стал такой певучий-певучий, истинное кантабиле получается при разговоре, слово кабальеро, никак не остановить. Просто - член на планширь! Я считаю, что именно так эту ситуацию и можно прокомментировать: член на планширь! Так командовал нам капитан первого ранга Сыромятин, когда мы - молодые, в пушке, с зеленью на ушах, первокурсники - проходили шлюпочную практику. - Всем член на планширь с правого борта! - командовал он нам, когда мы, сидя в шлюпке в десяти метрах от берега, отвечали ему устройство шестивесельного яла и тут кто-то не выдержал его громового голоса и писать попросился. И все вытащили тогда свои члены и положили их с правого борта. И вдруг он истошным голосом, сжимая кулаки и наклоняясь от усердия, как заорет: - Всем с-сссать!!! - и все сейчас же ссут сидя, и ты, ссущий так же, как и все, неторопливо замечаешь, что у кого-то член с родинкой, у кого-то - в пятнышках и в таких трогательных мелких пупырышках, а раньше ты этого не замечал; а в пятнадцати метрах - пляж с людьми. А если кто замешкался с ответом или устройства шлюпки не помнит, то он ему: "Пешком из шлюпки марш!" - и он в одежде в воду - бух! - и бредет к берегу. Говорят, этого бешеного капитана первого ранга представили когда-то к "герою Советского Союза" и к званию "адмирал", но когда он прикатил в то место, где у нас все это вручают, то вошел в помещение вразвалочку, а ему сказали: "Выйдите и войдите за наградами как подобает". И тогда он повернулся и врубил такой строевой шаг, что люстра жалобно затренькала, а, выходя, он еще дверью шлепнул так, что все ковры побелкой запорошил, и больше ни за наградой, ни за званием не явился, а отправился в ближайшую пивную горло промочить, там его в конце дня и обнаружили, и получил он тогда назначение не в "герои" и не в "адмиралы", а к нам в училище, на шлюпочную практику. Вот в присутствии каких людей, положив свой член на планширь, в окружении друзей, пузырясь от страха через жопу, я ссал с правого борта. А вокруг - солнце, тишина и безмятежное море, совершенно не подозревающее о растущей мощи нашего родного военно-морского флота и его великом грядущем, в котором я лично совершенно убежден неоднократно, и даже очень. А мне еще говорят, что я не люблю флот. Дорогие мои сифилитики, импотенты ума, прямолинейно пустоголовые! Флот - это я. Я на нем полжизни прожил. И как же я могу не любить самого себя?! Да я себя обожаю, идиоты. И с этого момента присваиваю себе титул - "Дивный"! Да-а-а... А флот так и стоит перед глазами... - Пиз-зззда с ушами! Просто пиз-зззда! - говорит командир на пирсе в окружении офицеров, и это - исчерпывающая характеристика его подчиненного. А вот и стихи: Пошто! Моей мечте вы ухи обкорнали! Пошто! Взашею мне шлепков наклали! Пошто! Я молодой от вас в тавот попал! Их читает Мишка Таташкин по кличке Крокодил. Он сочиняет их на ходу, и поскольку мы ходим много, то этих нескладушек у него - полным-полно. Например, идет он рядом со мной и бредит: "Сосу сосал сосид сосил", - это он рифму подбирает, или: "Писька уютно-уютно лежало, дерево рядом тихонько дрожало", - и читает он их нам на построении на ухо, когда стоит во второй шеренге. Когда надоест - поворачиваешься к нему и говоришь: - Мишка! Едремьть! Ты знаешь слово "эдикт"? - Знаю. Это по-римски "выражение". - Это по-русски - "э-ди-к-ты"! А рядом уже обсуждается старпом: - Наш старпом всегда так противно визжит. - И воняет. - И в желаниях своих, я вам должен доложить, он мелок, как писька попугая - Из ужасов половой жизни хотите? Ночью снится мне что-то невыносимо белое. А я же любопытный. Пододвигаюсь поближе, тянусь, окликаю, а это рука, безжизненно торчащая из белоснежной жопы И только я придвинулся к ней, еще ничего до конца не осознавший, а она меня - хвать! - и стала обнимать. Чуть ежа не родил! А вот еще. - С утра руки чесались сделать что-нибудь для Отечества! Купил японский веер. - Зачем? - Трихомонады отгонять! - Эх! Наковырять бы козявок! - И засунуть бы их заму в рот! - После чего в воздухе разольется мягкий запах мяты и детской прелости. - Из-за вас я совершенно не слышу старпома. - А на хрена он... - Тише! Я тоже не слышу. Сейчас выбью серные пробки из ушей и приспособлю их под его чарующие звуки. - А я при разговоре с командиром чувствую все время, как спина прогибается и зад отпячивается, а в глазах - любовь-любовь и желание совершить то, совершить это, доложить об этом, об том... - Вчера старпом послал меня на стройку кафель для гальюна воровать. За мной два часа майор с лопатой гонялся. - Догнал? - Куда ему, пьяненькому! Эх, вторая шеренга. Вот когда я умру, то пусть мое эфирное тело на прощанье отправится на пирс и послушает, о чем говорят офицеры во второй шеренге. А пирс выкрашен суриком, красный и с утра в росе, и солнце только что встало, и сопки вокруг, и ты словно в чаше, маленькая соринка, и тихо, и ветерок ладошками гладит по щеке. Это он балуется А глаза закроешь - и сейчас же увидишь траву. Зеленую. А хорошо лежать в той траве. Только нужно обязательно лечь на подстилку, а то трава, даже самая мягкая, кусается, колется. А сколько в ней различных красивых побегов и стеблей. Нужно только придвинуться, чтоб рассмотреть. Вот мягкий тысячелистник, вот - скромница ромашка, а вот еще что-то, названия, конечно, не знаю, но, наверное, это ятрышник, северная орхидея. Очень капризный. Ни за что не вырастет на грядке, потому что наши руки для него слишком грубы и бесцеремонны. А сколько всякой живности бродит по листам: и задумчивая тля, и всякие там нагруженные заботами кобылки, и, конечно же, пауки. А вот и пчелы прилетели. Осмотрели, нет ли чего, погудели-полетели. А пауки очень пугаются, если их взять на руку, - тут же хотят улизнуть, а рядом на камешке давно уже лежит ящерка, а заметить ее можно только по брюшку, которое раздувается и опадает - вдох-выдох. А если перевернуться на спину, то на тебя сейчас же надвинется небо. Навалится Синее. И кажется, это оно специально придавило тебя к земле. Уж очень густой у него цвет. Кажется, оно говорит: "Лежи не двигайся, иначе ты все сломаешь". И я лежу. Без мыслей и, главное, без тревог. МОРЕ, ЛЕТО ПРОХЛАДА И КАРКАЮЩИЕ ЧАЙКИ Лодка встала в док. Конечно же, под субботу и воскресенье. Мы становимся в док не иначе как под субботу и воскресенье и не иначе как с той целью, чтоб не дать людям выходной. И списки на выход с завода не подготовили. В общем, сиди и пей. Можешь еще с перехода морем начать. Начать-то можно, только пить нечего: специально не получили на корабль спирт, чтоб его в доке весь не выпили. Мда-а... ну, если нет спирта, тогда мы пьем чай, причем до одури. А гальюн закрыт. Только лодка встала в док (и даже не в док, а когда она еще в створе - на пути туда то есть), как на ней закрывается гальюн, чтоб на стапель-палубу не нагадили. На замок закрывается. Конечно, как говорят братья надводники, "Только покойник не ссыт в рукомойник", - но ведь все об этих наших способностях знают, и потому воды в кране нет, чтоб потом залить это дело: снята с расхода. Мда-а.. тогда приходится затерпеть, зажаться часов на восемь, пока лодка не встала на кильблоки, пока воду не спустили, пока леса на корпусе не возвели и пока лестницы не подкатили. Терпишь, терпишь - и вот... "Разрешен выход наверх!" - пулей туда по трапу, колобком до стапеля а там уже начинается "барьерный бег": надо перелезать через ребра жестокости, и бежишь, торопишься, задирая ножку, и перелезаешь через ребра жестокости, которые в высоту доходят до одного метра, добираешься до конца, где имеется тот самый, погружаемый вместе с доком гальюн, в котором приборку делает во время погружения великое море, но ты в него не бежишь - исстрадался; от нетерпенья ты становишься на самый краешек дока, открытый всем ветрам, а море - вот оно, у ног, и ты - роешься, роешься, роешься у себя внутри в штанах, роешься, перетаптываясь, и находишь наконец там все, что и требовалось, и вытягиваешь (его и... - о Господи! - воешь от восторга и от ощущения жизненной теплоты). Ночью хуже. Ночью проснулся, сгруппировался, сполз с коечки, оделся, выполз из каюты, потом через переборку нырнул, задел ее обязательно башкой, потом по трапу вверх, потом долго до стапеля и только потом уже - "барьерный бег". (Секундочку! Минуточку! Не бросайте чтение. Сейчас пойдет основная часть!) Так вот: Юрий Полкин, командир группы дистанционного управления, стоя вместе с лодкой в доке, в четыре утра, после того как он с вечера накачался чаем, проделал все эти акробатические номера только для того, чтоб, сами понимаете, добраться до моря. Юрик добрался до моря и встал там на торце. Лето, тишь, каркающие чайки, прохлада, море и Юрик, стоящий на самом краешке. А море - вот оно, между ног, чуть не сказал. И Юрик, вот он, в общем-то там же. Стоит и спит. Он уже нашел у себя там внутри все что надо, вытянул все это на поверхность и теперь, убаюканный падением капельноструя, спит, паразит. И тут всплывает нерпа. Она всплыла так бесшумно, как может всплыть только нерпа. У ног спящего паразита Юрика. И капельноструй юриковский запросто попадает нерпе в лоб. Нерпа удивляется, увидев над собой нашего Юрика, да еще в таком неожиданно хоботном варианте, и, удивившись, делает так: "Уф!" - и Юрик открывает глаза. Надо вам сказать, что нерпа была похожа на лодочного боцмана. Поразительно была похожа: такая же коричневая, лысая, круглая и усатая, и это "уф!" - точно как у боцмана. Юрик как только увидел нерпу, похожую, как две капли, на боцмана, перед собой, да еще когда попадаешь этому боцману прямо в лоб, - так, знаете ли, чуть не выронил себя, чуть не посерел, не поседел и не потерял сознание от ужаса, ножки у него сами собой отломились, и он трахнулся задом о палубу и от слабости остался на ней сидеть, не поднимаясь. Нерпа давно исчезла, а Юрик все сидел и сидел, а из него все лилось и лилось, и откуда бралось то, что лилось, я не знаю, но долго лилось, черт!.. А вокруг - это, как его, море, лето, прохлада и каркающие чайки. ЛОДКА, БОЦМАН И ГАЛЬЮН В нашем рассказе будет три действующих лица: боцман, гальюн и лодка. Сейчас два из них дремлют в третьем, но вы увидите, как ловко мы выудим их на свет Божий. Средиземное море; солнце в полуденной дреме; вода тиха, и прозрачна, и голуба, как в ванне с медным купоросом; водная гладь нестерпимо сверкает, штиль и воздух. "По местам стоять к всплытию!" - и огромная лодка всплывает в сонме солнечных зайчиков. Палуба еще улыбалась лужами, когда на ней появился боцман. Он наладил беседку, опустил ее за борт, оделся в оранжевый жилет и, зацепившись карабином, полез к своему любимому забортному заведованию. Вода где-то рядом ласкалась, и какие-то рыбки резвились. Боцман засмотрелся на рыбок. Мысли его повисли. Солнце залезло на спину и разлеглось на лопатках. В одно мгновение оно сделало свое дело: боцману стало тепло и расхотелось работать. В голове его вихрем пронеслась дикая смесь из золотого пляжа, бронзовых женских тел и холодного пива. Слюна загустела и скисла. Боцман очнулся и с досады размашисто плюнул в Средиземное море. Рыбки бросились в стороны, и обрывки боцманской слюны зависли в волнах. Боцман взглянул на волны, подумал и... высморкался. Всего два тысячелетия назад такое