. И в этом облегчение такое, Как будто ничего ему не надо. И все же я прикован всем вниманьем К лицу, что создал ни Зевксис, ни Фидий, Но мастер с высочайшим дарованьем. Где в Скифии, в которой из Нумидий Укроюсь, коль, не сыт моим изгнаньем, Рок отыскал меня, предав обиде! CXXXI О, если бы так сладостно и ново Воспеть любовь, чтоб, дивных чувств полна, Вздыхала и печалилась она В раскаянии сердца ледяного. Чтоб влажный взор она не так сурово Ко мне склоняла, горестно бледна, Поняв, какая тяжкая вина Быть равнодушной к жалобам другого. Чтоб ветерок, касаясь на бегу Пунцовых роз, пылающих в снегу, Слоновой кости обнажал сверканье, Чтобы на всем покоился мой взгляд, Чем краткий век мой счастлив и богат, Чем старости мне скрашено дыханье. CXXXII Коль не любовь сей жар, какой недуг Меня знобит? Коль он - любовь, то что же Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, Боже!.. Так злой огонь?.. А сладость этих мук!.. На что ропщу, коль сам вступил в сей круг? Коль им пленен, напрасны стоны. То же, Что в жизни смерть, - любовь. На боль похоже Блаженство. "Страсть", "страданье" - тот же звук. Призвал ли я иль принял поневоле Чужую власть?.. Блуждает разум мой. Я - утлый челн в стихийном произволе. И кормщика над праздной нет кормой. Чего хочу - с самим собой в расколе, - Не знаю. В зной - дрожу; горю - зимой. CXXXIII Я выставлен Амуром для обстрела, Как солнцу - снег, как ветру - мгла тумана, Как воск - огню. Взывая постоянно К вам, Донна, я охрип. А вам нет дела. Из ваших глаз внезапно излетела Смертельная стрела, и непрестанно От вас исходят - это вам лишь странно - Вихрь, солнце и огонь, терзая тело. От мыслей-стрел не спрятаться. Вы сами Как солнце, Донна, а огонь - желанье. Все это колет, ослепляет, глушит. И ангельское пенье со словами Столь сладкими, что в них одно страданье, Как дуновенье, жизнь во мне потушит. CXXXIV Мне мира нет, - и брани не подъемлю, Восторг и страх в груди, пожар и лед. Заоблачный стремлю в мечтах полет - И падаю, низверженный, на землю. Сжимая мир в объятьях, - сон объемлю. Мне бог любви коварный плен кует: Ни узник я, ни вольный. Жду - убьет; Но медлит он, - и вновь надежде внемлю. Я зряч - без глаз; без языка - кричу. Зову конец - и вновь молю: "Пощада!" Кляну себя - и все же дни влачу. Мой плач - мой смех. Ни жизни мне не надо, Ни гибели. Я мук своих - хочу... И вот за пыл сердечный мой награда! CXXXVI Что ж, в том же духе продолжай, покуда Небесного огня не навлекла! Ты бедностью былой пренебрегла, Ты богатеешь - а другому худо. Вся мерзость на земле идет отсюда, Весь мир опутан щупальцами зла, Ты ставишь роскошь во главу угла, Презренная раба вина и блуда. Здесь старики и девы Сатане Обязаны, резвясь, игривым ладом, Огнем и зеркалами на стене. А ведь тебя секло дождем и градом, Раздетую, босую на стерне. Теперь ты Бога оскорбляешь смрадом. CXXXVII В мех скряга Вавилон так вбил громаду Зол, мерзких преступлений и порока, Что лопнул он; богов стал чтить высоко: Венеру с Вакхом, Зевса и Палладу. Жду правых дел, - нет сил, нет с мукой сладу: Вот нового султана видит око, - Придет и оснует (дождусь ли срока?) Един престол и даст его Багдаду. Кумиров здесь осколки в прах сметутся, Чертогов тех, что небесам грозили, Вельможи алчные огнем пожрутся. А души те, что с доблестью дружили, Наследят мир; тогда узрим - вернутся Век золотой, деяний древних были. CXXXVIII Исток страданий, ярости притон, Храм ересей, начетчик кривосудам, Плач, вопль и стон вздымаешь гулом, гудом, Весь - ложь и зло; был Рим, стал Вавилон. Тюрьма обманов кузня, где закон: Плодясь, зло пухнет, мрет добро под спудом; Ад для живых; великим будет чудом, Христом самим коль будешь пощажен. Построен в чистой бедности убогой, Рог на своих строителей вздымаешь Бесстыдной девкой; в чем же твой расчет? Или в разврате? Или в силе многой Богатств приблудных? Константина ль чаешь? Тебя спасет бедняк - его народ. CXXXIX Когда желанье расправляет крылья, Которым к вам я, о друзья, влеком, Отвлечь Фортуна рада пустяком И делает напрасными усилья. Но сердце, хоть от вас за много миль я, Летит туда, где море языком Вдается в дол, где солнечно кругом. Я слез моих не удержал обилья. Позавчера опять расставшись с ним: Оно - свободно, я же - под конвоем, В Египет - я, оно - в Ерусалим. И расставанье тяжело обоим: Давно мы убедились, что двоим Нам наслаждаться не дано покоем. CXL Амур, что правит мыслями и снами И в сердце пребывает, как в столице, Готов и на чело мое пробиться, И стать во всеоружье над бровями. Но та, что буйно вспыхнувшее пламя Терпеньем и стыдом унять стремится, Чей разум - неприступная граница, За нашу дерзость недовольна нами. И вот Амур показывает спину, Надежду потеряв, бежит, горюя, Чтоб затвориться в оболочке тесной. И я ли повелителя покину? И час последний с ним не разделю я? Ах, умереть, любя, - конец чудесный! CXLI Как в чей-то глаз, прервав игривый лет, На блеск влетает бабочка шальная И падает, уже полуживая, А человек сердито веки трет, - Так взор прекрасный в плен меня берет, И в нем такая нежность роковая, Что, разум и рассудок забывая, Их слушаться Любовь перестает. Я знаю сам, что презираем ею, Что буду солнцем этих глаз убит, Но с давней болью сладить не умею. Так сладостно Любовь меня слепит, Что о чужих обидах сожалею, Но сам же в смерть бегу от всех обид. CXLIII Призыв Амура верно вами понят, - И, слушая любви волшебный глас, Я так пылаю страстью каждый раз, Что пламень мой любую душу тронет. Я чувствую - в блаженстве сердце тонет, Я снова оторвать не в силах глаз От госпожи, что так добра сейчас, И страшно мне, что грезу вздох прогонит. Сбывается, сбылась моя мечта, Смотрю - движенье кудри разметало, Любимая навстречу мне спешит. Но что со мной? Восторг сковал уста, Я столько ждал - и вот стою устало, Своим молчаньем перед ней убит. CXLIV И солнце при безоблачной погоде Не так прекрасно (я к нему привык!), И радуга, другая что ни миг, Не так светла на чистом небосводе, Как в день, что положил предел свободе, Был светел и прекрасен милый лик, Перед которым беден мой язык, Не зная слов достойных в обиходе. Внушал любовь ее прелестный взор, И я, Сеннуччо мой, с тех самых пор Яснее на земле не видел взгляда. Она сжимала грозный лук в руке - И жизнь моя с тех пор на волоске И этот день вернуть была бы рада. CXLV И там, где никогда не тает снег, И там, где жухнет лист, едва родится, И там, где солнечная колесница Свой начинает и кончает бег; И в благоденстве, и не зная нег, Прозрачен воздух, иль туман клубится, И долог день или недолго длится, Сегодня, завтра, навсегда, навек; И в небесах, и в дьявольской пучине, Бесплотный дух или во плоть одет, И на вершинах горных, и в трясине; И все равно, во славе или нет, - Останусь прежний, тот же, что и ныне, Вздыхая вот уже пятнадцать лет. CXLVI О чистая душа, пред кем в долгу Хвалебное мое перо недаром! О крепость чести, стойкая к ударам, - Вершина, недоступная врагу! О пламя глаз, о розы на снегу, Что, согревая, очищают жаром! О счастье быть подвластным этим чарам, Каких представить краше не могу! Будь я понятен с песнями моими В такой дали, о вас бы Фула знала, Бактр, Кальпа, Танаис, Олимп, Атлас. Но так как одного желанья мало, Услышит край прекрасный ваше имя: От Альп до моря я прославлю вас. CXLVII Я Страстью взнуздан, но жестокость шпоры И жесткие стальные удила Она порой ослабит, сколь ни зла, И только в этом все ее потворы; И к той приводит, чтобы въявь укоры И муки на челе моем прочла, Чтобы Любовь ответные зажгла Смятенные и грозовые взоры. Тогда, как будто взвидев гнев Зевеса, Страсть-помыкательница прочь отпрянет, - Всесильной свойствен равносильный страх! - Но столь тонка души моей завеса, Что упованья робость зрима станет И снисхожденье сыщет в тех очах. CXLVIII Тибр, Герм, По, Адидж, Вар, Алфей, Гаронна, Хебр, Тезин, Истр и тот, что Понт