ка, И снова будет раб нести ярмо без срока. 78 Но как-никак перед постом их всех К веселью тянет. Нужно торопиться: Ведь скоро всем, за первородный грех, Весь день не есть, потом всю ночь молиться. И вот, поскольку ждет их власяница, Дней пять иль шесть веселью нет преград. Чем хочешь, можешь тайно насладиться, Не то кидайся в карнавальный чад, Любое надевай - и марш на маскарад! 79 Веселью, как безудержной стихии, Стамбул себя всецело отдает. Хотя тюрбаны чванствуют в Софии, Хотя без храма греческий народ (Опять о том же стих мой слезы льет!), Дары Свободы славя в общем хоре, К веселью звал Афины их рапсод, Но лишь Притворство радуется в горе, И все же праздник бьет весельем на Босфоре. 80 Беспечной, буйной суматохе в лад Звучит, меняясь, хор без перерыва. А там, вдали, то весла зашумят, То жалуются волны сиротливо. Но вдруг промчался ветер от залива, И кажется, покинув небосвод, Владычица прилива и отлива, Чтоб веселее праздновал народ, Сама, удвоив свет, сияет в глуби вод. 81 Качает лодки чуткая волна, Порхают в пляске дочери Востока. Конечно, молодежи не до сна, И то рука, то пламенное око Зовут к любви, и страсть, не выждав срока. Касаньем робким сердце выдает. Любовь, Любовь! Добра ты иль жестока, Пускай там циник что угодно врет, - И годы мук не жаль за дни твоих щедрот! 82 Но неужели в вихре маскарада Нет никого, кто вспомнил бы о том, Что умерло с тобой, моя Эллада; Кто слышит даже в рокоте морском Ответ на боль, на слезы о былом; Кто презирает этот блеск нахальный И шум толпы, ликующей кругом; Кто в этот час, для Греции печальный, Сменил бы свой наряд на саван погребальный. 83 Нет, Греция, тот разве патриот, Кто, болтовнею совесть успокоя, Тирану льстит, покорно шею гнет И с видом оскорбленного героя Витийствует и прячется от боя. И это те, чьих дедов в оны дни Страшился перс и трепетала Троя! Ты все им дать сумела, но взгляни: Не любят матери истерзанной они. 84 Когда сыны Лакедемона встанут И возродится мужество Афин, Когда сердца их правнуков воспрянут И жены вновь начнут рождать мужчин, Ты лишь тогда воскреснешь из руин. Тысячелетья длится рост державы, Ее низвергнуть - нужен час один, И не вернут ей отошедшей славы Ни дальновидный ум, ни злата звон лукавый. 85 Но и в оковах ты кумир веков, К тебе - сердец возвышенных дороги, Страна, людьми низвергнутых богов, Страна людей прекрасных, точно боги. Долины, рощи, гор твоих отроги Хранят твой дух, твой гений, твой размах. Разбиты храмы, рушатся чертоги, Развеялся твоих героев прах, Но слава дел твоих еще гремит в веках. 86 И ныне среди мраморных руин, Пред колоннадой, временем разбитой, Где встарь сиял воздушный храм Афин, Венчая холм, в столетьях знаменитый, Иль над могилой воина забытой, Среди непотревоженной травы, Лишь пилигрим глядит на эти плиты, Отшельник, чуждый света и молвы, И, сумрачно вздохнув, как я, шепнет: увы! 87 Но ты жива, священная земля, И так же Фебом пламенным согрета. Оливы пышны, зелены поля, Багряны лозы, светел мед Гимета. Как прежде, в волнах воздуха и света Жужжит и строит влажный сот пчела. И небо чисто, и роскошно лето. Пусть умер гений, вольность умерла, - Природа вечная прекрасна и светла. 88 И ты ни в чем обыденной не стала, Страной чудес навек осталась ты. Во всем, что детский ум наш воспитало, Что волновало юные мечты, Ты нам являешь верные черты Не вымысла, но подлинной картины. Пусть Время рушит храмы иль мосты. Но море есть, и горы, и долины, Не дрогнул Марафон, хоть рухнули Афины. 89 Не землю ты, не солнце в небесах, Лишь господина, став рабой, сменила. В бескрылом рабстве гений твой исчах, И только Слава крылья сохранила. Меж этих гор - персидских орд могила. Эллады нет, но слово "Марафон", С которым ты навек себя сроднила, Являет нам из глубины времен Теснину, лязг мечей, и кровь, и павших стон, 90 Мидян бегущих сломанные луки, И гибель перса, и позор его, Холмы, и дол, и берегов излуки, И победивших греков торжество. Но где трофеи гнева твоего, Край, где Свободой Азия разбита? Ни росписей, ни статуй - ничего! Все вор унес, твоя земля разрыта, И топчут пыль коня турецкого копыта. 91 И все же ты, как в древности, чудесен, Ты каждой гранью прошлого велик, Заветный край героев, битв и песен, Где родился божественный язык, Что и в пределы Севера проник И зазвучал, живой и юный снова, В сердцах горячих, на страницах книг, Искусства гордость, мудрости основа, Богов и светлых муз возвышенное слово. 92 В разлуке мы тоскуем о родном, О доме, где в слезах нас провожали, Но одинокий здесь найдет свой дом, И он вздохнет о родине едва ли. Все в Греции сродни его печали, Все родственней его родной земли. И прах богов не отряхнет с сандалий, Кто был в краю, где Дельфы встарь цвели, Где бились перс и грек и рядом смерть нашли. 93 Он здесь для сердца обретет покой, Один бродя в магической пустыне, Но пусть не тронет хищною рукой Уже полурасхищенной святыни Народа, миром чтимого доныне, Пускай достойно имя "бритт" несет И, приобщась великой благостыни, Вернется под родимый небосвод, Где в Жизни и Любви прибежище найдет. 94 А ты, кто гнал тоску глухих ночей, Безвестные нанизывая строки, В шумихе современных рифмачей Не прозвучит твой голос одинокий. Пройдут судьбой отмеренные сроки, Другие лавр увядший подберут, Но что тебе хвалы или упреки Без них, без тех, кто был твой высший суд, Кого ты мог любить, кому вверял свой труд. 95 Их нет, как нет, красавица, тебя, Любимая, кто всех мне заменила, Кто все прощать умела мне, любя, И клевете меня не уступила. Что жизнь моя! Тебя взяла могила, Ты страннику не кинешься на грудь, Его удел - вздыхать о том, что было, Чего судьбе вовеки не вернуть, - Придет, войдет в свой дом и вновь - куда-нибудь. 96 Возлюбленная, любящая вечно, Единственная! Скорбь не устает К былому возвращаться бесконечно. Твой образ даже время не сотрет. Хоть все похитил дней круговорот - Друзей, родных, тебя, кто мир вместила! О, смерть! Как точен стрел ее полет! Все, чем я жил, чудовищная сила Внезапно унесла, навеки поглотила. 97 Так что ж, иль в омут чувственных утех, К пирам вернуться, к светским карнавалам, Где царствует притворный, лживый смех, Где всюду фальшь - равно в большом и малой, Где чувство, мысль глушат весельем шалым, - Играть себе навязанную роль, Чтоб дух усталый стал вдвойне усталым, И, путь слезам готовя исподволь, С презреньем деланным в улыбке прятать боль. 98 Что в старости быстрее всяких бед Нам сеть морщин врезает в лоб надменный? Сознание, что близких больше нет, Что ты, как я, один во всей вселенной. Склоняюсь пред Карающим, смиренный, - Дворцы Надежды сожжены дотла. Катитесь, дни, пустой, бесплодной сменой! Все жизнь без сожаленья отняла, И молодость моя, как старость, тяжела. ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ Afin que cette application vous forcat de penser a autre chose; il n'y a en verite de remede que celui-la et le temps. Lettre du Roi de Prusse a D'Alembert, Sept. 7, 1776 {*}. {* Пусть это занятие заставит вас думать о другом; только оно, да еще время способны вас излечить. - Письмо короля Пруссии Д'Аламберу, 7 сент. 1776 (франц.).} 1 Дочь сердца моего, малютка Ада! Похожа ль ты на мать? В последний раз. Когда была мне суждена отрада Улыбку видеть синих детских глаз, Я отплывал - то был Надежды час. И вновь плыву, но все переменилось. Куда плыву я? Шторм встречает нас. Сон обманул... И сердце не забилось, Когда знакомых скал гряда в тумане скрылась. 2 Как славный конь, узнавший седока, Играя, пляшут волны подо мною. Бушуйте, вихри! Мчитесь, облака! Я рад кипенью, грохоту и вою. Пускай дрожат натянутой струною И гнутся мачты в космах парусов! Покорный волнам, ветру и прибою, Как смытый куст по прихоти валов, Куда угодно плыть отныне я готов. 3 В дни молодости пел я об изгое, Бежавшем от себя же самого, И снова принимаюсь за былое, Ношу с собой героя своего, Как ветер тучи носит, - для чего? Следы минувших слез и размышлений Отливом стерты, прошлое мертво, И дни влекутся к той, к последней смене Глухой пустынею, где ни цветка, ни тени. 4 С уходом милой юности моей Каких-то струн в моей душе не стало, И лиры звук фальшивей и тусклей. Но если и не петь мне, как бывало, Пою, чтоб лира сон мой разогнала, Себялюбивых чувств бесплодный сон. И я от мира требую так мало: Чтоб автора забвенью предал он, Хотя б его герой был всеми осужден. 