-- Жалко, -- понимающе кивает Ритка.
     -- Кого жалко? Генриха? Вот уж кого ни капельки...
     -- Жалко, что нельзя. А то я уж было решил, что можно.
     Парень смеется. Смех у него хороший, искренний, и я сам не замечаю, как
начинаю  улыбаться  в  ответ.  Фол  тем временем объезжает машину и, судя по
звукам, принимается загружать  Ерпалыча  внутрь.  Слышен  приглушенный  лязг
(инструментов, что ли?) и женский немолодой голос:
     -- Юлик! Готовь шприц! И помоги мне снять с него этот жуткий кожух...
     Фол  выкатывается  из-за  машины. Руки его пусты, и в первый момент это
мне кажется ненормальным. Потом я замечаю, что руки кентавра слегка  дрожат.
Фол тоже замечает это, хмурится -- и руки перестают дрожать.
     -- Завтра  с  утра  можете зайти в кардиологию, -- говорит парень, -- в
седьмой корпус. Узнаете на входе, какая палата, и  разрешены  ли  посещения.
Спокойной ночи!
     Он кивает плечистому шоферу, сидящему рядом с ним и за все это время не
произнесшему ни слова. Машина трогается с места, начиная разворачиваться.
     -- Хороший  парень,  --  подводит  итог  Ритка.  --  Не то что этот гад
Генрих! Вот кого надо в главврачи...
     Ворона, затаившаяся при появлении машины,  вновь  осмелела,  подскакала
поближе,  клацнула  клювом  и  полетела прочь, хрипло хохоча над нами и всем
сегодняшним сумасшедшим днем.

        11
     На обратном пути меня прихватило. Я ехал позади Ритки на его  мотоцикле
-- Фол  хорохорился,  но  было  ясно,  что  он здорово устал, -- я то и дело
тыкался лицом в овчинную спину  служивого,  как  слепой  кутенок  тычется  в
безразличную  мамашу;  мне  было  нехорошо,  все  время казалось, что кто-то
невидимый вцепился сзади в мою тень и  дергает  ее  изо  всех  сил,  пытаясь
оторвать  или  на  худой конец просто скинуть меня с мотоцикла... Я понимал,
что это бред, но меня по-прежнему дергало, и я все крепче вцеплялся в Ритку.
     А он ехал медленно и осторожно -- видимо, что-то чувствовал.
     Они проводили меня до самого дома.  И  правильно  сделали:  дважды  нас
останавливал  патруль, и оба раза это оказывались Риткины приятели-знакомые,
так что мы ехали дальше без хлопот; а подозрительные личности,  попадавшиеся
нам  по  дороге,  отступали  в  переулки,  понимая,  что им придется за нами
гнаться, либо с нами драться, либо и то и  другое  последовательно,  а  опыт
подсказывал  подозрительным  личностям, что лучше не рисковать, нарываясь на
трех взрослых мужиков, один из которых не мужик даже, а  кентавр,  и  второй
тоже  не  мужик,  а,  похоже,  жорик,  ну и третий тоже вроде бы не очень-то
мужик, ишь, телепается... да пошли они все к чертям собачьим!
     У моего подъезда мы остановились. Я слез с мотоцикла и тут же ухватился
за Риткино плечо, потому что меня повело в сторону.
     Фол озабоченно посмотрел на меня, подергал себя  за  бороду  и,  словно
решившись,   полез  под  попону  и  извлек  оттуда  пластмассовую  фляжку  с
завинчивающимся колпачком.
     Горлышко сего сосуда было красиво оплетено цветной проволокой,  а  ниже
плетенки на цепочке болталось человеческое ухо. Маленькое, с ноготь. Шутники
хреновы...
     -- Хлебни-ка, -- Фол протянул мне фляжку.
     -- Не  хочу,  --  чувство равновесия мало-помалу возвращалось ко мне, и
только глотка кентовского самогона мне сейчас не хватало!
     -- А я не спрашиваю, хочешь ты или  не  хочешь!  Я  говорю  --  хлебни.
Только  немного,  иначе стошнит. Домой придешь и спать ляжешь... а спиртного
до завтра не пей. Короче, пока совсем не проспишься. Понял?
     Если у вас есть выбор: спорить с кентавром или биться головой об стенку
-- смело начинайте искать ближайшую стенку. Я отвинтил колпачок и  осторожно
припал  губами  к  фляжке.  Питье  было  безалкогольным, кисловатым и слегка
отдавало перечной мятой. После первого глотка я почувствовал,  как  по  моим
мозгам  прошлись  наждаком,  сдирая  накопившуюся за день плесень, и по телу
пробежала освежающая волна. Второго глотка я сделать не успел -- Фол отобрал
у меня фляжку и спрятал под попону.
     -- Обопьешься, -- грубовато буркнул он. -- А теперь -- спать.
     -- Тебя проводить? -- машинально поинтересовался Ритка у кентавра.
     -- Ага, -- весело отозвался Фол, стряхивая хвостом  снег  с  ближайшего
куста.  -- Чтоб наши подумали, будто я под арестом. Или что я -- извращенец.
Спокойной ночи, Ричард Родионыч!
     И без лишних слов умчался прочь.
     -- Я  тебе  завтра  позвоню?  --  Ритка  взгромоздился  на  мотоцикл  и
вопросительно посмотрел на меня.
     -- Позвони, -- согласился я, прислушиваясь к новым ощущениям в себе. --
Только не очень рано.
     Ритка  пнул ногой стартер, а я повернулся к моему другу спиной и побрел
к подъезду.
     Уже стоя у двери в квартиру и нашаривая  в  кармане  ключи,  я  услышал
робкое повизгивание и обернулся, ожидая чего угодно.
     На  лестнице,  ступенек на шесть выше моей площадки, сидел пес. Большая
такая собачина, не меньше овчарки, серая с подпалинами и ужасно  несчастная.
Шерсть  на звере была мокрая и слипшаяся, язык не умещался в пасти и выпадал
наружу, как штандарт сдающейся  крепости;  и  сидел  этот  серый  побродяжка
неуклюже, боком, сильно перекосившись налево.
     -- Здорово, -- удивленно сказал я.
     Пес  закряхтел  и полез по ступенькам вверх, жалобно поскуливая -- надо
полагать, от греха подальше.
     -- Тебя как зовут-то? -- спросил я вслед.
     Пес взвизгнул что-то вроде: "Ну чего тебе от меня надо?!" -- и  лег  на
следующей площадке, отвернув голову.
     Впрочем,  уши его настороженно торчали. Мало ли, может, я побегу следом
и буду пинаться ногами...
     -- Колбасы хочешь? -- поинтересовался я.
     Учуяв жалость в моем голосе,  пес  соизволил  повернуться  и  заскулил,
протяжно-тоскливо ропща на судьбу.
     -- А ты не кусаешься, приятель?
     "Ни в коем случае!" -- метровыми буквами было написано на его морде.
     Я открыл дверь и приглашающе махнул рукой.
     -- Заходи, серый, гостем будешь!
     Пес не тронулся с места.
     -- Ну, как знаешь, -- я зашел в квартиру, оставив дверь открытой.
     И  как  в  воду  глядел:  не прошло и минуты, как на лестнице раздалось
сбивчивое цоканье когтей о ступеньки, и в дверь просунулась собачья морда.
     Я к этому времени уже успел сходить на  кухню  и  вооружиться  изрядным
куском колбасы. Видимо, это оказалось решающим аргументом -- не сводя глаз с
вожделенной  еды,  пес  прохромал  в  прихожую  (заднюю левую лапу он сильно
подволакивал) и  приступил  к  ритуалу  знакомства:  обнюхиванию  моих  рук,
дружелюбному  ворчанию, вилянию хвостом, подсовыванию своего мокрого затылка
под мою левую ладонь для поглаживания, деликатному пережевыванию  колбасы  и
так далее.
     Доев колбасу, пес подошел к дверям и остановился в ожидании.
     -- Уйти хочешь?
     Пес  лег  у  дверей, положил голову на передние лапы и прикрыл глаза. Я
запер дверь -- никакой реакции. Как всю жизнь тут провалялся.
     -- Сторож... ну, спи пока, а завтра решим, как с  тобой  быть.  Ричарду
тебя отдам -- будешь служебно-розыскной собакой!
     "Ага, разогнался!" -- сонно проворчал мой сторож, а я вернулся на кухню
и снова полез в холодильник.
     Есть не хотелось, но на верхней полке обнаружился стакан с водой, и это
было как  нельзя  кстати. Я захлопнул дверцу, жадно припав к стакану, и лишь
когда половина стакана оказалась выпита, я понял, что это не вода. Водка это
была -- но настолько ледяная, что спиртовой запах практически  не  ощущался,
да и вкус...
     Не помню, дошел ли я до кровати.

        12
     ...Я был медной наковальней, падающей с неба.
     Я падал десять дней и ночей, розовоперстая Эос с завидной регулярностью
выходила  из  мрака  и  в него же возвращалась, ветер пронзительно свистел в
ушах  (наличие  ушей  у  меня-наковальни   почему-то   казалось   совершенно
естественным),  и нахальная ворона с профилем Фимы Крайца все кружила рядом,
вереща дурным голосом о том, что сейчас я пробью землю насквозь и  попаду  в
геенну  огненную, а после буду лететь дальше еще десять дней и десять ночей,
и вот тогда-то начнется самое интересное...
     Но до самого интересного я не долетел.
     Вместо этого я неожиданно оказался в очень темном и  сыром  месте,  где
пахло  грибами, и шагах в двадцати от меня коренастый дядька с блекло-рыжими
волосами и бородой присел на корточки, сосредоточенно ковыряя землю коротким
мечом.
     Лица дядьки я не видел.
     "Вступи ты в Аидову мглистую область," -- прозвучало у меня в голове, и
я вздрогнул,  когда  воздух  вокруг  наполнился  чеканной  поступью  воинов,
ровными рядами шагающих туда, откуда не возвращаются.
     ...вступи ты в Аидову мглистую область,
     Быстро бежит там Пирифлегетон в Ахероново лоно
     Вместе с Коцитом, великою ветвию Стикса; утес там
     Виден, и обе под ним многошумно сливаются реки...
     И  впрямь  поверх  сидящего  на  корточках землекопа проступила громада
мрачного утеса, тенью дремлющего великана нависнув  над  дерзким;  и  брызги
ударили  о  замшелый  каменный  бок,  шумом подземных рек вторгаясь в тишину
этого места, где пахло грибами, а еще -- забвением.
     А дядька все копал и копал.
     "Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь..." --  прошептал  кто-то
совсем  рядом,  и  вдруг  зашелся сухим, лающим смехом, прозвучавшим подобно
святотатственной клятве.
     -- Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь: под утесом,
     Выкопав яму глубокую, в локоть один шириной и длиною,
     Три соверши возлияния мертвым, всех вместе призвав их:
     Первое -- смесью медвяной, второе -- вином благовонным,
     Третье -- водою, и все пересыпав мукою ячменной,
     Дай обещанье безжизненно веющим теням усопших:
     В дом возвратяся, корову, тельцов не имевшую, в жертву
     Им принести и в зажженный костер драгоценностей много
     Бросить...
     Меня бросило в жар. Ни с того ни с сего  мне  показалось,  что  дядька,
сидящий  на корточках у ямы, больше похожей на разверстую могилу для карлика
-- это я, хотя мы были совершенно не похожи  друг  не  друга.  Это  я  сидел
сейчас,  собираясь  с  духом  и  загоняя  страх  куда-то  в  живот, где он и
скапливался холодной лужей, это я готовился совершить неслыханное приношение
в невиданном месте, не боясь грома небесного и кары за грехи; а  если  б  Те
узнали, чего я хочу, то они содрогнулись бы и кинулись сюда, пытаясь...
     Пытаясь -- что?!
     -- После (когда обещание дашь достославным умершим),
     Черную овцу и черного с нею барана -- к Эребу
     Их обратив головою, а сам обратясь к Океану, --
     В жертву теням принеси; и к тебе тут немедля великой
     Придут толпою отшедшие души умерших; тогда ты
     Спутникам дай повеленье, содравши с овцы и барана,
     Острой зарезанных медью, лежавших в крови перед вами,
     Кожу, их бросить немедля в огонь, и призвать громогласно
     Грозного бога Аида и страшную с ним Персефону;
     Сам же ты, острый свой меч обнаживши и с ним перед ямой
     Сев, запрещай приближаться безжизненным теням усопших
     К крови...
     Теряя сознание, проваливаясь в дурман безумия, растворяясь в окружающей
сырости,  я  слышал  гул  волн, разбивающихся об утес, и в этом гуле звучали
странно-знакомые слова: "Был схвачен я ужасом бледным... ужасом... ужасом...
бледным... был схвачен... я... я... я..."