разбил, Инд, Эра, Тигр, Евфрат, Ганг, Альба, Нил, Ибр, Арно, Танаис, Рейн, Сена, Рона; Плющ, можжевельник, ель и ветки клена Палящий сердце не угасят пыл; Лишь Дафны лист и берег, что судил Сквозь слезы петь, - одна мне оборона. В мучительном и пламенном бою С Любовью - только в них исток отваги, Хоть время понукает жизнь мою. Расти ж, мой Лавр, над плеском тихой влаги, Садовник твой, сокрытый в тень твою, В лад шуму вод поверит мысль бумаге. CL - Душа, что деешь, мыслишь? Будет с нами Покой и мир иль вечной жить борьбою? - Что ждет - темно; сужу сама с собою: Взор дивный скорбен нашими бедами. - Что в том, раз ей дано творить очами Средь лета лед и пыл огня зимою? - Не ей, - тому, кто правит ей самою. - Пусть! Но все видеть и молчать годами! - Порой язык молчит, а сердце стонет Пронзительно; лицо светло и сухо, Не виден плач стороннему вниманью. - Ум все же не спокоен, ропщет глухо, Но боли - острой, стойкой - не прогонит; Несчастный недоверчив к упованью. CLI Так не бежит от бури мореход, Как, движимый высоких чувств обетом, От мук спасенье видя только в этом, Спешу я к той, чей взор мне сердце жжет. И смертного с божественных высот Ничто таким не ослепляет светом, Как та, в ком черный смешан с белым цветом, В чьем сердце стрелы золотит Эрот. Стыжусь глядеть: то мальчик обнаженный. И он не слеп - стрелок вооруженный, Не нарисован - жив он и крылат. Открыл он то мне, что от всех таилось, И все, что о любви мной говорилось, Мне рассказал моей Мадонны взгляд. CLII О смирный зверь с тигриною повадкой, О ангел в человеческой личине, - Страшась, надеясь, в радости, в кручине Я скручен так, что и живу украдкой! Отпустишь ли, удавишь мертвой хваткой, Пожить ли дашь в когтях своей дичине, - Все к одному - обречены кончине, Кого Любовь поит отравой сладкой. И не под силу обомлевшей силе, Страдая, выстрадать, двоякость эту - Остуду льда и пламена в горниле. И хочет сжить она себя со свету, Как та, которой и следы простыли; Но нету сил. И смерти тоже нету. CLIII Горячий вздох, ступай к твердыне-сердцу, Пусть ото льда оттает Состраданье; Лети, небес достичь, мое рыданье - Пусть смерть иль милость явят страстотерпцу. Мысль пылкая, ступай и одноверцу Несведущему дай мое познанье. О, если страсть не помутит сознанье, Мы от надежд найдем к спасенью дверцу. Ты помоги мне, мысль, чтоб молвить можно, Что наше бытованье - бесприютно. Ее же - и светло и бестревожно. Ты поспешай любви моей сопутно, И мы несчастья убежим, возможно, Коль светоч мой мне знак подаст несмутно. CLIV Сонм светлых звезд и всякое начало Вселенского состава, соревнуя В художестве и в силе торжествуя, Творили в ней Души своей зерцало. И новое нам солнце возблистало, И каждый взор потупился, предчуя, Что бог любви явил ее, ликуя, Чтоб изощрить на дерзком злое жало. Пронизанный очей ее лучами, Течет эфир пылающей купиной, И может в нем дышать лишь добродетель. Но низкое желание мечами Эдемскими гонимо. Мир свидетель, Что красота и чистота - едино. CLV Юпитер разъяренно, Цезарь властно Разили ненавистные мишени; Но вот Мольба упала на колени, - И злость владык ее слезам подвластна. Мадонна плакала, меж тем пристрастно Властитель мой явил мне эти пени: И скорбь и страсть, не знающие лени, Меня сразили гневно и злосчастно. Любовь рисует плачущего чуда Виденье мне, иль тихими речами Изгравирует сердце, - вот причуда! - Как адамант, иль с хитрыми ключами К нему подступит, дабы из-под спуда Возник тот плач, и я рыдал ночами. CLVI Я лицезрел небесную печаль, Грусть: ангела в единственном явленье. То сон ли был? Но ангела мне жаль. Иль облак чар? Но сладко умиленье. Затмили слезы двух светил хрусталь, Светлейший солнца. Кротких уст моленье, Что вал сковать могло б и сдвинуть даль, - Изнемогло, истаяло в томленье. Все - добродетель, мудрость, нежность, боль- В единую гармонию сомкнулось, Какой земля не слышала дотоль. И ближе небо, внемля ей, нагнулось; И воздух был разнежен ею столь, Что ни листка в ветвях не шелохнулось. CLVII Тот жгучий день, в душе отпечатленный, Сном явственным он сердцу предстоит. Чье мастерство его изобразит? Но мысль лелеет образ незабвенный. Невинностью и прелестью смиренной Пленителен красы унылой вид. Богиня ль то, как смертная, скорбит? Иль светит в скорби свет богоявленный? Власы - как злато; брови - как эбен; Чело - как снег. В звездах очей угрозы Стрелка, чьим жалом тронутый - блажен. Уст нежных жемчуг и живые розы - Умильных, горьких жалоб сладкий плен... Как пламя - вздохи; как алмазы - слезы. CLVIII Куда ни брошу безутешный взгляд, Передо мной художник вездесущий, Прекрасной дамы образ создающий, Дабы любовь моя не шла на спад. Ее черты как будто говорят О скорби, сердце чистое гнетущей, И вздох, из глубины души идущий, И речь живая явственно звучат. Амур и правда подтвердят со мною, Что только может быть один ответ На то, кто всех прекрасней под луною, Что голоса нежнее в мире нет, Что чище слез, застлавших пеленою Столь дивный взор, еще не видел свет. CLIX Ее творя, какой прообраз вечный Природа-Мать взяла за образец В раю Идей? - чтоб знал земли жилец Премудрой власть и за стезею Млечной. Ее власы - не Нимфы ль быстротечной Сеть струйная из золотых колец? Чистейшее в ней бьется из сердец - И гибну я от той красы сердечной. В очах богинь игру святых лучей Постигнет ли мечтательной догадкой Не видевший живых ее очей? Целит любовь иль ранит нас украдкой, Изведал тот, кто сладкий, как ручей, Знал смех ее, и вздох, и говор сладкий. CLX Амур и я - мы оба каждый раз, Как человек, перед которым диво, Глядим на ту, что, как никто, красива И звуком речи восхищает нас. Сиянью звезд сродни сиянье глаз, И для меня надежней нет призыва: Тому, в чьем сердце благородство живо, Случайные светила не указ. Как хороша, без преувеличений, Когда сидит на мураве она, Цветок средь разноцветья лугового! Как светел мир, когда порой весенней Она идет, задумчива, одна, Плетя венок для золота витого! CLXI О шаг бесцельный, о расчет заочный, О маета, о гордое пыланье, О сердца дрожь, о властное желанье, О вы, глаза, - источник слезоточный; О ты, листва, - венчатель правомочный, Единое двум доблестям признанье; О сладкий плен, о тяжкое призванье, Меня вовлекшие в сей круг порочный; О дивный лик! Не пылких благодушии Амурова стезя, но слез и страха: Строптивца там заездят, больно шпоря. О чистые и любящие души, Вы - сущие, и вы - добыча праха, Воззритесь же на эту бездну горя! CLXII Блаженные и радостные травы Ложатся под стопы моей Мадонны, Прельстительным речам внимают склоны, Оберегая след благой потравы. Фиалочки и бледные купавы, Пускай незрелый лист зеленой кроны Живому солнцу не чинит препоны, Ласкающему вас лучами славы. Округа нежная, река живая, Лелейте дивный лик и эти очи, Живого солнца пылкий блеск впивая; Сколь мысли с вами сладиться охочи! Отныне и скала окрест любая Вспылает мне подобно, что есть мочи! CLXIII Амур, любовь несчастного пытая, Ты пагубным ведешь меня путем; Услышь мольбу в отчаянье моем, Как ни один другой в душе читая. Я мучился, сомненья отметая: С вершины на вершину день за днем Ты влек меня, не думая о том, Что не под силу мне стезя крутая. Я вижу вдалеке манящий свет И никогда не поверну обратно, Хотя устал. Беда, что крыльев нет! Я сердцем чист - и был бы рад стократно Влачиться за тобой, крылатым, вслед, Когда бы знал, что это ей приятно. CLXIV Земля и небо - в безмятежном сне, И зверь затих, и отдыхает птица, И звездная свершает колесница Объезд ночных владений в вышине, А я - в слезах, в раздумиях, в огне, От мук моих бессильный отрешиться, Единственный, кому сейчас не спится, Но образ милый - утешенье мне. Так повелось, что, утоляя жажду, Из одного источника живого Нектар с отравой вперемешку пью, И чтобы впредь страдать, как ныне стражду, Сто раз убитый в день, рождаюсь снова, Не видя той, что боль уймет мою. CLXV Она ступает мягко на траву - И дружно лепестки цветов