неуважение дорого бы стоило мореходам: в те времена из моря с грохотом появлялось чудище в бородавках и с хрустом поедало обидчиков, и как только все бывали съедены, пучина поглощала корабль. Боцман собирался еще раз плюнуть насчет разного рода обросших суеверий, и тут море под ним заворчало: в глубине произошло движение; мелькнуло что-то длинное, толстое - шея чудовища! - Мама моя, - поперхнулся присевший внутри себя боцман, вылезая глазами. Первобытный холод облил спину, кольнул поясницу, забрался между ног - да там и остался! Заворочалась, зашевелилась кудлатая бездна: ударил гул; глаза у боцмана вылезли вовсе. И тут уже бездна взорвалась, встала стеной, протянув свои щупальца к небу. Разбежалась зеленая пена, и в пене, напополам с дерьмом, родился вцепившийся боцман. "Что это было?" - спросите вы, незнакомые с флотской спецификой. Отвечаем. Было вот что: очень сильно продули гальюн. ЛЫСИНА, БОРОДА И СТРУЯ Если б вы знали, что за лысина у Сергея Петровича! Чудо! И она совсем не то, что у некоторых, ну хотя бы не то, что у нашего старпома, которая вся в щербинах, болячках, родинках, кавернах, струпьях и каких-то невыразительных прыщиках. Нет! Лысина Сергея Петровича - это нечто розовое, гладчайшее, напоминающее этим своим качеством, проще говоря, свойством, никелированную елду со спинки старинной железной кровати с ноющими пружинами, и по этой причине ее легко можно было бы отнести к инструменту, может быть даже духовому, кабы не ее теплота Да! Вот уж теплее места на всем его теле не нашлось бы - хоть всего его общупай, - и поэтому возможно было бы, примерившись, хорошо ли все это выглядит со стороны, поместить на нее для последующего отогревания сразу две онемевшие от непогоды девичьи ступни, находись такие в интимнейшей близости, или четыре ладони. Но полно об этом! И другие части Сергея Петровича нетерпеливо дожидаются неторопливого нашего описания Вот хоть его борода - то не клочья какие-то, нет! - то борода царя Давида, Соломона или, может быть, Дария (а может, и Клария), но только вся непременно в колечках и завитушках до середины грудей. И если на голове у Сергея Петровича ни одной волосины, то борода поражает густотой и плотностью рисунка. А уши! Видели бы вы его уши! Это даже и не уши вовсе, а я даже не знаю что. Ужас как хороши! Они у него такие нежные - просто хочется взять и оттянуть. Они немного напоминают крылья новорожденного мотылька - оттого-то их и хочется сцапать. А нос? Это даже несколько неприлично было бы сравнить его с чем-то, кроме как с клювом казанского сокола, который тем и отличается от клювов всех остальных своих собратьев, что уж слишком колюч и продолжителен. И если Сергей Петрович попробует языком достигнуть его самого кончика, то заодно он легко выскоблит и каждую из имеемых в наличии ноздрей. А в глазах Сергея Петровича - голубых, из которых один вдруг, фу ты пропасть, раз - и поехал куда-то в сторону, - никак не учуять души. Разве что иногда мелькнет в них нечто вечернее, вазаристое, то, что легко можно принять за ее проявление, - не то интерес, не то жажда наживы. Не зря мы заговорили здесь о наживе и об интересе, и вообще обо всем, надо вам заметить, здесь сказано было не зря. Конечно. Сейчас-то все и развернется. Я имею в виду событие. Правда, чтоб осветить его, нам понадобится еще описание глаз молодого королевского дога - белого в яблоках, принадлежащего вот уже восемь месяцев Сергей Петровичу. Глаза его несут неизмеримо больше чувств, нежели глаза хозяина. Вот уж где порода! Тут вам и волнение, и нетерпение, и вместе с тем смущение, доброта и любовь, где искорками добавлены любопытство, бесстрашие и глубокая собачья порядочность. Все это можно прочитать в тех собачьих глазах всякий раз, как он мочится на ковер. Он мочится, а Сергей Петрович терпеливо ждет, когда он вырастет, чтоб начать его случать с королевскими самками. А все ради нее - благородной наживы. Потому что за каждого щенка дают деньги. А ему хочется денег. Много. И самок тоже много, и все они в воображении Сергей Петровича уже выстроились до горизонта, И все они жаждут королевских кровей. И Сергей Петрович тоже жаждет и начиная с месячного возраста пристает к своему догу - все ему кажется, что тот уже готов. И мы ему сочувствуем, потому что, дожив до восьми месяцев, можно и вообще потерять терпение. И Сергей Петрович его потерял - он отправился в Мурманск, в собачье управление, где ему тут же заметили, что напрасно он упорхнул так далеко: в их поселке, в соседнем даже подъезде, у того самого старпома с непривлекательной лысиной есть догиня и все прочее-прочее. И Сергей Петрович помчался туда и немедленно вытащил старпома на случку. И вот они уже сидят на кухне у Сергей Петровича. Жен нет, и они вволю выпивают и рассуждают о том, как надо держать суку на колене, и с какой стороны должен подходить кобель, и куда чего необходимо вставлять, чтоб получилось "в замок", и как потом нужно полчаса держать суку за задние ноги, поднимая их под потолок, а то она - от потрясения после изнасилования - может обмочиться, а это губительно для королевских кровей. Они раскраснелись, они рассуждают, говорят и не могут наговориться: оказывается, там, на службе, они почти разучились о чем-нибудь говорить по-человечески, а по-человечески - это когда не надо оглядываться на звания, должности, родственников, ордена и сколько кто где прослужил, то есть можно говорить о чем попало, пусть даже о том, как вставлять "в замок", и тебя слушают, слушают, потому что ты, оказывается, человек, и всем это интересно, и все, оказывается, нормальные люди, когда они не на службе. Вот здорово, а! А собаки в это время заперты в комнате - пусть поворкуют, авось у них и само получится, - и вот уже один другого называет "тестем", "сватом", "свояком". - Дай я тебя поцелую! - и вот уже обе распаренные лысины, одна гладкая, другая - с изъянами, сошлись в томительном поцелуе. Но не отправиться ли нам к собачкам? Конечно, отправиться! - Цыпа, цыпа! - зовет догиню старпом, и они входят в комнату. Входят и видят возмутительное спокойствие: собаки сидят каждая в своем углу и проявляют друг к другу гораздо больше равнодушия, чем их хозяева, - есть от чего осатанеть. И, осатанев, обе наши лысины немедленно накинулись на собак. Та, что более ущербна, схватила догиню за тощие ляжки. Другая, неизмеримо более совершенная, принялась подтаскивать к ней дога, по дороге дроча его непрестанно. И сейчас же у всех сделались раскрасневшиеся лица! И руки - толстые, волосатые, потные! И глаза растаращенные! И крики: - Давай! Вставляй! Давай! Вставляй! И вот уже ляжки догини елозят на колене старпома, и зад ее интеллигентно вырывается, а взгляд - светится человеческим укором. И тут наш восьмимесячный дог, которого Сергей Петрович так долго подтягивал, настраивая, как инструмент, кончил, не дотянув до ляжек. Видели бы вы при этом его глаза - в них было все, что мы описывали ранее. Королевская струя ударила вверх и в первую очередь досталась великолепной бороде, запутавшись в колечках, потом - носу, по которому так славно стекать, ушам-глазам и, наконец, лысине, теплота которой давно ждала своего применения, а во вторую очередь она досталась люстре и потолку и оттуда же, оттянувшись, капнула на другую, куда более ущербную лысину. МОЖНО НАЧАТЬ ТАК: Я стою на скале лицом к морю, и плотный войлок моих чудных волос треплет северный ветер А вода - вот же она - у самых ног. Плещется Я раскидываю руки, словно пытаюсь обнять этот мир. В этот момент на меня наезжает камера, потому что меня снимают для ис -тории. Истории Российского флота, разумеется, потому что я уже внес кое-что в эту историю и еще ого-го! - сколько еще внесу. Камера продолжает наезжать. Видно мое лицо крупным планом с раздувающимися ноздрями. "Это все мое, - говорят мои блестящие глаза, - мое, я все это охраняю". Я продолжаю стоять с голыми руками, с непокрытой головой, с блестящими глазами на совершенно голой скале. Камера отъезжает. Вид сверху, я превращаюсь в точку, затем скала превращается в точку, потом залив превращается в точку, за ним - море и вся планета МЕТАБОЛИЗМ Идем мы домой с боевой службы. Отбарабанили девяносто суток, и хорош, хватит. Пусть им дальше козлы барабанят Подходим к нашим полигонам, а нам радио следовать в такой-то квадрат и так куролесить суток десять. И все сразу же настроились на дополнительные деньги. Но командир нам разъяснил, что к деньгам это растяжение не имеет никакого отношения, боевую службу нам засчитают по старым срокам, а это - как отдельный дополнительный выход в полигоны. И народ заскучал. Видя такое в населении расстройство, командир вызывает доктора и говорит: "Так, медицина! Срочно найди какого-нибудь подходящего матроса и чтоб у него сиюминутно разыгрался аппендицит. Тогда я дам радио и нас сразу в базу вернут". И док немедленно нашел нужного матросика и сказал ему: "У тебя сиюминутно разыгрался аппендицит, но не бойся, на два дня ляжешь в госпиталь, а потом я за тобой приду". Сказано - сделано: мы радио - нас к пирсу. А на пирсе уже дежурная машина и дежурный военрез. Док берет бутылку спирта и к нему: "Слушай! Вот тебе спирт. У парня ничего нет. Ты подержи его два денечка, а там и колики пройдут". Но как только мы передаем тело, нас опять мордой в море, в тот же самый полигон, в котором мы не доходили. Так что с ходу к мамкам попасть не получилось. То есть ни женщин, ни денег. То есть налицо горе. Ну, естественно, с горя все напиваются, как последние свиньи. Корабль плывет во главе с командованием, а на нем все лежат. Зам, катаракта его посети, ходит по кораблю, проверяет бдительность несения ходовой вахты, а его в каждом отсеке встречают трупы, застывшие в разнообразных позах, а доктор его успокаивает - мол, это все из-за свежего воздуха: произошла активизация процессов метаболизма в организме, и организм с ней не справляется, вот и спит. Зам терпел все эти бредни до последнего. До того, пока не обнаружил начхима, лежавшего на столе на боевом посту безо всякого волнового движения, а изо рта у начхима тухлыми ручейками вытекали его личные слюни. Я вам скажу по этому поводу, что лучше уссаться в кровать по случаю собственного дня рождения. Зам вылетел с криком: "Начхим пьян, сволочь!" - и тут уж группе командования пришлось-таки заметить, что что-то действительно на корабле происходит. Начхима вызвали в центральный, но по дороге ему изобрели легенду, по которой последние дни ему абсолютно не моглось, совершенно не спалось и он у доктора выпросил сонных таблеток, ну и, опять же, метаболизм . - Какой, в монгольскую жопу, метаболизм?! - орал зам так, что за бортом было слышно, но все участники событий стояли на своем. Зам орал, орал, а потом ушел в каюту и оттуда уже позвонил доктору: - Что-то у меня голова разламывается, не могу уснуть. Дай чего-нибудь. И доктор дал ему "чего-нибудь"... особую наркотическую таблетку. Зам как скушал ее, хвостатую, так сразу же упал головой в борщ, разломил тарелку и напустил слюней значительно больше, чем начхим. И были те слюни и гуще и жирней. - Доктора! Доктора! - орали вестовые и таскали тело заместителя туда-сюда, спотыкаясь о вскрытые банки из-под тушенки. Доктор явился и установил, что зам спит, а