Джордж Гордон Байрон. Паломничество Чайльд-Гарольда ---------------------------------------------------------------------------- Перевод В. Левика Собрание сочинений в четырех томах. Том 2. М., Правда, 1981 г. OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- Поэма L'univers est une espece de livre, dont on n'a lu que la premiere page quand on n'a vu que son pays. J'en ai feuillete un assez grand nombre, que j'ai trouve egalement mauvaises. Get examen ne m'a point ete infructueux. Ja haissais ma patrie. Toutes les impertinences des peuples divers, parmi lesquels j'ai vecu, m'ont reconcilie avec elle. Quand je n'aurais tire d'autre benefice de mes voyages que celui-la, je n'en regretterais ni les frais ni les fatigues. Le Cosmopolite {*}. {* Мир подобен книге, и тот, кто знает только свою страну, прочитал в ней лишь первую страницу. Я же перелистал их довольно много и все нашел одинаково плохими. Этот опыт не прошел для меня бесследно. Я ненавидел свое отечество. Варварство других народов, среди которых я жил, примирило меня с ним. Пусть это было бы единственной пользой, извлеченной мною из моих путешествий, я и тогда не пожалел бы ни о понесенных расходах, ни о дорожной усталости. - "Космополит" (франц.).} ПРЕДИСЛОВИЕ (К ПЕСНЯМ ПЕРВОЙ И ВТОРОЙ) Большая часть этой поэмы была написана в тех местах, где происходит ее действие. Она была начата в Албании, а те части, которые относятся к Испания и Португалии, основаны на личных наблюдениях автора в этих странах. Я упоминаю об этом как о ручательстве за верность описаний. Сцены и пейзажи, набросанные здесь автором, рисуют Испанию, Португалию, Эпир, Акарнанию и Грецию. На этом поэма покуда остановилась. Осмелится ли автор повести читателя по Ионии и Фригии в столицу Востока, зависит от того, как будет принято его творение. Эти две песни - не более чем проба. Вымышленный герой был введен в поэму с целью связать ее отдельные части: это, однако, не означает, что автор не намерен допускать отступления. Друзья, мнение которых я высоко ценю, предостерегали меня, считая, что кое-кто может заподозрить, будто в этом вымышленном характере Чайльд-Гарольда я изобразил реально существующую личность. Такое подозрение я позволю себе отвергнуть раз и навсегда. Гарольд - дитя воображенья, созданное мною только ради упомянутой цели. Некоторые совсем несущественные и чисто индивидуальные черты, конечно, могут дать основание для таких предположений. Но главное в нем, я надеюсь, никаких подозрений не вызовет. Излишне, может быть, говорить, что титул "Чайльд" (вспомним Чайльд-Уотерс, Чайльд-Чайльдерс и т. п.) был мною выбран как наиболее сообразный со старинной формой стихосложения. "Прости, прости!" в начале первой песни навеяно "Прощанием лорда Максвелла" в "Пограничных песнях", изданных м-ром Скоттом. В первой части, где речь идет о Пиренейском полуострове, можно усмотреть некоторое сходство с различными стихотворениями, темой которых является Испания; но это только случайность, потому что, за исключением нескольких конечных строф, вся эта песнь была написана в Леванте. Спенсерова строфа, принадлежащая одному из наших наиболее прославленных поэтов, допускает огромное разнообразие. Д-р Битти говорит об этом: "Недавно я начал поэму в стиле Спенсера, его строфой. Я хочу в ней дать полный простор моим склонностям и сделать ее то шутливой, то возвышенной, то описательной, то сентиментальной, нежной или сатирической - как подскажет настроение. Если не ошибаюсь, размер, выбранный мной, в одинаковой степени допускает все эти композиционные ходы..." Опираясь на такие авторитеты и на пример многих выдающихся итальянских поэтов, я не стану оправдываться в том, что мое сочинение построено на таких же сменах и переходах. Если мои стихи не будут иметь успеха, я буду удовлетворен сознанием, что причина этой неудачи кроется только в исполнении, но не в замысле, освященном именами Ариосто, Томсона и Битти. Лондон, февраль 1812 ДОПОЛНЕНИЕ К ПРЕДИСЛОВИЮ Я ждал, пока наши периодические листки не израсходуют свою обычную порцию критики. Против справедливости этой критики в целом я ничего не могу воз- разить; мне не пристало оспаривать ее легкие порицания, и возможно, что, будь она менее доброй, она была бы более искренней. Но, выражая всем критикам и каждому в отдельности свою благодарность за их терпимость, я должен все-таки высказать свои замечания по одному только поводу. Среди многих справедливых упреков, которые вызвал характер моего "странствующего рыцаря" (я все-таки, несмотря на многочисленные признаки обратного, утверждаю, что это характер вымышленный), высказывалось мнение, что он, не говоря уже об анахронизмах, ведет себя очень нерыцарственно, между тем как времена рыцарства - это времена любви, чести и т. п. Но теперь уже известно, что доброе старое время, когда процветала "любовь добрых старых времен, старинная любовь", было как раз наиболее развратным из всех возможных эпох истории. Те, кто сомневается в этом, могут справиться у Сент-Пале во многих местах, и особенно во второй части (стр. 69). Обеты рыцарства исполнялись не лучше, чем все другие обеты, а песни трубадуров были не менее непристойны и, уж во всяком случае, менее изысканны, чем песни Овидия. В "Судах любви", "Беседах о любви, учтивости и любезности" гораздо больше занимались любовью, чем учтивостью и любезностью. Смотри об этом Роллана и Сент-Пале. Какие бы возражения ни вызывал в высшей степени непривлекательный характер Чайльд-Гарольда, он был, во всяком случае, настоящим рыцарем - "не трактирным слугой, а тамплиером". Между прочим, я подозреваю, что сэр Тристрам и сэр Ланселот были тоже не лучше, чем они могли быть, при том, что это персонажи высокопоэтические и настоящие рыцари "без страха", хотя и не "без упрека". Если история установления "Ордена Подвязки" не вымысел, то, значит, рыцари этого ордена уже несколько столетий носят знак графини Сэлисбери, отнюдь не блиставшей доброй славой. Вот правда о рыцарстве. Берку не следовало сожалеть о том, что времена рыцарства прошли, хотя Мария-Антуанетта была так же целомудренна, как и большинство тех, во славу которых ломались копья и рыцарей сбрасывали с коней. За время от Баярда до сэра Джозефа Бенкса, самого целомудренного и знаменитого рыцаря старых и новых времен, мы найдем очень мало исключений из этого правила, и я боюсь, что при некотором углублении в предмет мы перестанем сожалеть об этом чудовищном маскараде средних веков. Теперь я предоставляю Чайльд-Гарольду продолжать свою жизнь таким, каков он есть. Было бы приятнее и, конечно, легче изобразить более привлекательный характер. Было бы легко притушить его недостатки, заставить его больше делать и меньше говорить, но он предназначался отнюдь не для того, чтобы служить примером. Скорее следовало бы учиться на нем тому, что ранняя развращенность сердца и пренебрежение моралью ведут к пресыщенности прошлыми наслаждениями и разочарованию в новых, и красоты природы, и радость путешествий, и вообще все побуждения, за исключением только честолюбия - самого могущественного из всех, потеряны для души, так созданной, или, вернее, ложно направленной. Если бы я продолжил поэму, образ Чайльда к концу углубился бы, потому что контур, который я хотел заполнить, стал бы, за некоторыми отклонениями, портретом современного Тимона или принявшего поэтическую форму Зелуко. Лондон, 1813 ИАНТЕ Ни в землях, где бродил я пилигримом, Где несравненны чары красоты, Ни в том, что сердцу горестно любимым Осталось от несбывшейся мечты, Нет образа прекраснее, чем ты, Ни наяву, ни в снах воображенья. Для видевших прекрасные черты Бессильны будут все изображенья, А для невидевших - найду ли выраженья? Будь до конца такой! Не измени Весне своей, для счастья расцветая. И красоту и прелесть сохрани - Все, что Надежда видит в розах мая. Любовь без крыльев! Чистота святая! Хранительнице юности твоей, Все лучезарней с каждым днем блистая, Будь исцеленьем от земных скорбей, Прекрасной радугой ее грядущих дней. Я счастлив, пери Запада, что вдвое Тебя я старше, что могу мечтать, Бесстрастно глядя на лицо такое, Что суждена мне жизнью благодать Не видеть, как ты будешь увядать, Что я счастливей юношей докучных, Которым скоро по тебе страдать, И мне не изливаться в рифмах звучных, Чтобы спастись от мук, с любовью неразлучных. О, влажный взор газели молодой, То ласковый, то пламенный и страстный, Всегда влекущий дикой красотой, Моим стихам ответь улыбкой ясной, Которой ждал бы я в тоске напрасной, Когда бы дружбы преступил порог. И у певца не спрашивай, безгласный, Зачем, отдав ребенку столько строк, Я чистой лилией украсил свой венок. Вошла ты в песню именем своим, И друг, страницы "Чайльда" пробегая, Ианту первой встретив перед ним, Тебя забыть не сможет, дорогая. Когда ж мой век исчислит парка злая, Коснись тех струн, что пели твой расцвет, Хвалу тебе, красавица, слагая. Надежде большим твой не льстит поэт. А меньшего, дитя, в устах у Дружбы нет. ПЕСНЬ ПЕРВАЯ 1 Не ты ль слыла небесной в древнем мире, О Муза, дочь Поэзии земной, И не тебя ль бесчестили на лире Все рифмачи преступною рукой! Да не посмею твой смутить покой! Хоть был я в Дельфах, слушал, как в пустыне Твой ключ звенит серебряной волной, Простой рассказ мой начиная ныне, Я не дерзну взывать о помощи к богине. 