        СУББОТА, ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ
         Не щипайте галлюцинацию за бок * Эра Гигантовна *
         Сортирный исчезник мешает Акту Творения * Архаров
         заказывали? * Фима-Фимка-Фимочка * Дурные манеры Деда
                    Банзая * О Выворотке и не только

        1
     Городское неугомонное утро вступало за окном...
     Нет, это уже было.
     Я лежал под одеялом, не открывая глаз...
     И это уже было.
     А чего тогда не было?
     Память насмешливо фыркнула и свернулась колючим клубком.
     Сесть на кровати удалось лишь  после  изрядного  усилия.  Должно  быть,
поэтому  я не сразу заметил, что одет. Я никогда не спал одетым. Тем более в
шерстяных рейтузах, блузе с капюшоном и теплых носках.
     Носки вообще были не мои. Не могло у  меня  быть  таких  отвратительных
рябых  носков  грубой  вязки, да еще с черными заплатами на пятках. Владелец
подобной мерзости, небось, склонен к суициду.
     И пьет натощак.
     Нащупав тапочки, я  встал  и,  придерживаясь  за  стены,  направился  в
коридор, собираясь дотащиться до ванной и плеснуть водой себе в лицо.
     Желательно очень холодной водой.
     Увы,  в  коридоре  меня  ждал  очередной  сюрприз  -- из ванной комнаты
доносился плеск и бодрое мурлыканье. Голова  немилосердно  кружилась,  но  я
все-таки  ускорил  шаг,  распахнул дверь санузла и понял, что до сих пор вел
неправильный образ жизни, дурно сказавшийся на психике.
     Спиной ко  мне,  оттопырив  пухленькую  попку,  еле  прикрытую  смешной
оранжевой комбинашкой, умывалась галлюцинация.
     -- Гав! -- зачем-то прохрипел я.
     -- Пшел на кухню! -- не оборачиваясь, отозвалась галлюцинация.
     Я подумал и ущипнул себя за бок.
     Не помогло.
     Тогда я подумал и ущипнул за бок галлюцинацию.
     Результат  превзошел  все  мои ожидания: раздался оглушительный визг, в
ванной на миг стало тесно, я оказался награжден оплеухой, взашей вытолкан  в
коридор  и  мог  только  ошалело  слушать,  как с той стороны злобно лязгает
крючок.
     Пнув дверь ногой, я поплелся обратно  в  комнату.  В  углу  обнаружился
чужой  матерчатый  чемодан,  до  половины  набитый всяким барахлом. Из шкафа
торчал  цветастый  подол,  придавленный  дверцей,   на   тумбочке   валялись
электрощипцы  для  завивки  волос;  рядом  со  щипцами  сиротливо притулился
"Помазанник Божий", крем для снятия макияжа с добавлением освященного  миро.
На  стене,  бок-о-бок  с  моим  календарем,  добавился еще один календарь --
глянцевый, канареечный, согласно которому мне сегодня рекомендовалось класть
присухи на любовь, а также орать в поле, дабы на нивах  не  было  плевел.  Я
скромно  опустил взор и увидел наконец самое невероятное: полы были вымыты и
натерты мастикой до совершенно неприличного блеска.
     Женился я во сне, что ли?!
     Глядя на себя в зеркало (вид у меня был еще тот!), я понял, что  ничуть
не  удивлюсь, если сейчас в комнату влетит сопливый оболтус и кинется ко мне
на шею с воплем: "Доброе утро, папочка!"
     -- Доброе утро! --  послышалось  сзади.  --  Как  вы  себя  чувствуете,
больной?
     -- Твою д-дивизию... -- непроизвольно вырвалось у меня.
     -- Что?
     -- Ничего... -- я обернулся, всмотрелся. -- Добрейшее утро, Идочка!
     -- Вы меня помните, больной?
     -- Еще  бы!  Дежурная  сестренка  милосердия  в  этой... этом... хре...
хра... неотложке! Влияние  ворожбы  на  референтную  консервацию!  Слушайте,
хорошая моя, а где ваш роскошный Генрих Валентинович?! На кухне? Завтрак мне
готовит?!
     Идочка  засмущалась  и  шмыгнула  вздернутым  носиком,  одергивая  полы
халатика.
     -- Чай  пить  будете?  --  еле  слышно  спросила  она,  забыв  добавить
"больной". -- А я вам все-все расскажу... вы только переоденьтесь, ладно?..
          ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...
     Все   округлости   чуть   круглее,   чем   требует   нынешняя  мода  на
женщин-мальчиков;  малый  рост  вынуждает  ее  смотреть  почти   на   любого
собеседника  снизу вверх, доверчиво хлопая ресницами и едва ли не заглядывая
в рот -- многим это нравится,  и  видно,  что  да,  многим...  Волосы  цвета
осенней  листвы собраны на затылке в узел, румянец играет на щеках, а нижняя
губка капризно оттопырена, намекая на способность  обидеться  без  повода  и
простить  без  извинений.  Хочется  погладить,  почесать за ушком, мимоходом
рассказав о чем-нибудь веселом,  наверняка  зная:  она  откликнется  смехом,
утирая слезы и сама стесняясь этого.
     И еще: из таких получаются превосходные бабушки.
     Вот она какая, сестренка милосердия Идочка...
     Рассказ  Идочки  потряс  меня  до глубины души. Я даже не сразу обратил
внимание, что пью жиденький чаек с белыми сухариками, в то время как  сестра
милосердия  лопает  пельмени, обильно поливая их острым кетчупом. До кетчупа
ли, когда выясняешь, что без малого три дня провалялся в горячке?!  Ну  Фол,
ну  лекарь  двухколесный...  впрочем,  он  ведь  честно  предупреждал  меня,
дуролома, чтоб не пил спиртного.
     -- Я из-за вас с Генрихом вдрызг разругалась, -- излагала тем  временем
девушка,  не  переставая  жевать.  --  Во-первых, выговорилась от души, а он
этого не любит. Во-вторых, самовольно в кардиологию позвонила;  в-третьих...
Короче,  с  утра  он  меня  уволил.  Я  в  общежитие  -- комендантша, стерва
крашеная, говорит: выписывайся в двухдневный срок и  шевели  ножками!  Потом
самосвал  этот,  на  проспекте... иду по улице, плачу, тушь потекла, не вижу
ничего -- а тут рев, визг, люди какие-то кричат, и водитель  кроет  меня  на
чем  свет  стоит!  Подбегает  патруль, спрашивает, я плачу, водитель орет...
смотрю -- в патруле знакомый ваш!
     -- Ритка! -- догадываюсь я, незаметно воруя у  разволновавшейся  Идочки
один пельмень.
     -- Ага,  он  самый, Ричард Родионович... положите пельмень, вам нельзя!
Ой, и мне нельзя, я и так толстая, вся в маму...  Короче,  друг  ваш  уволок
меня  оттуда,  а когда узнал, что уволенная я, и жить мне негде, то привел к
вам.
     Здравствуй, Ритка, Дед Мороз! Век не забуду, благодетель!..
     -- Приходим, а вы  не  отпираете.  Ричард  Родионович  сильно  ругаться
стали,  еще  хуже  того  оглашенного  водителя,  а потом проволочкой в замке
поковырялись, открыли -- смотрим, вы  на  полу  валяетесь.  И  стонете.  Тут
Ричард  Родионович  мигом  великомученику  Артемию  свечку,  за  телефон,  в
поликлинику позвонили, рявкнули на них,  желудочники  за  полчаса  приехали,
очистку    вам   провели   --   и   постельный   режим   прописали.   Хотели
госпитализировать: дескать, заболевание странное --  так  Ричард  Родионович
воспротивились.  Сказал,  что  девушка  --  я  то  есть -- здесь останется и
приглядит, ежели что!
     Я даже не очень заметил, что Идочка говорит о Ритке то в  единственном,
то  во множественном числе. Выходит, вот это пухленькое наивное существо три
дня подряд меняло на мне потную одежду и выносило булькающее судно! А  я  ее
за бок, придурок...
     -- Да  вы не смущайтесь! -- безошибочно поняла меня добрая самаритянка.
-- Я ж медработник,  для  меня  больной  --  не  мужчина.  До  определенного
момента.
     -- Спасибочки  на  добром  слове, -- буркнул я, чувствуя, что напоминаю
цветом спелую помидорину.
     Спас меня звонок в дверь.
     Идочка помчалась открывать, а я  сидел  за  столом,  макал  сухарики  в
кетчуп и меланхолично отправлял в рот.
     До определенного момента... это до какого? Пока не помрет?
     -- Олег  Авраамович,  это  вас! -- закричала Идочка из прихожей и после
некоторой паузы добавила:
     -- Из прокуратуры!
     Сухарь застрял у меня в горле.

