"она заразна!" нарочито, Украинка, ушла когоежде. Так бысть отпущена с худого полка И в хату за руку приведена, И зарыдали посередь гумна Две русские -- кацапка да хохолка... И мать одумася и отрешася... И отходяща прочь, воссокрушася. * * * Мать отошла, воссокрушась душой, Заметив, что средь злобы выжить трудно. Она о муже мучилась: подспудно, Но знала -- выживет, ведь сам большой. У Тетушки ж иное за душой, У ней на сердце вечно многолюдно, Там хлебосолоно, громопосудно. Имеется и сад, но не большой Не маленький -- земли в нем задощалось Подошвок пятьдесят по долготе, А в широту же -- самая что малость, Гулялось ей лишь там -- еще ж нигде, Когоежде в писаньи обещалось, Сбылось пророчество когоежде. Сбылось пророчество, когоежде Она землицы -- чернозем, суглинок -- Приволокла поболе двух корзинок, Но трех никак не будет -- по труде. Там при вечерней-утренней звезде То клевер прорастает, то барвинок, А к осени такой клубок тропинок, Что не исколесишь и на дрозде. Лен на поле, при речке же ракита, Лазоревые горы, с дальних гор Спускаются коренья мандрагор. На тыне глингоршки, решета, сита, Салат на грядках, а с недавних пор Кусты подстрижены, трава побрита. -- Кусты подстрижены, трава побрита, -- Чуть окает она, давя на "р", Зане пророки всех земель и эр Не управлялись с эр -- иной открыто, Антон исподтишка -- т' ава побита! -- Ирина, раж, Дзержинский, СССР! -- Кричит она. -- Раб! Карамель! Эклер! -- И эр прорезалось -- от аппетита. Идет к буфету -- дать ему пирог. -- Ой, слава Богу! -- крестится пророк. -- А Бога нет! -- она ему сердито. И слышится ей дальний тенорок, Как бы укор за навранный урок: Забудь, Ирина! Эта карта бита! -- -- Нет, эта карта далеко не бита! -- -- Уж бита, бита! -- и тяжелый вздох. -- Вы скажете, что вы и есть тот Бог? -- -- Со мной на Ты, не цензор я Главлита! -- -- Вас нет! -- Бог Иова и Гераклита, Кто Марксу "Капитал" его рекох! -- -- Пускай вы -- Ты! Но мир ваш плоск и плох! В нем дети умирают от колита. Любовь, привязанность -- равны беде. Мужья ложатся спать с первопрохожей, Томятся, мрут! Где оба брата, где? Почто Антон прижиться невозможий? За что ж то тот, то этот сын Твой Божий Идет босой в лазоревой среде? -- Пойдешь босой в лазоревой среде -- Пройдут минуты -- ты сама, Ирина, Замолвила за Ольгиного сына -- Покинет он тебя в твоей нужде. Наедине с собой в твоей беде, Сомлеешь ты замедленно, заминно, И не найдет тебя твоя кончина Как только у мучений во следе. -- Антон меня покинет? -- Ты сказала! -- -- Мой бедный мальчик, видано ли где, Чтоб до отхода уходить с вокзала? Ты говоришь, что скоро быть страде? Но я распоряжений не писала... Так ниотколи не возьмись нигде! Так, ниотколи не возьмись нигде, -- Сомлею смертью? Карцинома что ли? Ты говоришь, сойду на нет от боли? Бог справедливый, милостивый де? -- Ирина, Бог бессильный в простоте, Не разрешающий ни уз неволи, Ни створов мрака в самой малой доле, Лишь сотворивый оные и те. -- -- Но что же можешь ты? -- Мне все открыто! Я разрешенье уз и вечный свет! -- -- Теперь вот так... не понимаю... нет! -- Не понимала, но к нему средь быта -- Насмешливое -- где ты, Вечный Свет? -- Нет-нет и кинет, стоя у корыта. И не было -- чтоб, стоя у корыта, Не доходил из горних мест ответ, Не требуя ни справок, ни анкет, Но нелицеприятно и открыто. Не ведает, откуда и дары-то: Вдруг разверзался в потолке просвет И в небесах столбился парапет ("А сверху, видимо, теперь дворы-то!"), И без вопросов говорила суть -- Спасибо мол! И был ответ: До сыта! -- Она: Все мучаюсь! -- И слышит: Жуть! Терпи, пока все чаша не испита, Превозмоги, Ирина, как-нибудь. Не вглядывайся, что ли, нарочито. -- Бывало же и так, что нарочито Учнет рассказывать и будит смех У горняя всея, и слышит тех, И насмеется в них сама досыта. Смеется, а печаль в ней неизжита -- Не за себя, лишенную утех -- За тех, кто кутается в рыбий мех -- У той -- клешня, а у того -- копыто, Конечность же -- в какой-нибудь скирде, А что осталось -- стало на колеса. И если углядит, хотя б искоса, -- Не может вспомнить о билиберде. Что есть, то есть -- на нет же нету спроса, Затребывай войну когоежде! Ей не забыть войны, когоежде У ней в очах настало просветленье. Узнала страсти белое каленье И научилась приходить в нужде, Была свидетель радостной ходе Сугубо тылового поколенья На Запад на предмет обогащенья И возвращенья при хурде-мурде. Шептала только: Так тебе, Николка! Счастливый! Ну а этим... каково... Им -- медленная смерть... без своего... -- И было ей одной смешно и колко, Одной -- в любые времена, везде -- Отпущеница бысть худого полка. Отпущеница бысть худого полка И, отпускаясь, молвила Ему: Не стану в тягость глазу ничьему, Не буду праздного добычей толка, -- Но раствори меня как долю щелка, Особенно Антону моему Моих агоний видеть ни к чему -- Но распусти меня, как глади шелка; И сверху слышит: Принято сполна! -- И как пришла пора с землей расстаться, Ее позвали: Ира! -- И она Просила как-нибудь еще остаться, Дабы еще во всем поразбираться (Тетрадь в порядок не приведена!). Тетрадь в порядок не приведена, И ей отселе отойти не можно. -- Ну, Ира! -- и она Ему: Мне сложно... Тут, знаешь, изменились времена -- Амнистии задвигалась волна -- Так задышалось... легочно и кожно! -- -- Ну, это, Ира, ты все врешь безбожно -- Ты мальчиком своим приручена. Брось мальчика! Небось! И то -- подымут! -- -- Могу ли я? -- Ты что -- пристыжена? Но вспомни: мертвые сраму не имут... Восхищена же -- как восхищена, Давай иди скорей, а то не примут -- Так и останешься середь гумна. -- И говорит уж посередь гумна: Прощай! -- Нет, не прощайте, до свиданья! -- Ну, хорошо. Тебе я дам заданье: Проклюнь там, на окошке, семена! Да, погоди... тебе сказать должна, Что Бога нет... Есть это... мирозданье -- (Позвали: "Ира!" -- словно на свиданье!) Она же ни гу-гу -- стоит ясна, Глаза сияют, золотится челка -- И, словно не наследственный завет, А поручается кому прополка: -- Не забывай Отца -- Он вечный свет! -- В смущенье бормочу: Зачем же... нет... -- Что ж окает-то так -- ведь не хохолка. И Тетушка уходит тихомолко -- Проходит комнату и в мир окна Встревает, туфелька едва слышна, Еще в луче -- стрекозка или пчелка -- Сверкнула шпилька или же заколка, И у него в уме: его ль вина -- Еще немного и уйдет она, И стану плакать жутким воем волка. -- Вот руку подняла над черемшой, Вот, улыбнувшись, руку опустила -- И снова подняла -- перекрестила! Что вздумалось -- ведь он уже большой. Подумал: Тетушка меня простила За то, что часто зарастал паршой. Не буду больше зарастать паршой -- Мне ни к чему: здоровья заждались мы, И вот уж не зачухаемся в жизь мы, -- Да всякой суетой, да томошой. Пойду к отцу -- он у меня старшой. Сначала перечту отцовы письма, А там дойду до сути афоризма, Что в небольшом дому большой покой. Но денусь-то куда с моей нуждой По Тетушке -- с неловкою любовью Моею к ней, с тоской по ней -- большой И столь миниатюрной -- с яркой кровью, Что кинула меня, не дрогнув бровью, Прочь отошла, не сокрушась душой. * * * Не сокрушайтесь же и вы душой, Колико отойду от вас -- и скоро! Мой нищий дух -- да будет вам подпора В удушливой среде -- для вас чужой. Да не заплеснеет металл ваш ржой, Да не прилепится к подошвам сора Ни роскоши, ни славы, ни позора -- Ни праздной мысли, ни тщеты чужой, Когда же мы поделимся межой, Да не восплещет вам тоска отравы -- Идите дале пахотной обжой. Не стройте Церкви у моей канавы -- И, облаченный перстию и в травы, Не буду больше зарастать паршой. Мои друзья, вам -- свет, а мне -- покой. Но знати хощь, дружище Феофиле, Как Слово проросло в житейском иле, Понанесенном Времени рекой. Суть Времени есть Свет -- течет рекой, Подобной рукавам в Небесном Ниле, И ткани проницает без усилий, В них обрете же временный покой, Неуловляемый течет сквозь призмы И, только внидя в ядра твердых тел, Происторгает в мире катаклизмы, Практически ж неуловим -- бестел, Сущ и не сущ, все сущее одел -- Не явится, хотя б и заждались мы. Но то, чего, и вправду, заждались мы Рожденные от света, -- света в нас. Поток, не омывающий наш глаз, Вдруг порождает странные психизмы: Гиксосы... флагелланты... шовинизмы... И к нам грядет тогда факир на час, Когда б в него вглядеться -- косоглаз, Когда бы вслушаться -- плетет трюизмы. Но иногда -- о Духа пароксизмы! -- Не палача, не беса мелких бурь Выкидывает на песок лазурь -- Но Деву и Младенца -- алогизмы! -- И испаряется людская дурь. Тогда, тогда-то постигаем жизнь мы. И понимаем подлинную жизнь мы, И вспыхивает небосвод огнем, И мы купаемся, как дети, в нем -- И в нем сгорают варварские "измы". Легко восходим вверх, нисходим вниз мы, К воздушным струям голой кожей льнем, Фиалки воздуха руками жнем И по воде идем стезей харизмы. Забудем щей горшок и сам-большой! Душа -- не боле ль платья, тело ль пищи? Не много ль мене праведных -- жилище? А если камушек под головой, То роскошь станет нам смеяться нище Со всякой суетой да томошой. Бог с ними, с суетой да томошой, Друг Светолюб! Покой не дружен с властью, Со всею пагубой, да и напастью -- Бог с ними -- лучше воспарим душой. Из дома ль выгонят -- он был чужой, Не отдадут зарплату -- к счастью, к счастью! Далеко ли сошлют -- конец злочастью! А в тесной храмине покой большой. Лишенные ль ума сочтут безумным, Жена ль возляжет с другом иль ханжой, Ругаться ль будут в их кагале шумном, -- Ах, лучше сифилома за душой, Чем жены их, чем дружба их, их ум нам! Пойду к отцу -- он у меня старшой. Пойду к отцу -- он у меня старшой -- И в лоне праведном его возлягу, Провидя журавлиную к нам тягу, И с кротостью скажу: Устал душой! -- И мне ответит: Отдохни душой! -- И буду пить земных рассветов влагу Губами глаз и буду слушать сагу Лучей лазурных в храмине большой. Скажу ему: На этой коже письма Чудовищной китайщины земной -- Кровоподтеки ран, гуммозный гной. -- И он сотрет ладонью нежной письма: Возляг, мой сын возлюбленный со мной! -- Перечитайте хоть отцовы письма. Тебе, друг Феофиле, скажут письма, Как проницает нас дыханье звезд -- Поток нейтринный дальних горних мест Проходит горы, женские ложисьма, Прямой, пусть тайный, повод тектонизма, Источник темных Вед и Зенд-Авест, -- И, как ему прозрачен Эверест, Ему ничто бетон и сталь софизма. В эпоху древнего примитивизма, Когда господствовал Палеолит, Был точно так же этот свет разлит, Как в пору позднего сталелитизма, Когда вершит в газетах Массолит -- В струе булгаковского афоризма. И постигаешь правду афоризма, Что человек -- Божественный глагол, Струна, из коей световой Эол Извлек печаль чудесного мелизма. Кровавый дым и морок историзма, Восторг и муки, коим имя пол, Порывы доброты, собранье зол -- Души и тела жалостная схизма. -- Свет, вечность омывающий рекой -- Мы лишь деянья и страданья света, Но встали рано и умрем до света. Но ног твоих касались мы щекой -- Не ты ль источник мира и совета -- Что в небольшом дому -- большой покой? Пусть будет малым дом, большим -- покой, Трава в окне -- весь мир, весь Универсум. Беседа днем с Индусом или Персом, Чтоб ночью к Истине припасть щекой. Вся жизнь -- строка, лишь смерть -- и смерть строкой, И никакой уступки словоерсам, Отказ всем диспутам, всем контроверсам -- Быть может, боль и снимет как рукой. А что -- когда не снимет? Нет