5 Кто жизнь в ее деяниях постиг, Кем долгий срок в земной юдоли прожит, Кто ждать чудес и верить в них отвык, Чье сердце жажда славы не тревожит, И ни любовь, ни ненависть не гложет, Тому остался только мир теней, Где мысль уйти в страну забвенья может, Где ей, гонимой, легче и вольней Меж зыбких образов, любимых с давних дней. 6 Их удержать, облечь их в плоть живую, Чтоб тень была живее нас самих, Чтоб в слове жить, над смертью торжествуя, - Таким увидеть я хочу мой стих. Пусть я ничтожен - на крылах твоих, О мысль, твоим рожденьем ослепленный, Но, вдруг прозрев незримо для других, Лечу я ввысь, тобой освобожденный, От снов бесчувственных для чувства пробужденный. 7 Безумству мысли надобна узда. Я мрачен был, душой печаль владела. Теперь не то! В минувшие года Ни в чем не ставил сердцу я предела. Фантазия виденьями кипела. И ядом стал весны моей приход. Теперь душа угасла, охладела. Учусь терпеть неотвратимый гнет И не корить судьбу, вкушая горький плод. 8 На этом кончим! Слишком много строф О той поре, уже невозвратимой. Из дальних странствий под родимый кров Гарольд вернулся, раною томимый, Хоть не смертельной, но неисцелимой. Лишь Временем он сильно тронут был. Уносит бег его неумолимый Огонь души, избыток чувств и сил, И, смотришь, пуст бокал, который пеной бил. 9 До срока чашу осушив свою И ощущая только вкус полыни, Он зачерпнул чистейшую струю, Припав к земле, которой чтил святыни. Он думал - ключ неистощим отныне, Но вскоре снова стал грустней, мрачней И понял вдруг в своем глубоком сплине, Что нет ему спасенья от цепей, Врезающихся в грудь все глубже, все больней. 10 В скитаньях научившись хладнокровью, Давно считая, что страстями сыт, Что навсегда простился он с любовью, И равнодушье, как надежный щит, От горя и от радости хранит, Чайльд ищет вновь средь вихря светской моды, В толкучке зал, где суета кипит, Для мысли пищу, как в былые годы Под небом стран чужих, среди чудес природы. 11 Но кто ж, прекрасный увидав цветок, К нему с улыбкой руку не протянет? Пред красотой румяных юных щек Кто не поймет, что сердца жар не вянет? Желанье славы чьей души не ранит, Чьи мысли не пленит ее звезда? И снова Чайльд пустым круженьем занят И носится, как в прежние года, Лишь цель его теперь достойней, чем тогда. 12 Но видит он опять, что не рожден Для светских зал, для чуждой их стихии, Что подчинять свой ум не может он, Что он не может мыслить, как другие. И хоть сжигала сердце в дни былые Язвительная мысль его, но ей Он мненья не навязывал чужие. И в гордости безрадостной своей Он снова ищет путь - подальше от людей. 13 Среди пустынных гор его друзья, Средь волн морских его страна родная, Где так лазурны знойные края, Где пенятся буруны, набегая. Пещеры, скалы, чаща вековая - Вот чей язык в его душе поет. И, свой родной для новых забывая, Он книгам надоевшим предпочтет Страницы влажные согретых солнцем вод. 14 Он, как халдей, на звезды глядя ночью И населяя жизнью небосвод, Тельца, Дракона видеть мог воочью. Тогда, далекий от людских забот, Он был бы счастлив за мечтой в полет И душу устремить. Но прах телесный Пылать бессмертной искре не дает, Как не дает из нашей кельи тесной, Из тяжких пут земных взлететь в простор небесный. 15 Среди людей молчит он, скучен, вял, Но точно сокол, сын нагорной чащи, Отторгнутый судьбой от вольных скал, С подрезанными крыльями сидящий И в яростном бессилии все чаще Пытающийся проволочный свод Ударами груди кровоточащей Разбить и снова ринуться в полет - Так мечется в нем страсть, не зная, где исход. 16 И вновь берет он посох пилигрима, Чтобы в скитаньях сердце отошло. Пусть это рок, пусть жизнь проходит мимо, Презренью и отчаянью назло Он призовет улыбку на чело. Как в миг ужасный кораблекрушенья Матросы хлещут спирт - куда ни шло! И с буйным смехом ждут судеб свершенья, Так улыбался Чайльд, не зная утешенья. 17 Ты топчешь прах Империи, - смотри! Тут Славу опозорила Беллона. И не воздвигли статую цари? Не встала Триумфальная колонна? Нет! Но проснитесь, - Правда непреклонна: Иль быть Земле и до скончанья дней Все той же? Кровь удобрила ей лоно, Но мир на самом страшном из полей С победой получил лишь новых королей. 18 О Ватерлоо, Франции могила! Гарольд стоит над кладбищем твоим. Он бил, твой час, - и где ж Величье, Сила? Все - Власть и Слава - обратилось в дым. В последний раз, еще непобедим, Взлетел орел - и пал с небес, пронзенный, И, пустотой бесплодных дней томим, Влачит он цепь над бездною соленой, - Ту цепь, которой мир душил закабаленный. 19 Урок достойный! Рвется пленный галл, Грызет узду, но где триумф Свободы? Иль кровь лилась, чтоб он один лишь пал, Или, уча монархов чтить народы, Изведал мир трагические годы, Чтоб вновь попрать для рабства все права, Забыть, что все равны мы от природы? Как? Волку льстить, покончив с мощью Льва? Вновь славить троны? Славь - но испытай сперва. 20 То смерть не тирании - лишь тирана. Напрасны были слезы нежных глаз Над прахом тех, чей цвет увял так рано, Чей смелый дух безвременно угас. Напрасен был и страх, томивший нас, Мильоны трупов у подножья трона, Союз народов, что Свободу спас, - Нет, в миртах меч - вот лучший страж Закона, - Ты, меч Гармодия, меч Аристогитона! 21 В ночи огнями весь Брюссель снял, Красивейшие женщины столицы И рыцари стеклись на шумный бал. Сверкают смехом праздничные лица. В такую ночь все жаждет веселиться, На всем - как будто свадебный наряд, Глаза в глазах готовы раствориться, Смычки блаженство томное сулят. Но что там? Странный звук! - Надгробный звон? Набат? 22 Ты слышал? - Нет! А что? - Гремит карета, Иль просто ветер ставнями трясет. Танцуйте же! Сон изгнан до рассвета, Настал любви и радости черед. Они ускорят времени полет. Но тот же звук! Как странно прогудело! И словно вторит эхом небосвод. Опять? Все ближе! А, так вот в чем дело! К оружью! Пушки бьют! И все вдруг закипело. 23 В одной из зал стоял перед окном Брауншвейгский герцог. Первый в шуме бала Услышал он тот странный дальний гром, И, хоть кругом веселье ликовало, Он понял: Смерть беспечных вызывала, И, вспомнив, как погиб его отец, Вскочил, как от змеиного ужала, - И на коня! И умер как храбрец! Он, кровью мстя за кровь, нашел в бою конец. 24 Все из дворца на улицу спешат, И хмель слетает с тех, кто были пьяны. И бледны щеки те, что час назад От нежной лести были так румяны. Сердцам наносят тягостные раны Слова прощанья, страх глядит из глаз. Кто угадает жребий свой туманный, Когда в ночи был счастьем каждый час, - Но ужасом рассвет пирующих потряс. 25 Военные бегут со всех сторон, Проносятся связные без оглядки, Выходит в поле первый эскадрон, Командой прерван сон пехоты краткий, И боевые строятся порядки. А барабан меж тем тревогу бьет, Как будто гонит мужества остатки. Толпа все гуще, в панике народ, И губы бледные твердят: "Враг! Враг идет!" 26 Но грянул голос: "Кемроны, за мной!" Клич Лохьела, что, кланы созывая, Гнал гордых саксов с Элбина долой; Подъемлет визг волынка боевая, Тот ярый дух в шотландцах пробуждая, Что всем врагам давать отпор умел, - То кланов честь, их доблесть родовая, Дух грозных предков и геройских дел, Что славой Эвана и Дональда гремел. 27 Вот принял их Арденн зеленый кров, От слез природы влажные дубравы. Ей ведом жребий юных смельчаков: Как смятые телами павших травы, К сырой земле их склонит бой кровавый. Но май придет - и травы расцвели, А те, кто с честью пал на поле славы, Хоть воплощенной доблестью пришли, Истлеют без гробов в объятиях земли. 28 День видел блеск их жизни молодой, Их вечер видел среди гурий бала, Их ночь видала собранными в строй, И сильным войском утро увидало. Но в небе туча огненная встала, Извергла дым и смертоносный град, И что цвело-кровавой грязью стало, И в этом красном месиве лежат Француз, германец, бритт - на брата вставший брат. 29 Воспет их подвиг был и до меня, Их новое восславит поколенье, Но есть один средь них - он мне родня, - Его отцу нанес я оскорбленье. Теперь, моей ошибки в искупленье, Почту обоих. Там он был в строю. Он грудью встретил вражье наступленье И отдал жизнь и молодость свою, Мой благородный друг, мой Говард, пал в бою. 30 Все плакали о нем, лишь я не мог, А если б мог, так что бы изменилось? Но, стоя там, где друг мой в землю слег, Где - вслед за ним увядшая - склонилась Акация, а поле колосилось, Приветствуя и солнце и тепло, - Я был печален: сердце устремилось От жизни, от всего, что вновь цвело, К тем, воскресить кого ничто уж не могло. 31 Их тысячи - и тысячи пустот Оставил сонм ушедших за собою. Их не трубою Славы воззовет Великий день, назначенный судьбою, Но грозного архангела трубою. О, если б дать забвение живым! Но ведь и Слава не ведет к покою: Она придет, уйдет, пленясь другим, - А близким слезы лить о том, кто был любим. 