        2
     Еще спустя минуту я выяснил, что сегодня мне везет на женщин.
     Потому что гость, предполагаемый суровый представитель суровых органов,
оказался представительницей.  И  ничуть  не  суровой,  а  очень  даже  милой
дамочкой средних лет, одетой под стильным пальто в серый классический костюм
-- узкая юбка и жакет, плюс туфли на шпильках.
     Хотя  на улице зима. Значит, пришла она в сапогах, а туфли эти стильные
принесла с собой.
     В сумочке.
     Вместо пистолета, надо полагать.
     -- Вы Залесский Олег Авраамович? -- на щеках у  следовательши  заиграли
обаятельнейшие  ямочки,  и  вопрос показался чуть ли не началом объяснения в
любви.
     -- Да, -- вместо меня неприязненно ответила  Идочка,  выглядывая  из-за
плеча следовательши.
     Я только руками развел.
     -- Я  старший  следователь  горпрокуратуры  Гизело  Эра  Игнатьевна. Вы
разрешите присесть?
     По лицу Идочки было видно: она бы ни в жизнь не разрешила.
     Я указал на кресло (стоит у меня на  кухне  этакая  развалюха  в  стиле
ампир,  еще  от родителей осталась), и Эра Игнатьевна грациозно опустилась в
него, закинув ногу за ногу.
     Ноги у нее были -- дай бог всякому.
     Прокурорские.
     -- Мне бы хотелось познакомиться с  вами,  уважаемый  Олег  Авраамович,
поближе.  Ну  и  задать  несколько  вопросов,  если  вы не возражаете против
неофициальной обстановки, -- Эра Игнатьевна смотрела на меня с  нескрываемым
интересом,  который  при  других обстоятельствах мог бы прийтись по душе. --
Впрочем, если вы настаиваете, я могу предъявить свои верительные грамоты.  И
даже удалиться. До поры до времени.
     Я не хотел.
     -- Тогда скажите: вы близко знакомы с гражданином Молитвиным, Иеронимом
Павловичем?
     -- Нет, -- честно ответил я. -- Вообще не знаком. Не сподобился чести.
     -- Ай-яй-яй, Олег Авраамович, -- наманикюренный пальчик лукаво погрозил
мне, --  нехорошо  врать  тете!  По имеющимся у меня сведениям, вы не просто
знакомы с гражданином Молитвиным, но и доставили его  третьего  дня  в  храм
неотложной хирургии. Было?
     До меня понемногу начало доходить.
     -- Было,  тетя  Эра.  Доставлял.  Соседа своего, Ерпалыча. Вы его, надо
полагать, в виду имеете?
     Хлебнув чая, я подумал, что и в страшном  сне  не  представлял  старого
психа Ерпалыча гражданином Молитвиным, Иеронимом Павловичем.
     -- Между  прочим, Олег Авраамович болен, -- вмешалась Идочка, вызывающе
фыркнув. -- Ему вредно волноваться.
     -- А я и не собираюсь его волновать, -- ответила Эра  Игнатьевна  таким
тоном,  что  я  живо  переименовал ее в Эру Гигантовну. -- Просто именно мне
поручено курировать дело об исчезновении Молитвина Иеронима  Павловича,  так
что опрос свидетелей -- моя святая обязанность, И, зная, что Олег Авраамович
болен, я пришла к нему, вместо того, чтобы вызвать к себе. Девушка, почему я
вам так не нравлюсь? Вы ревнуете?
     Пунцовая   Идочка  умчалась  в  комнату,  а  я  мысленно  поаплодировал
следовательше.
     После чего принялся подробно излагать, как Фол вынес дверь  Ерпалычевой
квартиры,  как  мы  нашли  бесчувственного  старика  на  полу,  как  везли в
неотложку своим ходом, как ругались с Железным Генрихом и как потом милейший
парень-кардиолог забрал у нас Ерпалыча и увез...
     В запале словесного поноса я чуть было не  помянул  утреннюю  перцовку,
"Куретов"  и  мифологического  библиотекаря  Аполлодора, но вовремя прикусил
язык.
     Еще сочтет, что мы с Ерпалычем -- одного поля ягода...
     -- Вот и мне хотелось бы узнать, куда ваш милейший парень его увез,  --
Эра  Гигантовна, спросив разрешения, налила себе чайку и неторопливо сделала
первый глоток. -- Понимаете, Олег Авраамович, все дело в том,  что  в  нашей
неотложке  кардиоотделением  заведует  женщина.  Ваша  ревнивая пассия может
подтвердить мои слова: ведь именно она той ночью названивала кардиологичке и
поругалась с нею, не дождавшись ответных действий.
     Я бросил короткий вопрошающий взгляд на вернувшуюся было  Идочку.  Щеки
моей  ревнивой  пассии  из  бутонов весеннего шиповника разом превратились в
поздние осенние георгины;  сестренка  милосердия  закусила  губу,  судорожно
кивнула и вновь изволила удалиться.
     На сей раз -- чеканным шагом королевы, шествующей на эшафот.
     Во всяком случае, самой Идочке явно так казалось.
     -- Короче,  --  продолжила  следовательша,  -- зав отделением клятвенно
заверяет: да, дежурила,  нет,  никуда  не  выходила  и  никакого  старика  с
инсультом  не  принимала.  Записи  в регистрационном журнале подтверждают ее
показания. Опять же у меня есть письменное заявление заместителя  главврача:
о неких подозрительных личностях, мигом умчавшихся с бесчувственным стариком
под  мышкой,  едва  он  принял меры к выяснению обстоятельств. Лозунг "Люди,
будьте бдительны!" во плоти. Выходит, что машину за вами никто  не  посылал.
Вы случайно не могли бы мне описать этого белохалатного "бога из машины"?
     Я задумался. Парень как парень, симпатичный, доброжелательный, особенно
после общения с гадом-Генрихом. Выходит, он вовсе и не врач?! Тогда кто?
     Ерпалыч, кому мы тебя отдали?!
     Век себе не прощу...
     В  прихожей послышался негромкий скрежет, словно кто-то царапался к нам
со стороны лестничной площадки, потом щелкнул замок -- и мгновенно раздалось
Идочкино сюсюканье:
     -- Вот он, наш маленький, вот он, наш серенький! Ну заходи, заходи,  не
студи квартиру...
     Наш  маленький и серенький не заставил себя долго упрашивать -- и мигом
оказался в кухне. Было видно, что подобранный  мною  пес  времени  даром  не
тратил.  Отъелся,  надо сказать, преизрядно. Лоснился и сиял. А также держал
хвост трубой, морковкой и пистолетом.
     Ткнувшись по дороге мордой мне в колено и приветственно гавкнув, наглый
экс-бродяга улегся в углу, заняв добрую треть кухни. После чего уставился на
ноги Эры Гигантовны таким взглядом,  что  на  щеках  следовательши  выступил
легкий румянец.
     -- Овчарка? -- спросила она.
     "Овчарка-овчарка," -- умильно облизнулся пес.
     -- Кобель, -- дипломатично ответил я.
     Объявившаяся следом за собакой Идочка энергично закивала.
     -- Не  то  слово,  Олег Авраамович! Всем хорош: и гуляет сам, и дома не
гадит, и жрет что ни дашь, хоть мясо, хоть морковку...  Зато  как  я  мыться
соберусь,  так  проскользнет,  подлец,  в  ванную  и  не  уходит! Я уж его и
тряпкой, и словами -- ни в какую...
     Похоже, сексуально-собачьи проблемы Идочки нисколько не взволновали Эру
Гигантовну. Она задала  мне  еще  пяток  совершенно  пустых  вопросов  --  и
собралась откланяться.
          ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...
     Сухие,  породистые  черты доберманши из элитного питомника. Возраст еще
не тяготит, лишь добавляя опыта и умения оседлать ситуацию столь  же  легко,
как  выбранного  на  ночь  мужчину  в постели. Косметики мало, лишь рот чуть
тронут перламутром помады, и тушь на длинных ресницах практически незаметна.
Ей пошли бы очки, дымчатые стекла в  тонкой  оправе  из  золота-обманки,  но
очков  нет,  и  карие глаза смотрят коротко, остро, будто опытный кровельщик
вбивает гвозди в черепицу.
     И еще:  машинальная  отточеность  жестов  --  мелких,  внятных,  как  у
актрисы, привыкшей играть крупным планом.
     Вот она какая, Эра Гигантовна, старший следователь прокуратуры...
     Вот  тут-то  и  раздался  очередной требовательный звонок в злосчастную
дверь моей квартиры. Оказывается, визиты на сегодня  не  закончились;  более
того, у меня возникло странное предчувствие, что они только начинаются!
     Идочка,  мой  добровольный  швейцар  и ангел-хранитель, уже сражалась с
замком -- и в прихожей почти мгновенно воздвигся бравый сержант-жорик Ричард
Родионыч. А следом за Риткой из клубов морозного пара высунулся  обширнейший
нос,  под которым обнаружилась широченная ухмылка моего однокашника Ефимушки
Гаврилыча Крайцмана, кандидата... нет, с недавних пор доктора биохимии!
     Похоже,  я  никогда  не  смогу  привыкнуть  к  очевидному  для  всех  и
невероятному  для  меня:  Фима-Фимка-Фимочка,  Архимуд  Серакузский,  теперь
доктор!
     Мой пес немедленно принюхался к свертку в Фимкиных  руках  и,  радостно
повизгивая, уставился мне в глаза со всей возможной преданностью.
     -- Ну  уж  тебя-то не обойдут! -- успокоил я серого проглота, и псина с
веселым лаем бросилась встречать  гостей,  едва  не  сбив  при  этом  с  ног
зазевавшуюся Идочку.
     -- Очухался,   очухался,  алкаш  хренов!  --  заорал  с  порога  Ритка,
обличающе тыча пальцем в мою сторону. -- Гляди, Фимка,  гляди,  что  творит!
Полный дом баб навел, чаем их поит!
     Это я, значит, навел...
     -- Ты,   Алик,   не   устаешь   нас  поражать,  --  поддержал  Крайцман
мерзавца-служивого.  --  Насколько  известно   науке   в   моем   лице,   ты
единственный, кому удалось допиться до трехдневного беспробудного бодуна!
     Жизнь становилась прежней. Все происходило само собой без всякого моего
вмешательства.  Я только стоял, слушал их беззлобную болтовню, наблюдая, как
мои приятели отряхивают снег и разоблачаются -- и вот они гурьбой набились в
кухню, бесцеремонно разглядывая следовательшу, строящую им глазки,  а  Ритка
жорским  чутьем  угадывает  профессию  (а  может,  и  звание)  моей  гостьи,
вытягиваясь по стойке "смирно", но Эра  Гигантовна  благосклонно  машет  ему
ручкой,  а  тут  вдобавок  Фимка  отодвигает  нашего  сержанта  в  сторону и
запоздало лезет ко мне обниматься. Идочка выходит из ступора и скачет вокруг
нас с писком: "Отпустите! Немедленно отпустите больного! Вы септический!", и
Фима отпускает меня, Идочка успокаивается, все, кроме Ритки, рассаживаются и
дают мне отдышаться, а заодно и задуматься о будущем.
     Впрочем, о будущем позаботились без меня -- судя по Риткиной фразе: "Мы
тут тебе... в смысле, вам с Идочкой пожрать принесли".
     -- Вот именно, -- подтверждает Фима, шурша оберточной бумагой.
     В принесенном пакете обнаруживается ветчина, при виде которой  мой  пес
неприлично визжит от радости, сыр, хлеб, апельсины, один лимон, полулитровая
банка  с  подозрительной  мутной жидкостью ("Бульон,"-- успокаивает Крайц) и
прочие дары волхвов в ассортименте.
     Фимка еще  шуршит  и  достает,  а  взбесившийся  дверной  звонок  вслух
предупреждает меня, что "предчувствия его не обманули"!
     Это  пришла  тетя  Лотта,  радостно всплеснув озябшими ручками при виде
меня в добром здравии -- и чуть не уронив  из-за  этого  судок  с  борщом  и
котлетами.
     Зазывая   старушку   в   комнату  и  уговаривая  ее  не  стесняться,  я
обнаруживаю, что пес обрадовался тете Лотте гораздо больше, чем  принесенной
Фимой ветчине.
     Знает он ее, что ли?
     В смысле, знает тетю Лотту -- в том, что пес знает ветчину, сомнений не
было.
     В квартире воцаряется полный бедлам: все наперебой осведомляются о моем
самочувствии и дают разные полезные советы, от которых Идочка только фыркает
и шепчет  мне  на  ухо, чтобы я не вздумал этим советам следовать, если хочу
дожить до старости; мне предлагают съесть и то, и другое, и еще вот это,  --
я  послушно  киваю  и  жую  то  и другое, и еще вон то, пытаясь одновременно
говорить, а все делают  вид,  что  понимают  меня,  хотя  ни  хрена  они  не
понимают,  потому что я и сам себя не очень-то понимаю: а понимает меня один
только серый пес, которого я  потихоньку  кормлю  обрезками  ветчины.  Ритка
гудит о предстоящем то ли в субботу, то ли в воскресенье (правда, непонятно,
на  какой  неделе!) санкционированном митинге кентавров, который явно грозит
нарушить установившуюся в городе относительную тишину; Фима проклинает  свою
промышленную  экологию  и  поганые  биофильтры,  которые все время летят, но
после целевой заутрени и вмешательства окраинных утопцев  фильтры  перестало
клинить,  зато  заклинило  Фиму,  несмотря  на  его замечательную докторскую
степень.   Тетя    Лотта    сперва    увлеченно    рассказывает    о    двух
батюшках-отступниках,  на  позапрошлой  неделе  едва  не  сорвавших службу в
Благовещенском соборе и даже грозившихся предать анафеме  прихожан  вкупе  с
самим  владыкой:  потом  она  без  видимого  перехода начинает сокрушаться о
пропавшем Ерпалыче, пес лижет ей руки, а следовательша из прокуратуры  очень
внимательно  слушает  старушку  и  даже  что-то  записывает;  короче, я и не
заметил, как кто-то притащил из холодильника водку.
     "Столпер-плюс", с портретом Столпера-равноапостольного на  этикетке  --
люблю ее, она лавровым листом отдает, на послевкусии.
     Увы,  Идочка  безошибочно вычислила виновного, набросившись на Фимку --
поскольку, по ее словам, я еще не оправился от болезни, и  в  ближайшие  лет
пятьдесят не оправлюсь, если у меня такие друзья! -- я развожу руками, встаю
и, дабы не впасть в искушение, отправляюсь в туалет.
     -- На прошлой неделе одного дурака-рэкетира брали, -- доносится до меня
веселый бас Ритки, и я задерживаюсь в коридоре, чтоб послушать. -- Долги под
заказ  из  должников вышибал. Способ, дескать, колдовской разведал, чтоб без
проблем. Я у него, когда наручники нацепил, спрашиваю: что за способ?  А  он
мне  серьезно  так:  очень  просто, служивый! Берут два яйца двумя пальцами,
протыкают иглой трижды с двух сторон...
     Первым хрюкнул Фима-Фимка-Фимочка.
     -- ...с двух сторон, значит, потом опускают яйца в кипящую воду с солью
и перцем...
     Деликатный  смешок  --  это  следовательша;  и  почти  сразу   меленько
захихикала тетя Лотта, старая заговорщица.
     -- ...потом  дверь  на  замок, ключ в кипяток, и поешь фальцетом: "Черт
приносит того, кто просит! Замок я закрыла, долг в  яму  зарыла,  забрала  у
пакостника иль убила!.." Ну, дальше я не помню. И напоследок...
     -- Чего это вы все хохочете? -- слышен мне обиженный возглас Идочки. --
Нет, правда, что тут смешного?!
     -- А  главное  напоследок,  --  заканчивает  Ритка,  весь  сотрясаясь в
пароксизмах. -- Главное в том, что ключ с яйцами  вареными  надо  снести  на
могилу  с именем должника, а замок от двери -- на могилу с именем кредитора!
Я у него спрашиваю: и что, впрямь никаких проблем? Кивает, зар-раза... если,
говорит, гостинцы на могилы снести не забудешь, то никаких...
     Ухмыляясь, покидаю коридор.
     Ну, Ритка, ну, шалопай...
     Заперев  дверь  туалета  на  задвижку  и  отгородившись  ею  от   слабо
доносившегося  из комнаты гула голосов, я вздохнул с облегчением. Ну и денек
сегодня! Одно могу сказать: Идочка -- молодец. И как  сестра  милосердия,  и
вообще...  Или  это  наша первая встреча в ванной так на меня подействовала?
Вряд ли: что я, голых баб не видел?! Видел. Да и не голая она была,  хотя  и
пес на нее как-то так косится, и я -- тоже кобель еще тот...
     Тоненькая  пачка  листков  в  клеточку вываливается из моего кармана на
кафель пола, я вспоминаю, откуда у меня взялись эти листки  --  и  поскольку
сидение  в  туалете  располагает  к  чтению, по-новой углубляюсь в письмишко
Ерпалыча.
     Мысль  отдать  листки  Эре  Гигантовне  возникает  несколько  позже,  и
убедительностью эта мысль не обладает.
                             "АКТ ТВОРЕНИЯ"
                              (страницы 3-9)
     ...Вот  так  я  впервые  и  познакомился с сектантами Волшебного слова.
Впрочем, к тому времени их  почти  никто  не  звал  сектантами,  особенно  в
кулуарах городского филиала НИИПриМ.
     Института прикладной мифологии.
     Через  неделю  приглашают  меня на Космическую 28, в этот самый ПриМ, к
трем часам дня. Попросили рукопись почитать -- дескать, знают, что я в  часы
досуга  литературкой  балуюсь,  и  намереваются  издать.  Ничего,  что не по
профилю, ничего, что у них не издательство, зато лицензия есть. Вы только не
удивляйтесь, Алик, но я тогда вроде вас был,  графоманил  помаленьку.  Целый
романище  нарисовал.  Финал  один остался. Разве что вы с "Быка в Лабиринте"
начали, а меня с самого начала на  Геракле  зациклило.  Павшие  там  всякие,
жертвы,  Семья  Олимпийская...  Одно  удивительно,  Алик:  с  такой  скудной
подготовкой, как у вас, прийти к сходным взглядам на Элладу ХIII-го века  до
нашей  эры можно было лишь... одно скажу -- талант! Матерый вы человечище!..
не обижайтесь, шучу. Короче, почитали в ПриМе мое бумагомаранье, посетовали,
что не до конца дописано, поговорили со мной по душам и  работу  предложили.
Завалили  по  уши  всякими  Аполлодорами,  Павсаниями, Ферекидами, Диодорами
Сицилийскими в ассортименте; а от меня требовалось -- "сумасшедшие допуски и
сумасшедшие выводы"!  Комнату  мне  выделили,  то  бишь  кабинет,  компьютер
поставили. Меня еще удивляло поначалу -- какого рожна я, словоблуд-эллинист,
им  занадобился?  Потом  уже  понял: синтетиков у них не хватало. Информации
валом, а непредвзятых голов, которые способны на любое  безумное  допущение,
на синтез несовместимого -- этого не было.
     Забегая  вперед,  добавлю:  книжку мне они-таки издали. Гонорар выдали,
неплохой гонорар по тем временам,  впридачу  десять  авторских  экземпляров,
которые  я  за  три дня друзьям раздарил... Спрашивал: почему в нашем городе
книга не продается? Сказали, что книготорговцы весь тираж увезли за кудыкины
горы, где цены выше. И то дело -- не отвечать же мне,  дураку,  что  десятью
экземплярами  все  издание  и  ограничилось!  Не для того Молитвина Иеронима
Павловича на работу брали...
     Отдел, по ведомству  которого  я  числился  и  даже  зарплату  получал,
назывался  "МИР".  В  смысле  "МИфологическая  Реальность". Не самая удачная
аббревиатура, но сойдет. Слыхал я, хотели  сперва  "Мифрел"  назвать,  но  у
одного британского профессора уже похожее слово проскальзывало.
     Решили, видимо, что нашим осинам дубы Ее Величества -- не указ.
     Приятель  мой,  что  телевизор  умасливал,  там  же  вкалывал. Он мне и
поведал (после того, как взяли  с  меня  подписку  о  неразглашении),  каким
образом в нашем городе окопалась секта Волшебного слова. Прорвало в середине
90-х  городские очистные сооружения. Город почти все лето без воды, эпидемия
грозит -- тут дюжина отчаянных голов  и  решила:  прадеды,  когда  с  озером
нелады,  шли  на  поклон  к  водянику,  когда  с  домом  проблемы,  домовому
кланялись, если в лесу беда,  лешему  мед  или  там  девок  носили-водили...
Отчего  не  попробовать?  Термин  придумали: болевые точки окружающей среды.
Вроде  иглоукалывания.  Для  них  леший  не  леший,  а   персонифицированная
активизация  саморегулятора  лесомассива,  воздействовать  на  которую путем
локальных приношений... Не пугайтесь, Алик, я дальше не буду, самому  больно
было  всю  эту  дребедень слушать. Поначалу не выходило ничего, хоть полдома
баклажаном измажь,  а  там  глядь  --  сперва  по  мелочам,  дальше  больше:
канализация  фурычит,  электроприборы  на "ять", про ремонт квартир и думать
забыли!
     Вот так впервые к Тем и достучались; я имею в виду -- к городским  Тем,
поскольку к Тем природным пращуры наши достучались еще во время оно.
     Достучались -- и в конечном счете угробили практически всех.
     Только не считайте, что наши с вами соотечественники самые умные. Секте
Волшебного  слова, как я понял, еще на тот день лет сорок было, не меньше. И
ареал распространения  --  широчайший.  От  черных  кварталов  Чикаго  (этим
жизненный  прагматизм  еще  не  всю веру в Вуду вытравил) до неоновых реклам
Токио, где не раз в канализации видали  водяного-каппу  с  темечком,  полным
воды.  Просто  помалкивают  они:  кому  охота  рай  обетованный  на психушку
менять?!
     И удивляться не стоит. Город -- он ведь тоже среда, вроде  природной...
чем  мы  хуже  предков?  Тем,  что  умнее?  Так  поглупеть -- дело недолгое!
Оглянись, горожанин: кругом свои скалы и озера, свои солнце и  звезды,  свои
засухи  и  наводнения!  Нарушили  баланс  --  и  загнулись!  Причем никакого
самовосстановления,  как  в  природе,  не  наблюдается,  и  даже   наоборот!
Приходится все время поддерживать нормальный режим существования, быть рабом
среды,  пахать  на  нее, родимую... Познакомился я там с одним старичком, из
профессоров кислых щей, тема у  него  была  --  "Акт  творения".  Он  мне  и
рассказал, что в классических мифологиях актов творения мира фактически два:
глобальный  и  локальный,  вторичный. Первый, абстрактный -- это когда мышка
бежала, хвостиком махнула, Яйцо Брамы и раскололось; или там Небо  с  Землей
инцесты  почем  зря  крутят.  Второй  акт,  конкретный  --  это  уже потопы,
извержения, род людской на краю гибели и начинает  все  сызнова.  Умный  был
старичок,  дотошный, одного понять не мог: почему у тех замов-завов, кто его
работу курировал, выправка армейская? Очень уж его это дело  волновало...  а
еще  его  волновало,  что  если  момент  превращения  крупных  мегаполисов в
окружающую среду, аналогичную природной, можно считать первым Актом творения
(мир, в котором можно жить, созданный конкретным Творцом(ами)  --  остальное
сути не меняет); то когда и каким образом произойдет второй Акт нашей драмы?
     Я  же  интерес  его  считал  исключительно  умозрительным,  под чаек из
термоса.
     Он мне и позвонил, когда Большая Игрушечная шарахнула. Только и успел в
трубку крикнуть:
     -- Акт творения! Ах, сволочи...
     Это потом, Алик, все свалили на террористов. Будто бы игра такая была у
подростков: игрушечные бомбы по городу прятать и  с  электронным  детектором
искать  потом  и  обезвреживать  --  а  проклятые террористы в дюжину-другую
бомбочек краденого урану напихали! Действительно, была такая игра, модная до
чрезвычайности, пацанва с ума сходила, да  и  бомбочки  безопасные  были  --
пшикнет фейерверком, и все!
     Может, и террористы.
     А  мне  все  думается,  что  прав  был  старичок:  эксперимент над нами
поставили, Алик! Второй Акт творения в одном, отдельно  взятом  за  задницу,
городе!  Уцепить  обывателя  за  шкирку,  как неразумного кутенка, сунуть за
грань выживания и заставить искренне, истошно, до поросячьего визгу поверить
в Тех пополам со святцами, ибо больше верить не  во  что.  Своими-то  силами
городскую  инфраструктуру нипочем не восстановить, у правительства в амбарах
шаром покати, а на переезд в другой город не у каждого деньжата найдутся! Вы
вот, возможно, уже плохо помните, а  я  как  сейчас  вижу:  весь  квартал  в
руинах,  местами  радиацией  трещит-подмигивает,  а в одном-разъединственном
доме и свет тебе, и вода горячая, и  отопление,  и  развлекательное  шоу  по
телевизору!  Тут  уж  во  что  хочешь поверишь! И всех дел -- мольбы вовремя
возноси да жертвуй исправно! Жми на болевые точки  среды  и  заставляй  саму
себя лечить!
     Православная  церковь  у  нас  первой  поняла, что значит истинная вера
высшей пробы, особенно когда мольба подтверждается сиюминутным  результатом,
и результат можно пощупать, потрогать и в рот сунуть. В самом скором времени
на  газовых  плитах  объявились "алтарки", в продаже возникли справочники со
сноской внизу, прямо на обложке: "Какому святому  в  каких  случаях  следует
молиться"...  Алик,  до смешного доходило, до курьезов! Вы вот не помните, а
мне  доводилось  видеть  и  такие  абзацы:  "XXXVII.  Кто  идет  в  лес  или
лесопосадку.  Взывать  к царю Соломону (до Р. Х.) -- и поможет тебе. (Молит.
228)." И взывали: туристы кросс вдоль березнячка чешут и хором:
     -- Царю Соломоне, премудрый бывый, охрани мя  от  гнуса  болотного,  от
растяжения связок...
     Ладно, не будем прошлое ворошить.
     Мы  ведь  до сих пор на карантине, Алик, вся область закрыта. Негласно,
правда. Эмигрировать из города  можно:  отец  ваш  уехал,  и  мои  некоторые
знакомые  --  ведь  о  жизни  нашей  кому рассказать, никто не поверит; зато
приехать к нам далеко не всякий сумеет. Сейчас это и не особо важно: те, кто
к моменту Большой Игрушечной только взрослеть начинал, вроде вас и младше, в
любом нормальном городе жить и не сумеют! Куда вам ехать?!  Вы  к  кентаврам
привыкли,  к  лотерейным  молебнам  по  графику,  к  заговорам  от короткого
замыкания! Вас ночью подыми с постели, вы наизусть, как попка, отбарабаните,
кому за что свечка положена: Луке-евангелисту (кто идет  в  огород  садить),
мученику  Вонифатию  (исцеление  от  запоя), святителю Митрофану (в заботе о
должности)... Я прав?! Вам моя центральная квартирка с плитой без  "алтарки"
уже  странной кажется, а в другом-каком городе все квартирки, все плиты пока
что такие! Ведь все живут в реальности  обыденной,  а  мы  с  вами  примерно
десятилетие живем в реальности мифологической! Другие законы, другие правила
игры,   другой   образ   существования   и  со-существования!  Нам  Минотавр
какой-нибудь или там трудоустроенный утопец  из  горводслужб  понятней,  чем
брат родной, живущий за пару сотен километров от нашего города! Ведь в любом
нормальном месте любой нормальный человек отчетливо представляет, что вокруг
только  Эти;  а  у  нас  и  Эти,  и Те! Мы даже не замечаем, что у нас город
навыворот! Ну вот мы и пришли к самому главному.
     Кое-что мне мой старичок еще тогда...
     ...И вдруг мои сумбурные чтения в "кабинете задумчивости",  совмещенном
с ванной комнатой, были прерваны самым неожиданным образом.
     Кафельная  плитка  на  стене справа от меня начала вспучиваться, словно
даже плавиться, и из нее высунулась жилистая склизкая ручища  с  обломанными
ногтями.  Лапа  эта  попыталась  за  что-нибудь ухватиться, я отшатнулся, не
успев еще испугаться -- и тут  толстые  пальцы  вцепились  в  трубу,  ручища
напряглась,  и  из  стены  выбрался  тощий голый человек со спутанной гривой
бесцветных волос.
     Выбрался и в упор воззрился на меня.
     Нет, не человек.
     Исчезник.
     Тот, что в стене сидит.
     -- Абрамыч, -- сказал исчезник, пришепетывая и  воровато  озираясь.  --
Здорово, Абрамыч.
     -- Здорово,  -- машинально отозвался я, чувствуя себя, мягко выражаясь,
не в своей тарелке: сижу, понимаешь, на унитазе со спущенными  штанами  и  с
исчезником лясы точу!
     И кукиш ему в рыло ткнул: для налаживания контакта.
     Зад-то и так у меня голый, чего уж дальше заголять?!
     -- Ты вот что, Абрамыч, -- забормотал исчезник, не обращая ни малейшего
внимания  на  приветственный кукиш, а также на мой непрезентабельный вид, --
ты  это,  значит...  Не  ищи  ты  старикашку,  ладно?  Забудь.  Дрянной   он
старикашка! Совсем дрянной. Хуже некуда.
     Он подумал и поправился:
     -- Есть  куда.  Станешь его искать, разговоры ненужные разговаривать --
тебе, Абрамыч, ой, куда хуже будет! Живот не болит? Очень болеть  станет.  И
не только живот.
     В   дверь   что-то   заскреблось  --  и  тут  же  в  коридоре  раздался
оглушительный лай.
     Исчезник дернулся, отскочил поближе к стене, присел на корточки, в упор
глядя  на  меня  пронзительными   немигающими   глазищами   без   зрачков...
Неуверенный  он  какой-то  был. Неправильный. Уж больно смахивал на воришку,
которого вот-вот поймают на горячем.
     Снаружи послышались возбужденные голоса,  пес  лаял  не  переставая,  и
почти сразу громыхнул Риткин бас:
     -- Алька, с тобой все в порядке?
     -- Думай,  Абрамыч,  --  исчезник наполовину втиснулся в стену, облизал
черным языком края безгубого рта. -- Крепко думай. Чаще в нужники ходи.
     И исчез.
     Бесследно.
     Как и положено исчезнику.
     В следующую секунду дверь с грохотом и треском распахнулась, отлетевшая
задвижка, чуть не выбив мне глаз, срикошетила от крышки  мусорного  ведра  и
булькнула в таз с водой, забытый Идочкой в ванне.
     -- Ну,  запор  у человека, -- буркнул доктор наук Крайцман, обращаясь к
толпящимся у него за спиной гостям. -- Обожрался с  голодухи,  а  вы  сразу:
ломай, Фима, двери...