слюни у него из-за таблетки. - Ну вот видишь, - говорил ему потом командир, - и у тебя слюни пошли ДЕМИДЫЧ У нас Демидыч в автономке помирал. Сорок два года. Сердце. Командир упросил его не всплывать, потому что это была наша первая автономка и возвращаться на базу ему не хотелось. - Дотерпишь. - Дотерплю... И терпел. Ему не хватало кислорода, и я снаряжал ему регенерационную установку прямо в изоляторе. - Хорошо-то как, - говорил он и дышал, дышал. - Посиди со мной. И я садился с ним сидеть - Вот здесь болит. И я массировал ему там, где болит. - Помру, - говорил Демидыч, и я уверял его, что он дотянет. - Ты человек хороший, вот ты мне и врешь, думаешь, я не чувствую? А потом он мне начинал говорить, что кругом только и говорят о том, что раз я не пью, значит закладываю. - Дураки, конечно, но ты смотри, они ведь подкатывать под тебя будут, чтоб действительно всех закладывал, ну ты знаешь, о ком я. Грязь это, Саня, какая это грязь. А ты... в общем, дай я тебя поцелую, чтоб у тебя все было хорошо... Вот и хорошо... хорошо... И он, поцеловав меня в щеку, отворачивался. Тяжело было к нему ходить. Если я не приходил несколько дней, Демидыч всем жаловался: - Химик ко мне не ходит... "Ой вы, горы дорогие, леса разлюбезные, дали синие, ветры злобные..." - как я где-то читал. Я тогда читал всякую муть, потому что ничего особенного читать не дозволялось. А Демидыча хоронили уже на земле. Дотянул. МЕЖДУ ПРОЧИМ Между прочим, один мой знакомый вышел на пенсию, в запас, и, стоя перед зеркалом с утра, решил, как водится, прыщик себе выдавить. Выдавил прыщик с видимым удовольствием, угорь рядом с ним прихватил, ухмыльнулся, подмигнул себе и крякнул, а вечером помер от непонятной болезни. Говорят, причиной столь мощного недомогания послужил тот самый прыщик, появившийся у него незадолго до выхода в запас. А друзья на поминках вспоминали его по-разному, все больше с любовью, неизменно добавляя "Ничего себе туй на лбу выдавил!" И пенсия его пропала. Вся отошла стране любимой, потому что до этого момента он как раз с женой развелся и поделил белье и чемоданы, а жена пробовала потом восстановить свое отношение к его пенсии, собственно говоря, задним числом, но ничего у нее, по-моему, не получилось. ВАЛЕРА Валеру все время пытались убить. И не то чтобы это были люди - нет, скорее всего, так складывались обстоятельства. Можно сказать, судьба, взяв в руки молоток, ходила за ним по пятам. То он упадет с крыши двухэтажного дома в крыжовник, то полезет на старую березу за опятами, которых и без того вокруг на пнях сколько угодно, а потом сорвется с нее, да как гакнется задом о бревно, да так и останется в таком положении на некоторое время. И все-то судьбе не удавалось уложить его на досочку, сделать по бокам бордюрчики и прикрыть всю эту красоту сверху крышечкой. Валера из всех испытаний выходил с улыбкой гуимплена на устах сахарных. А в море, когда они всплыли перед носом американского авианосца, выходящего из базы Якасука - каково название, - их тут же одело жопкой на морду этому носорогу. Винт вместе с гребным валом мигом вошел внутрь прочного корпуса, и образовалась дыра, в которую и трамвай безболезненно влезет. А Валера в это время как раз наклонился, чтобы подобрать что-то с палубы, и вал с винтом прошли у него над головой. Хорошо еще, что авианосец какое-то время нес нашу букашку на себе, а то б утонули, волосатой конечности дети, не приходя в сознание, тем более что на всем корабле все, что могло летать, летало какое-то время, а потом свет померк. Но, слава Богу, пришли в себя, задрали попку или что там у них осталось так, чтобы вода не сильно внутрь захлестывала. Приподнялись, утопив свой нос, изогнули спинку, как жуки пустыни перед метанием зловонной жидкости, и в таком исключительном положении дали радио, что, мол, случилось тут нечто этакое каверзное, может быть даже небольшое повреждение суставов, но думаем, что сумеем все ликвидировать сами и даже сможем своими силами добрести до базы. А авианосец развернулся и пошел назад делать себе пластическую операцию. Он пытался, конечно, предложить нашим свои услуги, но от помощи заклятого врага тут же отказались. Можно сказать, с энтузиазмом и возмущением отвергли. И пошли они в базу сами. Мать моя родила своевременно! Двое суток их носило по волнам без света, без пищи и с такой дырой в упомянутой заднице, что дрожь промежность пробирает, потому что вибрируют волоса. А они все страшились доложить, что, мол, ничего не придумывается, люди, помогите. Наконец преодолели они этакое свое природное смущение и полетело на далекую родину короткое сообщение о том, что утонем же скоро, едрит твою мать, дети звезды. И немедленно, на всех порах, рывками, всех свободных от вахт туда-сюда, чтоб вас вспучило дохлыми раками! На помощь! И довели бродяг за ноздрю до родного причала. Только один Валера сошел на берег со счастливой улыбкой, и сказал он тогда фразу, не совсем, может быть, понятную окружающим: "Ну все, суки, теперь-то уж точно на берег спишут!" И он был прав. После этого всех списали на берег. ПЕРЕСЧЕТ ЗУБОВ Если тихонько подняться по ступенькам трапа со средней палубы, можно незаметненько заглянуть в центральный и посмотреть, что там происходит. В середине центрального в кресле с огромной спинкой сидит старпом. Старпом спит. Он как только садится в кресло - немедленно засыпает. Интересно, почему старпом спит на вахте? Отвечаем: он спит, потому что здесь единственное место на корабле, где он не ощущает тревоги, тут он уверен в себе, в окружающих людях и механизмах, поэтому сел, дернулся два раза и отключился, и рот у него открывается так, что можно при желании пересчитать все его зубы - не выпали ли, все ли там, где надо. Артюха - клоун центрального и в то же время старшина команды трюмных - регулярно это делает. Присаживается рядом с открытым старпомовским ртом, улыбается потаенной улыбкой беременной женщины и начинает считать: "Раз, два, три, а где наш корявенький?" Было бы неправильно сказать, если можно так выразиться, что весь центральный в восторге от этой затеи. У нее есть яростные противники и не менее жаркие почитатели. Между ними всякий раз возникает спор: стоит ли считать старпому зубы или нет. Некоторые утверждают, что среди серых будней автономки это делать необходимо, мол, ничего так не будоражит кровь, как чувство опасности для ближнего - а вдруг старпом захлопнет пасть, а Артюха не успеет выдернуть палец? Как он потом все объяснит? Другие же, судя по выражению их лиц, готовы удавить Артюху и всегда пытаются это сделать, но бродяга начеку и удирает во все лопатки на свое законное место при малейшем намеке на преследование и там уже мерзко хихикает. Все это возбуждает центральный и на какое-то время наполняет его жизнью. Особенно в ночные часы, когда кажется, что по кораблю ходят только призраки. Вот мелькнула чья-то тень; оглянулся - нет никого. И все так таинственно, и никак не отделаться от мысли, что за тобой наблюдают из щелей на подволоке, из-за электрощита. Стоит еще открыть лючки в каюте, чтоб заглянуть на кабельные трассы. Они тянутся вдоль борта. Там пыль. Там прохладно, а в высоких широтах и холодно. Скорее всего, здесь и обитают призраки. Именно из всех этих щелей они являются по ночам в каюты и пугают людей во сне И еще они веселятся усыпляют старпома в центральном и сообщают Артюхе желание пересчитать ему все его зубы. ИДИЛЛИЯ В последнее время мы с америкосами очень дружим. Я имею в виду наш противолодочный корабль и их крейсер. Так везде и ходим вместе, как привязанные. Держим дистанцию и все такое прочее. А то потеряешься еще, не приведи Господь, ищи потом друг друга, нервы трать. Мы даже друг дружке издалека ручкой делаем - мол, привет, крапленые! Идиллия, в общем. На каждого охотника по жертве. Боевая идиллия. Но однажды эта наша идиллия оказалась прервана самым неожиданным образом. Как-то утром раздается из каюты командира: "Гады! Боевая тревога! Торпедная атака!" Мама моя! Все обомлели, но потом - делать нечего - бросились: "Аппараты с правого борта товсь!'' - звонки, прыжки, и уже дула развернули и уже застыли у агрегатов. Только кое-что осталось нажать. Такую незначительную кнопочку. Америкосы описались. Они даже сообразить не успели, повыскакивали на палубу кто в чем и орут. "Русские! Не надо!" Да нам и самим не хочется А тут еще командир из каюты чего-то не появляется, чтоб управление огнем взять целиком на себя. Пошли на цыпочках проверить, как он там. А он стоит посреди комнаты, неуемная трахома, держит у уха кружку и говорит "Готов нанести удар по оплоту мирового империализма". С ума сошел, представляете! Мы тихо попками дверь прикрыли и бегом торпедеров от торпед оттаскивать. А америкосам проорали: 'Ладно, мокренькие, на сегодня прощаем!'' ПЕДИКЮР Заму нашему никто никогда не делал педикюр. Это не могло продолжаться до бесконечности. Что-то должно было случиться И случилось: педикюр ему сделали крысы. У нас на корвете крыс - тишкина прорва. Они у помощника даже ботинки съели. Те стояли у него под умывальником задумчиво задниками наружу, и когда помощник их поправить собрался, коровий племянник, и на себя потянул, то оказалось, что только задники у него и остались. А у старпома, который забыл яблоко в кармане кителя, они сожрали весь китель, в смысле нижнюю его часть, пройдя насквозь от кармана до кармана. Ну, а заму сделали педикюр. В тропиках у нас все ходят в трусах и сандалиях на босую ногу. А у зама пятки, видимо, свисали со стоптанных сандалет и касались пола, пропитанного всякими ароматами. Особенно на камбузе, где зам любил у котлов задержаться, можно было многое на них насобирать. Сами понимаете, зам у нас ног не моет. А спит он у нас очень сладко. Собственно говоря, как всякий зам. Вот ему крысы ноги-то и помыли, а заодно и соскоблили нежно Он даже не проснулся. А когда проснулся, то обнаружил, что кожа на подошвах стала тоньше папиросной бумаги и ходить больно. Смотрим, зам выползает на верхнюю палубу в белых носках и ходит как то странно - все на цыпочках, на цыпочках. А Вовка Драчиков как увидел это безобразие, так нам и говорит: - Давно я мечтал, дети, чтоб наш зам сошел с ума и в безумье своем сплясал танец маленьких лебедей. ВОТ ОНИ Вот они - последствия полового голода. Втиснули меня в автобус. Меня - офицера с двумя сетками пищи и воды. Втиснули и сжали со всех сторон. А тут еще фуражку сзади с головы толкнули, и она полезла у меня вперед. Ни черта не видно, и сделать ничего не могу, потому что руки у меня внизу, вместе с сетками. Я ее глазами, несомненно, поднимаю, а она ни в какую. А правая рука упирается какой-то девушке в лобок, и она начинает об нее тереться. И у меня сейчас же Герасим встал. Я ему говорю про себя: "Гера-сим! Ге-ра-сим!" - а он становится все упорней. А впереди ощущается зад мужчины, и он чувствует, что там у меня происходит, и ерзает, ерзает, чтобы обернуться ко мне возмущенно, но ничего у него не получается. А у меня фуражка на глазах. Можно, конечно, ему сказать: "Мужик, это потому, что я ничего не вижу", - но это будет не вся правда. Потому я ему шепчу: "Это не на тебя! Это не на тебя". ДЕЖУРНОЕ ТЕЛО НА СТАРТЕ Ах, какие у меня были бицепсы в моей лейтенантской