душистых, Лиловых, желтых, алых, серебристых, Спешат раскрыться, как по волшебству. Амур, в своем стремленье к торжеству Берущий в плен не всех, - лишь сердцем чистых, Струит блаженство из очей лучистых - И я иной услады не зову. Походке, взору должное воздав, Скажу: нельзя и речью не плениться; Четвертым назову смиренный нрав. Из этих искр - и из других - родится Огонь, которым я охвачен, став Как при дневных лучах ночная птица. CLXVI Быть верным бы пещере Аполлона, Где он пророком стал, - как знать? - для света Флоренция бы обрела поэта, Как Мантуя, Арунка и Верона. Но как не мечет из сухого лона Моя скала струи, так мне планета Иная: терн, репей велит мне эта Кривым серпом жать с каменного склона. Олива сохнет. Для русла иного С Парнаса ток течет, а им когда-то Она жила, ему цвела богато. Злой рок таков иль за вину расплата - Бесплодье, коль Юпитерово слово Мне в милость не пошлет дождя благого. CLXVII Когда она, глаза полузакрыв, В единый вздох соединит дыханье И запоет, небесное звучанье Придав словам, божественный мотив, Я слушаю - и новых чувств прилив Во мне рождает умереть желанье, И я реку себе: "Когда прощанье Столь сладко с жизнью, почему я жив?" Но, полные блаженства неземного, Боятся чувства время торопить, Чтоб не лишиться сладостного плена. Так дни мои укоротит - и снова Отмеренную удлиняет нить Небесная среди людей сирена. CLXVIII Амур приносит радостную весть, Тревожа сердце мысленным посланьем, Что скоро сбыться суждено желаньям И счастье мне заветное обресть. В сомнениях - обманом это счесть Иль радоваться новым обещаньям, И верю и не верю предвещаньям: Ложь? правда ли? - чего в них больше есть? Тем временем бессильно скрыть зерцало, Что близится пора - заклятый враг Его посулам и моей надежде. Любовь жива, но юность миновала Не только для меня, - печальный знак, Что счастье много призрачней, чем прежде. CLXIX Лелея мысль, что гонит одиноко Меня бродить по свету, я грущу О той, кого мучительно ищу, Чтобы, увидя, каяться глубоко. И вот опять она чарует око. Но как себя от вздохов защищу? Та, перед кем душою трепещу, - Амуру недруг и со мной жестока. И все же, если не ошибся я, То проблеском живого состраданья Согрет ее холодный, хмурый взгляд. И тает робость вечная моя, И я почти решаюсь на признанья, Но вновь уста предательски молчат. CLXX Перед чертами добрыми в долгу, Я верил столько раз, что я сумею Смиреньем, речью трепетной моею Дать бой однажды моему врагу. Надеялся, что страх превозмогу, Но всем благим и злым, что я имею, И светом дней, и смертью связан с нею, Увижу взор ее - и не могу. Я говорил, но только мне понятен Был мой бессвязный лепет - ведь недаром Амур в немого превратил меня: Язык любови пламенной невнятен, И тот, кто скажет, как пылает жаром, Не знает настоящего огня. CLXXI В прекрасные убийственные руки Амур толкнул меня, и навсегда Мне лучше бы умолкнуть - ведь когда Я жалуюсь, он умножает муки. Она могла бы - просто так, от скуки - Поджечь глазами Рейн под толщей льда, Столь, кажется, красой своей горда, Что горьки ей чужого счастья звуки. Что я ни делай, сколько ни хитри, Алмаз - не сердце у нее внутри, И мне. едва ли что-нибудь поможет. Но и она, сколь грозно ни гляди, Надежды не убьет в моей груди, Предела нежным вздохам не положит. CLXXII О Зависть, о коварное начало, Как ты вошла, какой нашла ты путь В прекрасную доверчивую грудь? Как ловко ты в нее вонзила жало! Ты чересчур счастливым показала Меня любимой, и, тебя не будь, Расположенье мог бы я вернуть Той, что вчера мольбы не отвергала. Пусть плачущего ей отраден вид, Пускай она, когда я счастлив, плачет, Она любви моей не охладит. Пускай она намеренья не прячет Убить меня, Амур мне говорит, Что это ничего еще не значит. CLXXIII На солнца чудотворных глаз взираю, Где тот, кем жив и кем слеза точится; Душа от сердца ищет отлепиться, Дабы припасть к сему земному раю; Но сласть и желчь тому присущи краю, И нить судьбы там паутинкой мнится; Амуру жалуясь, душа казнится - Узды крутой избегнуть, мол, не чаю. Так в крайностях плутая изначально, Вся - мертвый лед и жаркое пыланье, Живет она, то низменна, то горня. Воспряв на миг, сто раз вздохнет печально, Но чаще - пребывает в покаянье: Таков был плод от такового корня. CLXXIV Жестокая звезда - недобрый знак - Отражена была в моей купели, В жестокой я качался колыбели, В жестоком мире сделал первый шаг, И рок жестокой даме лук напряг - И взор ее обрадовался цели, И я взывал к тебе: "Амур, ужели Не станет другом мне прекрасный враг?" Ты рад моим терзаниям всечасным, Тогда как ей моя печаль не в радость, Затем что рана не смертельно зла. Но лучше быть из-за нее несчастным, Чем предпочесть других объятий сладость, Порукою тому - твоя стрела. CLXXV Лишь вспомню миг сей или сень предела. Где мне Амур хитро измыслил узы, Где стал рабом я дорогой обузы, Где горя сласть всей жизнью завладела, - Я - снова трут, и, словно встарь, зардела Былая страсть, с кем не разъять союзы, И вспыхнул огнь, и полегчали грузы - Тем и живу. До прочего нет дела. Но светит теплоносными лучами Мне явленное солнце ежеденно, На склоне дней, как поутру, сияя. Оно одно и есть перед очами, По-прежнему светло и сокровенно Благую сень и миг благой являя. CLXXVI Глухой тропой, дубравой непробудной. Опасною и путникам в броне, Иду, пою, беспечный, как во сне, - О ней, чей взор, один, как проблеск чудный Двух солнц, - страшит желанье. Безрассудный Блуждает ум - и нет разлуки мне: Я с ней! Вот сонм ее подруг: оне - За ясеней завесой изумрудной. Чей голос - чу! - звучит, слиян с листвой Лепечущей, сквозь шум вершин зыбучий, И птичий хор, и говор ключевой?.. Милей дотоль мне не был лес дремучий, - Когда б лишь солнц моих игры живой Не застилал от глаз зеленой тучей! CLXXVII Являл за переправой переправу Мне в этот долгий день среди Арденн Амур, что, окрыляя взятых в плен, Влечет сердца в небесную державу. Где Марс готовит путнику расправу, Я без оружья ехал, дерзновен, И помыслы не знали перемен, Одной на свете отданы по праву. И памятью об уходящем дне В груди тревога поздняя родится, Однако риск оправдан был вполне: Места, где милая река струится, Покоем сердце наполняют мне, Зовущее меня поторопиться. CLXXVIII Мне шпоры даст - и тут же повод тянет Любовь, неся и отнимая свет, Зовет и, прочь гоня, смеется вслед, То обнадежит, то опять обманет; То сердце вознесет, то в бездну грянет, - И страсть в отчаянье теряет след: Что радовало, в том отрады нет, И разум дума странная туманит. Благая мысль ему открыла путь Не по волнам, бегущим из очей, - Путь к счастью, но другая прекословит, И разум, принужденный повернуть Навстречу смерти медленной своей, Один удел себе и мне готовит. CLXXIX Да, Джери, и ко мне жесток подчас Мой милый враг - и для меня бесспорна Смертельная угроза, и упорно В одном ищу спасенье каждый раз: Она ко мне не обращает глаз, А выражение моих - покорно, И действует смиренье благотворно - И нет стены, что разделяла нас. Иначе бы она в моем уделе Медузою безжалостной была, Перед которой люди каменели. Один лишь выход нам судьба дала, Поверь, бежать бессмысленно: тебе ли Не знать, что у Амура есть крыла! CLXXX Ты можешь, По, подняв на гребне вала, Швырнуть мою кору в водоворот, Но душу, что незримо в ней живет, И не такая сила не пугала. Лавировать в полете не пристало: Золотолистый лавр ее влечет - И крылья быстры, и ее полет Сильней руля и весел, волн и шквала. Державная, надменная река, Ты, лучшее из солнц оставя сзади, К другому держишь путь издалека. Уносишь плоть, но ты же и внакладе: Душа стремится, взмыв под облака, Назад - в любимый край, к своей отраде. CLXXXI Амур меж трав тончайшие тенета Из злата с жемчугами сплел под кроной, Боготворимой мною и зеленой, Хоть сень ее - печальная щедрота. Рассыпал зерен - хитрая забота! - Страшусь и жажду я приманки оной; С начал земли, Предвечным сотворенной, Нежней манка не слышала охота. А свет, с