Алексей Бердников. Жидков,
или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души --------------------------------------------------------------- © Copyright Издательство "Просодия" (bog@online.ru) © Copyright Алексей Аркадьвич Бердников --------------------------------------------------------------- Алексей Бердников ЖИДКОВ, ИЛИ О СМЫСЛЕ ДИВНЫХ РОЗ, КИСЕЛЕ И ПЕРЕЖИВАНИЯХ ОДНОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ (1964 - 1978) СОДЕРЖАНИЕ Ностальгия по совершенному человечеству (Н.Новиков) ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Преславная, прекрасная статуя!? Жидков И в строчках вечной будет чистота Антиканон Бедная тварь Чума В эвакуации 296 иверень Франческо Петрарки Возмездие Авва Мария Мраморный муж ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Я напишу в Вашу честь хорал Я напишу в Вашу честь хорал В Хлебном переулке Кощунственный недоросль В Хомутовском тупике Из Хомутовского -- в Хлебный Мои увеселения Семейный совет Продолжение предыдущей Дяденька Верховный Заключительная ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Канон Голос первый. Изболевшая моя душа Голос второй. Хорошее расположенье духа меня не покидает никогда Голос третий. Мы крест Ваш до последу Голос четвертый. Мои записи по настроению ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Фуга (сонетная корона) Мать, сердцем некогда воссокрушася Мать, сердцем же вельми воссокрушася Мать отошла, воссокрушась душой Не сокрушайтесь же и Вы душой Что было ранее с моей душой Не знаю, что вдруг сделалось с душой С моей Психеей, нежною душой Я вспоминаю, что моей душой Читатель, если, надоев душой Нет ничего скучней, клянусь душой, Смятенной, восхищенною душой Скажите мне, быть может, за душой Но если тело разлучит с душой Не передать Вам, как я рад душой Дитя и муж с младенческой душой ЧАСТЬ ПЯТАЯ. Пятнадцать сократических диалогов на тему иудейского псалма (сонетная корона) I. Антигона II. Эвпалинос III. Глаз IV. Фидий V. Ксантиппа VI. Город VII. Чума VIII. Глас IX.Алкивиад Х. Платон ХI. Аристофан XII. Апология XIII. Бессмертие XIV. Время XV. Вечность XVI. Антик ЭПИЛОГ Приложение 1 (А. Дранов) Приложение 2. Фрагмент передачи на радио "Би-Би-Си": "Тетрадь, найденная в Вешняках" КОММЕНТАРИИ Авторский комментарий к "Жидкову" ВСТУПЛЕНИЕ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Жидков И в строчках вечной будет чистота Антиканон Бедная тварь Чума В эвакуации 296 иверень Франческо Петрарки Возмездие Авва Мария Мраморный муж ЧАСТЬ ВТОРАЯ Я напишу в вашу честь хорал В Хлебном переулке Кощунственный недоросль В Хомутовском тупике Из Хомутовского -- в Хлебный Мои увеселения Семейный совет Продолжение предыдущей Дяденька Верховный Заключительная ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Изболевшая моя душа Хорошее расположенье духа Мы крест ваш до последу Мои записи по настроению ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Мать сердцем...(No 1) Мать, сердцем...(No 2) Мать отошла... Не сокрушайтесь Что было ранее... Не знаю, что вдруг... Я вспоминаю... Читатель, если, надоев... Нет ничего скучней... Смятенной, восхищенною... Скажите мне... Но если тело разлучит... Не передать вам, как... Дитя и муж... ЧАСТЬ ПЯТАЯ Антигона Эвпалинос Глаз Фидий Ксантиппа Город Чума Глас Алкивиад Платон Аристофан Апология Бессмертие Время Вечность Антик ЭПИЛОГ Комментарий к Предисловию Комментарий к Приложению 1 Список оригинальных произведений и переводов А. Бердникова............................ НОСТАЛЬГИЯ ПО СОВЕРШЕННОМУ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ "Жидков" компактен, несмотря на свои тысячи строк, именно благодаря удивительной композиции, хитроумно небрежной. Это пять рассказов о разном либо о том же -- но всякий раз под новым углом зрения, всегда в ином ключе, и это разное то как бы погружено в безвоздушное пространство, то в серебристый или лазоревый воздух. Иногда предметы видишь как бы сквозь толщу воды: приближенными, громадными, расплывчатыми. Один ли сюжет в "Жидкове"? Очевидно, что не один и не два, но, по крайней мере, четыре, -- несводимые только к фабульной игре -- четыре романа в романе. Это роман маленького мальчика и его, кажется, не вполне еще взрослого отца, которого мальчик тщательно и безнадежно разыскивает и наконец находит, то есть реконструирует в своих печальных, полных красок и запахов снах, обретает чтобы... дать упокоение любимому праху "в мозгу... в сей сводчатой могиле", подобно знаменитому аристофановскому жаворонку. Это роман юноши и его возлюбленной, которых "носит" по старым московским дворам, дабы дуэтом а капелла исполнять псалмы собственного сочинения о Тетушке, Сталине, Сократе и еще Бог знает о ком, непрошенные и невозмутимые, как самое Хорал. Это роман молодого человека и его попутчицы, роман трагический, ибо эта смерть не несет просветления. Наконец -- это роман господствующей над местностью "Жидкова" фигуры Сократа, который, словно чудовищная Харибда, поглощает в гигантском водовороте все то, что течет во времени "Жидкова". И после всего -- это роман автора с языком, ибо все что есть в "Жидкове" -- это "действительно сумнительный язык" его творца. "Жидков" не является сатирой нравов, всего менее фельетоном и, конечно же, никаким "романом в стихах". Но и, разумеется же, не роман в прозе. Просто роман. Роман ли? Посмотрим, что происходит с его, если не персонажами, то лицами в течение всего романного (повествовательного ли?) времени. Изменчивые, как Протей, внутри себя, -- они мало меняются во времени. Они как бы застыли (но только именно как бы) раз и навсегда в свойственном им чине: выше всех Тетушка, затем Отец и Мать, ниже, в Преисподней, -- немцы, лагерное начальство, Алкивиадоград, Платоновполис, Критийбург действительности, те дворы, где на трубе не играют. С кем же они общаются, эти лики неканонизированных святых? Ответить на этот вопрос -- означает хотя бы отчасти осветить типологию романа, его темное генеалогическое древо. Собеседниками лиц (или ликов) являются: Бог (и тогда диалог претворяется в псалом), "старшой" по клану или по мудрости (и тогда это ода). Женщина воет по усопшему или юноша обращается с высокими торжественными словами к возлюбленной, почтившей его визитом, -- и тогда это плач или мадригал. Или Хорал. И над всем -- неким божеством, чарующим и страшным, царит полуденное светило диалога. Диалог-беседа двух или большего числа лиц, что может быть древнее, несомненнее, истиннее этого? А между тем -- нет ничего сомнительнее диалога в стихах, по крайней мере, для любителей чистой лирики. Пожелаем им ясности духа в следовании этим новым для них путем опыта. И еще: да не смутит их в дороге обилие сонетных построений: венков, корон, инвенций, фуг -- этих длительных силовых полей, грозящих то и дело выбросить потерявшего ориентир звездоплавателя из накатанной веками траектории. Поистине, мир наш все еще полон парадоксов, и не стоило бы простонародной публике форума удивляться тому, что "в святилище родит Христа Мадлен, Мари же в капище и служит блуду". Сократ считает своей задачей раскачать жернов, а "облегчать роды" лучше него смогут другие. И сегодня, как две с лишком тысячи лет назад, Сократ остается Великим Непознанным, выстраивая перед "пораженным Божьим чудом созерцателем" во мгновение ока то заоблачный город, то целую цивилизацию, в которой мы не напрягаемся чтобы узнать нашу. Зачем бы это? Но вещный мир, как никогда, роскошен. Вспомните его зверинец или гербарий, или камни -- у вас захватит дух. Или его же экстерьеры: все эти мосты, стогны, мраморы, холмы, энкаустики и так далее, и тому подобное. Для чего они? Иногда (довольно часто) это не сам он всего наговорит, а толково спровоцированный им собеседник течет сам по нужному ему руслу. Как все это, должно быть, в конце концов стыдно, либо тягостно испытуемому! Но пожелаем же ему (если только он сам этого хочет) испить до конца чашу, пока Сократ, невзирая на посулы и угрозы, слоняется по площадям и, отвлекая людей от их прямого дела "строить на песке и пыли", нудит, что есть над головой галактики и облака и что наилучший способ доказать свою необходимость жизни -- с уважением относиться к смерти. Ник. Новиков ноябрь 1978 г. Когда бы даме в ум пришло процвести Разумством, вежеством и чистотой, -- Пусть ненавистницы пьет взоры той, Что Тетушкой моей слывет в сем месте. Приобретет и честь, и благочестье, Облагородит прелесть простотой, Равно познает, где ей путь прямой В желательное райское поместье. Слог, коий речь ничья не повторит, Молчанье красное, обычай честный -- Преймет, когда прилежна и умильна. Но беспредельный блеск, что нас слепит -- Чрез то ей не занять: сей огнь небесный Вручает рок, а ревность тут -- бессильна! КАК БУДТО ПЕТРАРКА ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Преславная, прекрасная статуя!? Преславная, прекрасная статуя! Мой барин Дон Гуан покорно просит Пожаловать... А.С.ПУШКИН "КАМЕННЫЙ ГОСТЬ" ЖИДКОВ О, грусть России железнодорожной С полудремотной песнью колеса, Снегами полустанков и острожной Тоской! Зато как сини небеса! Как погружает душу в сон тревожный Таежных веток хрупкая краса! И часто в белом, голубом, зеленом Жидков дремал в скупом тепле вагонном. Как грустно поезда кричат зимой! Как струны, стонут стынущие рельсы, И там, где кипятков пролился зной, На стеклах расцветают эдельвейсы. Вокзал стоит от воздуха хмельной. Звонок томителен. Снегов завесы Поплыли, весь вагон в пазах запел, И кто-то там в купе вошел и сел. То женщина. Она в мехах пахучих С мороза. Что за свежесть крепких щек! Разделась, села у окна. Попутчик Глядит, как бровь черна, как лоб высок. Раскрыла книгу... Только бы без штучек... -- Вы едете далеко? -- На Восток... -- Издалека? -- в глазах ее сердечность. Он отвечает ей, что едет вечность. Ах, Тетушка всем этим не чета, Она б сказала: "Вот уже и вечность!" У этой и улыбка-то не та, И пуговиц на юбке бесконечность, Не та и ранка трепетного рта. Хотя, конечно, в голосе сердечность. Так тетя говорит, потрогав лоб: "Возьми тройчатку, у тебя озноб!" Нет, лучше влезть в себя, захлопнув крышку, И тут же снова погрузиться в бистр Свирепых грез, где хочешь -- встретишь мишку, Где прыщут лисы тучей рыжих искр И где гадюки бегают вприпрыжку, Где запах ландышей, суров и быстр, Бежит по-над водой в июньский вечер -- (Но рифмы нет, пока не скинешь с плеч "р"!) Жидков входил, садился над рекой Под праздничным каскадом некой ивы -- У скульптора здесь глина под рукой, У музыканта ветра переливы. Мелодии, одна нежней другой, Стихов и жалоб странные мотивы, Бог весть откуда западали в мысль, И он певал их, и тогда неслись, Как звезды опадающей сирени, К большому небу в облачном песке Такие переломчивые пени, В таком алмазно строгом голоске, Что сосны, как верблюды, на колени Приопускались, а плотва в реке На цыпочки меж пней вздымалась храбро, Дыханье сняв и растопырив жабры. А женщина все это отняла... -- Ну что, упрямец, все сидишь до свету? -- Тут он попятился, она вошла, Из сумочки достала сигарету, На стол уселась, ноги подвела Под нос писавшему анахорету, Жевала что-то и пила вино, Наутро дымом выйдя сквозь окно, -- Жена, студеная, как Гималаи. Ну, он произносил их имена, -- Как обвиненье, медлят, не желая Уйти из уст, -- и то, пьяней