в организованная рать
Пленяет сердце в вас без проволочек.
Вы брякнете, повержены, тихи:
"Изрядные, изрядные стихи!
Как? По заказу? Иль по вдохновенью?"
И молвит вам смутясь: "Какой заказ!
Верней сказать вам -- для отдохновенью.
А вдохновенье -- что мне за указ!
Так ждать его мне нет обыкновенью.
Как за перо возьмусь -- тотчас экстаз.
А отложу перо -- и нет экстазу.
А чтоб иначе -- не было ни разу.
Однако, вы зачем-то ведь пришли?"
-- Да нет, я на минуту, так... по делу...
-- Так что же вы? Едва ведь не ушли!
Уж я вас заболтала до пределу...
Так в чем же дело? -- Да... видите ли...
(Но бегают глаза у вас по телу,
И вы готовы провалиться в пол
На полный рост или хотя бы -- впол).
КОЩУНСТВЕННЫЙ НЕДОРОСЛЬ
Не Тетушкой сложился ритуал:
Кто б ни пришел хоть по какому делу,
Знай смотрит на мою хариту ал,
Глаза в смущенье шастают по телу --
Кто им дурных советов надавал? --
Пока она не спросит: "Вы -- по делу?"
И слышит неуверенный ответ:
"Да! Тыщу раз... или... вернее, нет!"
"Ну, дело иль не дело -- видьте сами!" --
И вот в ступицу поступает сок
Слюнных желез в толченье с словесами.
Иной раз тенорок, а то -- басок
Нас тешит подлинными чудесами,
Где правды только что на волосок --
В речах и в позах -- никакого толка,
Зато апломбу -- зашибись и только!
И Тетушка их слушает, дивясь
Тому, как нескладнехонько выходит,
Как, мыслями тошнехонько давясь,
Из положенья плохонько выходит
Суровый гость. Она: "Постойте, князь!"
(Иль: "Погоди, товарищ! ") -- ведь выходит,
Над вашей лжой задуматься когда,
То мой племянник... " -- Тысячу раз да!
Вернее -- нет... иль сами посудите...
Давайте по порядочку: ваш брат
Павел Михайлыч, стойте... погодите...
Не прерывайте... я уж сам не рад,
Что рот открыл... А впрочем... последите.
Каким им выведен отец! Пират!
И вертопрах! И нигилист! Ведь странно,
Что в воине нет мужества ни грана.
А где же страсть к отчизне? Где любовь
К миропорядку, лучшему в подлунной?
Ведь ежели вчитаться -- стынет кровь!
Ведь хуже ж балалайки однострунной:
Трень-брень! -- ведь это же не в глаз, а в бровь!
Скажите, братец ваш... золоторунный...
Не мог быть... нет, он не искариот?
Он... наш был человек? Был патриот? --
-- Что, что?! -- воскликнет тетушка Ирина. --
Должно быть, я ослышалась! Ах, нет!
Мой братец был отменный молодчина,
Герой, каких досель не видел свет,
При том при всем отчаянный мужчина,
Любивший родину, сомненья нет!
Так при оценке дорогого братца
Вам на меня всех лучше опираться.
Узнав о нападении на нас,
Пробормотал он: "Дня здесь не останусь.
На сборный пункт я побреду тотчас.
Там, если надо, ночевать останусь.
Ах, Ольга, вот уж радость-то для нас:
Ведь так, пожалуй, я с тобой расстанусь.
Мне станет смерть желанная жена,
А бронь и на понюх мне не нужна.
Вот и прекрасненько! И повоюем!
С кем? С Гитлером? Чудесненько, ей-ей!
Мир -- хижинам! Война -- дворцам! Ату им!
Чужого не желай! Свое -- жалей!
Вотрем землицу эту нам, а ту -- им.
Мир на земле, а в волосах елей!" --
Сказавши так, он отошел в пункт сбора,
Добавив, что теперь придет не скоро.
-- Но не хотите ль вы сказать, что брат
Ваш жаждал гибели всерьез и скорой?
-- Нет, просто за отчизну он был рад
Отдать ту жизнь, несчастлив был в которой.
Оно конечно -- Ольга -- сущий клад.
К тому ж, он очень увлекался Флорой,
Ну и -- Помоной... -- Имена двух дам?
-- Нет: по полям скучал и по садам. --
-- Он подлинный был друг своей отчизне! --
Вскричал на это, как безумный, гость.
-- И, зная истинную цену жизни,
Он воспитал в себе святую злость.
А в наше время размазни и слизни
Ее, как шляпу, вешают на гвоздь,
Смотря в глаза! Да им и дело в шляпе!
И сын такое написал о папе!
Тут Тетушка, подняв горе глаза,
Промолвила: "Увы, мой бледный юнош!
Кем не однажды пролита слеза!
Позвольте, я затем и строй пою наш,
Чтоб в том ему не смыслить ни аза!
Ну что вы гладите по острию нож!
Быть может, чаю вам еще налить? "
Но грустно гость в ответ: "Душа болить
Сносить кощунственную точку зренья
На всех нас, как на юмора предмет..."
-- Ах, что вы, это ведь не из презренья!
В том есть немало времени примет...
-- Да ваш племянник и вне подозренья.
Вот только б не наделал больших бед...
-- Каких же бед? Не поняла немного...
О чем вы? Поясните, ради Бога!
-- Вы понимаете, есть некий стиль
Быть в наше время "гомо социалис",
Все остальное ерунда и гиль.
Так вот. Как бы они не отказались
Принять на веру этот странный "штиль",
Не заключив о нем, что "аморалис".
-- Но он отнюдь не враг, не диссидент...
-- Но стих его содержит... прецедент.
-- Усвоенный им "штиль" не больно ловок, --
Прервала гостя Тетушка сейчас, --
Но не содержит никаких уловок,
Направленных на разоренье масс...
-- Но в нем такая пропасть подтасовок! -
Взревел уж гость. -- Я вам повем зараз:
Где он берет столь женщин озверелых
И пишет! Где он только усмотрел их!
Не может мать столь зверьей бабой быть!
-- Мать никогда другою не бывала!
-- Не может женщина волчицей выть!
-- На памяти моей она вывала!
-- Не станет сына мать до крови бить!
-- Представьте все-таки: она бивала!
-- Так что ж она -- крутее кипятка?
-- Отнюдь! Она прекрасна и кротка!
-- Как может быть она небесный ангел
При жутком обращении с детьми!?
-- Да мой племянничек-то бес, не ангел, --
Сказала Тетушка, -- вот черт возьми!
Не Пушкин, сукин сын Дантес, не ангел,
А кое-что похуже, в толк возьми,
Товарищ! (если с князем: "Вот в чем дело,
Князь! Что вы смотрите остервенело?").
В душе он, видите ль, аристократ,
А внешне скромен и благовоспитан, --
Да нам-то что с того? Покойный брат
Следил, чтобы, премудростью напитан,
Не стал он, Бога ради, как Сократ
И приобрел чтоб пролетарский вид он.
Но вы представьте: этот эрудит
Не метит в враны! В соколы глядит!
Какой-то Датский принц, какой-то Гамлет,
Носящийся с отравленным отцом,
Которого сковал не по годам лед,
И в собеседованьях с мертвецом
Он черпает подпору... Сколько вам лет?
Вам за шестьсят? Двенадцать и с концом!
В двенадцать лет кто не бывал принц Датский?
Бесспорно, взрослый вид, но ум -- дурацкий!
Вы приведете веский аргумент,
Что в этом возрасте или чуть позже
Дивизией командовал Дик Сэнд
И кораблем Гайдар -- но те ли дрожжи?
И наши дети пьют уже абсент!
Чем беспомощней -- тем для нас дороже!
И выклик наш: "Ах, вырастешь когда ж?!!" --
Поверьте, просто выспренная блажь!
Блаженны, кто детей за ручку водят
До самой старости последних сих,
От них же искусительство отводят,
Их думать приучив от сих до сих, --
А чуть ребенок взросл -- его уж содят! --
Ну нет, избави Бог несчастий сих!
Пока есть дяди из кремня и стали --
Не надо, чтобы дети вырастали!
-- Но вы в ошибке! -- восклицает гость, --
Ведь метод проб, ошибок и попыток --
Он щуп и знамя! Палица и трость!
Вы правы, что избави Бог от пыток!
Но в остальном всем -- как собаке кость
Весьма полезен трудностей избыток!
Так тяжкий млат дробит стеклохрусталь,
Зато кует, как говорится, сталь! --
-- Ах, ничегошеньки-то не кует он!
Но огрубляет норов молодой, --
Сказала Тетушка, -- вам через год он!
К лицу ль, скажите, деве молодой
Боксировать с мужчиной? Ведь убьет он!
Что до Антоши, то большой бедой
Была нам смерть отца в войне кровавой
И материнский суд, куда как правый!
Отец наш умер на войне, а мать
Сошла с ума от пытки неустройством.
Вольны вы выдумки не принимать
И гибель на войне считать геройством, --
Ну да, вы в полном праве полагать,
Что вы с героем состоите свойством,
Заботами лишь коего страна
Россия и Европа спасена.
Да, это он в армейском полушубке
Прошел Европу из конца в конец,
Спас вас и вашу дочь от душегубки,
И вы вот живы, ну а он -- мертвец.
Так вы шепните бабе-однолюбке,
Что ради вас осиротел юнец,
А муж, чтоб вам пожить, пошел кладбищем.
Что? Нет! Прибьет и косточек не сыщем.
Давайте лучше пробу отложим
Времян до лучших -- что вам за забота?
Давайте-ка мы скорби убежим,
Что хуже всякой пытки... Вам зевота,
Ваше сиятельство? А мы дружим
С несчастьем нашим крепко: дом, работа.
Так песню нам поставите в вину ль? --
А в перспективе что же -- круглый нуль?
Мы просим вас, оставьте нам возможность
Вкушать, пока вкушается еще,
Ребенка ненамеренную сложность
Во взрослости, где с выдумкой тоще.
Она вернее, чем благонадежность
Того, кто лицемерит вам нище,
По службе, сколь возможно, продвигаясь...
Попробуйте понять нас, не пугаясь.
В ХОМУТОВСКОМ ТУПИКЕ
Мы жили в Хомутовском тупике:
Я, мама, наш А.И. и тетя Валя.
Висели занавески из пике,
Их колебанья ветра отдували.
В саду приятным голосом Трике
Пел наш А.И. И страсти бушевали,
И мать срывалась, отказав сплеча:
"Гнала бы ты в три шеи скрипача!"
А.И. -- скрипач! Но если б только это!
Он -- кларнетист, саксофонист, жилец!
Он -- выдумщик столь милого куплета,
Что веселее, чем весь Ежи Лец.
Ему весь двор наш смотрит в рот за это.
Еще он -- рыцарь, донжуан, подлец!
Его мы любим: я и тетя Валя.
А мама -- нет. И Тетушка едва ли.
Что за беда! Поет его кларнет,
Рыдает саксофон, смеется скрипка
И льется голос, вкусный, как ранет,
И у прохожих на устах улыбка,
А от ребят отбою вовсе нет.
И только мать вздыхает: "Ах, ошибка,
Что ты его призрела у себя.
Он как-нибудь уж подведет тебя!"
Мы ждем, а наш А.И. нас не подводит.
Утрами заливается щеглом,
В кино на собственные деньги водит,
Он в полдень пропадает за углом,
Пришед с работы, сказки он заводит,
Он машет языком что помелом,
Чтоб все к досаде вящей тети Вали
От смеха животы понадорвали.
У нас и днюет, и ночует двор,
Золотозвездый и золотошарый.
Заходит в гости Вячеслав Григор,
Один или с супружескою парой,
Затеять чрез окошко разговор
С моею тетей, женщиной не старой.
Она же у окна стоит как раз
И начиняет вишней медный таз.
Она высокороста, узкокостна,
Подчеркнуто, мучительно умна,
Лицо печально и великопостно.
-- Да что же вы стоите у окна,
Зайдите в дом -- ведь это же несносно! --
Воскликнет, деланно возмущена.
И слышит их ответ почти что хором:
"У нас билеты в "Колизей"!"(иль "Форум").
И все стоят, пока оград ажур
Не растворится в летней ночи робкой,
Покамест не затеплим абажур
Над мраморной клеенкой с книжной стопкой,
И радио ежевечерний жур
Не подарит "Фиалкой" иль "Холопкой"...
-- Зайдите же в светлицу со двора!
-- Нет, нет, увольте, нам совсем пора!
О вечер! -- Время музыки и чтений.
"Айвенго", "Тома Сойера", Дюма,
Когда струятся в дом цветки растений
И даже трепетная ночи тьма
Полна для сердца милых привидений.
И вскрикнешь вдруг -- как бы сойдешь с ума,
Но только лишь от бури происшествий!
Вот сладостнейшее из сумасшествий!
Не спать, но постепенно усыплять
Рассудок, удаляясь от тревоги,
Вечерней сказкой скуку дня заклять,
Чтоб радостным и сильным быть, как боги,
Воображенья сторожей растлять,
Чтоб стать свободным, как оно, в итоге,
Чтоб пальцами блаженства нас настиг
Таинственной удачи высший миг.
Не удивительно ль, что сопряженье
Нейтральных звуков, дремлющих в строке,
Такое пиршество воображенья?
Ну не с богами ли накоротке
Становимся мы в медленном круженье
На знаками протравленном листке?
Каким очарованьем воплотится
Как бы очам и человек и птица!
И наяву услышишь гам лесной,
И запах трав над полом растечется,
И сложишь голову в ковыль степной,
Где Игорь с половчанами сечется,
Или воскреснешь с братией лесной,
О коей в мыслях сам король печется,
Иль в душном мире каменных громад
Услышишь вдруг вербены аромат.