кем солнцу проигрышны встречи, Слепил. Шнурок шел от сетей к запястью Пречистому, как снежное сиянье. Так завлекли меня заманной властью И мановенья дивные, и речи, И нежность, и надежда, и желанье. CLXXXII Сердца влюбленных с беспощадной силой Тревога леденит, сжигает страсть, Тут не поймешь, чья пагубнее власть: Надежды, страха, стужи или пыла. Иных бросает в жар под высью стылой, Дрожь пробирает в зной, что за напасть! Ведь жаждущему просто в ревность впасть И дев считать вздыхателями милой. Я ж обречен лишь от огня страдать И лишь от жажды гибну ежечасно, Слова бессильны муку передать. О, что мне ревность! Пламя так прекрасно! Пусть видят в нем другие благодать, Им не взлететь к вершине - все напрасно. CLXXXIII Но если поражен я нежным оком, Но если ранят сладкие слова, Но если ей любовь дала права Дарить мне свет улыбки ненароком, Что ждет меня, когда, казнимый роком, Лишусь я снисхожденья божества, В чьем взоре милость теплится едва? Неужто смерть приму в огне жестоком? Чуть омрачен моей любимой лик, Весь трепещу, и сердце холодеет, Страшусь примеров давних каждый миг, И этих страхов разум не развеет. Я женскую изменчивость постиг: Любовь недолго женщиной владеет. CLXXXIV Амур, природа, вкупе со смиренной Душой, чья добродетель правит мной, Вступили в сговор за моей спиной: Амур грозит мне мукой неизменной, В сетях природы, в оболочке бренной, Столь нежной, чтобы справиться с судьбой, Душа любимой, прах стряхнув земной, Уже от жизни отреклась презренной. Готовится душа отринуть плоть, Чьи очертанья были так прекрасны, Являя средоточье красоты. Нет, милосердью смерть не побороть. И если так - надежды все напрасны И безнадежны все мои мечты. CLXXXV Вот птица Феникс в перьях из огня, И этих ожерелий позолота На белой шее - силой приворота Чарует всех, мой бедный дух казня. Лучи ее венца как светоч дня, Амур в стекло их ловит, как в тенета, Сочится пламя струйкой водомета И даже в лютый холод жжет меня. Окутал пурпур царственные плечи, С лазурной оторочкою убор, Усыпанный пунцовыми цветами. Уносит слава далеко-далече, К богатым недрам аравийских гор Сокровище, парящее над нами. CLXXXVI Когда б Гомер великий и Вергилий Узрели ту, что ярче всех светил, Ее воспели б, не жалея сил, В единый стиль свои сливая стили, Энея бы хвалою обделили, Померк бы Одиссей и сам Ахилл, И тот, кто пятьдесят шесть лет царил, И тот, кого в Микенах погубили. Сей доблести и древней мощи цвет Теперь обрел еще одно светило, Где чистота в единстве с красотой. Блеск древней славы Эннием воспет, А я - о новой. Только б не претила Ей похвала моя, мой дар простой. CLXXXVII Пред ним Ахилла гордого гробница - И Македонец закусил губу: "Блажен, чья слава и поныне длится, Найдя такую звонкую трубу!" А чистое созданье, голубица, Кому слагаю песни в похвальбу, Моим искусством жалким тяготится, - Что сделаешь! Не изменить судьбу! И вдохновить Гомера и Орфея Достойной, той, кого бы мог по праву Петь горячо из Мантуи пастух, Рок дал другого, кто, пред ней немея, Дерзает петь о лавре, ей во славу, Но, кажется, его подводит слух. CLXXXVIII О солнце, ты и в стужу светишь нам, Тебе была любезна эта крона С листвой, зеленой, как во время оно, Когда впервые встретил зло Адам. Взгляни сюда. Склонись к моим мольбам, Не уходи, светило, с небосклона, Продли свое сиянье благосклонно, Желанный вид являй моим глазам: Я вижу холм и тень его косую, На тихий мой огонь она легла, На пышный лавр, он был тростинкой малой. Но тень растет, покуда я толкую, Заветный дол уже заволокла, Где госпожа живет в душе усталой. CLXXXIX Забвенья груз влача в промозглый мрак, Ладья моя блуждает в океане Меж Сциллой и Харибдой, как в капкане, А кормчий-господин мой, нет! мой враг. На веслах - думы. Сладить с ними как? Бунтуют, позабыв об урагане. Извечный вихрь страстей и упований Ветрила рвет в пылу своих атак. Под ливнем слез, во мгле моей досады Сплетенная из неразумья снасть Вся вымокла: канаты как мочала. Два огонька погасли, две отрады, Уменье гибнет, разуму пропасть. Боюсь: не дотянуть мне до причала. СХС Лань белая на зелени лугов, В час утренний, порою года новой, Промеж двух рек, под сению лавровой, Несла, гордясь, убор златых рогов. Я все забыл и не стремить шагов Не мог (скупец, на все труды готовый, Чтоб клад добыть!) - за ней, пышноголовой Скиталицей волшебных берегов. Сверкала вязь алмазных слов на вые: "Я Кесарем в луга заповедные Отпущена. Не тронь меня! Не рань!.." Полдневная встречала Феба грань; Но не был сыт мой взор, когда в речные Затоны я упал - и скрылась лань. CXCI Свет вечной жизни - лицезренье Бога, Не пожелаешь никаких прикрас, Так счастлив я, Мадонна, видя вас, При том, что жизнь - лишь краткая дорога. Как никогда, прекрасны вы, коль строго, Коль беспристрастно судит этот глаз. Как сладок моего блаженства час, В сравненье с коим и мечта убога. Он пролетит - и это не беда. Чего желать? Кого-то кормят звуки, Кого - растений сладкий аромат, Кого живит огонь, кого - вода, А мне от них ни радости, ни муки, Мне образ ваш дороже всех услад. CXCII Амур, вот светоч славы яснолицей, Той, что царит над естеством земным. В нее струится небо, а засим Она сама дарует свет сторицей. Взгляни, какой одета багряницей, Каким узором блещет золотым, Стопы и взор направя к тем крутым Холмам, поросшим частой медуницей. И зелень трав, и пестрые цветы Под сенью темной падуба густого Стопам прекрасным стелят свой ковер, И даже ночь сияет с высоты И вспыхнуть всеми искрами готова, Чтоб отразить сей лучезарный взор. CXCIII Вкушает пищу разум мой такую, Что и нектар меня бы не привлек, Река забвенья в душу льет поток, Лишь лицезренья красоты взыскую. Слова моей возлюбленной смакую, Записываю в сердце чернью строк, Для воздыханий нахожу предлог, При этом сладость чувствую двойную: Так эта речь волшебная нежна, Звучит подобьем райских песнопений, О, этот голос - чудо из чудес! В пространстве малом явлено сполна, Сколь всемогущи мастерство и гений Природы животворной и небес. CXCIV Любимого дыханья благодать Живит пригорки, рощи и поляны, Зефир знакомый, нежный, мой желанный, Возвыситься велит мне и страдать. Спешу сюда, чтоб сердцу отдых дать. Скорее! Прочь от воздуха Тосканы! Тоска гнетет, как серые туманы, Но мне уже недолго солнца ждать. Оно мое, в нем сладость в изобилье. Мне без него на свете жизни нет, Но слепну я, приблизившись вплотную. Укрытья не найти, мне б только крылья, Погибелью грозит мне яркий свет: Вблизи него горю, вдали - горюю. CXCV Года идут. Я все бледнее цветом, Все больше похожу на старика, Но так же к листьям тянется рука, Что и зимою зелены и летом. Скорее в небе не гореть планетам, Чем станет мне сердечная тоска Не столь невыносима и сладка, Не столь желанна и страшна при этом. Не кончится мучений полоса, Пока мой прах могила не изгложет Иль недруг мой ко мне не снизойдет. Скорей во все поверю чудеса, Чем кто-то, кроме смерти, мне поможет Или виновницы моих невзгод. CXCVI В листве зеленой шелестит весна, Но как ее дыханье жалит щеки, Напомнив мне удар судьбы жестокий: Ее мученья я испил до дна. Прекрасный лик явила мне она, Теперь такой чужой, такой далекий, Сияли золотых волос потоки, Нить жемчугов теперь в них вплетена. О, как ложились эти пряди мило, Распущенные - как они текли! - Воспоминанье до сих пор тревожит. В жгуты тугие время их скрутило, Не избежало сердце той петли, Которую лишь смерть ослабить может. CXCVII Дохнул в лицо прохладой лавр прекрасный: Здесь рану Фебу бог любви нанес. Я сам в его ярме, влеку свой воз. Освобождаться поздно - труд напрасный. Как некий старый мавр - Атлант несчастный, Тот, что Медузой превращен в утес, И сам я в путах золотых волос, В чьем блеске меркнет солнца пламень ясный, Я говорю о сладостных силках, О той, что стала мукою моею. Покорствую - не в силах дать отпор. В ее тени пронизывает страх, Как мрамор, я от холода белею. Я камнем стал, увидев