вина, И то, полынной горечью пылая. Облагорожена, огорчена Душа... И имя тихой благостыни, Сосущее уста песком пустыни... Их имена врасплох их застают. Дрожь насурмленных век. Медлят ладони -- Как бы во сне, где призрачен уют. Бредут в петле томительной погони. Прически поправляют. Отдают Привычный долг. И в ладанках ладоней, Для них не ведомо, от них в тени Сияют жизней или грез огни. Он терпит их. Но есть предел терпенью. Он сердце оковать решает льдом, И положить предел себе и пенью, Закрыть глаза, лицо... Каким трудом? Какой, быть может, данью поглупенью? Вот так самим собой во мрак сведом, Где гурий нет, одни лишь "бесы разны", Он отрешит от полноты соблазны. Очнулся от своих прозрачных грез Он только понуждаемый к ответу На чистый мелодический вопрос, -- Не будет ли он "так сидеть до свету?", И взгляд с ландшафтов мысли перенес На чувственное "тут"в минуту эту И "тут" увидел близко, в двух шагах, Уж не сидящую, а на ногах, -- Рукою ищущую машинально Застежку на спине иль фермуар, Тотчас же скрыпнувшие атонально, И в потолковой лампочки муар Рядящуюся, впрочем -- номинально, Как факты жизни -- в дымку мемуар, И взгляд, не вынесши подобной пробы, Он прочь отвел, увы! -- без должной злобы. Да кто она такая, эта гуль, Былого образа живая калька С движеньями непуганных косуль, С улыбкой маршальской иль сенискалька, С горячим телом, белым, как июль, Чтоб ярость он, как будто это галька, Свою ей кинул, он, который знал Ее томительный оригинал! С простым лицом и голосом без грима, С монашеской повадкою расстриг, -- Она ушла, исчезла струйкой дыма, Взошла на небеса от дней, от книг И непостижно, и неумолимо... Напрасно он взывает к ней на крик: "Вернитесь!" -- но, действительно, приходят, Как будто их и там с бумаги сводят. Но подлиннику вовсе не чета Та копия, что тут, не узнавая Его, своей одеждой занята, Хотя и эта -- женщина живая: В ней ложью дышит каждая черта, И кажется, что, искренно зевая, В расположенье нервном и дурном -- -- Уж эта вечность! -- скажет перед сном. И В СТРОЧКАХ ВЕЧНОЙ БУДЕТ ЧИСТОТА Их дни для зренья одного текут, Ни для кого их стебель смертью смят -- И только розы сладостные ткут Из смертной неги милый аромат. Вот так и ты -- ты, юная, чиста, И в строчках вечной будет чистота. ШЕКСПИР Поговорить настали времена О массе интересного: мотиве Цен розничных селедки и вина, О вод приливе или их отливе, О том, как вредно пить, о пользе сна, О Богородице и о крапиве, О соцьялизме в грешной сей земле, О смысле дивных роз и киселе, -- Так говорил отец, уча сороку, Попавшуюся в этот лестный плен Постыдно, без желанья и без проку. Он мякишем кормил ее с колен, Размачивая хлеб в портвейне року Тридцать седьмого, хмурился, согбен, Поплескивая в кружку то и дело, Ибо "вода в колодце проржавела". По специальности отец -- горняк, Проведший годы под землей без мала, Любивший птиц, ежей, гадюк, собак Со всею страстностью оригинала, Что мать моя, его жена, никак Не одобряла и не принимала. "Ты постеснялся бы при мне хотя б В дом приводить дроздов и разных жаб!" Он усмехался ей в лицо беззлобно, Насвистывал "... красавица... постой!" И приходил гигантский пес, подобно Эсминцу на мотив его простой. Таким его я помнил. Я подробно Любил костюм, так пахнувший листвой, Что, кажется, пошевели он складкой -- И складка разродится куропаткой. Таким его я представлял себе В землянке, со слезой в доске сосновой, Когда он значил все в моей судьбе. С глазами круглыми, бритоголовый, Прислушавшийся к медленной стрельбе, Все вынесший: и страх, и долг суровый, Он думал о трудах большой стези, О танках в старой торфяной грязи, -- Без страха и упрека древний витязь... А а, что я? Я был его щенок, Шалевший оттого, что, с ним увидясь, Мог мячиком крутиться возле ног. Как вдруг в дверь постучали: Распишитесь! -- И мама грузный приняла мешок. -- Ого! Центнер свинины, еле вперла! -- Открыла, вскрикнула и сжала горло. Ну кто ж еще в мешке, как не отец, -- Решал я про себя, -- вон как заляпан! Сорокам, розам и ежам -- конец! Не прыгнет, не посодит мать на шкап он. -- Тут из кармана вылез вдруг птенец, Нагадил на его, отцовский, клапан -- И мать, ах, мать, невинная душа, Сквозь слез заулыбалась не дыша. С чего-то вдруг она расхохоталась И рот свой пальцем тронула слегка, Как если бы с рассудком расставалась, Но не рассталась, и, костер смешка Спеша залить слезами, разрыдалась У милого, у страшного мешка, А я, суровый, как одно из дышел, Обдумывать несчастье в сени вышел. И стал пинать собаку без помех, И в уши мне все лезли как угроза -- То дивный бисерный отцовский смех, То голос вкрадчивый: Смотри, вот роза! О, этих лепестков чудесный мех Дарит почище доктора Склероза Забвенье страждущим! Смотри, смотри! -- Пылает не листок, пожар зари! -- И я смотрел, но ничего не видел, А слышал только материнский рыд: Ах, Паша, Паша, ты меня обидел! -- Она визжала: Где теперь зарыт Кузнечик мой! -- Ну вот, лежи, реви, дел! -- Я зарычал в сенях почти навзрыд: И чтобы зарычать была причина. Он у меня отец, у ней -- мужчина... Отец ни с кем не уживался ввек, Повсюду заносил веселый норов -- То комиссар никчемный человек, А то директор шахты туп как боров. И неповинну голову кнут сек: Подписки, вычеты из договоров... И тут он все скрипел, идя на рать: Ах мать, ведь не хочу я умирать! За что убьюсь-то? За мою каторгу? Костьми полягу за собачью цепь? Сотруднички меня мотнули с торгу, А сами-т не на фронт, не в тую степь. -- Но думаю, хотя и без восторгу, Он поднимался с трехлинейкой в цепь И шел, пока дыхания хватило, И умереть ему, пожалуй, льстило. Зане он мер не за зараз, за роз -- В том некая есть разница, поверьте, Для тех, кто как мишень под пули врос, -- Да, да, высокое в подобной смерти! Не очень важно -- немец ты иль росс. И смерть тогда -- что пауза в концерте, И захлестнувшая тупая боль -- Быть может, лишь тональность си-бемоль. Мать и отец. Их разговор печален. -- Ты постарела, милая моя. -- Та смотрит на него, и взор печален. -- А ты -- все та же звонкая струя! Ты все такой, хоть зимний двор печален! А помнишь бабочку? -- Да, жизнь моя, Она была в тот трудный год как помощь, И в комнату вошел июль -- ты помнишь? -- Ну, помню ли? -- А помнишь легкий звон, Раздавшийся о день, еще не дожит, -- Там билась птица в переплет окон... Уже уходишь? -- Да! -- Так скоро! Чтожет? -- -- Я только бабочка, -- смеялся он, -- Январская... -- Придешь еще? -- Быть может! -- Он уходил, он говорил: Прощай! -- И выкипал на керосинку чай. АНТИКАНОН Мы жили от устава -- за стеной. Устав к нам сколько ни стучи в квартиру, А мы к нему в брандмауэр -- ни Боже мой, Хоть плачь! А он -- фурычь иль агитируй! Другим легко. Чуть кто-нибудь другой Тук-тук... а стенка -- шасть -- и в ухо сбирру Уж шепчет на стульце монастырка: "А мне Жидков написал с потолка За шиворот. Примите к йогу меру!" -- А что, он иог? -- "Иог... мою мать" -- Ну, ну! -- И вот Жидкова за ушко и в шхеру. Жидков -- ругатель. Чувствуя вину, Стоит и пальчиком копает серу. Словесная зуда неймет. Усну Вот-вот. Натуга страшная. Да, право, Жидков, он как-то не с руки устава. Зато наказанного без вины Пригладит Тетушка, утишит страсти -- Добренька, тихонька. Тетушкины Малые малости все, комнатности -- И люблю уюты Тетушкины: Гонят каменности и все напасти, -- И "тихий Господи", и блюдца глаз, Откуда крошка-слезка пролилась. Ведь вот Жидкова Ольга -- вся другая: К нам не пройдет, не напоив калош, Луча глаза в очки и все ругая Ругательно: "Собрать, ядрена вошь, По рваному, пойти нанять бугая, Чтоб горсоветчика какого в дошш Здесь утопил! Ох, ломота сустава!" Но и она не пьет воды с устава. Ох, мать честная, сколько ж горсовет Чиков тут надоть утопить по лывам, Чтобы в домах окрест не гаснул свет И чтобы в лоб не прыгали углы вам!? Нам с Тетушкой -- устава вовсе нет: Нам в баню не ходить, тереть полы вам, Затрещин не иметь -- нам молоко Не пить! И без устава нам -- легко! (Устав: учеба, кол в тетрадке, баня, Грести с бидоном в лавку, подустав, Иудушка, Фадеев, Дядя Ваня, Тычки и нежности. Антиустав: Сладкая Тетушка купает в ванне, На завуча с училкой наплевав, Смотаться в лес. А в Хомутовском -- липки, -- А. И. сооружает вальс на скрипке.) А Тетушка? -- экономистом служб. Это она разводит по району Питомники из карликовых луж И гололедицу -- в пандан сезону -- И школьников диавольски возбуж- Дает, чтоб пионер -- не по канону! -- Стал хоть в оазис тощих перемен Законченный враг всяких гигиен -- Не Федор -- нет, но антисанитарий Федька -- черт, Васька, Гришка и т. п. -- Орясина, весь в тине, кровь на харе -- Позорник, воплощенное ч. п., -- Ильи-пророка и звезды викарий -- Пьющий из луж ворюга -- и вообще -- Бродяга с трупом кошки и вороны... -- Навоз "Аппассьоната"! -- Нет, законно... (Я слушал их весьма горячий спор) -- Нет, "Аппассионата" -- дрянь, из говен... -- -- Как можно сочинять такой позор! -- На 23-й оплошал Бетховен. (Я не спеша пересекаю двор, Кричит А. И.: Антоша, будь любовен, Как ты к "Аппассьоната"? -- Я? Никак! -- А. И. хохочет, скалит зубы Фрак.) Но Тетушка им не чета. Мы что ли Против канона? Нет, избави Бог! Из дождевалки льем в желтофиоли, Стучат... не всех пускаем на порог. Как все, штаны просиживаем в школе. Вот не как все: опустишь в кипяток И. М. -- экономиста в сетке с палкой, И выйдет тетя с лейкой -- дождевалкой! Она -- огнеупорна, кислото- Упорна, плоть и кровь, антиударна! Лишь сердце уязвимо. Только кто Поймет? А обращаются -- бездарно. И руки Тетушки -- как решето: Там поцелуй и гвоздь идут попарно -- От маленьких сердечных катастроф На кашках и желтофиолях -- кровь. Вот вкратце Тетушкина "виа кручис": Любила (нечто)... верила (в ничто)... Кавалергарды... множество их, мучась, Ей объяснялося в любви... как то: Мне все равно -- Страдать иль счастьем наслаждаться... К страданьям я привык давно -- Мне все равно, мне все равно! Она: Здесь каждый стих любовью дышит, А сердце холодно, как лед! Или: Человеческим стремлениям В душе развиться не мешай... С ними ты рожден природою, Возлелей их, сохрани: Братством, истиной, свободою -- Называются они... Народные заступники, соскучась, В Европу выехали. Но не то, Однако, Тетушка. Живет оконно, Цветочно, комнатно... возле канона. Не то, чтобы Европа не по ней, Чтобы она не по Европе... нет, но... Кто бросил там идей, а кто -- детей, А тетя безыдейна и бездетна. Я стал на свет с родительских затей, А Тетушку в себе согрела Этна -- Щуплая, махонькая с вьюшкой печь -- На ней неможно яблоко испечь. Но Этнин пепел всюду, так легонек, Так махонек -- не параграф, не гриф, -- Усеял рифмами лишь подоконник С тоской и нежностью наперерыв. Качается, -- как птаха, сев на донник, -- Писаньице и, перышки раскрыв, -- "Антоша, милый, ты у нас бываешь, А кушать забываешь... " Ты жива ишь Моя старушка! Только где вы, где? Вы, нежная, вы, ягодка-малина, В каком пруду иль на какой звезде? Следы на черном бархате камина -- Не ваши ли? На ряске, на воде Проточной, на стене, в блестке кувшина -- Следочки ваших туфелек -- мой бог -- Во всей России самых милых ног. Идете вы, не смяв душистой кашки -- Ну и названьице -- как тихий шелк! -- Высокую прическу, край рубашки Осыпал тонкий львиный порошок, Славите Господа -- ну и замашки! Но с вами мне бесцельно, хорошо -- Останьтесь, а? Ну, приходите