2 Жил в Альбионе юноша. Свой век Он посвящал лишь развлеченьям праздным, В безумной жажде радостей и нег Распутством не гнушаясь безобразным, Душою предан низменным соблазнам, Но чужд равно и чести и стыду, Он в мире возлюбил многообразном, Увы! лишь кратких связей череду Да собутыльников веселую орду. 3 Он звался Чайльд-Гарольд. Не все равно ли. Каким он вел блестящим предкам счет! Хоть и в гражданстве, и на бранном поле Они снискали славу и почет, Но осрамит и самый лучший род Один бездельник, развращенный ленью, Тут не поможет ворох льстивых од, И не придашь, хвалясь фамильной сенью, Пороку - чистоту, невинность - преступленью. 4 Вступая в девятнадцатый свой год, Как мотылек, резвился он, порхая, Не помышлял о том, что день пройдет - И холодом повеет тьма ночная. Но вдруг, в расцвете жизненного мая, Заговорило пресыщенье в нем, Болезнь ума и сердца роковая, И показалось мерзким все кругом: Тюрьмою - родина, могилой - отчий дом. 5 Он совести не знал укоров строгих И слепо шел дорогою страстей. Любил одну - прельщал любовью многих, Любил - и не назвал ее своей. И благо ускользнувшей от сетей Развратника, что, близ жены скучая, Бежал бы вновь на буйный пир друзей И, все, что взял приданым, расточая, Чуждался б радостей супружеского рая. 6 Но в сердце Чайльд глухую боль унес, И наслаждений жажда в нем остыла, И часто блеск его внезапных слез Лишь гордость возмущенная гасила. Меж тем тоски язвительная сила Звала покинуть край, где вырос он, - Чужих небес приветствовать светила; Он звал печаль, весельем пресыщен, Готов был в ад бежать, но бросить Альбион 7 И в жажде новых мест Гарольд умчался, Покинув свой почтенный старый дом, Что сумрачной громадой возвышался, Весь почерневший и покрытый мхом. Назад лет сто он был монастырем, И ныне там плясали, пели, пили, Совсем как в оны дни, когда тайком, Как повествуют нам седые были, Святые пастыри с красотками кутили. 8 Но часто в блеске, в шуме людных зал Лицо Гарольда муку выражало. Отвергнутую страсть он вспоминал Иль чувствовал вражды смертельной жало - Ничье живое сердце не узнало. Ни с кем не вел он дружеских бесед. Когда смятенье душу омрачало, В часы раздумий, в дни сердечных бед Презреньем он встречал сочувственный совет. И в мире был он одинок. Хоть многих Поил он щедро за столом своим, Он знал их, прихлебателей убогих, Друзей на час - он ведал цену им. И женщинами не был он любим. Но боже мой, какая не сдается, Когда мы блеск и роскошь ей сулим! Так мотылек на яркий свет несется, И плачет ангел там, где сатана смеется. 10 У Чайльда мать была, но наш герой, Собравшись бурной ввериться стихии, Ни с ней не попрощался, ни с сестрой - Единственной подругой в дни былые. Ни близкие не знали, ни родные, Что едет он. Но то не черствость, нет, Хоть отчий дом он покидал впервые. Уже он знал, что сердце много лет Хранит прощальных слез неизгладимый лед. 11 Наследство, дом, поместья родовые, Прелестных дам, чей смех он так любил, Чей синий взор, чьи локоны златые В нем часто юный пробуждали пыл, - Здесь даже и святой бы согрешил, - Вином бесценным полные стаканы - Все то, чем роскошь радует кутил, Он променял на ветры и туманы, На рокот южных волн и варварские страны. 12 Дул свежий бриз, шумели паруса, Все дальше в море судно уходило, Бледнела скал прибрежных полоса, И вскоре их пространство поглотило. Быть может, сердце Чайльда и грустило, Что повлеклось в неведомый простор, Но слез не лил он, не вздыхал уныло, Как спутники, чей увлажненный взор, Казалось, обращал к ветрам немой укор. 13 Когда же солнце волн коснулось краем, Он лютню взял, которой он привык Вверять все то, чем был обуреваем Равно и в горький и в счастливый миг, И на струнах отзывчивых возник Протяжный звук, как сердца стон печальный, И Чайльд запел, а белокрылый бриг Летел туда, где ждал их берег дальный, И в шуме темных волн тонул напев прощальный. "Прости, прости! Все крепнет шквал, Все выше вал встает, И берег Англии пропал Среди кипящих вод. Плывем на Запад, солнцу вслед, Покинув отчий край. Прощай до завтра, солнца свет, Британия, прощай! Промчится ночь, оно взойдет Сиять другому дню, Увижу море, небосвод, Но не страну мою. Погас очаг мой, пуст мой док, И двор травой зарос. Мертво и глухо все кругом, Лишь воет старый пес. Мой паж, мой мальчик, что с тобой? Я слышал твой упрек. Иль так напуган ты грозой, Иль на ветру продрог? Мой бриг надежный крепко сшит, Ненужных слез не лей. Быстрейший сокол не летит Смелей и веселей". "Пусть воет шквал, бурлит вода, Грохочет в небе гром, - Сэр Чайльд, все это не беда, Я плачу о другом. Отца и мать на долгий срок Вчера покинул я, И на земле лишь вы да бог Теперь мои друзья. Отец молитву произнес И отпустил меня, Но знаю, мать без горьких слез Не проведет и дня". "Мой паж, дурные мысли прочь, Разлуки минет срок! Я сам бы плакал в эту ночь, Когда б я плакать мог. Мой латник верный, что с тобой? Ты мертвеца бледней. Предвидишь ты с французом бой, Продрог ли до костей?" "Сэр Чайльд, привык я слышать гром И не бледнеть в бою, Но я покинул милый дом, Любимую семью, Где замок ваш у синих вод, Там и моя страна. Там сын отца напрасно ждет И слезы льет жена". "Ты прав, мой верный друг, ты прав, Понятна скорбь твоя, Но у меня беспечный нрав, Смеюсь над горем я. Я знаю, слезы женщин - вздор, В них постоянства нет. Другой придет, пленит их взор, И слез пропал и след. Мне ничего не жаль в былом, Не страшен бурный путь, Но жаль, что, бросив отчий дом, Мне не о ком вздохнуть. Вверяюсь ветру и волне, Я в мире одинок. Кто может вспомнить обо мне, Кого б я вспомнить мог? Мой пес поплачет день, другой, Разбудит воем тьму И станет первому слугой, Кто бросит кость ему. Наперекор грозе и мгле В дорогу, рулевой! Веди корабль к любой земле, Но только не к родной! Привет, привет, морской простор, И вам - в конце пути - Привет, леса, пустыни гор! Британия, прости!" 14 Плывет корабль унылых вод равниной. Шумит Бискайи пасмурный залив. На пятый день из волн крутой вершиной, Усталых и печальных ободрив, Роскошной Синтры горный встал массив. Вот, моря данник, меж холмов покатых Струится Тахо, быстр и говорлив, Они плывут меж берегов богатых, Где волнам вторит шум хлебов, увы, несжатых. 15 Неизъяснимой полон красоты Весь этот край, обильный и счастливый. В восторге смотришь на луга, цветы, На тучный скот, на пастбища, и нивы, И берега, и синих рек извивы, Но в эту землю вторглись палачи, - Срази, о небо, род их нечестивый! Все молнии, все громы ополчи, Избавь эдем земной от галльской саранчи! 16 Чудесен Лиссабон, когда впервые Из тех глубин встает пред нами он, Где виделись поэтам золотые Пески, где, Луза охраняя трен, Надменный флот свой держит Альбион - Для той страны, где чванство нормой стало И возвело невежество в закон, Но лижет руку, пред которой пала Незыблемая мощь воинственного галла. 17 К несчастью, город, столь пленивший нас, Вблизи теряет прелесть невозвратно. Он душит вонью, оскорбляет глаз, Все черное, на всем подтеки, пятна, И знать и плебс грязны невероятно. Любое, пусть роскошное, жилье, Как вся страна, нечисто, неопрятно. И - напади чесотка на нее - Не станут мыться здесь или менять белье. 18 Презренные рабы! Зачем судьба им Прекраснейшую землю отдала - Сиерру, Синтру, прозванную раем, Где нет красотам меры и числа. О, чье перо и чья бы кисть могла Изобразить величественный форум - Все то, что здесь Природа создала, Сумев затмить Элизий, над которым Завесы поднял бард пред нашим смертным взором. 19 В тени дубрав, на склонах темных круч Монастырей заброшенных руины, От зноя бурый мох, шумящий ключ В зеленой мгле бессолнечной лощины. Лазури яркой чистые глубины, На зелени оттенок золотой, Потоки, с гор бегущие в долины, Лоза на взгорье, ива над водой - Так, Синтра, ты манишь волшебной пестротой. 