        3
                       ОПЫТ СЮИТЫ ФОРС-МАЖОР
                           ДЛЯ ДВУХ ПРИДУРКОВ
                               С ОРКЕСТРОМ
                           I. OUVERTURE
     -- Телефон, -- глупо улыбаясь, сказал я.
     Если вам смешно, пораскиньте мозгами: сумел бы кто-нибудь на моем месте
улыбнуться  с  умом?  Особенно  когда  в  голове  до  сих  пор эхом отдается
назойливое пришепетывание: "Абрамыч... ты это, Абрамыч... живот не болит?"
     Приладившийся было чинить вырванную с мясом задвижку  Фима  нетерпеливо
отмахнулся,  Ритка  вообще  звонки проигнорировал -- одна Идочка метнулась в
комнату, и спустя миг оттуда послышались ее возгласы:
     -- Алло! Ну алло же! Говорите, я вас слушаю!
     Я  подтянул  штаны,  смущенно  распрощался  со  следовательшей  --  Эре
Гигантовне, как оказалось, было пора, и никакой чай не мог задержать ее даже
на  секундочку  --  запер  за  ней  входную  дверь и нос к носу столкнулся с
вернувшейся Идочкой.
     -- Наверное, не туда попали, -- она  виновато  глядела  в  пол,  словно
чувствовала себя ответственной за то, что не сумела докричаться до кого-то в
трубке.
     -- Наверное, -- утешил ее я.
     Кто бы меня утешил?
     Телефон зазвонил снова.
     Придержав   за   пухлое   плечико   сестренку  милосердия,  собравшуюся
продолжить односторонние переговоры, я подошел к аппарату и снял трубку сам.
     -- Да? -- бросил я в шипение и треск.
     -- Немедленно вали из дому, -- хрипло ответили из трубки. -- Понял? Еще
помнишь, что у Икара никогда не было крыльев? Буду ждать тебя  там,  где  ты
это понял. Только быстро!
     И шипение восторжествовало.
     -- Кто  это?  --  вид у Идочки был крайне озабоченный. Я косо глянул на
нее, потом в настенное зеркало, увидел  в  его  омуте  бледного  как  смерть
Залесского Олега Авраамовича и понял причину беспокойства моей сиделки.
     -- Ошиблись  номером, -- я попытался ободряюще подмигнуть, и это у меня
не получилось.
     Я узнал голос в трубке.
     Это был Фол.
     Вот только откуда кентавру известно, что у Икара не было крыльев?! Я  и
сам-то  услышал  это  от  Ерпалыча,  когда уводил старика от разозлившей его
афиши... Стоп! Выходит, Фол ждет меня там?  И  уверен,  что  мне  необходимо
валить  из  дому, причем немедленно?! Что же это получается: срывайся и беги
незнамо куда, потому что моему двухколесному приятелю взбрела очередная чушь
в его лохматую голову?!
     Да.
     Срывайся и беги, потому что когда Фол хрипнет, ему надо верить.
                II. MENUETTO
     На лестничной площадке раздался гулкий топот множества ног -- я  слышал
его отчетливо, стоя у смежной с подъездом стены -- резкий выкрик, похожий на
команду, грохот, лязг металла... "Похоже, сегодня день выносимых дверей," --
мелькнула судорожная мысль, и почти сразу в голове стало пусто, а в квартире
тесно.
     Пятнистые   комбинезоны  с  меховыми  воротниками,  засыпанными  тающим
снегом, вязаные шапочки-капюшоны  с  круглыми  прорезями  для  глаз  и  рта,
отчаянный  скулеж моего пса, ударенного в брюхо носком кирзового сапога; "По
какому праву?.." -- это Фима, а Ритка молчит, что само по себе  удивительно,
и  Фима  уже  молчит,  захлебнулся и смолк, а плечистый мужик толкает меня в
грудь и ревет быком: "На пол! Все  на  пол,  лицом  вниз!"  Ложусь  на  пол,
послушно, даже угодливо, рядом падает Идочка, грудью тесно прижавшись к моей
щеке, и при других обстоятельствах это мне могло бы понравиться, но сейчас я
не  слишком  хорошо  представляю,  что  могло  бы понравиться мне настолько,
чтобы...
     Нет, героя из меня не получится.
     Этакого рубахи-парня, прошедшего огонь, воду и медные трубы, способного
плавать в любых обстоятельствах, как карп в пруду, и при  помощи  зубочистки
расправляться с агрессией... нет, не получится.
     Это уж точно.
     -- Будьте любезны, поднимитесь.
     -- Я?
     -- Ну разумеется, вы.
     Поднимаюсь.
     Вместо  маски-шапочки  передо  мной обычное человеческое лицо: круглое,
добродушное, щекастое, совсем не страшное, голубые  глаза  улыбаются,  сопит
заложенный  с  мороза  вздернутый  нос,  оттаивают  рыжие  усы  щеточкой,  и
единственное, что портит общую приятность -- полковничья форма.
     Если не задерживаться на лице и опустить взгляд.
     Лицо парит над формой, над звездчатыми погонами,  как  воздушный  шарик
над тяжелым танком.
     И Михайло-архистратиг на петлицах: крылач с воздетым мечом.
     Ритка  в  "Житне"  что-то  говорил  о  полковнике с такими петлицами...
спецназ, архистратиги, прозванные в  народе  сперва  архаровцами,  а  там  и
просто архарами -- для краткости.
     -- Имеет  ли смысл спрашивать: вы Залесский Олег Авраамович? -- смеется
воздушный шарик, собирая морщинки-трещинки в уголках нарисованных глаз.
     Пожимаю плечами.
     Наверное, не имеет.
     -- В таком случае, соблаговолите одеться и проехать с нами.
     -- Я... я арестован?
     -- Скажем иначе: вы задержаны. Для выяснения некоторых интересующих нас
обстоятельств. Или вы предпочитаете быть арестованным?
     Я не предпочитаю.
     Архары в комбинезонах грязными снеговиками застыли  по  углам  комнаты,
поигрывая   длинными  дубинками  с  маленькой  поперечной  рукоятью.  Я  иду
одеваться, вижу до сих пор лежащих на полу Ритку и Крайца,  над  ними  стоят
трое, курят и лениво стряхивают пепел в любимую мамину вазочку, а тетя Лотта
скорчилась  на  кухне  в  кресле  и  трясется  мелкой дрожью -- сделали-таки
старушке послабление, не ткнули мордой в паркет, пожалели... Рукава какие-то
узкие, жестяные, я никак не могу  попасть  в  них,  Идочка  помогает  мне  с
разрешения  доброго  полковника,  шарф тычется мохеровым ворсом в рот, и это
неприятно, но  запахнуться  по-человечески  почему-то  не  получается,  пока
полковник  не выходит в коридор и не командует поднимать задержанных и вести
вниз, в машину.
     Идем по лестнице.
                   III. GIGUE
     На улице светло-светло,  тысячи  разноцветных  искр  весело  гуляют  по
сугробам,   оттесненным   работящими  дворниками  к  самому  краю  тротуара.
Прогуливающая толстого карапуза мамаша  аккуратно  обходит  нас  и  шествует
дальше, как ни в чем не бывало, а ее пацан все оборачивается, все смотрит на
странных  дядей,  блестит  глазенками  из  вороха  пуховых  платков  --  ну,
интересно ему, ему сейчас все интересно, в отличие от меня!
     Пацану влетает по попе, и дяди больше не занимают его воображения.
     Забавное дело: ведь сто раз придумывал, как главный  герой  попадает  в
переделку  --  и  сразу  все  понимает,  сразу  ориентируется в обстановке и
начинает действовать: этому пяткой в глаз, тому кулаком  по  шапочке,  потом
заячьей скидкой в подворотню и заборами, проходняками, мусорками...
     Куда?
     Зачем?
     Может  быть, я не главный герой? Второстепенный кинется заячьей скидкой
-- а ему даже  и  не  пулю  в  спину,  а  сапогом  в  задницу!  Лежи,  козел
второстепенный, сопи в две дырки и не рыпайся, пока солидные персонажи делом
занимаются!
     Только  тут я соображаю, что у ворвавшихся ко мне ребят на поясах висят
массивные кобуры; и предположение, что там они  держат  соленые  огурцы  под
закусь,  не  кажется мне убедительным. Значит, не подставка; значит, власти.
Раз легальные стволы; раз Те  не  берут  пятнистых  за  душу  --  значит,  у
пятнистых все в полном порядке. Это у меня не в порядке. То стариков больных
невесть  кому  отдаем,  то на следовательские ножки заглядываемся, письмишки
странные на унитазе читаем, с исчезником по сортирам душевно беседуем, а вот
еще и задержанным нам быть не нравится, странные мы люди, однако...
     Все происходит  настолько  быстро,  что  я  толком  не  успеваю  ничего
сообразить.  Бесшумным  призраком  выныривает  из-за  угла  Фол, отработанно
смыкаются вокруг меня, закрывая  обзор,  пятнистые  комбезы,  визжит  Идочка
где-то  сбоку  --  и над самым ухом бешеной вьюгой взвивается дикий рев Фимы
Крайца, когда доктор  всяческих  наук  принимается  расшвыривать  парней  из
группы  захвата,  давая  кентавру  возможность  прорваться  ко мне. Потом --
несколько очень коротких мгновений, состоявших  из  сплошной  мешанины  рук,
ног,  тел...  оскаленный Ритка с чьей-то дубинкой в руке размазывается между
двумя опаздывающими архарами -- и медленно вырастает  из  крутящегося  снега
громада  растрепанного  Фола  в  неизменной  футболке  со  странной надписью
"Халки"; на самом деле, конечно, не медленно, а очень даже быстро, но  время
вдруг стало резиновым, как дубинки пришедших за мной безликих людей, и в эти
резиновые секунды до истукана по имени Алик все-таки доходит, что мои друзья
дерутся за меня, а я стою и моргаю, вроде я тут ни при чем. Так что до того,
как  Фол  обхватил  меня своими ручищами и силком зашвырнул себе на спину, я
все-таки умудряюсь съездить по скуле ближайшего архара, никак не  ожидавшего
от  меня  такой  прыти,  а когда гад почему-то не захотел падать -- искренне
пытаюсь добавить ногой в пах. Но полюбоваться эффектом этих действий мне  не
дает Фол, и, наверное, правильно не дает, драчун из меня...
     Морозный воздух обжигающе свистит, когда Фол рвет с места, сразу развив
предельную,  на  мой  взгляд,  скорость. Я судорожно хватаюсь за его покатые
плечи и, оглянувшись,  успеваю  увидеть:  пятнистые  сбили  с  ног  Ритку  и
сосредоточенно  топчут  его  сапогами,  рядом  сгибается  в три погибели мой
конвоир, у которого "в паху дыханье сперло", а Фима, в  разорванном  пальто,
без  шапки  и с окровавленным лицом, еще держится, прижавшись спиной к их же
машине, и по каменеющей физиономии Крайцмана  я  понимаю,  что  если  ребята
вежливого  полковника не свалят Фимку в ближайшие несколько секунд, то потом
им останется только убивать его --  когда  у  Фимы  в  горячке  боя  "упадет
планка"...
                   IV. SARABANDE
     Фима Крайц -- это особая история.
     Он  пришел  в  наш класс, когда мы разменивали двенадцатый год жизни на
тринадцатый.  Разменивали  бурно,  утирая  юшку  из  носов  и   гордо   дымя
ворованными  у  родителей  сигаретами.  Самое  дурное время: гормоны в крови
стенка на стенку ходят, круче нас только яйца,  мочу  возьми  на  анализ  --
сплошные пузырьки, как в шампанском!
     А   тут   Фима-Фимка-Фимочка!   Толстенький,   низенький,  носатенький,
очкастенький; не человек -- удовольствие для  оболтусов,  пометивших  вокруг
всю  территорию  и  уже  в  силу  этого преисполненных всяческого орлизма по
отношению к чужакам.
     Фима стоял, поставив к  ноге  такой  же  пузатенький,  как  и  он  сам,
портфельчик,  и блестел себе по сторонам лупатыми глазками-сливами, а судьба
уже шла к нему, судьба в лице  величайшего  из  великих,  что  было  не  раз
доказано в кровавых схватках между вождями мальчишечьих племен.
     Величайшего тогда еще никто не звал Ричардом Родионовичем.
     -- Здорово,  ворона!  --  бросил Ритка и ухватил двумя пальцами Фиму за
шнобель.
     Я на правах  Риткиного  одноколясочника  и  друга  детства  протиснулся
вперед, растолкав сладострастно ахающую толпу, и стал ждать продолжения.
     Продолжения  не  было.  Ритка  почему-то замолчал, пальцы его ослабли и
касались Фиминого носа едва ли не  ласково,  словно  боясь  раздавить  нечто
хрупкое  до  невозможности, а конопатое лицо величайшего из великих медленно
наливалось дурной кровью. Только когда из  Риткиного  рта  донеслось  что-то
вроде  сдавленного  мычания,  я  догадался  опустить глаза -- и меня чуть не
парализовало. Толстенькая лапка новичка находилась  у  величайшего  Ритки  в
области... ну, мягко скажем, в области промежности, и лапка эта благополучно
успела сжаться в неприятный кулачок, твердый даже на первый взгляд.
     Продолжая сжиматься дальше.
     -- Меня зовут Фимочка, -- сказал новичок.
     Ритка судорожно кивнул.
     Так  и  стал:  Фима-Фимка-Фимочка,  а  уж потом, после первых ответов у
доски -- Архимуд Серакузский.
     Вечером того же дня, после уроков второй смены, Фимочку пришли забирать
его родители. Гаврила  Крайцман,  длинный  как  жердь,  тощий  и  нескладный
очкарик;  и  Фимина  мама,  весьма похожая на сына -- приземистая и плотная,
словно литая.
     Они очень смешно смотрелись рядом.
     Но Ритка не смеялся, а без него мы не решились.
     Назавтра, на уроке физкультуры, Фима не смог  ни  разу  подтянуться  на
турнике.  Дергался,  корячился  --  ни  в  какую.  Наш учитель, двухметровый
плечистый осетин с наголо бритой головой, за что получил банальнейшую кличку
Фантомас, долго смотрел на Крайцмана и укоризненно поджимал губы.
     -- Не стыдно? -- спросил Фантомас.
     -- Нет, -- ответил честный Крайцман и встал в строй.
     Мы загалдели.
     -- Разговорчики! -- прикрикнул Фантомас. -- Всем по двадцать отжиманий!
     Отжавшись пятнадцать раз, я упал и с  удовольствием  ощутил  под  собой
твердый и холодный пол спортзала. Рядом пыхтел Ритка, набирая лишний десяток
сверх нормы.
     А  потом  мы  еще  долго  смотрели  на Фимочку, продолжавшего сгибать и
разгибать ручки.
     Плотное тельце пружинисто металось взбесившимся домкратом, и конца-края
этому безобразию не предвиделось.
     -- Девяносто пять... -- выдохнул Ритка.
     -- Девяносто шесть, -- поправил его Фимочка и продолжил.
     Фантомас отыскал журнал и нашел в нем  Фимкину  фамилию.  Ткнул  в  нее
толстым прокуренным ногтем, погладил сизую макушку, нахмурился.
     -- Марта Крайцман ваша родственница? -- спросил Фантомас.
     -- Родственница,  --  Фима прекратил отжиматься и неторопливо встал. --
Мама. А на турнике... у меня запястье было сломано. Срослось неудачно.
     -- Это неважно, -- кивнул Фантомас, думая о  чем-то  своем.  --  Теперь
неважно.
     И помолчав, добавил:
     -- Передавайте  Марте-сэнсей  большой привет. Скажете, от Анвара... она
помнит.
     ...Когда Ритка через четыре года готовился к поступлению в училище -- к
экзамену по рукопашному бою (который уже тогда  начали  официально  называть
"скобарем")  его  готовили  двое:  преподаватель  юридической академии Марта
Гохэновна   Крайцман,   в   девичестве   Марта   Сакумото,    и    ее    сын
Фима-Фимка-Фимочка.
     Которого давно уже никто не пытался ухватить за его знаменитый нос.
     А  когда  я издевался над очередным Риткиным синячищем, он отшучивался:
"Тетя Марта приласкала..."
                   V. BOURREE
     Я очень надеялся, что до смертоубийства не дойдет, но сделать ничего не
мог, а через несколько секунд нам с Фолом стало вообще не до того --  позади
истошно  завыла  сирена, по переулку заметались цветные сполохи счетверенной
"мигалки", и из-за угла вылетела приехавшая за нами  машина.  Проклятье,  от
служебной  тачки  и на кенте не очень-то уйдешь!.. Фол рывком оглянулся, зло
выругался сквозь зубы и прибавил скорость,  хотя,  казалось,  это  было  уже
невозможно. Ветер превратился в завесу из тонких ледяных игл, сквозь которую
мы  с  трудом  прорывались,  этому  мучению  не  было  конца, и я прижался к
человеческой спине кентавра, стараясь уберечь лицо.
     Поворот.
     Еще один.
     Шапка слетает с головы и вспугнутым нетопырем уносится в метель.
     Фол не сбавляет скорости, укладываясь на виражах чуть ли не в  сугробы,
я  захлебываюсь снежной пылью и внутри у меня все обрывается -- никогда мы с
Фолом не ездили так!
     Навстречу прыгает фонарный столб, приглашая к близкому  знакомству,  но
кентавр  в  последнее  мгновение  уклоняется, разойдясь с бешеным столбом на
какие-то сантиметры.
     Пронесло!
     Вой сирены позади на мгновение смолкает.
     "Оторвались," -- мелькает шальная мысль, но  тут  со  стороны  Павловки
выворачивает  новая  машина,  горбатый  "жук" с невероятной турелью огней на
крыше. Вой сирены снова ударяет в уши, мечется по переулку в поисках выхода,
бьется о стены домов, как вихрь в ущелье -- и вслед за  "жуком"  в  переулок
влетают первые преследователи.
     Проклятье,  что  же  стало  с  Риткой  и  Фимой?!  Где  они?  Катаются,
связанные, по полу одной из  машин?  Или,  избитые  и  брошенные,  понемногу
приходят в себя у подъезда моего дома? Или...
     Я запретил себе думать об этих сволочных "или".
     Фол проскальзывает между киосками и выруливает на проспект. В спину нам
раздаются ошалелые свистки постовых жориков, тонущие в переливах сирен; Икар
с афиши  углового кинотеатра сочувственно подмигивает мне -- дескать, у меня
крыльев не было, но и тебе, дорогой, сейчас перышки-то поощиплют!..  минутой