сниться, Расклеванная утренней синицей... Уже четвертый час -- Господь, помилуй нас -- Аминь! Сжимая теплый деревянный посох, Весь в муравьиных тонких письменах, Ищу взахлеб следочки ножек босых В песках солонки, в синих пламенах Цветка -- напоминанья, в кислых росах, Тоскующих на козьих выменах, В удодовых эстрадовых гобоях, В разломе ситника, в златых обоях, В цветистом ухарстве, в сквозной беде Ищу мое, как ищут день вчерашний, И в нежности -- о, в медвяной воде Людских сношений! -- гордости незряшной, В асбесте, шпате, янтаре, слюде -- Тетю мою слежу, в ткани пестряшной Людского говора -- скифский платок, Где тетя -- тоненький цветной уток! Опрокинутый в мир, где ходят в главки, Где радуются, любят лишь на зло, Где наизнанку носят камилавки, Где время из клепсидр водой стекло, Где не дождется кончика булавки Лжи пуленепробойное стекло -- В лжи, как в стекле, критические точки, -- Ищу сладчайших туфелек следочки. И я ищу тетю мою в стихах, В душистых тропах, в камерных созвучьях, Поющих ветром в елочных верхах, Желтым закатом в обнаженных сучьях, Глядящих в нас, -- ищу тетю в строках Прозрачной ясности, в печалях сучьих, В волчьей тоске -- и пополам с тоской -- И в верности и теплоте людской. Когда есть все -- мне не хватает тети. Химеры канут: тетя -- враг химер. Они ж не вынесут реальной плоти Тетушкиных стихов. Она -- Гомер! Овидий! Тасс! -- и вряд у них найдете К стихам столь редкой ревности пример! Химера -- существо совсем без веса. Тетя -- величайшая поэтесса Всех эр и рас. И снежных риз. И рос. Вкусов и стилей. Без страха. Без лести. Очес забрало водрузив на нос, Сражает их стихом тихой прелести, Жалом пчелы в гирлянде чайных роз. Ушами прядают и, сжав челюсти, Бегут! Где ступит голою пятой -- Там с незабудкой лютик золотой Качаются. И венчиков радаром Ведут к себе шмеля. А тетин дух Уже витает в фартуке над паром: С доски стреляет лука мелкий пух -- И шепчутся пельмени. Рифмы чарам Подстать волшебство лучшей из стряпух. Что Рудаки! Заканчивался чей там Стих самым милым в этом мире бейтом: Антоша, милый, ты у нас бываешь, А кушать забываешь!? Смотрит на календарь: недалеко Первое -- праздник труда и зарплаты! И Иппокрена снова бьет легко. Редакторы, гурманы, психопаты, Потеют над Тетушкиной строкой. И вот эстеты недоумевато Глазеют в свежий номер "Октября", Где тетя -- одописец Октября! Стихи в газетах "Правда", "Труд", "Известия", "Московский комсомолец", например, Мы с Тетушкой писали вместе. Я Вгонял болванку в заданный размер, Необходимый в жанре благочестия. Тетя же выдавала полимер Стиха, вроде волокон каучука, Где отзывалась на событье чутко. Мы это сами сделали и то, Что нынче не секрет от тех, за стенкой... То, что, читатель, встретишь у Барто И, не боюсь сказать, у Евтушенко, На свет смог в муках произвесть никто Как Тетушка. Обугливалась гренка, А мы корпели над строкой "Труда" -- Я -- в муках совести, она -- труда. У многих нынче есть пристрастье к Рильке. Я перевел для тети "Часослов" -- Так поступив не из участья к Рильке, Но чтоб помочь ей уяснить со слов, Как современно написать о кильке, Чтоб "Комсомолка" приняла без слов. А Тетушка, набравши в зубы шпильки, Уж думала о Лорке, не о Рильке! Рильке, Лорка и Кафка -- три кита Тетушкиной программы. На затравку, Где что-то сбрасывалось со щита, -- Бюрократия, например, там Кафку. Рильке -- где обнажалась нищета Рабочих Запада. А там, где травку Воспеть и Первомай, и шум полей, -- Там Лоркин дольник был всего дельней. Но тайной страстью тети был не Лорка, Не Рильке и не Кафка. Некий стих, Домашний как полынь, и как касторка Комнатный. Привнесенный не из книг (им даже возмутилась бы "Вечорка"). Но Тетушка им грезила, постиг -- Нуть тайну жуткой прелести не в силах Племяннических строк. Простых и милых: Это бывает, когда рояль выбрасывает Судороги в припадке. Это бывает, когда скрипач растрясывает С башки волос остатки. Когда начинают дамы, Воспаряя в горние сферы, Ронять с балконов номерки в партеры -- Тогда и бывает вот это самое!!!! И я ищу тетю мою в годах Минувших, в быте, позабытом ныне. В стране, куда не ездят в поездах. В воспоминаньях, дневниках, где иней Годов осеребрил чернильный прах И где страницы желтые пустыней Пахнут, где в вереске просохших строк Гнездится Время. И студеный ток Несет форель величиной с теленка. Ах, на муравчатом на бережке С лукошком босоногая девчонка -- Рыба в струе и ягодка в леске. А птицы-то! Гористая сторонка. В ней села дремлют на большой реке. Поуживают рыбаки, не тужат, Попы в баских церквах вечерни служат. Жгут угли углежоги. На пожог Везут руду крестьяне при заводе. Кто в сундуках таит какой лишок, А кто с утра не сыт, живет в заботе. Кто просит, опершись на посошок, И девочка до вечера в работе -- Ей чистить, мыть, косить, пасти, качать И на тычки улыбкой отвечать. Она удивительна, моя тетя. Кротость и воля сочетались в ней С быстрым умом. Она -- хоть в устном счете, Хоть в грамоте -- поповен всех сильней. И вот заезжий человек: Пойдете Ли в семинарию? -- Нет, нет: нужней Семье кормилица... -- Но вы, быть может, Живую душу губите... Поможет Земство -- стипендией... И вот она Становится учителем. И едет Служить в село Клевакино. Война И голод. Марксом и Черновым бредит. И революцией. Потом, жена Чекиста, борется с разрухой и дет- Сады организует, сыпняком Болеет, но жива -- худым пайком, Идеями и будущим. К монголам Направлена. По долам, по горам И по монастырям, и мелким селам Учат детей, расстреливают лам, Сеют террор и знания. Уколом Лечат люэтиков, а также драм- Политпросветкружки организуют, Скрывая, что по родине тоскуют. Индустриализацья, коллекти- Визацья, конституцья, революцья -- Вас выносить и воплотить! Снести На раменах, чтобы была не куцья! И, как огонь в ладонях, вас спасти, Когда вокруг со скрежетом мятутся Все силы мрака, сохранить очаг, Держа революцьонный крепкий шаг! Но как не вечно рушишь или строишь -- А делу и потехе время есть -- И вечным криком нервы лишь расстроишь, Когда-нибудь стоящий должен сесть, А коли сел, стал думать -- не герой уж -- Так революцья длится не Бог весть, И то, что было трепетным и кровным, Становится уставным и чиновным. И революцья ревностно блюдет Канон от нечиновных революций... А Тетушка туда и не идет! Ей дела нет до виз, благополлюций. Она остаток жизни проведет В благословенном поиске созвучий -- Чтобы прейти. Не так, как воск в свече, -- Но как вода в прозрачнейшем ключе. БЕДНАЯ ТВАРЬ Кто выдумал тебя? Кто источил? Кто дал такую силу бедной твари? Звучать томительнее страдивари Кто твой хребет и ноги научил? -- Сказав так, из объятий исключил Ее он и подумал: снова в паре! -- И вякнула она: А ты в ударе! Смешно ты это, право, умочил! -- -- Да я тебя не кину! -- Уж не кинешь, Покудова еще тебе дышу, А коли кинешь, то куда и двинешь? Я камышинку в позвонках ношу: Ко мне уж языком, гортанью хлынешь, -- Исторгнешь душу -- или песню вынешь! -- Исторгнешь душу ей и песню вынешь Бывало -- вот ведь что. Ведь какова? Хотя -- ведь это что? Слова... слова... В словах не тот эффект, а вот как вдвинешь! Опять в глазах у ней простор и синь -- ишь! -- И в волосах засохшая трава, В душе стоят озера, дерева, -- Короче говоря, не баба -- Синеж. -- Давай-ка поспиваем, ревунок! -- Поет -- и голосок сбивает с ног: В нем скрежеток, как если примус чинишь. Зато гортань Жидкова -- что алмаз, А Стешеньки -- сребро среди желяз, -- Так ей и обречен, куда ни кинешь. Тому и обречен, куда ни кинешь, Что, с ней скитаясь, века не избыть, -- Петь песни по дворам, тому и быть, И сдохнуть с милой, с ней -- единый финиш. Поди на родине, не на чужбине ж Падешь. А ей равно -- запеть, завыть, Цивилизованность в себе забыть, Сермяжность бабью воскресить, все нынеш. -- Ножи точить! -- мы тоже из точил, Хотя не правим ни ножа, ни бритвы. Берем не деньги -- слезы да коритвы, И нам от кровельных жестяных крыл Летит порой: Ах мать вашу едрит, вы! И кто тебя лечил -- не долечил! -- А кто тебя лечил -- не долечил!? -- И говорит с тоской: Пойдем, не надо! Ин наша муза этим не отрада, Заквакали, как жабы из бучил. А мне и жалко этих дурачил! -- -- Жалей! -- я возражал. -- Какого ляда Жалеть необразованное стадо... -- -- Им Господи сердца не умягчил, -- Она мне, -- вот и сердются напрасно. Антоша, помни! Помни ежечасно, Что нам Всесвятый дивный дар вручил, Затем чтобы и в непогодь, как в ведро, Мы наши голоса струили бодро... -- Тут в небесах вдруг некто заскворчил. И только этот самый заскворчил, -- Она умолкла, вняв ему всем телом, И голосом прелестным, оголтелым, Вплела сребряшку в медь его скворчил. Он аж от удивленья опочил, Но тут же выдал трель красно и делом -- И вот их голоса взнеслись к пределам Неясных, хоть немеркнущих свечил. Короче говоря, вот те и блин -- ешь! И рот разинув, как -- не зная сам, Я отлил пулю вышним небесам Такую, что и варежку разинешь, Поскольку, видимо, я сам -- сусам. Да, уж того, что суждено, не минешь! И так как, коли суждено, не минешь, То мне тотчас же, замарав лицо, С небес пришло куриное яйцо, И мне пришлось прерваться на средине ж, Чтоб заорать наверх: Еще раз кинешь! -- И крикнула она, подняв лицо: Как можете вы оскорблять лицо! -- И мне сказала: На, утрись, не в глине ж! -- И я, подумавши: Конечно -- нет! -- -- Пойдем к другому: этот двор отпет, -- Она сказала, -- иск ему не вчинишь За твой замаранный высокий лоб... -- И поднял я с земли гранитный боб... Раздался звон стекла... -- Еще раз кинешь! Эй ты, Сольфеджио! Еще раз кинешь! -- -- И кину! -- Ну-ка кинь! Иди к окну, Я те на шляпу на твою какну! -- -- Какнешь ты здорово! Кишками скинешь! -- -- Иди ко мне наверх, сейчас загинешь... -- -- Да я тя щас сквозь фортку протяну! -- -- А я те глаз на зад твой натяну! -- -- Соплями к подоконнику пристынешь! -- И, засмеявшись, молвила: Нет сил Смотреть, как в свару втянутся мужчины, Скажи, где ты язык свой отточил? -- -- И нет тут никакой первопричины! -- -- Да поняла уж! Нет такой кручины, Чтоб так себя на всех ты ополчил! -- Чтоб так себя на всех я ополчил, -- Оно, конечно, не было резона: Козу мне делали, ведь не бизона, Никто меня не портил -- всяк учил. Всяк нитку из меня себе сучил, Плел коврики для всякого сезона -- Для кухни, для площадки, для газона... Я зуб и юшку из себя точил. Да, уж того, что было, уж не будет! Ну где тот синевзорый мальчуган, Который окружающим поган, Уже затем, что в них чегой-то будит, Когда их к делу нудит чистоган. Однако ж разберемся -- кто нас судит... Давай-ка разберемся, кто нас судит, Кто он, нелицемерный судия? Сам, верно, Моцарт иль Эредия? -- В Гослите Лозовецкий нас иудит, На радио Мамедов словоблудит, В журналах трусовая редия, Семи пядей во лобе буде я, Мне до упяту голову талмудит. Ему про голову, а он про хвост, Ему про лирику, а он про клику, Вам зенки мажут мазью от корост От мала до велику, поелику Причислишься ко сраному их лику. Нет, он не Моцарт -- попросту прохвост! Да как же Моцарт! Как же не прохвост! -- Но Стешенька мне говорит: Заткнися! Живем себе, от сильных не завися... А с подморозки лучше идут в рост... Опять же -- после масленицы пост Всегда бывает, ты ж всегда постисся, И потому ты злой, а ты не злися! -- Я рассмеялся: так ответ был прост. Меж тем апрель. Он птичьи трели трудит, И что ни лужица -- то синий