А по Москве, читающей романы,
Презрев суровый паспортный прижим,
То пробредут раблезские гурманы,
То Вечный Жид, умом не постижим,
Протащится в одесские лиманы, --
И лунный свет, обманно недвижим,
Сомкнется занавесками из шелка
От соловьиного густого щелка.
А эти травы королевы Маб,
Торчащие в любом дворе московском!
Какой гордец душою к вам не слаб! --
Не обязательно лишь в Хомутовском --
Возьмите на Пречистенке хотя б,
Остоженке, или в Спасопесковском,
Где просто борщевик или лопух
Вас вдруг рассыплет в прах! Развеет в пух!
Читатель! Берегись очарованья,
В ночи струимого борщевиком!
Зане, какого бы ты ни был званья,
На продпайке ни состоял каком,
Будь с высшим или без образованья,
Будь производства передовиком
Иль задником для выдвиженцев в люди, --
Ты -- мертв, ты замер, словно гриб на блюде.
Не шампиньон какой, нет -- дождевик,
Простейший гриб в крапивном огороде,
Что шепчешь ты? "Проклятый борщевик,
Ну погоди, змеиное отродье,
Ужо тебе!" Ах, стоит ли язык
На них и тратить, Ваше Благородье?
Нет, так не совладать с борщевичком --
Вы как-нибудь уж так -- бочком, бочком --
К спасительной для вас реке асфальта,
Где воя сыплет искрами трамвай.
Ах, сталь сердец! Ах, груди из базальта!
Ну вот вы на панели -- не зевай --
Пусть позади огней кошачьих смальта,
А все же лучше -- рта не разевай,
Не то -- не ровен час -- погоня будет.
Бежим, пока Оруд еще орудит.
Но вот на город сходит тишина
И в переулках гасит абажуры,
Где, словно грезы кружевниц без сна,
Стоят решеток легкие ажуры,
И льется возле и сквозь них луна.
Не слышатся нигде кошачьи шуры,
И между садом и стеной просвет
Собой заполнил тихий лунный свет.
И старый шарлатан Морфей со свитой
Воров, очковтирателей и фей
В глаза вам сыплет пылью ядовитой,
Пока, дворов московских корифей,
Петух, туманом утренним повитый,
Всю сволочь не прогонит, как Орфей,
Слух услаждавший и ворам, и шлюхам,
В гуманной древней Греции, по слухам.
Увы, читатель, утра час далек,
И петька спит, и сны вам сердце давят.
Меж явью и умом провал пролег,
И тройкой совести кошмары правят.
И хорошо, коль вы во сне -- белек,
Которого всю ночь собаки травят,
А если вас в такой втравили сон --
Что нам по вас бы плакать в унисон?!
А.И. во сне всю ночь стоит со скрипкой --
Прекрасен, наг и розами увит,
Скрипач на ней пиликает с улыбкой,
Губами и душою чуть кривит.
Вкруг женщин хоровод струится зыбкой,
Музыкой бабам кроткий нрав привит.
Они его из дали обожают.
Отходит прочь: глазами провожают.
Внезапно появляется Антон,
Он портит всю обедню гастролеру.
Фальшивя, скрипка повышает тон,
И женщины, отпав внезапно флеру,
Жильца дерут, забывши про бонтон.
Особенно одна -- ну точно впору,
Как будто церковке иконостас, --
Ее ладошке скрипача мордас.
Он в ужасе кричит им: Кто вы? Кто вы? --
Они ж, не оставляя ремесла,
Ему шутя ответствуют: Мы -- вдовы!
-- А сколько вас? -- Они ж: Нам несть числа!
-- Меня вы раздерете! -- Мы готовы!
Но вот его сажают на осла,
Покамест он по швам все не распорот,
Чтоб увезти с собой в безмужний город.
Меж тем у тетки в дивном сне банкет,
И с аппетитом юного питона,
Со страхом вспоминая этикет,
С надеждой -- хоть избегнет моветона, --
Она вдруг видит: овощной брикет
Внезапно оформляется в Антона,
И доблестная ложка с полпути
Должна пустою в рот большой уйти.
И снятся матери такие грезы,
Как будто вовсе не сошла с ума,
Как будто не ее все эти слезы,
Души смущенье, празелень ума,
Да как еще она чужда сей прозы,
Нет, как же, как же, ведь она сама
По сути внутренней и строю линий
Принадлежит к породе дев Эринний.
К Антону, наконец, пришел отец,
И мальчик, вовсе уж не удивленный,
Ему навстречу: Ты пришел, отец?
И тот снимает кожух пропыленный
И говорит: Ну вот, войне конец,
Жизнь будет и другой, и окрыленной,
Но впрочем, прежде чем взойти утру,
Придется долго послужить добру.
А к Тетушке пришел ее Максимов,
Любимый муж, замученный тогда,
Когда икрою полон был Касимов,
Еще в те баснословные года, --
Красивый воин капитан Максимов,
Пропавший в чистом поле без следа,
Когда племянник был большая кроха, --
Без слез, без имени, руки и вздоха.
ИЗ ХОМУТОВСКОГО -- В ХЛЕБНЫЙ
Читатель, нам пора -- простись живей
С твоим домкратом или Демокритом,
А если ты сидишь за партой -- свей.
Годишься и таким, как есть -- небритым.
Давай, надвинув шляпу до бровей,
Москвой лететь, как Дон Гуан Мадритом --
В обход ментов и статуй, или -- пусть:
Я никого в Мадрите не боюсь.
В год анно Домини пятидесятый
Бродил ли ты, читатель, по Москве,
Лобзал ли пыльные колени статуй?
Мял ли траву? Валялся ль на траве?
Был ли влюблен как Дон Гуан завзятый
В ее рубины в темной синеве,
В ее холмы, в ее дворцы и парки,
В холодную звезду электросварки?
Тогда бежим Покровкой на Арбат
Москвой, любимой "пламенно и нежно",
Пока еще ты крыльями горбат,
Пока удача просто неизбежна,
Пока еще ты холост и чубат,
Пока любить безмолвно, безнадежно
Еще роскошествуешь ты, пока
Твою судьбу ты держишь за бока.
Но что как ты, о горькое мечтанье! --
Богатый ранним собственным умом,
К тому прошел Магниткой испытанье,
Cидел по лагерям в тридцать седьмом,
А в сорок первом в страхе без шатанья
Стоял на смерть за химкинским бугром,
Что как тебе окопы Сталинграда
Являются во сне как пекло ада.
И Курск, Варшаву или Кенигсберг
Ты созерцаешь ныне без кристалла?!
И ты идешь во вторник и четверг
В кабак чтобы надраться там устало --
О, что тогда? Весь этот фейерверк
Пускать перед тобой мне не пристало.
Как раскрывать тебе глаза на"культ"? --
Хвати всех этих олухов инсульт!
Все это лишь попытка оболванить,
Бахвальство, набивание цены.
А нас оно могло б, пожалуй, ранить.
Читатель, плюнь! Все это крикуны --
Им только б в мавзолеях хулиганить
Да поднимать в журналах буруны!
Они безызвестны и бестелесны
Их имена безвестные известны.
Взглянул -- и прочь: они не стоят слов!
Одна, одна Москва обедни стоит!
Она душиста, как болиголов,
Она компактна, словно астероид.
В ней ниткою жемчужною мостов
Ватага экипажей воздух роет,
И от волненья звуков целый день
Поет в бульварах окон дребедень.
На окнах же -- герань и гриб японский,
Под проводами носятся стрижи,
Их траектории, как волос конский,
Завязывают в узел этажи
Москвы тверской, июньской, барбизонской.
Что может быть чудеснее, скажи,
Чем адский хор автомобильных альтов
И сполохи бульваров и асфальтов?
А шорох шин? А говор городской,
К которому нимало не привыкнешь,
Чтоб вслед не вспоминать об нем с тоской?
Душой к акценту милому все никнешь,
Все сердцем льнешь к Покровке и Тверской,
И хоть во сне, а вякнешь или зыкнешь
Лесным, чащобным гомоном Москвы --
Не "а", не "о" -- сплошные "и" да "ы".
Иль, скажем, вот еще: темней, чем боры,
Гораздо глубже, нежли небеса,
Вы приковали мысль мою, соборы,
Одетые в досчатые леса!
Вас, правда, нет нигде -- одни заборы,
Однако, есть прямые чудеса:
Вы, даже взорванные, ясно зримы,
Неистребляемы, неопалимы!
И, лишь идя Покровкой, слышишь ты
Под жуткий звук Онегинского вальса
Приятный глас из яркой высоты:
-- Противный Стратилат, ты что -- зазнался?
-- Да нет, я только что из Воркуты!
-- А, понимаю, значит ты сознался!
-- Частично! -- возражает Стратилат.
Со мной и не крепчали: вывез блат!
-- Послушай, ай да блат у Стратилата,
Ведь он сидел по пятьдесят восьмой! --
И вздох: Вот у кого ума палата!
А мой вот все не явится домой! --
И хохот мчится из окон крылато,
Веселый, бесшабашный и прямой,
Парит над государственной торговлей
И выше, выше, аж под самой кровлей.
А снимешь трубку на Чистых прудах
И наберешь мизинцем милый Хлебный,
Тотчас услышишь: Тетушка в трудах,
Иль где-то в очереди за целебной
"Ессентуки-12". В проводах
Послышится короткий и волшебный
Гудок отбоя, и чуть выше тон,
Сребристый голосок: Але, Антон? --
И вот ты пойман с трубкой возле уха,
Отсохнет горло, отпотеет нос,
И голос -- против воли сипло, глухо
"Позвать Максимову" попросит в нос.
Звенит сребро: "Максимову? Так сухо?
Антон, но что с тобой -- ты сам принес
Ей имя Тетушки, и в коммунальной
Ее зовем так все -- вот ненормальный!"
Да, в самом деле, до чего ж я туп,
Доходит до меня, как до жирафа,
Друзья, я на себя имею зуб,
Какого не имеет тетя Рафа
И тетя Валя. Глуп, как дамский пуп,
Достоин остракизма, больше -- штрафа,
И буркнув: "Извини!" (Каюк! Каюк!)
Со злобой трубку вешаю на крюк.
И, перейдя за людный перекресток,
Под парикмахерскою на углу,
Смотрю я на себя -- тупой подросток
Почти прилип к витринному стеклу.
Рот, в самом деле, некрасив и жесток,
Глаза колюче прорезают мглу,
Их взгляд пытлив и хмур, тревожен, скучен
И вежливым манерам не обучен.
Нет, ни одна пройти по Поварской
Не смеет так девица или дама,
Чтоб на нее я не взирал с тоской,
Не пялился сердито и упрямо,
Не щурил глаз в манере шутовской.
Иная растревожится: "Где мама?"
А я ей кисло уж бубню в ответ
"Чего пристали? Может, мамы -- нет?"
На Герцена ж вобще не без курьезов.
Уж остановится, уж не пройдет.
Их пол настолько бирюзов и розов,
Что просто неприятно, просто рвет.
Уставится -- я Павлик ей Морозов?
Бедром играя, ближе подойдет,
И спросит голос легкий с нежной силой:
"Но что за взгляд?! Ты что так смотришь, милый?"
Как будто есть мне дело до того,
Как взгляд мой смотрится и как он понят,
Приятно ль ей испытывать его.
А тут еще кого-нибудь хоронят,
И, огласив восторгом торжество,
Трамваи, выстроясь в цепочку, звонят,
А за оградой, где Нарком Сиб-Руд,
"На крыльях ветра" узницы поют.
Тут стану кукситься: Вы что хотите?
-- О просто, чтобы мог ты уяснить,
Что так не смотрят! -- Смотрят? Как? Пустите! --
Гнусавлю я. -- Вам только б обвинить,
Проштрафить, замести... Не вы ж растите! --
Читатель, тут пора бы пояснить,
Что я имел пристрастие к кунштюкам
И мой испуг был просто свинским трюком.
Ну что вы! Я отмачивал подчас
Гораздо, будет, поважнее корки
И с большим шиком, уверяю вас! --
Достойные хоть лагерной галерки.
Садится, скажем, на скамью пред вас
Лазурно-розовое, сборки, сборки, --
Где я пред тем крутился, словно бес,
И сядет в юбке, а ведь встанет -- без!
Бестактная, бессмысленная шалость!
Какой-нибудь сомнительный "бэ-эф"!
А вспомнил, так теперь и сердце сжалось!
Однако с риском вызвать худший гнев,
Продолжу: подходил. "Какая жалость!
Вот и порвали юбку, как-то сев".
Она, растерзанным прижавшись к лавке,
Смеялась: "Пустяки! Что, нет булавки? "
Булавку находил и ей ссужал,
И на метро давал копеек сорок,
И, сидя рядом с ней, соображал,
Как ей идти и вдоль каких задворок,
И всякие порывы выражал,
Прекрасные без всяких оговорок,
И поворачивалась вдруг спиной:
"Зачем шутить вам было надо мной?"
Так нынче кто не шутит? Очень мало
Находится способных не шутить,
Чтоб смехотворчество не донимало,
Вот, скажем, взять и номер накрутить
На телефоне и, смутяся мало,
Из зависти на друга напустить
Всех крестных мух и уксусную губку.
И после весело повесить трубку!
Вот душу возвышающая месть!
Иль, скажем, щелкнуть по башке ребенка,
Которому лет восемь или шесть --
Ни за что, ни про что! Чтоб только звонко!
Чтоб мог побольше реву произвесть!