этот взор. CXCVIII Колеблет ветер, солнце освещает Литые нити пряжи золотой, Их плел Амур и, сетью их густой Опутав сердце, дух мой очищает. Кровинкой каждой сердце ощущает. Предвосхищает приближенье той, Что над моею властвует судьбой И всякий раз ее весы качает. Узрев огонь, в котором я горю, Сиянье уз, благодаря которым Я связан по рукам и по ногам, Уже не помню, что я говорю, Теряю разум перед ярким взором, От нежности своей страдаю сам. CXCIX Прекрасная рука! Разжалась ты И держишь сердце на ладони тесной, Я на тебя гляжу, дивясь небесной Художнице столь строгой красоты. Продолговато-нежные персты, Прозрачней перлов Индии чудесной, Вершители моей судьбины крестной, Я вижу вас в сиянье наготы. Я завладел ревнивою перчаткой! Кто, победитель, лучший взял трофей? Хвала, Амур! А ныне ты ж украдкой Фату похить иль облаком развей!.. Вотще! Настал конец услады краткой: Вернуть добычу должен лиходей. СС О эта обнаженная рука, Увы, ее оденет шелк перчатки! Так эти две руки смелы и хватки, Что сердце в плен берут наверняка. Смертелен лук крылатого стрелка, Но и ловушек у него в достатке, Столь дивные привады и подсадки Опишешь ли посредством языка? - Прекрасные глаза, ресницы, брови, А этот рот - сокровищница роз, Певучих слов и редкостных жемчужин. Тут надо быть, однако, наготове. А вот чело и золото волос, Таких, что солнца жар уже не нужен. CCI Судьба смягчилась, наградив меня Бесценным даром - шелковой перчаткой, Чтоб я достиг вершин отрады сладкой, Далекий образ в памяти храня. Не вспоминал я рокового дня, Забыл позор и той минуты краткой, Когда богатство я обрел украдкой И сразу нищим стал, свой стыд кляня. Не удержал я драгоценной дани, Безволен, безъязык и безголос, Я уступил без боя поле брани. Мне крылья бы - добычу б я унес, Чтоб отомстить той несравненной длани, Из-за которой пролил столько слез. CCII Из недр прозрачных дива ледяного Исходит пламень, жар его велик, Он сушит сердце, в кровь мою проник, Руиной становлюсь, жильем без крова. Со мною смерть расправиться готова, Ее небесный гром, звериный рык Беглянку, жизнь мою, уже настиг, И трепещу, не в силах молвить слова. Любовь и сострадание могли б Меня спасти - две каменных колонны - Встать вопреки крушенью и огню. Но нет надежды. Чувствую: погиб. О враг мой нежный, враг мой непреклонный, Я не тебя, а лишь судьбу виню. CCIII Но я горю огнем на самом деле. Никто не усомнится, лишь одна, Та, что мне всех дороже, холодна, Не замечает мук моих доселе. Краса и недоверье! Неужели В глазах моих душа вам не видна? Когда бы не звезды моей вина, Меня бы пощадили, пожалели. Мой жар, совсем ненужный вам сейчас, Мои хвалы божественности вашей, Возможно, сотни душ воспламенят. Тоска моя, когда не станет нас, Моя немая речь, твой взор погасший Еще надолго искры сохранят. CCIV Душа моя, которая готова Все описать, увидеть и прочесть, Мой жадный взор, душе несущий весть, Мой чуткий слух, ведущий к сердцу слово, Неужто дали времени иного Вы нашим дням хотите предпочесть, Где два огня, два путеводных есть, Где след любимых стоп я вижу снова. Тот след и путеводный яркий свет Ведут вас в этом кратком переходе, Помогут вечный обрести покой. О дух мой, возносись в тумане бед, Встречая гнев, подобный непогоде, К божественному свету - по прямой. CCV Как сладки примиренье и разлад, Отрадна боль и сладостна досада. В речах и в разумении - услада И утешение и сладкий ад. Терпи, душа, вкушая молча яд, Бояться сладкой горечи не надо, Тебе любовь - как высшая награда, Возлюбленная всех милей стократ. Спустя столетья кто-нибудь вздохнет: "Несчастный, что он пережил, страдая, Но как его любовь была светла". Другой судьбу ревниво упрекнет: "Такой красы не встречу никогда я. О, если бы она теперь жила!" CCVIII С альпийских круч ты устремляешь воды И носишь имя яростной реки, С тобою мы бежим вперегонки, Я - волею любви, а ты - природы. Я отстаю, но ты другой породы, К морской волне без роздыха теки, Ты ощутишь, где легче ветерки, Где чище воздух, зеленее всходы. Знай: там светила моего чертог, На левом берегу твоем отлогом Смятенная душа, быть может, ждет. Коснись ее руки, плесни у ног, Твое лобзанье скажет ей о многом: Он духом тверд, и только плоть сдает. CCIX Холмы, где я расстался сам с собою, То, что нельзя покинуть, покидая, Идут со мной; гнусь, плечи нагнетая Амуром данной ношей дорогою. Я самому себе дивлюсь порою: Иду вперед, все ига не свергая Прекрасного, вотще подчас шагая: К нему что дальше - ближе льну душою. И как олень, стрелою пораженный, - Отравленную сталь в боку почуя, Бежит, все больше болью разъяренный, - Так со стрелою в сердце жизнь влачу я, Томимый ею, но и восхищенный, От боли слаб, без сил бежать хочу я. CCX От Эбро и до гангского истока, От хладных до полуденных морей, На всей земле и во вселенной всей Такой красы не видывало око. Что мне предскажут ворон и сорока? Чьи руки держат нить судьбы моей? Оглохло милосердие, как змей, Прекрасный лик меня казнит жестоко. Любой, кто видит эту красоту, Восторг и сладкий трепет ощущает, Она дарует всем свой чистый свет, Но, охлаждая пыл мой и мечту, Притворствует иль впрямь не замечает, Что я, страдая, стал до срока сед. CCXI Хлысту любви я должен покориться, У страсти и привычки в поводу Вослед надежде призрачной иду, Мне на сердце легла ее десница. Не видя, сколь коварна проводница, Ей верит сердце на свою беду, Во власти чувств рассудок как в бреду, Желаний бесконечна вереница, Краса и святость завладели всем, В густых ветвях я пойман был нежданно, Как птица, бьется сердце взаперти. В то лето - тыща триста двадцать семь, Шестого дня апреля утром рано Вступил я в лабиринт - и не уйти. CCXII Во сне я счастлив, радуюсь тоске, К теням и ветру простираю длани, Кочую в море, где ни дна, ни грани, Пишу на струях, строю на песке. Как солнце мне сияет вдалеке, И слепнет взор, и словно все в тумане, Спешу я по следам бегущей лани На колченогом немощном быке. Все, что не ранит, привлечет едва ли. Нет, я стремлюсь во сне и наяву К Мадонне, к смерти, к роковому краю. Все эти двадцать долгих лет печали Стенаньями и вздохами живу. Я пойман, я люблю, я умираю. CCXIII Такой небесный дар - столь редкий случай: Здесь добродетелей высоких тьма, Под сенью светлых прядей - свет ума, Сияет скромность красотою жгучей. Чарует голос ласковый, певучий, Осанка так божественно пряма, Во всех движеньях - чистота сама, Пред ней склонится и гордец могучий. Способен взор окаменить и сжечь, И тьму, и ад пронзят его сполохи, Исторгнув душу, в плоть вернут опять. А этот сладкий голос, эта речь, Где полны смысла и слова и вздохи! - Вот что меня могло околдовать. CCXV При благородстве крови - скромность эта, Блестящий ум - и сердца чистота, При замкнутости внешней - теплота, И зрелый плод - от молодого цвета, - Да, к ней щедра была ее планета, Вернее - царь светил, и высота Ее достоинств, каждая черта Сломили бы великого поэта. В ней сочетал Господь любовь и честь, Очарованьем наделя под стать Природной красоте - очам на радость. И что-то у нее во взоре есть, Что в полночь день заставит засиять, Даст горечь меду и полыни - сладость. CCXVI Весь день в слезах; ночь посвящаю плачу; Всем бедным смертным отдыхать в покое, Мне ж суждено терзаться в муках вдвое: Так я, живя, на слезы время трачу. Глаза во влаге жгучей с болью прячу, Тоскует сердце; в мире все живое Нужней меня: от стрел любви такое Терплю гоненье, муку, незадачу. Увы! Ведь мной с рассвета до рассвета - Днем, ночью - полупройдена дорога Той смерти, что зовут жизнью моею. Моя ль беда, вина ль чужая это, - Живая жалость, верная подмога, Глядит - горю; но я покинут ею. CCXVII Я верил в строки, полные огня: Они в моих стенаньях муку явят - И сердце равнодушное растравят, Со временем к сочувствию склоня; А если, ничего не изменя, Его и в лето ледяным оставят, Они других негодовать заставят На ту, что очи прячет от меня. К ней