сок, Она ж, идя, возьмет, да и пропрудит. И льется тихой синевы кусок Ей вслед... И точно, кто ее осудит, -- Эредией он вовсе уж не будет. Эредией, конечно же, не будет Кто воспоет ее. Он станет Мей Или Петрарка. Дамой без камей Она проходит, где Оруд орудит. Апрель и теплит ей лицо, и студит Игрою светлорозовых теней. Иду повинный и большой за ней, Что Олоферна голова за Джудит. Да кто ж ее такую изублюдит, Упеленавши живу душу в троп? Кто стешет Стешеньке из строчек гроб? Не маслю я портретов, хватит, будет Унылых расчленений, скучных проб. Да и вообще -- куда же смотрят люди-т? Что слушают? Куда же смотрят люди-т, Когда она поет мои псалмы: Ты мне соловушка середь зимы, Ужели он меня изнесоблюдет? Я им в лицо гляжу и взгляд их блудит: Там та же ясность, та, что паче тьмы, И дозревают в музыке умы, И мысленно слюна банкноты слюдит. Или вот этот: зрак его безост, Такой, должно быть, на погосте гост... Лишь Тетушка сойдет стопой легчайшей, Промолвив тихо: Скипятила чай? Шей! Лучом звезды на жесткий их помост... Да я и не хватаю с неба звезд... Когда я не хватаю с неба звезд, Их Тетушка мне на подносе сносит... -- Зачем Антошу публика не сносит? -- Промолвит, подворачивая тост. -- Оно конечно, он не больно прост, К тому же нынче он слегка гундосит. И по каким дворам опять их носит? -- Лицо ее опрятно, без борозд, Гладенько, чистенько, глаза -- как небо. -- Он удивителен, мой шелохвост, Все кубок норовит пролить, как Геба... Ах, шелопут, не Стешеньку тебе ба: Она в глубинах моря алконост, Да из нее ведь песня бьет взахлест! Да из нее и песня бьет взахлест, И часто: Стеша, спой на сон грядущий! Она и грянет: Ты, поток ревущий, Зачем возносишь шепоток до звезд? Там, в небесах, ужель взойду на мост? Ах, хорошо мне с ним вдвоем средь кущей, Но душит сердце этот мрак всесущий, -- Нет, видно, домом станет мне погост, И стану я березкой у погоста... -- И рада Тетушка: все мило, просто, Мотив слезами сердце источил. -- Ах, Стешенька, уж нынче ты в ударе! -- Кто дал такую силу бедной твари И кто тебя измыслил, источил... ТУТ ВСЕ. ИЛИ совсем уже засыпая: Кто выдумал тебя? Кто источил? Ужели песней ты мне душу вынешь? Тому и обречен, куда ни кинешь... И кто тебя лечил -- не долечил? Но не с небес ли голос заскворчил? Да уж того, что суждено, не минешь. Стал слышен звон стекла: Еще раз кинешь! Чтоб так себя на всех я ополчил. Опять же разберемся -- кто нас судит? Нет, он не Моцарт, попросту -- прохвост. Эредией он вовсе уж не будет. Да и вообще -- куда же смотрят люди-т: Ну, пусть я не хватаю с неба звезд -- Да из нее ведь песня бьет, взахлест! ЧУМА Чума на оба ваши дома! ШЕКСПИР Сезон был мертв, и то -- не странно ль это? Палили мы и немцы по нему Столь тщательно, что вот -- убили лето. Билл на обоих призывал чуму, Отец его оставил без ответа, -- Нам это безразлично -- почему: В окопе хлопнуло и смрадец вышел. Что говорил Шекспир -- отец не слышал. В болоте мы утюжили хвощи, Три танка вперлись в ил, туда, где грязно, И выйти им слабо, сиди -- свищи! Кому тащить -- Жидкову, дело ясно. Отец же: Кто загнал, тот сам тащи! -- С ним спорить, сами знаете, напрасно. К расстрелу, проблядь, сукин сын, стервец! -- Стреляйте! -- мрачно говорит отец, -- А только кто загнал -- тот сам и вынет! -- -- А как? -- Обыкновенно, тросом, как! -- -- А как как пушку грязью подзаклинит? -- -- Дурак, тащить же танк не носом, как? -- Однако, чувствуя, что танк загинет, Помедли -- и не вызволишь никак -- И все, что делается, сикся-накся, -- Отец вдруг разупрямился и впрягся. И тут же был представлен ко звезде, Как выколупавший из грязи И-Сы. Но ротный не спускал ему нигде: Увы, и на войне свои кулисы! И вот уж точно было быть беде. Не помню -- на Днепре иль возле Тиссы, Когда немецкий нас накрыл огонь, То ротный по отцу открыл огонь. Отец, естественно, слегка опешил, Но удивляться до смерти не стал; Во-первых, враг из миномета вешал, И в воздухе вовсю гудел металл, -- А во-вторых, сообразив, что не жил Еще как следует и что питал К нему презренье враг, а не начальник, -- Начальнику он раскрошил хлебальник. И тут же подведен был под расстрел Военно-полевым судом без следствия. Отец в том истины не усмотрел. Он думал: Ничего себе, последствия! Я, говорит, тонул и я горел, А вот теперь -- расстрел! Какое бедствие! Подумайте! -- просил их тугодум. Его сатрапам было не до дум. Они его решили ухайдокать, На гибель обрекая целый мир. Тем самым, словно вши, пошли б под ноготь Сороки, псы и розы, и Шекспир! И, верно, все б мы доставали локоть И первым -- батальонный командир. Но, появившись вовремя, последний Изрядно подшутил над их обедней. И в ротные беднягу произвел И выгнал всех, кто только вздумал вякать. А ночью вдруг мертвец к отцу пришел: Кость битая, расстроенная мякоть. Отец совсем в уныние пришел, И было от чего: стал дождик плакать, И, слякотью дороги развезя, Ухабами испещрилась стезя. Но рота ходко шла, как будто глиссер, И словно подозрительный эфир -- Над ней висел усмешек мелкий бисер, Чудесный смех отца -- всех чувствий пир, И что с того, что день в такой хляби сер, -- С ним шли и псы, и розы, и Шекспир! И сзади, как все мертвые, не потный, За ними бодро увивался ротный. Заметьте -- тяжких мыслей никаких Не знал и не терпел отец чем дальше, -- Ведь даже смерть -- как отзвучавший стих -- И уж конечно -- стих, лишенный фальши, -- Как поцелуй... пусть "ароматы их Соткали им из..." как? -- не помню дальше! Не помню... или стойте... вспомню щас... Но лишь с Жидковым-старшим распрощась! Где ты, душа, исполненная солнца? Где воздух горечью и кровью смят, -- Ты не смогла исчезнуть, расколоться, Но превратилась в воздух, в аромат. Ты бродишь карпом в холоде колодца, И ведра полные тебе гремят. Пью за тебя -- пусть трезвым или пьяным Я обрету твой дух на дне стаканном! Исполненная жизни смерть -- не смерть, -- Глубь бархатная, шелковая высь ли, -- Пес рыщет, рыжий, длинный, словно жердь. Отец веселый, погруженный в мысли. Сияет облачная коловерть, Сверкающие купы к нам нависли, -- И умный пес, бесшумный, точно тишь, -- В зубах приносит умершую мышь... В ЭВАКУАЦИИ Читатель, хорошо быть молодым! И мчаться в ночь к огням далеких станций, Забыв отечества приятный дым, Отбыть для Индонезий либо Франций, -- Вообще испутешествоваться вдым. Читатель, посещал ли ты инстанций? -- Там спуталась со сном и бредом явь: Одежду и надежду там оставь! Зато -- не лучше ли без происшествий Губительных чувствительной душе Стать пассажиром дальних путешествий, Лишь чуть означенных в карандаше, Не подвергаясь риску сумасшествий, Носильщиков свирепому туше, Загнившим нравам, воровским таможням, -- Без тесноты и в поезде порожнем. -- Без справок отправляться в никуда, Взяв лишь словарь для справок и фломастер, -- И хоть у нас дороги никуда, -- Езжать в Саратов там или Ланкастер, На Галапагос, Мартинику! Да! Пока еще хоть так вполне по нас дер. Покудова какой-нибудь журнал Нас не прибрал и нас не окарнал. Приятно съездить хоть в карман за словом, А съездить по водам иль по мордам? Слывешь тут доброхотом и злословом И вечно на худом счету у дам, И как ни прикрываешься Жидковым, -- Все те же речи: не хочу, не дам! Попробуйте у Любы иль у Милы! -- И дамы и унылы мне, и милы. Жидков, однако ж, вовсе не таков: Он, ласками и розами задушен, Бежал от роз и ласк для пустяков, В глаза любимых дев смотрел бездушен, Безмолвен, беспричинен, бестолков, Невинностью и музыкой усушен, Укушен музами, взбешен молвой, К луне восплескивая низкий вой. И все же мне пора вам дать наглядный Его куррикулум: родился в год Тридцать седьмой, кристальный, беспощадный, В семье, лишенной льгот, но не забот, Ребенок нежный, милый, ненаглядный, -- Исчадье он родительских суббот И, словно агнец, незлобив и кроток, -- Отрада матери, отца и теток. Так дожил он без цели, без трудов, -- Воспользуемся кирпичом Поэта, -- Без малого до четырех годов, Когда ж четвертое настало лето, -- Его отец, прекрасен и бедов, Бежал на фронт, отринутый на это От канцелярских дел и чайных роз, -- И далее сам по себе он рос. Мать из Москвы свезла его на Волгу, На родину свою: в Саратов, в глушь, Где писем от отца ждала подолгу, Лечила детский насморк и коклюш, Похоронив родителей по долгу -- Умерших с голоду прекрасных душ -- И дочь, окоченевшую в роддоме, -- Всецело отдалась заботам в доме. Ее общительный, веселый нрав Бил, словно ключ, по заднице Антона, Хоть я, признаюсь, здесь не вовсе прав, Снижая строгий штиль на четверть тона, -- Да кто ж таков Антон -- ведь он не граф, Мы с ним не будем соблюдать бонтона, -- Итак, она его всегда драла, Восстав с постели, встав из-за стола, -- Свирепо выговаривая сыну, Сменяла воркотню на дивий рык, -- За то что в бане слабо тер ей спину, За то что он малец, а не мужик, Но бабы в мойке видят в нем мужчину, От коего их норов не отвык, -- И вот пока душа ее томилась, На парня шайками лилась немилость. Он отвечал ей тем же до конца, Хотя, конечно, с матерью не дрался, -- Он терпеливо поджидал отца, Чтоб тот пришел с войны и разобрался. Была в нем внешне легкая ленца, С которой нерв упорства уживался, И сладкие плоды он обещал, Но ничего, признаться, не прощал! Читатель! Что отшельник -- что ребенок! Их ничего не стоит оскорбить, -- Так ключ глубокий прихотлив и звонок, -- А бросишь камешек -- уж не добыть! Так коли хватит у тебя силенок -- Их не обидь: уж лучше их убить, -- Ни тот, ни этот подлость не отплатит, -- Так Ницше говорит, об этом хватит. Но мать чудесно исправляла долг, -- Нисколько не стараясь отличиться, Презрев мужской и злой, и льстивый толк, Она была среди волков волчица, К которой в кратком сне приходит волк, И сладко ноет вслед того ключица, -- В ней, думаю, при мимике живой -- В душе стоял утробный, подлый вой. Сотрудники отца все были в сборе -- Никто из них не побежал на фронт, -- И, верховодя мужественно в своре, Делили меж себя пайковый фонд. Но мать была с самой собой в сговоре: Осматривая черный горизонт, Она на цель всходила без оплошки И уходила лишь с мешком картошки. Зимой свозили книги на базар -- И там раскладывали на газете, -- От конских морд шел нестерпимый пар, И томы в коже, в золоте, в глазете К себе влекли и немцев и татар, -- И покупали их держать в клозете, А бабы русские и мужики -- Катать в них колоба и пирожки. К весне все образовывалось, вроде, И, кое-как лопату заскоблив, Мать начинала рыться в огороде, А сын таскать ей воду на полив. При восседавшем на скамьях народе, Он был нетерпелив и тороплив, И, чтоб таскал он лучше, не плошее, Давала мать ему раза по шее. Зимой и похоронка подошла -- Совсем простая серая бумажка. Мать в канительных стонах изошла И прямо рухнула на снег, бедняжка. Ну а когда совсем в себя пришла, В сердцах ругнулась: И дурак ты, Пашка! -- Не надо, мам! -- Она опять: Дур-рак! И сыну моему ты первый враг! -- Но слово враг ей показалось слабым, А дураком он не был, этот враль, -- Рука не мужа, впрочем, а начштабом, -- Но как проверить -- этакая даль! Она же вслух: Ты это как? По бабам? Так мой тебе поднадоел сераль? Не рано ли теперь тебе постыла? -- И тут же села за "письмо из тыла". Любезный Пашинек! Такую мать! Я стало быть прочла твою депешу -- Как мне ее тепереч понимать? Ты полагал, что от нее опешу, Плечами, может, буду пожимать? Слезьми зальюсь и