20 Крутая тропка кружит и петлит, И путник, останавливаясь чаще, Любуется: какой чудесный вид! Но вот обитель Матери Скорбящей, Где вам монах, реликвии хранящий, Расскажет сказки, что народ сложил: Здесь нечестивца гром настиг разящий, А там, в пещере, сам Гонорий жил И сделал адом жизнь, чем рая заслужил. 21 Но посмотри, на склонах, близ дороги, Стоят кресты. Заботливой рукой Не в час молитв, не в помыслах о боге Воздвигли их. Насилье и разбой На этот край набег свершили свой, Земля внимала жертв предсмертным стонам, И вопиют о крови пролитой Кресты под равнодушным небосклоном, Где мирный труженик не огражден законом. 22 На пышный дол глядят с крутых холмов Руины, о былом напоминая. Где был князей гостеприимный кров, Там ныне камни и трава густая. Вон замок тот, где жил правитель края, И ты, кто был так сказочно богат, Ты, Ватек, создал здесь подобье рая, Не ведая средь царственных палат, Что все богатства - тлен и мира не сулят. 23 Ты свой дворец воздвигнул здесь в долине Для радостей, для нег и красоты, Но запустеньем все сменилось ныне, Бурьян раскинул дикие кусты, И твой эдем, он одинок, как ты. Обрушен свод, остались только стены, Как памятники бренной суеты. Не все ль услады бытия мгновенны! Так на волне блеснет - и тает сгусток пены. 24 А в этом замке был совет вождей, Он ненавистен гордым англичанам. Здесь карлик-шут, пустейший из чертей, В пергаментном плаще, с лицом шафранным, Британцев дразнит смехом непрестанным. Он держит черный свиток и печать, И надписи на этом свитке странном, И рыцарских имен десятков пять, А бес не устает, дивясь им, хохотать. 25 Тот бес, дразнящий рыцарскую клику, - Конвенция, на ней споткнулся бритт. Ум (если был он), сбитый с панталыку, Здесь превратил триумф народа в стыд; Победы цвет Невежеством убит, Что отдал Меч, то Речь вернула вскоре, И лавры Лузитания растит Не для таких вождей, как наши тори. Не побежденным здесь, а победившим горе! 26 С тех пор как был британцу дан урок, В нем слово "Синтра" гнев бессильный будит. Парламент наш краснел бы, если б мог, Потомство нас безжалостно осудит. Да и любой народ смеяться будет Над тем, как был сильнейший посрамлен. Враг побежден, но это мир забудет, А вырвавший победу Альбион Навек презрением всех наций заклеймен. 27 И, полный смуты, все вперед, вперед Меж горных круч угрюмый Чайльд стремится. Он рад уйти, бежать от всех забот, Он рвется вдаль, неутомим, как птица. Иль совесть в нем впервые шевелится? Да, он клянет пороки буйных лет, Он юности растраченной стыдится, Ее безумств и призрачных побед, И все мрачнее взор, узревший Правды свет. 28 Коня! Коня! Гонимый бурей снова, Хотя кругом покой и тишина, Назло дразнящим призракам былого Он ищет не любовниц, не вина, Но многие края и племена Изведает беглец неугомонный, Пока не станет цель ему ясна, Пока, остывший, жизнью умудренный, Он мира не найдет под кровлей благосклонной. 29 Однако вот и Мафра. Здесь, бывало, Жил королевы лузитанской двор. Сменялись мессы блеском карнавала, Церковным хором - пиршественный хор. Всегда с монахом у вельможи спор. Но эта Вавилонская блудница Такой дворец воздвигла среди гор, Что всем хотелось только веселиться, Простить ей казни, кровь - и в роскоши забыться. 30 Изгибы романтических холмов, Как сад сплошной - долины с свежей тенью, (Когда б народ хоть здесь не знал оков!) Все манит взор, все дышит сладкой ленью. Но Чайльд спешит отдаться вновь движенью, Несносному для тех, кто дорожит Уютным креслом и домашней сенью, О, воздух горный, где бальзам разлит! О, жизнь, которой чужд обрюзгший сибарит! 31 Холмы все реже, местность все ровней, Бедней поля, и зелень уж другая. И вот открылась даль пустых степей, И кажется, им нет конца и края. Пред ним земля Испании нагая, Где и пастух привык владеть клинком, Бесценные стада оберегая. В соседстве с необузданным врагом Испанец должен быть солдатом иль рабом. 32 Но там, где Португалию встречает Испания, граница не видна. Соперниц там ни даль не разделяет, Ни вздыбленной Сиерры крутизна, Не плещет Тахо сильная волна Перед царицей стран заокеанских, Не высится Китайская стена, Нет горной цепи вроде скал гигантских На рубеже земель французских и испанских. 33 Лишь ручеек бежит невозмутим, Хоть с двух сторон - враждебные державы. На посох опершись, стоит над ним Пастух испанский - гордый, величавый, Глядит на небо, на ручей, на травы - И не робеет между двух врагов. Он изучил своих соседей нравы, Он знает, что испанец не таков, Как португальский раб, подлейший из рабов. 34 Но вот, едва рубеж вы перешли, Пред вами волны темной Гвадианы, Не раз воспетой в песнях той земли, Бурлят и ропщут, гневом обуянны. Двух вер враждебных там кипели станы, Там сильный пал в неистовой резне, Там брали верх то шлемы, то тюрбаны, Роскошный мавр и мних в простой броне Все обретали смерть в багровой глубине. 35 Романтики воскресшая страна, Испания, где блеск твоей державы? Где крест, которым ты была сильна, Когда предатель мстил за слезы Каны, И трупы готов нес поток кровавый? Твой стяг царям навязывал закон, Он обуздал разбойничьи оравы, И полумесяц пал, крестом сражен, И плыл над Африкой вой мавританских жен. 36 Теперь лишь в песнях отзвук тех побед, Лишь в песнях вечность обрели герои, Столпы разбиты, летописей нет, Но помнит песнь величие былое. Взгляни с небес на поприще земное, О, Гордость! Рухнет бронза и гранит, И только песнь верней, чем все иное, Когда историк лжет, а льстец забыт, Твое бессмертие в народе сохранит. 37 К оружию, испанцы! Мщенье, мщенье! Дух Реконкисты правнуков зовет. Пусть не копье подъемлет он в сраженье, Плюмажем красным туч не достает, - Но, свистом пуль означив свой полет, Ощерив жерла пушек роковые, Сквозь дым и пламень кличет он: вперед! Иль зов его слабей, чем в дни былые, Когда он вдохновлял сынов Андалусии? 33 И слышу звон металла и копыт И крики битвы в зареве багряном, То ваша кровь чужую сталь поит, То ваши братья сражены тираном. Войска его идут тройным тараном, Грохочут залпы на высотах гор, И нет конца увечиям и ранам. Летит на тризну Смерть во весь опор, И ярый бог войны приветствует раздор. 151 Он встал, гигант, как будто в скалы врос, В ужасной длани молния зажата, Копна кроваво-рыжая волос Черна на красном пламени заката. Глаза - навыкат. Гибнет все, что свято, От их огня. У ног его припав И брата поднимая против брата, Ждет Разрушенье битвы трех держав, Чьей кровью жаждет бог потешить лютый нрав. 40 Великолепно зрелище сраженья (Когда ваш друг в него не вовлечен). О, сколько блеска, грома и движенья! Цветные шарфы, пестрый шелк знамен. Сверкает хищно сталь со всех сторон, Несутся псы, добычу настигая. Не всем триумф, но всем - веселый гон, Всем будет рада Мать-земля сырая. И шествует Война, трофеи собирая. 41 Три знамени взывают к небесам, Три языка воздвигли спор ужасный. Француз, испанец, бритт сразились там, - Враг, жертва и союзник тот опасный, В чью помощь верить - право, труд напрасный. У Талаверы, смерть ища в бою (Как будто ей мы дома не подвластны!), Сошлись они, чтоб кровь пролить свою, Дать жирный тук полям и пищу воронью. 42 И здесь им тлеть, глупцам, прельщенным славой И славы удостоенным в гробах, О, бред! Орудья алчности кровавой - Их тысячи тиран бросает в прах, Свой воздвигая трон на черепах, - Спроси зачем - во имя сновиденья! Он царствует, пока внушает страх, Но станет сам добычей смрадной тленья, И тесный гроб ему заменит все владенья. 43 О, поле скорбной славы, Альбуера! Среди равнин, где шпорит Чайльд коня, Кто знал, что завтра зла свершится мера, Что на заре твой сон прервет резня. Мир мертвым! В память гибельного дня Им слезы горя, им венец героя! Так славьтесь же, в преданиях звеня, Пока, могилы новым жертвам роя, Их сонмы новый вождь не кинет в ужас боя. 44 Но хватит о любовниках войны! Была их гибель данью славословью. Чтобы один прославлен был, должны Мильоны пасть, насытив землю кровью. Отчизна да спасется их любовью! Цель благородна. А живи они, Покорствуя других богов условью, Могли б на плахе, в ссоре кончить дни Позором для друзей, отчизны и родни. 45 И вот Севилью видит пилигрим. Еще блистает буйной красотою Свободный город, но уже над ним Насилье кружит. Огненной пятою Войдет тиран, предаст его разбою И грабежу. О, если б смертный мог Бороться с неизбежною судьбою! Не пала б Троя, Тир не изнемог, Добро не гибло бы, не властвовал порок. 