позже  впереди  вспыхивает  вывеска  "Житня":  на  улице  день,  но Рудяк не
поленился зажечь свою рекламу -- и правильно, народ  надо  привлекать,  хотя
народ разный бывает, иные вот от властей драпают...
     Мы   со  свистом  проносимся  мимо,  и  у  вышедших  на  свежий  воздух
посетителей отваливаются челюсти.
     -- Эй, Пирр, -- кричит Фол, чуть притормозив, знакомому гнедому кенту с
похабной татуировкой на плече, --  у  нас  жор  на  хвосте!  Мотай  к  Папе,
перекрывайте объезд! А мы через яр, напрямую, поверху!
     И снова несется вперед, прежде чем я врубаюсь в смысл его слов.
     Каюсь,  до  меня  не  сразу  дошло, что сказал Фол. А когда дошло, было
поздно -- мы во всю мочь гнали по Горелым  полям  и  сворачивали  к  яру  за
неотложкой.  Я  с  ужасом  вспомнил шаткий узкий мостик, по которому и летом
ходить-то, придерживаясь за перила -- сущее наказание; а мчаться  верхом  на
кентавре, скользя по обледенелым доскам...
     Эй,  бдительный Генрих ибн Константин! -- надевай белый халат, оповещай
родимую реанимацию, готовь отдельную палату с видом на  морг,  капельницу  и
алтарь в западном крыле!
     Мы  спешим  к  тебе  в  объятья,  мы  торопимся,  сломя  голову,  шею и
всяко-разное... мы здесь!
     В следующее мгновение под колесами Фола уже отчаянно скрипели невовремя
помянутые доски, по бокам замелькали покосившиеся перила, кое-где  связанные
веревками, а позади бормашиной сверлил уши дикий визг тормозов.
     Кентавр  немного  сбавил скорость, но это особо ничего не меняло: доски
трещали, мостик раскачивался, и конца-края  ему  не  предвиделось;  я  молча
молился  священномученику  Ермогену  (во время бедствия и нашествия), и царю
Давиду (об укрощении гнева  начальников)  и  всем,  кого  мог  вспомнить  по
сходным  поводам, ветер иглой ковырялся в ушах, и было совершенно непонятно,
что за странное тарахтение раздается сзади -- словно кто-то пытался  завести
мотоцикл  со  снятым  глушителем.  Лишь  когда  совсем  рядом, на расстоянии
вытянутой руки, кусок прогнивших перил вдруг разлетелся в  щепки,  запорошив
мне  глаза  мерзлой  древесной трухой, мне наконец стало ясней ясного: в нас
стреляют! Из автомата, и, может быть, даже не из одного!
     Вот тогда мне стало страшно по-настоящему.
     В меня ни разу в жизни не стреляли: стреляют лишь  в  кино,  да  еще  в
опасных преступников, предварительно освятив санкцию прокурора, а я...
     В какое дерьмо мы все влипли?!
     У  огромного  старого  дуба, к которому крепился мостик посередине яра,
Фол вильнул, вписываясь в поворот -- и могучий ствол скрыл нас  от  архаров,
сделав дальнейшую стрельбу бессмысленной.
     Дальше  Фол  поехал  чуть медленней, и только тут я заметил, как тяжело
вздымаются его бока и человеческая грудь.
     -- Кажись, оторвались, -- пробормотал кентавр,  переводя  дух.  --  Ну,
Алька,  ну,  орел...  Я  думал,  свалишься!  Они,  понятное  дело,  в объезд
ломанутся, и шиш им! -- ничего у гадов из этого не выйдет. Папа  там  сейчас
такой  завал устроит, что пока они его разгребут, мы три раза город по кругу
объехать успеем!
     -- А куда мы вообще едем? -- поинтересовался я, задним числом  думая  о
том,  какое  же  это счастье: наконец чувствовать под собой твердую надежную
землю вместо жуткого мостика, грани между центром и Дальней Сранью!
     -- В одно место, -- буркнул Фол и умолк, а я  понял,  что  пока  мы  не
приедем  в это самое "одно место", он больше ничего не скажет. Интересно, не
то ли это место, куда  обычно  посылают  своих  оппонентов  не  обремененные
вежливостью собеседники?..
     Мы   со  средней  скоростью  катили  по  пустырю  --  после  предыдущей
сумасшедшей  гонки  любая  скорость  казалась  средней.  Впереди   вырастало
городское   подбрюшье   --   многоэтажные   трущобы  Срани,  до  глобального
восстановления которых у городских властей никогда не доходили руки  (о  чем
неизменно  сообщалось  в  желтой  прессе). Фол облегченно вздохнул и чуть не
подавился  своим  облегчением,  когда  откуда-то  сбоку  снова   послышалось
приближающееся завывание сирены.
     -- Жизнь  мою  через  хребет,  до чего же жор ушлый пошел! -- в сердцах
выругался кентавр. -- Нет чтоб по дамбе в объезд, как все -- напрямую  через
Хренову  гать поперли! Кто ж мог знать... больно догадостные попались, твари
пятнистые!
     Последние слова я скорее угадал, чем расслышал, потому  что  Фол  вновь
включил  "третью  космическую",  и  мы в один миг пересекли остаток пустыря,
ловко лавируя по дороге между кучами копившегося здесь годами мусора.
     Юркни мы в проулок чуть раньше -- и архарам нас бы  вовек  не  найти  в
путанице хаотически нагроможденных районов. Но их машины вылетели на пустырь
как раз в тот неподходящий момент, когда мы уже готовы были исчезнуть, но не
исчезли до конца -- и преследователи успели нас заметить.
     Машин  было  по-прежнему две; конечно, в здешних трущобах им чаще всего
придется ехать гуськом, но кто мешает одной из  машин  свернуть  в  соседний
узенький  переулочек  и  обойти  нас,  чтобы  после  перерезать путь? Тут не
проспект: станет "жук" поперек того, что в  Дальней  Срани  гордо  именуется
"улицей" -- и на кривой не объедешь!
     Оглянувшись, я увидел, что за нами катит только первая машина.
     Так и есть, накаркал!
     Позади  прогрохотал  выстрел, потом еще один; пуля прошла совсем рядом,
обдав щеку жарким ветром. В центре они стрелять остерегались, а здесь...
     Режем поворот наискось, как нож масло. Мимо проносится жестяная хибара,
явно бывший гараж,  на  пороге  которой  стоит  мрачного  вида  старикан  со
странным  предметом в руках. Я узнаю аборигена, память услужливо подсовывает
мне факты наших с Фолом ночных похождений в  здешних  злачных  местах,  и  я
вспоминаю,  что  старому хмырю в легендах Срани отводится значительная роль.
Это известный мизантроп  по  кличке  Дед  Банзай,  коего,  по  недостоверным
слухам,  побаиваются  не только служивые, но даже Первач-псы! Впрочем, слухи
слухами, а в руках у антикварного Деда Банзая (я не верю своим  глазам!)  --
длиннющее  ружьище  умопомрачительного  калибра!  Из такого только по слонам
стрелять... или по танкам!
     Наверняка творение шаловливых ручек Банзая.
     Старик передергивает какую-то полуметровую рукоятку,  досылая  в  ствол
снаряд,  ракету  или  чем  там  эта штука стреляет, и вскидывает свою дуру к
плечу. Как раз в эту минуту из проулка радостно вываливает "жук", и я  лично
убеждаюсь  в  том,  что Дед Банзай терпеть не может служивых, а заодно любую
власть. В особенности когда оная власть среди бела дня  мотается  возле  его
частной собственности и мешает предаваться послеобеденной сиесте...
     От  оглушительного  грохота  у  меня  закладывает  уши. Радиатор "жука"
превращается в фейерверк, из него летят обломки и брызги огня, еще почему-то
летит серпантин и пригоршни конфетти, а Дед Банзай с  лихими  ругательствами
снова дергает ручку перезарядки.
     Теперь понятно, почему его побаиваются все.
     Включая Первач-псов.
     Архары  не  составили  исключения.  И  я их прекрасно понимал. Водитель
поспешно дает задний ход, машина пытается втянуться обратно в проулок  --  и
тут  Дед  Банзай  производит второй залп из своего орудия, разнося вдребезги
лобовое стекло и брызнувшую цветным дождем "жучиную" турель.
     Увидеть дальнейшее мне не удается, потому что Фол резко сворачивает  за
угол  --  и  за нами, чудом миновав Деда Банзая, у которого заклинило рычаг,
выметается первая машина.
     -- А  вот  теперь  держись!  --  внятно  предупреждает  кентавр,  резко
останавливаясь,  и от этого негромкого голоса у меня внутри все опускается в
предчувствии чего-то страшного.
     В следующее мгновение Фол с места рвет вперед, прямо в  серую  каменную
стену  с обвалившейся местами штукатуркой. Стена стремительно надвигается, и
я понимаю, что свернуть кентавр уже  не  успеет.  Я  хочу  закрыть  глаза  в
предчувствии  неизбежного,  но  почему-то  не делаю этого. И поэтому успеваю
увидеть, как в стене вдруг проступает черный провал, которого еще миг  назад
не  было  --  мы  ухаем  в  этот провал, как в колодец, а я вспоминаю старую
присказку, ходившую еще в школе: "Вот открылся в стенке  люк  --  успокойся,
это глюк!".
     Мы мчимся по непроглядно-черному коридору, и еще до того, как "глюк" за
нами успевает  закрыться,  я  оглядываюсь  (это  начинает  входить  у меня в
привычку), замечая, как машина архаров изо всех  сил  пытается  затормозить,
отвернуть в сторону... но удается это водителю или нет -- неизвестно.
     "Глюк" захлопывается -- и мы влетаем в никуда.
                   VI. POLONAIST. DOUBLE
     -- Где это мы, Фол?
     -- На Выворотке.
     -- А... а были где?
     -- С Лица.
     С Лица, значит...
     -- А будем где?
     Фол  отвечает, отвечает подробно и убедительно, но эта перспектива меня
абсолютно не устраивает.
     -- Только не  слазь  с  меня,  придурок!  --  добавляет  кентавр,  чуть
притормаживая  и настороженно осматриваясь. -- Ни при каких обстоятельствах!
Сиди и не рыпайся!
     Сижу.
     Не рыпаюсь.
     Вокруг -- город.
     И никакой зимы.
     Солнце  легонько  щекочет  стеклянные  толщи  витрин,   искры   потешно
хихикают,  дробясь  мириадами  бликов  в рекламных плафонах, темные пролежни
свежего асфальта выпячиваются на тротуаре, кучерявые тополя небрежно  роняют
снежный  пух,  он  собирается  в  живые  шевелящиеся кучи -- брось спичку, и
полыхнет воздушным, невесомым пламенем... Людей немного. Странные  они,  эти
люди  Выворотки:  идут,  медленно  переступают,  без  цели,  без  смысла, то
остановятся, то свернут в переулок, то долго топчутся на месте, оглядываясь,
словно забыли что-то и никак не могут вспомнить; потом внезапно ускоряют шаг
и скрываются за углом, едва не столкнувшись друг с другом.
     Неподалеку от нас потасканный дядька с внешностью типичного  бомжа  все
щупает  серую  стену  жилого дома, тронет кончиками пальцев, и стоит, моргая
бесцветными заплесневелыми глазками.
     Удивляет дядьку стена.
     И видно почему-то плохо. Так видно дно ручья  сквозь  не  очень  чистую
воду;  нет,  даже  не  так  --  вода  была  чистая,  и  вдруг невидимые руки
взбаламутят ее, подымут облака ила со дна, и  снова  тишина,  покой,  только
грязь  неспеша оседает, открывая искаженные водяной линзой очертания камней,
ракушек, суетливых рыб... а вот снова -- ил и муть.
     Очень плохо видно.
     Я пытаюсь протереть очки -- куда там, лучше не становится.
     -- Да не вертись ты! -- бурчит Фол,  огибая  двухэтажный  магазинчик  с
надписью  "Бакалея",  стилизованной  под японский шрифт. -- Ох, и влупят мне
старшины за такие хохмы... ладно, сошлюсь на дядька Йора...
     Видимо, почувствовав мое состояние, он прекращает ворчать, хлопает меня
ладонью по бедру, не оборачиваясь, и глухо добавляет:
     -- Это Последний День, Алька...  последний  перед  Большой  Игрушечной.
Если глубже брать, там по-разному, а здесь всегда так. Я думал, тебе Ерпалыч
рассказывал... ты ж с ним вроде бы душа в душу...
     Нет,  Фол,  дружище  ты  мой  двухколесный.  Ничего  мне  псих Ерпалыч,
Молитвин Иероним Павлович, интересующий всех, от исчезников до  следователей
из  прокуратуры, не рассказывал. Разве что про Икара Дедалыча, да еще письмо
свое дурацкое подсунул, которое только по сортирам читать! Ты  не  волнуйся,
приятель,  я  с  тебя  слезать  не  стану,  ни  за какие коврижки, я за тебя
руками-ногами держаться буду,  зубами  поломанными  вцеплюсь,  не  отдерешь,
потому  что очень уж мне эта Выворотка не нравится, где люди плавают снулыми
рыбами, где навсегда Последний День перед Большой Игрушечной, а если  глубже
-- так  по-разному,  тихо  тут, как на кладбище, люди тут смурные, если люди
они вообще, мне здесь никак, невозможно мне здесь, уж лучше к  полковнику  с
Михайлой в петлицах, или в психушку...
     По-моему, у меня чуть не началась истерика.
     Особенно   когда   какая-то   Вывернутая  бабуся,  толкая  перед  собой
складчато-приземистую  коляску  с  упитанным  младенцем,  равнодушно  прошла
сквозь  нас  --  и  меня  на  мгновенье  захлестнуло старческое спокойствие:
ребенок  сыт  и  спит,  дочка  дома  обед  готовит,  и  холодец  застыл,   и
кардиограмма тьфу-тьфу-тьфу, зря молоденькая врачиха волновалась, а зятек на
работе,  хоть  и  дуролом  он,  зятек-то, а зарплатишку ему выплатили, купим
Машке комбинезончик зимний, присмотрела уже, да, купим... и ко  всему  этому
букету  примешивался  парной аромат молочной дремы, безмятежности, урчания в
толстеньком Машкином животике.
     Буквально в трех шагах  без  видимой  причины  засуетился  плешивенький
гражданинчик  в  куцем  костюме-тройке  и с галстуком неописуемой расцветки.
Жабьи  глазки  плешивца  расширились,  в  них  промелькнул   жадный   голод,
точь-в-точь  как  у  нашего  маленького  и  серенького  при  запахе Фимкиной
ветчины;  гражданинчик  затоптался,  поводя  носом-картошкой,  и  решительно
двинулся  напрямик,  с  каждым  шагом  все  больше  погружаясь  в  землю  --
Святогор-богатырь, когда его мать сыра земля носить отказалась. Фол едва  не
наехал  на  верхнюю  половину гражданинчика, с которой потеками рыхлой грязи
полз его замечательный костюмчик, облепляя плешивца слизью,  смазкой,  будто
гигантский   фаллос,  и  когда  на  пути  оказался  канализационный  люк  --
гражданинчик мордой врезался в чугунный край, люк подпрыгнул, глухо чавкнув,
и тротуар на миг вспучился, словно  огромный  червь  углубился  и  пропал  в
темных тоннелях.
     Все.
     Нет никого.
     Только мы едем дальше.
     И солнечные зайчики танцуют вокруг.
     -- Ничего,  --  успокаивающе  бормочет  кентавр,  петляя переулками, --
ничего, Алька, мы уже около Окружной... сейчас выбираться будем,  ты  только
потерпи, немного осталось...
     Я  купаюсь в его бормотании, в жаркой парной теплыни, боясь расстегнуть
зимнюю куртку, и пот бороздит мой лоб липкими струйками.
     За минуту до того, как Фол уверенно  свернет  в  подворотню,  неряшливо
обросшую  шевелюрой  дикого винограда, за минуту до зимы, поджидающей нас на
той стороне пушистым изголодавшимся зверем -- за  минуту  до  обыденности  я
поворачиваюсь, и на углу бесплотных улиц неожиданно отчетливо вижу... Пашку.
     Павел свет Авраамович, братец мой непутевый, стоит около сияющей свежей
краской будки телефона-автомата -- вместо того, чтобы процветать на островке
близ побережья Южной Каролины в окружении акул капитализма -- и оглядывается
по сторонам.  Оглядывается  плохо, хищно, поворачиваясь всем телом, движения
Пашки обманчиво-медлительные, как у большой рыбины, и еще у  него  что-то  с
руками,  только  я  не  могу  разглядеть,  что  именно:  предплечья уродливо
толстые, лоснящиеся и как-то нелепо срезанные на конце, похожие  на  культи,
обрубки   эти   все  время  шевелятся,  подрагивают  меленько,  поблескивают
жемчужной россыпью...
     И Вывернутые жители, не замечающие друг друга, обходят Пашку сторонкой,
спеша  перейти  через  дорогу,  забежать  в  подъезд  или  на  худой   конец
стеночкой-стеночкой  и  во  дворик...  не  нравится им Пашка, пахнет от него
неправильно, или прописка у него нездешняя, или еще что...
     "...мы знойным бураном к растерзанным ранам, -- многоголосо  рокочет  у
меня  в  мозгу,  --  приникнем,  как  раньше к притонам и храмам, к шалеющим
странам, забытым и странным, и  к  тупо  идущим  на  бойню  баранам...  пора
нам!.."
     Я  моргаю,  невозможный Пашка исчезает за будкой, и спустя мгновение по
улице проносится свора белоснежных псов с  человеческими  мордами,  в  холке
достигающих груди взрослого детины.
     Первач-псы.
     Принюхиваясь  и  взволнованно  обмениваясь  рваными репликами, они тоже
скрываются за будкой; и больше я ничего не вижу, ничего не слышу.
     Только брезжит на самом краю сознания тихий  лепет  клавиш  старенького
пианино; да еще знакомый с детства голос пробует на вкус полузабытые слова:
                 -- Знаешь, мне скажут, ты не обессудь,
                 Дело такое -- кричи не кричи,
                 В скорости дом твой, конечно, снесут,
                 Раз труханут, и одни кирпичи!
                 Рушить, не рушить, сегодня, потом, --
                 Кто за меня это взялся решать?
                 Все это, все это, все это -- дом,
                 Дом,
                 Из которого я не хотел уезжать...