юности, бицепсы, трицепсы, большая мужская мышца спины, и все это на месте, и все это вовремя упаковано в мануфактуру, а где надо - выпирало-вылезало-обнажалось и играло рельефно с золотистым загаром в окружающей полировке и в стеклах витрин. Но спорт на флоте - тема печальная. Сейчас расскажу вам две истории, в которых я выступал дежурным телом на старте, и вам все станет ясно. История первая. Как только я попал на флот, старпом подозрительно уставился на мои выпуклости и выдал сакраментальное: - Спортсмен, что ли? Надо же так влет угадать! Весело: - Так точно! - Лучше б ты алкоголиком был. Лучше иметь двух алкоголиков, чем одного спортсмена. - Почему, товарищ капитан второго ранга? - Потому что я за тебя служить буду, а ты будешь на сборах ряшку отъедать. Каким видом -то хоть занимался? - Всеми подряд. - Уйди, - скривился старпом, - убью! Он знал, о чем говорит. Через два часа после моего легендарного прибытия на флот меня уже отыскал врио флагманского физкультурника - временный флагманский "мускул". - Плаваешь? - спросил он. - Да! - ответил я. - Только честно, а то тут один тоже сказал ''да''. Я его поставил на четыреста метров, так еле потом уловили с баграми. Значит, так! Будешь участвовать в офицерском многоборье, там плаванье, бег полторы тысячи, стрельба и гимнастика. - А что там по гимнастике надо делать? - Я где-то ватерполист и к гимнастике подхожу бережно. - Да, ерунда! Перекладина, на махе вперед выход в упор в разножку, потом перехват, ну и потом по инерции, сам увидишь по ходу дела. - А потренироваться? - Какие тренировки? Ты же из училища, здоровый как бык! Как твоя фамилия? Записываю! Потренироваться ему нужно, хе-х! На флоте не тренируются! - И все? - Что "все"? - По гимнастике, перекладина и все? - А- а... ну, брусья, там, через коня, по-моему, прыгнуть придется. - А через коня как? - Ну, ты даешь! Что, в школе никогда не прыгал? - Прыгал, - сказал я и застеснялся и подумал: "Ну, прыгну как-нибудь там". Проплыть я проплыл. На перекладине на махе вперед по инерции я сделал что-то такое обезьянье разухабистое, что судьи по-перхнулись, а один - так глубоко, что чуть не умер. - Переходите к коню, - сказали мне хрипло, когда откашлялись, и я перешел. Через коня перед нами прыгали совсем маленькие девочки: сальто-мортале там всякие, с поворотами, а за конем простиралось огромное зеркало, создающее иллюзию бесконечности нашего спортивного зала. Мостик отодвинули. Я подсчитал: три метра до коня, конь - метра два будет - итого пять метров по воздуху Ничего себе лететь! Первым полетел волосатый грузин. Он до прыжка все разминался, смеялся и говорил мне "генацвали". Он разбежался как-то не по-человечески мелко, оттолкнулся от мостика, прыгнул и не долетел, и со всего размаху - зад выше головы - в разножку, чвакнув, сел на коня. И запрыгал по нему, и запрыгал. Молча. Голос у него отнялся. Второй, видя, что произошло с первым, но уже разбежавшись не остановить, споткнулся о мостик и, падая, на подгибающихся ногах домчался до коня и протаранил его головой. Наши офицерские старты называют почему-то веселыми. Не знаю почему. Потом прыгал я. Имея перед собой два таких замечательных героических примера, я разбежался, как только мог, оттолкнулся и полетел. Летел я так здорово, что дельтаплан в сравнении со мной выглядел бы жалким летающим кутенком. И приземлился я очень удачно. Прогнувшись, с целым копчиком. - Все хорошо, - сказали мне с уважением, пораженные моим полетом, - только о козла обязательно нужно руками ударить и, раскрывшись, оттолкнуться и соскочить. Давай еще разочек. И на всякий случай поставили на той стороне коня, куда я должен был прилететь, двух страхующих - суровых ребят, старых капитанов, с челюстями бейсболистов, чтоб я в зеркало не улетел. Настроение у меня отличное, опять разбегаюсь - получилось еще сильнее, чем в прошлый раз, оттолкнулся, лечу и все время думаю, чтоб двумя ручонками об кончик коня шлепнуть и раскрыться, долетаю, об кончик - шлеп! - двумя ручками и, прогнувшись, приземлился, раскрылся и... сгреб обоих бейсболистов. Я остался на месте, а они улетели в зеркало, создающее иллюзию бесконечности нашего спортивного зала. Звук от этого дела был такой, как будто хрящ разгрызли. И осели они, оставляя на зеркале мутные потоки мозговой жидкости. - А я еще на брусьях могу, - сказал я в наступившей тишине, чтоб хоть как-то скрасить изображение обстановки. - Не надо, - сказали мне, когда очнулись, - и без тебя будет кому брусья развалить, - и сняли меня с соревнования, до стрельбы из пистолета меня не допустили. Наверное, боялись, что я им чемпионов перестреляю. История вторая. - А вам приказываю метать на лыжи! Это мой старпом, спешите видеть. Мысль о том, что я с юга, что там снега не бывает и что я не умею стоять на лыжах, показалась ему идиотской. То, что я спортсмен, старпома непрестанно раздражало, и тут вдруг не умею ходить на лыжах, когда приказывают ходить - саботаж! Бежать нужно было всем экипажем. Десять километров. Сдача зимних норм ВСК. Весь экипаж собрался у ДОФа, разобрал эти лыжные дрова - широчайшие лыжи "турист", - и вот тут выяснилось, что я вообще не могу стоять на лыжах. - А что на них "уметь стоять"? Да я вам глаз высосу! Встать на лыжи, я кому сказал! Да я тебя с дерьмом сожру! Насчет дерьма вы можете быть абсолютно спокойны - наш старпом сожрет и не такое, а уж если отдаст приказание, то будет жать, пока лоб не треснет, в смысле, мой, конечно, а не его, у него там монолит. - Повторите приказание! - Есть встать на лыжи! А можно я с ними на плече пробегу, товарищ капитан второго ранга? Ну, ей-богу, не могу! - Нет, вы послушайте его! Лейтенант разговаривает! Говорящий лейтенант! Он хочет, чтоб я рехнулся! Вы что, перегрелись? А? Пещеры принцессы Савской! Что вы мне тут вешаете яйца на забор?! Я приказал встать на лыжи! - Есть! - Вот так! Ты меня выведешь из себя! Я тебе... Одевай лыжи немедленно! - Есть! - И репетуйте, товарищ лейтенант, репетуйте команды, приумайтесь! Получили приказание - репетуйте: "Есть! Встать! На лыжи!" Встал - соответственно доложил; ''Встал на лыжи!'' Взял в руки палки - доложил: ''Взял палки!'' Воткнул их в землю -доложил! Привыкайте, товарищ лейтенант! Вы на флоте! На флоте!!! А не у мамы за пазухой, вправо от вкусной сиси! И начал я вспоминать, как там в телевизоре у лыжников на лыжах получалось плавно. В общем, я встал, взял, воткнул, отрепетовал, оттолкнулся, доложил и упал, ноги сами разошлись, и получился шпагат. Ну, шпагат-то я делать тогда умел, я себе ничего там не порвал, только штаны, меня собрали, поставили и под локотки, по приказанию старпома, понесли на старт. Несут, хохочут, потом отпустили меня, а там горка, и я с горки покатился, а навстречу - самосвал с воином-строителем из Казахстана. Воин-строитель, он умеет ехать только прямо, свернуть он не может, его посадили за руль, где-чего-надо нажали, включили, и он поехал. Это я знал. Чувствую, что мы с ним непременно встретимся. Пришлось мне падать вбок. Подняли меня, донесли наконец до старта и поставили там. - Ладно, Ромен Роллан, - говорит старпом, - слазь, верю. - Не могу, - говорю, - у меня, товарищ капитан второго ранга, уже возникло чувство дистанции. Лыжи отберете - так побегу. Не могу я теперь - дрожу от нетерпенья! - Черт с тобой! - говорит старпом. - Держись лыжни. Что такое лыжня - понимаешь? Это колея, ясно? Я кивнул. - Там еще флажки будут. Давай! На десять километров отводится час, я гулял три. Перед каждой горкой я снимал лыжи и шел в нее пешком. Все давно уже убежали вперед, а я держался колеи, и вдруг она разошлась веером, а спросить не у кого. Я выбрал самую жирную колею и пошел по ней. Колея вела, вела и довела до обрыва. Метров восемьдесят. Внизу - залив. А за мной увязался такой же, как и я, южанин, но какой-то безропотный: ему сказали иди - он молча встал на лыжи и пошел. - Что делать будем? - спросил безропотный затравленно, - Как что, прыгать будем! - и не успел я так пошутить, как он горестно вздохнул и прыгнул. Я охнул, и мои лыжи вместе со мной сами поехали за ним в пропасть. Как мы до земли долетели, я не знаю. Я глаза закрыл, где-то там спружинил.. Я потом водил всех к этому обрыву и показывал, у всех слюна пересыхала. Выбирались мы долго, тут еще пурга разыгралась. Старпом никого не распускал, пока мы не найдемся Он посылал группы поиска и захвата, но они возвращались ни с чем. Наконец кто-то увидел нас в объятьях пурги. - Вон они! Эти козлы! - Где? Где? - заволновался народ. Все-таки в народе нашем не развито чувство сострадания. Двадцать минут народ говорил про нас разные громкие слова, потом старпом всех распустил по домам и сам ушел, оставив одного замерзающего лейтенанта дожидаться нас. Когда мы, раскрасневшиеся и свежие, подошли к ДОФу, там стояло это жалкое подобие. - Ну как дела? - спросил я его. - Нор-маль-но, - выговорил он и тут же замерз. О КОЗЫРЬКЕ Только не о козырьке от фуражки, о другом козырьке. Видели, как дерьмо замерзает в унитазе? Наверное, не видели? Где ж вам видеть, если вы там никогда не были. Это бывает на севере во время великих холодов. Правда, оно замерзает не совсем в унитазе, оно замерзает на улице, в канализации, а в унитазе оно потом скапливается, и еще оно скапливается в ванне, особенно если квартира на первом этаже, а все остальные этажи срут по-прежнему, невзирая на то, что канализация замерзла, и ты бегаешь снизу-вверх и говоришь им: не срите, а они все равно срут, и в ванне у тебя пребывает. От этого можно свихнуться. Я имею в виду то обстоятельство, что можно свихнуться от собственного бессилия У нас старпом мчался как вихрь по всем этажам и стучал во все двери, которые либо не открывали, либо открывали и говорили, что мы, дескать, не срем, а сами срали самым наглым образом, и старпом прибегал и смотрел в ванну, где копилось дерьмо, и впоследствии, от расстройства, разумеется, он напился вусмерть и, что совсем уже непонятно, вывалился из окна на лестнице пятого этажа. Но упал он не вниз головой, как водится, а в полете, с каждым метром трезвея, сообразил - головой нельзя, спиной нельзя, ногами, животом тоже нельзя - поджал ножки и грянулся задницей о козырек над парадной и сломал его совершенно. Козырек просто вдребезги разлетелся. И хорошо еще, что в нем было так мало цемента, просто совсем его не было, может быть, там все клеилось и не цементом вовсе, а слюной мидий, я не знаю, вполне возможно, и еще хорошо, что в нем совершенно отсутствовала железная арматура, хотя она должна была там быть. Старпом только смещение двух позвонков себе заработал, а все из-за того, что дерьмо замерзло в унитазе на первом этаже. ПО ПОВОДУ ПРЕДЫДУЩЕГО РАССКАЗА Тут недавно мне начали говорить, что все это выдумка, что, мол, не мог старпом упасть на козырек. А я им говорю: чистая правда. Мне самому когда рассказали, что старпом двести шестнадцатой упал на козырек, я сразу же спросил "Фуражки?" - оказалось, не фуражки. И в "скорой помощи", куда немедленно позвонили насчет того, что старпом упал на козырек, тоже спросили: "Фуражки?!" А им говорят: "Нет, не фуражки! Он упал на козырек!" - а они опять: "Фуражки!" - "Да нет же! Не фуражки! Он упал на козырек!!! - "Фу -ражки!!!'' - ''Блядь! Да