46 Но, близящихся бед не сознавая, Еще Севилья пляшет и поет, Веселая, беспечная, живая. Тут патриотам их страна не в счет! Воркуют лютни, барабан не бьет, Над всем царит веселье молодое, Разврат свершает поздний свой обход, И Преступленье крадется ночное Вдоль стен, дряхлеющих в торжественном покое. 47 Не то крестьянин. С бледною женой Он тужит днем, ночей не спит в печали. Их виноградник вытоптан войной, В селе давно фанданго не плясали. Звезда любви восходит, но едва ли Раздастся дробь веселых кастаньет. Цари, цари! Когда б вы только знали Простое счастье! Смолк бы гром побед, Не стал бы трубный зов предвестьем стольких бед. 48 Какою ныне песней оживляет Погонщик мулов долгий переход? Любовь ли, старину ли прославляет, Как славил их, когда не знал забот? Нет, он теперь "Viva el Rev" {*} поет, Но вдруг, Годоя вспомнив, хмурит брови И Карла рогоносного клянет, А с ним его Луизу, в чьем алькове Измена родилась, алкающая крови. {* Да здравствует король! (исп.).} 49 Среди равнины голой, на скале Чернеют стены мавританских башен, Следы копыт на раненой земле, Печать огня на черном лике пашен. Здесь орды вражьи, грозен и бесстрашен, Андалусийский селянин встречал, Здесь кровью гостя был не раз окрашен Его клинок, когда на гребнях скал Драконьи логова он дерзко штурмовал. 50 Здесь, не надев на шляпу ленты красной, Не смеет появиться пешеход. Когда ж дерзнет, раскается несчастный, То будет знак, что он не патриот. А нож остер, он мимо не скользнет. О Франция, давно бы ты дрожала, Когда б имел хоть ружья здесь народ, Когда б от взмаха гневного кишкала Тупели тесаки и пушка умолкала. 51 С нагих высот Морены в хмурый дол Стволы орудий смотрят, выжидая. Там бастион, тут ямы, частокол, Там ров с водой, а там скала крутая С десятком глаз внимательных вдоль края, Там часовой с опущенным штыком, Глядят бойницы, дулами сверкая, Фитиль зажжен, и конь под чепраком, И ядра горками уложены кругом. 52 Заглянем в день грядущий: кто привык Ниспровергать одним движеньем троны, Свой жезл подняв, задумался на миг, - Лишь краткий миг он медлил, изумленный. Но вскоре вновь он двинет легионы, Он - Бич Земли! - на Западе воскрес. Испания! Ты узришь гнев Беллоны, И грифы галла ринутся с небес, Чтоб кинуть тысячи сынов твоих в Гадес. 53 Ужель вам смерть судьба определила, О юноши, Испании сыны! Ужель одно: покорность иль могила, Тирана смерть иль гибель всей страны? Вы стать подножьем деспота должны! Где бог? Иль он не видит вас, герои, Иль стоны жертв на небе не слышны? Иль тщетно все: искусство боевое, Кровь, доблесть, юный жар, честь, мужество стальное! 54 Не оттого ль, для битв покинув дом, Гитару дочь Испании презрела, Повесила на иву под окном И с песней, в жажде доблестного дела, На брань с мужами рядом полетела. Та, кто, иголкой палец уколов Или заслышав крик совы, бледнела, По грудам мертвых тел, под звон штыков, Идет Минервой там, где дрогнуть Марс готов. 55 Ты слушаешь, и ты пленен, но, боже! Когда б ты знал, какой была она В кругу семьи, в саду иль в темной ложе! Как водопад, волос ее волна, Бездонна глаз лучистых глубина, Прелестен смех, живой и нестесненный, - И слово меркнет, кисть посрамлена, Но вспомни Сарагосы бастионы, Где веселил ей кровь мертвящий взгляд Горгоны. 56 Любимый ранен - слез она не льет, Пал капитан - она ведет дружину, Свои бегут - она кричит: вперед! И натиск новый смел врагов лавину. Кто облегчит сраженному кончину? Кто отомстит, коль лучший воин пал? Кто мужеством одушевит мужчину? Все, все она! Когда надменный галл Пред женщинами столь позорно отступал? 57 Но нет в испанках крови амазонок, Для чар любви там дева создана. Хоть в грозный час - еще полуребенок - С мужчиной рядом в бой идет она, В самом ожесточении нежна. Голубка в роли львицы разъяренной, И тверже, но и женственней она И благородней в прелести врожденной, Чем наши сплетницы с их пошлостью салонной. 58 Амур отметил пальчиком своим Ей подбородок нежный и чеканный, И поцелуй, что свил гнездо над ним, С горячих губ готов слететь нежданный. - Смелей! - он шепчет. - Миг настал желанный, Она твоя, пусть недостоин ты! Сам Феб ей дал загар ее румяный. Забудь близ этой яркой красоты Жен бледных Севера бесцветные черты! 59 В краях, не раз прославленных на лире, В гаремах стран, где медлит мой рассказ, Где славит жен и циник, злейший в мире, Хоть издали, хоть прячут их от нас, Чтоб ветерок не сдул их с мужних глаз, Среди красавиц томного Востока Испанку вспомни - и поймешь тотчас, Кто жжет сильней мгновенным блеском ока, Кто ангел доброты и гурия Пророка. 60 О ты, Парнас! Ты мне сияешь въяве, Не сновиденьем беглым, не мечтой, Но здесь, во всей тысячелетней славе, Запечатленный дикой красотой, На этой почве древней и святой. Так я ли, твой паломник, о могучий, Тебя хоть краткой не почту хвалой: О, пусть услышу отклик твой певучий И муза крыльями взмахнет над снежной кручей. 61 Как часто мне являлся ты во сне! Я слышал звуки древних песнопений, И час настал, и ты открылся мне. Я трепещу, и клонятся колени, Передо мной - певцов великих тени, И стыдно мне за слабый голос мой. О, где найти слова для восхвалений? И, бледный, умиленный и немой, Я тихо радуюсь: Парнас передо мной! 62 Сколь многие тебя в восторге пели, Ни разу не видав твоих красот. Не посетив страны твоей, - так мне ли Сдержать порыв, когда душа поет! Пусть Аполлон покинул древний грот, Где муз был трон, там ныне их гробница, - Но некий дух прекрасный здесь живет, Он в тишине лесов твоих таится, И вздохи ветру шлет, и в глубь озер глядится, 63 Так! Чтоб воздать хвалу тебе, Парнас, Души невольным движимый порывом, Прервал я об Испании рассказ, О той стране, что новым стала дивом, Родная всем сердцам вольнолюбивым, - Вернемся к ней. И если не венок (Да не сочтут меня глупцом хвастливым), От лавра Дафны хоть один листок Позволь мне унести - бессмертия залог. 64 Прощай! Нигде средь этих древних гор, Ни даже в дни Эллады золотые, Когда гремел еще дельфийский хор, Звучали гимны пифии святые, - Верь, не являлись девы молодые Прекрасней тех, что дивно расцвели Средь пылких нег в садах Андалусии, - О, если б мир им боги принесли, Хоть горький мир твоей, о Греция, земли! 65 Горда Севилья роскошью и славой, Прекрасны в ней минувшего черты, И все ж ты лучше, Кадикс многоглавый, Хоть похвалы едва ль достоин ты. Но чьей порок не соблазнял мечты, Кто не блуждал его тропой опасной, Пока блистали юности цветы? Вампир с улыбкой херувима ясной, Для каждого иной, для всех равно прекрасный! 66 Пафос погиб, когда царица нег Сама пред силой Времени склонилась, И на другой, но столь же знойный брег За нею Наслажденье удалилось. Та, кто измен любовных не стыдилась, Осталась верной лишь родным волнам, За эти стены белые укрылась, И в честь Киприды не единый храм, Но сотни алтарей жрецы воздвигли там. 67 С утра до ночи, с ночи до утра Здесь праздный люд на улицах толпится, Плащи, мантильи, шляпы, веера, Гирлянды роз - весь город веселится. Повсюду смех и праздничные лица, Умеренность на стыд обречена. Приехал - можешь с трезвостью проститься! Здесь царство песни, пляски и вина И, верите, любовь с молитвою дружна. 68 Пришла суббота - отдых и покой! Но христианам не до сладкой лени. Ведь завтра будет праздник, и какой! Все на корриду кинутся, к арене, Где пикадора, весь в кровавой пене, Встречает бык, от бешенства слепой. Прыжок! Удар! Конь рухнул на колени, Кишки наружу. Хохот, свист и вой! А женщины? Как все - поглощены борьбой! 69 И день седьмой ведет заря в тумане, Пустеет Лондон в этот день святой. Принарядясь, идут гулять мещане, Выходит смывший грязь мастеровой В неделю рая на воздух полевой. По всем предместьям катит и грохочет Карет, ландо, двуколок шумных рой, И конь, устав, уже идти не хочет, А пеший грубиян глумится и хохочет. 70 Один с утра на Темзу поспешил, Другой пешком поплелся на заставу, Тех манит Хайгет или Ричмонд-Хилл, А этот в Вер повел друзей ораву. По сердцу всяк найдет себе забаву, - Тем невтерпеж почтить священный Рог, А тем попить и погулять на славу, И, смотришь, пляшут, не жалея ног, С полночи до утра - и тянут эль и грог. 71 Безумны все, о Кадикс, но тобою Побит рекорд. На башне девять бьет, И тотчас, внемля колокола бою, Твой житель четки набожно берет. Грехам у них давно потерян счет, И все у Девы просят отпущенья (Ведь дева здесь одна на весь народ!), И в цирк несутся все без исключенья: Гранд, нищий, стар и млад - все жаждут развлеченья. 