Но я, признаться, не шутил столь тонко --
Отнюдь не потому, что был я мал --
Но только юбки, трубок не снимал!
Иль вот дивертисмент, опять для диска --
Услышав в трубке "Лейтенант Петров!",
Себя рекомендовывать: "Редиска!"
И слышать терпеливое:"Петров!",
И вновь: "Редиска! " -- Высота изыска!
Наверчен номер. Пять иль шесть гудков.
Снимают. Пауза. "Ну ты, Топталин!"
Но слышим вдруг: "У аппарата Сталин".
МОИ УВЕСЕЛЕНИЯ
В ту пору в Хлебном с "Амбасад Бельжик"
Соседствовала серая монада,
Прошловековый каменный антик
С фонарными заграньями фасада
В венецианских стеклах "лямужик",
За коими всегда росла рассада
И, выгородив от послов жилье,
Трепалось ветром женское белье.
В том замке, и старинном, и не тесном,
Жил Ганнушкин, известный психиатр,
В квартиру путь пребудет неизвестным,
Не то повалите, как на театр,
Глядеть ее в рыдване многоместном.
В том доме, сообщает Мальфилатр,
На этот счет весьма определенный --
"Жила девица. И была -- влюбленной".
Конкретно: предложу, собрав весь дух,
Нырнуть под мраморной доской у входа,
Минуя непременно двух старух,
Сидящих тут же поперек прохода.
Бьюсь об заклад: у вас захватит дух,
Сколь горяча бы ни была погода,
В парадном ждет могильный лед гостей.
Он вас тотчас прохватит до костей.
Не следует, однако, огорчаться:
Ангина, пневмония -- ерунда,
А ревматизму некогда начаться.
Вы только поспешите вверх, туда,
Где вам как раз успехом увенчаться.
Стучитесь в дверь. Пустили вас! Ну да!
Спокойнее, читатель, без проклятий!
Вот списочек жильцов с числом нажатий.
Старуха Чайкина -- за ней идет
Жена и дочь чапаевца Варвара,
Потом веселый старый идиот,
Недавно переехавший с бульвара.
Потом Кольцова, Стешенька, ну вот!
И тетя Саня... И какая чара!
Дрожь сладостная шейных позвонков!
Фамилья Тетушкина! Шесть звонков...
Не торопись, не торопись, читатель,
Соваться фомкой в дверь, не ровен час --
Сломается твой двереоткрыватель,
Другой не вдруг отыщется, не щас!
Замок хрустит и портится. Создатель!
Вот, кажется, мы, наконец, у нас!
Замри, мгновение! Сколь мрак кромешен!
Сколь остр сундук! Сколь потолок завешен!
На помощь нам, конечно, брызжет день
Из незашторенных замочных скважин.
Теперь легко составить бюллетень,
Кем угол населен и чем засажен.
Приникни к скважинке, когда не лень, --
Не сломишься, не думай! Больно важен!
Хотя б вот к этой. Стешенька тебе
Вдруг явится, как в стереотрубе.
Она пленительна, читатель, милый!
Смотри же вдосталь! До икоты! Всласть!
Не напирай на дверь с такою силой:
Отломится -- ты можешь внутрь упасть!
Что ты сопишь так громко! Стань могилой,
В которой серная клокочет страсть!
Вот грех с тобой! Идем к другой жиличке --
Старухе Чайкиной, алкоголичке!
Не хочешь? Хочешь к скважине присесть,
Где старичок мастит аэросани?
А где Варвара сучит в прялке шерсть?
Не жаждешь и вторженья к тете Сане,
Где мерят грацию рублей на шесть?
Ты заколдован! Вот мне наказанье!
Я бьюсь с тобою полчаса уже.
Так не глядят на даму в неглиже!
Что ты бормочешь: "Рот! Как он очерчен!
Как полны очи жидкого огня!
Какими локон кольцами наверчен!
Как вниз бежит, лопатку затеня!"
Смотри, коль так любезностью наперчен!
Засыплешься, уж не тяни меня!
Пусть уж тебя об лоб бутылка хватит,
А мне своих забот куда как хватит!
Читатель, ведь не ты, а я в четверг,
Слетая по перилам с кочерыжкой,
Каргу слепую с лестницы поверг
Со всей ее базарной мелочишкой,
Да так, что молоко взметнуло вверх.
Старуху сдунуло, как будто вспышкой,
И понесло, и хрястнуло об пол.
Я поднимать ее. "Постой, сокол!" --
Да хвать клешнею рачьей мне за полу,
Да живо как! Я только вскрикнул: "Ах!"
Она бодрехонько как прянет с полу,
Глаза разверзлись -- желтый блеск в глазах...
-- Вам, бабушка, куда? Мне нужно в школу!
У мамы -- печень! -- сам в слезах, в слезах!
Да вижу: пропасть! глаз-то как светится!
Я вырвался и мигом вниз катиться!
Ужасная старуха мчит за мной.
Ишь как в ней распрямилась поясница!
Ишь в зверьих зенках блеск какой шальной!
Я шпарю, как от коршуна синица,
И слышу дюжий топот за спиной --
В поту проснешься, ежели приснится --
Ей-богу, спинку прошибет поток!
Бегу и чую сзади топоток!
Метнулась ястребом, дверь заступила,
Раскинув руки, двинулась вся встречь!
Да чтоб те, стерве, в задницу вступило!
Я ну дрожать, да не об этом речь --
Я, выпучась, знай пячуся в стропила...
Здесь я хочу, читатель, остеречь --
Коль и тебе так выйдет мышеловка --
То знай, чтобы спастись, тут есть уловка:
Бросайся ведьме под ноги! Ничком!
Чтоб за тобой ей было не в угонку!
Я так и сделал. Порскнула сверчком
И подбородком вышибла филенку.
Раскрыла рот, и челюсть с ветерком
Со стуком грянула за мной вдогонку,
Ступеньками запрыгав по пятам...
Да разве хоть на миг останусь там!
Где был я, там меня уже не будет.
Глаза смежив, вы скажете: Он здесь!
Но как иной не точно все же судит,
Простор пред вами пуст -- я вышел весь,
Лишь легкое стремленье воздух будит,
Я таю как коллоидная взвесь --
Сгустился, кажется, почти прозначен --
Увы! -- пред вами горизонт прозрачен.
Как мог являться я, чтоб исчезать,
И падать с неба, где меня не ждали,
Как мог к себе всю дворню привязать,
Чтоб матери из-за меня страдали
И мне грозили уши оборвать,
И мне посулами надоедали,
И так их шум мне душу бередил,
Что я им по-мальчишески вредил.
Зачем, скажите, вы меня травили?
Зачем преследовали, с глаз гоня?
Собаку вашу сами отравили,
А маме наклепали на меня,
И были рады, а меня так били...
Мою сопатку всю искровеня...
Зачем чуть что не так -- меня искали,
Зачем друзей ко мне не выпускали?
Зачем им говорили, что я вор,
Что я шпана, -- я что ли обокрал вас?
Зато, бывало, чуть явлюсь во двор,
Какой холодный отороп всех брал вас,
Как вы меня не видели в упор --
Да знайте, я не меньше презирал вас,
Слыхали б у себя на канапе,
Как я пускал на бе вас и на пе!
Как вас крестили собственные дети
За скаредность, за трусость, за разбой!
Вы ощущали колкости ли эти
Своею половиною любой?
Вам этого не смыть при туалете!
А как сожитель ваш кидался в бой,
Рассвирепен, задерган иль раззужен!
Уж бросится... Нет, не ему я сужен.
-- Я, -- говорю, -- чахоточный. Вот тронь
Меня! Задень! Исхаркаюсь. Исчахну.
Иссохну. Изблююсь. Взойдет огонь
На щечки и покойничком запахну.
Иссякну кровушкою. Рассупонь
На мне рубашечку, не бось, не трахну,
Щас вздрогну, щас чихну, оденусь в струп,
И понесешь ты охладелый труп.
Не стану с вами я силенок мерить.
Вы скопом лезете, а я один.
Я ростом мал, а ты -- такая жередь.
Ты -- кто ты есть, а я простолюдин... --
Бью первым и не стану лицемерить.
До синих ссадин, до кровавых льдин.
Дерусь по-черному, дерусь кромешно.
Пусть терпит гад. И сам терплю, конечно.
Какая гадость эта жизнь в борьбе!
Родители -- какое это зелье!
Ни выходных, ни праздников тебе.
Сопатку разобьешь -- и все веселье!
В других дворах играют на трубе,
В твоем -- ни похорон, ни новоселья!
Когда тебе особенно тошно,
Вокруг тебя все давятся -- смешно!
Но есть ли трепетней увеселенья,
Чем выдумка, чем фразовая вязь
Для радости народонаселенья,
Когда, на общей кухне вдруг явясь,
Ты повергаешь в муку изумленья,
Смешишь и смешиваешь, не давясь,
И слушают, дивясь твоим рассказам,
Покамест не зайдет уж ум за разум.
Тут Тетушка воскликнет: Ну и ну! --
И фартуком опять себя повяжет,
Чтоб ярче подрумяниться блину,
Старуха Чайкина уйдет и ляжет.
Варвара сядет за свою струну
И что-нибудь тотчас спрядет иль свяжет.
Конструктор важно покряхтит в сенях
И по квартире носится в санях.
А тетя Саня -- местная Солоха --
Уйдет, примерит грацию и вновь
Является меж нас, чертополоха
Цветком украсивши соболью бровь.
А Стешенька... Со Стешенькою плохо!
Читатель, милый -- брось ты всю любовь!
Не пропихнешь ты шилом ключ железный.
Сойди-ка прочь со скважинки, любезный!
СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ
Москва, Москва! Люблю тебя, как свой,
Как русский, как жилец полуподвала!
Скажи, кому хмельной напиток свой
От уст к устам, смеясь, ты не давала?
Кого не выдавала головой?
Кого ты каторге не предавала?
С кого за сор грошовых перемен
Не требовала жизни всей взамен?
Кого не мучила, не облыгала?
Кому с водой не предлагала яд?
Кого налогами не облагала?
Пред кем не предносила ты плеяд
Сомнительных, бесовского кагала?
Москва, все идолы твои таят
Обманный тлен, туманную движимость.
Они суть призраки. Одна кажимость.
Все вьется, льется, мельтешит, живет,
Все строится, все ластится, мостится.
На четырех ногах бежит живот.
Собачатся ответчик и истица.
Все марево и морок, и кивот,
Пред коим старушенция мостится:
Мосты и храмы... И высотный дом
Заявлен нагло городским прудом.
А деньги! Чуть мелькнул -- и нет червонца!
Еще с зелененькой и так, и сяк!
Все тает от полуденного солнца,
И где ты ищешь дверь -- как раз косяк.
В бокалах вмиг проглядывает донце,
И верности не много от присяг.
И чтоб понять вдруг на каком ты свете,
Ты должен утро посвятить газете.
Ах, все не так, как в добрый старый век! --
Вздохнете вы. Вы не вполне неправы.
Все так же вольно дышит человек --
Но ветр не вьет знамен минувшей славы.
Где времена, когда один Генсек
Бывало стоил эры и державы,
Когда одним лишь манием руки
Влиялось на прилавки и кроки!
А прочие изящные искусства!
Где Поль Сезанну! Где Ле-Корбюзье!
Ему, ему несли наплывы чувства
Пером, резцом, в граните, в бирюзе.
Ему, а не Кармен, красневшей густо,
Рыдали арии свои Хозе.
И он внимал всегда полноты сердца
С достоинством отца и самодержца.
И надо ж было выпасть, чтоб Жидков
Испортил эту чудную гармонью, --
Даря по телефону дураков,
Завел с Верховным ту же антимонью!
Он, правда, мигом выпал с облаков,
Нахмурился и нос навел гармонью,
Но было поздно: прозвучал приказ,
Назначивший уж место, день и час.
В глазах его тотчас же помутилось,
Над переносицей сошлись дома,
Поплыл в окно бульвар, как "Наутилус",
Он только чудом не сошел с ума,
Чело холодным потом осветилось,
В ушах стояли громные грома,
И он не помнил, как из дальних далей
Вдруг очутился перед теткой Валей.
-- Мерзавец! -- тихо молвила она. --
Сам расхлебаешь это, провокатор!
Я говорила -- я была умна, --
Что по ребенку плачет психиатор.
В такое время! Рубль кило пшена!
Да нас с тобой поместят в изолятор! --
Тут, лаконичный, словно Ежи Лец,
А.И. сказал, что он тут не жилец.
Но Фрак уговорил его остаться,
Сказав, что есть фальшивый документ,
С которым обыска не опасаться.
А.И. налег щекой на инструмент
И... Но вернемся к мукам святотатца,
В которого всего один момент
Вперяла Ольга жуткие зеницы,
Подстать ночному небу без зарницы.
И вот уж снова в Хлебном он, а как --
И сам не ведает. В квартиру впущен,
Стоит в прихожей бедняком -- бедняк,
Как будто в прорубь с берега опущен,
Мотает только слюни на кулак,
Хлеб пальцами крошит -- а он насущен.
Ждут Тетушку, но Тетушка в бегах:
Играет в вист иль ставит на бегах.
Уж он в Кривоарбатском тете Рафе
Кричит, изображая петуха.
Однако до нее -- как до жирафе --
Печально все же, что она глуха.
Но не глупа, брильянты держит в шкафе.
Какая, впрочем, лезет чепуха!
Бежать! Куда? Где тихая камора?
Везде переполох, везде Гоморра.
Уж он в Хамовниках, незнамо как,
Вблизи присноблаженного Николы
Со свечкой, купленной на четвертак...