32  Но слезы льют с улыбкою сквозь слезы: Дуб долго сохнет, прежде чем умрет. В лохмотьях парус, киль разбили грозы, И все же судно движется вперед. Гниют подпоры, но незыблем свод, Зубцы ломает вихрь, но крепки стены, И сердце, хоть разбитое, живет И борется в надежде перемены. Так солнце застит мгла, но день прорвется пленный. 33 Так - зеркало, где образ некий зрим: Когда стеклу пора пришла разбиться, В любом осколке, цел и невредим, Он полностью, все тот же, отразится. Он и в разбитом сердце не дробится, Где память об утраченном жива. Душа исходит кровью, и томится, И сохнет, как измятая трава, Но втайне, но без слов, - да и на что слова? 34 В отчаянье есть жизнь - пусть это яд, - Анчара корни только ядом жили. Казалось бы, и смерти будешь рад, Коль жизнь тяжка. Но, полный смрадной гнили, Плод Горя всеми предпочтен могиле. Так яблоки на Мертвом море есть, В них пепла вкус, но там их полюбили. Ах, если б каждый светлый час зачесть Как целый год, - кто б жил хотя б десятков шесть? 35 Псалмист измерил наших дней число, И много их, - мы в жалобах не правы. Но Ватерлоо тысячи смело, Прервав ужасной эпопеи главы. Его для поэтической забавы Потомки звучно воспоют в стихах: "Там взяли верх союзные державы, Там были наши прадеды в войсках!" - Вот все, чем этот день останется в веках. 36 Сильнейший там, но нет, не худший пал. В противоречьях весь, как в паутине, Он слишком был велик и слишком мал, А ведь явись он чем-то посредине, Его престол не дрогнул бы доныне Иль не воздвигся б вовсе. Дерзкий пыл Вознес его и приковал к пучине, И вновь ему корону возвратил, Чтоб, театральный Зевс, опять он мир смутил. 37 Державный пленник, бравший в плен державы, Уже ничтожный, потерявший трон, Ты мир пугаешь эхом прежней славы. Ее капризом был ты вознесен, И был ей люб свирепый твой закон. Ты новым богом стал себе казаться, И мир, охвачен страхом, потрясен, Готов был заклеймить как святотатца Любого, кто в тебе дерзнул бы сомневаться. 38 Сверхчеловек, то низок, то велик, Беглец, герой, смиритель усмиренный, Шагавший вверх по головам владык, Шатавший императорские троны, Хоть знал людей ты, знал толпы законы, Не знал себя, не знал ты, где беда, И, раб страстей, кровавый жрец Беллоны, Забыл, что потухает и звезда И что дразнить судьбу не надо никогда. 39 Но, презирая счастья перемены, Врожденным хладнокровием храним, Ты был незыблем в гордости надменной И, мудрость это иль искусный грим, Бесил врагов достоинством своим. Тебя хотела видеть эта свора Просителем, униженным, смешным, Но, не склонив ни головы, ни взора, Ты ждал с улыбкою спокойной приговора. 40 Мудрец в несчастье! В прежние года Ты презирал толпы покорной мненье, Весь род людской ты презирал тогда, Но слишком явно выражал презренье. Ты был в нем прав, но вызвал раздраженье Тех, кто в борьбе возвысил жребий твой: Твой меч нанес тебе же пораженье. А мир - не стоит он игры с судьбой! И это понял ты, как все, кто шел с тобой. 41 Когда б стоял и пал ты одинок, Как башня, с гор грозящая долинам, Щитом презренье ты бы сделать мог, Но средь мильонов стал ты властелином, Ты меч обрел в восторге толп едином, А Диогеном не был ты рожден, Ты мог скорее быть Филиппа сыном, Но, циник, узурпировавший трон, Забыл, что мир велик и что не бочка он. 42 Спокойствие для сильных духом - ад. Ты проклят был: ты жил дерзаньем смелым, Огнем души, чьи крылья ввысь манят, Ее презреньем к нормам закоснелым, К поставленным природою пределам. Раз возгорясь, горит всю жизнь оно, Гоня покой, живя великим делом, Неистребимым пламенем полна, Для смертных роковым в любые времена. 43 Им порожден безумцев род жестокий, С ума сводящий тысячи людей, Вожди, сектанты, барды и пророки, - Владыки наших мнений и страстей, Творцы систем, апостолы идей, Счастливцы? Нет! Иль счастье им не лгало? Людей дурача, всех они глупей. И жажды власти Зависть бы не знала, Узнав, как жалит их душевной муки жало. 44 Их воздух - распря, пища их - борьба. Крушит преграды жизнь их молодая, В полете настигает их судьба, В их фанатизме - сила роковая. А если старость подошла седая И скуки и бездействия позор - Их смелый дух исчахнет, увядая: Так догорит без хвороста костер, Так заржавеет меч, когда угас раздор. 45 Всегда теснятся тучи вкруг вершин, И ветры хлещут крутизну нагую. Кто над людьми возвысится один, Тому идти сквозь ненависть людскую. У ног он видит землю, синь морскую И солнце славы - над своим челом. А вьюга свищет песню колдовскую, И грозно тучи застят окоем: Так яростный, как смерч, вознагражден подъем. 46 Вернемся к людям! Истина таится В ее твореньях да еще в твоих, Природа-мать. И там, где Рейн струится, Тебя не может не воспеть мой стих. Там средоточье всех красот земных. Чайльд видит рощи, горы и долины, Поля, холмы и виноград на них, И замки, чьи угасли властелины, Печали полные замшелые руины. 47 Они, как духи гордые, стоят И сломленные высясь над толпою. В их залах ветры шалые свистят, Их башни дружат только меж собою, Да с тучами, да с твердью голубою. А в старину бывало здесь не так: Взвивался флаг, труба сзывала к бою. Но спят бойцы, истлел и меч и стяг, И в стены черные не бьет тараном враг. 48 Меж этих стен гнездился произвол, Он жил враждой, страстями и разбоем. Иной барон вражду с соседом вел, Но мнил себя не богом, так героем. А впрочем, не хватало одного им: Оплаченных историку похвал Да мраморной гробницы, но, не скроем, - Иной, хоть маломощный, феодал Подчас величьем дел и помыслов блистал. 49 В глухих трущобах, в замке одиноком Не каждый подвиг находил певца. Амур в своем неистовстве жестоком Сквозь панцири вторгался в их сердца, Эмблема дамы на щите бойца Тогда была как злобы дух ужасный. И войнам замков не было конца, И, вспыхнув из-за грешницы прекрасной, Глядел не раз пожар на Рейн, от крови красный. 50 О Рейн, река обилья и цветенья, Источник жизни для своей страны! Ты нес бы вечно ей благословенье, Когда б не ведал человек войны, И, никогда никем не сметены, Твои дары цвели, напоминая, Что знали рай земли твоей сыны. И я бы думал: ты посланник рая, Когда б ты Летой был... Но ты река другая. 51 Хоть сотни раз кипела здесь война, Но слава битв и жертвы их забыты. По грудам тел, по крови шла она, Но где они? Твоей волною смыты. Твои долины зеленью повиты, В тебе сияет синий небосклон, И все же нет от прошлого защиты, Его, как страшный, неотвязный сои, Не смоет даже Рейн, хоть чист и светел он. 52 В раздумье дальше странник мой идет, Глядит на рощи, на холмы, долины. Уже весна свой празднует приход, Уже от этой радостной картины Разгладились на лбу его морщины. Кого ж не тронет зрелище красот? И то и дело, пусть на миг единый, Хотя не сбросил он душевный гнет, В глазах безрадостных улыбка вдруг мелькнет. 53 И вновь к любви мечты его летят, Хоть страсть его в своем огне сгорела. Но длить угрюмость, видя нежный взгляд, Но чувство гнать - увы, - пустое дело! В свой час и тот, чье сердце охладело, На доброту ответит добротой. А в нем одно воспоминанье тлело: О той одной, единственной, о той, Чьей тихой верности он верен был мечтой. 54 Да, он любил (хотя несовместимы Любовь и холод), он тянулся к ней. Что привлекло характер нелюдимый, Рассудок, презирающий людей? Чем хмурый дух, бегущий от страстей, Цветенье первой юности пленило? Не знаю. В одиночестве быстрей Стареет сердце, чувств уходит сила, И в нем, бесчувственном, одно лишь чувство жилой 55 Она - дитя! - тем существом была, Которое не церковь с ним связала. Но связь была сильней людского зла И маску пред людьми не надевала. И даже сплетни многоликой жало, И клевета, и чары женских глаз - Ничто незримых уз не разрушало. И Чайльд-Гарольд стихами как-то раз С чужбины ей привет послал в вечерний час. Над Рейном Драхенфельз вознесся, Венчанный замком, в небосвод, А у подножия утеса Страна ликует и цветет. Леса, поля, холмы и нивы Дают вино, и хлеб, и мед, И города глядят в извивы Широкоструйных рейнских вод. Ах, в этой радостной картине Тебя лишь не хватает ныне. Сияет солнце с высоты, Крестьянок праздничны наряды. С цветами, сами как цветы, Идут, и ласковы их взгляды. И красоте земных долин Когда-то гордые аркады И камни сумрачных руин Дивятся с каменной громады. Но нет на Рейне одного: Тебя и взора твоего, Тебе от Рейна в час печали Я шлю цветы как свой привет. Пускай они в пути увяли, Храни безжизненный букет. Он дорог мне, он узрит вскоре Твой синий взор в твоем дому. Твое он сердце через море Приблизит к сердцу моему, Перенесет сквозь даль морскую Сюда, где о тебе тоскую, А Рейн играет и шумит, Дарит земле свои щедроты, И всякий раз чудесный вид Являют русла повороты. Тут все тревоги, все заботы Забудешь в райской тишине, Где так милы земли красоты Природе-матери и мне. И мне! Но если бы при этом Твой взор светил мне прежним светом! 