же -- снимет! Сойдет нервозность полою водой -- Вот тут большой покой вас и обнимет. Трава... а над травою -- козодой... И вас с нуждою разлучит, разнимет... Но денусь-то куда с моей нуждой. Куда ж я денусь-то с моей нуждой -- Почти физической -- в Прекрасной Даме? Пойду ль к Мамедову -- судите сами -- Мамедов здесь советчик мне худой. А за порогом месяц молодой, И подступает свет его волнами. Пойти лучом бы к Тетушке -- как к маме -- С моей бедой, с моей хурдой-мурдой! Стучать: впусти к лазорью-бирюзовью. Нет, не ответит -- за дверьми поет. И вдруг прознает, что я здесь -- введет, Постель постелит, сядет к изголовью... Задумаюсь -- и голова гудет По Тетушке -- с моею к ней любовью. Да, видно, Слово проросло любовью, Друг Феофиле, не мое -- ея. Сначала хилая, любовь моя Сегодня отдает нутром и кровью -- Однако это тяга не к дымовью, И Тетушка явись -- бежал бы я, Скрывая отвращенье, из жилья, Бежал бы вовсе не по нездоровью -- Явись она вот именно такой, В своем земном обыденном обличье, Пусть, чтобы снять все боли как рукой, -- Бежал бы вовсе даже без величья, По-подлому совсем, со всей душой Моею к ней -- тоской по ней большой. Со всей моей тоской по ней большой, Страх встречи здесь мне портит обаянье. Как мало помогает тут сознанье, Что милый труп, должно быть, стал землей, Что ни своей молитвой, ни чужой -- Земного не вернет себе дыханья -- И все ж -- не воздуха ли колыханье -- На полках звякнуло -- я сам не свой! Войдет! Войдет она, чуть вскинув бровью, Хмыкнет: Как домовничаешь, сынок? -- Сажусь, чтобы не выдать дрожи ног. -- Вы, вы... посмели?!! -- В грохот предгрозовью В ней как бы мчится, завывая, ток, В ней, столь миниатюрной -- с яркой кровью. К ней подойду, как Моисей к костровью, Опасливо -- и с храбростию всей, Ну, верно, как библейский Моисей У купины с ватагою коровью, Стражом, ответчиком рогоголовью Дрожащий в строгости: Что значит сей Визит желанный? -- допрошу у ней С глазами, говорящими I love you. Вольно же вам следить по Подмосковью Теперь, когда я пережил всю боль -- Зачем? Чтобы на раны сыпать соль. Пришастали, чтобы помочь здоровью Больного? Страждете не оттого ль, Что кинули меня, не дрогнув бровью? Что ж кинули тогда, не дрогнув бровью -- А ныне... ныне ходите? Чему Обязан я визитом -- смерть уму! А сердце, видя вас, исходит кровью. Раз то для вас хреновина с морковью -- Что ж раньше-то не шли вы -- не пойму. Ах, свет ублагостил -- забыли тьму, Пути зашибло к прежнему зимовью. От встреч таких прибыток небольшой. Дождитесь -- я не долго здесь побуду. Когда позволите -- взойду душой К Вам, самой той, кого ищу повсюду -- Кто встречь сиянью, зуммерному гуду Прочь отошла, не сокрушась душой. * * * Что было ранее с моей душой -- От ней я до сих пор не допытался, Но некий блеск сознанью передался, Как отсвет дальней правды мировой. Вот первый крик сознанья: я -- изгой! Я жил не здесь (я здесь перемогался) И перемогся, и затем боялся Лазурного пространства надо мной, Душа, как пламя, дыбилась к костровью Далеких звезд, но мозжечок двух лет Дрожал от ужаса, взглянув к звездовью. Рука искала твердь (любой предмет), Чтоб из гнезда не выпасть... в вечный свет, В пучину ввергнувший, не дрогнув бровью. Должно быть, мой отец, не дрогнув бровью, Смотрел на эти муки червяка. Потом я жрал, а он смотрел, пока Я насыщал желудок чьей-то кровью. Потом он вел меня по Подмосковью Блестящему и свежему. Рука Тянулась сжать в ладошке паука, Сломать цветок, душить звезду ежовью. Бех мелкий гад и варвар на дому, Мать обожал, но нежностью порочной. Любовь к отцу была вообще непрочной... Сгори огнем он и схвати чуму. Вот сколотил мне ящичек песочный, Но близится зима -- и ни к чему. Отец мне лишним был. Был ни к чему. Ушел. Годам к восьми об нем хватились. Любил. Подробно. Но себя. Смутились? Доверились подсказу моему? Я не любил его. Сказать кому -- Так все вокруг тотчас бы возмутились, И я солгал, украсив правду, или-с Рех правду, но по позднему уму. В Саратове же взору моему Он некоей абстракцией являлся. -- Ты помнишь папу? -- мозг мой напрягался, Лица ж не различал, но только тьму, Тьму лиц! Но не лицо того, кому Обязан здесь визитом -- смерть уму! Согласно детскому еще уму, Сравниму с абсолютно черным телом, Хватающему, что придет к пределам, Но излучающему только тьму, -- Мой мозг не прилеплялся ни к чему, Но только к тут же связанному с телом, И было интереса за пределом Что нужно духу, телу ж ни к чему. Далекий отче мой с его любовью -- Я обрете его поздней, поздней, Пришедши умозрительно к ятовью, Где нерестится тень среди теней -- Ах, письма отчие, вы все ясней -- Хоть сердце, видя вас, исходит кровью. И сердце, видя вас, исходит кровью -- Но только щас, нисколько не тогда, Когда замрела волжская вода С баржами, тянущимися с низовью. Буксир кричал, как зверь, исшедший кровью, И "Ливер, мор!" к нам долетал сюда, И тяжкой баржи грузная хода Вдруг прядала кобылой с суголовью. Ужасный, холодящий ум простор! Не удержать всю эту воду льдовью, Затягивающую внутрь мой взор. И брови поднимаются к надбровью, Когда в постели слышу "ливер-мор" Барж, уходящих в темноту, к зимовью. А утром мать отходит прочь с зимовью. "Не бойся", -- в двери щелкает замок, И стягиваюсь в ужасе в комок -- Безмолвье в уши колоколит кровью, И веет тленом смерти с изголовью, Куда взглянуть, собрав всех сил, не смог -- И без того хребет уже замок, Душонка еле лепится к становью. Обстало недоступное уму -- Нет, не чудовища, гораздо хуже -- Там, сзади -- черный лаз, все уже, уже... Вот я сползаю в лаз, во мрак, в дрему... Вдруг вспыхнул свет -- то мать пришла со стужи. Ах, свет ублагостил, забыли тьму. Бывало свет ублагостит, и тьму Забуду. В очереди с ней стояли. Я вышел. Звезды и луна сияли. Труба белела жалко на дому. Явился ж некто взгляду моему, Чьи пальцы вдруг железом зазвучали -- И видел я в смущенье и печали, Как он, ключей нащупав бахрому, Защелкнул мать бессмысленно и злобно И прочь пошел -- глядел я вслед ему, И слезы покатились бесподобно Из глаз моих, и слуху моему Спустя, быть может, миг -- высокопробно Слетело вниз: Ты плачешь? Не пойму! -- -- Откуда вновь со мною? Не пойму. Ты? Ты? Дай я твою поглажу руку. Ах, на какую обрекла ты муку! Как ты покинула твою тюрьму? -- -- Смешной! Час магазину твоему -- Вот с ним он и проделал эту штуку, Я вышла сквозь служебную самбуку -- Отчаиваться было ни к чему! -- И снова смерть мне шепчет с изголовью, Вновь яма за спиной -- еще страшней, А мать ушла, чтоб до скончанья дней Не возвращаться к прежнему гнездовью -- Война и голод на уме у ней, И всякая хреновина с морковью. Со всякою хреновиной с морковью Она, должно быть, больше не придет Ни через два часа, ни через год -- Я ею кинут, вопреки условью. И всякий раз с мучительною новью Не совладает сердце и замрет, Какая тягость жить -- и жить вперед, Да с экивоками, да с обиновью. А в километрах бой -- смертельный бой, Там воздух визгом техники расколот... И к языку подходит тошный солод -- Желудочного ужаса настой... Ты, ты пришла! -- и побеждает голод. От встреч таких прибыток небольшой. От встреч таких прибыток небольшой, Должно быть, ей. С усмешкою подрежет Буханочки и слышит долгий скрежет В огромной миске ложкою большой, -- Ну вот и умник. Совладал с лапшой. -- Тут сытость ненадолго нас занежит, Обезоружит и обезодежит -- И можно лечь и отдохнуть душой. И чуткая душа завнемлет чуду Строки о том, как дева шла в лесах, Неся дитя в сомлеющих руках, Презревши тернии пути, простуду (И холод одиночества и страх), И я, прослушав, верно, плакать буду. Пусть льются слезы -- вытирать не буду. Я не один. Я сыт. Мне нет забот. Я не любви несчастной жалкий плод, Но плод любви счастливой, равной чуду. Но уподоблюсь хрупкому сосуду, Вместилищу чужих скорбей, невзгод, Нашедших в плаче и мольбе исход, И тихими слезами боль избуду. Боль счастья, боль несчастья -- Боже мой, Ведь это все одно -- святые слезы. И скажет мне отец: Иду домой, -- Из дома исходя, где кинул розы, В мир, где кисель и танки, и обозы, Куда -- позволит ли? -- взойду душой. Когда позволит он -- взойду душой В тот мир, огнем и муками крещенный, Где с кипятком в жестянке, просветленный, Стоит он -- неубитый, молодой, Где я лежу с разбитой головой Все в том же детсаду, прокирпиченный За нежность. Нежность к женщине, смущенной От счастья, но какой же молодой! Меня хлобыстнули, как бьют посуду, Взяв прежде слово, что не донесу. Но я завлек палачскую паскуду В какой-то низ с решеткой навесу, И... перестали ковырять в носу -- Все ради вас, кого ищу повсюду! Все ради вас, кого ищу повсюду, Я шел и в баню, в этот душный плен. -- Там с Неточкою будет и НН, -- Мне говорила мать. -- О, буду, буду! -- В кипящий пар, в гремящую посуду Мы попадали с ней -- лоск спин, колен. -- Ребенок взросл! -- Да он еще зелен. -- Я проникал нахрапом в их запруду. Подобно негорбатому верблюду, Не знавшему об игольных ушах, Я с холода летел на всех парах В компанию совсем иному люду -- Как дух, что, кинув тело впопыхах, Мчит встречь сиянью, зуммерному гуду. Кто встречь сиянью, зуммерному гуду, Покинув тела надоевший плен, Вступал в Эдем, тот знает, что со стен В туман там сороковка светит всюду. На каменных полках он зрит посуду, И совершенно необыкновен В его очах блеск кипятков и пен -- И всякий раз обвал воды по пуду. И там, под сороковкою одной, В сообществе влажноволосой дамы, Он, Бог даст, и увидит пред собой Очьми, что видеть прошлое упрямы, Ту деву, что когда-то подле мамы -- Прочь отошла, не сокрушась душой. * * * Не знаю, что вдруг сделалось с душой Второго пятилетья на пороге, Когда растут вещественные ноги, А за спиной незримых крылий бой. Когда то и другое за собой Тебя таскает: ноги на уроки, А крылья -- прочь от скуки, и в итоге У ног случается нередко сбой. И там, и сям встречаешь ты повсюду, Махнув рукой на мерзостный звонок, Владельцев крылий и служивцев ног -- Подвластных зуду, подотчетных блуду, -- Летящих -- кто на пасмурный урок, Кто встречь сиянью, зуммерному гуду. Ах, встречь сиянью, зуммерному гуду, Читатель милый! Все слепит -- но встречь! Прикажут нам с уроков не потечь, Где и язык, и чувства -- по талмуду? Где по приветствию, как по прелюду, Глаголом сердце норовят припечь, Где над задачником себя увечь И различай с абсциссой амплитуду? Кто этот тип, что над столом согбен? Что ждать его, пока оттрафаретит: Итак, вопрос понятен... а ответит... Беги секиры, мальчик, встань с колен: Твой кат стоящего не заприметит, Покинем тела надоевший плен! По правде декорирован твой плен, Но реализм мазка чуть-чуть безвкусен: Художник правды чересчур искусен, Излишней смелостью слегка растлен. Вот и фальшив отличник-феномен, И двоечник, с мерцаньем нежных бусин, Так натурально нагл, что просто гнусен, Ввиду того, что выведен без ген. -- Итак, чем характерен миоцен -- Расскажет нам... Жидков! -- вот гниль, не правда ль? Читатель, встанем чтоб уйти, пора в даль! -- Жидков к доске... Напишем многочлен... -- Ах, прочь от стен, завешенных с утра, в даль! Кто зрел Эдем, тот знает -- что со стен! Совсем по правде местности со стен И личный лик учителя в ухмылке, И четкие смышленые затылки Не выдадут пространства легкий крен. В окне торчит нелживый цикламен, Не лгут на шее девочки прожилки, И пот твоих