ненависти и к себе участья Уж не ищу: напрасны о тепле Мечты, и с этим примириться надо. Петь красоту ее - нет выше счастья, И я хочу, чтоб знали на земле, Когда покину плоть: мне смерть - отрада. CCXVIII Меж стройных жен, сияющих красою, Она царит - одна во всей вселенной, И пред ее улыбкой несравненной Бледнеют все, как звезды пред зарею. Амур как будто шепчет надо мною: Она живет - и жизнь зовут бесценной; Она исчезнет - счастье жизни бренной И мощь мою навек возьмет с собою. Как без луны и солнца свод небесный, Без ветра воздух, почва без растений, Как человек безумный, бессловесный, Как океан без рыб и без волнений, - Так будет все недвижно в мраке ночи, Когда она навек закроет очи. CCXIX Щебечут птицы, плачет соловей, Но ближний дол закрыт еще туманом, А по горе, стремясь к лесным полянам, Кристаллом жидким прыгает ручей. И та, кто всех румяней и белей, Кто в золоте волос - как в нимбе рдяном, Кто любит Старца и чужда обманам, Расчесывает снег его кудрей. Я, пробудясь, встречаю бодрым взглядом Два солнца-то, что я узнал сызмала, И то, что полюбил, хоть нелюбим. Я наблюдал их, восходящих рядом, И первое лишь звезды затмевало, Чтоб самому затмиться пред вторым. ССХХ Земная ль жила золото дала На эти две косы? С какого брега Принес Амур слепительного снега - И теплой плотью снежность ожила? Где розы взял ланит? Где удила Размерного речей сладчайших бега - Уст жемчуг ровный? С неба ль мир и нега Безоблачно-прекрасного чела? Любови бог! кто, ангел сладкогласный, Свой чрез тебя послал ей голос в дар? Не дышит грудь, и день затмится ясный, Когда поет царица звонких чар... Какое солнце взор зажгло опасный, Мне льющий в сердце льдистый хлад и жар? CCXXI Какое наважденье, чей увет Меня бросает безоружным в сечу, Где лавров я себе не обеспечу, Где смерть несчастьем будет. Впрочем, нет: Настолько сладок сердцу ясный свет Прекрасных глаз, что я и не замечу, Как смертный час в огне их жарком встречу, В котором изнываю двадцать лет. Я чувствую дыханье вечной ночи, Когда я вижу пламенные очи Вдали, но если их волшебный взгляд Найдет меня, сколь мука мне приятна - Вообразить, не то что молвить внятно, Бессилен я, как двадцать лет назад. CCXXII "О донны, почему, сходясь в часы бесед, Так одиноки вы и смех звучит уныло? Где жизнь моя теперь, о, где моя могила? Ну почему средь вас моей любимой нет?" "Смеемся и грустим, желанный вспомнив свет, Подругу милую, которой нас лишила Ревнивая родня, завистливая сила, Чьи радости растут по мере наших бед". "Но душу угнетать дано каким законом?" - "Душа - она вольна, здесь плоть в тиски взята, Мы сами эту боль испытываем ныне. Подспудную печаль подчас прочесть легко нам: Ведь мы же видели, как меркла красота, Как влагой полнились глаза твоей святыни". CCXXIII Когда златую колесницу в море Купает Солнце, - с меркнущим эфиром Мрачится дух тоской. В томленье сиром Жду первых звезд. Луна встает - и вскоре Настанет ночь. Невнемлющей все горе Перескажу. С собой самим и с миром, Со злой судьбой моей, с моим кумиром Часы растрачу в долгом разговоре. Дремы не подманить мне к изголовью; Без отдыха до утра сердце стонет, И, слез ключи раскрыв, душа тоскует. Редеет мгла, и тень Аврора гонит. Во мне - все мрак!.. Лишь солнце вновь любовью Мне грудь зажжет и муки уврачует. CCXXIV О, если сердце и любовь верны, Желанья чисты, пламенно томленье, И пылко благородное влеченье, И все дороги переплетены; И если мысли на челе ясны, Но сбивчивы и темны выраженья, А вспыхнувшие стыд или смущенье Смывает бледность до голубизны; И если с болью, гневом и слезами Любить другого больше, чем себя, Я осужден, вздыхая сокрушенно, Пылать вдали и леденеть пред вами, - О, если я от этого, любя, Терплю урон, - на вас вина, Мадонна. CCXXV Двенадцать звезд, двенадцать светлых жен, Веселых и пристойных в разговоре, И с ними - солнце - в лодке на просторе Я увидал - и был заворожен. Нет, ни отплывший за руном Язон, Ни пастырь, что навлек на Трою горе, Такой ладьей не бороздили море, Хотя о них шумят со всех сторон. Мне встретилась потом их колесница. Стыдливая Лаура, ангел тихий, Чудесно пела, сидя в стороне. Не всякому подобное приснится. Кто б их ни вез - Автомедонт иль Тифий, - Завиднее удел не ведом мне. CCXXVI Единственный на крыше воробей Не сиротлив, как я: одна отрада - Прекрасные черты - была для взгляда, Других не признающего лучей. Все время плачу - счастья нет полней, Мне смех - мученье, яства - горше яда, Сиянье солнца - тусклая лампада, На смятом ложе не сомкнуть очей. Недаром люди говорят, что Лете Сродни теченье сна, ведь он, предатель, Несет сердцам покой небытия. О край благой, счастливей нет на свете, Чем ты, моей отрады обладатель, Которую оплакиваю я! CCXXVII Как распускает вьющиеся косы Летучий ветерок за прядью прядь И реет в них, стараясь вновь собрать И заплести их жгут светловолосый, Я вижу ясно, и в глаза мне осы Любовные впиваются опять, И я мое сокровище искать Бреду в слезах, обильных, словно росы. То рядом цель, то снова далека, То пламень мой, то мир перед очами. Я падаю. Дорога нелегка. Счастливый воздух, светлыми лучами Пронизанный, бегучая река, Зачем не поменялись мы путями? CCXXVIII Амур десницей грудь мою рассек И сердце обнажил и в это лоно Лавр посадил с листвою столь зеленой, Что цвет смарагда перед ним поблек. Его омыл сладчайших слез поток, Он из земли, страданьем разрыхленной, Превыше всех дерев вознесся кроной, И к небу аромат его востек. Растенья благороднейшего корни С тех пор ношу я в сердце неизменно - Добро и славу, честь и красоту, И целомудрие в одежде горней - И, перед лавром преклоня колена, Его с молитвой чистой свято чту. CCXXIX Я пел, теперь я плачу, но едва ли Так сладостны бывали песни мне. Я обращен всем сердцем к вышине И дорожу источником печали. Превратности терпенье воспитали - И с униженьем, с гневом наравне Приемлю милость, и моей броне Презренье не опасней острой стали. И пусть ведут обычную игру Амур и Госпожа и Рок со мною, - Я буду счастлив мыслями о ней. Останусь жить, исчахну иль умру - Блаженней нет удела под луною: Так сладок корень горечи моей. ССХХХ Я прежде плакал, а теперь пою. Мое живое кроткое светило От глаз моих лица не отвратило: Амур явил мне доброту свою. Уж я давно рекою слезы лью, И пусть мой век страданье сократило, - Ни мост, ни брод, ни весла, ни ветрило, Ни крылья не спасли бы жизнь мою. Так глубока пролитых слез струя, Так широко пространство их разлива, Что переплыть его не в силах я. Не лавр, не пальма - мирная олива, Вот дар, что мне несет любовь моя И жить велит, нежна и терпелива. CCXXXI Я жил, довольный жребием своим, Считая зависть чувством вне закона, И пусть судьба к другому благосклонна, - От мук моих мой рай неотделим. Но те глаза, чьим пламенем палим, Страданья все приемлю я без стона, Мне более не светят с небосклона, Туман застлал их пологом густым. Природа, сострадательная мать, Ужель ты так превратна и жестока, Чтоб свой побег прекраснейший сломать? Вся мощь твоя из одного истока. Но ты, Отец небесный, отнимать Свой дар зачем позволил силе рока? CCXXXII Был македонский вождь непобедим, Но гневу под удар себя подставил: Вотще Лисипп его победы славил И с кистью Апеллес стоял пред ним. Тидей, внезапным гневом одержим, Кончаясь, Меналиппа обезглавил, И Суллы дни все тот же гнев убавил, Не близоруким сделав, но слепым. Был гнев известен Валентиниану, Аяксу ведом, что, повергнув рать Врагов, потом с собою счеты сводит. Гнев равносилен краткому дурману, И кто его не может обуздать, Позор подчас, когда не смерть, находит. CCXXXIII Себе на счастье видел я светило - Одно из двух прекраснейших очей - Недужным и померкшим, без лучей; И свой недуг в мой глаз оно внедрило. Амура чудо пост мой прекратило, Явив мне вновь предмет мечты моей; Ни разу небо не было добрей, - Хоть вспомню все, что мне оно дарило, - Чем нынче, когда в правый глаз мой вдруг Боль, излетевшая