не фуражки же!!! Не фу - ра - ж - ки!!'' - и так пятнадцать раз подряд, потому что в те мгновения от волнения никто не мог сообразить, что бывает другой козырек. Не от фуражки. И насчет того, что тот козырек, который не от фуражки, был сделан без арматуры, тоже были всяческие недоверчивые выражения - мол, так уж точно не бывает, а я им напомнил, как в сто пятом доме забыли один лестничный пролет вовремя вставить и потом наружную стенку ломали, а у соседей на первом этаже общую трубу канализации со всего дома вывели посреди спальни. Она у них выходила из потолка и уходила в пол рядом с подушкой. Пришлось им выкрасить ее в белый цвет и черную крапушку, под березку. Два года жили рядом с Ниагарским водопадом. И еще относительно козырька, чтоб окончательно рассеять все сомнения: у Коти Лаптева, когда его назначили старшим над жилым домом в городке, в трех подъездах козырьки были, а в одном не было, и там все время в период дождей скапливалась вода, которая затем текла в подвал. И Котьке командующий лично приказал восстановить над подъездом козырек, и, когда Котька спросил его: "Из чего мне его сделать?" - командующий ему сказал: "Из собственных утренних испражнений". И тогда Котя совершенно опечалился, и, видя такое его плачевное состояние, один из матросиков, в прошлом неплохой штукатур, ему предложил: "Товарищ лейтенант, да бросьте вы переживать. Вы мне найдите немного цемента и песка. Я из дранки сплету навес, привинчу его над подъездом, а потом оштукатурю. Ни одна собака не подкопается. Два года простоит, а потом это будут уже не ваши проблемы". Так и сделали, и простоял тот навес ровно два года. Потом рухнул. От скопившегося снега. На комиссию из Москвы. Кстати, и все прочие части предыдущего рассказика также подвергались различным сомнения! В одном только никто не сомневался - в том, что дерьмо замерзло в унитазе. КАЮТА -... а потом ты ей вдул, да? - Ну что за выражение, Саня, яростные английские маркитантки. "Вдул". Я не вдул, я пальцами, пальцами открыл для себя нежнейшую область, в которой сейчас же обнаружил томительнейшую, стыдливейшую сырость, куда точнейшими ударами и направил своего Гаврюшу. - Да, и никак иначе. Мы с Саней Юркиным лежим в каюте. Он на верхней полке, я на нижней. Уже тридцатые сутки автономки, и я рассказываю ему о бабах. - Она была тигрица. Клеопатра. Она меня царапала, кусала, сосала, лизала, как конфету. Она брала мое лицо и с силой водила им по груди, по груди, животу и ниже, заталкивала меня носом в пах, а потом возвращала меня наверх, хватала губами мои губы, а языком... что только она не делала своим языком... Она задыхалась. Ее сердце птичкой колотилось в маленьком тельце, и я слышал этот ужасный, сумасшедший бой. Спутанные, мокрые копны мелких кудрей, влажные, скользкие груди, пахнущие свежим сеном, жаркое опустошенное лицо и скачка. Она скакала на мне, как ковбой. Ее зад поднимался вверх с судорогой, со страданием, она почти отрывалась от моих направляющих, вернее, от одного направляющего, и тут же с силой опускалась - трах!-трах-тебедух! - О-о... - Она говорила: "Не заморить ли нам червячка?" И она замаривала его. Червячок просто валился с ног, падал без сил. Она его дергала, массировала, мяла, трепала. Дай ей волю, она б его оторвала. А потом она тащила меня в ванну, где опускалась на колени и вновь поедала его, и он, казалось бы, совершенно безжизненный, немедленно оживал, опоясанный жилами, в нем нарастало безжалостное давление, а она словно чувствовала это его состояние, и сейчас же в ней обнаруживалось сострадание, материнская нежность, участие. Она лишь слегка удерживала его, предлагая передохнуть, но как только он поддавался на эти ее уговоры и успокаивался, она вновь набрасывалась на него, и он, несчастный, бежал от нее, но все это ему только казалось, потому что этакое его бегство входило в ее планы и направлялось ею же... - А-а... - И он, понявший это слишком уж поздно, забился, сначала сильно, а потом все слабее и слабее, покоряясь неизбежному, и наконец грянули струи, и она вынула его и оросила свое лицо, и особенно глаза... - А-а.. Тут я кончил, Саня по-моему, тоже. БЕГЕМОТ повесть Эй вы, бродяги заскорузлые, инвалиды ума! Именно вам мое повествование предназначается, хотя кому как не мне следовало бы знать, что вам, в сущности, на него наплевать. На самом-то деле вам бы, конечно, хотелось выкушать бидончик вина и, в чудеснейшем настроении, ухватив ближайшую тетку за танкерную часть, потерять на некоторое время малую толику своего соколиного зрения и на ощупь проверить, все ли там у нее в наличии и на прежних местах. Ах вы черти полосатые! Нельзя ни на минуту оставить вас без присмотра! Обязательно залезете даме в ее макроме. Между прочим, должен вам сообщить, что Бог придумал для человека очень смешной способ размножения: существует, видите ли, некоторый шарик, который, при известных обстоятельствах, накачивается - не воздухом, конечно, а жидкостью. Шарик, в обычное время висящий мокренькой тряпочкой, можно сказать, сейчас же встает и даже тянется к небу, видимо возносит к нему свои желания, и в этот момент изо всех сил работает насосик-сердце, которое тюкает-тюкает, бедняжечка, и накачивает этот шарик, поддерживая его вертикальную жизнь. А потом человек сует его во всякие дыры, всячески пытаясь сломать. И при этом все мы офицеры флота! (Черви в мошонку!) И только и делаем, что печемся о процветании Отчизны милой! Вагинические пещеры и бесформенные куски сиракузятины! Конечно же о процветании, о чем же еще! Сливки различных достоинств и жупелы чести! Истинные кабальеро! В сущности, мы еще даже не начали наше повествование, но мы его начнем, после небольшого вступления о маме-Родине. Мама-Родина представляется мне в виде огромной, растрепанной, меланхолически настроенной, совершенно голой бабы, которая, разбросав свои рубенсовские ноги, сидит на весеннем черноземе, а вокруг нее бегают ее бесчисленные дети, которых она только-только нарожала в несметных количествах А она пустой кастрюлей - хлоп! - по башке пробегающему ребятенку; он - брык! - и она сейчас же наготовила из него свежего холодца с квасом, чтоб накормить остальных. Фу ты, пропасть какая! Ну что за видения, в самом-то деле! Ну почему так всегда: вот только подумаешь о Великом, как тут же какие-то несметные тучи всяческой дряни вокруг этого Великого немедленно нарастут! Нет уж! Лучше думать о чем-нибудь личном, не затрагивая этой удивительной территории, более всего напоминающей тунгусское болото, кишмя кишащее всякой малообразованной тварью, куда только кинешь камень с каким-нибудь новым, пока еще редким названием кого-либо или чего-либо, и тотчас же вонючие газы-метаны после - бултых! - вырвутся наружу, а потом кружки-кружочки, и все затянулось аккуратненько по-прежнему. И можно идти и идти по этой территории через одиннадцать часовых поясов, и хохотать во все горло, и закончить хохотать где-то в Магадане, сорвавшись со скалы на виду у всего птичьего базара. Нет, друзья мои, лучше о мелком, о личном, о частном, не трогая общих закономерностей, потому что к чему? Зачем? Ну что с того? Лучше вспомнить о чем-нибудь. Вспомню ли я во всех подробностях и наисладчайших деталях те достославные времена, когда мы с Бегемотом оказались на обочине своей собственной прошлой жизни. Помереть мне на месте, именно там - на обочине. Проще говоря - нас выперли. Вернее, уволили в запас с воинской службы. В общем, открыли форточку - "кто хочет наружу?!", и мы переглянулись - сейчас или никогда! - и вылетели в три окна, как два осла, временно снабженные перепончатыми крыльями. И то, что снаружи, нас оглушило. Точнее, нас оглушила свобода: можно было петь, орать, скакать и сосать свои собственные пальцы. Потому что снаружи была жизнь. И жизнь нас уже поджидала. И жизнь немедленно поперла на нас, как двадцать взбесившихся трамваев, через гам, лай и вой клаксонов на перекрестках и шлепки дождя по седому асфальту. И мы к этому уже были готовы. То есть мы вдыхали этот восхитительный, этот прохладный, как стакан газировки, этот живительный, с иголочки, воздух. То есть мы хотели тебя - жизнь, и ты, как мерещилось, хотела нас. Правда, прошлая жизнь, все еще оскалившись, хватала нас за штанину, но мы ее палкой по зубам - "сгинь, подлая!" - и она убралась восвояси ко всем чертям, и имела она при этом вид начальника отдела кадров капитана третьего ранга Прочухленко по кличке Стригунок, которого бы я лично в чистом виде с аппетитом удавил и который при нашем увольнении в запас так суетился, паразит, чтоб нам где-нибудь нагадить, то есть чтоб нам на пенсию не хватило одного процента, а лучше целых трех (сука-тифлисская-была-его-мама-моча-опоссума-ему-на-завтрак). А наш дедушка адмирал, провонявший в подмышках, на прощанье призвал нас и спросил, чем же мы думаем заниматься на гражданке. И я сказал ему: "Фаянсом". Я специально выбрал такое слово, чтоб после не было никаких дополнительных вопросов. И если в фарфоре наш могучий патриарх еще мог что-нибудь этакое мохнатое вставить, то слово "фаянс" повергло его в исступление, как если бы я ему предложил немедленно переталмудить все мысли Конфуция со свежекомандирского сразу же на старочухонский. Но справедливости ради следует отметить, что он тут же совершенно справился с собой и кивнул с пониманием, после чего он перевел свой взгляд на Бегемота. Тот, в добродушии своем, просиял и доложил нашему выдающемуся стратегу, что он будет разводить кроликов. - Кроликов?! - Казалось, папу нашего посетил шестикрылый серафим. - Кроликов?! - Он налился дурной венозной кровью - сейчас умрет. - ...