72 Ворота настежь, в цирке уж полно, Хотя еще сигнала не давали. Кто опоздал, тем сесть не суждено. Мелькают шпаги, ленты, шляпы, шали. Все дамы, все на зрелище попали! Они глазами так и целят в вас. Подстрелят мигом, но убьют едва ли И, ранив, сами вылечат тотчас. Мы гибнем лишь в стихах из-за прекрасных глаз. 73 Но стихло все. Верхом, как отлитые, Въезжают пикадоры из ворот. Плюмаж их белый, шпоры - золотые, Оружье - пика. Конь храпит и ржет, С поклоном выступают все вперед. По кругу вскачь, и шарф над каждым вьется. Их четверо, кого ж награда ждет? Кого толпа почтит, как полководца? Кому восторженно испанка улыбнется? 74 В средине круга - пеший матадор. Противника надменно ждет он к бою. Он облачен в блистательный убор, Он шпагу держит сильною рукою. Вот пробует медлительной стопою, Хорош ли грунт. Удар его клинка - Как молния. Не нужен конь герою, Надежный друг, что на рогах быка Нашел бы смерть в бою, но спас бы седока. 75 Трубят протяжно трубы, и мгновенно Цирк замер. Лязг засова, взмах флажком - И мощный зверь на желтый круг арены Выносится в пролет одним прыжком. На миг застыл. Не в бешенстве слепом, Но в цель уставясь грозными рогами, Идет к врагу, могучим бьет хвостом, Взметает гравий и песок ногами И яростно косит багровыми зрачками. 76 Но вот он стал. Дорогу дай, смельчак, Иль ты погиб! Вам биться, пикадоры! Смертелен здесь один неверный шаг, Но ваши кони огненны и скоры. На шкуре зверя чертит кровь узоры. Свист бандерилий, пик разящих звон... Бык повернул, идет, - скорее шпоры! Гигантский круг описывает он И мчится, бешенством и болью ослеплен. 77 И вновь назад! Бессильны пики, стрелы, Конь раненый, взвиваясь, дико ржет. Наездники уверены и смелы, Но тут ни сталь, ни сила не спасет. Ужасный рог вспорол коню живот, Другому - грудь. Как рана в ней зияет! Разверст очаг, где жизнь исток берет. Конь прянул, мчится, враг его бросает, Он гибнет, падая, но всадника спасает. 78 Средь конских трупов, бандерилий, пик, Изранен, загнан, изнурен борьбою, Стоит, храпя, остервенелый бык, А матадор взвивает над собою Свой красный шарф, он дразнит, нудит к бою, И вдруг прыжок, и вражий прорван строй, И бык летит сорвавшейся горою. Напрасно! Брошен смелою рукой, Шарф хлещет по глазам, - взмах, блеск, и кончен бой. 79 Где сращена с затылком мощным шея, Там входит сталь. Мгновенье медлит он, Не хочет, гордый, пасть к ногам злодея, Не выдаст муки ни единый стон. Но вот он рухнул. И со всех сторон Ревут, вопят, ликуют, бьют в ладони, Въезжает воз, четверкой запряжен, Втащили тушу, и в смятенье кони, Рванув, во весь опор бегут, как от погони. 80 Так вот каков испанец! С юных лет Он любит кровь и хищные забавы. В сердцах суровых состраданья нет, И живы здесь жестоких предков нравы. Кипят междоусобные расправы. Уже я мнил, война народ сплотит, - Увы! Блюдя обычай свой кровавый, Здесь другу мстят из-за пустых обид, И жизни теплый ключ в глухой песок бежит. 81 Но ревность, заточенные красотки, Невольницы богатых стариков, Дуэньи, и запоры, и решетки - Все минуло, все ныне - хлам веков. Чьи девы так свободны от оков, Как (до войны) испанка молодая, Когда она плясала средь лугов Иль пела песнь, венок любви сплетая, И ей в окно луна светила золотая? 82 Гарольд не раз любил, иль видел сон, Да, сон любви, - любовь ведь сновиденье. Но стал угрюмо-равнодушным он. Давно в своем сердечном охлажденье Он понял: наступает пробужденье, И пусть надежды счастье нам сулят, Кончается их яркое цветенье, Волшебный исчезает аромат, И что ж останется: кипящий в сердце яд. 83 В нем прелесть женщин чувства не будила, Он стал к ним равнодушней мудреца, Хотя его не мудрость охладила, Свой жар высокий льющая в сердца. Изведав все пороки до конца, Он был страстями, что отбушевали, И пресыщеньем обращен в слепца, И жизнеотрицающей печали Угрюмым холодом черты его дышали. 84 Он в обществе был сумрачен и хмур, Хоть не питал вражды к нему. Бывало, И песнь споет, и протанцует тур, Но сердцем в том участвовал он мало. Лицо его лишь скуку выражало. Но раз он бросил вызов сатане. Была весна, все радостью дышало, С красавицей сидел он при луне И стансы ей слагал в вечерней тишине. ИНЕСЕ Не улыбайся мне, не жди Улыбки странника ответной. К его бесчувственной груди Не приникай в печали тщетной. Ты не разделишь, милый друг, Страданья дней его унылых, Ты не поймешь причины мук, Которым ты помочь не в силах. Когда бы ненависть, любовь Иль честолюбье в нем бродило! Нет, не они велят мне вновь Покинуть все, что сердцу мило. То скука, скука! С давних пор Она мне сердце тайно гложет. О, даже твой прекрасный взор, Твой взор его развлечь не может! Томим сердечной пустотой, Делю я жребий Агасфера. И в жизнь за гробовой чертой, И в эту жизнь иссякла вера. Бегу от самого себя, Ищу забвенья, но со мною Мой демон злобный, мысль моя, - И в сердце места нет покою. Другим все то, что скучно мне, Дает хоть призрак наслажденья. О, пусть пребудут в сладком сне, Не зная муки пробужденья! Проклятьем прошлого гоним, Скитаюсь без друзей, без дома И утешаюсь тем одним, Что с худшим сердце уж знакомо. Но с чем же? - спросишь ты. О нет, Молчи, дитя, о том ни слова! Взгляни с улыбкой мне в ответ И сердца не пытай мужского. 85 Прости, прости, прекрасный Кадикс мой! Напрасно враг грозил высоким стенам, Ты был средь бурь незыблемой скалой, Ты не знаком с покорностью и пленом. И если, гневом распален священным, Испанца кровь дерзал ты проливать, То суд был над изменником презренным. Но изменить могла здесь только знать. Лишь рыцарь был готов чужой сапог лобзать. 86 Испания, таков твой жребий странный: Народ-невольник встал за вольность в бой. Бежал король, сдаются капитаны, Но твердо знамя держит рядовой. Пусть только жизнь дана ему тобой, Ему, как хлеб, нужна твоя свобода. Он все отдаст за честь земли родной, И дух его мужает год от года. "Сражаться до ножа!" - таков девиз народа. 87 Кто хочет знать Испанию, прочти, Как воевать Испания умела. Все, что способна месть изобрести, Все, в чем война так страшно преуспела, - И нож и сабля - все годится в дело! Так за сестер и жен испанцы мстят, Так вражий натиск принимают смело, Так чужеземных потчуют солдат И не сочтут за труд отправить сотню в ад. 88 Ты видишь трупы женщин и детей И дым над городами и полями? Кинжала нет - дубиной, ломом бей, Пора кончать с незваными гостями! На свалке место им, в помойной яме! Псам кинуть труп - и то велик почет! Засыпь поля их смрадными костями И тлеть оставь - пусть внук по ним прочтет, Как защищал свое достоинство народ! 89 Еще не пробил час, но вновь войска Идут сквозь пиренейские проходы. Конца никто не ведает пока, Но ждут порабощенные народы, Добьется ли Испания свободы, Чтобы за ней воспряло больше стран, Чем раздавил Писарро. Мчатся годы! Потомкам Кито мир в довольстве дан, А над Испанией свирепствует тиран. 90 Ни Сарагосы кровь, ни Альбуера, Ни горы жертв, ни плач твоих сирот, Ни мужество, какому нет примера, - Ничто испанский не спасло народ. Доколе червю грызть оливы плод? Когда забудут бранный труд герои? Когда последний страшный день уйдет И на земле, где галл погряз в разбое, Привьется Дерево Свободы, как родное? 91 А ты, мой друг! - но тщетно сердца стон Врывается в строфу повествованья. Когда б ты был мечом врага сражен, Гордясь тобой, сдержал бы друг рыданья. Но пасть бесславно, жертвой врачеванья, Оставить память лишь в груди певца, Привыкшей к одиночеству страданья, Меж тем как Слава труса чтит, глупца, - Нет, ты не заслужил подобного конца! 92 Всех раньше узнан, больше всех любим, Сберегшему так мало дорогого Сумел ты стать навеки дорогим. "Не жди его!" - мне явь твердит сурово. Зато во сне ты мой! Но утром снова Душа к одру печальному летит, О прошлом плачет и уйти готова В тот мир, что тень скитальца приютит, Где друг оплаканный о плачущем грустит. 93 Вот странствий Чайльда первая страница. Кто пожелает больше знать о нем, Пусть следовать за мною потрудится, Пока есть рифмы в словаре моем. Бранить меня успеете потом. Ты, критик мой, сдержи порыв досады! Прочти, что видел он в краю другом, Там, где заморских варваров отряды Бесстыдно грабили наследие Эллады. ПЕСНЬ ВТОРАЯ 1 Пою тебя, небесная, хоть к нам, Поэтам бедным, ты неблагосклонна. Здесь был, богиня мудрости, твой храм. Над Грецией прошли врагов знамена, Огонь и сталь ее терзали лоно, Бесчестило владычество людей, Не знавших милосердья и закона И равнодушных к красоте твоей. Но жив твой вечный дух средь пепла и камней. 2 Увы, Афина, нет твоей державы! Как в шуме жизни промелькнувший сон, Они ушли, мужи высокой славы, Те первые, кому среди племен Венец бессмертья миром присужден. Где? Где они? За партой учат дети Историю ушедших в тьму времен, И это все! И на руины эти Лишь отсвет падает сквозь даль тысячелетий. 