56 Под Кобленцем есть холм, и на вершине Простая пирамида из камней. Она не развалилась и доныне, И прах героя погребен под ней. То был наш враг Марсо, но тем видней Британцу и дела его, и слава. Его любили - где хвала верней Солдатских слез, пролитых не лукаво? Он пал за Францию, за честь ее и право. 57 Был горд и смел его короткий путь. Две армии - и друг и враг - почтили Его слезами. Странник, не забудь Прочесть молитву на его могиле! Свободы воин, был он чужд насилий Во имя справедливости святой, Для чьей победы мир в крови топили, Он поражал душевной чистотой. За это и любил его солдат простой. 58 Вот Эренбрейтштейн - замка больше нет. Его донжоны взрывом разметало. И лишь обломки - память прежних лет, Когда ни стен, ни каменного вала Чугунное ядро не пробивало. В дыму войны отсюда враг бежал, Но мир низверг твердыню феодала: Где град железный тщетно грохотал, Там хлещет летний дождь в проломы хмурых зал. 59 Прощай, о Рейн! В далекий путь без цели От милых стран пришельца гонит рок. И те, кто вместе, жить бы здесь хотели, И тот, кто в целом мире одинок. И если бы оставить жертву мог Ужасный коршун самоугрызений - Так только здесь, где каждый уголок И дик и чуден, мил труду и лени, Обилен и богат, и щедр, как день осенний. 60 И все ж прости! О, тщетное "прости"! Кто приникал к твоей струе кристальной, Не может образ твой не унести. И если он уйти решил, печальный, Тебе опять он кинет взор прощальный, Стремясь запечатлеть твои черты. Пусть Юг роскошней в мощи изначальной, Где в мире край, который слил, как ты, И славу прошлых дней, и мягкость красоты? 61 Уютное величье, - отраженья Домов, церквей и башен городских. Средь рощ и пашен - белые селенья. Там пропасти, там зубья скал нагих-" Предвосхищенье крепостей людских. Монастыри с готическим фасадом, А люди - как природа: здесь для них Веселье стало жизненным укладом, Хотя империи катятся в пропасть рядом. 62 Но мимо, мимо! Вот громады Альп, Природы грандиозные соборы; Гигантский пик - как в небе снежный скальп; И, как на трон, воссев на эти горы, Блистает Вечность, устрашая взоры. Там край лавин, их громовой исход, Там для души бескрайные просторы, И там земля штурмует небосвод. А что же человек? Чего он, жалкий, ждет? 63 Но, прежде чем подняться на высоты, Хочу равнинный восхвалить Морат, Где бой пришельцам дали патриоты И где не покраснеешь за солдат. Хотя ужасен их трофеев склад. Враги свободы, здесь бургундцы пали. Они непогребенные лежат, Им памятником их же кости стали, И внемлет черный Стикс стенаньям их печали. 64 Как Ватерлоо повторило Канны, Так повторен Моратом Марафон. Там выиграли битву не тираны, А Вольность, и Гражданство, и Закон. Там граждане сражались не за трон, То не была над слабыми расправа, И не был там народ порабощен, Не проклинал "божественное право", Которым облачен тот, в чьих руках держава. 65 В безлюдном одиночестве, одна, Грустит колонна у стены замшелой, Величья гибель видела она. И смотрит в Вечность взгляд бесцветно-белый, Как человек, от слез окаменелый И все ж не ставший чувствовать слабей, Она дивится, что осталась целой, Когда Авентик, слава древних дней, Нагроможденьем стал бесформенных камней. 63 Здесь Юлия - чья память да святится! - Служенью в храме юность отдала И, небом не услышанная жрица, Когда отца казнили, умерла. Его боготворила, им жила! Но суд закона глух к мольбе невинной, И дочь отцовской жизни не спасла. Без памятника холмик их пустынный, Где сердце спит одно, и прах и дух единый. 67 Таких трагедий и таких имен Да не забудет ни один сказитель! Империи уйдут во тьму времен, В безвестность канут раб и победитель, Но высшей добродетели ревнитель В потомстве жить останется навек, И взором ясным, новый небожитель Глядит на солнце, чист, как горный снег, Забыв на высоте всего земного бег. 68 Но вот Леман раскинулся кристальный, И горы, звезды, синий свод над ним - Все отразилось в глубине зеркальной, Куда глядит, любуясь, пилигрим. Но человек тут слишком ощутим, А чувства вянут там, где люди рядом. Скорей же в горы, к высям ледяным, К тем мыслям, к тем возвышенным отрадам, Которым чужд я стал, живя с двуногим стадом. 69 Замечу кстати: бегство от людей - Не ненависть еще и не презренье. Нет, это бегство в глубь души своей, Чтоб не засохли корни в небреженье Среди толпы, где в бредовом круженье - Заразы общей жертвы с юных лет - Свое мы поздно видим вырожденье, Где сеем зло, чтоб злом ответил свет, И где царит война, но победивших нет. 70 Настанет срок - и счастье бросит нас, Раскаянье на сердце ляжет гнетом, Мы плачем кровью. В этот страшный час Все черным покрывается налетом, И жизни путь внезапным поворотом Уводит в ночь. Моряк в порту найдет Конец трудам опасным и заботам, А дух - уплывший в Вечность мореход - Не знает, где предел ее бездонных вод. 71 Так что ж, не лучше ль край избрать пустынный И для земли - земле всю жизнь отдать Над Роною, над синею стремниной, Над озером, которое, как мать, Не устает ее струи питать, - Как мать, кормя малютку дочь иль сына, Не устает их нежить и ласкать. Блажен, чья жизнь с Природою едина, Кто чужд ярму раба и трону властелина. 72 Я там в себе не замыкаюсь. Там Я часть Природы, я - ее созданье. Мне ненавистны улиц шум и гам, Но моря гул, но льдистых гор блистанье! В кругу стихий мне тяжко лишь сознанье, Что я всего лишь плотское звено Меж тварей, населивших мирозданье, Хотя душе сливаться суждено С горами, звездами иль тучами в одно. 73 Но жизнь лишь там. Я был в горах - я жил, То был мой грех, когда в пустыне людной Я бесполезно тратил юный пыл, Сгорал в борьбе бессмысленной и трудной. Но я воспрял. Исполнен силы чудной, Дышу целебным воздухом высот, Где над юдолью горестной и скудной Уже мой дух предчувствует полет, Где цепи сбросит он и в бурях путь пробьет. 74 Когда ж, ликуя, он освободится От уз, теснящих крыл его размах, - От низкого, что может возродиться В ничтожной форме - в жабах иль жуках, И к свету свет уйдет и к праху прах, Тогда узнаю взором ясновидца Печать бесплотной мысли на мирах, Постигну Разум, что во всем таится И только в редкий миг снисходит нам открыться. 75 Иль горы, волны, небеса - не часть Моей души, а я - не часть вселенной? И, к ним узнав возвышенную страсть, Не лучше ль бросить этот мир презренный, Чем прозябать, душой отвергнув пленной Свою любовь для здешней суеты, И равнодушным стать в толпе надменной, Как те, что смотрят в землю, как скоты, Чья мысль рождается рабою темноты. 76 Продолжим нить рассказа моего! Ты, мыслящий над пастью гроба черной О бренности, взгляни на прах того, Кто был как свет, как пламень жизнетворный, Он здесь рожден, и здесь, где ветер горный Бальзамом веет в сердце, он созрел, К вершинам славы шел тропой неторной И, чтоб венчать бессмертьем свой удел, - О глупость мудреца! - все отдал, чем владел. 77 Руссо, апостол роковой печали, Пришел здесь в мир, злосчастный для него, И здесь его софизмы обретали Красноречивой скорби волшебство. Копаясь в ранах сердца своего, Восторг безумья он являл в покровах Небесной красоты, и оттого Над книгой, полной чувств и мыслей новых, Читатель слезы лил из глаз, дотоль суровых. 78 Любовь безумье страсти в нем зажгла, - Так дуб стрела сжигает громовая. Он ею был испепелен дотла, Он не умел любить, не погибая. И что же? Не красавица живая, Не тень усопшей, вызванная сном, Его влекла, в отчаянье ввергая, - Нет, чистый образ, живший только в кем, Страницы книг его зажег таким огнем. 79 Тот пламень - чувство к Юлии прекрасной, Кто всех была и чище и нежней, - То поцелуев жар, увы, напрасный, Лишь отклик дружбы находивший в ней, Но, может быть, в унынье горьких дней Отрадой мимолетного касанья Даривший счастье выше и полней, Чем то, каким - ничтожные созданья! - Мы упиваемся в восторгах обладанья. 