И тут, совсем возьмися ниотколи,
Явись ему, читатель, ты, чудак
С изустным ароматом полироли --
И, допросив с пристрастьем о бегах,
Ну путаться в Антоновых ногах!
-- Куда же ты? -- На Хлебный! -- По пути нам! --
Читатель, посмотри, как он смущен!
-- А что на Хлебном? -- Тетушка! -- Идти нам! --
Решаешь, алкоголем, наущен,
Но прежде чем в прихожую войти нам,
В дверь ломишься и долго, поглощен,
Рассматриваешь виды в круглой щели...
Антон меж тем давно бродил без цели
В Замоскворечье. Заболев тоской,
Как птица, правда, вольный, словно птица,--
В волненье духа стал он над рекой,
Печально объявляя утопиться.
Кладет одежду и плывет Москвой,
Но не располагает торопиться
С уходом в завидное никуда
Холодная, блестящая вода.
Он вновь, дрожа, является на берег
В расплывчатую сферу фонаря,
Штаны напяливает без истерик,
Себя за нерешительность презря
И лязгая зубами, как холерик,
И Хлебный набирает. И не зря --
Там Тетушка, и родственнички, чтоб им! --
На шабаш собрались бесовским скопом.
Вошел и видит -- на него в упор
Воткнулись немигачие гляделки,
Что душ тут -- целый Пятницкого хор,
Ну точно -- ведьминские посиделки --
Во-первых, с Хомутовского весь двор,
Вся, во-вторых, квартира -- не безделки!
И только дверь еще открыл он -- вдруг
Из ассамблеи прянул трубный звук.
-- Явился, -- говорят, -- не запылился! --
Он растерялся. Он застыл в дверях.
Зачем не утонул, не застрелился?
Зачем не выпал в окна в фонарях?
Не взрезал вен, отравой не налился?
Избавился бы вмиг от передряг.
Теперь вот стой пред них среди собора,
Как вошь на стеклышке микроприбора.
И он стоит, бесчувствен, охлажден,
Безропотен, безнравствен, безнадежен.
И вдруг далекий голос слышит он,
Что восхищает, и глубок, и нежен, --
Тот звук был Стешенькою воскрылен.
И замер он, послушен, пусть мятежен,
Горней мелодии. О чистый тон!
"Сначала будет выслушан Антон!"
-- Пусть говорит! -- Кто знал, что этот нумер... --
Он начал и осекся. -- ... я не знал! --
Родился звук в груди его и умер,
Как зуммера прерывистый сигнал,
А впрочем, что там -- телефонный зуммер!
-- Да знаешь ты, что в том весь криминал,--
Сказал А.И. -- Звонками беспокоить! --
А Фрак добавил: "Криминал! И то ить!"
-- Да ты хоть узвонись! -- сказал А.И.
С физиономией бордово строгой. --
Остервени все прочие слои,
Но знаешь, брат, Кремля, тово, не трогай!
Не то все эти шуточки твои
Тебя такою повлекут дорогой,
Что... -- он махнул в отчаяньи рукой, --
Что... -- и опять махнул он ей в другой.
А Фрак добавил: "Да уж повлекли уж!"
И санный мастер молвил: "Привлекут!"
А Тетушка сказала: "Привлекли уж!
Устроили ну форменный ну суд --
Уж прям на дыбу уж поволокли уж --
Такую околесицу несут --
Всей этой вашей сессией иль радой,
Что прям за косяки держись -- не падай!"
Солоха вынула чертополох
С предлинной цветоножкой из-за уха
И молвила: "Пустой переполох!
И на старуху может быть проруха.
Я лично вижу для себя предлог
Чтоб кой-кому о нем шепнуть на ухо,
И утром завтра без обиняков
О нем с трибуны скажет Маленков.
Все мигом приутихли от такого
И высыпали в общий коридор.
Звоним туда, но нету Маленкова.
Солоху вовсе разобрал задор.
Она, промолвив: "Дело пустяково!", --
Давай звонить -- да все как на подбор:
"Лаврентий? Берия? Хрущев? Никита?"
Однако же кругом все волокита.
Тот болен, тот и вовсе не в духах,
У Кагановича на шее внуки,
У Эренбурга нет стопы в стихах,
У Молотова родовые муки.
Она звонить в союзы впопыхах.
Фадеев огорчился: "Это штуки...
Я, Санечка, советовал бы вам..."
И что советовать не знает сам.
Солоха трубку в стену: "Трусят черти!"
-- Как, трусят? -- Да и как не быть грешку!
Верховным все напуганы до смерти,
Оно понятно: рыльце-то в пушку...--
Но тут пошли такие круговерти,
Так сильно заломило всем башку,
Что даже кончилась глава. Ну, кстати ль?
Переходи уж и к другой, читатель!
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ
В те незапамятные времена
Воздвигшийся в начале государства,
Над пропастью привставший в стремена --
Был человек ужасного коварства,
Чей ум был светел, а душа темна,
Обрекшая столь многих на мытарства,
Что и поныне говорят об нем:
Гори мол негасимым он огнем.
Однако ж, хоть всегда такое мненье,
По смерти гениального вождя,
Бродило средь народного мышленья,
Тоску на дух и ужас наводя,
В том власти не встречалось умаленья --
Напротив -- все границы перейдя
И как бы заново восстав из пепла,
Его величье и росло, и крепло.
В начале мало слышали о нем,
Но постепенно все его узнали.
Он ереси вытаптывал конем,
Он несогласных предавал печали,
И коль встречал он возраженье в ком,
То только горемыку и встречали --
Тот исчезал во мраке без следа,
Никто не ведает того -- куда.
Ходили, впрочем, по станицам слухи,
Подобные станицам лебедей,
Что есть места, затеряны и глухи,
Где мучат несогласных с ним людей.
С живых сдирают кожу, режут ухи
И спать велят на ложе из гвоздей.
Но слухи те не подтверждались дале,
Поскольку кто их сеял -- пропадали.
Был вправе ль, нет, кто слух распространял --
Того не заручусь и не сыначу.
Но чудо: что бы тот ни предпринял,
Во всем имел он верх, во всем удачу.
Крестьянство ли гуртом в артель сгонял,
Промышленную ли решал задачу --
Крушил ли храмы, строил ли дома --
Фортуна шла во всем ему сама.
Земель ли он решал приобретенье,
Тотчас в соседних государствах с ним
Народные вскипали треволненья,
И уж роптали: "Под него волим!"
А ворогов его хитросплетенья
Вмиг исчезали, словно легкий дым
Иль очерк мелом после влажной губки.
Нет, именно не мел, а дым от трубки.
И чудо как держава поднялась!
Как закипела дивная работа!
Заря образованья занялась,
С чела рабочего сошла забота.
Круши и строй! Рабочая вся власть!
Все для себя! Довольно для кого-то!
Но он умел меж строчек дать понять:
Зарвешься -- будешь на себя пенять.
Для авангарда наступали чистки,
Не часто и не редко, а раз в год.
Так баба, закупив в ряду редиски,
С ножом идет на овощи в поход
И в мусоропровод сует очистки,
И вся парша у ней идет в отход.
Хоть, подвернувшись в лапище багровой,
Нож часто схватывает край здоровый.
Опять не скажем -- нужно ль было, ль нет --
Но таковые времена настали,
Что пролетарий вдруг стал сыт, одет,
Министры же, напротив, трепетали
И до ночи оставить кабинет
На произвол теть Дусь и не мечтали.
А впрочем, коли в трепете министр,
Так оттого он только здрав и быстр.
Чтоб им доставить пуще огорченье,
Творя разумный, впрочем, произвол,
Не очень полагаясь на Ученье,
Отец опричнину себе завел
И ну князьям придумывать мученье,
И ну, как вшей, у них искать крамол,
Иного только лишь на смех поднимет,
Того повесит, а иного снимет.
Зато порядку было хоть куда --
Почти никто не крал и не крамолил,
В витринах стыли разные блюда,
И сам отец икрою хлебосолил.
Но чуть ему шлея под хвост -- беда!
И написать, и вслух сказать изволил
Такого, что хоть свет в Москве гаси
И мощи из подвалов выноси!
Возьмет и на науку ополчится
Ни за что, ни про что -- а просто так,
И так в своем гоненье отличится,
Что в школах сеет уж не свет, а мрак.
Врачей поизведет. К кому лечиться
Идти? Зато полно печатных благ,
А к Троице и на Преображенье --
Два раза в год всем ценам пониженье.
А с демографьей -- просто рандеву!
Чего-нибудь да уж набеззаконит:
То в Казахстан поселит татарву,
То немчуру вдруг на Урал загонит.
Евреям кинуть повелит Москву
И на Амуре их селиться склонит.
То пишущим заявит: Не дыши!
То "не пиши!" А се "перепиши!"
И переписывают! Где же деться?
Раз ты партеен -- то как раз должен!
Зато -- какое голубое детство!
Какой румянец золотой у жен!
Где на парады эти наглядеться!
Сколь ими созерцатель поражен!
Храм Покрова, поповой моськи старше,
А низом -- тьфу ты, пропасть, -- марши, марши!
Но ежели уж мысль сю продляну,
Могу ли скрыть я от тебя, читатель,
Про мощную народную войну,
Которой был он вождь и зачинатель.
И то сказать вам толком -- в старину
К нам лез столь оголтелый неприятель,
С такою сволочью из разных мест,
Что и не веруешь, а сложишь крест.
Румыны, венгры, итальянцы, немцы,
Испанцы, наше падло, япоши,
Без племени, без роду иноземцы,
Монархи, дуче, фюреры, паши --
И поначалу задали нам бемцы,
Помучили от полноты души.
Пока веков не прекратится замять,
Того народная не вытрет память.
Взревела ревом русская земля,
Не помнившая со времен Батыя
Подобной крестной муки. От Кремля
В ночь уходили воинства святые
И встали вкруг Москвы, костры каля.
Там пали сильные и молодые,
Подрубленные пулями в снегу,
Но стен Москвы не выдали врагу.
И отметая гордости греховной,
За крепостные отойдя зубцы,
К народу русскому воззвал Верховный:
"Вы, братья, сестры, матери, отцы! "
Закляв их связью не духовной, кровной --
Он говорил им: Дети! Вы бойцы
За землю, на которой дрались деды!
Хотите ли вы рабства иль победы?
И криком закричал честной народ:
Победы! Захлебнется враг проклятый!
За нашу землю! За тебя! Вперед!
Будь нашим знаменем! Веди, вожатый! --
И должен здесь заметить наперед,
Он веры той не осрамил крылатой --
И веру ту, где б наш ни пропадал,
Наоборот -- с избытком оправдал.
С собой, как с прочими, суровых правил,
Как все -- недосыпал, недоедал.
Фон Паулюса за Якова не сплавил,
Как Фриц ему поносный предлагал,
И сына зверским мукам предоставил,
Чтоб против нас не вышел генерал,
Плененный в Сталинграде. Военкомом
И деятелем после был весомым.
Хотя холопьев все еще сажал
И не терпел к проектам возраженья, --
Но как при имени его дрожал
Любой, кто был не нашего мышленья!
Уж танки в городе воображал
И достигал такого накаленья,
Что белый китель, трубка и усы
Вздымали мигом надо лбом власы.
Ах, белый китель! Просто дивный китель!
А трубка всклень "герцеговины флор"? --
Но Тетушка сказала: "Не хотите ль
Вы прекратить молоть подобный вздор --
Он самый натуральный обольститель --
В нем гения не видно и в упор.
-- Ну, коль не гений, так вперед, бесславьте!
-- Ах, милый Фрак, отстаньте и оставьте!
Ваш протеже -- упырь. -- Ах, так? Упырь?
Тут на совете мненья разделились:
Кто говорил -- "упырь", а кто -- "пупырь",
И атмосферы крайне накалились.
Грозили пренья разростися вширь,
А языки их просто с ног валились.
А Ольга, сев с Антоном в уголок,
В салфетку собирала узелок.
Вот во что вылился вопрос Антонов:
Успели и Антона отмести!
Меж тем, на Ржевском генерал Антонов
Совсем уж собирался спать идти.
Тут звякнул телефон. Он снял. "Антонов"
-- Послушай, батюшко! -- и ну кряхти! --
Уж утряси, мы б за тебя говели...
Уговори ты этого... Чертвели!.. --
Антонов тут же сел на телефон --
А был двенадцатый уж час как о ночь --
И, услыхав известный миру фон,
-- Иосиф, -- говорит, -- Виссарионыч!
Вас беспокоит старый солдафон,
Готовый к вам бежать на зов без онуч!
Позвольте обратиться! -- и тотчас
Ему был обратиться дан приказ.
Чрез пять минут звонит он тете Рафе
Чтоб ей о выполненье доложить --
Однако до нее -- как до жирафе:
Звонком и не пытайся услужить.
Она глуха. У ней брильянты в шкафе.
Ее уж спать успели положить --
И до Чертвели ей ни -- вдуга -- швили,
Ей даже свет в квартире потушили.
ДЯДЕНЬКА ВЕРХОВНЫЙ
На Спасской бьет три четверти часа,
Луна сменилась дымкой непогожей.
На Спасской бьет три четверти часа,
Торопится домой, в тепло, прохожий.
На Спасской бьет три четверти часа:
Отбой, на погребальный звон похожий!
Щемящий сердце русских эмигрант
Пронзительный, спектральный звук курант!
На тротуаре тень от катафалка --
Минуй, минуй, читатель, эту тень!
На тротуаре тень от катафалка --
Чернильная, как смерть, -- скорей бы день!
На тротуаре тень от катафалка --
Минуй, читатель, дьявольскую тень!