3 О сын Востока, встань! Перед тобой Племен гробница - не тревожь их праха. Сменяются и боги чередой, Всем нить прядет таинственная Пряха. Был Зевс, пришло владычество Аллаха, И до тех пор сменяться вновь богам, Покуда смертный, отрешась от страха, Не перестанет жечь им фимиам И строить на песке пустой надежды храм. 4 Он, червь земной, чего он ищет в небе? Довольно бы того, что он живет. Но так он ценит свой случайный жребий, Что силится загадывать вперед. Готов из гроба кинуться в полет Куда угодно, только б жить подоле, Блаженство ль там или страданье ждет. Взвесь этот прах! Тебе он скажет боле, Чем все, что нам твердят о той, загробной доле. 5 Вот холм, где вождь усопший погребен, Вдали от бурь, от песен и сражений, - Он пал под плач поверженных племен. А ныне что? Где слезы сожалений? Нет часовых над ложем гордой тени, Меж воинов не встать полубогам. Вот череп - что ж? Для прошлых поколений Не в нем ли был земного бога храм? А ныне даже червь не приютится там. 6 В пробоинах и свод его и стены, Пустынны залы, выщерблен портал. А был Тщеславья в нем чертог надменный, Был Мысли храм, Души дворец блистал, Бурлил Страстей неудержимый шквал, Но все пожрал распада хаос дикий, Пусты глазницы, желт немой оскал. Какой святой, софист, мудрец великий Вернет былую жизнь в ее сосуд безликий? 7 "Мы знаем только то, - сказал Сократ, - Что ничего не знаем". И, как дети, Пред Неизбежным смертные дрожат. У каждого своя печаль на свете, И слабый мнит, что Зло нам ставит сети. Нет, суть в тебе! Твоих усилий плод - Судьба твоя. Покой обрящешь в Лете. Там новый пир пресыщенных не ждет. Там, в лоне тишины, страстей неведом гнет. 8 Но если есть тот грустный мир теней, Что нам мужи святые описали, Хотя б его софист иль саддукей В безумье знаний ложных отрицали, - Как было б чудно в элизийской дали, Где место всем, кто освещал наш путь, Услышать тех, кого мы не слыхали, На тех, кого не видели, взглянуть, К познавшим Истину восторженно примкнуть. 9 Ты, с кем ушли Любовь и Счастье в землю, Мой жребий - жить, любить, но для чего? Мы так срослись, еще твой голос внемлю, И ты жива для сердца моего. Ужель твое недвижно и мертво! Живу одной надеждой сокровенной, Что снова там услышу зов его. Так будь что будет! В этой жизни бренной Мое блаженство - знать, что ты в стране блаженной. 10 Я сяду здесь, меж рухнувших колонн, На белый цоколь. Здесь, о Вседержитель, Сатурна сын, здесь был твой гордый трон. Но из обломков праздный посетитель Не воссоздаст в уме твою обитель. Никто развалин вздохом не почтит, И, здешних мест нелюбопытный житель, На камни мусульманин не глядит, А проходящий грек поет или свистит. 11 Но кто же, кто к святилищу Афины Последним руку жадную простер? Кто расхищал бесценные руины, Как самый злой и самый низкий вор? Пусть Англия, стыдясь, опустит взор! Свободных в прошлом чтут сыны Свободы, Но не почтил их сын шотландских гор: Он, переплыв бесчувственные воды, В усердье варварском ломал колонны, своды. 12 Что пощадили время, турок, гот, То нагло взято пиктом современным. Нет, холоднее скал английских тот, Кто подошел с киркою к этим стенам, Кто не проникся трепетом священным, Увидев прах великой старины. О, как страдали скованные пленом, Деля богини скорбь, ее сыны, Лишь видеть и молчать судьбой обречены! 13 Ужель признают, не краснея, бритты, Что Альбион был рад слезам Афин, Что Грецию, молившую защиты, Разграбил полумира властелин! Страна свободы, страж морских пучин, Не ты ль слыла заступницей Эллады! И твой слуга, твой недостойный сын Пришел, не зная к слабому пощады, Отнять последнее сокровище Паллады! 14 Но ты, богиня, где же ты, чей взгляд Пугал когда-то гота и вандала? Где ты, Ахилл, чья тень, осилив ад И вырвавшись из вечного провала, В глаза врагу грозою заблистала? Ужель вождя не выпустил Плутон, Чтоб мощь его пиратов обуздала? Нет, праздный дух, бродил над Стиксом он И не прогнал воров, ломавших Парфенон. 15 Глух тот, кто прах священный не почтит Слезами горя, словно прах любимой. Слеп тот, кто меж обломков не грустит О красоте, увы, невозвратимой! О, если б гордо возгласить могли мы, Что бережет святыни Альбион, Что алтари его рукой хранимы. Нет, все поправ, увозит силой он Богов и зябких нимф под зимний небосклон. 16 Но где ж Гарольд остался? Не пора ли Продолжить с ним его бесцельный путь? Его и здесь друзья не провожали, Не кинулась любимая на грудь, Чтоб знал беглец, о ком ему вздохнуть. Хоть красоты иноплеменной гений И мог порой в нем сердце всколыхнуть, Он скорбный край войны и преступлений Покинул холодно, без слез, без сожалений. 17 Кто бороздил простор соленых вод, Знаком с великолепною картиной: Фрегат нарядный весело плывет, Раскинув снасти тонкой паутиной. Играет ветер в синеве пустынной, Вскипают шумно волны за кормой. Уходит берег. Стаей лебединой Вдали белеет парусный конвой. И солнца свет, и блеск пучины голубой. 18 Корабль подобен крепости плавучей. Под сетью здесь - воинственный мирок. Готовы пушки - ведь неверен случай! Осиплый голос, боцмана свисток, И вслед за этим дружный топот ног, Кренятся мачты и скрипят канаты. А вот гардемарин, еще щенок, Но в деле - хват и, как моряк завзятый, Бранится иль свистит, ведя свой дом крылатый. 19 Корабль надраен, как велит устав. Вот лейтенант обходит борт сурово, Лишь капитанский мостик миновав. Где капитан - не место для другого. Он лишнего ни с кем не молвит слова И с экипажем держит строгий тон. Ведь дисциплина - армии основа. Для славы и победы свой закон Британцы рады чтить, хотя им в тягость он. 20 Вей, ветер, вей, наш парус надувая, День меркнет, скоро солнце уж зайдет. Так растянулась за день наша стая, Хоть в дрейф ложись, пока не рассветет. На флагмане уже спускают грот. И, верно, остановимся мы вскоре, А ведь ушли б на много миль вперед! Вода подобна зеркалу. О, горе - Ленивой свиты ждать, когда такое море! 21 Встает луна. Какая ночь, мой бог! Средь волн дрожит дорожка золотая. В такую ночь один ваш страстный вздох, И верит вам красотка молодая. Неси ж на берег нас, судьба благая! Но Арион нашелся на борту И так хватил по струнам, запевая, Так лихо грянул в ночь и в темноту, Что все пустились в пляс, как с милыми в порту. 22 Корабль идет меж берегов высоких. Две части света смотрят с двух сторон. Там пышный край красавиц чернооких, Здесь - черного Марокко нищий склон. Испанский берег мягко освещен, Видны холмы, под ними лес зубчатый, А тот - гигантской тенью в небосклон Вонзил свои береговые скаты, Не озаренные косым лучом Гекаты. 23 Ночь. Море спит. О, как в подобный час Мы ждем любви, как верим, что любили, Что друг далекий ждет и любит нас, Хоть друга нет, хоть все о нас забыли. Нет, лучше сон в безвременной могиле, Чем юность без любимой, без друзей! А если сердце мы похоронили, Тогда на что и жизнь, что толку в ней? Кто может возвратить блаженство детских дней! 24 Глядишь за борт, следишь, как в глуби водной Дианы рог мерцающий плывет, И сны забыты гордости бесплодной, И в памяти встает за годом год, И сердце в каждом что-нибудь найдет, Что было жизни для тебя дороже, И ты грустишь, и боль в душе растет, Глухая боль... Что тягостней, о боже, Чем годы вспоминать, когда ты был моложе! 25 Лежать у волн, сидеть на крутизне, Уйти в безбрежность, в дикие просторы, Где жизнь вольна в беспечной тишине, Куда ничьи не проникали взоры; По козьим тропкам забираться в горы, Где грозен шум летящих в бездну вод, Подслушивать стихий мятежных споры, - Нет, одиноким быть не может тот, Чей дух с природою один язык найдет. 26 Зато в толпе, в веселье света мнимом, В тревогах, смутах, шуме суеты, Идти сквозь жизнь усталым пилигримом Среди богатств и жалкой нищеты, Где нелюбим и где не любишь ты, Где многие клянутся в дружбе ныне И льстят тебе, хоть, право, их черты Не омрачатся при твоей кончине - Вот одиночество, вот жизнь в глухой пустыне! 27 Насколько же счастливее монах, Глядящий из обители Афона На пик его в прозрачных небесах, На зелень рощ, на зыбь морского лона, На все, чем, озираясь умиленно, Любуется усталый пилигрим, Не в силах от чужого небосклона Уйти к холодным берегам родным, Где ненавидит всех и всеми нелюбим. 28 Но между тем мы долгий путь прошли, И зыбкий след наш поглотили воды, Мы шквал, и шторм, и штиль перенесли, И солнечные дни, и непогоды - Все, что несут удачи и невзгоды Жильцам морских крылатых крепостей, Невольникам изменчивой природы, - Все позади, и вот, среди зыбей - Ура! Ура - земля! Ну, други, веселей! 