из ока Донны, Проникла, дав отраду вместо мук. Природа направляла окрыленный И разума исполненный недуг, В полет свой состраданьем устремленный. CCXXXIV Приют страданий, скромный мой покой, Когда не ведала душа надрыва, Ты был подобьем тихого залива, Где ждал меня от бурь дневных покой. Моя постель, где в тишине ночной Напрасно сон зову нетерпеливо, О, до чего рука несправедлива, Что урны слез подъемлет над тобой! И не от тайны я уже спасаюсь, Себя и мыслей собственных бегу, Что крыльями бывали для полета, И в страхе одиночества бросаюсь К толпе презренной, давнему врагу, За помощью - чтоб рядом был хоть кто-то. CCXXXV Увы, Амур меня неволит снова, И я, не верный долгу, сознаю, Что повод к недовольству подаю Царице сердца моего суровой. Хранит не так от рифа рокового Бывалый мореход свою ладью, Как я скорлупку утлую мою От признаков высокомерья злого. Но вздохов ураган и ливень слез Мой жалкий челн безжалостно толкнули Туда, где он другому досадил И снова лишь беду себе принес, Когда пучина бурная в разгуле, Разбитый, без руля и без ветрил. CCXXXVI Амур, я грешен, но для оправданья Скажу, что сердце злой огонь палит, А разум слаб, когда оно болит, И верх над ним легко берут страданья. Держал в узде я пылкие желанья, Боясь, что дерзость ясный взор смутит, Но сил уж нет, узда из рук летит, Отчаянье сильней, чем колебанья. Ты сам велишь, в меня вонзив стрекала, Рубеж привычный в страсти перейти, И Донна красотою небывалой Влечет меня по грешному пути, - Так молви ей, чтоб и она узнала: "Самой себе грехи его прости". CCXXXVIII Все сочеталось в нем: высокий гений - С природой царственной, небесный разум И ясность духа - с острым рысьим глазом, И прозорливость - с быстротой суждений. Пришли на праздник в блеске украшений Избранницы, красой равны алмазам, Но он одну из всех приметил разом - Ту, что других красавиц совершенней. И тех, что были старше и знатней, Он отстранил движеньем горделивым, Привлек ее - и светочи очей, И щеки, рдевшие огнем стыдливым, Поцеловал. Все ликовали с ней, Лишь я губам завидовал счастливым. CCXL Молю Амура снова я и снова, О радость горькая моя, у вас Испрашивать прощенья всякий раз, Когда я уклонюсь с пути прямого. Что спорить с этим? Соглашусь без слова: Страсть над душою верх берет подчас, И я, за нею точно раб влачась, Теряю меру разума благого. Но вы, чей дух от неба награжден Покоем, милосердьем, чистотою, Чье сердце безмятежно, взоры ясны, Скажите кротко: "Что тут может он? Моею истомленный красотою, Он алчен - но зачем я так прекрасна?" CCXLI Мой господин, чьей власти необорной Противиться не хватит смертных сил, В меня стрелу горящую пустил И жар любви зажег в душе покорной; А после, в злых делах своих упорный, Хоть первый выстрел смертью мне грозил, Он жалости стрелой меня пронзил, Предав двойным мученьям дух мой скорбный. Одна огнем палящим пышет рана, Другую рану ваш удел жестокий Слезами растравляет все больней, Но не погасят мой пожар потоки, Что из очей струятся непрестанно: Жалея, сердце жаждет вас сильней. CCXLII Взгляни на этот холм, взгляни вокруг, О сердце, не вот здесь ли, не вчера ли Мы жалость и участье повстречали, - И вновь ей не до нас и недосуг? Останься здесь, где мы теперь сам-друг, Дай выждать время, может быть, из дали Покажутся нам легче все печали, О ты, пророк и спутник наших мук! Ты к сердцу обращаешься, несчастный, Как будто не расстался с ним давно, В тот час, когда, томим тоскою страстной, Ты ею любовался - и оно Покинуло тебя, ушло к прекрасной И кануло в глазах ее на дно. CCXLIII Здесь, на холме, где зелень рощ светла, В задумчивости бродит, напевая, Та, что, явив нам прелесть духов рая, У самых славных славу отняла, Что сердце за собою увлекла: Оно решило мудро, покидая Меня для склонов, где трава густая Следы ее любовно сберегла. К ней льнет оно и ей твердит всечасно: "Уставший жить, от долгих слез больной, Когда бы здесь он мог побыть, несчастный!" - Но гордая смеется надо мной. Счастливый холм, ты - камень безучастный И ты же - недоступный рай земной. CCXLIV Я сам в беде и злейших бедствий жду. Куда уйду, коль злу везде дорога? Мутит мне разум сходная тревога, В одном мы оба мечемся бреду. Я обречен страданью и стыду. Войны иль мира мне просить у бога? Пусть дастся нам, чья слабость так убога, Все, что угодно высшему суду. Не по заслугам честью столь большою Меня по дружбе ты не награждай: Пристрастье многим взоры ослепляло, Но мой совет прими: стремись душою Достичь небес и сердцу шпоры дай: Ведь путь далек, а времени так мало! CCXLV Позавчера, на первом утре мая, Возлюбленный, годами умудренный, На память подарил чете влюбленной Две свежих розы, взятых им из рая. И смеху и словам его внимая, Дикарь бы мог влюбиться, укрощенный, А он смотрел им в лица, восхищенный, Их обжигая взглядом и лаская. "Таких влюбленных больше нет на свете", - Промолвил он, даря сиянье взгляда, И обнял их, вздохнув с улыбкой ясной. Так он делил слова и розы эти, Которым сердце боязливо радо. О, что за речь! О, майский день прекрасный! CCXLVI Смотрю на лавр вблизи или вдали, Чьи листья благородные похожи На волны золотых волос, - и что же! Душа превозмогает плен земли. Вовеки розы в мире не цвели, Что были бы, подобно ей, пригожи. Молю тебя, о всемогущий Боже, Не ей, а мне сначала смерть пошли, Дабы не видеть мне вселенской муки, Когда погаснет в этом мире свет, Очей моих отрада и в разлуке. Лишь к ней стремятся думы столько лет, Для слуха существуют только звуки Ее речей, которых слаще нет. CCXLVII Возможно, скажут мне, что, славя ту, Кому я поклоняюсь в этом мире, Преувеличить позволяю лире Ум, благородство, тонкость, красоту. Однако я упреки отмету, Петь недостойный о моем кумире: Пусть скептики глаза откроют шире, Они поймут свою неправоту. Не сомневаюсь в их суде едином: "Он вознамерился достичь того, Что трудно Смирне, Мантуе, Афинам". Недостижимо это божество Для песен: будь себе я господином, О ней бы не писал я ничего. CCXLVIII Нельзя представить, сколь щедра Природа И Небеса, ее не увидав, Кто, солнцем для меня навеки став, Затмила все светила небосвода. Не следует откладывать прихода: Оставя худших, лучших отобрав, Их первыми уносит Смерть стремглав, - Увы, за нею выбора свобода. Не опоздай - и ты утешишь взгляд Соединением в одном творенье Всех добродетелей и всех красот И скажешь, что стихи мои молчат, Что мой несчастный разум в ослепленье. Кто не успеет, много слез прольет. CCXLIX Я вспомню этот день - и цепенею: Я вижу вновь прощальный скорбный взгляд Мадонны - и отчаяньем объят. И рад бы все забыть, да не умею. Печальный образ слит с душой моею, И кроткий взор навеки будет свят. Я чувствовал: забавы ей претят, И страх неясный властвует над нею. Привычной живости исчез и след, Цвета одежд печальны и бледны, Цветы и песни преданы забвенью. Я это помню - и покоя нет. Мрачны предчувствия, тревожны сны. Дай Бог, чтоб их питало заблужденье. CCL В разлуке ликом ангельским давно ли Меня во сне умела утешать Мадонна? Где былая благодать? Тоску и страх унять в моей ли воле? Все чаще сострадания и боли Мне мнится на лице ее печать, Все чаще внемлю то, что согревать Надеждой грудь мою не может боле. "Ты помнишь, не забыл вечерний час, - Мне говорит любимая, - когда Уход поспешный мой тебя обидел? Я не могла сказать тебе тогда И не хотела, что в последний раз Ты на земле меня в тот вечер видел". CCLI Сон горестный! Ужасное виденье! Безвременно ль родимый свет угас? Ударил ли разлуки страшный час - С тобой, мое земное провиденье. Надежда, мир, отрада, огражденье? Что ж, не посла я слышу грозный глас? Ты ж весть несешь!.. Но да не будет! Спас Тебя Господь, и лживо наважденье! Я чаю вновь небесный лик узреть, Дней наших солнце, славу нам родную, И нищий дух в лучах его согреть. Покинула ль блаженная земную Прекрасную гостиницу - ревную. О, смерти, Боже! Дай мне умереть! CCLII Смущенный духом, то