80 Всю жизнь он создавал себе врагов, Он гнал друзей, любовь их отвергая. Весь мир подозревать он был готов. На самых близких месть его слепая Обрушивалась, ядом обжигая, - Так светлый разум помрачала тьма. Но скорбь виной, болезнь ли роковая? Не может проницательность сама Постичь безумие под маскою ума. 81 И, молнией безумья озаренный, Как пифия на троне золотом, Он стал вещать, и дрогнули короны, И мир таким заполыхал огнем, Что королевства, рушась, гибли в нем. Не так ли было с Францией, веками Униженной, стонавшей под ярмом, Пока не поднял ярой мести знамя Народ, разбуженный Руссо с его друзьями. 82 И страшен след их воли роковой. Они сорвали с Правды покрывало, Разрушив ложных представлений строй, И взорам сокровенное предстало. Они, смешав Добра и Зла начала, Все прошлое низвергли. Для чего? Чтоб новый трон потомство основало, Чтоб выстроило тюрьмы для него И мир опять узрел насилья торжество. 83 Так не должно, не может долго длиться! Народ восстал, оковы сбросил он, Но не сумел в свободе утвердиться. Почуяв силу, властью ослеплен, Забыл он все - и жалость и закон. Кто рос в тюрьме, во мраке подземелий, Не может быть орлу уподоблен, Чьи очи в небо с первых дней глядели, - Вот отчего он бьет порою мимо цели. 84 Чем глубже рана, тем упорней след. Пускай из сердца кровь уже не льется, Рубец остался в нем на много лет. Но тот, кто знал, за что с судьбою бьется, Пусть бой проигран, духом не сдается. Страсть притаилась и безмолвно ждет. Отчаянью нет места. Все зачтется В час торжества. Возмездие придет, Но Милосердье пусть проверит Мести счет. 85 Леман! Как сладок мир твой для поэта, Изведавшего горечь бытия! От шумных волн, от суетного света К тебе пришел я, горная струя. Неси ж меня, заветная ладья! Душа отвергла сумрачное море Для светлых вод, и, мнится, слышу я, Сестра, твой голос в их согласном хоре: "Вернись! Что ищешь ты в бушующем просторе?" 86 Нисходит ночь. В голубоватой мгле Меж берегом и цепью гор окрестной Еще все ясно видно на земле. Лишь Юра, в тень уйдя, стеной отвесной, Вся черная, пронзила свод небесный. Цветов неисчислимых аромат Восходит ввысь. Мелодией чудесной Разносится вечерний звон цикад, И волны шепчутся и плещут веслам в лад. 87 По вечерам цикада веселится И жизнью детства шумного живет. Вот залилась и вдруг умолкла птица, Иль замечтавшись, иль уснув. А вот Неясный шепот от холмов идет. Нет, слух обманут! Это льют светила (Как девушка о милом слезы льет) Росу, чтоб грудь земную напоила Живущей в них души сочувственная сила. 88 О звезды, буквы золотых письмен Поэзии небесной! В них таится И всех миров, и всех судеб закон. И тот, чей дух к величию стремится, К ним рвется ввысь, чтоб с ними породниться, В них тайна, ими движет Красота. И все, чем может человек гордиться, "Своей звездой" зовет он неспроста, - То честь и счастье, власть и слава, и мечта. 89 Земля и небо смолкли. Но не сон - Избыток чувств их погрузил в мечтанье. И тишиною мир заворожен. Земля и небо смолкли. Гор дыханье, Движенье звезд, в Лемане - волн плесканье, - Единой жизнью все напоено. Все существа, в таинственном слиянье, В едином хоре говорят одно: "Я славлю мощь творца, я им сотворено". 90 И, влившись в бесконечность бытия, Не одинок паломник одинокий, Очищенный от собственного "я". Здесь каждый звук, и близкий и далекий, Таит всемирной музыки истоки, Дух красоты, что в бег миров ввела И твердь земли, и неба свод высокий, И пояс Афродиты создала, Которым даже Смерть побеждена была. 91 Так чувствовали персы в оны дни, На высях гор верша богослуженье. Лицом к лицу с природою они В молитве принимали очищенье - Не средь колонн, не в тесном огражденьи. Сравни тот храм, что строил грек иль гот, С молельнею под небом, в окруженье Лесов и гор, долин и чистых вод, Где не стеснен души возвышенный полет. 92 Но как темнеет! Свет луны погас, Летят по небу грозовые тучи. Подобно блеску темных женских глаз, Прекрасен блеск зарницы. Гром летучий Наполнил все: теснины, бездны, кручи. Горам, как небу, дан живой язык, Разноречивый, бурный и могучий, Ликуют Альпы в этот грозный миг, И Юра в ночь, в туман им шлет ответный клик, 93 Какая ночь! Великая, святая. Божественная ночь! Ты не для сна! Я пью блаженство грозового рая, Я бурей пьян, которой ты полка. О, как фосфоресцирует волна! Сверкая, пляшут капли дождевые. И снова тьма, и, вновь озарена, Гудит земля, безумствуют стихии, И сотрясают мир раскаты громовые. 94 Здесь, между двух утесистых громад, Проложен путь беснующейся Роной. Утесы, как любовники, стоят, Когда они любовью оскорбленной И злобой, в пепле нежности рожденной, Как бездною, разделены навек, И май сердец, в цвету испепеленный, Две жизни ввергнул в вечный лед и снег И на сердечный ад изгнанников обрек. 95 Где Рона буйно об утесы бьет, Там ярых бурь приют оледенелый. Их сонмы там - и там передает Одна другой пылающие стрелы. Вот вспыхнул сноп, извилистый и белый, И, раздвоившись, ринулся в пролет. Он понял: там Отчаянья пределы, Там все разрушил Времени полет, - Так пусть же молния последнее убьет. 96 Ночь, буря, тучи, взрывы молний, гром, Река, утесов черные громады, Душа, в грозе обретшая свой дом, - До сна ли здесь? Грохочут водопады, И сердца струны откликаться рады Родным бессонной мысли голосам. Куда ты, буря, гонишь туч армады? Иль бурям сердца ты сродни? Иль там, Среди орлиных гнезд, твой облачный сезам? 97 О, если бы нашел я воплощенье И выразил хотя б не все, хоть часть Того, что значит чувство, увлеченье, Дух, сердце, разум, слабость, сила, страсть, И если б это все могло совпасть В едином слове "молния" и властно Сказало бы, что жить дана мне власть, - О, я б заговорил! - но ждать напрасно: Как скрытый в ножнах меч, зачахнет мысль безгласно. 98 Восходит утро - утро все в росе, Душисто, ярко и, как розы, ало, И так живит, рассеяв тучи все, Как будто смерти на земле не стало. Но вот и день! И снова все сначала: Тропою жизни - дальше в путь крутой! Лемана зыбь, деревьев опахала - Все будит мысль и говорит с мечтой, Вливая в путника отраду и покой. 99 Кларан, Кларан! Приют блаженства милый! Твой воздух весь любовью напоен. Любовь дает корням деревьев силы, Снегов альпийских озаряет сон. Любовью предвечерний небосклон Окрашен, и утесы-великаны Хранят покой влюбленного, чтоб он Забыл и свет, и все его обманы, Надежды сладкий зов, ее крушений раны. 100 В Кларане все - любви бессмертной след, Она везде, как некий бог, который Дарует тварям жизнь, добро и свет, Здесь трон его, ступени к трону - горы, Он радужные дал снегам уборы, Он в блеске зорь, он в ароматах роз, Его, ликуя, славят птичьи хоры, И шорох трав, и блестки летних рос, И веянье его смиряет ярость гроз. 101 Все - гимн ему. И темных сосен ряд Над черной бездной - сень его живая, - И звонкий ключ, и рдяный виноград, И озеро, где нежно-голубая, К его стопам незримым припадая, Поет волна, и тень седых лесов, И зелень, как Веселье, молодая, Ему и всем, кто с ним прийти готов, В безлюдной тишине дарит радушный кров. 102 Там среди пчел и птиц уединенье, Мир многоцветен там и многолик. Там краткой жизни радостно кипенье И бессловесный ярче слов язык. Вот сквозь листву горячий луч проник, В ручье проворном блики заблестели. И Красота во всем, и ты постиг, Что этот запах, краски, свист и трели - Все создала Любовь для некой высшей цели. 103 Кто гнал любовь, здесь устремится к ней И тайн ее волшебных причастится, А любящий начнет любить сильней И не захочет с пустынью проститься, Куда людскому злу не докатиться. Любовь растет иль вянет. Лишь застой Несвойствен ей. Иль в пепел обратится, Иль станет путеводною звездой, Которой вечен свет, как вечен мира строй. 104 Недаром здесь Руссо капризный гений Остановил мечты своей полет И приютил для чистых наслаждений Две избранных души. У этих вод Психеи пояс распустил Эрот, Благословив для счастья эти склоны. Там тишина и нега. Там цветет Гармония. Над ложем светлой Роны Там Альп возносятся блистательные троны. 105 Лозанна и Ферней! Святой предел, Где двух титанов обитают тени, Где смертных вел тропой бессмертных дел На штурм небес отважившийся гений. Здесь разум на фундаменте сомнений Дерзнул создать мятежной мысли храм, И если гром не сжег ее творений, Так, значит, не впервые небесам Улыбкой отвечать на все угрозы нам. 106 Один из них Протей был - вечно новый, Изменчивый, ни в чем не знавший уз, Шутник, мудрец, то кроткий, то суровый, Хронист, философ и любимец муз, Предписывавший миру мненья, вкус, Оружьем смеха исправлявший нравы, Как ветер вольный, истинный француз, Прямой, коварный, добрый, злой, лукавый, Бичующий глупцов, колеблющий державы. 