Хоть то, что именую катафалком,
Служебная машина в свете жалком.
Антон выходит с узелком в просвет --
Как бледен он, в каком тоскливом теле!
Садится в адовый кабриолет,
Бесшумно завелись и полетели.
Вот минули бульвар и парапет
И Троицкую башню провертели.
Остановили, вышли из дверец
И входят в отуманенный дворец.
Повсюду сон. Царицыны покои.
Недвижим воздух. Лунный пятачок
Мерцает в спаленке. Но что такое?
Чей там забытый блещет башмачок?
Но мимо! Мимо! Под окном левкои,
Ужли затвора сухонький стучок?
Нет. Показалось. Показался свет, и
Как жар горят на стенах самоцветы.
Смарагды, яхонты и бирюза.
Их блеск невыносим и нереален.
Он, словно дым, ест и слепит глаза.
И вдруг огромный кабинет, завален
Лишь книгами, в нем больше ни аза.
Стол -- площадью, и за столом тем Сталин.
Туманные портреты со стены
Глядят угрюмы, либо смятены.
О, как жестокие воззрились очи
На мальчика! Как жжет их странный взгляд!
На Спасской башне грянуло полночи.
Теперь, должно быть, все в постелях спят.
А ты сиди с узлом и, что есть мочи,
Сноси его пронзающий до пят,
Его нервирующий и саднящий,
Ух, цепенящий взор! Ух, леденящий!
Проходит вечность каторгой души,
И вдруг, как громом, полыхнули своды:
"Что там в салфетке у тебя? Кныши?"
Он отвечал не сразу: "Бутерброды" --
И слышит как бы эхом: "Хороши?"
Нет, там ни то, ни это: там разводы
Лучка в селедочке. С картошкой вслеп
Положен черный бородинский хлеб.
-- А что картофель -- маслицем приправлен? --
Спросил Верховный, пальцы заводя,
И бок селедки, меж ногтями сдавлен,
Исчез в усах народного вождя.
Антон промямлил: "Да уж не отравлен!"
И, на столе в бумагах наследя,
Взглянул на китель в робости духовной.
-- Ешь! Насыщайся! -- говорил Верховный.
-- Я, брат, тут отощал и подустал.
Что, думаешь, из стали, хоть и Сталин!
Некачественный, брат, дают металл,
И пятилетний план почти провален.
Я возразил ему: "А я читал..."
Но увидав, что рот его оскален
В усмешке, счел за благо промолчать.
Он благоволил дальше замечать.
-- Я положеньем дел, брат, не доволен... --
И, выплюнув селедочный хребет,
Смотрел верхи кремлевских колоколен
И восходящий облачный Тибет.
И было видно, как он стар и болен,
Как у него, быть может, диабет,
А может быть -- давленье и подагра,
И как по нем истосковалась Гагра.
-- Пять лет такой работы и каюк! --
Антон пробормотал; "Да кто ж неволит?"
Но тот не слышал, вопросивши вдруг:
Народ ко мне по-прежнему мирволит?
Ах, нет: то не любовь, один испуг!
Едва умру, из гениев уволит.
Теперь и плещут, и кричат виват,
А что как завтра выйду виноват?
Один, один кругом -- кровав и страшен,
Зловещим чудным светом осиян,
Уйду в небытие от этих башен,
Чтобы являться -- Петр и Иоанн!
-- Антон смотрел, пугливо ошарашен, --
Я против Грозного имел изъян:
Умело потрудился я, но мало
Моих бояр я перевел на сало!
И жаль Серго мне! Вот кого мне жаль!
Единодержцев сокрушала жалость,
И нежностью, как ржой, изъелась сталь,
В рот дуло положить -- какая шалость,
Какая невеселая печаль!
А сколько трусостью их удержалось!
Смотри-ка: что ни льстец, то прохиндей.
Как думаешь, застрелится Фаддей?
Небось, застрелится! И жаль Фаддея!
Он много поизвел своей родни --
Да все о животе своем радея --
Как на Руси водилось искони.
Россия, невенчанного злодея
В своих молитвах светлых помяни --
Кровавого Иоську-инородца!
Уж попотел для твоего народца! --
Антон взглянул и очи опустил
Чтобы, смеясь, не поднимать их боле:
Верховный, разумеется, шутил,
Как репортер Синявский на футболе.
А может быть, и вправду ощутил
Под печенью позыв саднящей боли --
Как школьник, вытащив плохой билет --
Поди-ка вспомни через столько лет!
Однако помнится, что было утро
Весьма прекрасней прочих над Москвой.
На тротуары сыпанула пудра,
Но съелась вдруг тотчас же синевой.
С портретов Сталин улыбался мудро,
А по Кремлю расхаживал живой.
Не собираясь выходить с повинной,
Окуривал усы "герцеговиной".
Уже трамваев воскурен трезвон,
Уже и город дворниками полит
Обильно, но из рук, конечно, вон --
Сноп брызг уйти от бровки нас неволит
В не то амфитеатр, не то амвон,
Где Тито, либо Франко глаз мозолит,
А может, Мендель -- жрец антинаук --
Под суперлупой ползает, как жук.
И точно, помнится, в то время Тито
Иначе не бывал изображен,
Как только у корыта Уолл-стрита,
Лицом до безобразья искажен,
У Аденауэра ж лицо не брито,
Он вечно лихоманкой поражен.
Но нашего правительства все члены
Зато столь мужественно просветленны!
Сколь милый, сколь непьющий вид у них!
Сколь воротник у них всегда опрятен!
Бородки клинышками у одних,
Усы у прочих всех без квасных пятен.
Нет, сознаюсь, чем зрелищ всех других,
Властей мне предержащих вид приятен.
А глас властей! Но, муза, помолчи!
Не смей напрашиваться на харчи!
А статуи! Ваял их, верно, Фидий!
Какой величественный рост всегда!
А позы, жесты! Не моги! Изыди!
Я хоть напыжусь, подбочусь -- куда!
Мне никогда не быть в столь славном виде:
Как ни тянусь, ни топорщусь -- беда!
А на карнизах -- волгари! Иртышцы!
Какие торсы! Ягодицы! Мышцы!
А стройки! Строится и то, и се
Быстрей, чем я пишу стихотворенье.
Нет ничего построенного, все
Возводится, как в первый день творенья!
Сюда бы Маяковского! Басе!
Слетаются, как мухи на варенье, --
Весь день мотаются туда-сюда:
Какая быстрая у нас езда!
Сколь инженеры на площадках важны!
Подумаешь: Рокфеллер! Вандербильт!
А зданья до чего ж многоэтажны!
А где таких отыщется Брунгильд
В кассиршах? А у них сколь очи влажны!
Ах, жалко, что совсем я не Ротшильд!
Хоть три рубля иной раз и со мною
На выпивку -- увы тебе, мясное!
Уж так и сяк -- селедочка с лучком!
Сказал и вспомнил чесучевый китель.
Читатель, милый, здесь бочком, бочком!
Сей тип -- обыкновенный возмутитель
Покоя твоего. Власы торчком?
Да он давно усопши! Он обитель
Себе нашел под елью вековой.
Небось, не покачает головой,
Не отойдет, попыхивая трубкой,
Не станет в мир иной переселять.
Спокойство обрети! Беги за шубкой,
Которая пошла хвостом вилять
Между народом -- с беленькою зубкой
И прочая -- канальством удивлять.
В разрез с обыкновеньем деревенщин,
Ты знаешь: нет изделья лучше женщин.
Все царства мира и вся слава их --
Ничто в сравненьи с оргиями плоти,
Да каб для одного! Для обоих!
Из коих оба временно в комплоте...
Ты рвешься к власти... Вобрази на миг
Кошмар допросов... мошкару в болоте!
Ну, предположим, ты успел, ты стал!
В тебе все сердце, а ведь не металл!
Скажи, ты мог бы видеть вдовьи слезы
Без содроганья? Отправлять в расход?
И в страшные российские морозы
Благословлять казачество в поход
С трибуны Мавзолея? Грезы! Грезы!
От грез, читатель, нам один расход.
Негрезлив будь! Будь весел и кристален!
Не выйдет... не пытайся быть как Сталин.
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ
Читатель, милый, очень любишь книг?
Ну, тех, что собираешь по подписке
В своей квартире по месту прописки,
Покоя не даря себе на миг?
Тех, к коим, чуть увидел, уж приник,
Которые, не подвергая чистке,
Ты выстроил для совести очистки
В шкафу, что, как столь многие, безлик.
Ну, в том, на коем выставлены вазы?
Еще шепча: Все суета сует! --
Ты громоздишь на песнопенья сказы,
Которые пора снести в клозет...
Похвал в сем сердце не ищи -- их нет,
Страшусь тебя, бегу я, как заразы.
Какой в свой дом не тащишь ты заразы?
Я не имею здесь в виду их суть,
Хоть и она, благонадежен будь,
Являет редко перлы и алмазы.
Но повести, романы и рассказы
Меж пухлых строк своих скрывают жуть
Унылой болести какой-нибудь,
Какой томятся все еще Евразы.
Поверь -- печатный том есть род турбазы
Для молей, тараканов и клопов,
Животных, любящих сухие пазы
В твореньях корифеев и столпов.
Так если ты не моден, не хипов,
Не блазнись на Марго и Рюи-Блазы.
К чертям твои Марго и Рюи-Блазы!
Возьмем Аксенова -- какой в нем прок?
Хоть он в чужом отечестве -- пророк,
Подумаешь -- глоток карбоксилазы!
Нам эмигранты вовсе не указы:
Нам кажется, в них скрытый есть порок
Смотреть с тоской на кинутый порог,
На Питеры, Одессы и Кавказы.
На под Ельцом растасканный сенник,
На неколхозную копенку в поле,
На киселем залитый крупеник.
На выходцев России свежих боле...
Я не люблю "певцов народной боли",
Мне дорог лишь молчанья золотник
Полцарства за молчанья золотник!
Но Роберта молчанье стоит больше --
Уж царства целого размером Польши.
Да он не помолчит -- ведь он шутник!
К стопам Евгения бы я приник,
Чтоб он сидел над строчкой можно дольше...
А чудные стихи другой гастрольши?
Да ведь она души моей двойник!
Сей голос из Элизия изник,
И, в злейший час мой за него ратуя,
Люблю, друзья, его за красоту я!
Какая ложь, что стих у ней поник!
Его ахматовскому предпочту я.
Да что ж я вскрыл души моей гнойник?
Открою до конца души тайник,
Поведав, что люблю мою Татьяну
Любовью чистой, братней без изъяну --
Нежней, чем Антигону Полиник.
Какой прекрасный девственный родник
Ее поэзия! Пока не стану
Землей унылой, восхищаться стану.
Да где прочесть? Она не пишет книг...
Хоть книгами в Москве полны лабазы,
Но редко вижу книг моих друзей,
Иду в библиотеку, как в музей.
А те, кто напечатались лишь разы
Десятком строчек? Сколь их ни глазей --
Не выищешь, хоть закрывай музей!
Подамся в хрипуны и скалолазы.
В опальные поэты. Так верней
Найти аудиторью -- а без ней
Тоска и склочность лезет во все лазы.
Еще немного и скажу: Заразы!
А ну набрать меня да пожирней!
Уж бисерком попотчуем свиней,
Привыкших хряпать только хризопразы.
И разревусь, как не ревут белазы,
Но лишь одни белуги. Тяжело
Быть ясным, как оконное стекло,
За коим все огни овощебазы
Иль детский сад... дороги замело,
И скверным инеем покрылись вязы...
Когда везде сплошные неувязы --
В писательском и личном бытии...
Но самои нелегкости мои
Подчас дарят мне чистые экстазы,
И вспоминаю Тетушкины зразы,
Иль Царского певучие струи,
Иль давние Воронежа строи,
Или Жидкова-старшего проказы.
Во мне кипит и плещет как родник,
Куда-то вдруг уходят боль и морок.
Как светел я тогда без оговорок!
Творя эпохи двойственный дневник,
Я лишь дитя, которому под сорок
И тесен мне фуфайки воротник!
Как вора, я держу за воротник
Эпоху целую. Мне нет предела.
А равным образом мне нету дела,
Какою ворожбою я проник
В ее алмазный каторжный рудник,
В горячий гиблый кряж водораздела.
Ведь труд проходчика и рудодела
Со слов отца я знаю, не из книг.
Как сын отца, как выходец с Урала,
Я жесткости встречаю кайляком,
Трудом без судорог и без аврала.
Эпоху не размелешь языком.
И молвит мне гранитным языком:
Не надо в честь мою писать хорала!
Не надо в честь твою писать хорала?
Тогда, быть может, гимны? Я бы смог...
Как раз для гимнов эта мгла и смог...
А на мотив хоть Старого капрала!
Или венок сонетов магистрала
Столь вычурного, что спасай нас Бог!
Или эклогу закатать в сапог,
Да так, чтоб самого слеза пробрала!
Чтоб счел меня своим Санкт-Петерборх,
Чтоб был в Москве я проклят всенародно.
Соборно! Всенощно! Садогородно!
Чтоб ЦДЛ из недр меня исторг.
Да чтоб: "Ступай ты, брат, куда угодно!"
Мне молвил со щита Святой Георг.
Нет, я ему скажу: Святый Георг!
Москвы светлопрестольной покровитель!
Санкт-Петерборха брат и отравитель!
Чем гнать меня, веди уж сразу в морг.
А то еще есть Лондон и Нью-Йорк --
Загубленных талантов всех обитель, --
Так сразу не обидь, душегубитель,
А посылай в что далее -- Нью-Йорк.