29 Правь к островам Калипсо, мореход, Они зовут усталого к покою, Как братья встав среди бескрайных год. И нимфа слез уже не льет рекою, Простив обиду смертному герою, Что предпочел возлюбленной жену. А вон скала, где дружеской рукою Столкнул питомца Ментор в глубину, Оставив о двоих рыдать ее одну. 30 Но что же царство нимф - забытый сон? Нет, не грусти, мой юный друг, вздыхая. Опасный трон - в руках у смертных жен, И если бы, о Флоренс дорогая, Могла любить душа, для чувств глухая, Сама судьба потворствовала б нам. Но, враг цепей, все узы отвергая, Я жертв пустых не принесу в твой храм И боль напрасную тебе узнать не дам. 31 Гарольд считал, что взор прекрасных глаз В нем вызывает только восхищенье, И, потеряв его уже не раз, Любовь теперь держалась в отдаленье, Поняв в своем недавнем пораженье, Что сердце Чайльда для нее мертво, Что, презирая чувства ослепленье, Он у любви не просит ничего, И ей уже не быть царицей для него. 32 Зато прекрасной Флоренс было странно: Как тот, о ком шептали здесь и там, Что он готов влюбляться непрестанно, Так равнодушен был к ее глазам. Да, взор ее, к досаде многих дам, Сражал мужчин, целил и ранил метко, А он - юнец! - мальчишка по годам, И не просил того, за что кокетка Нередко хмурится, но гневается редко. 33 Она не знала, что и Чайльд любил, Что в равнодушье он искал защиты, Что подавлял он чувств невольный пыл, И гордостью порывы их убиты, Что не было опасней волокиты, И в сеть соблазна многих он завлек, Но все проказы ныне им забыты, И хоть бы страсть в нем синий взор зажег, С толпой вздыхателей смешаться он не мог. 34 Кто лишь вздыхает - это всем известно, - Не знает женщин, их сердечных дел. Ты побежден, и ей неинтересно, Вздыхай, моли, но соблюдай предел. Иначе лишь презренье твой удел. Из кожи лезь - у вас не будет лада! К чему моленья? Будь остер и смел, Умей смешить, подчас кольни, где надо, При случае польсти, и страсть - твоя награда! 35 Прием из жизни взятый, не из книг! Но многое теряет без возврата, Кто овладел им. Цели ты достиг. Ты насладился, но чрезмерна плата: Старенье сердца, лучших сил утрата, И страсть сыта, но юность сожжена, Ты мелок стал, тебе ничто не свято, Любовь тебе давно уж не нужна, И, все мечты презрев, душа твоя больна. 36 Но в путь! Иной торопит нас предмет. Немало стран пройти мы обещали, И не игре Воображенья вслед, А волею задумчивой печали. Мы стран таких и в сказках не встречали, И даже утописты наших дней Такой картиной нас не обольщали, - Те чудаки, что исправлять людей Хотят при помощи возвышенных идей. 37 Природа-мать, тебе подобных нет, Ты жизнь творишь, ты создаешь светила. Я приникал к тебе на утре лет, Меня, как сына, грудью ты вскормила И не отвергла, пусть не полюбила. Ты мне роднее в дикости своей, Где власть людей твой лик не осквернила. Люблю твою улыбку с детских дней, Люблю спокойствие - но гнев еще сильней. 38 Среди мудрейших в главы хрестоматий, Албания, вошел твой Искандер. Героя тезка - бич турецких ратей - Был тоже рыцарь многим не в пример. Прекрасна ты, страна хребтов, пещер, Страна людей, как скалы, непокорных, Где крест поник, унижен калойер И полумесяц на дорогах горных Горит над лаврами средь кипарисов черных. 39 Гарольд увидел скудный остров тот, Где Пенелопа, глядя вдаль, грустила. Скалу влюбленных над пучиной вод, Где скорбной Сафо влажная могила. Дочь Лесбоса! Иль строф бессмертных сила От смерти не могла тебя спасти? Не ты ль сама бессмертие дарила! У лиры есть к бессмертию пути, И неба лучшего нам, смертным, не найти. 40 То было тихим вечером осенним, Когда Левкады Чайльд узнал вдали, Но мимо плыл корабль, и с сожаленьем На мыс глядел он. Чайльда не влекли Места, где битвы грозные прошли, Ни Трафальгар, ни Акциум кровавый. Рожденный в тихом уголке земли, Он презирал, пустой не бредя славой, Солдат-наемников и даже вид их бравый. 41 Но вот блеснул звезды вечерней свет, И, весь отдавшись странному волненью, Гарольд послал прощальный свой привет Скале любви с ее гигантской тенью. Фрегат скользил, как бы охвачен ленью, И Чайльд глядел задумчиво назад, Волны возвратной следуя движенью, Настроясь вновь на свой привычный лад. Но лоб его светлел, и прояснялся взгляд. 42 Над скалами Албании суровой Восходит день. Вот Пинд из темных туч В тюрбане белом, черный и лиловый, Возник вдали. На склоне мшистых круч Селенья бледный освещает луч. Там лютый барс в расселинах таится, Орел парит, свободен и могуч. Там люди вольны, словно зверь и птица, И буря, Новый год встречая, веселится. 43 И вот где Чайльд один! Пред ним края Для христианских языков чужие. Любуясь ими, но и страх тая, Иной минует скалы их крутые. Однако Чайльд изведал все стихии, Не ищет гроз, но встретить их готов, Желаний чужд, беспечен, и впервые Дыша свободой диких берегов, И зной он рад терпеть и холод их снегов. 44 Вот Красный крест, один лишь Крест всего, Посмешище приверженцев Ислама, Униженный, как те, кто чтит его. О Суеверье, как же ты упрямо! Христос, Аллах ли, Будда или Брама, Бездушный идол, бог - где правота? Но суть одна, когда посмотришь прямо: Церквам - доход, народу - нищета! Где ж веры золото, где ложь и суета? 45 А вот залив, где отдан был весь мир За женщину, где всю армаду Рима, Царей азийских бросил триумвир. Был враг силен, любовь непобедима. Но лишь руины смотрят нелюдимо, Где продолжатель Цезаря царил. О деспотизм, ты правишь нетерпимо! Но разве бог нам землю подарил, Чтоб мир лишь ставкою в игре тиранов был? 46 От этих стен, от Города Побед Чайльд едет в иллирийские долины. В истории названий этих нет, Там славные не встретятся руины, Но и роскошной Аттики картины, И дол Тампейский, и тебя, Парнас, Затмил бы многим этот край пустынный, Не будь вы милой классикой для нас. Идешь - любуешься, - и все чарует глаз! 47 Минуя Пинд, и воды Ахерузы, И главный город, он туда идет, Где Произвол надел на Вольность узы, Где лютый вождь Албанию гнетет, Поработив запуганный народ. Где лишь порой, неукротимо дики, Отряды горцев с каменных высот Свергаются, грозя дворцовой клике, И только золото спасает честь владыки. 48 О Зитца! Благодатный монастырь! Какая тень! Как все ласкает взоры! Куда ни смотришь: вниз иль в эту ширь - Как лучезарно-радужны просторы! Все гармонично: небо, лес и горы, Нависших скал седые горбыли, Ручьев, по склонам вьющихся, узоры, Да водопада мерный шум вдали, И синевы потоп от неба до земли. 49 Когда б уступы мрачных гор кругом Не высились громадою надменной, Мохнатый холм, увенчанный леском, Казался бы величественной сценой. В обители укрывшись белостенной, От суеты бытийственной храним, Живет монах, анахорет смиренный, И здесь невольно медлит пилигрим, Внимая голосам природы, как родным. 50 Он забывает знойный пыльный путь, Его листва объемлет вековая, А ветерок живит и нежит грудь И в сердце льет благоуханье рая. Внизу осталась толчея людская, Не может зной проникнуть в эту сень, До дурноты, до злости раздражая. Лежишь и смотришь, услаждая лень, Как день за утром встал, как вечер сменит день. 51 Кругом вулканов мертвая гряда, За ними Альп химерских седловина, А там потоки, хижины, стада - Внизу живет и движется долина. Там сосны, тут стрельчатая раина, Чернеет легендарный Ахерон, Река теней - волшебная картина! И это входы в Тартар) Нет, Плутон, Пусть рай закроется, меня не манит он! 52 Не портят вида разные строенья. Янину скрыла ближних гор стена, Лишь там и здесь убогие селенья, Кой-где маячит хижина одна, А вон поляна горная видна, Пасутся козы, пастушок на круче. Простых забот вся жизнь его полна: Мечтает, спит, глядит, откуда тучи, Или в пещере ждет, чтоб минул дождь ревучий. 53 Додона, где твой лес, твой вещий ключ, Оракул твой и дол благословенный, Слыхавший Зевса голос из-за туч? Где храм его, для Греции священный? Их нет. Так нам ли, коль падут их стены, Роптать на то, что смертным Смерть грозит! Молчи, глупец! И мы, как боги, тленны. Пусть долговечней дуб или гранит, Все - троны, языки, народы - Рок сразит. 54 Эпир прошли мы. Насмотревшись гор, Любуешься долинами устало. В такой нарядный, праздничный убор Нигде весна земли не одевала. Но даже здесь красот смиренных мало. Вот шумно льется речка с крутизны, Над нею лес колеблет опахала, И тени пляшут в ней, раздроблены, Иль тихо спят в лучах торжественной луны. 55 За Томерит зашло светило дня, Лаос несется с бешеным напором, Ложится тьма, последний луч тесня, И, берегом сходя по крутогорам, Чайльд видит вдруг: подобно метеорам, Сверкают минареты за стеной. То Тепелена, людная, как форум, И говор, шум прислуги крепостной, И звон оружия доносит бриз ночной. 