107 Другой - пытлив, медлителен, глубок, Упорством мысли изощрял сужденья, Оттачивал иронии клинок, Отдав труду ночей бессонных бденья, Насмешкой низвергал предубежденья, И - бог сарказма! - яростью глупцов Был ввергнут в ад на муки искупленья, - Там, если верить россказням попов, Для усомнившихся ответ на все готов. 108 Мир спящим! Те, кто кары заслужили, Уже осуждены на небесах. Не нам судить того, кто спит в могиле! Но тайна тайн раскроется - и страх С надеждой вместе ляжет в тлен и прах. А прах, пусть не распался он покуда, Распасться должен, как и все в гробах, Но если мертвый встанет, - верю в чудо! - Ему простится все, не то - придется худо. 109 Но от людских созданий мне пора К созданьям божьим снова обратиться. Уже и так, по прихоти пера, Исписана не первая страница. Вон облаков несется вереница К альпийским льдам, сияющим вдали. Пора и мне к вершинам устремиться, В лазурь, куда их глетчеры ушли, Где духов неба ждут объятия земли. 110 А дальше ты, Италия! Бессменно Векам несешь ты свет земли своей - От войн, пресекших дерзость Карфагена, До мудрецов, поэтов и вождей, Чья слава стала славой наших дней. Империй трон, гробница их живая, Не стал твой ключ слабей или мутней. И, жажду знанья вечную питая, Из римских недр бежит его струя святая. 111 Я с горьким чувством эту песню пел: Актерствовать, носить чужие лица, Знать, что собой остаться не сумел, И лицедейству каждый миг учиться, На самого себя ожесточиться, 230 Скрывать - о боже! - чувство, мысль и страсть, Гнев, ненависть - все, чем душа томится, И ревности мучительную власть, - Вот что изведал я, что пало мне на часть. Не думайте, что это все - слова, Прием литературный, обрамленье Летящих сцен, намеченных едва, Картин, запечатленных мной в движенье, Чтоб вызвать в чьем-то сердце восхищенье; Нет, слава - это молодости бог, А для меня - что брань, что одобренье, Мне безразлично. Так судил мой рок: Забыт ли, не забыт - я всюду одинок. 113 Как мир - со мной, так враждовал я с миром, Вниманье черни светской не ловил, Не возносил хвалу ее кумирам, Не слушал светских бардов и сивилл, В улыбке льстивой губы не кривил, Не раз бывал в толпе, но не с толпою, Всеобщих мнений эхом не служил, И так бы жил - но, примирясь с судьбою, Мой разум одержал победу над собою. 114 Я с миром враждовал, как мир - со мной. Но, несмотря на опыт, верю снова, Простясь, как добрый враг, с моей страной, Что Правда есть, Надежда держит слово, Что Добродетель не всегда сурова, Не уловленьем слабых занята, Что кто-то может пожалеть другого, Что есть нелицемерные уста, И Доброта - не миф, и Счастье - не мечта. 115 Дочурка Ада! Именем твоим В конце я песнь украшу, как в начале. Мне голос твой неслышен, взор незрим, Но ты мне утешение в печали. И где б мои стихи ни прозвучали, - Пускай нам вместе быть не суждено, - Из чуждых стран, из замогильной дали К тебе - хотя б мой прах истлел давно - Они придут, как вихрь, ворвавшийся в окно. 116 Следить, как начинаешь ты расти, Знакомишься с вещами в удивленье, И первые шаги твои вести, И видеть первых радостей рожденье, Ласкать тебя, сажая на колени, Целуя глазки, щечки - таково, Быть может, и мое предназначенье? И сердце шепчет: да! Но что с того? Я это счастье знал - я потерял его. 117 И все же ты со мною, ты не с ними, Ты будешь, ты должна меня любить! Пускай они мое бесчестят имя, Сведут в могилу, - им не разрубить Отца и дочь связующую нить. В дочерних венах всей их камарилье Кровь Байрона другой не заменить. И как бы тень мою ни очернили, Твоя любовь придет грустить к моей могиле. 118 Дитя любви! Ты рождена была В раздоре, в помраченьях истерии, И ты горишь, но не сгоришь дотла, И не умрут надежды золотые, Как умерли мои во дни былые. Спи сладко! С этих царственных высот, Где воскресаешь, где живешь впервые, Тебя, дитя, благословляет тот, Кто от тебя самой благословенья ждет. ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ Visto ho Toscana, Lombardia, Romagna, Qliel monte che divide, e qiiel chi serra Italia, e lift mare e 1'altro, che la bagna. Ariosto, Satira III {*} {* Я видел Тоскану, Ломбардию, Романью, те горы, что разрезают Италию надвое, и те что отгораживают ее, и оба моря, которые омывают ее. - Ариосто, Сатира III (итал.).} Джону Хобхаузу, эсквайру Венеция, 2 января 1818 г, Мой дорогой Хобхауз! Восемь лет прошло между созданием первой и последней песни "Чайльд-Гарольда", и теперь нет ничего удивительного в том, что, расставаясь с таким старым другом, я обращаюсь к другому, еще более старому и верному, который видел рождение и смерть того, второго, и пред которым я еще больше в долгу за все, что дала мне в общественном смысле его просвещенная дружба, - хотя не мог не заслужить моей признательности и Чайльд-Гарольд, снискавший благосклонность публики, перешедшую с поэмы на ее автора, - к тому, с кем я давно знаком и много путешествовал, кто выхаживал меня в болезни и утешал в печали, радовался моим удачам и поддерживал в неудачах, был мудр в советах и верен в опасностях, - к моему другу, такому испытанному и такому нетребовательному, - к вам. Тем самым я обращаюсь от поэзии к действительности и, посвящая вам в завершенном или, по крайней мере, в законченном виде мою поэму, - самое большое, самое богатое мыслями и наиболее широкое по охвату из моих произведений, - я надеюсь повысить цену самому себе рассказом о многих годах интимной дружбы с человеком образованным и честным. Таким, людям, как мы с вами, не пристало ни льстить, ни выслушивать лесть. Но искренняя похвала всегда позволена голосу дружбы. И совсем не ради вас, и даже не для других, но только для того, чтобы дать высказаться сердцу, ни прежде, ни потом не встречавшему доброжелателя, союзника в битвах с судьбой, - я подчеркиваю здесь ваши достоинства, вернее, преимущества, воздействие которых я испытал на себе. Даже дата этого письма, годовщина самого несчастного дня моей прошлой жизни, - которая, впрочем, покуда меня поддерживает ваша дружба и мои собственные способности, не может отравить мое будущее, - станет отныне приятней нам обоим, ибо явится напоминанием о моей попытке выразить вам благодарность за неустанную заботу, равную которой немногим довелось повстречать, а кто встретил, тот, безусловно, начал лучше думать и обо всем человеческом роде, и о себе самом. Нам посчастливилось проехать вместе, хотя и с перерывами, страны рыцарства, истории и легенды - Испанию, Грецию, Малую Азию и Италию; и чем были для нас несколько лет назад Афины и Константинополь, тем стали недавно Венеция и Рим. Моя поэма, или пилигрим, или оба вместе сопровождали меня с начала до конца. И, может быть, есть простительное тщеславие в том, что я с удовольствием думаю о поэме, которая в известной степени связывает меня с местами, где она возникала, и с предметами, которые охотно описывала. Если она оказалась недостойной этих чарующих, незабываемых мест, если она слабее наших воспоминаний и непосредственных впечатлений, то, как выражение тех чувств, которые вызывало во мне все это великое и прославленное, она была для меня источником наслаждений, когда писалась, и я не подозревал, что предметы, созданные воображением, могут внушить мне сожаление о том, что я с ними расстаюсь. В последней песни пилигрим появляется реже, чем в предыдущих, и поэтому он менее отделим от автора, который говорит здесь от своего собственного лица. Объясняется это тем, что я устал последовательно проводить линию, которую все, кажется, решили не замечать. Подобно тому китайцу в "Гражданине мира" Голдсмита, которому никто не хотел верить, что он китаец, я напрасно доказывал и воображал, будто мне это удалось, что пилигрима не следует смешивать с автором. Но боязнь утерять различие между ними и постоянное недовольство тем, что мои усилия ни к чему не приводят, настолько угнетали меня, что я решил затею эту бросить - и так и сделал. Мнения, высказанные и еще высказываемые по этому поводу, теперь уже не представляют интереса: произведение должно зависеть не от автора, а от самого себя. Писатель, не находящий в себе иных побуждений, кроме стремления к успеху, минутному или даже постоянному, успеху, который зависит от его литературных достижений, заслуживает общей участи писателей. Мне хотелось коснуться в следующей песни, либо в тексте, либо в примечаниях, современного состояния итальянской литературы, а может быть, также и нравов. Но вскоре я убедился, что текст, в поставленных мною границах, едва ли может охватить всю путаницу внешних событий и вызываемых ими размышлений. Что же касается примечаний, которыми я, за немногими исключениями, обязан вашей