ладоней, как в парилке, -- Напомнил глазу про теплообмен. Но он вдруг тихо: Отвечать не буду! -- А на вопрос с издевкой: Как же так-с? Ответить надобно-с и все пустяк-с! -- Он молвит: Не сочтите за причуду, -- И вон идет -- и ручка двери -- клакс! Туман и... сороковка светит всюду. Один! Один! И только свет повсюду -- Свет солнца, внидя в капельную дрожь, Прошел листву -- так в масло входит нож -- И разметался по лесному пруду. Он слышит иволгину улюлюду И травяных кобылок заполошь, Он чует сребролиственную ежь Осины, вспомнившей сквозь сон Иуду. Уж заполдень, уж вечер, уж повсюду Простерлась упоительная тень -- Быть может, завтра будет новый день. Возможно. Прогнозировать не буду: Погоду вечно сгадит бюллетень. На каменных полках он зрит посуду. На каменных полках он зрит посуду, Катящуюся по полкам холмов, Уставленных кубоидом домов, Конкретно воплощающих земссуду. С горы по кровеносному сосуду Катит трамвайчик с воем тормозов, Ему навстречу от пустых дворов Окно мужшколы. -- Уф, устал, не буду! -- -- Кто изъяснит Жидкову многочлен? -- Лес рук в каком-то благостном угаре. На этот раз и двоечник в ударе. Подлец, он знает и про миоцен! Взад смотрят сострадательные хари -- Миг совершенно необыкновен. И тем обыкновенно совершен. Для выявленья глупости Жидкова Отличник Роба говорит полслова, Косясь в окно, проказливо, как щен. Учитель знаньем Робы восхищен -- Он попросту не ожидал другого. Что ж, сукин сын Жидков, молчишь ты снова, И Робою самим не наущен! Нельзя, а то тебя бы палкой, палкой! По жо... по заднице, чтоб был степен! Он не степен -- запуган, отупен, Тяжел на слово, даже со шпаргалкой. Пока все выложатся в спешке жалкой -- В его глазах блеск кипятков и пен. В его глазах блеск кипятков и пен, В ушах гром осветительных раскатов. Внизу -- в долину выпавший Саратов -- Кирпично-красных, грязно-белых стен. Уходит дождь с охвостьем сизых вен, И парит так, что реют вверх со скатов Гранитовые черепа Сократов, И белый свет в семь красок расщепен. Осадков? Да. Вот по такому блюду. (Он руки округлил у живота.) Хохочет грамотная босота. -- Ты в миллиметрах! -- О, как можно -- к чуду! -- Что не нелепица -- то немота. И всякий раз обвал воды по пуду. -- Что слово -- так обвал воды по пуду -- Грохочет класс, нас хохот валит с ног. Но вместе с тем, хороший русский слог, Он славно видит -- отрицать не буду. Да вот еще -- сейчас для вас добуду... Вот -- Our teacher, isn't he a good dog? -- Ведь это, знаете ль, прямой намек На личности, тут нечто есть в осуду. -- -- Не вижу. Вижу, что намек смешной: Учитель -- добрый пес, -- что здесь худого? -- -- О что вы -- тут совсем иное слово: "Хорошая собака" -- смысл дурной -- Обычная двусмысленность Жидкова! -- Вот так, под сороковкою одной, Под сороковкой в комнате одной До матери снисходит Макаренко -- Так Фет в одной из строк заклял эвенка, Чтоб побежать и скрыться за стеной. У матери сегодня выходной, Опухла ревматичная коленка. Она сегодня непередвиженка, Объект, к тому же, немощи зубной. На этот счет не избежать с ней драмы, -- И дремлет устаревшее письмо (Намек вышеизложенной программы), Заложенное ночью под трюмо, -- Вне голубиной почты и пневмо -- В сообществе влажноволосой дамы. В сообществе влажноволосой дамы -- Поэзы на шестнадцать с чем-то строк, Где грех соитья облачен в шлафрок Прелестно непотребной эпиграммы. Но грех-то сам вне кадра и вне рамы, И девочка, легка, как ветерок, К нему припархивает на песок, К живущему без школы, без программы. -- Обкармливают вздором -- на убой. Все вопиет, и даже корни чисел Не сводятся к числу, когда б возвысил. -- И тихо согласится с ним: Разбой! -- -- Ах, всли б я от мамы не зависел И от себя -- чтоб быть самим собой. -- -- Что это значит -- быть самим собой? -- Спросила, упорхнуть готовясь с древка, Очаровательная однодневка, Чуть шевеля испод свой голубой. Нет, это не крапивница с тобой, Не голубянка и не королевка -- Прозрачного род мака-самосевка, Чьих лепестков чуть лиловат подбой, Чьи взоры, брови, как и плечи, прямы -- И нежны, и просвечивают в свет, Такие долго не уходят с драмы . Их редко, но рождает Старый Свет -- Какой она пытливый сеет свет Очьми, что видеть прошлое упрямы. Нет -- однодневка: крылышки упрямы В поползновеньи унести цветок -- Здесь холод скучноват, а жар жесток Для тонкой золотистой монограммы. Нет, то любовь, сошедшая в бедламы, Еще не осознавшая свой рок, Ей имя -- Плоть и будут ей в свой срок Рожденья, смерти -- путевые ямы. Проселки и шоссе и макадамы, И звонкий -- не подковы ль? -- влажный цок... Быть от себя всегда на волосок, Пытаться только повторить свой штамм и, Не повторясь, уйти рекой в песок... -- Что не идешь домой? -- Боюся мамы. Уж звезды вечера. Уж голос мамы Пугливо хрипл, отчаянно глубок. Она зовет его: Мой голубок! -- На фоне двух перстов, поющих гаммы. Что делают два дня жестокой драмы С мадонной, у которой, видит Бог, Младенец небрежительно утек, Но в школе не бывал и пишет срамы. Вначале дикий вопль: А ну -- домой! -- Но выждать, скажем, вечерок, иль боле, -- Что ж не идешь ты, баловень такой! -- А то: Приди! Не ночевать же в поле! -- Приду, едва заслышу нотку боли -- Веселым шагом с легкою душой. * * * С моей Психеей, нежною душой, Нас принимает голубой Воронеж, Положенный на гладь реки Воронеж С притоками и пылью озерной. Там, за шершавой красною стеной, Промчалось пятилетье -- не догонишь, -- Где строевому ритму ногу ронишь И жадно ждешь период отпускной. Где время личное идет на граммы И где потехи драгоценный час Тебе привозят редкостные трамы. Где по лугам звенит упругий пас И резвый слух не поселят в экстаз Ни звезды вечера, ни голос мамы. Уж звезды вечера и голос мамы Далеко-далеко в холмах земли, Уж тени синевзорые легли По обе стороны зубчатой рамы, И шелковая скала панорамы Уводит нас в небесные угли, Рассыпанные пылью по пыли Земли и вод воздушной эскаламы. И в шаге от меня -- почти лубок, Так ярко видима, пускай незрима, С тяжелыми крылами серафима, Трепещущими мозгло бок-о-бок, Идет душа, и голос пилигрима Пугливо хрипл, отчаянно глубок. Пугливо хрипл, отчаянно глубок И потому чуть тлен и не расслышен Мучительною музыкой у вишен, Струящих в воду ароматный ток. Чуть тлеет Запад, глух и нем Восток, И оттого-то звук и тускл, и стишен, Не вовсе умерший -- почти излишен, А не сомлевший -- жаден и жесток. В волнах прозрачных Анадиомены Мы кинули угаснувший Восток, На Запад нас влечет ее поток. Источником чудесной перемены. Теплей, нежней, чем грустный свет Селены, Он манит, он зовет: Мой голубок! -- Психею молит он: Мой голубок! -- Маня вдоль кипарисовой аллеи. -- Он нас позвал неясным вздохом феи Покинуть омраченный болью лог, -- Так я шепчу и слышу голосок Испуганной души моей Психеи, Вскрик, придушенный кольцами трахеи: О нет, бежим, покамест есть предлог! Нет, прочь уйдем: страшусь неясной драмы, Мне скользкий страх навеял этот свет, -- Я возражал ей: Завершились драмы. -- Но мне она: Что значит этот свет? Меня пугает этот чистый свет На фоне двух перстов, поющих гаммы. На фоне двух перстов, поющих гаммы, Я слышу хор, взывающий к звезде. -- И я сказал: То песня о вожде Детей, тоскующих в ночи без мамы. Сюда свезли от Вычегды и Камы Сирот, собрав от матерей в нужде -- Омыта в кристаллическом дожде, Их песнь восходит лесенкою гаммы. Пойдем и мы в ночи стезею гаммы К Любви и Красоте, нас ждущим там, Зовущим нас к нетленным высотам Вне четкой линии и вне программы. Мы здесь не будем счастливы -- лишь там! Уйдем от крови здесь, избегнем драмы! -- Но вскрикнула она: Жестокой драмы И липкой крови мы избегнем вне Стези планетной -- так сдается мне, Так только, мошки, избежим костра мы. -- Увы, намеренья мои упрямы Тогда держались, так в голубизне Мы шли с ней, и тогда-то в глубине Аллеи на краю помойной ямы, Оправленный в сиреневатый мох, Под лампочкой звезды высоковатной, Которую качал Эолов вздох, К нам протянулся тенью многократной Кристально четкий бронзовый и статный Губительной войны зловещий бог. Он был суров и страшен -- видит Бог, И я затосковал, стал неспокоен, И мне она сказала: Ты расстроен! -- И я издал тогда печальный вздох. И я спросил: Кто он, поправший мох И мусор ямы, столь суровый воин, Не дрогнувший средь дождевых промоин, Паучий крест давящий бронзой ног? -- И мне сказала: Ты от бронзы ног Взгляд подними, когда ты хочешь, выше, Чуть выше пояса -- туда, там, в нише. -- И я взглянул, и я сдержать не мог Крик изумленья, это было выше Моих способностей, мой дух истек -- В высоком крике, что из уст истек, -- Пронзительный и резкий, был он выше, Чем чистый ультразвук летучей мыши, И он затронуть слух уже не мог. Ах, там -- вверху, где бронзовый подвздох Уходит вверх в подмышечные ниши, Я увидал крестом летучей мыши Прилипшее к герою в коготок Чудовище зеленой пентаграммы, Меня так напугавшее шутя -- И вижу явственно оно -- дитя, Оно младенец попросту, вот вам и Страшилище, и лампочка, светя, Нам обнажает клеветы и срамы. Нет, никакие клеветы и срамы Не сравнятся с ужасным тем мальцом, Уткнувшимся невидимым лицом В холодный воротник замшелой мамы. И ужас: словно бритвой пилорамы, Направленной чудовищным косцом, Мальцу по шее провели резцом И голову свалили в мусор ямы. А воин шел, и гордый, и прямой, И мощною рукою ополченца Поддерживал безглавого младенца -- Апофеозом нежности немой Освободитель нес освобожденца С башкой, лежащей в яме выгребной! В начале дикий вопль: А ну домой! -- Отнюдь не слух, сознанье потревожил. Вслух я сказал: Вот до чего я дожил -- Я стал свидетель подлости прямой! Чей низкий смысл, затронутый чумой, Прекрасный монумент поискарежил, Чью руку акт злодейства не поежил, Кто, озираясь, крался уремой? Кто снес младенцу голову, не боле -- Лишь только голову одну отъял? Кого Селены свет так обаял, Так опьянил -- не мене и не боле -- Что он главу дитяти отваял -- А выждал, скажем, вечер или боле? -- -- Не вечер, нет, о, много, много боле Он выждал! -- так воскликнула, бледна, Крылатая Психея, сметена Кровавой лужицей планет на сколе. -- Взглянуть вблизи на этот ужас что ли? -- Пробормотала, страхом сведена. Я удержать не смог ее, она Взвилась и завитала летом моли. -- Ты возле видишь рельс? -- Что? Где? Какой? -- Вскричал я, словно вор, в луче Астарты. Тут из казармы, где стояли парты, -- Младенческого хлева под рукой -- Раздался смех и крик игравших в карты: Что ж не идешь ты, баловень такой? -- Психея молвила: Тут рельс такой. Повидимому, он страстей орудье -- Должно быть, этот жалкий, на безлюдье, Схватил металл тоскующей рукой И въел его младенцу под щекой, А после довершил неправосудье, Совокупив с усердьем рукоблудье -- Суком воспользовавшись, как кошкой. -- И я ответил ей: Щепотью соли Мне разъедает рану лунный свет, И, хоть я все не схоронен -- отпет. И жалко мне себя -- не оттого ли Вообразился мне вместилец бед -- Мой друг, суворовец, бежавший в поле. Кричат: Приди! Не ночевать же в поле! -- Ему, гонимому тоской планет. От рельса -- ржавчины кровавый след В ладонь немую въелся крепче соли. В луче Луны, в ее магнитном поле, Тотчас стирающем ушельца след, Уносится безумец в вихре бед -- Я не хотел бы этой грустной роли. Своею лампой без обиняков Мне высвети подножие консоли, Чтоб знать, чье имя вытвердить мне в школе Младенчества в тени стальных штыков. -- Она сказала: Капитан Жидков Готов придти, заслышав нотку боли. -- И я тотчас же закричал от боли: Так этот луч из глубины веков, Сияющий нам в дымке облаков -- Свет Анадиомены в каприфоли -- Нас вывел с честной точностью буссоли К леску, где, недоступный для штыков, На постаменте высится Жидков -- С чудесной живостью, в самоконтроле! Так это я во сне вставал с кровати И крался в сад, дрожащий под луной, То я, хмельной от ревности, чумной От злобной зависти, сбивал с дитяти Ту головеночку, чтоб, словно тати, Бежать в леса с мерзейшею душой! -- * * * Я вспоминаю, что моей душой Тогда вполне владела ностальгия, Когда я ветви раздвигал тугия Движеньем правой, лоб прикрыв левшой. Из кухни в ноздри прядало лапшой, И этот запах отгонял другие Миазмы, мне безмерно дорогие, Лицо мое испакостив паршой. Казалось мне, что здесь, в военной школе, Меня постигнуть шефам не дано, Что я иной, чем все, -- особый что ли... Мной ведало все то же гороно, Но, думаю, не знало и оно, Что из упрямства не кричу от боли. Ну да, я скован пароксизмом боли В любой миг времени, в любой пяди Пространства, стоит вспомнить мне: Иди! -- Шепнутое сестрою мамы Лели. О, как я понимал их! Ну доколе Мной будут в лужах всплеснуты дожди И телефоном встряхнуты вожди, И родственники все, как на приколе. Я понимал их... но А.