Пускай я там над золотом исчахну,
Спаду с лица, с души от всех каторг,
Из коих горшая -- кликуш восторг.
Там, умерев, сенсацией запахну,
С единственным прозваньем на губах, ну
Чьим, если не твоим, Святой Георг?
С чьим, если не твоим, Святый Георг,
Чудесным именем, Москвы зиждитель,
Рассыплюсь в прах охальник и вредитель...
Да если б только я уста расторг
Мои поганые, сколь глаз расторг
На нас тотчас бы пораженный зритель!
Какой восторг, о мой благотворитель,
Ты внял бы вдруг -- изюм, а не восторг!
Хурма в себя столь сока не вобрала,
Сколь этих уст хвала, а и хула
Моя тебе столь радостно светла --
Как ток, в долину льющийся с Урала...
Нет, право, даже и моя хула
Курится наподобие хорала!
"Не надо мне ни Славься, ни хорала!"
Ах так! Изволите пренебрегать
Гортанью, что отнюдь не станет лгать,
Как бы цепная свора ни орала.
На цепь не дам перековать орала.
Не жрете и не стану предлагать.
Как странно, что изволят полагать
Себя превыше хора и хорала!
Ужли презревший истинный восторг,
Он над хоралом? Он хорала ниже:
Ему ведь не доступен и восторг,
Смотрите -- и глаза он держит ниже...
Ужели не его -- чьего-то ниже
Сужденья мой некупленный восторг?
Но Тетушка мне говорит: Восторг,
Когда он истин, -- сам себе награда.
Квартальной премии ему не надо,
Поскольку есть не просит он, восторг.
Вот аппетит племянника -- восторг,
Едва он воротится с променада,
"Существенного, Тетушка, бы надо!" --
Мясные блюда у нее -- восторг!
Ведь кухня Тетушкина -- род хорала,
Где отбивная тенором блажит,
Ей вторит глас борща, бас-генерала.
Сама стоит, да вдруг как побежит!
Да это у других всегда бежит.
Ни разу у нее не подгорало!
И стоит, стоит Тетушка хорала,
Я думаю, поболе, чем эпох
Идущий козам на потраву мох,
Чем все, кого когда-нибудь прибрала
Земля -- от стоика до аморала,
От всех, кто ловко бить умел под вздох,
До всех, кто, получив туда, подох --
От маршала до самого капрала.
От тигра, полосатого, как тик,
Грозы четвероногого бекона,
До жалкой истины на дне флакона.
...Равно же и тебя, Архистратиг,
Пронзающий крылатого дракона.
...Что почерпнешь и не читая книг!
Читатель, милый, очень любишь книг?
Какой в свой дом не тащишь ты заразы!
Не блазнись на Марго и Рюи-Блазы,
Мне дорог лишь молчанья золотник.
Да что ж я вскрыл души моей тайник...
Подамся в хрипуны и скалолазы,
Когда везде сплошные неувязы
И тесен мне фуфайки воротник.
Не надо в честь мою писать хорала...
Нет, я ему скажу: Святый Георг!
Спаду с лица, с души от всех каторг...
Не надо мне ни Славься, ни хорала...
На деньги я не продаю восторг
И на цепь не перекую орала.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Канон
К. -- церковное либо светское многоголосие.
-- Из словаря.
Голос первый. ИЗБОЛЕВШАЯ МОЯ ДУША
* * *
27 марта 1940
Любимая, бесценная Ирина,
Единственная радость и мечта!
Вот из какого ныне карантина
Пишу тебе! Унылые места!
Колючая обвилась серпантина
Вкруг жизненного моего креста.
Я погибал. Ты строчками участья
Меня спасла. Благодарю за счастье!
Вот мой весь путь: семь месяцев назад
Меня, внезапу, на работе взяли
И, предъявив мне на арест мандат,
Карманы безотложно обыскали.
Затем свезли в Лефортов каземат,
Где еженощно на допрос мотали
И обвинили с осени самой
В измене по статье 58-ой.
Сознаться в ней же очень помогли мне,
И я ослаб, сломился, на беду.
Я, правда, брал, как ты запомнишь, Зимний,
Но то в сравнение не приведу.
И я протестовал, но понял: им не
До шуток вовсе. "Поимей в виду, --
Сказали мне, -- уж мы тебя осудим,
Мы тут с тобой валандаться не будем!"
И тут же для острастки стали бить,
И так зашли побои и глумленье,
Что я не вынес этого, как быть,
И подписал свое сам обвиненье.
А им того бы только и добыть.
"У нас, -- сказали, -- нет другого мненья,
Как то, что ты изменник. Так-то брат!"
Тут я сказал, что я не виноват
И на суде им поломаю перья.
"Попробуй, -- говорят, -- а мы тебя,
Чтоб ты пытал побольше к нам доверья,
Покамест вновь помелем в отрубя".
И как смололи! Только ведь теперь я
На свежем воздухе пришел в себя.
Изменнику мне выходила вышка,
А отрекусь -- забьют и тоже крышка.
Вот так семь месяцев я жил и ждал,
Что каждый час меня поставят к стенке,
Но суд меня внезапу оправдал:
Измена-то не вынесла оценки.
Тут я впервые в жизни зарыдал
И рухнул о земь -- подвели коленки.
Ко мне теперь применена статья
193-17-а.
Теперь я получаюсь не предатель,
А как бы это попросту сказать,
Недоноситель что ль, иль наплеватель,
Не смогший контру в узел завязать,
Халатный относитель, обыватель --
Обидно, право, а кому сказать!
Кому пожаловаться! И что толка!
Ну вот. Твой незадачливый Николка.
* * *
Пришли мне сальца в виде хоть корейки
Или другой какой свиной клочок,
Да кубики из мяса иль курейки,
Халвы да сахарцу, лук, чесночок.
Да не видала ль где ты телогрейки
И старых (не в Никольском ли?) брючок.
Пока что без калош все ходят всюду,
Но коль пришлешь их -- возражать не буду.
Необходимы: полотенец -- два,
Носков -- четыре пары, две -- портянок.
Без одеял я не прозяб едва:
Такая холодина спозаранок.
Да, кожанка. Тем боле, рукава
Ты вделала, покамест со двора ног
Еще не вынес я, а где такой
Набрюшник, вязанный твоей рукой?
Все это высылай мне понемножку,
А сразу вышли мне два-три платка,
Эмалированную кружку, ложку
Из липы, а на ней прорежь слегка
Мои инициалы, ниток трошку,
Иголок да белья. Ну все пока.
С едой, прошу, поторопись теперь ты.
Забыл: пришли бумагу и конверьты.
* * *
9 ноября 1940
Привет моей единственной любимой
Иринушке! С великим днем тебя!
Как прошлый год, в тоске невыразимой
Все без тебя -- встречаю праздник я,
Бесправый, надругаемый, гонимый,
Эксплуатируемый, что любя,
Того и вовсе лицезреть лишенный,
Как желдорлага подлый заключенный.
Родная, как ни странно, есть и тут
Живущие за счет горба чужого,
Обрекшие других на жалкий труд
Без отдыха, без должного съестного,
Заради показателей сосут
Из человека соки -- право слово --
И не скрывают низменный свой нрав,
Хотя никто таких им не дал прав.
Моя колонна ставила рекорды
По кубатуре насыпи в путях,
И люди были достиженьем горды,
К тому же, нам вручили красный стях.
Представь, что делают свиные морды:
Всех лично награждают при гостях,
А мне -- организатору движенья --
Дают червонец -- в виде одолженья.
За что ж, родная, мне такой плевок?
Что на собраньях я не лью елея,
Что не бегу на зов, не чуя ног,
Что правду режу, глаз их не жалея,
Что не сгибаюсь ниже их сапог,
Что равен человеку, а не тле я,
Что для одной лишь Родины тружусь,
Хотя, возможно, жизни тем лишусь.
Прости, Иринушка, что я отвлекся
От нежных жалоб твоего письма,
Моими помпадурами увлекся --
Да и несправедливостей здесь тьма.
А между тем -- и у тебя итог со
Служебным окружением -- эх-ма!
Как не поставить острого вопроса,
Чтоб там к тебе не относились косо!
Любимая, за правду постои!
Ты не должна, не можешь так сдаваться,
Ведь в этом деле все права твои.
Не хочешь от начальства добиваться --
К общественности обращайся и
Порядка требуй, да ведь может статься,
Что ты раскроешь им глаза и вдруг
Поймут! Поймут, что здесь творят вокруг.
Жаль, что за все здоровье наше платит.
Тебя прошу: себя побереги,
А то тебя так не на долго хватит.
Спокойством матери не небреги,
А мужу, что себя в неволе тратит,
Твой голос и поддержка дороги.
Любимая, ты здесь дала мне слово,
Но я прошу тебя об этом снова.
Останься человечною хоть ты
Со мной, загубленным в младые годы.
Дай разбирать мне ясные черты
Родных мне слов в их редкие приходы.
Когда б ты ведала, что за мечты
От них в душе родятся, как легко да
Улыбчиво душе от строк твоих,
Я по десятку раз читаю их.
И часто мне приходит облегченье,
Когда в строках подробен твой отчет,
И чувствую сердечное влеченье
Туда, где жизь нескованно течет.
А иногда такое мне мученье --
Чуть вспомню дни прожитые невсчет,
Особенно предлагерные годы,
Когда тебе я дал одни невзгоды.
Я, знаешь, все же рад, моя любовь,
Что столько мук изнес в неволе клятой,
Что до сих пор терплю позор и боль.
Все это мне должно служить расплатой
За пытку, выносимую тобой
В теченье лет от мужа и от ката.
А вот ведь и мучитель твой, и он --
Унижен, обесправлен, оскорблен.
Как медленно тянутся годы
Бессилья, зависти и слез,
Сознанья смутного свободы,
Ночей без сна и сна без грез.
Да вот беда, что не с кем здесь делиться
Моей тоской -- у всех своя печаль.
Попробуешь кому-нибудь излиться --
А он и сам уж хмур, его уж жаль,
И сам слезами норовит залиться.
Одна утеха тут -- уходишь в даль,
В леса, и бродишь там вдали от прозы.
Да нынче в лес ведь не уйдешь -- морозы.
Натерпишься -- к ребятам и пойдешь,
И с ними и затянешь, да такую,
Что по лопаткам пробегает дрожь,
А голосом и ною, и ликую.
Они: "Начальник, здорово поешь!"
И невдомек ребятам, что тоскую,
Что плакать хочется, что наизусть
В знакомой песне выложу всю грусть.
Опять и о себе -- о чем бы кроме?--
Сдал двести километров полотна.
Все было в точку. Первым по приеме,
Еще и ветка в строй не введена,
Прошел правительственный поезд Коми.
Теперь огрехи завершим и на --
Как это говорилось в старых одах --
Заслуженный наш еженощный отдых.
Нас шестьдесят. Мы сорудили дом.
Он деревянный. Он обмазан глиной.
Мне выделена комнатенка в нем.
В ней что-нибудь семь метров с половиной.
Живем мы в ней с десятником вдвоем,
Хоть не таким, как я, но все ж детиной.
Немного тесновато, но ишшо
Живем мы даже дюже хорошо.
Разденешься пред тем, как спать ложиться --
Какой в одежде был бы отдых, но
Не каждый день приходится умыться:
Наруже нынче больно холодно.
Но в комнате светло, и протопится,
Так даже мухи тычутся в окно.
И мотылек откуда-то явился
Да уж от ласк моих ноги лишился.
Теперь вот вьюга за окном метет
И масляная пыхает коптилка,
А я пишу и думаю, что ждет
Меня в Коряжме милая посылка.
И время как-то медленно течет,
И думаю, как исцелую пылко
Тряпицу каждую вещей моих,
Касавшуюся пальчиков твоих.
И станет сладко так и тяжело мне
От запаха сиреневых чернил,
От аккуратно сложенного, помня,
Какую боль когда-то причинил.
Ужели даже каторжным трудом не
Загладить то, что так в тебе убил
Когда-то кат, а ныне горемыка:
Взывающий к тебе -- твой бедный Ника.
* * *
Сегодня новость рассказали мне.
Вот смех-то жуткий, просто па-дэ-катэр! --
Что Емельянов-то тогда, в тюрьме,
Был подсаднаа утка, провокатор.
Узнай, душа, не по его ль вине
Был взят на подозренье Улан Батор.
Открытым текстом не пиши сюда.
Я тут неподцензурен, а ты -- да.
* * *
21 ноября 1940
Коряжма от меня как ни близка
И как мои стремления ни пылки, --
Не видно ни волов и ни возка,
И нет следов желательной посылки.
Отсюда видь заботу о З/К.
Не знаю также, долго ль быть мне в ссылке
И скоро ли отмоюсь от клевет
И... получу ль от Берия ответ.
* * *
30 января 1941
Здоров. Подавленное настроенье.
Ибо все выхода не нахожу
Я из создавшегося положенья.
И оттого трудом себя гружу,
Чтоб как-нибудь уйти от размышленья.
Лишь за одною почтою слежу.
Жду от тебя я писем, как бывало.
А вскрою -- утешительного мало.
* * *
16 февраля 1941
Сегодня получил ответ от Берья
И от Президиума Верхсуда.
В обоих письмах нет ко мне доверья.
И говорят -- мол правильно сюда
Ты сослан, поделом тобе, Лукерья.
На днях я снова напишу туда,
Да вот добьюсь ли пересмотра дела?
Жду перемен. Все гнусно до предела.
* * *
12 апреля 1941
Моя единственная, дорогая
Иринушка! Какая ерунда.
Я письма шлю, тебя не достигая.
А что пишу их редко -- не беда.