Ка... ких кроликов?! - Рогатых! - хотел вставить я, чтобы перевести разговор в энтомологический или в крайнем случае в психологический пласт, но постеснялся, тем более что Бегемот сказал; "Домашних". Что было потом, описать не берусь. Вернее, опишу, конечно, но боюсь, красот метафорических не хватит. Очень бледно все выглядело следующим образом: наш славный дед схватился за собственные щеки и застонал, а потом зарычал, завизжал, закривлялся. - Боевые офицеры! - верещал он. - Выращивают кроликов! Почему?! Почему я не умер на сносях! При родах! В зародыше! Больше я ничего не помню, потому что все происходило как в дыму сражений, когда от волненья видишь только чьи-то дырявые подошвы и нет для тебя интересней зрелища. Говорят, папа потом два дня останавливал всех подряд и говорил, что боевые офицеры теперь выращивают кроликов, а потом его с почечными коликами увезли в наш замечательный госпиталь, где врачи довели ему это дело до обширных метастаз только затем, чтобы потом его прах развеять над Северным Полюсом. Леживал я в этом госпитале, господа, леживал. Это такая, я вам скажу, засада - крысы, матросы, вечно скользкий гальюн. Там все заново проходили курс молодого бойца. Там командиры дивизий, седые в холке, после того как их одевали в ватный халат, из которого торчала их тонкая, как у страуса, шея и голова, немедленно обращались в полный хлам, и перед ними грудастые медсестры ставили трехлитровую банку со словами: "За сутки наполнить!'' - и он в первые секунды стеснялся даже спросить, чем наполнить, мочой или александрийским калом, а потом - "мочой, конечно, вы что, совсем уже?'' - и он, томясь, жене по телефону: "Ле-ноч-ка-а... привези, пожалуйста, два арбуза, здесь нужно мочой..." - а мы ему: "Михалыч, не волнуйся! Давай мы тебе немедленно нассым полведра..'' - а в углу лежал заслуженный адмирал, весь утыканный трубками, как дикобраз иглами, по одним в него дерьмо наливалось, по другим - выливалось, который, утирая слезы, говорил: "Ка-на-ус, едри его мать! Я уже не могу, сейчас от смеха все трубки оборву!". А в другом углу лежала личность, которая во всех отношениях казалась нормальным человеком, если только дело не касалось бирок и его личного здоровья. Личность харкала в баночку, специально для этой процедуры припасенную, а потом рисовала на бирочке: "Харкнуто таким-то тогда-то", а у меня, знаете ли, руки чесались от желания приписать: "В присутствии такого-то". "Почему александрийским? Потому что хозяина зовут Александром, а если б его звали Степаном, был бы степанийский. Педикулез, в общем! То есть я хочу сказать, что каждый надув -шийся гондон мнит себя дирижаблем! Вот почему мы с Бегемотом решили оставить воинскую службу. А оставить ее можно было только после показного учения по выходу в ракетную атаку. Нам так и сказали: "А вы как думали?!" А мы с Бегемотом и не думали. Я вообще не помню, чтоб мы с ним когда-либо думали. Если вы посмотрите пристально на Бегемота, то увидите только глаза-пуговки, вздернутый нос и отчаянно всклокоченные космы, и вот тогда-то вы поймете, что думать Бегемот не может, у него для этого времени нет. Он может только действовать, причем очень решительно. Его однажды заволокла к себе какая-то баба, и когда Бегемот вошел в прихожую, то обнаружилось, что его не за того приняли, что его приняли за человека с деньгами и теперь, впятером, пытаются ограбить и прежде всего раздеть. Бегемот первым делом вышиб бабе все ее зубы, а потом, пробежав на кухню, выпрыгнул со второго этажа вместе с оконной рамой. Так что если на улицу можно попасть только после ракетной атаки, то мы ее вам, будьте любезны, устроим в один момент. Мы к этому учению полгода готовились. Теперь самое время сообщить, чем же мы, в сущности, с Бегемотом занимаемся. В сущности, мы с Бегемотом готовим мичманов - эту нашу русскую надежду на профессиональную армию - к ракетной атаке. Полгода ни черта не делали, кроме как учили ракетную атаку. Всех этих наших олухов выдрессировали, как мартышек. Те у нас чуть чего - прыг на тумбочку - и лают в нужном направлении, а на стенде в эти незабываемые мгновения лампочки загораются: "Начата предстартовая подготовка", "Открыты крыши шахт", "Стартует первая" - красота, одним словом. И вдруг какому - то умнику из вышестоящих пришло в голову, что в самый ответственный моменту нас шееры залипнут. - Так не залипали ж никогда! - А вдруг залипнут? Ну нет! Это адмиральская стрельба! Вы просто не понимаете ситуации. Давайте внутрь пульта Кузьмича с отверткой посадим. Он, по-моему, единственный из вас кто соображает. Если шеер залипнет, Кузьмич воткнет отвертку куда надо и замкнет что следует, и атака не захлебнется Нужно мыслить в комплексе проблемы. Тут мы не нашлись чем возразить. Кузьмич здоровый, как слон, и как он, бедняга, туда внутрь влез, как таракан в будильник, никто не знает. Но! Организацию предусмотрели, сводили его пописать и дырочку просверлили, чтоб он видел происходящее, через которую он даже покурил два раза, потому что мы ему с этой стороны сигарету вставили. И вот прибыла московская комиссия с адмиралом во главе - принимать у нас ракетную атаку. Сели (Кузьмич на месте, потому что глаз из дырочки торчит), проорали "Ракетная атака!", и те удивительные, знаете ли, события сами по себе стали разворачиваться. Сначала все идет как по маслу: команды следуют одна за другой, мичмана вопят, как недорезанные дюгони, и лампочки, как им и положено, загораются. И тут вдруг вроде дымком запахло, вроде мясо на сале жарится, но все делают вид, что почудилось, и я сейчас же замечаю, что у Бегемота волосы на жопе встали от предчувствия. То есть я хотел сказать, что они у него встали на голове, но у него, у Бегемота, такая странная особенность наличествует, что если встали на голове, то обязательно и на жопе тоже - короче, ментальность у него, у Бегемота, таким образом проявляется. А у меня прыщики в носу появляются. Нос сначала чешется вроде, а потом краснотой наливается. Бугорочки на глазах просто зреют и внутри их ощущается давление, и кожа становится упругой, блестящей, так и тянет почесать, огладить. Как опасность - так и наливаются. Я Бегемоту говорю: "Посмотри, пожалуйста, у меня нос наливается?" - а он мне: "Заткнись!" - а сам смотрит на пульт. Это оттуда дым валит, и мало того, что валит, так он еще и разговаривает и вздыхает: "Ой!" (дым сильнее, и голос с каждым разом истончается, в нем появляется все больше беременных нот). "Ой, мама!'' - и пульт колышется, вроде как дышит грудью вперед;' 'Ой, елки!'' - и наконец с криком: "Ой, бля'' - пульт падает вперед и на него вываливается наш Кузьмин с дымящейся задницей. Скорее всего, он там пока сидел с отверткой и следил за шеером, жопой замкнул совершенно посторонний шеер и терпел, по-скольку человек-то он у нас добропорядочный, пока у него мясо тлеть не начало. И тотчас же все забегали: "Где огнетушители?! Огнетушители где?!" А огнетушители у нас в коридоре через каждые полметра стоят, но все они не работают, потому что перед самой комиссией их покрасили и ту дырочку, через которую они пеной ссут, от усердия замазали. В общем, поливали кузьмичевскую задницу заваркой из чайника, и при этом, наклонившись, пинцетом все пытались зачем-то отделить горелые штаны от кожи. Для чего это делалось, не знаю, но Кузьмин в это время на весь коридор орал: "Фа-шис-ы!!!". Именно в такие секунды мне в голову лезут китайские стихи: Монах и певичка Ночь провели В любовных утехах Без сна. И я вам даже не могу сказать, почему это со мной случается. А Бегемот потом, когда мы уже за здоровье кузьмичевской многострадальной задницы выпили и закусили, говорил мне: - Саня, я знаю, как разбогатеть. И я смотрел на него и думал, что вообще-то самое замечательное место на лице человека - это глаза. Их плутовская жизнь оживляет уголки глазных впадин - там появляются лучики морщин, они разбегаются, как водомерки, затем приходит в движение носогубная, передающая эстафету уголкам рта, потом лицо, ставшее необычайно рельефным, вдруг округляется запорошенное пушком, может быть, даже младенческой мягкости, что ли. - Природа-блядь! Когда б таких людей ты изредка не посылала б миру.. Прервали. Возник очередной тост, прославляющий нашего Кузьмича и его долготерпение относительно задницы. После чего все полезли друг друга целовать, потому что на воинской службе, понятное дело, не хватает нежности. - Гниение не остановить! - это мой непосредственный начальник. Он как выпьет, так сразу же превращается в философа с космическим пониманием всего. - Гниение не остановить, - повторил он, вцепившись мне в плечо. - Ведь все вокруг, небо, цветы, шакалы - все результат гниения. Жизнь - это гниение. Так что не остановить. - Нельзя быть настоящим мудрецом, - продолжил он без всякой связи настоящего с предшествующим, - имея внутри кишечник, наполненный дерьмом. Это удивительно: человек мыслит и гадит, мыслит и гадит. Но, слава Богу, отрезками. Отрезками мыслит, отрезками гадит. А то что бы мы имели - завалы мыслей и дерьма. Мой начальник остановился и вперил свой орлиный взгляд в правый угол комнаты. Требовалось срочно сообщить его могучему разуму новое направление. - Александр Евгеньич! Знаете первый признак лучевой болезни? Хочется спать, жрать, и кажется, что мало платят. - Вот! - отстал он от меня. - Люди! Какие вы мелкие!.. И меня снова перехватил Бегемот. Тот все бредил о кроликах. - Видишь ли, Саня, устройство желудка у них таково, что это животное непрерывного питания Учти! Кролик ест очень мало, но часто, и если его не кормить постоянно, а только три-четыре раза в день, то он переедает и подыхает. Нужна клетка с непрерывной подачей пищи и автоматическим отводом кала, который по наклонной плоскости попадает в курятник, и там его куры поедают, то есть экономится корм и для тех, и для других. Знаете, иногда мне все же кажется, что Бегемот, как и всякий военный человек, не совсем нормален. Но потом, незаметненько для себя, я увлекаюсь и на полном серьезе начинаю с ним обсуждать организацию разведения пчел, мидий и перепелов на подоконникак Особенно часто такое со мной случается, если речь идет о вещах экзотических - о добывании косиической пыли или выпаривании золота из списанных приборов. А недавно мы с ним долгое время говорили о вытравливании застарелой проказы с помощью нафтеновых кислот. Мы потратили на это часа полтора, и он меня почти убедил, что после применения этой дряни оставшиеся в живых избавятся от проказы навсегда. Здесь следует остановиться. Я люблю вот так посреди разговора о проказе остановиться и внимательнейшим образом осмотреть свои пальцы. Все-таки пальцы гения. То, что я - гений, я заметил давно. Потому что выдержать напор Бегемота в деле поливания язв кислотами, может только гений. Ему мозг буравят, а он - хлобысь! - и уже полетел, лия рулады, в поэтические дали, где имеется Амур-задрыга и голый Плутон недр. После этого уже безболезненно для себя возвращаешься назад в свое тело, чтобы выслушать очередное: "А давайте из списанных подводных лодок сделаем танкера, чтоб, пройдя подо льдами, снабжать горючим районы отсталого Севера. Но нужна государственная поддержка. И я даже знаю, кто это поддержит. Есть такой человек в правительстве. А при всплытии пятиметровый лед придется рвать боевыми торпедами, и в случае возникновения пожара под водой горящее помещение немедленно заполняется фреонами 112, 118!" Все! Не могу! Хочется освободить чукчей навсегда. - Чук-чи! - хочется сказать им. - Вы свободны навсегда! И от топлива тоже. Лучше все это пусть опять зарастет вечной мерзлотой, а мы будем у вас устраивать сафари и стрелять ваших полярных гусей среди девственной, экологически чистой природы чистыми керамическими пулями. Заседлайте мне оленей, чукчи, чум вас побери! Между прочим, если пристально посмотреть на карту, где-то там, между торосами, затерялся уникальный совхоз по выращиванию племенных быков. Совхоз находился в заведовании у военно-морского флота, потому что так всегда: если кругом ни хрена нет, то все это находится в заведовании у военно-морского флота. А потом сперму быков, выращенных рядом с белыми медведями, доставляли в Киргизию и там уже закачивали киргизским телкам, а приплод женского пола доставляли по железной дороге в Беловежскую пущу, где он длительно насиловался с помощью зубров, и на выходе получался такой живой вагон с рогами, что он даже в сарай не помещался. Корми его хоть ветошью отечественной, а он все равно вырастает с вагон. Потом, конечно, когда все вокруг уже разрушили, никак не могли найти, кому следует перекачивать эту сперму, которой много скопилось, и через подставных лиц звонили Бегемоту из Нарьян-Мара. И Бегемот, воодушевленный таким количеством беспризорных телок, предлагал ее всем подряд. Звонил и говорил: - Сперма нужна? Пристроили ее потом в Южную Корею для