голову повешу? Вот новость -- на фронтах загинул, вишь! Ты, сластенька, меня слегка дивишь! Во-первых, как могу тому я верить, Чтобы тебя штыком прикончил фриц, Когда при автомате ты теперь ить И можешь их сшибать, не видя лиц -- Ай, ай, родной, не стыдно лицемерить И нас менять на баб и на девиц, Которые в окопах, чать, в избытке И только зырют обобрать до нитки! А мы-то думаем: отец в бою, Куда его послал товарищ Сталин! Тебе бы совесть поиметь свою, -- Небось, бежишь вперед: ведь ненормален, Что ж -- волен, сыт, идешь по острию -- Уж как доволен ты и достохвален! Он шутки шутит, слушайте его! А мне в тылу, сиротке, каково! Нет, Пашинек, уж быть тебе казненну -- Не фритцевой, а дамскою рукой. Дойду по первопутку я до Дону, А там и до Днепра подать рукой. Тебе я шею-то намну казенну! Блядям... косма пообдеру... какой! Беги вперед, не простудися только. Цалую. Вся твоя. До встречи. Ольга. Я размышлял: уж здорова же мать Иметь в руках меня, отца, скотину! Папашу только матери держать! Ведь в самом деле выйдет на путину, Ее "катюшами" не испужать, От ней в окопе не найти притину. Она не "тигр", она не "фауст-патрон" -- По морде бьет, забывши про пардон! Меня под утро пробуждает грохот. -- А! Обротень! -- визжит она. -- Боюсь! -- И переливчатый отцовский хохот: Чего ты, в самом деле-то! Не трусь! -- -- Скажи, а ты не призрак? Ты не сдох-от? Коль мертв -- не отпирайся! -- Отопрусь! -- -- Мне дурно! Мне не по себе! Касторки! -- И жалобный обвал посудной горки. Тут я не выдержал и вылез к ним, В себе боясь, что мать его угробит, Поскольку дух отца легко раним. Стою и вижу, что сервант весь побит, Отец же, хоть испуган -- невредим, Лишь портупею сильный смех колдобит. И мать, ах мать! Невинная душа! На нем висит без слов и не дыша! Ее он держит навесу умело, Как будто вправду Божий дар какой, Прекрасное все без покровов тело За ягодицу прихватив рукой. Она смеясь стыдливо, оголтело Мне тычет в дверь лилейною рукой. Пробормотав, что шум какой-то слышал, Я засопел и мрачно в двери вышел. 296 ИВЕРЕНЬ ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКИ Себя винила, ныне извиняю, Всегда оправдан -- днесь ты виноват: Зачем ушел в небытие, солдат, От ласк моих и щей, и нагоняю? Смерть нагоняет, я ли нагоняю? Бежал ты от работ иль от ребят? Что ж, лучше там, где надолбы долбят? Иль я тоску сердешну нагоняю? Да был бы ты любовнее с любой, Которая тебе до гроба люба? И кто она, разлучница, голуба? Ты называл ее своей судьбой... Я, может, плоскогруда, синегуба? О нет, упоена, горжусь собой! Да, я упоена, горжусь собой, Затем что я существенно прекрасна, И оставлять меня одну -- напрасно Заради той, курносой и рябой. А если непременно нужен бой, То я уж, кажется, на то согласна, Чтоб морду били бы тебе согласно У Нилихи за заднею избой. Чтоб ты лежал оглохший и немой, Опухший ртом с ужасным словом "надо", Чтоб мне примачивать тя сулемой. Ведь ты един мне стоишь Сталинграда, Ведь ты един и жаль мне, и услада, И горечь ран, и плен почетный мой! Ведь горечь ран и плен почетный мой Без сладких слов и горьких мук бессмыслен, И оттого ты мной на кошт зачислен, И знают бабы все вокруг -- ты мой! Но плен ты сделал для меня тюрьмой, А был он просто горницей замыслен, И срок твоих отсутствий стал бесчислен, А щас совсем не явишься домой, -- В чем ныне горько я тебе пеняю, Не дуясь, что осталась на бобах: Я бабью глупость всю искореняю. Сижу, как Зевс при громах, при гробах, Когда уж все, что было в погребах, Снесла и ни на что не променяю. Снесла и ни на что не променяю К тебе любовь мою и боль мою, И хоть я от людей других таю, Но от тебя я их не применяю. Я, словно заяц по весне, линяю, Что осенью вода, все лью и лью. Почто ты пробудил печаль мою -- Ей весела, ей вдовий жир сгоняю. В избе все неполадки устраняю Иль за скотиной тощею хожу, Чего-то все стенаю и тужу. Завечерею или ободняю, В том, что вечор тебя не нахожу, Судьбам ревнивым горько я пеняю. Судьбам ревнивым горько я пеняю: Зачем изыздевалися сполна? Хоть я теперь партейна и умна, Все перед образом главу склоняю. Я с Богом вечну тяжбу выясняю, Хоть я ячейке духом предана, Я чай зачать иль воскресить она Слаба, а я ведь все о том, Бог с няю! И стала я язычницей прямой, И обращаюсь аж к Стрибожьим Внукам, В которых тоже верю самоуком, -- Зачем уж не вернут тебя домой? Зачем меня ведут ходить по мукам? Зачем силок порвали ясный мой? Зачем силок порвали ясный мой, Сплетенный из твоих сокольих взоров, Моих восторгов и моих укоров И снега летом, и дождя зимой? Но и над Летой, и над Колымой Я отлечу зигзицей от дозоров И буду кликать с елок и угоров: Я жду тебя! Вернись! Ты мой! Ты мой! Я выйду к речке девкою простой, Рукав мой вдовий омочу в Каяле... Зачем тебе срока не припаяли В год тридцать пятый или же шестой? Зачем меня безлюбьем окаяли? Сломали острие стрелы златой? Сломали острие стрелы златой Мальчонка неразумного Эрота, Что, как острога, жуткая острота -- Томила сердце сладкой немотой. Теперь, кажись, подрылась под плитой С умильной кротостью не бабы -- крота, Чтоб ночью уволочь тебя в ворота -- Да я ведь знаю, что томлюсь тщетой! Что страстию души не проясняю, Что на судьбу ругаюсь и гневлюсь, А смерть в ее правах не утесняю. И только на любовь слегка дивлюсь: Ее напитком уж не отравлюсь -- Ей гибель сладкую в вину вменяю. Ей гибель сладкую в вину вменяю, А жизни горькой иск вчиню ль тебе? -- Что ж, благодарна я моей судьбе, Ее хвалами не обременяю И все ж на лучшую не обменяю: Подумай-ка, жить вечно при тебе И сварничать, по нашей худобе, Характер портить нашему слюняю. Чтоб с горечью глядел ты, как легли На лоб мой преждевременные складки, А чернь волос взыграла в прядках в прятки, Как стройный стан склоняется к земли, Как блекнут очи сладостной солдатки... Да я горда, затем что хоть влекли! И я горда, затем что, хоть влекли К себе меня мечты такого рода, Себя я зачеркнула для народа, Послав тебя на смерть на край земли. Там пули милосердые нашли Того, кто был мне тополем у брода, Кто знал един лишь тайну приворота, И захлебнули, что червя, в пыли. Лежи и радуйся теперь: свобода! Нет маяты для сердца и для нерв, Ни окрика начальств, ни визга стерв. Ты сомневался в благости исхода? Восхитила б скорее та ж метода К нему меня в лета его. Свобода... К себе меня в лета его свобода Влекла. Как часто, сидючи вдвоем, Смотрели мы в кристальный водоем Под этим самым топольком у брода. Я не была задумчивей отрода. Он пел, я спрашивала: Что поем? Про то, как счастия ключи куем? Про то, как вышли все мы из народа? Мы вышли из народа, ну и что? Какая же народу в том измена? За что же нас хухряют-то, за что? -- -- А говоришь ты складно, что Камена... Пойти на танцы в клуб иль шапито? Все радости и жизни перемена! -- Все радости и жизни перемена Меня манили все куда-то вдаль, Мне дней моих безмужних было жаль, И убегала я обыкновенно. Прочь отходила я непреткновенно, Накинув на плечи простую шаль. И жаль мне эту молодую шаль -- Она с девичеством неразделенна. А после нам гражданский акт зачли, И я от счастья горько зарыдала, И что вы, слезы, на меня нашли? Ты, сердце, боль мою предугадало? И счастья дни, как воды, утекли, Вы, песни, им несчастье предпочли. Вы, песни, им несчастье предпочли, Всем этим дням с благоуханьем мяты, Когда отавы трав стоят несмяты И, словно море, волнятся вдали. И отлетают в стайках журавли, И прочь уходят стайками солдаты. Ах, Пашенька, куда же ты, куда ты? Ушел, и молодости дни ушли. И вот ты нем и хладен, что колода, Так, стало быть, тебя смогли сразить, Застав в пыли и злобе средь болота, Твое лицо страданьем исказить... О Боже мой, не дай вообразить Укусы пуль, агонию исхода! -- Укусы пуль, агонию исхода Не надо продлевать, -- сказала мне Сорока, восседавшая на пне Унылой рощи, рядом химзавода. -- Скажи, во-первых, что те за забота Воображать кончину на войне, Тем боле, он в тылу, на целине... Ну что же ты молчишь? С тобой зевота! -- -- Так что же он не явится, живой!? -- -- Смешно! А если стережет конвой, Да лес, да гнус, да топи по колено! Да что в те суке, язве моровой Такому человеку с головой -- Всегдашние лишь узы, узы плена! -- Всегдашние одне лишь узы плена И я от них терпела, -- говорю. -- Ведь Пашу, их, за это не корю, Мне лишь бы возвернуть их непременно! -- -- Дурища же ты, мать, непрошибенна И наглая, как танк, как посмотрю. И где сам выкопал такую фрю, Что и по-русски-то неизреченна! Ступай-ка ты к Антошке малышу И будь с ним ласковенька, поясняю, О Пашеньке ж своем забудь, прошу! -- И я стою, и молча уясняю. Себя все поносила -- возношу, Себя винила, ныне -- извиняю! Себя винила, ныне извиняю... О нет, упоена, горжусь собой: Ведь горечь ран и плен почетный мой Снесла и ни на что не променяю. Судьбам ревнивым горько я пеняю, Зачем силок порвали ясный мой, Сломали острие стрелы златой, -- Ей гибель сладкую в вину вменяю. Горда собой затем, что хоть влекли К себе меня в лета его: свобода, И радости, и жизни перемена, -- Вы, песни, им несчастье предпочли, Укусы стрел, агонию исхода Всегдашнего, и узы -- узы плена. ВОЗМЕЗДИЕ Родить бы уж! Наскучило таскаться! -- И осень ей немедля в ум вошла -- Как ты со мной могла не посчитаться, Когда я на перрон тогда сошла? Нашла момент и поводы считаться! -- И повернулась вдруг и прочь пошла, Оставив в полночь сникнувшую духом Меня с ребенком, рухлядью и брюхом! Ведь знали -- еду к вам не на курорт, Ведь вы войне обязаны визитом, А не она б -- меня ни Бог, ни черт Сюда бы ни с присестом, ни с транзитом! Родители вы, точно, первый сорт! Ну как пенять всем прочим паразитам? -- Они уж от издевок-то не прочь! -- Ведь он вам внук, а я -- родная дочь! Что, не по нраву? -- отвернули морды... Что ж, мама, ты не ешь: щи холодны! Я понимаю вас -- со мной вы горды И есть не будете, хоть голодны. Но к хлебу что за ненависть! Вы -- лорды? Работать вы, конечно, не годны, Но вы годны чрез город припираться И обжирая внука -- нажираться! Да, ты права, я не была такой -- Да вы ведь и святого соблазните! Отец с рукой, о Боже, стыд какой! Как вы позор мне этот объясните -- При общей нашей трудности такой? Мне слов моих не стыдно ль? Извините! Но приговор ваш несколько суров: Не знала, что стыдиться надо слов! Живот вот! Опростаться бы скорее! О, вы, конечно, правы: лишний рот! А вы меня нисколько не добрее, А даже несколько наоборот... Но это грустно мне всего скорее: Не тот, как говорится, оборот. Но грусть мы не пришьем сегодня к делу, Поэтому давайте ближе к делу! Что пишет муж? Советует домой. Он говорит, что немец может выжить, А с заварившеюся кутерьмой С ребенком будет очень трудно выжить. Поэтому и ехать смысл прямой И выжать все, чтобы конечно -- выжить. Как вы? Ну что же мне ответить вам -- Уж как-нибудь потерпите вы, мам! Вас на горбу моем тащить в дороге Затея не из легких пустяков, Да не пришлось бы уходить в потоке: Шанс выжить в нем совсем уж пустяков. Боюсь, что немец поджимает сроки, Отъезд за днями более рисков. Так вы уж на меня не обессудьте И, если можно, то надежны будьте. Опять за Волгой крекинги бомбят -- Ну, что ни ночь, то как с цепи сорвались! Опять за Волгой крекинги бомбят, А мы все извелись тут, измотались, Все ночью долгой крекинги бомбят, -- Свернуть к вокзалу бы не догадались! Что ж не едите? Сколько ж вас просить? Я