И. каков! Как он позволил им меня уволить! Как тетя Ира им могла позволить Угнать того, кто, как она, Жидков. Теперь, конечно, станет мне мирволить, Как этот луч из глубины веков. Как этот луч из глубины веков Меня смущает! Анадиомена! Она прозрачней, чище, чем Селена, Что из перистых смотрит облаков. Вот тетя Ира без обиняков! -- Не чересчур проста, но не надменна, Селены ниже, но вполне надпенна -- Вне всякой дымки, вне любви, вне ков. Еще не Тетушка, уж не Ирина Михайловна! -- а шаг не пустяков К прозванью "Тетушка" -- как ни смотри на Различье меж букетов и пуков С лилеей нежной полевого крина, Сияющего там, вне облаков. Ах, тетя Ира -- там, вне облаков, Теперь Вы светите -- непостижимо И невозможно как недостижима -- А я смотрю отсюда, я, Жидков -- Жидков Антоша, а не Жидюков, Как на поверках врут невыносимо, -- Иль это имя так произносимо? -- Ответьте тихим языком листков. А у самих у них -- глухой я что ли -- Что за фамильи? Произнесть Вам? Нет? Нет?! Ладно, ладно, знаю, что, не след -- Ей-богу, там нет только до-ми-соли! -- И отвечает тихой дрожью свет -- Свет Анадиомены в каприфоли. Свет Анадиомены в каприфоли Томителен и влажен. Ах, теперь С разбега в Хомутках сорвать бы дверь, Почуяв резкий ветер в окна -- с воли. Перегоняя тень свою мне б в поле Храпя нестись -- как будто дикий зверь -- Чтоб где-то промеж ног мелькали Тверь, И Хохлома, и Витебск, и Ополье. Так нет же! Не такая мне звезда Теперь! Мне предстоит собой в неволе Тихонько сублимироваться, да! Забыть все то, чем некогда кололи, В чем столько было правды и вреда, И врать с сугубой точностью буссоли. С сугубой, честной точностью буссоли Мои глаза устремлены к Москве -- Гоню ли мяч по срезанной траве Иль ем картошку мятую без соли. Мету ли мусор в выпачканной столе, Копаюсь ли в постелишной хиве, А глаз уж ищет за окном в листве Сияющую дырку в станиоле. Сколь мною недоволен Ермаков За то, что вовсе нет меня на русском, Хотя я, в общем, здесь же, в смысле узком, -- Не здесь я! -- Да сойдите ж с облаков! -- Так возгласом, что лошадь недоуздком, Мечту осадит, только я ж таков -- Мечта неуязвима для штыков, Ее лишь нудят окрики начальства, С ней никогда не сладит зубоскальство, И ей ничто чесанье языков, -- Пойдем поговорим со мной, Жидков, Но чур мне -- без смиренного чехвальства, -- Когда я заступаю на дневальство, Мне говорит дежурный Ермаков. Иду с ним в морок Красных уголков И чую -- будет говорить о главном. Он приглашает сесть, как равный с равным, Недоросля двенадцати годков Возле окна, где с нами равноправный На постаменте высится Жидков. И Ермаков мне говорит: Жидков, Я бы хотел, чтоб вы мне без почтений Поведали круг ваших беглых чтений -- Но только в лоб и без обиняков. -- -- Мой круг, -- я морщу лоб, -- ну, он таков -- Ну, прежде -- жизнь микробов и растений, Да проза всяческих хитросплетений... -- Какого вида? -- Да без ярлыков. -- -- А все же? -- Видите ль, меня пороли В младенчестве за фальшь -- я в детстве пел. Писатель же фальшив всегда -- по роли. Тем более фальшив, чем преуспел Он боле в описаньи видов боли: Вся разница меж них в самоконтроле. Да я ведь преуспел в самоконтроле -- Так я могу сказать вам, что фальшив Любой реалистический мотив, Любое зеркало, но фальшь и в Тролле. Тоска прыщавой девушки по дроле, А дроля трудовым потеньем жив, И все в среде, ей имя -- коллектив, -- Вот реализма суть без бандероли. Таких писателей я б сократил В счет, скажем, производства камамбера... -- Неужли и Бальзака? -- И Флобера! -- -- Но Чехова? -- И Горького! -- Хватил! -- Тут он орал: Негодник! Черта с два те! -- Так что во сне я вскакивал с кровати. -- А чем вы... дома... лежа на кровати? -- Спросил он, думая меня задеть. -- Я "Детство" Горького мог проглядеть, Но не читать же вслух -- с какой же стати? Лет с четырех, как начал я читать и Задумывался, как мне время деть, Решил я к реалистам охладеть -- И, право, не жалею об утрате. Зато Жюль Верн подводно-островной, Уэллс с его унылым Невидимкой, Марк Твек, мой славный Твен с такою дымкой, Эдгар Алланыч с болью головной -- Меня вознаграждают с лихоимкой Хотя бы только лишь листвой одной -- Одной листвой, дрожащей под луной, За всяческие в жизни перепады. А удивительные эскапады В морях, на суше, в сфере надувной! Нет, где уж реалистам с их больной Холодной совестью до сей награды, С их кислым "чем богаты -- тем и рады", С общественным заказом за спиной! -- -- Литературе, стало быть, земной И с социальной пользой сообразной, Великой и прекрасной, ибо разной, Вы предпочли неяcности иной, Неистинной, пускай благообразной, И потому, простите, но -- чумной! -- В глазах его читал я: Вы -- чумной! -- А он в моих прочесть мог изумленье, Непониманье, страх, затем -- томленье, Тотчас разгородивших нас стеной. Какое-то проклятье надо мной: И вечно их заботы проявленье Вдруг позовет меня на откровенье, А так нельзя! Ах, лучше б стороной! Ну где мне состязаться с ним в охвате Явлений письменности -- здесь он все. -- То жуть и гадость, -- скажет, -- лучше б се, И вмиг с любой страницы по цитате -- Ах, как наивно и ни то, ни се Звучала эта исповедь некстати Двунадесятилетнего дитяти! А я ведь взросл, я знаю, что бои Отнюдь не кончились и что мои Особенно жестоки в предикате. Ведь звезды, что теперь на небоскате, Еще вернутся на круги свои -- Тогда "молчи, скрывайся и таи", Чтоб не нарушить буквы в шариате. И неудобно: мы в пансионате, Где выше, много выше всех заслуг С нами обходятся -- здесь тьма услуг, Не говоря уж о бильдаппарате -- Так как же так мы стали бы здесь вдруг В нас замышлять, таиться, словно тати. Зачем, зачем мы стали б, словно тати, Питать в себе холодную змею Нечестия и логики -- в струю С усопшим братом в пролетариате... Однако же летать в аэростате, Ползти по скалам в некоем раю, Иль в лодке у Мальстрема на краю, Не дрогнув мускулом, стоять в закате, Иль мчаться за белугой с острогой -- Пока не значит жить асоциально -- И это нам позволят век-другой, Хотя б в мечтах, или пером наскально -- Хотя, конечно, это не похвально -- От злобы дня бежать, бежать душой. * * * Читатель, если, надоев душой, Тебе я окончательно наскучу, -- То выпей чачу, промурлычь качучу И кинь меня совсем -- Господь со мной. Господь, как говорится, и с тобой: Совсем не для тебя твой слух я мучу, Слагаю строчки, с рифмою кунштучу, Но просто чтобы быть в ладу с собой. Идешь ли ты на рать, бежишь ли рати, Ты в полном праве, славный книгочей, Вздремнуть от гуттенберговых речей. Что делать -- я пишу не для печати, Не ради ближнего не сплю ночей, Бегу в себя как воры, иже тати. Зачем, зачем мы стали б, словно тати, От продотрядов укрывать зерно, Принадлежащее народу, но Нелишнее и нам -- вопрос твой кстати. Пытаться медью вытянуть в набате, Когда нигде не полыхнет, -- смешно, А жечь сердца -- нелепо и чудно: Какая польза людям в Герострате! Вот почему свой замысел таю, Да мне и не с кем здесь идти в разведку, -- Я лучше оседлаю табуретку У огненной геенны на краю -- Кормить собой голландку либо шведку, Питать в себе холодную змею. Кормить собой нечестия змею В 57-м, 58-м и дале, Не видеть никакой "за далью-дали", Ползком отыскивая колею -- Мог ли провидеть я судьбу мою Такою? Вот вопрос. Ответ: едва ли: Ведь именно тогда нам подавали Совсем с иным напитком сулею. То было время чудной фьоритуры -- Напомню: нас ввели за солею В алтарь и показали все фигуры: Святых и ангелов, и судию -- Так начался расцвет литературы Бунтарски смелой, но вполне в струю. Тотчас, почуяв южную струю, Произросли и смоквы, и каркасы, Забывшие колючку и фугасы И не увидевшив ячею. Настало время див из айс-ревю, И юность побежала на баркасы, Запенив кальвадосы и левкасы, И в смоквах зачирикала: Фью-фью. В журналах записалось о растрате Каких-то средств, о странном ходе дел В эпоху, когда был еще у дел Тот, кто теперь не возбуждал симпатий И с кем тотчас пролег водораздел, Как с ложным братом в пролетариате. К усопшим братьям в пролетариате Не следовало б нам охладевать! Но в остальном -- на всем была печать Высоких дум, особенно в печати. Полезли дореформенные яти, Гонимые из книг лет сорок пять, -- На рифмах что-нибудь "сопя -- дай пять", Отысканных в цветаевском халате. Как и сулил каркасовый прогресс, Под звуки спортдворцовой исполати Полез и первый ящер на полати, Нелепый, но двужильный, ростом с ГЭС, И птеродактиль припорхал с небес -- Ведь не летать же впрямь -- в аэростате! И впрямь -- ни слова об азростате! Зато отличные слова: рекорд, Стриптиз, секвойя, МАЗ, аэропорт -- Глаз будоражат, как киста в простате, И будят мысль -- ах, только б не отстати, С экранов что ни девушка -- то черт, С любимых нами уст: аванс, аборт -- Все взрыто, пересмотрены все стати. Так нашим Сэлинджерам на краю Во ржи, должно быть мнилась, либо снилась Реальность, но действительность явилась Отнюдь не дивой в эту толчею, Сказав: Друзья, я вами утомилась, Довольно ползать в угольном раю! -- -- Где? -- В вами не оплаченном раю! -- И ледниковым холодком пахнула, И лиственную мишуру свернула, И смоквам спела: Баюшки-баю. Тут вправе вы сказать: Постой, мусью, Литература мол -- не черт из стула, Мол хмарь литературу и не гнула, Напротив -- сыграно почти вничью. Имеются и пирровы победы, О них свидетельствуют интервью, Загранпоездки, матчиши, обеды. -- Вы правы. Ведь обедаю, жую Еще мой хлеб, исчисливший все беды, На лодке у Мальстрема на краю. О, лодка у Мальстрема на краю -- Одна метафора -- ну что ж, согласен, Мальстрем покамест тих и безопасен, И я мой хлеб, действительно, жую. Однако, нас ввели за солею И убедили, что порыв прекрасен Стать доминантой, он один всечасен, А в остальном мы гоним шемаю. Что все печали об усопшем брате, Все выходы в гражданственность и за Гражданственность, все вздохи о набате, -- Простите, это только пыль в глаза, Чтоб, в счет того бубнового туза, Не дрогнув мускулом, стоять в закате. Литература обществ в предзакате Прекрасна -- мы