участия в ежегодном фестивале корейских масок. А однажды быков вместе с возбуждающими их телками перевозили военными вертолетами с пастбища на пастбище. И часть пути нужно было лететь над водной гладью. И тут одна телка отвязалась и, очумев от болтанки, принялась всех безжалостно бодать. Так ее просто выпустили. Открыли дверь, и она сиганула вниз. А внизу сейнер плавал. И попала она точно в сейнер. Корова пробила его насквозь, и он мгновенно затонул. Спаслась только кокша-кухарка, которая вылезла на верхнюю палубу и, задрав голову вверх, пыталась рассмотреть, откуда это сверху несется такое катастрофическое мычание. Бац! - и кокша сейчас же в воде с блестящими глазами западносибирской кабарги. И она ничего потом не могла объяснить: как это - му! - а потом сразу вода. Ее спрашивали, а она, досадой сотрясаемая, все твердила: "Му - и вода! Му - и вода!" "О, это невыносимое пение сирен, льющееся из клиники туберкулеза", - как сказал бы один очень известный поэт. Не уверен, что в этих выражениях можно описать все вибрации, исходящие от плавающей кухарки, но уверен в том, что это хорошо, холера заразная, это лирично, это красиво, черт побери! А красота, как правильно учат нас другие поэты, имеет право звучать как попало, где придется. Отзвучала - и люди, пораженные всеми этими звуками, должны замереть и подумать о своем высоком предназначении. Вот я, к примеру, когда слышу все эти красоты, сразу замираю и думаю о чем-то клетчатом. И когда я слышу: "А давайте с помощью архимедова винта поднимем подводную лодку", - я тоже замираю с головы до жопы и внимаю тому, как лимфа бухает своими детскими кулачками в лимфатические узлы, неутомимая как молодые бараны. Тин-тили-дон! Тин-тили-дон! - а это уже слезы весны. Видимо, слезы радости. А еще хорошо слушать, как шепчутся божьи коровки и милуются клопы и стаффорширские слоники где-то там, на листе за окном, и сейчас же стихи, да-да, конечно стихи, сначала шорох, щелчки какие-то, неясное турули - а потом стихи, того и гляди падут невозвратно, как капля борща на ступеньки собора, если их немедленно не записать: Глафира, Глафира, хахаха-хаха! Вчера я нашел во дворе петуха! Издох! От любви, я надеюсь, почил, Не так он точило свое поточил, Но я же, Глафира, ле-бе-дю-де-дю! По этому поводу всячески бдю! Не бойся! Не мойся! Кстати, мне сейчас пришло в голову, что с помощью этих стихов можно будет объяснить некоторые особенности военного человека В частности, болезненные состояния его ума. Видите ли, военнослужащий очень часто превращается в идиота. И не всегда удается сразу распознать, что это превращение уже произошло. Оно всегда неожиданно. Ни с того, ни с сего. Ты с ним говоришь, а он уже превратился. Оттого-то и приходится много страдать. И я думаю, что все это происходит потому, что в какой-то эвдемонистический период своего развития военнослужащий переполняется всякой чушью и на время теряет способность отделить реальность от своих мыслей о ней. Таким образом он мимикрирует, то есть заслоняется от реальносги, то есть сохраняет себя. Вот наш командующий. Тот всегда думал вслух. Выскажется - и все сейчас же бросаются исполнять, овеществлять это высказывание, а он и не рассчитывал вовсе, не предполагал, не хотел - и получается кавардак. Но порой что-то с хрящевым хрустом втемяшивалось ему в его башку, что-то, как всегда, оригинальное, с перьями, и все в этом непременно участвуют, напрягаются, чтоб повернуть вспять, то есть раком, все законы логики, динамики и бытия и поворачивают, и опять получается ерунда. Словом, ерунда у нас получается в любом случае: и когда он просто мыслил, и когда те мысли воплощались. Вот уперли у распорядительного дежурного два пистолета из сейфа. Всю базу подняли по тревоге на уши и искали два дня без продыху. Но с каждым часом все с меньшим накалом. - Они же не ищут! - возмущался командующий, когда собрал в кабинете всех начальников. - И я вам докажу, что не ищут! Начальник плавзавода! Немедленно изготовить двадцать деревянных пистолетов, покрасить и разбросать в намеченных местах. И мы посмотрим, как их найдут! И начальник плавзавода, нерешительно приподнимаясь со своего места во время такого приказания, вначале напоминает человека нормального, повстречавшего человека не совсем в себе, но потом, словно озаренье какое-то, просветлев лицом: "Да,товарищ командующий! Есть, товарищ командующий! Правильно, товарищ командующий! Я и сам уже хотел, товарищ командующий!" - и нервно бросается в дверь делать эти пистолеты, которые потом разбросали где попало и которые потом искали всем гамбузом наряду с настоящими, чтоб доказать, что ничего не ищется, да так и не нашли: ни натуральных, ни поддельных. То есть, как и предполагалось, прав был командующий, а кто же сомневался, - никто ни черта не делает! И вот поэтому, желая сохранить в себе способность отделять зерна от плевел, мух от котлет и фантастику от неслыханных потуг бытия, мы с Бегемотом и решили уйти с военной службы. К червонной матери. Хотя, пожалуй, порой мне даже кажется, что этой способности удивлять окружающий мир мы с ним еще не скоро лишимся, потому что только недавно жена Бегемота, сдувавшая пыль с его орденов, обнаружила в нагрудном кармане его тужурки непочатый презерватив и спросила: ''Сереженька, это что?'' - ''Это приказ, - сказал Бегемот ничуть не смущаясь. - Вокруг СПИД - продолжил он с профессорско-преподавательским видом, расширив глазенки, - вокруг зараза. Поэтому всем военнослужащим, независимо от должности, приказано иметь при себе презервативы, чтобы противостоять заразе!" - Слушай, - позвонила мне его жена, не называя ни имени моего, ни чего-либо другого, в двадцать пятом часу ночи, - а правда, что есть приказ иметь при себе нераспечатанные презервативы для предотвращения проникновения заразы в войска? - Правда, - сказал я, горестно про себя вздохнув и посмотрев на часы ради истории, - приказ номер один от такого-то. Всем иметь в нагрудном кармане рядом с носовым платком отечественные презервативы. И на смотрах проверяют. Вместе с документами. Даже команда такая есть: презервативы-ы пока-зать! - и все сейчас же выхватывают двумя пальцами правой руки из левого нагрудного кармана и показывают. У кого нет презервативов, два шага вперед. -А затем следует команда: пре-зер-ва-ти-вы на-адеть! - сказал я уже самому себе, залезая под одеяло. Сволочь Бегемот - вот что я думаю. Толстая безобразная скотина. На четвереньках должен ползать перед этой печально невинной женщиной, И целовать ее тонкие пальцы. Но на ногах. А потом, сквозь уже дремучую дремоту, я вспомнил все эти смотры, осмотры, запросы-опросы-выпросы и то, как я выхватывал (не презервативы, конечно) платок, который от долгого лежания в кармане обрастал грязью на сгибах, и ты его сгибаешь в другую сторону, чтобы показать чистые участки, а на следующем смотре - вообще-то ты серьезный, здравомыслящий человек - опять старательно ищешь на нем свежие места и радостно находишь, а в конце года развернул тот платок, а он - как шахматная доска, черные и белые квадраты. Господи! Все-таки здорово, что мы с Бегемотом уходим со службы к дремлющей матери. Потому что я лично уже не могу. Господа! Не могу я смеяться каждый день, я скоро заикой стану. Да, вот еще что. Перед самым уходом нам вдруг заявили: - Ничего не знаем, но уходя вы должны еще сдать экзамены по кандидатскому минимуму. - По какому минимуму? - По философскому. Что, что вы на меня так смотрите, не помните что ли? - Ах, да-да-да... - А то вы слиняете, а нам разбираться. Понимаете, какое-то время тому назад, сдуру, естественно, мы с Бегемотом решили писать диссертацию на тему "Ракетный двигатель - это нечто...'' - и все для того, чтоб получить продвиженье по службе. У нас же всегда так: то не двигаешься годами, а потом вдруг - бах! - и выясняется, что не двигаешься из-за того, что диссертации нет, хотя того, что у тебя внутри накоплено в виде натурального внутреннего опыта, хватило бы на десять таких диссертаций, и ты это чувствуешь, чувствуешь, и эти чувства не проходят даром, и какое-то время ты действительно увлечен этой идеей, и даже хочешь написать диссертацию, но только вот как же все это оттуда достать, то, что у тебя внутри схоронено, как извлечь, не повредив. Извлечь, изъять, показать, предъявить, и все остальные чтоб тоже поняли, что ты - ходячая энциклопедия - вот это самое сложное - но, черт с ним, по дороге что-нибудь придумается - и ты уже приступаешь к извлечению этих твоих нутряных знаний, уже нервничаешь по поводу того, что у тебя из всего этого получится, но тут опять - бах! - и ты увольняешься в запас, потому что предложили, потому что больше никогда не предложат и потому что нужно скорей, а то опять все передумают, перепутают, ушлют тебя куда-нибудь к совершенно другой матери, вот только экзамены по кандидатскому минимуму надо сдать, это посещали занятия в рабочее время. Нехорошо Да. Занятия-то мы посещали, но только я почему-то где-то глубоко внутри был убежден, что нам все это никогда не потребуется, не говоря уже о Бегемоте - тот у нас вообще круглый балбес по поводу всех этих декартовых глупостей. А я вот помню только первый закон, чуть не сказал Ньютона: материя первична, сознание - вторично, - и все, но, слава Богу, это все-таки основной закон нашей философии, остальные законы, по-моему, возникают из тщательно подобранной комбинации этих четырех слов. Так что выкрутимся, надеюсь. Как-нибудь. И отправились мы на экзамен. Я вызвался первым сдавать, потому что терять, собственно говоря, нечего. Открываю билет - а там, как заказывали, первый закон. - Можно без подготовки? - Пожалуйста - Материя, - говорю я философу с легким небрежением, - первична, а сознание, как это ни странно, вторично! - Хорошо, - говорит он мне, - а как звучит вторая часть первого закона? Я подумал, что он меня не понял, и повторил еще более вразумительно: - Ма-те-ри-я пер-вич-на, а сознание... - Но вторая, вторая часть... - Вторая часть, - говорю я ему, а сам чувствую, как меня заклинивает, - первого закона выглядит так: соз-на-ние.. вто-рично (главное не перепутать)... а мате-рия... первична... И тут он замечает по документам, что я восемь лет как уже капитан третьего ранга, и это его несколько успокаивает относительно оригинальности моего мышления. - Ну, хорошо, - говорит он, - переходите ко второму вопросу. А второй вопрос у нас был: "Социальные аспекты, рассматриваемые в материалах XXVII съезда КПСС". Видите ли, вся трагедия моего положения заключена в том, что я с детства не понимаю слова "социальное", а мне все время кажется, что это вроде как "общественное", и больше я к этому добавить ничего не в силах, я могу бредить полчаса в родительном падеже - "социальном", "социального", могу склонять: "я - социальное, они - социальные", - а объяснить ну никак не получается у меня. Поэтому я заявил: - Практически все аспекты, рассматриваемые в материалах XXVII съезда КПСС, так или иначе связаны с социальными сферами человеческого поведения.. И тут он начинает понимать, что для меня ''социальное'' - тайна за семью печатями. - А что такое "социальное", как вы это понимаете? - Социальное? - Да. - Ну, это как общественное. - Ну а все-таки, что такое "социальные