        x x x
     Все.
     Финита ла сюита.

        4
     -- А  я  думала,  что  тебе  Ерпалыч  давным-давно  все  рассказал,  --
растерянно  бросила  Папа  уже  знакомую  мне  фразу,  заворочавшись  совсем
по-детски.  Словно  это  была  какая-то другая, не та Папа, которая с гнедым
Пирром перекрывала объезд преследующим  нас  архарам,  да  так,  что  "жуку"
пришлось мотать напрямую через Хренову Гать.
     -- Увы, Папочка, -- с трудом выговорил я. -- Ошибочка вышла...
     Папа  жалостно  смотрела на меня, и на лице ее, длинном лике развратной
святой, украдкой спустившейся с полотен Эль  Греко  нюхнуть  марафету,  было
написано: "Врешь ты все, Алька!.."
     -- Да  ты  чайку  ему лучше плесни, -- буркнул Фол, глубоко затягиваясь
мятой сигаретиной.
     Чаек у них был еще тот -- не знаю уж, что  они  в  него  пихали,  кроме
меда,  мяты  и  самогона,  но  жить  после  него  хотелось,  а  двигаться не
получалось.
     Вот я и не двигался, а лежал в ворохе драных одеял и смотрел  на  Папу.
Строгий  узкий  пиджак  в  крупную клетку, крахмальная манишка цвета первого
снега,  кожаная  селедка  галстука  заколота  золотой  булавкой,  феанитовые
запонки  на  манжетах  --  и  снизу  кокетливо  вывернутые  колеса, а сверху
короткая набриолиненная стрижка  и  мужская  шляпа  с  кантом.  Однажды  мне
довелось   видеть,  как  ослепительная  Папочка  обижала  кентавра-грубияна,
посмевшего вслух усомниться в правильности Папиной  сексуальной  ориентации,
обижала  долго  и сильно, вплотную приближаясь к членовредительству; а потом
приехал Фол и от души пособил. Кажется,  Фол  был  неравнодушен  к  Папочке.
Кажется,  Фолу  хотелось  проверить -- что там, под пиджаком, манишкой и так
далее? Бьется ли там сердце и в чем оно, так сказать, бьется? Я не исключаю,
что мой бравый приятель уже успел это проверить, и теперь ему хотелось еще.
     Ладно, замнем для ясности...
     -- Это потому,  Алька,  что  вы  все  живете  на  кладбище,  --  сквозь
подступающий  сон  доносился голос то ли Фола, то ли Папы, путаясь в дремной
вате. -- Живете, и сами не замечаете...
     "Мы знойным бураном... -- смеялся сон. -- Мы..."
     Я снова смотрел на вылезающего из  стены  исчезника,  валялся  на  полу
мордой  в паркет, вертелся в снежном смерче побоища у машин, несся верхом на
Фоле -- и понимал, что сплю. Жизнь моя во сне стремительно летела под откос,
как мальчишка по укатанной ледяной горе, оседлав скользкую картонку. Смешно!
-- еще   совсем    недавно    главной    проблемой    были    отношения    с
козлом-редактором...  что  там  еще?..  ну,  Натали почти забылась, это не в
счет,  отец  почти  не  пишет,  а  дозвониться  на  его  необитаемый  остров
совершенно невозможно... чепуха.
     Огрызки от яблок.
     Выпейте  перцовки  с  психом  Ерпалычем  --  и жить вам станет весело и
необустроенно, начнете вы хлебать чаек-горлодер по подвалам Дальней Срани...
кстати, что ж это мы в подвале?.. а-а, на первом этаже вайдосит  многодетное
семейство лопуха-электрика, на втором молодожены неутомимо кряхтят от любви,
и  не  было бы нам с Фолом и Папочкой покоя ни светлым днем, ни темной ночью
-- а в подвале хорошо,  печечка  дымит-кочегарится,  лампочка  под  потолком
подмигивает  нервным  тиком, не нравится лампочке напряженьице, ох, и мне не
нравится, что сплю я и вижу, как лампочка моргает...
     Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..
     Если бы! -- а то ведь даже в царстве грез отсвечивает, что Ерпалыч мне,
лучшему другу с двухколесной точки зрения Папы, отнюдь  не  все  выложил,  в
письмишке-то!  Не  верю я тебе, Ерпалыч, ни на понюшку табаку не верю: что ж
ты, хрен старый,  кучу  времени  со  мной  на  бегу  общался,  а  тут  вдруг
разоткровенничался?  Знать,  шибко  нужен  я  тебе  стал... всем стал нужен:
Ритке, чтоб свел сержанта с Фолом, Ерпалычу для  упражнений  в  эпистолярном
жанре  насчет  "мифологической реальности", следовательше Эре для задушевных
бесед, полковнику-архару для... вот этому точно что для.
     Всем нужен.
     А я ведь себя не переоцениваю -- тоже мне, яхонт неграненный,  ценность
великая!  И  ежу  ясно,  что не в Олеге Авраамовиче дело, я к интересу этому
всеобщему лишь краем приписан, как мой дражайший братец  Пашка  к  Выворотке
ихней...
     Пашка!
     Колчерукий Пашка и свора Первач-псов по его следу!
     Надо...
     "Откройте  пещеры невнятным сезамом... откройте -- коверкает души гроза
нам... откройте..."
     Сплю.
                            Вместо предисловия