Работа у меня теперь другая,
Я зону инспектирую труда, --
Брожу на воздухе, что неизменно
Мне по душе и для здоровья ценно.
На Север наконец пришла весна,
Мы крепко чувствуем ее дыханье.
В Коряжме объявилася она
Сегодня в полночь в Северном сияньи,
Да так, что рот раскрыл я сполусна --
Свеченье, шастанье и полыханье.
Вообрази прожекторов пятьсот,
Их свет торопко по небу бредет --
Все на Восток, а то -- назад с побыва.
А то в каком-то месте вспыхнет свет --
И так и ждешь неслыханного взрыва,
Но только тишина и весь ответ.
Одно безмолвие велеречиво,
Ему, пожалуй, и названья нет,
Я ничего не знаю в этом роде --
И все при мягкой, в общем-то, погоде.
И вот стоишь в снегу, и целый час
Тебя фонтан небесный услаждает,
Как сумасшедший по небу мечась,
Он вдруг к Звезде Полярной воспрядает,
Вдруг застывает, в вышине лучась,
И вдруг уходит, то есть пропадает,
Как будто ты вообразил себе.
И мысль ко мне приходит о тебе --
Как будто из небесных ты явлений.
Иду в барак, ложусь в постель и сплю --
Но нет тебя средь прочих сновидений,
Которых я с досадою терплю,
Покамест утро не придет для бдений
И печку берестой не оживлю,
И, всей великой Родине на благо,
Не встанет населенье желдорлага.
Затем я ухожу чинить набег --
Следить, чтоб зэки воровали в меру,
И заключенный тоже человек,
И с вольного он перенял манеру
Что плохо -- утянуть и спрятать в снег,
Чтобы, перепродав, проесть, к примеру.
Меня тотчас манят к себе в жилье
Завхозы, там, и прочее жулье --
Кормить ворованным и утаенным.
Но я, Иринушка моя, стыжусь.
Когда не я -- то кто же здесь закон им?
И вот за стол я с ними не сажусь.
Я, хоть наголодался всласть по зонам,
Здесь общим столованьем обхожусь.
А жил бы я и здесь по-человечьи,
Когда б смотрел вполглаза штучки где чьи.
У них и водочка припасена,
А раз сморгни -- дойдет и до жаркого.
Да мне она вот так-то не нужна,
И молочком собьюсь -- ну что ж такого!
Но, милая, какая здесь весна!
Как тянет воздушком с края родного!
Весенним солнушком одним с тобой
Дышу -- моей мечтою голубой.
Когда бы ты могла теперь поверить,
Как с каждым днем мне здесь все тяжелей
Свободные снеги шагами мерять,
Как холодней -- чем в воздухе теплей,
Как исстрадался, извелся я -- смереть!
Как боль, нещадная из всех болей, --
Отсутствие тебя, твое безвестье --
Меня томит, как страшное предвестье.
Могу ль, Иринушка, забыть сейчас
Я праздник наш -- Парижскую коммуну! -
День достопримечательный для нас.
Ах, все я потоптал, подобно гунну,
Напасти сколько для тебя напас!
Кому повем теперь мою тоску, ну,
А были ведь и радости! Как быть,
Но только их нельзя никак забыть!
Путь, нами пройденный, воспоминая,
Я резко осудил себя особ,
Иринушка моя, моя святая,
За пошлую размену на особ,
За ложь раба привычки Николая --
Когда б не каторжное колесо б,
Как смыл бы я теперь с себя все пятна --
И горестно то мне и непонятно!
Теперь поверь, что нет меня честней, --
Но как проклятье прошлого искупишь,
А здесь я изведусь всего верней,
Теперь и в Партию назад не вступишь --
Смотри, ведь провинился и пред ней,
А в чем -- не ведаешь, лишь очи тупишь
С сознательной, нелегкой простотой
Перед тобой -- оболганной мечтой.
Так, исключен из жизни, исковеркан,
И не Максимов, а ходячий труп,
Событьями, что бритвою, исчеркан,
Весь обесцененный, что рваный руп, --
Взирай теперь небесный фейерверк, он,
Хоть и красив, -- не стянет рану в струп.
Не правда ли -- не в свете светопада ль
Ты человек, а в остальном ты падаль.
Тяжел я духом, Ира, как больной,
На мне все лихорадкой истомилось.
Скажи -- ведь это правда -- ты со мной?
За что, за что же мне такая милость!
Ведь ты не канешь, точно сон хмельной?
Зачем тогда мне жизни сей унылость?
Как жить? -- все недоверье по пятам.
Так хоть одна ты веришь мне, а там...
К чему и жить! Так жизи мне не будет.
Жизь без доверья мне не по нутру.
Ну ладно -- пометался я -- и будет,
Нахохотался -- слезы вон утру,
А коли вытрусь весь -- так что убудет?
Ночь истекла, и нет препон утру,
За им же встанет вскоре день обычный,
И затружусь. Твой Ника горемычный.
* * *
1/4 мая 1941, Виледь
Благодарю тебя за теплоту --
Ты лгать не станешь и тебе не надо.
Проходит капля горечи во рту
От строк твоих внимательного взгляда.
Я их не раз, раз десять перечту.
С исчадьем слез совсем не будет слада --
Но это не с печали, не с тоски,
А оттого, что мы так далеки!
Благодарю за обещанье денег --
Не присылай мне, люба, ничего:
Я тут довольно-таки награжденек
И из зарплаты трачу не всего,
Курить курю (слегка), но не пьяненек,
Хотя вокруг генштаба моего
Кипит до позаранка с позаранка
И штурм, и дранк -- а проще: сблев и пьянка.
За литр ее, нелегкой, продает
З/К свои бушлат и телогрею,
А коль их не имеет -- украдет,
Охотится за ним или за нею
Неделю или год, но уведет.
Я с этим сбродом дела не имею...
Как пролетарский Вождь учил -- пойдем
Своим путем, а пьянствовать пождем.
Живу надеждою, тружусь исправно,
А как вещей не сеют тут -- не жнут,
С сохранностью их туго и подавно:
Все понемногу пропадает тут.
Хоть окруженье даже благонравно
И вовсе не у каждого крадут,
Но есть в моих вещах и недостача --
А делося куда -- мне не задача.
В сохранности имею ж гардероб:
Полупальто -- в нем драп, а не фанера,
Ушанка с мехом -- козырем на лоб,
Телогрея -- морозы ей химера,
Да брюки ватные -- в чем лезть в сугроб,
Сапог -- 44-го размера --
Две пары -- от НКВД презент --
Так те из кожи, прочие -- брезент.
Фуражка -- шерсть, а галифе -- две пары,
Которы старенькие -- те с тюрьмы,
А черные весьма еще не стары.
Две простыни, матрац -- в виду зимы,
Им пользуюсь, кладу его на нары;
Резинподушка с наволочкамы,
Две пары трикотажбелья да пара
Теплобелья -- в нем горячо до пара.
Две нижние рубахи и одна
Из черного кавказского сатина,
Носков две пары, стертых до редна,
Фуфайка, три платка и... все. Как винно --
Проблема на сегодня решена.
Вот только рази за носки обинно
И полотенец нет, носкам подстать, --
И то я думаю уж, как достать.
Любимая, извелся, исстрадался
По светочам моим -- глазам твоим,
А ледоход еще не начинался,
А я ведь здесь одной мечтой живим,
Чтоб отпуск твой скорей образовался,
Чтоб с Юга летним солнушком гоним,
Как в день Коммуны, с необъятной силой
Передо мной возник твой образ милый.
Я рад за рост сознанья твоего,
За то, что отвечаешь за работу,
Уж таково-ста наше существо,
Что на работе гоним прочь зевоту.
Как жаль, что всюду пьянь да воровство
И что не ценют ни мозгов, ни поту.
Так ты работою не небреги,
А все-таки... себя побереги!
До нас печальная дошла тут новость,
Что будто труженикам и войскам
На Площадь Красную Его Кремлевость
Определил входить по пропускам.
Чем вызвана подобная суровость?
Боязнь или бессилие? Пусть к нам
Все санкции применены домашно,
Но что в Москве все то же -- это страшно.
О том -- поаккуратней -- извести.
Еще тут краем уха я прослышал,
Что наш братишка -- он у нас в чести --
К границам СССР в Балтморе вышел.
А коли так -- иного нет пути,
Чтоб западный тут фронт для нас не вышел.
С письмом тебе, я тут без всяких фронд
И заявление пишу -- на фронт.
* * *
20 мая 1941
Иринушка моя, родная лада,
Небесный луч, нет, солнышко само!
Приехал я в Коряжму для доклада,
И воспитатель мне вручил письмо.
Иринушка -- и мне, и мне отрада
Воспоминать холодных зорь письмо
В том Санатории при белой ночи --
Да только вспомню -- выплачу все очи.
Блеск ночи белой (и твои черты,
Любимая, над мрамором блестящим)
Я вспоминаю более, чем ты, --
Поскольку здесь, в разладе с настоящим,
Одним прошедшим мысли заняты,
Здесь счастие в однех мечтах обрящем,
А нынешнего нет у нас -- пером
Не описать, но покатить шаром!
Кругом и изумительно, и пусто,
Куда ни бросишь огорченный взгляд,
Повсюду за людей краснеешь густо --
Переродились на глазах в мозглят.
Да и чему я, собственно, дивлюс-то --
Мне этот лагерь будет сам-девят,
Да и работ в таком рабочем аде
Я перепробовал немало стадий.
Я знаю обстановку, быт, людей,
Кто -- как, за что -- подвергнут заключенью,
И знаешь что? -- не разменяв идей,
Пришел теперь к какому заключенью,
К какому руслу, так сказать, идей?
Чего кладу в основу злоключенью?
Зачем концов нигде мы не найдем?
Нет... мы уж личной встречи обождем.
Тяжел мне белый пламень ночи белой,
Иринушка, небес полунакал.
Смогу ли позабыть душою целой
То, чем ты был и чем сейчас ты стал.
Нет, только кто, от страха помертвелый,
Сам знает то, что здесь ты испытал,
Кто вынес шкурою, а не из штудий
Всю гнусность воспитательных орудий,
Кто клял ночами белый пламень ламп
По анфиладам выкрашенных комнат,
Кто корчился в виду позорных блямб,
Те, разумеется, все это помнят, --
Тому и зрелища невинных самб
В песочницах -- всю душу изоскомнят --
Но дальше этого я не пойду,
Имея перлюстраторов в виду.
Все перевытолкут, перетолкуют,
Все клеветою клейкой облекут,
Пусть лучше на безрыбице кукуют -
Я с думкою моей останусь тут.
Но пусть кликушствуют и морокуют -
Мой большевизм они не угнетут.
Я ссыком ссу в бесовские их рожи.
Мне Родина моя всего дороже.
А ты? Чиста ты, Ира, и честна
Чтоб сделать мне какую-нибудь гадость.
Вся жизнь у нас вдвоем проведена,
Тебе, конечно, не было бы в сладость
Меня покинуть посередь гумна --
Теперешним мучителям на радость.
И то, любовь, ты сознаешь вполне,
Каким бы это боком вышло мне.
Да и твоя-то собственная мама
Тебе твоей измены не простит.
Вы -- честные и слишком, и упрямо.
Забудете -- самих замучит стыд.
Вы не допустите такого срама,
Чтоб вами оказался я забыт.
Не так ли? Правда? Как хочу припасть я
К твоим ногам -- благодарить за счастье!
Меня расформировывают вновь
И гонят дальше -- на поселок Межог,
Приказано идти -- и вся любовь.
Но я теперь крылат и не из пеших,
И мне седую согревает кровь
В кармане самой тонкой из одежек --
Начальств суровых благосклонный жест --
Добро на летний твой ко мне приезд.
Приятно мне и то, что ты в Райплане
Так ценишься и на большом счету --
Да это и понятно мне в том плане,
Что ты в работе любишь остроту.
Так твой успех, любовь к тебе заране
Я предсказать смогу и не сочту
За дело оптимальные прогнозы...
Но, лада... извини за каплю прозы.
Прошу: ты мне побереги себя.
Легко гореть, легко все соки выжать
Из сердца -- для людей вокруг тебя,
Да очень трудно в этом круге выжить.
Телесными недугами скорбя,
Увы, жить тоже надобно, абы... жить.
Не для того, чтоб многих греть других,
Но просто жить -- для самых дорогих.
И как бы высоко тебя ни нес дух,
Как славою ты ни воскрылена --
Попомнив о душе и теле, роздых
Ты временем давать себе должна.
Подумай и о тех, кому, как воздух,
Нужна ты и судьбой обречена,
На них в своем бесчувствии взгляни-ка...
Твоя старушка мать... твой жалкий Ника.
* * *
конец мая 1941
Любимая Иринушка, пишу
Тебе ответ с известным опозданьем,
За это извиненья приношу.
Нас занимали расформированьем,
Теперь я в Межоге себя ношу,
Все прочие отправились с заданьем
На Север, торопясь как на пожар, --
В Абес, да в Абдерму (Маточкин Шар) --
Бороться в тундре с Вечной Мерзлотою
И дале колею свою тянуть --
Да как же им с душевной добротою?
Как бы им вовсе ног не протянуть.
Поборются с подпочвенностью тою,
И отойдет, и станут в ней тонуть,
Мы, слава богу, знаем из работы,
Как вечны эти Вечные Мерзлоты.
Меня же переводят в Урдаму,
Где твой слуга работал и иначе...
Давно готов к приезду твоему.
Сойдешь ты в Виледи -- там... как на даче.
Начальник станции -- мой друг, к нему
Ты подойдешь при первой незадаче
И спросишь обо мне его, и он
Устроит все, как надо. Он учен.