не пойду вас с ложкой обносить! Ведь нам пора в дорогу собираться, Мы повезем с собой одно брахло. А вам, я, лучше, думаю, остаться -- Конечно же возьмем с собой брахло, Чтоб было продавать и нам питаться, Да не осталось и вещей -- брахло! Взглянул бы муж: узлов-то у зазнобы, Живот еще, да уж родить давно бы! А ведь в дороге время подопрет! Как раз среди бомбежек и содома. Я все как будто знала наперед. Ах, никуда не ездить, быть бы дома! Но если немец нам лицо утрет, То мы -- под силу легшая солома. Нет, лучше в чистом поле меж печей, Чем здесь полечь -- под градом кирпичей! Нет, Господи, бежать, бежать отсюда! Куда бежать? Там, говорят, совхоз. Ведь нынче молоко такое чудо, Что слышать не могу о нем без слез. Ведь нам в совхозе было бы нехудо, И что нам их ЦОСТРОМ и что завоз! Там, как за каменною за стеною, Я -- скотницей и мой малыш со мною. Подумайте -- молочная река -- Ну что там в сказке -- в берегах кисельных! Нет, мама, нет, работа нелегка -- Да я ведь не из барышень кисейных. А радость-то там на помин легка -- Не в облацех -- в вещах минутосейных. Сестра моя там Валя и к тому ж, Узнав, где я, воротится и муж. Грибов-то, ягод! Не увяжешь гужем -- В Касимове так было до войны -- Когда на выработке жили с мужем, Бывало рыбы -- подолы полны, Поужинаем, служим, да не тужим, Икру набалтывали до весны, -- Да Павел ведь не мастер уживаться... Нам в путь, а вам -- счастливо оставаться! Все лишнее -- давно уже у вас, Да одеяло, да подушек ворох... За мной Курындин явится сейчас... Проверим -- не забыли ли что в сборах, Шесть мест, не меньше -- вот и весь мой сказ. Что ж не идет Курындин? Не из скорых... Да, вы тростите про велосипед -- Какое же добро велосипед? Но я должна подумать о ребенке! Конечно, где вам помнить прошлый март И как у сына вспыхнули глазенки, И счастливый ребяческий азарт, С которым он вцепился в колесенки. Он только удивлялся: Не стандарт? -- Слетит с седла, как рыбка, но не плачет, Лишь спросит -- Не стандарт? -- и озадачит. А как же он расстроился, когда Узнал, что "нестандарта" с ним не будет, Как он рыдал! Я думала тогда, Его отчаянью конца не будет... Я не могу быть так жестока, да, Беру и этот -- что с меня убудет? Подумайте -- семь бед -- один ответ, Так что возьму седьмым велосипед. Как рад он -- слушайте! Ведь колокольца Звенят не так, как этот райский смех -- Не огольца, папаши-добровольца! -- Или органа самый чистый мех! Ведь и когда вам смыливали кольца -- Так звонко не смеялись вы на грех, -- Тогда вы шли с отсидки по порошам, А смех ваш был негорьким и хорошим. Отец, я помню хохот ваш густой, Когда вам били зубы со сноровкой. Как вы смеялись, человек простой, Уйдя со свекловичкой иль морковкой И возвращаясь с сумкою пустой Ко мне -- пустой девчонке и неловкой, Но не порожней бедами, в один Из месяцев задолго до родин. Я вас любила! Да! Ну что ж молчите! Безмолвия не надо на порог! Ах, даже молча, молча -- вы кричите! От ваших уст отъемлется парок... Зачем вы слезы из меня точите!? Я поняла уже! Какой урок! Так невиновной долго мне виниться? Как вы посмели вновь во сне явиться? Какая пытка -- словно наяву -- И эти сборы в долгий путь без прока! Ах, мама, мама, я вот так живу! Так вы из-под земли, где стебли дрока -- Вот отчего вы шли не смяв траву -- Ах, как не жестко! Только так жестоко! Как обогнули вы, взойдя на двор, Кусты вам ненавистных помидор? Ну вот опять тоска меня снедает, Что вас она сгубила на корню -- Ведь помидора не надоедает -- Откушивай хоть десять раз на дню -- А мама между тем недоедает -- Подумать мне над этим, не возню Затеиватъ с кустами! Сколько срама! Не снитесь больше мне, отец и мама! Подите прочь, не вешая голов! Не попадайтесь больше, ради Бога! По вашим лицам видно и без слов, Что чувствуете вы себя неплохо. Отец немножко лишь седоголов -- Бритоголова ты. Ступай без вздоха, Без жалобы -- что пользы горевать -- И горечью нам сердце надрывать! Ну что же ты не говоришь, что рада? Ты, верно уж, не рада ни черта! И крошечный кусочек рафинада У внука не изъемлешь изо рта... Уходишь так, не подымая взгляда? Ну и родительница -- срамота! Ну хоть в последний раз-то оглянитесь... Подите вон и больше мне не снитесь! А я проснусь и побегу стремглав Послушать сына легкое дыханье, Себя поверх неслышно распластав, Вся содрогаясь в рыке издыханья... И он, во сне ручонку опростав, Вдруг переменит позу и дыханье, Проснется, помолчит и горячо Шепнет мне: Мама, мамочка, ты чо? -- Ты не уйдешь ведь от меня? -- Смешная... Мне некуда покамест уходить. Вот если утро подойдет -- не знаю... -- -- Побудь со иной! -- Могу и погодить... -- Я так несчастна! -- Правда. Я ведь знаю. Так я могу на двор не выходить! -- -- Ну что ты! Нет, без воздуха, как можно? Ступай, играй! Да бегай осторожно. Смотри-ка что за утро занялось! День обещает быть весьма погожим. Побегай, а дыханье занялось -- Сядь на скамью и приглядись к прохожим -- Быть может, и увидишь... Занялось Во мне опять все... А чуть позже сможем Съесть миску помидор в один присест... Вот тоже кушанье... не надоест... АВВА МАРИЯ "Я убит подо Ржевом..." ИЗ ПИСЕМ ОТЦА Иду и думаю -- на кой мне ляд Отец мой ветреный, сей муж вальяжный, Пускай глаза по нем еще болят... В ярчайшей клумбе некий старец, влажный От глины и песка, метнул мне взгляд Младенчески доверчивый и важный. Он тырк лопатой в землю, что-то бурк! -- Жидков... -- а он мне мягко: Эренбург... Средь скопища негодников есть малость Порядочных людей, но то скоты... (Должно быть, многим в тот момент икалось). Что я? Я, Эренбург, ращу цветы... -- Взгляд искоса: и гордость и усталость, Улыбка слабости и доброты, И руки быстрые, как если клавиш Касанье -- о, ты нежишь их и давишь, -- Комки, где брызжет соками навоз, Где смотрит сотня глаз из-подо Ржева... Он продолжал: За саженцами роз Я шел -- мне их прислала королева. С цепи тут не один был спущен пес. Я что? Стою и жду, без страха, гнева И этому подобного. А псы, Остервенясь, уж рядом. -- Подлецы, -- Сказал я им, -- и злобные придурки, Конечно, могут рвать до срамоты Штаны на этом старом Эренбурге, Но он не бросит взращивать цветы! -- Собаки сели, вылизали шкурки И отошли мочиться на кусты. Когда я занят делом, пресно ль, квасно, -- Псам делать нечего, им это ясно! -- Я улыбнулся, отошел и сел В сторонке, Эренбургу не мешая. Он все возился и жужжал и пел, Песок с землей и с семенем мешая, Он был как шмель, что в чашечке шипел, Ну, он растил цветы, как бы решая Задачи необъятной полноты. Я не мешал: он взращивал цветы! Лишь иногда проронит свой особый Чуть хитрый взгляд: мол здесь еще ли ты? И все эти друзья: гелиотропы, И те меланхоличные листы, Ну, как их, огородные укропы, -- Под пальцами его как бы персты Живых детей над клумбами качались И в светлой ласке рук его касались. Бокалы маков, тоненьких гвоздик Полетные пылающие пачки, Из зева львиного пыльцы язык И парусники лилий в легкой качке, Многоповерхностный шумливый бриг Высокой липы, чернозем на тачке, Веранда в сорок два цветных огня, Зрачки двух крупных птиц, навоз коня, Колючки роз бельгийской королевы, Осетр на цинковом холодном дне, Псы, раки, злобные придурки, девы, Я сам, воздевший руки как во сне, Воздушные струи, холмы, посевы И пожилой поэт, кричавший мне Слова привета и насмешки вместе, -- Все мчалось в белый грозный блеск созвездий... А дома непременно спросит мать: Где ты шатался? -- и возьмет линейку. Она отвыкла сына понимать -- Выстраивает, словно на линейку, И с ней опять комедию ломать, Чтоб не сломать о задницу линейку, Чтоб в теле не зацвел гелиотроп -- И это, разумеется, не троп! Ну как же троп? Тропаться мать не любит: Оттроплет так, что хоть живой, а труп: По первому, иль даже по нолю бит, Лежишь, визжишь, почесывая круп. Вот тут она тебя и приголубит, Заметив, что ты с ней "немного груб", Не хочешь петь (в тетрадке кол по пенью), И что пришел конец ее терпенью. Тут станет восклицать она "доколь", На зверский русский перейдя с латыни, Речь запестрит ее "не оттого ль", Унизясь до "ниже" и до "отныне", Взвиясь до "все-таки" (такая боль!) "Днесь оступишеся своей гордыни!" И станет жженье вовсе невтерпеж. -- Сейчас споешь! -- Не стану! -- Ты споешь! -- -- Нет! -- Несмотря на боль и униженье? Подумай, ты ведь сам себе не враг! -- И тело увеличивает жженье, Под задом, точно, разведен очаг, И в мысли входит головокруженье, Как будто переходишь вброд овраг, Бурлящий по весне кипливым током -- Оступишься и сгинешь ненароком! А как снежна и холодна вода! Как быстро ни идешь -- она обгонит! И горло разверзается тогда На некий крик, что так же тонет, тонет В пространстве, где бежит одна вода -- Дрожит и "то не ветер ветку клонит", И крик из непрожеванных острот Внезапно покидает жаркий рот. Он вьется над водой пока бескрылый, Как по утрам туман, стесняя грудь -- Ах, если бы теперь собраться с силой -- Вдохнуть его в себя, но нет: отнюдь, -- Вон кто-то молит в тучах: Спой мне, милый! Не осуждай меня! Не обессудь! "Аве Мариа" спой мне! Повтори! -- Я? -- -- Ну, да! Прошу тебя! -- А-авва, Мария! -- -- Ну вот -- и дальше так, я -- боль твоя, Я -- мама, я -- поток неистощимый, Хочу, чтоб пел ты в вечности мне! -- Я? -- Конечно, ты, а кто ж еще, родимый? Ведь голос твой как вешняя струя, Журчит и льется в вир неуследимый... Ну, хочешь -- я огонь подгорячу? -- Не надо! Я запеть уже хочу! -- -- Но ты... ты не поешь... не любишь маму! -- -- Лю... бля! -- Не модулируй! Пой: люблю! Ведь побежденные не имут сраму, И я удары от судьбы терплю -- Кабы линейкой только да по сраму, -- Так нет! Хоть не пою, отнюдь, -- скриплю, -- Ты спой и за меня на страх всем бедам, Услады для моей, на смех соседам! Ну! Ну же! Ну! -- А! О! -- Давай же! -- На! А-авва Мария! В по-а!-лной благодати Ликуйййй, благосло-а!-венная жена! А-а! Мне бо-а!-льно! -- Пой -- не то беда те! -- -- Небесной злобою искажена, Прости меня! Я устаю страдать, и, Как твой искус мне велие велит, -- Уже не тело, а душа болит! А! Я не вынесу, мне нет силенок Для самой верхней ноты в камыше! Взгляни: я твой замурзанный ребенок С одною бедной песенкой в душе, И пащенка несчастного постонок Прими с улыбкой в горнем шалаше, Когда здесь, на земли, слепое тело Мучительною песнью излетело. А! Пе-асня -- дух мой, и когда она Рот, искаженный мукой, либо страстью -- Оставит, -- ты, бля-а!