заслуживаем той, Но будем веселить свой глаз тюфтой, Дабы не показать, что мы на скате. Мы не мостим литературной гати, Отнюдь, но с инфантильной простотой, Рассчитанной, а вовсе не святой, Глядим бурлючно, барыней на вате. И нам поэзия -- ни в зуб ногой! Поэзия в самой себе есть дело, И ей же ей -- ей вовсе мало дела До тех, кто пишет в месяц час-другой, Кто мечется по стройкам обалдело Иль мчится за белугой с острогой. Стило не равенствует с острогой, И пишущий в просодии поэтом Является не более при этом, Чем камешек возвышенной лузгой. Климации тропически благой Обязанный приростом и расцветом, Мог ли судить наш ящер по приметам, Что Север разочтет его пургой? Вот вам ответ: не мог судить нормально, Поскольку ящер наш не сноб -- дурак И, в вихре чувствий и скандальных драк, И сам он полагает, что скандально Искать в просодии укрытья, так Как это значит жить асоциально. Ну что ж? А мы живем асоциально, Почти вне времени и вне пространств, Себя избавив от непостоянств Погоды, воспитуемой журнально. И право -- действуем не машинально -- Без громких выпадов и тихих пьянств, Без панибратств, короче -- без жеманств, Не приспособившись, а изначально. Ну мы -- не мы, а просто я -- изгой От ваших брашн -- весь скупость и вторичность, С температурой тела -- но другой, Не пляшущей -- простите околичность! -- То ль единичность, то ли просто личность -- И это нам позволят век-другой. Продлилось бы такое год-другой, -- Я говорил весной 56-го -- В конце десятилетия второго, Готовясь к жизни взрослой и другой. Но стоило мне в августе ногой Ступить на рижские брусчатки -- снова Я вспомнил ширь Воронежа родного, Поросшую серебряной кугой. Ах, как нескладно вспомнил и печально -- Водимый отупляющей муштрой, Но с мыслью, мыслью -- там, безбрежно дально. И рассыпался, словно навий, строй Моей почти невинною игрой, Награвированной в мечтах наскально. Где вы, мои мечты, резцом наскально Награвированные в те года? Им не увидеть света никогда: Они погибли, как пришли -- скрижально. Неподневольный беготне, дневально Я вел их -- редко, но в ночи всегда, Покуда не пришла водой беда -- От жуковщины, лазавшей журнально. Какой тяжелый ледниковый год -- Те, кто кончал со мной, почти повально Тогда оставили -- казармы рот, А многие -- и жизнь, как тривиально. Тогда и я планировал исход Из армии, хоть это не похвально. Из армии, хоть это не похвально, Тогда я благовидно изошел, Не Пешков -- не пешком -- в Москву пришел, И было все в Москве провинциально -- Из замкнутого стало коммунально, Страх быть услышанным не отошел, Но в элоквенции себя нашел, Все завитийствовало вдруг нахально, Былую стенку заменив иной -- Без битых лбов, но с вывесом фамилий, Пытались подружиться и со мной, Но я бежал, хотя не без усилий, Чтоб в белизне запятнанных воскрылий От злобы дня бежать, бежать душой. * * * Нет ничего скучней, клянусь душой, Чем лжесвидетельствовать в странном роде Квасного реализма на исходе Литературы подлинно большой, И потому поэт, поэт с душой, Не приспособивший себя к погоде, Быть строже долженствует по методе, Чем спекулянты пробы небольшой. Поэтому в последний раз орально Предупреждаю тех, чей строгий взгляд Забрел сюда немного машинально -- Тотчас оставить мой ленотров сад: Их отсылаю к Матери, назад, Хотя, должно быть, это не похвально. Добавлю, что, как было б ни похвально, В шестидесятниках застряв ногой, Приветствовать грядущее другой, -- И это упразднил я бесскандально. А с теми, кто со мной здесь изначально, Я непараболической дугой Вернусь к ручью, поросшему кугой, К его струям, сияющим астрально. Пятидесятый год едва прошел -- Для полной правды подлинных известий Смотри подшивки "Правды" и "Известий" -- Хотя б ты в них меня и не нашел В пыли моих воронежских поместий, Откуда я пока не изошел. Пока я лишь слезами изошел Вдали кумиров, список их недлинный Давно я начал тетушкой Ириной -- Я в 55-м к Тетушке пришел. Затем А.И. А.И. от нас ушел Году в 52-м под гвалт осиный, Раздутый умной теткой Валентиной, Поскольку к ней он как-то все не шел. Прискорбно! Он единственный нашел Дорогу в наши новые пенаты, С ним были фокусники, акробаты. Он сразу и до всех сердец дошел, Он возбудил восторги и дебаты. Что было делать -- он от нас ушел! Куда б, А.И., от нас ты ни пришел -- Пусть пахнет жизнь тебе, как мятный пряник, Тебе -- наилегчайшему из нянек -- Да будет путь и вовсе не тяжел. Молю Эдгара По, чтоб ты нашел Везде восторги Шурочек и Санек, Чтоб новый твой сынок или племянник Не заключал в себе надмирных зол. Лишенный принципов критериально, Нас пошлостью леча от маяты -- Живешь ли ты все так же беспечально? Все так же ль будишь вздохи и мечты В любом углу, где б ни явился ты -- И все там, как в Москве, -- провинциально? Не знаю. Я живу провинциально, Мой слух лелеет песнь про чудеса: Там степи одеваются в леса, А здесь язык рассмотрен гениально. В большущей спальне, где лежим повально, Пока не жнет морфеева коса, Произрастают в полночь голоса, Живущие не близким -- тем, что дально. Шесть корпусов построены в каре, В восточном корпусе, в огромной спальной, Мы шепчемся в холодном октябре. Нам виден двор с его стеной спортзальной, Весь утонувший в лунном серебре -- Рай, замкнутый отвне и коммунальный. Мы жили замкнуто и коммунально, Не зная жалоб, не терпя рацей. Теперь я понял: это был Лицей, Как бы прочтенный нами досконально. Вдали Двора и родом и зонально, Вне досяганья фрейлин и цирцей, Мы жили с обществом теодицей -- Различье это не принципиально. У нас бывал разнообразный стол, Учителя, не ниже прочих сортом, Питали нас науками и спортом. Мы ездили в театр и на футбол, И слог у многих вовсе не был стертым, А большинству мундир и просто шел. Пока от темы вновь не отошел -- Из педагогов, кроме Ермакова, Вам назову, пожалуй, Кортунова, С которым я историю прошел. По химии я превосходно шел -- Там Мацюком заложена основа. Терентьев математик был -- другого Такого я б, конечно, не нашел. Вели немецкий Лейцина, с ней -- Басин, И, предпочтя рунический подзол, Из недр органики, стыдливо красен, Я в басинскую область перешел. Но басинский восторг был не всечасен: Я в элоквенции себя нашел. Кто в элоквенции себя нашел, Кто знает: соль земли -- софист и ритор, -- Тот в синтаксисе честный композитор, Плевавший на божественный глагол. Не то чтоб мне в стихах претили пол -- Изборожденный колеями iter -- Или природа -- честный реквизитор Банального от роз до розеол, Иль был я враг всего, что эпохально, Избито, выспренно -- конечно, нет: Мне свойствен даже в этом пиетет. Прошу лишь не хулить меня охально За то, что я родился как эстет, В стихах явившись сразу и нахально. В поэзии явился я нахально -- Как братья Диоскуры из яйца -- Целехонек с начала до конца, Весь зашнурованный просодиально -- С дыханьем, сразу вставшим идеально, С необщим выражением лица, Затем, что от макушки до крестца Был подчинен и мыслился формально. Сегодня две строфы передо мной Конца романа -- я романом начал, Чем критиков сломал и озадачил. Так, на упряжке ямбов четверной, Я ранний путь мой прежде обозначил -- Теперь пишу в каденции иной. -- Зачем пускать в глаза туман И пыль ненужного обмана? Как видите -- пишу роман, И автор, и герой романа. Но если автору видней, Как план романа вызревает, То часто до скончанья дней Герой и не подозревает, Что уготовил для него Создатель повести его. Неведенье есть панацея От будущих сердечных спазм, И не нужна тому рацея, Кто задней мудростью Эразм. Пусть от конечной катастрофы, Неотвратимой, как судьба, Спасают авторские строфы Меня, презренного раба, Ведь автор -- бог, triste fantоme, А стиль -- Oh, le style c'est l'homme. La forme c'est l'аme -- Никто иной Во всей заблоковской литературе Так это не прочувствовал на шкуре, Как я -- крестцом и шеей, и спиной. И то -- по бесконечности дурной, Печально процветающей в культуре, О ней сужу я как о некультуре Мышленья, выраженья и иной. Безликость производственных идиллий И ерничество в духе Шукшина -- Какого ж надо нам еще рожна. Я, впрочем, шел всегда от Шеншина, Творца безукоризненных идиллий Где нет неточных фраз (и нет фамилий). Главу испортив перечнем фамилий, Продолжу тем же: в голубой дали Верлен и Валери мой стих вели, Подобно опытным вождям флотилий. Для сведенья гремучих литрептилий Замечу, что тогда ж узнал Дали, Читая "Le Cocu moderne" и "Lit" И что он стоил кинутых усилий. Его "Cеnacle", его жена спиной Перед беседкой и "Lеde atomique" И старенькая обувь, и "Pudique Et chaste vierge" -- и были основной Мой хлеб, поболе, нежли pain antique Мыслителей, пренебрегавших мной. Пытались подружиться и со мной -- Я был тогда хорош собой и кроток -- Но я не пал до уровня подметок И дал понять, что им я не родной. Добавлю, что был, в общем, не иной, Чем все, напротив, как-то мене четок, Поскольку наш забытый околоток Был славен самой умною шпаной. Я не считаю откровенных свилей В романтику, к каким принадлежит Скрещенье с аксолотлями кальвилей, -- Моя душа к такому не лежит, Хотя, по мне, пусть всяк туда бежит, Куда бежит он, не щадя усилий. Рассмотрим приложение усилий У тех, чей ум был безусловно здрав, Кто не искал параграфов и граф, Куда вогнать собаку Баскервиллей. Живой регистр существовавших килей, Где Черепков? В каких он спорах прав? Где резвый Макашов, сминатель трав, Соцветие ума и сухожилий? Где Жуков -- маг форшлагов и нахшпилей? Где Мусинов, геометр наизусть? Где Саломатин -- логика и грусть, И глубина эпох и разность стилей? О, вы со мною, в этом сердце, пусть Один, один я в белизне воскрылий. Я в белизне запятнанных воскрылий -- Один из вас, а вы, вы в белизне Непогрешимой там, в голубизне, Куда взлететь недостает усилий. Бегу к вам анфиладой перистилей И по циркумференций кривизне, По лестницам, застывшим в крутизне, Забросанным огрызками кандилей. Туда, где смех, где пистолетный бой, Бегу, распахивая зал за залом, И мне навстречу голуби гурьбой. Взяв саквояж, я прохожу вокзалом, Чтоб -- как прилично старым и усталым -- Бежать в иные дни, бежать душой. * * * "Смятенной, восхищенною душой, О Тетушка, я все еще, Вы правы, В лугах, где золотистые купавы Обрызганы сладчайшею росой, Где вечерами дождичек косой Вас нудит кинуть луг и сень дубравы Для горенки меж лип и в ней забавы Над пяльцами с цветною томошой. О там-то, там, среди своих зимбилей, Шарообразных, с ярким мулине, Таинственным, как музыка Массне, Вы грезите, а в лепестках жонкилей Спит мотылек Толстого иль Мане, Колебля снег запятнанных воскрылий. Что Ваша муза в белизне воскрылий -- По-летнему ль она все так щедра? Все так же ль снизу льют, как из ведра, К Вам грязь и дрязги словомутных силей? Ах да, насчет все тех же инезилий -- Н.Н. все так печальна и мудра? Что говорит по поводу одра, Терзавшего ее в тени шармилей? Привет ей, если помнит обо мне, А если вдруг к тому ж и не серчает -- Тогда... ну что ж, тогда привет вполне. Скажите ей -- племянник Ваш скучает Без общества и двойки получает Иссиня-черные на белизне..." "Иссиня-черному на белизне Воронежской племяннику Антоше, О тете вспомнившему по пороше И слава Богу, что не по весне. Что делать? Видно, музыка Массне Способна вызвать в памяти апроши, Иль потянуло с хлеба на бриоши -- А вспомнил тетушкино мулине -- Но пусть причины ясны невполне, Бог с поводом, что б им тут ни явилось, Важнее будет, что письмо явилось Венцом размыслия наедине -- Досуг был, и желание явилось Излить себя в чернил голубизне. Ну вот он, мой ответ, в голубизне Уже других чернил -- без проволочки. Не вышиваю ныне, шью кусочки Цветной лузги в закрай на полотне. Соседи крайне надоели мне, И я от них бегу в поля да в строчки. Н.