вопросы"? Вот, к примеру, о чем вы думаете постоянно? Что вас постоянно заботит? Не дает вам спать? - Постоянно? - Да. И тут я, может быть, первый раз в жизни, покрываюсь жгучим потом и говорю медленно, чтоб не ошибиться: - Меня постоянно заботит... идея торжества социализма во всем мире.. Инструктор политотдела рядом сидел, так он с головой ушел в пепельницу с окурками, отрыгивая пепел и охнарики. Так смеялся, что не мог в себя прийти. Оказывается, "социальное" - это сады, ясли, квартиры, зарплаты... - вот что меня должно постоянно заботить, вот от чего я должен не спать ночами. - Сколько тебе надо? - спросили меня. - Три балла, - ответил я и получил свою тройку. А Бегемоту тут же поставили два шара, потому что он старший лейтенант и у него налицо способности к росту. - Слушай, - подошел я к философу, - поставь парню три балла, а то его из-за этой двойки еще со службы уволят, не приведи Господь. Ну хочешь, я вместо него еще раз тебе это все сдам? - Не хочу, - сказал философ, и Бегемот получил "удовлетворительно". После чего мы и оказались на улице Как все-таки там хорошо! Вот идет по улице человек, а на нем ядовито синяя болоньевая куртка, а под ней донашиваются черные флотские брюки и ботинки, и он улыбается. Это наш человек. Это человек флота, недавно выставленный за дверь. Он выставлен без ничего. Он голым попал в этот неуютный, неприветливый, колючий, вообще-то говоря, мир, но он улыбается, потому что видит то, чего не видят остальные, он видит свое прекрасное будущее. Некоторые из тех, что тоже выставлены за дверь, не видят сво -его прекрасного будущего. Некоторые не ходят на улицу. Они хотят назад (не будем называть это место). Им страшно. А нам с Бегемотом ни черта не страшно. Достаточно один раз посмотреть на Бегемота, чтоб сказать: это животное страха не ведает. И с ним хорошо мечтать. О том, что пойдем туда, сделаем то, заработаем кучу денег и станем знаменитыми до боли в чреслах. У вас никогда не болели чресла оттого, что вы знамениты? Еще будут болеть. И главное, мечты - все без конца и без края. И одна мечта порождает другую, другая - третью, третья ловит за хвост четвертую, та - крепко держит пятую, пятая - шестую... И взгляд твой затуманивается, увлажняется от предвкушений, и возникают видения, и ты, увлекаемый ими, идешь, идешь простой, как ромашка, не ведая стыда... Кстати, небольшое, но лирическое отступление о военном стыде. Военный стыд - это как что? Военный стыд как философская категория - это как то, чего нет и никогда не было. Потому что стыд как чувство нуждается прежде всего в прививке, а у нас даже то место, на которое нужно прививать, отсутствует, не предусмотрено. Так что мы, уволившись в запас, все делаем без стыда: воруем-торгуем-обмениваем-продаем. "КамАЗы". В те времена вся страна продавала "КамАЗы". И мы с Бегемотом, временно оставив в покое кроликов и фаянс, ринулись продавать "КамАЗы". Я даже знал их названия и номера. Бегемот звонил по ночам мне, а я - Бегемоту, и вместе мы звонили еще куда-то, все время в разные места, продираясь сквозь чащу посредников, плотным войлоком окутавших страну, щедро раздавая по три процента направо, налево, тут же входя в долю и обещая еще. Можно было видеть людей, которые ходили и шептали: "Три процента, три процента... полпроцента...'' - и мы с Бегемотом ходили среди них И у всех была одна улыбка. И у всех было одно выражение лица, будто безжизненной, красной пустыней встает огромное желтое солнце, и вокруг оживает красота, а ты издали наблюдаешь эту красоту. Это было глубокое поражение психики. И в груди от этого поражения становилось тепло и уютно, там-то и возникало то нечто, что сообщало душе толчок, с помощью которого можно было преодолеть расстояние между мечтами, если они отстояли друг от друга далеко. Мы входили с Бегемотом в квартиру, хозяина которой то ли убили, то ли уморили огромным количеством спирта, мы входили, аккуратненько, чтоб не замараться, толкнув дверь, когда-то обитую чем-то издали напоминающим кожу, а теперь - со следами зубов существа мелкого, но ужасно кусачего, и попадали на кухню, где, похоже, кормилось сразу несколько дремучих бродяг, и путь наш был отмечен скелетами селедок. И можно было обойти всю квартиру по кругу, потому что так соединялись все комнаты, и выйти через унитаз, потому что он стоял на дороге последним. Просто стоял, не подсоединенный ни к чему, потому что это был чешский унитаз, а все остальное было советским и давно сгнило. Там, в одной из комнат, распяленный на лавке, все время спал какой-то шофер, а рядом стоял недавно распакованный компьютер, который был связан со всеми камазодержателями, а в другой комнате сидел человек, который, в зависимости от условий, то скупал "КамАЗы", то продавал, а в промежутках он пытался продать, еще не купив, и еще ему нужны были холодильники "Цусима", которые только что разгрузились во Владивостоке и которые он брал за любые деньги, но в пределах разумного. - У вас никого нет во Владивостокском порту? - спросил он нас, даже не поинтересовавшись, откуда мы возникли. - У нас есть все во Владивостокском порту, - сказал Бегемот, и я посмотрел на него с уважением, - Но нужны гарантии. - У нас есть гарантии. Меня всегда восхищала способность Бегемота сначала сказать: "Да! Я это могу с гарантией!" - а потом, уже не торопясь, без суеты, часа полтора осознавать, что же он такого наобещал. Но, слава Богу, русский бизнес в те времена отличало то, что на следующий день после сделки, пусть даже она была оформлена документально, можно было не водиться с этим человеком вовсе, ничего из обещанного ему не поставлять, все порвать, затереть и забыть, потому что прежде всего он о тебе забыл, запамятовал, и ему с самого начала нужно было все объяснять. А еще он мог сам назначить встречу, но накануне у него был тяжелый день, в конце которого он сходил в баню, напился, кинулся в прорубь и всплыл уже с амнезией, в ходе которой он помнил только слово "мама" (или "мать"), и теперь, когда ты пришел, у них кутерьма, потому что с платежками нужно ехать в банк, а на них нужна подпись, которую он не может теперь даже подделать, просто забыл, как он расписывается, и печать, которую он в проруби потерял, хотя перед этим он надел ее на шею, чтоб потом куда-нибудь не задевать И вот у таких людей мы покупали "КамАЗы" и какие - то восстановленные газовые плиты, по поводу которых звонили в Днепрогэс, чтоб выяснить, какие нужны - на две конфорки или на четыре. И таким людям, с частично утраченным самосознанием, мы доставали других людей, с непрестанно угасающей самооценкой, которые к тому же обладали гипнотическим влиянием на весь Владивостокский порт, и Бегемоту звонили ночью, но было плохо слышно, а потому он тоже звонил и в конце концов дозвонился до того ненормального Владивостока и спросил, чего они хотели у него спросить, и оказалось, что они спрашивали: "А наши проценты будут?" - на что Бегемот защебетал в трубку таким воробушком, как будто пришла весна и отовсюду просо подвезли: - Ка-неч-но же бу-дут! - положил трубку и расхохотался дьявольским смехом, но это нам все равно не помогло, потому что тот, кому это предназначалось, кинулся в прорубь и при встрече с водой лишился ума. Ума нет - считай, калека. И никто не виноват. Вот. И проценты погибли, Бегемот потом звонил во Владивосток и говорил: "Человек сошел с ума, так что не рассчитывайте", - а там и не рассчитывали, потому что там тоже чего-то случилось, и те люди, с которыми он договаривался, куда-то подевались, и теперь там другие люди, полные грандиозных надежд. Армяне. С армянами нас многое связывает. И не потому, что у нас нос, крупные губы, уши и глаза - вылупосики. А потому что все свои идеи мы сперва испытываем на них. Вот, к примеру, возникает какая-нибудь очередная странная, но великолепная идея, и я сразу говорю Бегемоту волшебное слово: "Армяне!" - и он, выделив в непомерных количествах муцины - эти замечательные и вместе с тем очень слизистые вещества из группы гликопротеинов, образующие вязкость слюны, - звонит дяде Боре в Ереван (потому что для нас слово "армяне'' рождает в душе нечто детское, мягкое, как уши гиппопотама, как будто кто-то крикнул: "Цирк!" или "Клоуны приехали!"). А дядя Боря в Ереване до сих пор самый главный человек - он пошлет кого надо и проверит где следует: нужна ли армянам эта идея, и если нужна, то в нашу сторону немедленно выедет кто-нибудь, точно так, как это было в случае с "Нисанами", с которых, собственно, и начались наши отношения. Как-то армянам потребовались машины "Нисан-Патруль", и они позвонили Бегемоту: - Скажи, это не вы случайно продаете "Нисан-Патруль"? Конечно же, Бегемот сразу стал продавать "Нисан - Патруль". В те минуты у него было такое выражение лица, что неприлично было бы даже предположить, что он не продает "Нисан - Патруль", потому что верхняя часть оного у него выражала скорбь, а нижняя - удаль. И головой он встряхивал так, что кудри летели в разные стороны, как будто он пианист на последнем издыхании и играет "Кипящее море" Грига. И Бегемот, прихватив меня для четного количества, немедленно помчался в то место, где ему уже три недели подряд предлагали "Нисаны" с патрулями - надоедали, плакали, просили, чтоб он непременно звонил. Это место называлось "Русский национальный центр", и там обитали русские националисты, то есть люди, которые далеко не чужды были идеи соборности и духовности. Я давно пытаюсь выяснить у кого-нибудь, .что же такое "соборность" и "духовность". И чем, например, "соборность" отличается от "шалашовности", а "духовность" от "духовитости". Но у меня ни черта не выходит. Все говорят: "Соборность - это..." -и глаза закатывают, точно в тот самый момент получили шпиль в задницу. И теперь, когда я слышу о "соборности", мне сейчас же хочется выкрикнуть петушиное слово "рококо" и объявить во всеуслышанье, что мне известны пути повышения "фалловитости". Но ближе к русскому национализму как к явлению. Беглого взгляда на этих людей было достаточно, чтоб понять, что в прошлой жизни все они были аскаридами, а их предводитель в бесконечной цепи превращений только что миновал стадию - свиной цепень. Было в них что-то сосущее, какой-то сердечный трепет, колотье и пот в перстах, словом, присутствовало некоторое "весеннее возмездие" (эротический термин), когда речь заходила о способах расчетов с посредниками. А посредниками в этом деле были все, кроме армян, и русские националисты, и мы с Бегемотом, и все хотели ухватить кусок, по возможности более могучий, раз уж возникла тема: "Нисан-Патруль". Как раз тогда-то и появилось это мерзкое слово - "тема". Например, "тема: "Нисан-Патруль" или "тема: березовые обрубки". "Мы финнам - березовые обрубки, а они нам...'' - и так до бесконечности. И теперь, когда я слышу слово "тема", я начинаю давиться хохотать, вскрикиваю только: "Березовые обрубки! Березовые обрубки!.." - и опять не могу остановиться, всхлипываю и плачу, к примеру, животом. Потом тщательно вытираю нос, лоб и красные щеки и жду, когда внутри улягутся все, знаете ли, звуки, после чего тщательно высмаркиваюсь. Да-а! Россия... Но вернемся к армянам, которые все еще ждут свои "Нисан-Патрули"! - Ар-мя-не! - хочется сказать им. - Ар-мя-не!