помощи, то их пришлось ограничить только теми, которые служат разъяснению текста. Кроме того, это деликатная и не очень благородная задача - говорить о литературе и нравах нации, такой несхожей с собственной. Это требует внимания и беспристрастия и могло бы вынудить нас - хотя мы отнюдь не принадлежим к числу невнимательных наблюдателей и профанов в языке и обычаях народа, среди которого недавно находились, - отнестись с недоверием к собственному суждению или, во всяком случае, отложить его, чтобы проверить свои познания. Разногласия партий, как в политике, так и в литературе, достигли или достигают такого ожесточения, что для иностранца стало почти невозможным сохранить беспристрастность. Достаточно процитировать - по крайней мере, для моей цели - то, что было сказано на их собственном и прекрасном языке: "Mi pare che in un paese tutto poetico, che vanta la lingua la piu nobile ed insieme la piu dolce, tutte le vie diverse si possono tentare, e che sinche la patria di Alfieri e di Monti non ha perduto l'antico valore, in tutte essa dovrebbe essere la prima" { Мне кажется, что в стране, где все исполнено поэзии, в стране, которая гордится самым благородным и в то же время самым красивым языком, еще открыты все дороги, и, поскольку родина Альфьери и Монти не утратила прежнего величия, она во всех областях должна быть первой (итал.).}. Италия продолжает давать великие имена - Канона, Монти, Уго Фосколо, Пиндемонте, Висконти, Морелли, Чиконьяра, Альбрицци, Медзофанти, Май, Мустоксиди, Альетти и Вакка почти во всех отраслях искусства, науки и литературы обеспечивают нынешнему поколению почетное место, а кое в чем - даже самое высокое: Европа - весь мир - имеют только одного Канову. Альфьери где-то сказал: "La pianta uomo nasce piu robusta in Italia che in qualunque altra terra e che gli stessi atroci delitti che vi si commettono ne sono una prova" {Лоза человеческая рождается в Италии более мощной, чем где бы то ни было, и это доказывают даже те преступления, которые там совершаются (итал.).}, Не подписываясь под второй половиной этой фразы, поскольку она представляет собой опасную доктрину, истинность которой можно опровергнуть более сильными доказательствами, хотя бы тем, что итальянцы нисколько не свирепее, чем их соседи, я скажу, что должен быть преднамеренно слепым или просто невежественным тот, кого не поражает исключительная одаренность этого народа, легкость их восприятия, быстрота понимания, пламенность духа, чувство красоты и, несмотря на неудачи многих революций, военные разрушения и потрясения Истории, - неугасимая жажда бессмертия, "бессмертия свободы". Когда мы ехали вдвоем вокруг стен Рима и слушали бесхитростную жалобу певших хором крестьян: "Рим! Рим! Рим не тот, каким он был!" - трудно было удержаться от сравнения этой грустной мелодии с вакхическим ревом торжествующих песен, которые несутся из лондонских таверн, напоминая о резне при Мон-Сен-Жан, о том, как были преданы Генуя, Италия, Франция, весь мир людьми, поведение которых вы сами описали в произведении, достойном лучших дней нашей истории. А что до меня: Non movero mai corda Ove la turba di sue ciance assorda {Я там не прикоснусь к струне, // Где черни вой терзает уши мне (итал.).}. Тем, что выиграла Италия при недавнем перемещении наций, англичанам нет нужды интересоваться, пока они не убедятся в том, что Англия выиграла нечто гораздо большее, чем постоянная армия и отмена Habeas corpus. Пока им достаточно заниматься собственными делами. Что касается их действий за рубежами и особенно на Юге, истинно говорю вам, они получат возмездие, и притом - в недалеком будущем. Желая вам, дорогой Хобхауз, благополучного и приятного возвращения в страну, процветание которой никому не может быть дороже, чем вам, я посвящаю вам эту поэму в ее законченном виде и повторяю, что неизменно остаюсь Вашим преданным и любящим другом. Байрон. 1 В Венеции на Ponte dei Sospiri, Где супротив дворца стоит тюрьма, Где - зрелище единственное в мире! - Из волн встают и храмы и дома, Там бьет крылом История сама, И, догорая, рдеет солнце Славы Над красотой, сводящею с ума, Над Марком, чей, доныне величавый, Лев перестал страшить и малые державы. 2 Морей царица, в башенном венце, Из теплых вод, как Анадиомена, С улыбкой превосходства на лице Она взошла, прекрасна и надменна. Ее принцессы принимали вено Покорных стран, и сказочный Восток В полу ей сыпал все, что драгоценно. И сильный князь, как маленький князек, На пир к ней позванный, гордиться честью мог. 3 Но смолк напев Торкватовых октав, И песня гондольера отзвучала, Дворцы дряхлеют, меркнет жизнь, устав, И не тревожит лютня сон канала. Лишь красота Природы не увяла. Искусства гибли, царства отцвели, Но для веков отчизна карнавала Осталась, как мираж в пустой дали, Лицом Италии и празднеством Земли. 7 Их видел я, иль это было сном? Пришли - как явь, ушли - как сновиденья. Не знаю, что сказать о них в былом, Теперь они - игра воображенья. Я мог бы вызвать вновь без напряженья И сцен, и мыслей, им подобных, рой. Но мимо! Пусть умрут без выраженья! Для разума открылся мир иной, Иные голоса уже владеют мной. 4 И в ней для нас еще есть обаянье: Не только прошлый блеск, не имена Теней, следящих в горестном молчанье, Как, дожей и богатства лишена, К упадку быстро клонится она, - Иным завоевать она сумела Грядущие века и племена, И пусть ее величье оскудело, Но здесь возникли Пьер, и Шейлок, и Отелло, 5 Творенья Мысли - не бездушный прах, Бессмертные, они веков светила, И с ними жизнь отрадней, в их лучах Все то, что ненавистно и постыло, Что в смертном рабстве душу извратило, Иль заглушит, иль вытеснит сполна Ликующая творческая сила, И, солнечна, безоблачно ясна, Сердцам иссохшим вновь цветы дарит весна. 6 Лишь там, средь них, прибежище осталось Для верящих надежде, молодых, Для стариков, чей дух гнетет усталость И пустота. Как множество других, Из этих чувств и мой рождался стих, Но вещи есть, действительность которых Прекрасней лучших вымыслов людских, Пленительней, чем всех фантазий ворох, Чем светлых муз миры и звезды в их просторах. 238 8 Я изучил наречия другие, К чужим входил не чужестранцем я. Кто независим, тот в своей стихии, В какие ни попал бы он края, - И меж людей, и там, где нет жилья, Но я рожден на острове Свободы И Разума - там родина моя, Туда стремлюсь! И пусть окончу годы На берегах чужих, среди чужой Природы, 9 И мне по сердцу будет та страна, И там я буду тлеть в земле холодной - Моя душа! Ты в выборе вольна. На родину направь полет свободный, И да останусь в памяти народной, Пока язык Британии звучит, А если будет весь мой труд бесплодный Забыт людьми, как ныне я забыт, И равнодушие потомков оскорбит 10 Того, чьи песни жар в сердцах будили, - Могу ль роптать? Пусть в гордый пантеон Введут других, а на моей могиле Пусть будет древний стих напечатлен: "Среди спартанцев был не лучшим он". Шипами мной посаженного древа - Так суждено! - я сам окровавлен, И, примирясь, без горечи, без гнева Я принимаю плод от своего посева. 11 Тоскует Адриатика-вдова: Где дож, где свадьбы праздник ежегодный? Как символ безутешного вдовства Ржавеет "Буцентавр", уже негодный. Лез Марка стал насмешкою бесплодной Над славою, влачащейся в пыли, Над площадью, где, папе неугодный, Склонился император и несли Дары Венеции земные короли. 12 Где сдался шваб - австриец твердо стал. Тот был унижен, этот - на престоле. Немало царств низверг столетий шквал, Немало вольных городов - в неволе. И не один, блиставший в главной роли, Как с гор лавина, сброшенный судьбой, Народ великий гаснет в жалкой доле, - Где Дандоло, столетний и слепой, У византийских стен летящий первым в бой! 13 Пусть кони Марка сбруей золотой И бронзой блещут в ясную погоду, Давно грозил им Дориа уздой - И что же? Ныне Габсбургам в угоду Свою тысячелетнюю свободу Оплакивать Венеция должна; О, пусть уйдет, как водоросли в воду, В морскую глубь, в родную глубь она, Коль рабство для нее - спокойствия цена. 14 Ей был, как Тиру, дан великий взлет, И даже в кличке выражена сила: "Рассадник львов" прозвал ее народ - За то, что флаг по всем морям носила, Что от Европы турок отразила. О древний Крит, великой Трои брат! В твоих волнах - ее врагов могила. Лепанто, помнишь схватку двух армад? Ни время, ни тиран тех битв не умалят. 