-женная жена, Не отлучи ее святою властью -- Все тою властью, что люблю сдавна, Зане вкушаю присно только всласть ю, И если не свершил что, занемог, -- Смогу, быть может, позже -- зане мог! И вот уж школьного репертуара: Великий Ленин, ты заботлив был! -- А публика взирает с тротуара, -- То прибыл голосок, а то убыл, И вот уж подрастает, как опара, С мольбою: "Где ты шляпу раздобыл?" -- Текут, велеречивы и ручьивы, Слова -- доколь? -- "Скажите, чьи вы, чьи вы?" Какой психотомительный экстаз! -- Сраженный чудом шепчет обыватель, А там, в окошке, крови полон таз, И доброй кобры шип: А, издеватель! Вползает в тело, словно метастаз, -- Еще запой, мелодий издаватель! Попробуй вот до "си" мне доберись! -- -- И доберусь уж! Только не дерись! - Уж дойдено до "ля", уж "си" в проекте, О Господи, спаси и пронеси! Я, может быть, молиться буду век Те... Какое ослепительное "си"! Какое "си"! Молиться буду век Те! Ну, как там? "Ты еси на небеси..." Не помню... Ты, со мной единородый, Додай еще! -- блаженнейшее "до" дай! И додает -- и "до" дает -- да, да! За что же, Боже, фора мне такая? -- По камушкам, по камушкам вода -- Куда бежишь? Куда журчишь, стекая? И льются слезы из очей -- ну да! Быть может, не вода -- струя токая? А если даже не токай -- вода, То это тоже, в общем, не беда! Моя беда, мне ставшая виною -- Женою ставшая! Там, за чертой, -- Хор ангелов ее поет со мною И милицейских хор с его тщетой, Тюремный хор за крепкою стеною, -- И девы за, плющом перевитой, Эдемского, сквозной решеткой, сада -- Поют ее со мной -- о том не надо! Не надо, мама, мамочка! Когда Разняли цепкой хваткой перевитых, -- Он был совсем бесчувственен. Ну да! Улыбка на губах его побитых Была еще беспомощно горда От мук блаженства, в звуке неизбытых, И кровью обесцвеченная бровь, И возле рта запекшаяся кровь. Он некрасив и жалок был в напрасной Своей невыявленной красоте -- А мать была в беспамятстве прекрасной -- Как будто бы, теперь на высоте Печальной славы женской и безгласной, Она ему простила муки те, Взирая кротко вниз из Икарии На взор его, молящий к ней, к Марии. МРАМОРНЫЙ МУЖ Покойник был суровый лейтенант, Статуя мягче, хоть и лабрадора. Так здесь похоронили командора? А жаль, что уж не носят аксельбант! Жаль -- в мраморе не произвесть дискант, Цветущий, словно ветка помидора! В глазах при жизни не было задора, Да и звезда как на корове бант. И рядом женщина живая, странно! Кого она целует столь нежна? Так женщина еще ему желанна? Отец стоял и думал: Вот те на! А эта -- неужель его жена? Я гибну -- кончено -- о дона Анна! -- -- Покойник был суровый лейтенант, -- Сказал отец, дообозрев Статую И рядом с нею женщину святую, Чей юбчатый и кружевной брабант Его слегка повел на тот Грумант, О коем говорить все не рискую, Раз уж о нем и мыслю и тоскую, -- Покойник был суровый лейтенант! Так думается. Впрочем, нету вздора Пустяе, нежли запоздалый суд Об умерших актерах Термидора: Их слепки чушь известную несут, Хоть душу в нас суровостью трясут, -- На то нет камня лутше лабрадора. Заглянем, кто сей муж из лабрадора? -- Я отсоветовал бы вам, сеньор: Наш путь теперь лежит на скотный двор: Там, видите ль, посадка помидора, -- Вон там, вдоль дровяного коридора, Где там и сям раскидан жалкий сор, Мы попадаем вон на тот угор К спасительной наклонности забора. Там смело мы дождемся темноты. - -- Чтоб я, я, офицер, стал тенью вора!? Кто старший в нашей банде -- я иль ты? Так вот тебе приказ: Ступай, федора, И разбери, где с ветвием слиты И серп, и млат, прозванье Командора! -- -- Ну что за дело нам до Командора! Вы голодны! Вам в мысли входит чушь! Мы что же забирались в эту глушь Чтоб здесь глядеть на вздор из лабрадора! -- -- Сейчас же прекрати дрожать, притвора! Ступай! Не то -- дам в рыло! -- Уж иду ж! За вашу душу лабрадорный муж Не даст и ломаного луидора! -- -- Я что ж, по-твоему, капитулянт? Я побегу при виде экспоната? -- -- Коль пропадем, Статуя виновата! -- -- Не мельтеши у гроба, пасквилянт! Вот так стоять и я мечтал когда-то... А жаль, что уж не носят аксельбант! Вот, право, жаль: не носят аксельбант, Сколь ни ищи -- не выищешь в уставе! -- Отец воскликнул, обратившись к паве, Склонившейся к подножию акант. Она же, обернувшись на дискант, Ему сказала: Вы, конечно, в праве, -- Но где вдове помыслить об оправе! -- Отец отметил про себя: Шармант! Вот мне б так зиждеться под бой курант, И чтоб она под вечер приходила... -- -- И эту-то насилу учредила! -- Сказала женщина, одернув бант. -- А ваш дискант звенит не мене мило, Жаль в мраморе не произвесть дискант! Жаль: в мраморе не произвесть дискант! -- Отец же говорит: Я весь к услугам! Ведь вы позволите быть вашим другом: В дисканте я отнюдь не дилетант! Я был бы ваш покорный адъютант, Сюда бы мы езжали с вами цугом, И вам в момент общения с супругом Полезен был бы схожий с ним бель-кант! -- Она ж сурово: Не мелите вздора: Прошу речами скорби не простить, Не то расстанемся мы очень скоро... -- -- Не милостивы вы! -- Могу простить -- Чтобы ушам ваш голос возвратить, Цветущий, точно ветка помидора! -- -- Цветущий, точно ветка помидора? Вы побуждаете меня к речам! И я начну их с похвалы плечам И голубого с поволокой взора. А ваши ноги в белизне подзора Поистине приходят по ночам В сны калужанам или москвичам, Сводя с ума походкой без зазора! -- -- Однако вы... решительно смелы... -- -- Помилосердствуйте -- вы так милы, Прелестная супруга Командора! -- -- Но в этом сердце холодок скалы! -- -- Вы говорите? Так-так, ну делы! Да ну! В глазах у вас полно задора! -- -- Ах, оценить наличие задора В глазах моих! -- Ну да! -- А вы мой лиф Оставите в покое? -- Он счастлив! Ужли ему вы верны, как Пандора? Иль это все -- излишества декора? -- -- Но для измены должен быть мотив, И не скажу я слова супротив, Отдав вам это сердце без укора, Без жалобы! -- Нет нужды! Он -- талант, Я думаю, и нежности и боя, Но вас держать так долго за живое -- Ужли он был при жизни столь педант, Чтоб и посмертно вам не знать покоя! Да и звезда -- как на корове бант! -- А что звезда -- как на корове бант, Суровый приговор, увы, несчастный! Взгляни полутше, кто объект прекрасный, Прочти табличку, ей украшен рант! Куда там! Романтичный, как Жорж Занд, И женам в этом качестве опасный, Отец ручьем пролился в речи страстной, Истекшей как бы с Пинда или Анд. Вот суть ее: он рад ей несказанно, И просит он прелестную вдову Ему тотчас назначить рандеву... Глупец! Очнись! Попомни Дон Гуана! Ведь все как в оно: статуя на рву И рядом женщина живая. Странно! -- И рядом женщина живая, странно! -- Вскричал отец. -- Как мир без вас мне пуст! И не сорвать лобзанье с этих уст И так уйти -- мне страшно несказанно! -- И он приник к губам, и дона Анна Покорно отвечала. Жалкий хлюст! Он видит, что дымок, как будто дуст, Вдруг заструился с уст у Истукана. Как бы по мрамору прошла волна, Лицо героя тихо покривилось, И вот Статуя молвила: Жена! Кто это там с тобой, скажи на милость? С кем ты так увлекательно простилась? Кого взасос целуешь ты, нежна? Кого это целуешь ты, нежна? -- Отец, смутившись, отвещал: Жидкова! -- Статуя ж вопросила вновь: Какого? И я была Жидковым названа. -- Вдова же говорит: Моя вина! Я, Пашенька, от скорби бестолкова, Поцеловала невзначай другого, Но в принципе ведь я тебе верна! -- -- Кой черт! -- сказал отец. -- Мне это странно! Его тут вознесли до облаков, Да он еще к тому же и Жидков, Он Пашенька, извольте видеть! Ланно -- Ему и верность тут хранят -- каков! Иль женщина еще тебе желанна?! Так значит -- женщина тебе желанна? А кто вдовица? Боже! Ольга! Ты!? Меня целуешь у моей плиты? -- Она ему: Живой Жидков нежданно! А кто же тот? -- кивнув на Истукана. Но Истукан промолвил: Дура ты! -- -- Он доведет меня до дурноты! -- Воскликнула в испуге дона Анна. -- Зачем я двум мужчинам вручена: Один и при звезде, и портупее, Но идол он, что может быть глупее! Второй небрит и бос: шпаной шпана! Как разобраться в этой эпопее? -- Отец стоял и думал: Вот те на! Отец стоял и думал: Вот те на! Так это, значит, вышусь я над миром Печальным достославным командиром, Которому хвалы поет страна. Тогда спросить -- какого же хрена Я тер полы лентяйкой по сортирам? Куда теперь бегу голодным, сирым? -- И к статуе: Ответь-ка, старина, Преславная, прекрасная Статуя, Как стал Тобою вор из Акатуя? И велика ль Тебе теперь цена?-- Статуя же брюзжала, негодуя, Что самозванцем сим поражена, А эта -- неужель его жена? А эта -- неужель его жена? -- -- Нет, -- говорит отец, -- твоя зазноба Моею станет нынче, камень гроба, А ты приди и стань к ней у окна. Вообще, твоя претензия смешна И удивительна пустая злоба. Я думаю, что мы Жидковы оба, Но пусть теперь с тобою спит страна!- Тут он захохотал весьма спонтанно И смачно плюнул в мраморный кадык, И прочь ушел изображать Тристана, Хоть от Изольды в лагерях отвык. А ночью тишину прорезал клик: Я гибну-кончено-о дона Анна! -- Я гибну-кончено-о дона Анна! -- -- Ты звал, и появился я, дружок! Теперь ори покуда есть кишок! -- Отец же говорит: Пришел ты рано! -- --Покайся! -- Нет! Умру непокаянно. -- --Покайся! -- Нет! --Так нет!? -- Ни на вершок! Пусти! Пусти мне руку, ты, горшок! -- Вот так Статуя в Ад свела пахана. Так мать, совсем осунувшись с лица, Лишилась и надгробья, и отца! И шибко убивалася. И бонзы Жидкова отлили уже из бронзы: Таз на бровях, под задом Росинант: Покойник был суровый лейтенант! ЧАСТЬ ВТОРАЯ Я напишу в Вашу честь хорал Ну что мне написать в честь Вас? Хорал? А. П. ЖИДКОВ "Я НАПИШУ В ВАШУ ЧЕСТЬ ХОРАЛ" Я НАПИШУ В ВАШУ ЧЕСТЬ ХОРАЛ Ну что мне написать в честь Вас -- хорал? Пусть кружится, пока Земля не станет. Он Вашим комнатным животным станет -- У всех собаки, а у Вас -- хорал! Да! В Вашу честь я сотворю хорал, Попробуйте отговорить -- с Вас станет. Тогда он за меня молить Вас станет, За мертвого меня просить, хорал! Вам посвятить хорал -- какой восторг! Для Ваших глаз... ну это ли не счастье? Не написать для Вас хорал -- несчастье. Из сердца я б хорал для Вас исторг По сторону по ту несчастья, счастья, Излив в хорале светлый мой восторг. Ну что мне написать в честь Вас -- хорал? Скажите, ведь хорал бы Вас устроил? Спросите, как бы я хорал построил, Смелее -- "как вы пишете хорал?" Или вообще: "Как пишется хорал?" А впрочем, мой ответ бы Вас расстроил: Я, как великий Бах, хоралы строил На песенках: из песенки -- хорал. "Да как тут песенка хоралом станет: Ведь песенка лукава и нежна -- Пристойная хоралу глубина Как в песенке бесхитростной проглянет?" Ах, хмелем, хмелем голова полна -- Пусть кружится, пока Земля не станет! Пусть кружится, пока Земля не станет, И голова моя, и мой напев, Пока, четвертую строку допев, Все к первой сердце возвращаться станет. И так всегда, покамест уж не станет Мое слепое сердце, недопев, Себя довыплакать недоуспев -- Как это только сердцу и пристанет. И, как ладья, оно тогда пристанет К другому берегу... другой мотив... Там стынут души в сонной мути ив... Да что ж я мучу Вас? Или креста нет На мне? О чем бишь я? Но... мой мотив... Он Вашим комнатным животным станет. Он Вашим комнатным животным станет, Как я мечтал. Он станет фокстерьер, Чтоб лаем оглашать Ваш интерьер: Пускай хозяинька с постели встанет. А Вы сердиться: как он не устанет Ласкаться к Вам совсем на мой манер... Да, в самом деле -- я лишен манер, Да у меня манер к Вам не спроста нет. Кто от любви рассудок потерял -- Ужель с него Вы спросите отчета, Когда и как он голову терял? Или -- систему требовать отсчета У чувств? Оставьте -- что Вам за забота! -- У всех -- собаки, а у Вас -- хорал! У всех собаки, а у Вас -- хорал На зависть звездам и собаководам. Он ночью, как Христос, идет по водам, Ногой за дно не зацепив -- хорал! Иль вот еще Вам для чего хорал: Положим, Вы поедете по водам -- Положьте антимолью по комодам: Он распугает даже вшей -- хорал! Пускай гудит заводами Урал, Пусть непогодушка в лесах застонет, Пусть даже "то не ветер ветку клонит", Положим, разбушуется хурал, -- Сидите, слушайте, никто не гонит... Ведь в Вашу честь он сотворен, хорал! Да! В Вашу честь я сотворю хорал, Поведав миру в восходящей гамме О женщине, пришедшей в дом с цветами К тому, чье все имение -- хорал. Вот тут и грянул мне с небес хорал Со всеми мыслимыми голосами И подголосками, судите