Н. к нам часто меряет шажочки, Она тобою занята вполне. Придя, садится средь моих зимбилей, Но разговор у нас не о тебе -- А все вокруг нарциссов и форшпилей. При ней хромой Д.Т., да он ни бе, Ни ме в цветах и в музыке, ничто себе, А вот взлететь недостает усилий". "...Так, Тетушка, я не щадил усилий, Чтоб быть с ним ближе, он ведь уникум, Хорошие слова и каракум -- Подчас в основе дружеских идиллий. Всему виной мой норов крокодилий, Я потерял с ним дружбу, а ведь ум! Что поразительно -- он однодум Средь этих всех теперешних мобилей. И то -- знаток и имитатор стилей Он преотменный, и его-то стих Совсем не то, что фейерверк шутих. Он плавен, точен, без обычных свилей В манерничанье ритмом, с ним постиг Я стих как анфиладу перистилей. Стих -- родствен анфиладе перистилей -- Что удивительно! Во всем расчет! Его строфа архитектурный свод: Гейсон и фриз, но прежде -- эпистилий. Не только что гренад, но и кастилий Всех нынешних он полный антипод, Не знаю, как, но рифмам придает Он тяжестость отливок из кокилей. И жаль -- неоценен мной в новизне, Заметен, но нисколько не занятен, Увы -- снежком расстрелян Саломатин, А что бы стоило сдержаться мне, Зрачки ему продрать от снежных патин Тогда в циркумференций кривизне!" "...Неудивительна при кривизне Твоих понятий этакая крайность -- Я далека, чтоб усмотреть случайность В такой, казалось бы, простой возне. Напротив, все сильней сдается мне -- И для тебя пускай не будет тайность -- Что есть чрезмерность, да и чрезвычайность В твоих "снежках" -- и по твоей вине. Варнак ты этакий, ответь-ка мне, Где ты такое обращенье видел? Тебя так кто когда-нибудь обидел? Итак, ты виноват пред ним, зане Он сирота, он ласки и не видел На лестницах, застывших в крутизне. -- По лестницам, застывшим в крутизне, -- Он пишет мне в открытке остроумной, -- Антон Ваш бегает, как полоумной, Шныряя в двор без шапки и кашне. -- А вот в другой разок, уж по весне: -- Антон Ваш что-то стал благоразумной, Не носится, как прежде, многошумной -- Теперь лежит, бедняк, в карантине. -- Вот телеграф из ваших "перистилей" (Пришлось побеспокоить докторов): "Жидков прекрасен и вполне здоров Диагноз растяженье сухожилий Отличник в четверти майор Петров" А все огрызки, как их там? -- кандилей!" "Ах, Тетушка, да что же нам с кандилей, Когда б не травмы, да не телеграф! Так что майор Петров, пожалуй, прав Хоть в том, что и в кандилях -- без идиллий, Да я уж на ногах -- хоть для кадрилей, И годика четыре так вот здрав, Вам подтвердит и Саломатин -- брав, И если не берилл -- как раз бериллий. Покамест на поверку нас гобой Не позовет пред зеркало под лампы, Летаю взлягушки, как зверь из пампы. Потом поверка -- "Новиков! -- Прибой!" "Жидков! -- На баке!" "Бондарчук! -- У рампы!" А как проверят нас -- тотчас отбой. А по отбое же гитарный бой И фантастические переборы Про авантюры или про приборы -- Иные за забор -- что им отбой. Пишу и слышу Ваше "но побой- ся Бога, друг мой! В этакие поры!" Вы правы, как всегда, оставим споры, Забор -- как праздник, что всегда с тобой. Ах, Тетушка, все дело лишь за малым -- И я лечу на оперу Гретри, Сманив двух граций -- жаль, но их не три! Валерия с ее сестрой Патри- цией, а я билеты обещал им, Чтоб не скучать неделю по танцзалам". "...Бежишь, распахивая зал за залом, Глотая вдруг там ливер, здесь клавир, Неутомимый, как Гвадалквивир, Не понимая сам, к чему весь слалом! Вот отчего себя сравнил ты с лалом? -- Все это -- ну не боле как завир, Бахвал ты, я скажу тебе, бравир, Не в зуб ногой ты, не в колокола лом! За что люблю тебя -- Господь с тобой? За что ночей моих недосыпаю? За что такое счастье шалопаю? А если рынок обхожу -- любой -- То в зелени и мыслях утопаю -- И мне навстречу голуби гурьбой". "И мне навстречу голуби гурьбой -- Что за оказия! Вот совпаденье! Но, Тетушка, то было привиденье Спросонья через час спустя отбой. Явились двое, чтобы вперебой Меня подвигнуть на грехопаденье, И мне, дабы отбить их нападенье, Пришлось сказать, что не курю прибой, Тут из кустов вдруг вылез с самопалом -- Ну кто б Вы думали? -- дед Снеговик. -- Жидков, вы спите? Ну, без выкавык -- Я разбудил вас? -- рассмеялся впалым, Как яма, ртом. -- Я, знаете ль, отвык Бродить по поэтическим вокзалам. Не обижайтесь, что в одно с вокзалом Я ваш роман облыжно увязал -- Вся жизнь у нас -- не правда ли -- вокзал, Вот только мы сидим по разным залам. Вас, видимо, сочтут оригиналом, И, чтоб ваш стиль тихохонько линял, Сошлют, куда Макар их не гонял Своих телят, -- известным вам каналом. Потомки их вас о бок с Ювеналом Должны поставить -- и на этот счет Не ошибутся -- ваша боль не в счет. Теперь вы выглядите непристалым Судьей их мелких дрязг, но это в счет Того, что зрелость вас нашла усталым. Но стих ваш я не назову усталым, Отнюдь, -- в нем некий нерв, хоть не везде, И ваша птичка все еще в гнезде, Но полетит, и дело здесь за малым. Что до героев ваших, я б сказал, им Недостает движения нигде. Ах, только ваш язык один -- вот где Вы подлинно один за перевалом! -- А Лейцина мне: "Sie sind nicht so scheu -- Wie ich mir fruher vorgestellet habe: Es geht hier um die Weltsicht, um die Gabe. С ней проболтали в паузе большой. Довольно мне, на первый раз хотя бы. О, эта немка -- женщина с душой! * * * Скажите мне, быть может, за душой Моей уже давно пора послать им -- Тем существам, кому оброк мы платим, Когда -- не ясно, но всегда душой. Все говорят, был жар и пребольшой, И, что, лишь только потянулось затемь, Я от него стал бегать по кроватям И пойман был по беготне большой. Меня ловили, говорят, кагалом, Но так как в беге я пока силен, То взяли лишь забросив одеялом. -- Ну, батенька, вы скачете, как слон! -- Сказал добрейший Понт. -- Он утомлен, Хоть стих его не назовешь усталым. Нет, стих ваш я не назову усталым... -- Он помолчал. -- При чем же здесь и стих! -- Сказал я злобно, но тотчас же стих, Подломленный температурным валом. Я на него косился буцефалом: Уж Вам давно известно, что за псих Племянничек, когда находит стих Ему казаться пчелкою и с жалом. -- Ну, стих как стих, -- Понт выкупал в воде Клешни с такой значительной любовью, Как будто были вымазаны кровью. Шекспировский момент по остроте. Он шел со стетоскопом к изголовью, Ворча: "В нем некий нерв, хоть не везде! Да, да, в нем некий нерв, хоть не везде!" -- Я возразил, что все про нерв я слышал, В душе взмолясь, чтоб он скорее вышел Иль замолчал, иначе быть беде. Приятно холодя меня везде, Он продолжал, как Святослав на вы шел, Что, кажется, отец мой плохо вышел, Что он не воин, хоть и при звезде. Застряв, как на шеллачной борозде, И сыпя мне латынь и по-немецки В то время, как сидел я по-турецки, Томил меня он очень, к меледе Примешивая мысли по-простецки О пулеметном, кажется, гнезде. Известно ль мне о таковом гнезде? Я говорил, что все, что мне известно О таковом, мне мало интересно, Что прочее узнать я не в нужде. -- Где только он воспитывался? Где Ворчал сердито Понт. -- Что за ложесна Его нам подарили! Ха, прелестно -- Лишь по нужде желаю знаний де! А без нужды хочу гулять по каллам И нюхать розы и смотреть экран! А прочие -- пускай их мрут от ран -- Как мухи, хлопонутые над калом! Вот отношение к борцам всех стран! Он -- ретроград! Иль дело здесь за малым! -- -- Оставьте, дело вовсе не за малым! -- Я отбивался от него, как мог, Он таял у меня в глазах, но смог, Довольно едкий, снова наплывал им. -- Он бы в глаза, -- ворчал он, -- наплевал им В их честные, когда б он только смог, Проткнул бы кожух, утопил замок -- Им, этим угнетенным и отсталым! -- Болтая, он не выглядел усталым, Я молча дулся: он был невпробой, Когда ворчливый бес овладевал им. Милейший Понт, он говорил с собой В подобный миг, скорее, чем с тобой... -- Героям этим вашим, я б сказал им! Что до героев ваших -- я б сказал им... -- Он бы открыл им, что они -- пустяк, Ведут себя невсчет и кое-как: На тройку с минусом -- когда по баллам. Мол им бы полежать под одеялом, Они же не вылазят из атак -- Да кто ж их гонит в шею, так-растак! -- Наверное, тоска по идеалам? Мол немцев пулемет держал в узде, А что у наших -- так себе, зенитец, Хоть семьи и в тылу, не кое-где. Что? Сделал очень больно? Извините-с! Ну, это пустячок -- перитонитец... Недостает движения нигде. Недостает движения нигде -- Ни в немцах, ни у нас, когда на риге Книг больше не гноят, не сносят в жиги, Не присуждают к штрафам на суде. -- Так, Тетушка, на мысленной уде, Представьте, он держал меня в те миги, Когда болезни жалкие интриги Меня пытались утопить в воде. Он, кажется, готов был на дуде Играть, чтоб выманить меня, как мышку, Оттуда, где я попадал под крышку. Порой частушкой, словно в коляде, Сознанья кратковременную вспышку Он вызывал, чтоб исчезать в нигде, Ах, только Ваш язык один, вот где Я мог бы длиться вечно, существуя В минуты те, когда по существу я Скорее, нежли тут, был на звезде. Держите меня в милой слободе Речений Ваших, тусклый слух дивуя, Сознанью слабому вспомоществуя -- В их чистой кашке, дреме, лебеде! В них я побуду коротко привалом, Глядясь в их серебристые ручьи, А то омою в них глаза свои. А то глядишь, потянет душным шквалом, И ноженьки несут меня мои Скитаться по колючим перевалам. Ну что ж, и побреду по перевалам Я с Вашей речью -- вот уж не один, Уж не такой я и простолюдин С ее веселым сладостным кимвалом. Ну, только б не неметчина с шандалом, Да с жутким бормотаньем их ундин, Ведь так нехватит никаких сурдин, Как забытье нахлынет черным валом: Shidkov, bin heute ich nun wahrheitstreu, So ist es noetig, dass ich konstatiere Euch unseren Verdruss und tiefste Reu, -- Darum doch nicht, weil unsere Quartiere Jetzt Wald und Sumpf, wie die der wilden Tiere, Denn, wie ich glaube, sind wir nicht so scheu. Nein, mein Shidkow, wir sind gar nicht so scheu, Um uns dem Pessimismus schlechter Sorte Zu unterziehn, wir, ewige Kohorte Der Sturmsoldaten ohne jede Scheu. Lasst uns gedenken, wie des Duerers Leu Und wenn auch Hoffnungslos, mit der Eskorte Von Tod und Teufel ritt, -- nach welchen Orte? -- Ziel ist nicht wichtig, immer wieder neu. Die Zukunftsaussicht -- keine sichre Habe, Und denen, deren Basis einmal schmolz, Schenkt Glauben jetzt, ich meine, auch kein Knabe Sind nicht die Russen aus dem selben Holz, Wie jener duestre Knecht? -- gesund und stolz, -- Den ich euch eben vorgestellet habe... Wie ich mir einmal vorgestellet habe, Wir sind auch Feinde, weil derselben Brut, Wo einer fuellt, geht's ja dem andern gut: Ein weisser Rabe -- Tauber nicht -- ein Rabe. Es widerstrebe deutscher Geist dem Grabe Und unsere Einheit falle nicht in Schutt, -- Wenn euer Herz auch alles anders tut, Der Sinn es greift, denn "Elbe" sei auch "Labe". Und neigt wohl bald zu groesserem Masstabe Und wenn an euch jetzt etwas nоch mankiert, -- Das ist die Traene, die den Henker ziert. Die Mitleidstraene stoeret nicht im Trabe: Der Fuehrer, der nicht zu verrueckt