15 Но статуи стеклянные разбиты, Блистательные дожи спят в гробах, Лишь говорит дворец их знаменитый О празднествах, собраньях и пирах. Чужим покорен меч, внушавший страх, И каждый дом - как прошлого гробница. На площадях, на улицах, мостах Напоминают чужеземцев лица, Что в тягостном плену Венеция томится. 16 Когда Афины шли на Сиракузы И дрогнули, быть может, в первый раз, От рабьих пут лишь гимн афинской музы, Стих Еврипида, сотни граждан спас. Их победитель, слыша скорбный глас Из уст сынов афинского народа, От колесницы их отпряг тотчас И вместе с ними восхвалил рапсода, Чьей лирою была прославлена Свобода. 17 Венеция! Не в память старины, Не за дела, свершенные когда-то, Нет, цепи рабства снять с тебя должны Уже за то, что и доныне свято Ты чтишь, ты помнишь своего Торквато. Стыд нациям! Но Англии - двойной! Морей царица! Как сестру иль брата, Дитя морей своим щитом укрой. Ее закат настал, но далеко ли твой? 18 Венецию любил я с детских дней, Она была моей души кумиром, И в чудный град, рожденный из зыбей, Воспетый Радклиф, Шиллером, Шекспиром, Всецело веря их высоким лирам, Стремился я, хотя не знал его. Но в бедствиях, почти забытый миром, Он сердцу стал еще родней того, Который был как свет, как жизнь, как волшебство! 19 Я вызываю тени прошлых лет, Я узнаю, Венеция, твой гений, Я нахожу во всем живой предмет Для новых чувств и новых размышлений, Я словно жил в твоей поре весенней, И эти дни вошли в тот светлый ряд Ничем не истребимых впечатлений, Чей каждый звук, и цвет, и аромат Поддерживает жизнь в душе, прошедшей ад. 20 Но где растут стройней и выше ели? На высях гор, где камень да гранит, И где земля от стужи, и метели, И от альпийских бурь не оградит, И древние утесы им не щит. Стволы их крепнут, корни в твердь пуская, И гор достоин их могучий вид. Им нет соперниц. И как ель такая, И зреет и растет в борьбе душа людская. 21 Возникла жизнь - ей бремя не стряхнуть. Корнями вглубь вонзается страданье В бесплодную, иссушенную грудь. Но что ж - верблюд несет свой груз в молчанье! А волк и при последнем издыханье Не стонет, - но ведь низменна их стать. Так если мы - высокие созданья, Не стыдно ли стонать или кричать? Наложим на уста молчания печать. 22 Страданье иль убьет, иль умирает, И вновь, невольник призрачных забот, Свой горький путь страдалец повторяет И жизни ткань из той же нити ткет. Другой, устав, узнав душевный гнет И обессилев, падает, в паденье Измяв тростник, неверный свой оплот. А третий мнит найти успокоенье - Чтоб вознестись иль пасть - в добре иль преступленье. 23 Но память прошлых горестей и бед Болезненна, как скорпиона жало. Он мал, он еле видим, жгучий след, Но он горит - и надобно так мало, Чтоб вспомнить то, что душу истерзало. Шум ветра - запах - звук - случайный взгляд Мелькнули - и душа затрепетала, Как будто электрический разряд Ее включает в цепь крушений, слез, утрат. 24 Как? Почему? Но кто проникнуть мог Во тьму, где Духа молния родится? Мы чувствуем удар, потом ожог, И от него душа не исцелится. Пустяк, случайность - и всплывают лица, И сколько их, то близких, то чужих, Забытых иль успевших измениться, Любимых, безразличных, дорогих... Их мало, может быть, и все ж как много их! 25 Но в сторону увел я мысль мою. Вернись, мой стих, чтоб созерцать былое, Где меж руин руиной я стою, Где мертвое прекрасно, как живое, Где обрело величие земное В высоких добродетелях оплот, Где обитали боги и герои, Свободные - цари земли и вод, - И дух минувших дней вовеки не умрет. 26 Республика царей - иль граждан Рима! Италия, осталась прежней ты, Искусством и Природою любима, Земной эдем, обитель красоты, Где сорняки прекрасны, как цветы, Где благодатны, как сады, пустыни, В самом паденье - дивный край мечты, Где безупречность форм в любой руине Бессмертной прелестью пленяет мир доныне. 27 Взошла луна, но то не ночь - закат Теснит ее, полнебом обладая. Как в нимбах славы, Альп верхи горят. Фриулы скрыла дымка голубая. На Западе, как радуга, играя, Перемешал все краски небосвод, И день уходит в Вечность, догорая, И, отраженный в глуби синих вод, Как остров чистых душ, Селены диск плывет! 28 А рядом с ней звезда - как две царицы На полусфере неба. Но меж гор, На солнце рдея, марево клубится - Там ночи день еще дает отпор, И лишь природа разрешит их спор, А Бренты шум - как плач над скорбной урной, Как сдержанный, но горестный укор, И льнет ее поток темно-лазурный К пурпурным розам, и закат пурпурный 29 Багрянцем брызжет в синий блеск воды, И, многоцветность неба отражая, - От пламени заката до звезды, - Вся в блестках вьется лента золотая. Но вскоре тень от края и до края Объемлет мир, и гаснет волшебство. День - как дельфин, который, умирая, Меняется в цветах - лишь для того, Чтоб стать в последний миг прекраснее всего. 30 Есть в Аркуа гробница на столбах, Где спит в простом гробу без украшений Певца Лауры одинокий прах. И здесь его паломник славит гений Защитника страны от унижений - Того, кто спас Язык в годину зла, Но ту одну избрал для восхвалений, Кто лавра соименницей была И лавр бессмертия поэту принесла. 31 Здесь, в Аркуа, он жил, и здесь сошел он В долину лет под кровлею своей. Зато крестьянин, гордым чувством полон, - А есть ли гордость выше и честней? - К могиле скромной позовет гостей И в скромный домик будет верным гидом. Поэт был сам и ближе и родней Селу в горах с широким, вольным видом, Чем пышным статуям и грозным пирамидам. 32 И тот, кто смертность ощутил свою, Приволье гор, укромное селенье Иль пинию, склоненную к ручью, Как дар воспримет, как благословенье. Там от надежд обманутых спасенье, - Пускай жужжат в долинах города, Он не вернется в их столпотворенье, Он не уйдет отсюда никогда. Тут солнце празднично - в его лучах вода, 33 Земля и горы, тысячи растений, Источник светлый, - все твои друзья, Здесь мудрость - ив бездеятельной лени, Когда часы у светлого ручья Текут кристальны, как его струя. Жить учимся мы во дворце убогом, Но умирать - на лоне бытия, Где спесь и лесть остались за порогом, И человек - один и борется лишь с богом 34 Иль с демонами Духа, что хотят Ослабить мысль и в сердце угнездиться, Изведавшем печаль и боль утрат, - В том сердце, что, как пойманная птица, Дрожит во тьме, тоскует и томится, И кажется, что ты для мук зачат, Для страшных мук, которым вечно длиться, Что солнце - кровь, земля - и тлен и смрад, Могила - ад, но ад - страшней, чем Дантов ад. 35 Феррара! Одиночеству не место В широкой симметричности твоей. Но кто же здесь не вспомнит подлых Эсте, Тиранов, мелкотравчатых князей, Из коих не один был лицедей - То друг искусства, просветитель новый. То, через час, отъявленный злодей, Присвоивший себе венок лавровый, Который до него лишь Дант носил суровый. 36 Их стыд и слава - Тассо! Перечти Его стихи, пройди к ужасной клети, Где он погиб, чтобы в века войти, - Его Альфонсо кинул в стены эти, Чтоб, ослеплен, безумью брошен в сети, Больничным адом нравственно убит, Он не остался в памяти столетий. Но, деспот жалкий, ты стыдом покрыт, А славу Тассо мир еще и ныне чтит, 37 Произнося с восторгом это имя, Твое же, сгнив, забылось бы давно, Когда бы злодеяньями своими, Как мерзкое, но прочное звено, В судьбу поэта не вплелось оно. И, облаченный княжеским нарядом, Альфонсо, ты презренен все равно - Раб, недостойный стать с поэтом рядом, Посмевший дар его душить тюремным смрадом. 38 Как бык, ты ел, - зачем? - чтоб умереть. Вся разница лишь в корме да в жилища, Его же нимб сиял и будет впредь Сиять все ярче, радостней и чище, Хоть гневу Круски дал он много пищи, Хоть Буало не видел в нем добра (Апологет стряпни французов нищей - Докучных, как зуденье комара, Трескучих вымыслов бессильного пера). 39 Ты среди нас живешь священной тенью! Ты был, Торквато, обойден судьбой, Ты стал для стрел отравленных мишенью, Неуязвим и мертвый, как живой. И есть ли бард, сравнившийся с тобой? За триста лет поэтов много было, Но ты царишь один над их толпой. Так солнце есть, и никакая сила, Собрав его лучи, не повторит светила. 40 Да! Только средь его же земляков Предшественники были, мой читатель, Не менее великие. Таков "Божественной Комедии" создатель Иль чудных небылиц изобретатель, Тот южный Скотт, чей гений столь же смел, Кто, как романов рыцарских слагатель - Наш Ариосто северный, воспел Любовь, и женщину, и славу бранных дел. 41 Был молнией на бюсте Ариосто Венец расплавлен и на землю сбит. Стихия дело разрешила просто: Железу лавром быть не надлежит. Как лавров Славы гром не сокрушит, Так сходство с лавром лишь глупца обманет. Но суеверье попусту дрожит: Рассудок трезвый по-другому взглянет - Гром освящает то,