        ВТОРНИК, ТРИДЦАТОЕ ИЮНЯ
                                   или
            нечто о френчах, реке Иордан и цитатах из О.Генри
                            ...А нам толковали о больной печени...
                                                           О.Генри

        1
     Пусть не волнуются многоуважаемые читатели!
     Эти страницы -- не  дежа  вю,  не  ошибка  наборщика,  а  всего-навсего
предисловие   ко   второй   книге  романа.  Оное  предисловие  вполне  можно
пропустить, не читая, ибо самое главное уже сказано в Предисловии N 1, а  по
поводу  френча и реки Иордан у каждого, смею надеяться, уже сложилось вполне
определенное и квалифицированное мнение.
     Кстати, почему френч?
     Почему не смокинг, не фрак, наконец?
     Черный френч вынырнет не свет Божий ближе к концу романа.  Его  наденет
уже знакомый вам персонаж, чтобы именно в нем предстать перед Творцом, перед
смертью предупредив мир о том страшном...
     Впрочем, о чем именно, вы прочитаете сами -- если охота будет.
     Френч  надел  на  героя я. Сделано сие было совершенно сознательно, ибо
для меня это старо- и одновременно новомодное одеяние  намертво  срослось  с
первыми  залпами  Армагеддона,  прогремевшего  восемь десятилетий тому. Свой
черный френч я, как и упомянутый персонаж, приобрел на Барабашовском рынке в
Харькове и при примерке терзал продавца вопросом: похож ли я в нем  если  не
на  белогвардейского  офицера  в  отпуске,  то по крайней мере на Александра
Федоровича Керенского. Как выяснилось, ничуть не похож. Наш персонаж  такими
вопросами  не  задается,  но  его  черное  одеяние  по  давней  моде  как бы
подчеркивает странную смычку  времен.  Френч  эпохи  начала  Армагеддона  на
человеке,  провожающем  уходящий  навсегда  Старый  Мир. В Новом ему уже нет
места -- вместе  со  старомодным  изяществом  черного,  слегка  приталенного
костюма,   на   сверкающих   пуговицах   коего   еще   отражаются   отблески
белогвардейских штыков.
     Впрочем, Армагеддон уже был.
     Вчера.
     Автор этих строк, не успевший на Перекоп и под Волочаевку, в свое время
немало писал о Последней Битве, заслужив целый грузовой эшелон  упреков  как
от    любителей    звездолетной    фантастики,    так    и    от   паладинов
драконисто-баронистой фэнтези.
     (По поводу этого -- смотри и расшифровывай эпиграф.)
     Автор ничуть не смирился, но все же дал зарок -- не писать более о веке
ХХ-м, о столетии Армагеддона. И отнюдь не  из-за  снобистского  квакания  --
бумажного  и  виртуального.  Слишком  тяжела  тема.  Говоря  словами Алексея
Константиновича Толстого, и разум мутится, и перо выпадает из рук.
     Вот почему сей роман был для автора особенно труден.

        2
     Мой славный соавтор, великий английский фантаст сэр Генри  Лайон  Олди,
честно признался (читай Предисловие N 1), что вышел на тему через магический
кристалл  своего  знаменитого романа о Герое, которого не может быть больше,
чем один. Мне, нижеподписавшемуся, пришлось искать подходы с  иной  стороны.
Черный  френч обозначил первый из них. Я писал о двадцатом веке, но так и не
закончил рассказ. Рассказ о том, что будет после.
     После Аргмагеддона.
     Как-то в одном интервью я обещал описать конец света -- после того, как
сей конец наступит. Предваряя недоверчивую улыбку уважаемой  журналистки,  я
пояснил,  что  в  отличие  от большинства писавших и снимавших на эту, столь
ныне модную, тему, придерживаюсь в данном вопросе более  чем  ортодоксальных
взглядов.  А  взгляды  эти  достаточно просты. Стоит лишь открыть читанные и
перечитанные страницы Откровения  Святого  Иоанна  Богослова,  и  мы  увидим
очевидную  вещь,  поражающую  больше, чем железные стрекозы, стальные кони и
Звезда Чернобыль, отравившая воды рек.
     Конец света наступил -- а люди не заметили.
     Может, это единственное, что еще удивляет меня в Истории.
     Не заметили!
     Выходит, прав Спаситель -- иным и знамения мало. И не  надо  кивать  на
то,  что  большое видится на расстоянии. Армагеддон прошел давно, но об этом
мало кто хочет слышать. Крепкие же нервы даровал нам Господь!
     Иерусалим, Иерусалим, побивающий пророков!
     И не правы мои уважаемые  коллеги-писатели  от  Вячеслава  Рыбакова  до
Песаха  Амнуэля.  Их  Апокалипсисы оптимистичны хотя бы в том, что уцелевшие
поняли, что свалилось на них с разверзшихся небес.
     Нет, не поняли.
     И поймут не скоро.
     Когда Спаситель пришел в этот мир, открыв начало  Новой  эры,  об  этом
узнали  одиннадцать  человек, включая пророчицу Анну и вифлиемских пастухов.
Даже через тридцать лет,  когда  Он  возвестил  это  черным  по-арамейскому,
<NI>Его услыхала горстка Апостолов. И только через два-три века...
     Стоит ли продолжать?
     Автор  не  настаивает  на  своей  версии Истории. Желающие вполне могут
повторять попугаями-ара истину о том, что все к лучшему  в  этом  лучшем  из
миров,   и   новое   тысячелетие   будет  эпохой  человеческого  могущества,
безбрежного счастья, а также многополярного  мира  и  рацвета  парламентской
демократии.
     Завидую вам, оптимисты! Ибо обещано вам Царствие Небесное.