regiert, Hat immer Vorzugsrecht und schoenste Gabe. Es geht hier um die Weltsicht, um die Gabe Die Neues schaffend, es beim Alten laesst: Ein starkes Feuer braucht genug Asbest Um zu verhindern jede Hitz-Abgabe. -- Bewahrt das Feuer, eure einzge Habe, Doch gebt mir acht auf Feder und auf Nest: Wir tauchen auf, dann kommt, dann kommt der Rest: Was Faust fuern Graben haelt, gleicht mehr dem Grabe. -- Не правда ль, скажете: кошмар какой! -- И то, подчас такое нас окатит, Что даже бреду можно крикнуть -- хватит! -- Но бред не минет, ибо не такой Субстанции, что ж он напрасно тратит Украденную власть, власть над душой? И много, если в паузе большой Он подарит одну секунду воли -- Верней, беспамятства, зато без боли -- И это отдых для меня большой. Но грудь мне давит. То мой враг большой -- Дух Тяжести, я с ним доел пуд соли, Не перый пуд, не третий, а поболе, Я на него имею зуб большой. Он толст и очень нагл, как все набабы, Идеоложно выдержан, еще б -- Пьет коньяки и ест люля-кебабы, И хочет, чтоб я с ним стрелялся, чтоб Вернее закатать мне пулю в лоб, Довольно мол, на первый раз хотя бы. Довольно мне, на первый раз хотя бы Той пули, что теперь еще живот Дерет мой, впрочем, может, заживет? Кто знает -- переварим эти крабы? Или продуэлировать с ним, дабы Все потекло иначе, чем течет? Орел иль решка, нечет либо чет -- (Уж если не евреи, то арабы). Взамен привычной тяжести земной, Прошу я лишь немного легкой плоти -- Тут Блок и Ницше были бы в комплоте. Быть взятым вдруг небесной глубиной, Но не в летальном все-таки полете, Парить собой -- не токмо что душой! * * * Но если тело разлучит с душой Дух Тяжести, по смыслу поединка, -- Не станет Ваша и моя разминка Бессрочной? -- вот ведь ужас-то какой. Картель, по крайней мере, был такой, Чтобы встречаться нам меж скейтинг-ринка И тира, где ленивая тропинка Подложена подземною рекой. Там что не выбоины -- то ухабы, И вот дождя крутого кипяток На забранный решеткой водосток Валит и брызжет, раздевая грабы, А вой реки так темен и жесток, Что устрашит Вас, в первый раз хотя бы. Вам воя не перекричать, хотя бы Терзало Вас сто демонов в тот миг, Пусть до небес и досягнет Ваш крик, К нему пребудут глухи наши шкрабы. Боюсь, что Вам тотчас надует жабы: Angina pectoris и в воротник, К тому ж, там аллергический сенник: Сплошные курослепы да кульбабы. Но если дней веселый хоровод Вас повлечет на Миллерову дачу, Молю Вас побродить тут наудачу. Помыслите тогда: у этих вод, Платя по чекам без надежд на сдачу, Я ставил в позитуру мой живот. Плевать им, Тетушка, на мой живот, А у меня один, другого нету: Нарочно спросите мою планету -- Взойдет она еще раз? -- ну так вот. Но и остаться жить среди зевот, Настраивать в безлюдье кастаньету Назло врагам, на ужас кабинету -- Мне надоело, кажется, до рвот. И если все-таки меня не рвет, То оттого, что рвать меня ведь нечем, Зато в висках новогородским вечем Стучит, ну а в глазах... в глазах плывет -- Вот так мы их успехом обеспечим: Дерет, а впрочем -- может, заживет. Но, Тетушка, когда вдруг заживет -- А я, ну что ж, а я того хотел бы -- Ах, как тотчас бы соколом взлетел бы, Вы знаете, жизнь все-таки зовет. Пускай опять ломают нам хребет, А я, как встарь, над рифмами потел бы И сталкивал бы в светлой пустоте лбы, И к ижицам прикладывал бы лед. На тишь да гладь я бы навел им штрабы: Пускай кряхтят, да сносят, как хотят -- Люблю щелчками поощрять генштабы. Как думаете -- ведь они кряхтят? Уж как-нибудь, должно быть, отомстят, Да только я плевал на ихи крабы. Все Духи Тяжести, известно, -- крабы, А у Н.Н. ее Д.Т. -- злодей, Он краб от мира, так сказать, идей, Но в нем есть также что-то и от бабы. Он слушает кифары и ребабы И в ямбе тут же выделит спондей, Но, сколько ты в молитве ни радей, -- Не увлажнишь пустое око жабы. И нет томленью моему ослабы, Поскольку алиби ведь нет руке, Пойду к подземной, все-таки, реке. Прощайте, бузины и баобабы, И, Тетушка, Вы в чудном далеке О днях моих не сокрушались абы... Я шел продуэлировать с ним, дабы Сквитаться с ненавистным мне Д.Т., Нам секунданты дали по ТТ И, разведя нас, отвалили слябы. Какое чудо все-таки прорабы: Как бы предвидя наше экарте, Они корректно развели в портэ Одиннадцати метров водоснабы. Кому из нас скорее припечет, Или сжидится мозжечок немного -- Туда ему, понятно, и дорога. И безопасность секунданта в счет: У нас за поединки судят строго, И оттого все правильно течет. Повремени, мгновенье! Но -- течет... От секундантов слышится сквозь грохот: "Тэтэшников не хватятся?" -- и хохот, "Патруль бы не засек!" -- "Не засечет!" "Кто у барьера?" -- "Справа звездочет, А слева видный собиратель блох от Идеологии", -- и снова хохот, -- "Ты привязал тэтэшники? Дай счет!" "Пятнадцать". Кажется, уже и время Вам описать противника, но бремя В том непосильное меня гнетет: Он без лица, лишь изо рта растет Ужасный клык, он колдуново семя. "Двенадцать... десять..." -- нечет либо чет. Орел иль решка, нечет либо чет. "Семь, шесть" -- он зол, как веник, -- "пять,четыре, Три, два, пошел!" -- Нацелясь, словно в тире, Сошлись мы, каждый взят был на учет. Я, разумеется, имел расчет Пасть не вперед, захлебываясь в вире, Но с локтя, словно римлянин на пире, За первый выстрел с ним вести расчет. Но я не мог принять в расчет масштабы Чудовищно горячего костра, Вдруг вспыхнувшего поперек нутра. Я как-то понял вдруг, что ноги слабы -- Какое счастье: я не ел с утра, Но если не евреи, то арабы. Уж если не евреи, то арабы, И, не поев с утра, бываешь слаб, И, зараженья избежав хотя б, Все ж штирбанешься, как Вам скажут швабы. И где-то, в Средней Азии, мирабы Тебя изловят и снесут в михраб, Но ты-то отстрадался, Божий раб -- Тебе давно все куры стали рябы. Я понял, что, взлетев над быстриной, Над яминой тихонько каруселю, А пистолет витает надо мной. Но я совсем недолго так викжелю И, вдруг поворотясь лицом к тоннелю, Иду в объятья тяжести земной. Взамен привычной тяжести земной, Меня снедает как бы увлеченье Исследовать, не быстро ли теченье, Вдруг вертикальной вставшее стеной. Река теперь сияет предо мной Кромешной тьмой холодного верченья, Исполнена зловещего значенья С ее неизмеримой глубиной. Как если сну откажут в позолоте Иль ты поймешь, что дикий сон есть явь, Что исплывешь его лишь камнем вплавь, Когда на гимнастерочном камлоте Встает вдруг дыбом шерсть, почуя навь, Из бездны рвущуюся к легкой плоти, -- Так я просил немного легкой плоти, Но не у той, кто дважды бытия Мне не подарит, -- я забыл ея В тот миг равно, как о воздухофлоте, Но самый воздух в судоржном заглоте Спел Ваше имя, Тетушка моя, Чтоб Ваших юбок легкие края Подделали маршрут в автопилоте. Так, рея, словно утка на болоте, Лбом наперед -- цилиндром метров двух В диаметре, я улькал, что есть дух, Зерном, освобожденным в обмолоте, Отчаявшись, что снова выйду сух: Тут Блок и Ницше были бы в комплоте. Но Блок и Ницше не были в комплоте Со мной тогда, да и теперь едва ль, В тот час бы самое Владимир Даль Не подал мне обложки в позолоте. Молитесь, Тетушка, о полиглоте! -- Вот все, что я успел подумать вдаль, -- И Вам меня внезапно стало жаль, И Вы... Вы вспомнили о санкюлоте. И как причиной объяснить иной, Что у стены плывущего оникса Я медлил, как испуганная никса. И дрогнул и пошел, пошел в иной Конец, прочь от разгневанного Стикса, Чтоб взятым быть небесной глубиной. Быть взятым вдруг небесной глубиной, Когда я было счел себя умершим! Подобно птицам, крылья распростершим, Из хладной смерти возвратиться в зной! -- Что, Тетушка, Вы сделали со мной, Каким чадолюбивым министершам, Каким силкам любви и лести вершам Мне быть обязанну моей спиной? Ах, все напротив, и не Вы мне вьете Веревку легкости, гнездо, где луч Блестит соломкой, нежен и колюч! Не Вы, не Вы, хоть нет жемчужней тети! А дело в том, что Тяжкий Друг мой, злюч, Застрелен мной совсем уж на излете -- И не в летальном, все-таки, полете Я покидаю адскую трубу, Благословляя Вас, мою судьбу, И оставляя секундантов в поте. Они ж, красны, как ягоды в компоте, Уже видавшие меня в гробу, С отчаяньем глядят, как я гребу, Подобно стройной, легкокрылой йоте, Как в океан вжимаюсь голубой, Сияющий глубинно и пространно, Где свет лениво плещет, как прибой. Я кинул все, что тяжко, что туманно, Чтоб в вышине -- то Вам не будет странно -- Парить собой, не токмо что душой. * * * Не передать Вам, как я рад душой, Что травы изменяют цвет шпинатный В ярко-зеленый, иссиня-салатный, Лазурно-серый, льдисто-голубой, И в них цветковый пурпурный подбой Вдруг пробегает змейкой многократной, Вплетая в знойный воздух запах мятный, -- Когда слегка касаюсь их стопой. И траурница в черном шевиоте, Чтоб не осыпать тонкую пыльцу, Отнюдь не думает менять грязцу На гуд крыла на очень низкой ноте, Когда роса ей хлещет по лицу В моем земном, но все-таки полете. В простой ходьбе, но все-таки -- в полете Я кинул пойменную часть реки, Где звонкая вода и островки Купаются в сиятельном азоте, Где дали в перспективном развороте Как бы непроизвольно велики, А ближние домки и хуторки У щиколки и в дымном креозоте. Вы помните строжайшее табу, Наложенное Проторенессансом На радиальных линий городьбу -- Каким неуследимым диссонансом, Насмешкой рафаэлевским пасьянсам -- В меня вдувало дали, как в трубу. Да, да, я слышал адскую трубу Неодомашенного! Боже правый, Какой был вклин томительно-журавый В разноголосых близей голосьбу! Педальный, он стоял, как марабу, Над комариным, рядом -- величавый, Звучащий ниже не одной октавой, Способный мертвых радовать в гробу. Но тут уже я взялся за скобу И проведен был комнатой передней В покой большой и светлый, и соседний С чудесным садом, где, подстать столбу, Теперь стою, как олух распоследний, Благословляя Вас, мою судьбу. Благословляю я мою судьбу И всех богов Эллады, что средь гилей Чудовищных Вы были мой Вергилий С живыми лаврами на белом лбу, Что, запретив гульбу, да и пальбу До времени для звуков всех игилей, Раскрыли прелесть для меня вигилий -- Над вымыслом выпячивать губу, Что в легком пеплосе или в капоте, А то и просто в палевых цветах -- Харита, нимфа, женщина в летах -- Вы были рядом, вопреки тупоте, Чтоб рядом быть, бежали в чеботах... Вы оставляли даже море в Поти. Душа моя в поту, как море в Поти, Но не от зноя или страха -- нет, Но, словно замолчавшийся кларнет, Срывается на самой верхней ноте. И рад я каждой счастливой длинноте И мигу не надкусывать ранет, Но, бесконечно для и для сонет, Чертить страницу новую в блокноте. Но как теперь скажу Вам о заботе -- Пленительной -- быть обществом для тех, Кто мне дарит нередко час утех А иногда и два часа -- в субботе, Да и в воскресном дне, а то и в тех, Что алы, словно ягоды в компоте. И я сижу в мечтах и при компоте, Задумавшись над шахматной доской, Нахмуря лоб в манере шутовской И чуть прикрыв глаза в полудремоте. И чистый лоб, почти в глазной ломоте, Оливковой прозрачной белизной Мне говорит, сияя предо мной, Не о ранете, но о бергамоте. "Души болезням в ней обрел цельбу", -- Диагноз чуткого к любви Вильгельма, Неверный, как огни Святого Эльма. Как в "Интернасьонале"? Там -- "Debout" Я здесь "debout" -- пусть трут покрепче бельма, Давно видавшие меня в гробу. Шампанское в бутылочном гробу Тихонько зреет подо льдом побитым, Меж тем как Лера пешечным