сами: Улыбка на лице, в душе хорал. Да как не грянет нам в ушах хорал, Когда в берлогу солнце к нам заглянет И Вифлеемовой звездою станет Над крышею берлоги, как хорал! Довольно слов! Сажусь писать хорал! -- Попробуйте отговорить -- с Вас станет! Попробуйте отговорить -- с Вас станет, Опять же я смотреть Вам стану в рот: Заговорите: оторопь берет: Так сладко речь струить -- на Вас поста нет! И слух мой, как собака, с места встанет И побежит за Вами: заберет, И, Вас заслушавшись, открою рот, Но отказать мне -- нет, Вас не достанет. Сердечко Ваше попусту устанет Твердить, что мой хорал -- не Ваш удел, Что отрывать меня от важных дел Вам это как-то даже не пристанет, Что есть желаньям совести предел... А что как даже Бах просить Вас станет? Конечно, даже Бах просить Вас станет, Прекрасный бог людей, великий Бах, Усмешка недоверья на губах У Вас тотчас являться перестанет, Когда из гроба милый Бах восстанет С чарующей улыбкой на губах. Он Вам представится: "Я -- кантор Бах", И тотчас за меня просить Вас станет. Как будто вовсе и не умирал, А только опустился лишь в колодец, Как будто он не Бах, метропроходец. Он тоже бы от скорби обмирал. Уж он бы вывел к свету свой народец За мертвого меня просить -- хорал! За мертвого меня просить хорал Вас будет. Лучше сразу разрешите, Так и скажите: Так и быть -- пишите... Хорал? Ну что вам разрешить -- хорал? Пожалуйста! Валяйте свой хорал, Но только, ради Бога, не спешите, А то вы против формы погрешите -- Ведь не какой-нибудь канун -- хорал! -- И Вы свободны, можете в Мосторг Пойти себе или к швее ступайте. Ах, месяца конец? Вас ждет профорг? Нет, я не против, шейте, покупайте, Платите взносы. Только... только знайте: Вам посвятить хорал -- какой восторг! Вам посвятить хорал -- какой восторг! Какой души светлопрестольный праздник! -- Как будто переполненный запасник Внезапно тесноты свои расторг. И свет дневной ворвался в хладный морг, И скрыться побежал дракон-указник, И Дева восклицает: "Праздник! Праздник! Спешите же ко мне, Святой Георг! Что ж не идете вы ко мне?" -- От счастья! -- "Да счастье ведь затем, что вам кричу, Кричу ж затем, что скобка жмет запястье. Слетайте же скорее по лучу!" Да, я сейчас, пожалуй, и слечу -- Для Ваших глаз -- ну это ли не счастье? Для Ваших глаз -- ну это ли не счастье? -- С лучом в драконье логово влететь, Иль высоко в поднебесье запеть Для Ваших глаз -- ну это ли не счастье? Или еще -- ну это ли не счастье? -- Несправедливость жизни не стерпеть, Хотя за это может ведь влететь -- Но лучше уж паденье, чем бесстрастье! На пику ведь поднимут иль на смех, Или прибьют железо под запястье, Иль кровь обтает почерневший снег... Но Вы... Вы удостоите ль участья? Да, не воспеть Вас -- вовсе уж не смех, Не написать для Вас хорал -- несчастье. Не написать для Вас хорал -- несчастье, Которое нас с жизнью раздружит, И что с того, что мы как Вечный Жид -- Нам не размыкать по свету несчастья. Не будет нам ни счастья, ни несчастья, А просто нас поземка закружит, И вьюга пеньем нас обворожит И нас рассеет по тропам несчастья. А после все едино -- что Нью-Йорк, Что Лондон иль Париж -- дыра дырою -- (Слетайте по лучу, Святой Георг! ) И дружба на век с яминой сырою... Нет, как бы ни хотелось скрыть -- не скрою: Из сердца я б хорал для Вас исторг. Из сердца я б хорал для Вас исторг, Чтоб вызвать в Вашем сердце потрясенье, Подумайте -- ведь все мое спасенье Лишь в Вашем сердце, все иное -- морг. Весь мир -- покойницкая. Вы -- восторг, Наружу лаз, в чем все мое спасенье, Короче, Вы -- из смерти воскресенье, Избытие из тлена и восторг. Вы -- нечто целое, чего лишь часть я, И с Вами, с Вами в вечности земной Я б наплевал на счастье и несчастье Под говор соловья в тени ночной, Склонясь -- я над травой, Вы -- надо мной, -- По сторону по ту несчастья, счастья. По сторону по ту несчастья, счастья, Вне договора, вне проклятых дней Возможно ль нам прожить остаток дней? -- Должно быть, в этом было бы уж счастье. Нам, верно б, позавидовали: счастье! Но только бы до истеченья дней Счет не вести мимотекущих дней, Ведь мы бы понимали: это счастье! Покуда нас не поглотил бы Орк И смерть пришла бы в образе Графини В засаленном шлафроке на ватине, Спросив: Вы -- Германн? иль: Вы -- Шведенборг? Ах, отпущаеши, Господи, ныне Раба Твоего, светлый мой восторг! Для Вас единой светлый мой восторг, От света отблеск, я пролью в хорале, Чтоб даже духи, вняв ему, взирали На мало примечательный восторг. Да чем бы так уж он хорош, восторг? -- Как будто блеянье овец в коррале: Всей сладостной гармонии в хорале -- Зачем же духов и души восторг? А, видимо, затем, что он, хорал -- Лишь горстка малая большого света, Которую и смог вместить хорал. А свет -- уж Вы, до света, после света! От сотворенья до скончанья света! Ну что мне написать в честь Вас? Хорал? В ХЛЕБНОМ ПЕРЕУЛКЕ У Тетушки каморка -- загляденье, Пестреет ситцами что маков цвет. У ней и сами маки в заведенье: В фарфоровом кувшине их букет. Там вышивки -- предмет ее раденья -- Собраньем скромным излучают свет. Здесь вовсе без стесненья, словно в поле, В горшках рассажены желтофиоли. Буфет -- и в нем от Гарднера сервиз, Амур, Психея, пастушки, пастушки, Чуть дальше -- огненный ковер завис, Под ним кровать: подзоры да подушки, Потом окно и над окном карниз, В окне цветов и трав, что на опушке, А за опушкой двор, обычный двор С обрывком неба словно бы впритвор. Засим зеркальный шкаф вполоборота -- Приют молей, архивов, блуз и книг, Засим дивана золотая рота -- Глаза закроешь и вплывет в сей миг Рыдван огромный наподобье грота С чудесным запахом сушеных фиг -- Диван прохладней теннисного корта, Где все уютно так и так потерто. Отец кушеток, прародитель соф Со спинкой темной ласкового кедра! Ты, верно, не был в жизни суесоф. Со скрипом свету отворяя недра, Распахивал рукам жилище сов И сыпал обувью и сором щедро, Но ты с любым побился б об заклад, Что заключаешь в чреве лучший клад, И ты бы выиграл, конечно, в споре! Каких сокровищ не таил твой зев. Беспомощно, как утка на Босфоре, Там сверху кувыркалась дама треф. Как на плацу, здесь находились в сборе Кавалергарды, в службе посерев, Кольт, фотоаппарат с пластиной сизой И виды гор без бизы или с бизой. Там дожидались компас и секстан, Иль то, что мнилось в те года секстаном. И я туда все лазал неустан В каком-то вожделенье непрестанном, Сгибая втрипогибели свой стан -- Не извлечешь меня и кабестаном -- Да никому до нас и дела нет, Ведь дома Тетушки день целый нет! А наверху, где шпильки и заколки, Бог Шива, многолик и многорук, Взирает скалясь на меня как волки, Сливая спицы рук в блестящий круг, И сундучок часов с диванной полки Постукивает дятлом -- тук да тук -- Над чашей, где, досуг и назиданье, Лежат бобы -- для таинства гаданья. Засим -- на темной тумбе чемодан Особого чудесного устройства, Ему великий чистый голос дан Немного металлического свойства. Вам, как перед отплытием в Судан, Уже снедает душу беспокойство. Сладка тревога, но велик ли риск? Снимите крышку и поставьте диск! Игла запрыгала и зашипела. Вас охватила сладостная дрожь, Душа так отделяется от тела, Так жаворонок покидает рожь -- А ведь еще пластинка не запела! И вдруг! ... Ах, песня, песенка, не трожь Нутра мне в этом теле жалком, утлом Ни "Ночью светлой", ни "Туманным утром"! Я плакать не хочу над чепухой, Я над серьезным в жизни не заплачу, Не тронусь и ничьей слезой глухой (А если тронусь -- ничего не значу), Но льется голос под иглой сухой -- И влагу глаз в напрасных муках трачу, Не размягчая сердца ничьего, Не изменяя в мире ничего! Ах, песня, песенка, не надо боле Мне сердце тихой грустью теребить -- С тобою я совсем не воин в поле, Я погубить -- могу, но как любить -- Чтоб сердце раскрывать для тяжкой боли -- (Ее же только плачем и избыть) -- Но не избыть ни рая мне, ни ада! Послушай, песня, песенка, не надо! Пластиночка, спиралью борозда, Свивайся под иглой и развивайся. Вальдтейфеля "Полярная звезда" Взойдет на смену Штраусовского вальса. Потом Изольда выйдет изо льда, Чтоб голос чистой мукой изливался -- Баюкая несчастную себя, Чтобы в последний сон прейти, любя. А нежные танго? Ни дня без Строка! А польский хор? Или гавайский джаз? А легкий суинг? А самба-кариока? А приближающий свой смертный час Каварадосси? Словом, нет порока В том, чтоб вкушать контральто или бас, Зане предвижу, что и ты, читатель, Веселой черной музы почитатель. И вот -- музыка зыблется пока -- Садись, читатель, у четвертой стенки, На горбовидной крышке сундука, Что точно умещается в простенке Между углом и дверью кабачка, Где с жарким чаем подаются гренки, -- И слушай музыку, гляди в окно, Где голуби летят на толокно. Недавно Тетушка пришла с работы И фартук повязала у плиты. У Тетушки улыбчивы заботы, У Тетушки дневные маяты Легки и упоительны, как соты, У Тетушки возвышенны тщеты. Читатель, посмотри, как услуженье Как бы становится уже служенье! Оставь окно и обернись на дверь: Сейчас, сейчас взойдет она, вниманье! Что смотришь на меня? Очами вперь В дверной проем! Ты полон пониманья Того, что здесь свершается теперь? Какое в самом деле расстоянье Меж чередой явлений дорогих И тем, что ты увидишь у других! Она вошла! Вскочил ты не напрасно, К ладони ароматной наклонясь. Теперь смотри, как вся она согласна, Как улыбнулась вся, чуть наклонясь -- Не правда ли, я прав -- она прекрасна! -- Как, меж шкафами и столом виясь, С живою плавностью она крутится, Воркует и щебечет, словно птица! Ее шестидесяти ей не дашь: Глаза блестящие и молодые. Ну где ты, Перуджино карандаш? И волосы -- светлы, но не седые. От жизненных кручений -- и следа ж... Ну где вы, звери-лошади гнедые? -- Она бы выпорхнула на крыльцо... Живое, доброе у ней лицо. Речь ласковая сладостно-небрежна, Движенья грациозные легки. Звенит посуда вкрадчивая нежно, И чашечек раскрытые цветки Взирают томно, влажно, белоснежно, Вбирая в зев цветные кипятки. И вот кадильницы Прекрасной Даме Курятся над прелестными перстами. -- Не торопитесь, -- молвит, -- чай горяч! Не ровен час -- и рот свой обожжете! -- Ах, Тетушка, да разве ж гость не зряч -- Да и потом ведь Вы-то как-то пьете? -- Люблю дерзить ей, ей со мной хоть плачь! Вот кстати случай вам, пожальтесь тете, Начав, как о ничтожном пустяке, Как я дерзить дерзаю в языке. Мне погрозив, начните: "Ваш племянник..." Она тотчас же: "Мой племянник, как? Ах, вы, конечно, правы: он не пряник... Да без отца растет ведь как-никак. Вы говорите -- темен? Нет, смуглянек... Конечно, все в стихах его не так, В них все, я чаю, первобытный хаос... Так он ведь -- не Надсон и не Ратгауз! Возьмите все-таки и вы на вид, Что нынче больно уж нища словесность, И, стало быть, и так писать не стыд. Где в языке приязливость, уместность? Поэт -- бандитствующий индивид, Или -- ничтожество, одна известность... " Тут вы еще подкрутите фитиль: "А стих! А форма! А язык! А стиль!" О форме тетя скажет вам по форме, Что "дело тут совсем не в языке, А в том, что все нуждаются в прокорме. И даже с типуном на языке Теперь поют, и в милицейской форме Теперь поют, и что на языке У всех -- будь женщина или мужчина -- Стихотворение, как матерщина". Очки наденет и возьмет тетрадь Чтобы прочесть свои шестнадцать строчек. Там все как в заповеди "не украдь", На месте знаки запятых и точек. Там сло