56 Минуя башню, где гарем священный, Из-под массивной арки у ворот Он видит дом владыки Тепелены И перед ним толпящийся народ. Тиран в безумной роскоши живет: Снаружи крепость, а внутри палаты. И во дворе - разноплеменный сброд: Рабы и гости, евнухи, солдаты, И даже, среди них, "сантоны" - те, кто святы. 57 Вдоль стен по кругу, сотни три коней, На каждом, под седлом, чепрак узорный. На галереях множество людей, И то ли вестовой или дозорный, Какой-нибудь татарин в шапке черной Вдруг на коня - и скачет из ворот. Смешались турок, грек, албанец горный, Приезжие с неведомых широт, А барабан меж тем ночную зорю бьет. 58 Вот шкипетар, он в юбке, дикий взор, Его ружье с насечкою богатой, Чалма, на платье золотой узор. Вот македонец - красный шарф трикраты Вкруг пояса обмотан. Вот в косматой Папахе, с тяжкой саблею, дели, Грек, черный раб иль турок бородатый, - Он соплеменник самого Али. Он не ответит вам. Он - власть, он - соль земли. 59 Те бродят, те полулежат, как гости, Следя за пестрой сменою картин. Там спорят, курят, там играют в кости, Тут молится Ислама важный сын. Албанец горд, идет, как властелин. Ораторствует грек, видавший много. Чу! С минарета кличет муэдзин, Напоминая правоверным строго: "Молитесь, бог один! Нет бога, кроме бога!" 60 Как раз подходит рамазан, их пост. День летний бесконечен, но терпенье! Чуть смеркнется, с явленьем первых звезд. Берет Веселье в руки управленье. Еда - навалом, блюда - объеденье! Кто с галереи в залу не уйдет? Теперь из комнат крики, хохот, пенье, Снуют рабы и слуги взад-вперед, И каждый что-нибудь приносит иль берет. 61 Но женщин нет: пиры - мужское дело. А ей - гарем, надзор за нею строг. Пусть одному принадлежит всецело, Для клетки создал мусульманку бог! Едва ступить ей можно за порог. Ласкает муж, да год за годом дети, И вот вам счастья женского залог! Рожать, кормить - что лучше есть на свете? А низменных страстей им незнакомы сети. 62 В обширной зале, где фонтан звенит, Где стены белым мрамором покрыты, Где все к усладам чувственным манит, Живет Али, разбойник именитый. Нет от его жестокости защиты, _ Но старчески почтенные черты Так дружелюбно-мягки, так открыты, Полны такой сердечной доброты, Что черных дел за ним не заподозришь ты. 63 Кому, когда седая борода Мешала быть, как юноша, влюбленным? Мы любим, невзирая на года, Гафиз согласен в том с Анакреоном. Но на лице, годами заклейменном, Как тигра коготь, оставляет шрам Преступность, равнодушная к законам, Жестокость, равнодушная к слезам. Кто занял трон убийц - убийством правит сам. 64 Однако странник здесь найдет покой, Тут все ему в диковинку, все ново, Он отдохнет охотно день-другой. Но роскошь мусульманского алькова, Блеск, мишура - все опостылет снова, Все было б лучше, будь оно скромней. И Мир бежит от зрелища такого, И Наслажденье было бы полней Без этой роскоши, без царственных затей. 65 В суровых добродетелях воспитан, Албанец твердо свой закон блюдет. Он горд и храбр, от пули не бежит он, Без жалоб трудный выдержит поход. Он - как гранит его родных высот. Храня к отчизне преданность сыновью, Своих друзей в беде не предает И, движим честью, мщеньем иль любовью, Берется за кинжал, чтоб смыть обиду кровью. 66 Среди албанцев прожил Чайльд немало. Он видел их в триумфе бранных дней, Видал и в час, когда он, жертва шквала, Спасался от бушующих зыбей. Душою черствый в час беды черствей, Но их сердца для страждущих открыты - Простые люди чтут своих гостей, И лишь у вас, утонченные бритты, Так часто не найдешь ни крова, ни защиты. 67 Случилось так, что натром и волной Корабль Гарольда к Сулии помчало, Чернели рифы, и ревел прибой, Но капитан и не искал причала. Была гроза, и море бушевало, Однако люди больше волн и скал Боялись тут засады и кинжала, Который встарь без промаха карал, Когда незваный гость был турок или галл. 68 Но все ж подплыть отважились, и что же - Их сулиоты в бухту провели (Гостеприимней шаркуна-вельможи Рыбак иль скромный труженик земли), Очаг в хибарке и светец зажгли, Развесили одежды их сырые, Радушно угостили, чем могли, - Не так, как филантропы записные, Но как велят сердца бесхитростно-простые. 69 Когда же дале Чайльд решил идти, Устав от гор, от дикой их природы, Ему сказали, что на полпути Бандитской шайкой заняты проходы, Там села жгут, там гибнут пешеходы! Чтоб лесом Акарнании скорей Пройти туда, где Ахелоя воды Текут близ этолийских рубежей, Он взял в проводники испытанных мужей. 70 Где Утракийский круглый спит залив Меж темных рощ, прильнув к холмам зеленым, И не бушуют волны, отступив, Но в синий день сверкают синим лоном Иль зыблются под звездным небосклоном, Где западные ветры шелестят, - Гарольд казался тихо умиленным, Там был он принят, как любимый брат, И радовался дню, и ночи был он рад. 71 На берегу огни со всех сторон, Гостей обходят чаши круговые. И кажется, чудесный видит сон, Тому, кто видит это все впервые. Еще краснеют небеса ночные, Но игры начинать уже пора. И паликары, сабли сняв кривые И за руки берясь, вокруг костра Заводят хоровод и пляшут до утра. 72 Поодаль стоя, Чайльд без раздраженья Следил за веселящейся толпой. Не оскорбляли вкуса их движенья, И не было вульгарности тупой Во всем, что видел он перед собой. На смуглых лицах пламя грозно рдело, Спадали космы черною волной, Глаза пылали сумрачно и смело, И все, что было здесь, кричало, выло, пело. Тамбурджи, тамбурджи! Ты будишь страну, Ты, радуя храбрых, пророчишь войну, И с гор киммериец на зов твой идет, Иллирии сын и смельчак сулиот. Косматая шапка, рубаха как снег. Кто может сдержать сулиота набег? Он, волку и грифу оставив стада, Свергается в дол, как с утеса вода. Ужель киммериец врага пощадит? Он даже друзьям не прощает обид. И месть его пуле, как честь, дорога - Нет цели прекрасней, чем сердце врага! А кто македонца осилит в бою? На саблю он сменит охоту свою. Вот жаркая кровь задымилась на ней, И шарф его красный от крови красней. Паргийским пиратам богатый улов: Французам дорога на рынок рабов! Галеры хозяев своих подождут. Добычу в лесную пещеру ведут. Нам золото, роскошь и блеск ни к чему - Что трус покупает, я саблей возьму. Ей любо красавиц чужих отнимать, Пусть горько рыдает о дочери мать. Мне ласка красавицы слаще вина, Кипящую кровь успокоит она И в песне прославит мой подвиг и бой, Где пал ее брат иль отец предо мной. Ты помнишь Превезу? О, сладостный миг! Бегущих мольбы, настигающих крик! Мы предали город огню и мечу, - Безвинным пощада, но смерть богачу! Кто служит визирю, тот знает свой путь. И жалость и страх, шкипетар, позабудь! С тех пор как Пророк удалился с земли, Вождей не бывало подобных Али. Мухтар, его сын, - у Дуная-реки. Там гонят гяуров его бунчуки, Их волосы желты, а лицы бледны. Из русских второй не вернется с войны. Так саблю вождя обнажай, селиктар! Тамбурджи! Твой зов - это кровь и пожар. Клянемся горам, покидая свой дом: Погибнем в бою иль с победой придем. 73 Моя Эллада, красоты гробница! Бессмертная и в гибели своей, Великая в паденье! Чья десница Сплотит твоих сынов и дочерей? Где мощь и непокорство прошлых дней, Когда в неравный бой за Фермопилы Шла без надежды горсть богатырей? И кто же вновь твои разбудит силы И воззовет тебя, Эллада, из могилы? 74 Когда за вольность бился Фразибул, Могли ль поверить гордые Афины, Что покорит их некогда Стамбул И ввергнет в скорбь цветущие долины. И кто ж теперь Эллады властелины? Не тридцать их - кто хочет, тот и князь. И грек молчит, и рабьи гнутся спины, И, под плетьми турецкими смирясь, Простерлась Греция, затоптанная в грязь. 75 Лишь красоте она не изменила, И странный блеск в глазах таит народ, Как будто в нем еще былая сила Неукротимой вольности живет. Увы! Он верит, что не вечен гнет, Но веру он питает басней вздорной, Что помощь иноземная придет, И раздробит ярем его позорный, И вырвет слово "грек" из книги рабства черной. 76 Рабы, рабы! Иль вами позабыт Закон, известный каждому народу? Вас не спасут ни галл, ни московит, Не ради вас готовят их к походу, Тиран падет, но лишь другим в угоду. О Греция! Восстань же на борьбу! Раб должен сам добыть себе свободу! Ты цепи обновишь, но не судьбу. Иль кровью смыть позор, иль быть рабом рабу! 77 Когда-то город силой ятаганов Был у гяура отнят. Пусть опять Гяур османа вытеснит, воспрянув, И будет франк в серале пировать, Иль ваххабит, чей предок, словно тать, Разграбил усыпальницу Пророка, Пойдет пятою Запад попирать, - К тебе Свобода не преклонит о