гамбитом Решает целой партии судьбу, А Рика поверяет ей журьбу На тему: Я потею тут, а вы там... -- И повод мне не кажется избитым, Хотя б Христос тут был и ел щербу, -- Я наблюдаю тонкую резьбу Изящной кисти, вафельной салфеткой Укутывающей стакан в абу... Закрыв глаза, я вижу сумрак редкий, И пара глаз под черной вуалеткой С отчаяньем глядят, как я гребу. Плеск волн в борта, я больше не гребу, Я вышел на мостки, помог сойти им, Театр еще не отдан был витиям, Ничто не предвещало в нем стрельбу. Толпа мусолила смерть Коцебу, Подверженная всем перипетиям Грибковости, эпидермофитиям С наклоном то в мятежность, то в мольбу. Играли в фараон. -- Князь, вы сдаете. -- Кто на хорах? -- Арам или Арно... -- Но тут в глазах от фрачных пар черно, И вы совсем от фраков устаете, Но вот привлечь вас девушке дано, Подобной стройной легкокрылой йоте. Подобно стройной легкокрылой йоте, Она летит на бал, она бледна И лихорадочно возбуждена, Вы в ней знакомую не узнаете. Чтоб уступить ей место, вы встаете, Но пролетает мимо вас она, И ароматов легкая волна Еще секунду веет по полете. И снова вы одни, само собой, Что с вами ваша грусть или улыбка. Вот, кажется, опять шаги... ошибка! Часы хрипят, вот раздается бой, Вот взвизгнула и тут же смолкла скрипка -- И снова тихий сумрак голубой. Где нет свечей -- там сумрак голубой, Но что это -- шаги на антресолях, А кто -- не видно, свечи на консолях Как будто ярче, где-то над тобой, -- Спугнув ночную мглу, заржал гобой, Но, потерявшись, захлебнулся в солях, Две-три секвенции на парасолях Спустились, изрыгнутые трубой. Вот флейты прочирикало сопрано, И, чтобы не менялся больше галс, Виолончельный продундел казальс. Потом молчок -- и музыки ни грана. Тут скрипки зазвенели легкий вальс, Сияющий глубинно и пространно. Их тон сиял глубинно и пространно... Но что ж танцоры? -- Как велит типаж, Там раньше под гобой прошелся паж, По стишьи -- в двери выскользнув нежданно, Потом как бы наметилась павана, В которой коломбину вел апаш, Но так неясно, словно метранпаж Еще втирал селянку и пейзана. В скрипичный вальс зато само собой Вплелся прелестных дев роскошный танец, Витавших в воздухе наперебой. И в партитуру мимолетных странниц Второю строчкой ввел паркетный глянец Веселый симметрический прибой. Свет плещется повсюду, как прибой, И часто щиколка или ключица Является, блеснув, как приключится, А виноват кларнет или гобой. Но скрипки правят подлинный разбой, И оттого-то кринолин лучится И смокингов приличная горчица Вполне довольна и дурна собой. И что здесь ни реально -- все обманно, Особенно две юные сестры, Чьи очи томны, каблучки ж -- быстры, Чьи мысли... даль свободного романа... Их не прочесть глазам, сколь ни остры -- Ну, словом, все прозрачно, все туманно. Но вот из зазеркального тумана: -- Он, словно Ленский, пешкой взял ладью, -- -- И что, свою? -- Нет, кажется, мою... -- -- Мы, верно, все тут опились дурмана! Бурля, как переполненная ванна, Он вплескивает нам свою струю, И с ним душевный наш покой адью, -- Ведь это происходит постоянно! -- -- Конечно, милая, тебе желанно, Чтоб гость наш, по возможности, был здесь, Когда он тут... частично и не весь... -- -- Ты скажешь, что к нему я не гуманна? -- Вступаю в разговор, откинув спесь: Взгляните вверх, не будет ли вам странно? Там, в вышине -- пусть вам не будет странно, -- Над нами нет лепного потолка, Но ферма, и кругла, и далека, В пролетах держит купол невозбранно. И свет ее мерцает непрестанно На столике, как лампа ночника, -- У Рики есть прелестная рука, У Леры -- лоб, лучистый окаянно. И если в пальцах тех стакан пустой Блестит алмазом осиянных граней, Протертых тряпкой, чистой, но простой, -- И если светлый лоб тот средь гераней Задумчиво взойдет над пустотой, -- Впиваю звездный свет тогда душой. * * * Дитя и муж с младенческой душой Проходят вдоль чугунного плетенья По снегу, убелившему растенья, У ног и за оградою резной. Они невнятны, и тому виной Отсутствие в лице их средостенья Меж светом и несветом и смятенья Блестящих трав под белою шугой. Их речь расплывчата, как текст Корана, -- Должно быть, потому, что чуть слышна, Хотя пространство ей и невозбранно. То незвучна, то смысла лишена, То неуверена в себе, она Близ них, и в лунном свете ей не странно. Там, в вышине, пусть вам не будет странно, -- Стоит, застыв, готический покой, Построенный властительной рукой, И основанье храма восьмигранно. Еще скорее поздно, нежли рано, И мгла неодолимою рекой Течет по дну унылой мастерской, Сводя обломки вниз стрелой тарана. Вот крикнуто из тени ямщика, Вот подано фиакр, вот внутрь впрыгнуто, Вот ванькой почесато с облучка. Вот смолкнуто, вот лошадь смыкануто, Вот тронуто и вскоре утонуто Во мгле, как бы натекшей с потолка. -- Все данные взяты не с потолка -- В них кровь и пот промышленных рабочих, Пора отбросить мысль о нуждах прочих И действовать, бунтуя мужика. Пора за дело браться нам, пока Российский царь на Гатчине иль в Сочах, В ЦК колеблются, пойдем опрочь их, В столицах нехватает костерка. -- -- Отец, мы действуем наверняка? -- Воскликнул сын во власти пароксизма. -- За нами нет ни одного полка! Есть множество сторонников марксизма, Но в духе пролетарского расизма, Царь близко, а Женева далека! -- Тут мысль их стала снова далека Момента нуждам: это их свиданье Судьбы холодной было состраданье, Улыбкой каторжного далека. -- Смотри, отец, ты постарел слегка, В Сибирь отправленный на созиданье, А я здесь обречен был на страданье -- Двенадцать долгих лет! Века! Века! -- -- Я плохо сохранился? Там охрана... Питание, бумага, ну, кайло... -- -- Да ведь моя душа сплошная рана. В моих глазах все мировое зло В себе сосредоточил, кто светло В пролетах держит купол невозбранно. -- -- Такая мысль, пожалуй, невозбранна Всем независимым, как ты да я, Кем презрена любая колея, Кто видит даже в гении тирана. Но в нашем Господе того ни грана, Что хочет в нем заметить мысль твоя, -- Он плюнул на российские края, Отгородившись белизной экрана. И кровь что льется в мире неустанно, И детский плач, и вопли матерей, -- Выкушивает ваш протоерей. А с вашею хулой он нерасстанно И спит, и в баню ходит, -- так острей: Она, что перл, лучится непрестанно. -- -- Отец, так значит, битва непрестанна? Положим, через пять, ну, шесть веков Придешь ты к власти... -- Слушай, я -- Жидков, Нам не к лицу порфира и сутана. Земного и небесного Вотана, Взирающего мир из-за штыков, Мы борем, а для прочих пустяков Армейского довольно капитана. -- Но мысль их стала снова далека Моментам Вечности, и глаз зерцала У сына отуманились слегка. И юноши прозрачная рука Перед отцом бесчувственным мерцала На столике, как лампа ночника. У столика, где лампа ночника Вполне усугубляет тьму лучами, Привык он думать долгими ночами О мыслях и движеньях старика. Воображалась Колыма-река С ее сатрапами и палачами, Отец, не дороживший калачами И ненавидящий наверняка. Он, не боящийся ни сыпняка, Ни пули, ни всесущего доноса, Умеющий посеять цепняка. Такой уйдет от стражи, кровь из носа, Его духовной мощи нет износа, И все ж... какая хрупкая рука. -- Отец, ответь мне, милый, чья рука, Имеющая силу приговора, Казнила вдруг сиятельного вора Иль обнаглевшего временщика? -- -- Но, мальчик, жизнь ужасно коротка, А будущее светлое нескоро Похерит все достойное укора, Тут нужен глаз... приличного стрелка. Однако поклянись, что, постоянно Обдумывая странный ход вещей, Ты пальцами не сдавишь сталь нагана. В конце концов, есть множество вещей, Способных вызвать поворот вещей, А суета -- будь это окаянно! -- -- Отец, трудясь надменно, окаянно, Расчетливый холодный утопист, Скажи, кто ты: группостровец-марксист, Народоволец иль от Либер-Дана? -- -- Сынок, мне, понимаешь, даже странно, Что ты меня заносишь с ними в лист, Я попросту Жидков, отпавший лист, Зачем мне в кучу к ним? -- там бесталанно. Но поклянись с душевной простотой, Что, как бы чернь глаза нам ни колола, Ты не пойдешь стезею произвола, Не станешь светской властию и той, Нам данною от Божьего престола, Не поступишься для тщеты пустой. Иначе будет как стакан пустой Тебе дарованная власть, и жажды Не утолишь ты ею, и однажды Лишишься этой, как лишился той. Но пусть язык твой чудной немотой Скорее расцветет, да не подашь ты Себя носителям нечистой жажды, Испив, да не попрут тебя пятой. Ты и друзья твои пусть бегом ланей Летят от сборищ их к себе, в себя -- Лишь о единой истине скорбя, Ревнуя лишь о ней у Иорданей, Ее лишь ненавидя и любя, Блестящую алмазом чистых граней. Блестит алмазом осиянных граней Она, принадлежащая тебе, Все прочее, прекрасно по себе, Годилось бы для русских глухоманей... -- -- Отец, ужли для Тул и для Рязаней Не порадеем? -- Только на дыбе. Ты знаешь, я и в лубяной избе Подчас бежал застолий и компаний. В Рязани, как на войсковой постой, Глядят на толкотню идеологий: Смущает жителей их быт убогий. Полно посуды, но живот пустой, Хотя вполне по мне вид горниц строгий, Протертых тряпкой чистой, но простой. -- -- Отец, ведь русский человек -- простой, А ты непрост, ты вежливо критичен, Быть может, даже космополитичен, Тебе, конечно, труден наш застой. Но где не встретишься ты с маятой, С презрительным цинизмом зуботычин, Где б солдафонства глас не так был зычен, И где б народом управлял святой. -- -- Сынок, живем мы в мире стертых граней Межгосударственных, пожалуй, здесь И перепад: то -- город, а то -- весь. И родина теряет смысл свой ранний: Что нам отечество -- не мир ли весь, Везде, где есть окно горшку гераней! -- -- Отец, весь ужас в том, что вид гераней И европейство мудрого скопца Нам не способны заменить отца Холодным блеском чистых филиграней. В лесах каких Колумбий и Кампаний Смогу пройти, не потеряв лица, Где встречу я не честные сердца, А сердце, свернутое в рог бараний? Поэтому пред выбором не стой: Что ненависть твоя -- с моей любовью! -- Тебя могу заклясть я только кровью. Но, если хочешь, заклинаю той, Поскольку рядом, с вечной обиновью, И вечность заклинает -- пустотой. -- Задумчиво взойдя над пустотой, Луна глядит на тихую равнину, Лаская то подростка, то мужчину Улыбкой света, грешной и святой. Пусть смысл речей их, вовсе не простой, Невнятен был бы даже и раввину, Приятен он отцу и важен сыну, Их взгляды полны нежной добротой. Еще скорее поздно, нежли рано, И потому и старший, и меньшой Идти и мыслить могут невозбранно -- Порвав на время с нужной томашой, Беседуя любовно и пространно, Как муж и муж с младенческой душой. ЧАСТЬ ПЯТАЯ Пятнадцать сократических диалогов на тему иудейского псалма сонетная корона При реках Вавилона -- там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе. На вербах посреди его повесили мы наши арфы... *** Чужим рекам мы наши слезы лили О родине давно забывшей нас Презрев звезду надежды в этот час Мы наши арфы вербам поручили Могли ль мы петь осилившей нас силе Цветы темниц смочив их влагой глаз Простые наши песни без прикрас Мы как и судьбы обрекли могиле Но пусть прилипнет к горлу мой язык Когда тебя я вспоминать не буду Тебя веселья моего родник Пусть почернеет день когда забуду Я моего врага веселый лик И ненависть стенаньем не избуду I. Антигона Я ненависть стенаньем не избуду К богам, мой Полиник, мой Этеокл, Пусть клекот мой, как волглый мякиш, клекл И хрипл, как бы не