Да, "мерзлота" мне тут поддала жару,
Я выдержал довольно жесткий бой.
Будь я теперь близ Маточкина Шару,
Не быть бы и свиданию с тобой.
Тянул бы колею теперь под тару,
Но, к счастию, у них тут вышел сбой --
На человеке делая насечку,
Машина иногда дает осечку.
Работы много, боле же всего
Жуликоватых мелочных злодеев,
Творящих на бесправье воровство,
Бегущих жрать, ни капли не посеяв.
Как скромный человек, их баловство
Мне отвратительно, всех этих беев,
Но жаловаться хватит -- и тебе
Есть, видно, повод попенять судьбе.
Нашли о старости такие думки
В головушку прекрасную твою,
Что все вокруг в восторге межеумки,
Настолько с ними стала ты в струю
И нюнишь, точно, после первой рюмки.
Не узнаю Иринушку мою:
Ты, вроде, люба, не из той породы
Чтобы вступать в бальзаковские годы.
Подумай, как могла ты написать
Подобное -- "я жутко постарела"?
Как будто нам не вместе угасать,
Как будто нас нужда не вместе грела
И есть черед любимых нам бросать
При легком признаке у ней прострела,
Как будто молодеем день от дня.
Иринушка, тревожишь ты меня.
Там хуже: "мне явилось сожаленье
О молодых моих годах...", затем:
"Вся жизнь прошла, как быстрое мгновенье,
А я ее не видела совсем,
А прошлому не будет возвращенья".
Иринка! Милая! Могу ль быть нем,
Когда подходишь ты так низко, гадко --
К огромной теме личного порядка!
Подумай -- ты советский человек
И Партии ты преданный работник --
Так нам ли думать о прошедшем ввек!
Ты будущего и кузнец, и плотник --
Так что искать нам прошлогодний снег!
Гляди, какой вокруг кипит субботник!
Какая творческая мысль везде!
Оставь ты эти вилы на воде.
Всех пакостниц, всех Раф гони ты в шею!
Ее за глупость можно бы простить,
Когда б не гадили они Идею,
Пытаясь сокровенное простить.
От грязи их и похоти зверею
И не могу я, честный, допустить
Чтоб чистая, нетронутая Ира
Запачкалась у этого сортира.
Итак, письмо мое в конверт кладу
С еще одним тебе напоминаньем,
Что адрес мой тебе известен, жду
Тебя, как бога, с сердца замираньем,
Как светлую небесную звезду,
Как руку нежную с уврачеваньем
Всех, всех моих болезней. Ну и с тем
Целую крепко-крепко. Ваш Н.М.
* * *
17 сентября 1941
Большой-большой привет тебе, Ирина!
Я жив, здоров, болею лишь о вас.
Тяжелая для Родины година,
Но надо все перенести скрепясь,
Поскольку Родина для нас едина,
Ведь коммунизма родина у нас --
И надо пережить все потрясенья
И сделать все для Родины спасенья.
Я, за собратьями следя, живу
Одной надеждой -- вас на миг увидеть,
К твоим рукам на час склонить главу
И попросить простить, в чем смог обидеть,
Но только чтобы было наяву,
А сны я научился ненавидеть --
Бегут без парусов и якорей.
Ваш. Вечно с вами. Отвечай скорей.
* * *
10 февраля 1942
От вас нет ничего девятый месяц,
Весь измотался, исстрадал душой,
Особенно угрозу если взвесить
Нависшую над нашею Москвой.
Что с вами? Живы ли? Уж писем десять
Писал и посылал, но никакой
Ответ мне не приходит. Неужели
Вас больше нет. Что делать в самом деле?
Здесь все постыло молвить без прикрас,
А говоря фигурой -- без исходу.
Живу надеждою увидеть вас
И видами на скорую свободу,
Прошусь на фронт и даже взят в запас.
Домой поотпускали тьму народу
И в армию набрали целый краб,
Но я пока страдаю, божий раб.
* * *
14 апреля 1942
Привет, мои любимые, что с вами?
Трещит моя седая голова
От общих бед -- не выразишь словами,
Больное сердце сносит их едва,
А на духу два слова жерновами --
Что делать? И при том хотя бы два --
Два слова в целый год от вас! Тем боле
Другие -- письма получают с воли.
Меня, должно быть, в армию берут, --
Всяк месяц говорят мне: "Вы" пойдете.
Боюсь, однако, что в глаза мне врут,
И очень нервничаю на работе,
Со всеми уж переругался тут,
Бываю и неправ, зане в заботе,
Которая так давит мне на мозг,
Что я фантазией разделан в лоск.
Вообрази, я получаю письма,
Отправленные пару лет назад,
Которых, лада, оба заждались мы --
А сколько их, незнамо где, гостят,
Коварно сторожа, чтоб отреклись мы
От нас самих -- вот тут и навестят,
Чтоб разболтать, как праздный соглядатай,
Нам новость свежую за старой датой.
Вы, письма, вы без весел челноки,
Заблудшие во времени посланцы --
Зачем у вас борта так высоки,
Что не боятся ветра ваши шканцы?
Плывете по течению реки
В воде, которой не знакомы глянцы,
Подверженные всем капризам бурь.
И все-таки эфир у вас -- лазурь.
И я надоедаю всем -- вы живы!
И вижу в строчках столько свежих черт,
Пока, явясь во сне: Все письма лживы, --
Не скажешь мне. -- А ну, смотри конверт!
Проснусь -- мне тошно от моей поживы.
Нет, право, мой почтарь немилосерд.
Ему я, как какому-нибудь лорду,
Заутра разобью о шпалы морду.
Ау! Ау! Откликнись! Отзовись!
Ты где, мое единственное счастье?
Лучом иль беленьким снежком явись,
Иль ласточкой вломись в окно, ты -- ластье.
И ласточки летят в окно: свись-свись,
Но нет средь них тебя, и мне напастье --
Тебя нет ни у птиц, ни у зверей.
Мечта моя! Ау! Пиши скорей.
* * *
9 мая 1942, Урдама
На улице -- зима, в душе -- цикады!
С того апреля первое письмо,
Отправленное три тому декады,
Пришло, и у меня из уст само
Собою исторгаются рулады,
Хоть желдорлаг на окнах -- как бельмо,
Или бонмо в зубах продажной крали.
Я счастлив! Что так долго не писали?
Зачем каширский штемпель на письме?
В Москве не возят почту на телеге?
Ближайший ящик только в Костроме?
Все странно, как фиалка в хрупком снеге,
И радостно, и горько на уме.
Родная, мы великие стратеги.
Мы верим в честность мужа, но хотим,
Чтоб нас ошибкой не смешали с ним.
Голуба, брось, к чему теперь суеты!
Что значит "есть бесцветные поры,
Когда не пишется"? Самонаветы.
Или вот это -- "новости стары,
А новые похожи на клеветы --
Боюсь, что ты рассердишься" -- муры!
Известья не легки, но в чем вопрос-то:
Твое молчанье тяжелей раз во сто.
Вот что тебя прошу я от души --
Что б там, в Москве, с тобой ни приключилось,
Ты мне тотчас все это опиши,
Пиши, когда погода не смягчилась,
Пиши, когда дела не хороши,
Пиши, когда ничто и не случилось,
Пиши, когда и радость, и беда.
Пиши равно. Я писем жду всегда.
* * *
4 ноября 1942, Архангельск
Родная, Ирочка! Ругаться буду --
Ну что тебе надумалось болеть!
Где это отыскала ты простуду?
Спасибо маме -- есть кому жалеть
И суетиться, успевая всюду,
Хоть ей, недужной, где со всем поспеть!
На днях я получил твою посылку,
Благодарю, роднуля, за присылку!
Но лишнего ты мне не посылай --
Пришли мне варежки, часы и бритвы.
Бельем моим себя не утруждай:
Имею для молитвы и для битвы.
А нож (монгольский) выложь и подай.
Меняются условья нашей житвы.
А чтоб тебе следить весь ход вещей --
Пришли бумагу и карандашей.
* * *
11 ноября 1942
Привет родным! Я к Бую подъезжаю.
Москва так близко, но не захватить!
Другого случая себе желаю,
А этот повод надо упустить.
Что в планах у начальства -- я не знаю.
Хочу проситься в школу -- повторить
То, что когда-то так далось легко мне,
А ныне, отупевший, плохо помню.
А к слову -- чувствую, что у меня
В родном мне доме неблагополучно,
В чем боле убеждаюсь день от дня.
И я прошусь на фронт собственноручно,
Мою нелегкую судьбу кляня --
Чтоб сгинуть, как то с чувствами созвучно.
И это -- вовсе не дурацкий понт.
Нет, мне один конец. На фронт. На фронт.
* * *
17 ноября 1942, Архангельск
Иринушка -- весь испереживался,
Душой и телом всячески изныл,
Покамест до Архангельска добрался
И в кадрах тут любезно принят был.
Со мной одним начкадров совещался
И мне военучебу предложил.
Благ пожелал мне. Росчерком единым
Я более не числюсь гражданином,
Но, как стройкомандир РККА,
Теперь я в зимнее обмундирован.
Шинелька подкачала -- коротка,
И сапогами я не очарован:
Уж больно голенища широка.
Но кошт хорош -- научно обоснован.
А более всего мне по нутру
Порядок. Словом, это все к добру.
Вообще я встал обеими ногами
На обретенном жизненном пути.
Бог с ней, шинелишкой, и с сапогами!
Важнее то, что буду я в чести
По всей гражданственно-народной гамме,
Чтоб вновь сквозь испытания нести
Всю преданность и Партии, и Классу.
Шинель же не того мне дали классу.
По смыслу курсов, стану я комбат,
Но знания мои теперь убоги:
Отстал, забыл, и не зубаст -- щербат:
Что выбили, что потерял в остроге.
Теперь и от занятий стал горбат,
Небоги мы, да ведь горшки не боги,
Слыхал я, лепят. Я ж архиерей
Отсюда выйду. Отвечай скорей.
* * *
24 ноября 1942
Любимая, вам посылаю справку,
Что я в/служащий, а ты -- жена,
Чтоб в военторге занесли вас в графку
И отоваривали всем сполна.
Но тут и все покамест на затравку,
А будет ли другое -- ни рожна
Пока не вижу я и столько ж знаю.
Как я живу? Да сносно поживаю.
А настроенье? Настроенье -- в бой.
Поехать бы на фронт прямой наводкой
Воздать им, честь по чести, за разбой.
Сегодня нас порадовали сводкой
И дух у нас подняли боевой
Для подготовки вдумчивой и четкой.
Но -- трудно. Чтоб концы в учебе свесть --
Не сплю ночей. Но результаты есть.
Иринушка! К тебе большая просьба,
Когда ты сможешь и тебе не лень,
Равно когда-то под рукой нашлось бы --
Пришли мне бритву, лезвия, кремень
Для зажигалки, кисточку -- не брось бы
Я прежнюю -- была б и по сей день --
Простых карандашей, бумагу, мыла
Того, что в тубах, -- кажется, там было...
Резинку, компас, перочинный нож,
Линейку командира, кофе в зернах --
А полевую сумку, как найдешь, --
Сухариков -- два килограмма, черных,
Немного табачку -- тут молодежь
Иной раз курит табачков отборных --
Так буду рад за них, ну, там, кисет...
Ваш Ника. С нетерпеньем жду ответ.
* * *
11 декабря 1942, Архангельск
Любимая, прости меня! Прости,
Что на письмо не вдруг я отвечаю:
Мы на ногах находимся с пяти,
А в десять я в постель упасть не чаю,
Нет время лишнего, как ни крути,
А между тем так по тебе скучаю,
Так вспоминаю посреди забот
20-й год и 21-й год!
Как спали на Рождественском бульваре
В нетопленой гостинице вдвоем,
Не смея и мечтать о самоваре,
Вставали, собирались на прием
И в городе, иззябшись, как две твари,
Вдруг где-нибудь к буржуйке припадем,
Но, трудностей не наблюдая вовсе,
Мы были молоды, теперь не то все.
Когда ты это только хочешь знать,
Я сплю не раздеваясь по неделям.
В носках, в двух брюках я ложусь в кровать,
Которую с другим курсантом делим
Чтоб только с холодрыги не страдать,
А на себя три одеяла стелим
И две шинелишки одна к одной,
А утром обтираемся водой,
Что было мне полезно и отрадно
Когда-то в молодости, а сейчас
Я думаю, что будь оно не ладно.
Как быть -- твой продовольственный наказ
Едва ли выполню: живем мы гладно,
До школы было с пищей -- самый раз,
Теперь не то. А прежде было рай мне.
Тебя целую. Ника. Отвечай мне.
* * *
1 января 1943, Архангельск
Любимая! Была сегодня трасса
Кросс десять тысяч, каковой пробег
Твой благоверный сдал -- и не без класса --
За час тринадцать мин. и десять сек.
Врач говорит, что может быть удасса
Мне встать на дополнительный паек,
Что было б для меня совсем неплохо,
Поскольку чувствую себя я плохо.
С учебой все неплохо обстоит --
Пугает тактика и огневая,
Хотя отлично по второй стоит,
По первой же на хор. я успеваю,
И за другими дело не стоит
Предметами, но я переживаю,
Безумствуя, цветок мой полевой,
За непосылку сумки полевой,
На кою я надеялся и крепко,
Мне, правда, сумку выдали уже,
Но эта не хороша и не крепка,
Но коли той-то нет, сойдет уже,
Я рад, коль та обменена, как кепка,
На сыр и соль, но ежели ниже,
То есть, ко