пою, то плачу, И маюсь, и надеюсь. Скорбный слог И тяжкий вздох - исход моих тревог. Все силы сердца я на муки трачу. Узнают ли глаза мои удачу И светом звезд насытится зрачок, Как прежде, - или нет назад дорог И в вечном плаче я мученье спрячу? Коль звездам слиться с небом суждено, Пусть мой удел их больше не тревожит - Они мне солнцем будут все равно. Я мучаюсь, и страх мученья множит. С дороги сбился разум мой давно И верного пути найти не может. CCLIII О сладкий взгляд, о ласковая речь, Увижу ль я, услышу ли вас снова? О злато кос, пред кем Любовь готова Заставить сердце кровию истечь! О дивный лик, с кем так страшусь я встреч, Чья власть ко мне враждебна и сурова! О тайный яд любовного покрова, Назначенного не ласкать, но жечь! Едва лишь нежный и прелестный взор, Где жизнь моя и мысль моя пьют сладость, Пристойный дар пошлет мне иногда, - Как тотчас же спешит во весь опор, Верхом и вплавь, отнять и эту радость _ Фортуна, мне враждебная всегда. CCLIV Я о моей врагине тщетно жду Известий. Столько для догадок пищи, Но сердце упований пепелище Напоминает. Я с ума сойду. Иным краса уж принесла беду, Она же их прекраснее и чище, И, может, небо прочит ей в жилище Господь, чтоб сделать из нее звезду, Нет, солнце. И тогда существованье Мое - чреда неистощимых бед - Пришло к концу. О злое расставанье, Зачем любимой предо мною нет? Исчерпано мое повествованье, Мой век свершился в середине лет. CCLV Любовникам счастливым вечер мил, А я ночами плачу одиноко, Терзаясь до зари вдвойне жестоко, - Скорей бы день в свои права вступил! Нередко утро лаской двух светил Согрето, словно сразу два востока Лучи свои зажгли, чаруя око, И небо свет земной красы пленил, Как некогда, в далекий день весенний, Когда впервые лавр зазеленел, Который мне дороже всех растений. Я для себя давно провел раздел - И ненавистна мне пора мучений И любо то, что ей кладет предел. CCLVI О, если бы я мог обрушить гнев На ту, чей взгляд меня разит и слово, И кто, явившись, исчезает снова, Бежит, чтоб я скорбел, осиротев, И кто, душой усталой овладев, Ее казнит и мучит столь сурово, Что в бедном сердце вместо сна благого Вдруг просыпается жестокий лев. Успел стократ погибель испытать я, Но, сбросив плоть, мой дух стремится к той, Чье равнодушье тяжелей проклятья. Непостижимое передо мной: Когда он с плачем тянет к ней объятья, Увы, невозмутим ее покой. CCLVII Прекрасные черты, предел моих желаний, Глядеть бы и глядеть на этот дивный лик, Не отрывая глаз, но в некий краткий миг Был образ заслонен движеньем нежной длани. Мой дух, трепещущий, как рыба на кукане, Привязанный к лицу, где блага свет велик, Не видел ничего, когда тот жест возник, Как не узреть птенцу тенета на поляне. Но зрение мое, утратив свой предмет, К виденью красоты, как бы во сне, открыло Дорогу верную, без коей жизни нет. Передо мной лицо и длань как два светила, Какой невиданный, какой волшебный свет! Подобной сладости непостижима сила. CCLVIII Искрились ясных глаз живые свечи, Меня касаясь нежностью лучей, Из недр глубоких сердца, как ручей, Ко мне струились ласковые речи. Теперь все это далеко-далече, Но жгут воспоминанья горячей: Был переменчив свет ее очей И всякий раз иным бывал при встрече. С привычным не разделаться никак: Двойных услад душа не знала прежде И не могла соблазна побороть. Она, отведав незнакомых благ, То в страхе пребывала, то в надежде, Готовая мою покинуть плоть. CCLIX Всегда желал я жить в уединенье (Леса, долины, реки это знают), Умов, что к небу путь загромождают, Глухих и темных душ презрев общенье. Пришло б не там желаньям исполненье, Где сны Тосканы негу навевают, А где холмы сочувственно внимают В тени у Сорги плач мой или пенье. Но вот судьба враждебна постоянно, В плену томит, где вижу, негодуя, Сокровище в грязи, а грязь бездонна. И пишущую руку так нежданно Балует - и права; ей заслужу я: Амур то видит, знаю я - и Донна. CCLX Мне взор предстал далекою весною Прекрасный - два Амуровых гнезда, Глаза, что сердце чистой глубиною Пленили, - о счастливая звезда! Любимую нигде и никогда Затмить не сможет ни одна собою, Ни даже та, из-за кого беда Смертельная обрушилась на Трою, Ни римлянка, что над собой занесть Решилась в гневе благородном сталь, Ни Поликсена и ни Ипсипила. Она прекрасней всех - Природы честь, Моя отрада; только очень жаль, Что мир на миг и поздно посетила. CCLXI Той, что мечтает восхищать сердца И жаждет мудростью себя прославить И мягкостью, хочу в пример поставить Любовь мою - нет лучше образца. Как жить достойно, как любить Творца, - Не подражая ей, нельзя представить, Нельзя себя на правый путь наставить, Нельзя его держаться до конца. Возможно говор перенять, звучащий Столь нежно, и молчанье, и движенья, Имея идеал перед собой. И только красоте ее слепящей Не научиться, ибо от рожденья Она дана иль не дана судьбой. CCLXII - Жизнь - это счастье, а утратить честь - Мне кажется, не столь большое горе. - Нет! Если честь несвойственна синьоре, То в ней ничто нельзя за благо счесть. Она мертва - пусть даже пламя есть В ее измученном и скорбном взоре. Дорога жизни в тягостном позоре Страшней, чем смерть и чем любая месть. Лукрецию бы я не осуждала, Когда б она без помощи кинжала В великой скорби казнь свою нашла. - Подобных философий очень много, Все низменны, и лишь одна дорога Уводит нас от горечи и зла. CCLXIII Высокая награда, древо чести, Отличие поэтов и царей, Как много горьких и счастливых дней Ты для меня соединила вместе! Ты госпожа - и честь на первом месте Поставила, и что любовный клей Тебе, когда защитою твоей Пребудет разум, неподвластный лести? Не в благородство крови веришь ты, Ничтожна для тебя его цена, Как золота, рубинов и жемчужин. Что до твоей высокой красоты, Она тебе была бы неважна, Но чистоте убор прекрасный нужен. На смерть Мадонны Лауры CCLXV Безжалостное сердце, дикий нрав Под нежной, кроткой, ангельской личиной Бесславной угрожают мне кончиной, Со временем отнюдь добрей не став. При появленье и при смерти трав, И ясным днем, и под луной пустынной Я плачу. Жребий мой тому причиной, Мадонна и Амур. Иль я не прав? Но я отчаиваться не намерен, Я знаю, малой капли образец, Точившей мрамор и гранит усердьем. Слезой, мольбой, любовью, я уверен, Любое можно тронуть из сердец, Покончив навсегда с жестокосердьем. CCLXVI Синьор, я вечно думаю о Вас, И к Вам летит мое любое слово; Моя судьба (о, как она сурова!) Влечет меня и кружит каждый час. И жар любви все так же не угас - Я жду давно конца пути земного, Два светоча я призываю снова, Как призывал их прежде много раз. Мой господин, моя благая Донна, Свободы мне на свете больше нет, Собою сам навеки я наказан: Зеленый Лавр - и гордая Колонна, - К одной прикован я пятнадцать лет, К другому - восемнадцать лет привязан. CCLXVII Увы, прекрасный лик! Сладчайший взгляд! Пленительность осанки горделивой! Слова, что ум, и дикий, и кичливый, Смиряя, мощным жалкого творят! Увы и нежный смех! Пускай пронзят Его струи - была бы смерть счастливой! Дух царственный, не в поздний век и лживый Ты властвовал бы, высоко подъят. Пылать мне вами и дышать мне вами: Весь был я ваш; и ныне, вас лишенный, Любую боль я б ощутил едва. Вы полнили надеждой и мечтами Разлуки час с красой одушевленной: Но ветер уносил ее слова. CCLXIX Повержен Лавр зеленый. Столп мой стройный! Обрушился. Дух обнищал и сир. Чем он владел, вернуть не может мир От Индии до Мавра. В полдень знойный Где тень найду, скиталец беспокойный? Отраду где? Где сердца гордый мир? Все смерть взяла. Ни злато, ни сапфир, Ни царский трон - мздой не были б достойной За дар двойной былого. Рок постиг! Что делать мне? Повить чело кручиной - И так нести тягчайшее из иг. Прекрасна жизнь - на вид. Но день единый, - Что долгих лет усильем ты воздвиг, - Вдруг по ветру развеет паутиной. CCLXXI Горящий узел, двадцать один год За часом час меня сжимавший яро, Рассекла смерть,