        3
     Кроме черного френча, была еще одна причина.
     Как  известно, некий булгаковский персонаж однажды решил написать роман
об Иисусе Христе.
     Я не любитель апокрифов -- не читатель и тем более  не  сочинитель.  Но
один  сюжет  прикипел  к  душе  намертво, и жаль, что не мне написать о реке
Иордан.
     История всем памятная. Плотник из Назарета по имени Иисус отправился на
реку Иордан, влекомый слухом, что  там  объявится  Мессия  --  долгожданный,
выстраданный.  Не  Он  один  -- тысячи стекались к пологим берегам неширокой
реки, дабы увидеть Его. Вопрос был почти решен -- вот Он, Креститель  Иоанн,
сын  Захарии,  смывающий  проточной  водой  наши  грехи. Потому и спешили --
увидеть и услышать, как объявится  Он  во  славе  своей,  в  огне  негасимой
шехины, карающий и милующий именем Творца.
     Плотник ждал на берегу и вместе с другими жаждал ответа, уже, казалось,
очевидного.
     Кто Он? Не ты ли, Креститель?
     И вот прозвучали слова сына Захарии, перевернувшие мир:
     Мессия -- не я.
     Мессия -- Ты!
     Трудно  найти более драматичный сюжет. Богословы-ортодоксы спешат снять
напряжение, поясняя, что Иисус знал -- с самого рождения, с первого детского
крика. И обращение к Крестителю -- лишь дань уважения к великому пророку.
     А если все-таки нет?
     Парень из глухой провинции, много  лет  кормивший  плотницким  ремеслом
мать    и    кучу    сестер-братьев,    слушавший   в   захудалой   синагоге
недоучек-книжников, жаждет увидеть чудо, и вдруг узнает, что чудо -- это  Он
сам.
     Отсюда  --  пустыня,  долгие  недели  одиночества, попытка разобраться,
понять самого Себя. И, конечно, Искуситель.  Ибо  что  толку  искушать  Сына
Божьего,  с  младенчества  ведающего  о своем жребии? Но Человек, только что
узнавший  о  том,  кто  Он  на  самом  деле  --  это  ли   не   добыча   для
Противостоящего?
     Таков  сюжет,  за  который  я  никогда  не возьмусь. И не только в силу
почтения к традиции. Иисус был неординарной Личностью. Он справился с  Собой
удивительно  быстро,  и  смог  не  только  отослать  прочь Провокатора с его
дешевыми соблазнами, но и не побоялся выпить чашу в Гефсиманском саду,  хотя
речь  уже шла не о бутербродах с саранчой и царствах-государствах, а о жизни
и тридцатисантиметровых гвоздях, вбитых в запястья.
     Се Человек!
     Но пути Господни неисповедимы. Все мы -- орудия Его, и кто знает, вдруг
завтра Креститель укажет пальцем именно на тебя? Тебя --  слабого,  пьющего,
ссорящегося с женой и начальством на работе, глотающего анальгин, когда ноют
зубы, поелику страшно идти к злодею-стоматологу?
     Мессия -- ты!
     Ну как? По плечу ноша?

        4
     Америку  открывали много раз и, наверное, еще откроют, не завтра -- так
через пару веков.
     Сюжет, мною выше обозначенный, привлекал многих. Для меня  ближе  всего
трактовка  великого  Клайва  Льюиса,  но  его Рестон, спасающий Переландру и
самое Землю, все-таки крепкий парень,  настоящий  англичанин,  из  тех,  что
бросали  на  дюнкерские  пляжи свои стальные каски, как залог возвращения, и
мертво держали оборону в песках Тобрука и Эль-Аламейна.  Льюис  "Космической
трилогией"  смело  противостоит  пессимизму  своего  земляка  и современника
Оруэлла. Они не пройдут! Потомки тех,  кто  вырвал  у  Иоанна  Безземельного
Великую  Хартию,  не  допустят,  чтобы  воцарилась  Мерзейшая  Мощь вкупе со
Старшим Братом!
     Надо ли напоминать, что именно в эти годы Профессор заканчивал роман  о
маленьких   и   нескладных  обитателях  Шира,  сумевших  остановить  Черного
Властелина?
     Нам история не оставила места для оптимизма.
     Нет его -- и не будет.
     Вместе  с  тем,  решаем  мы  проблему,  помянутую  выше,  с   легкостью
необыкновенной.
     Как  правило,  героем  оказывается отставной десантник с опытом Афгана,
спасающий мир методами, опробованными под Гератом и Джелалабадом (сначала --
гранату в дверь, а потом задавай вопросы).  Спорить  с  подобной  трактовкой
просто  не  хочется,  ибо убереги нас Господь от такого спасителя, а от всех
прочих мы и сами убережемся. И можно бы на этом и  точку  поставить  (каковы
мы,  таковы  и  спасители),  но  История  не  стоит на месте, книги пишутся,
издаются, и на смену очередному Крутю Немерянному (и наряду с ним)  на  роль
Спасителя начинает посягать некто совершенно другой.
     Постине,  никто  не  даст  нам избавленья! Во всяком случае, не Бог, не
царь и не герой. Сами разберемся, причем в лучшем виде!
     Ну, например.
     Сижу это я в кофейне, кофе пью -- двойной  и  без  сахара.  Люблю  кофе
пить,  особливо по холодку! И вот приходит ко мне сам Господь Саваоф, глася:
"Ваня! (Петя, Вася, Максимушка), а не спасешь ли мир? Я тебе молний  подкину
вкупе с громами, и войско превеликое, а ты уж будь добр, поспособствуй!
     И все бабы -- твои!!!"
     Поглядел  я на свой "Роллекс", прикинул, что до ближайшей "стрелки" еще
целых два часа с половиною, да и рукой махнул: ин ладно, Господи, спасу!  Да
тока одних баб мне мало, мне б еще джакузи походный, да архангела Гавриила с
мечом в зубах в качестве тела моего хранителя...
     Ну, в общем, спас.
     Спас -- и пошел кофе пить. Люблю, чтобы двойной и без сахара!
     Читать  такое  весьма  любопытно.  Не  об авторе подобный текст говорит
(автор -- молодец, свое дело знает!) -- о читателях. О  студентах-недоучках,
зачеты   не   сдавших,  любителей  игры  в  "DOOM"-поддавки,  дабы  набравши
последовательно IDKFA и IDDQD, ощутить себя, хоть на час, суперменами, а  не
тварью дрожащей. Мир спасти -- да раз плюнуть, вот только кофе допью!
     Поколение,  родившееся  после  Армагеддона!  Сколь сладостно вам читать
такое! Ведь я, двоечник-хвостист, тоже могу так, чтобы и  кофе,  и  архангел
Гавриил...
     Крутые мы, крутые -- пока на зачет идти не надо.
     Один  умный  и  наблюдательный  человек  верно  отметил, что фантастика
снежным комом с горы катится в бездну стеба и беспроблемности. Легче так  --
и  писателям,  и читателям. Писателям -- творить по известному рецепту (а вы
думаете, это король Артур? Не-а, не Артур это, а придурок  и  козел.  А  вот
Я!..).  И  читателям  --  не напрягаться во избежание очевидных последствий.
Писатель пописывает, читатель почитывает.
     Не все!
     Слава Богу, не все!
     Однако дух уже чувствуется. Дух,  исходящий  от  снобья,  что,  сидя  в
разных  кофейнях,  каркает:  "Романы Икса -- чернуха, Игрека -- заумь, Зет в
исторических реалиях ни шиша не смыслит, Бета-Сигма -- в  мифологических,  у
Дельты с достоверностью напряг... Зато!.."
     Подставь  имена  сам, о Читатель, и забудь о них, хотя бы на время. И о
снобах забудь. Ибо не для очернения своих коллег написал я сие (жанры всякие
нужны, жанры всякие важны), но для разъяснения.
     Ибо тяжко не только мир спасать, но и больную собаку выходить.
     А уж если палец Крестителя укажет на тебя!..
     Об этом и роман.
     Потому и искусился я нелегкой темой, дабы пояснить -- и  себе,  и  всем
остальным -- две очевидные вещи. Для меня очевидные.
     Эра,  начавшаяся две тысячи лет назад в Вифлиеме, заканчивается. Чем --
мы еще не поняли, не успели понять, но вокруг  нас  уже  проступают  смутные
контуры  Нового  Мира со своими законами и правилами. Бог даст, на нашу долю
не достанется и десятой доли того, что довелось хлебнуть персонажам романа.
     Даст Бог -- но быть может, и не даст!
     Отсюда -- caveant! Будьте бдительны! И если не придется брать на  плечи
ношу,  подобную  той, что взвалили на себя герои романа, то хотя бы вылечите
больную собаку, скулящую у ваших дверей.
     А потом можно и кофе пить!
     А по поводу больной печени, упомянутой в эпиграфе, к которому отсылал я
тебя, о многотерпеливый Читатель,  обратись  к  первоисточнику  --  славному
писателю  О.Генри,  изрекшему  сие  в  тяжкий для него час. О больной печени
толковали его критики, не видя, не желая видеть...
     ...Что  именно  --  легко  догадаться.  Ежели  нет,   советую   открыть
предисловие  к  старому  "синему" двухтомнику, изданному еще в далекие 60-е,
когда главные герои нашего романа еще не родились. Хорошие были годы!  Тогда
под  песни Высоцкого да под "Поехали!" Гагарина легко мечталось о Будущем, о
грядущем Прекрасном Новом Мире.
     И вот оно наступило -- Будущее.
     НАМ ЗДЕСЬ ЖИТЬ.
                                             Андрей Валентинов

         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 
                   ГОСПОЖА СТАРШИЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ
                                  или
                 все, что угодно, включая боевого слона

        ВОСКРЕСЕНЬЕ, ПЯТНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ
            От потопа, от порчи водяной * Таракан от детства *
            Теория Семенова-Зусера * Жэка-Потрошитель * Их дядя
                          самых честных правил

        1
     И все-таки она лопнула!
     Точнее -- он.
     Стояк.
     Мерная капель разбудила меня в  начале  третьего.  Несколько  секунд  я
бессмысленно  глядела на зеленоватый циферблат стареньких, еще до катастрофы
склепанных, часов (хорошо идут, причем сами -- ни часовой-домовой не  нужен,
ни  отвертка,  дабы  оного злыдня пугать!), пытаясь понять: отчего в феврале
пошел дождь? Но затем ни с чем не сравнимый запах сырой штукатурки  заставил
проснуться  окончательно. Все еще не веря, я накинула халат, включила свет в
коридоре...
     Батюшки светы!
     Вот уж поистине -- "батюшки"! Даже в полузабытом  столичном  общежитии,
где  потолки  были  расцвечены  на  зависть  Пикассо  и  Белютину, такого не
увидишь!
     С потолка не  просто  капало  --  лило.  По  красному  линолеуму  бодро
расползались  лужи,  среди  которых  белели  кусочки рухнувшей штукатурки, а
сверху  продолжался  водяной  десант,  с  каждой  секундой  становясь  гуще,
основательней...
     Через  мгновение,  вспомнив  давний опыт, я догадалась, что виной всему
основной стояк, причем рванула именно горячая вода, от которой поистине  нет
защиты, и нужно немедленно что-то делать, потому как...
     И вдруг я поняла, что делать мне ничего не хочется. С минуту я пыталась
сообразить,  что  это со мной, и откуда сей приступ мазохизма, и тут до меня
начало доходить...
     Бодро хлюпая по лужам, я прошла на кухню  и  воззрилась  на  иконостас.
Так-так,  голубчики!  Не  уследили,  значит? А ведь такого быть не может. Не
должно! Но ведь случилось!
     Манок-оберег    --    старая    вьетнамская     деревянная     вазочка,
свежезаговоренная  две  недели  назад  по  всем  правилам, с мукой и постным
маслом -- смотрелся еще глупее, чем обычно. И это шаманство -- побоку!
     Под веселый шум капели я отыскала в початой колоде  одноразовую  иконку
Николы    Мокрого,    сверилась    с    печатной    инструкцией   и   зажгла
конфорку-"алтарку". Ну-с, ставим опыт.  Как  бишь  там  напечатано?  "Святой
Никола  Мокрый,  спаси  и  оборони,  от  потопления,  от  потопа,  от  порчи
водяной..." Просвира обуглилась,  образок,  как  ему  и  положено,  принялся
темнеть. Я взглянула на часы...
     Через  полчаса стало ясно -- не работает. Потоп продолжался, штукатурка
большими кусками падала на пол, обнажая желтую глину обмазки,  а  Никола  на
иконке  прятал  глаза,  явно  стыдясь происходящего. Мокрое пятно на потолке
расширилось, первые капли упали на  иконостас.  И  внезапно  я  поняла,  что
переживаю, может быть, одну из самых счастливых минут за последние годы.
     Не  работает!  Бог с ним, с недавним ремонтом, с испорченной побелкой и
неизбежным нашествием штукатуров. Не  работает!  Иконочки-булочки-конфорочки
-- то, что все эти годы доводило до бешенства, не даваясь пониманию, сбивало
с  толку,  заставляя  чуть ли не сходить с ума. Не работает! Значит, прокол,
значит, в этой нелепой, не поддающейся логике системе случился сбой,  а  это
хорошо, это очень хорошо!
     Я представила себе физиономию Евсеича -- нашего домового Тех-ника. Если
не ошибаюсь,  пару дней назад он намекал, что за беспорочный труд неплохо бы
с него, хорошего да пригожего, судимость снять.  Интересно,  что  он  сейчас
запоет?
     Полюбовавшись  еще  с минуту зрелищем, которое до меня видел, вероятно,
лишь Ной со своими подельщиками, я решительно  двинулась  к  телефону.  Опыт
поставлен,  пора и квартиру спасать. Кажется, Евсеич не только Тех-ник, но и
водопроводчик.  Пусть  побегает,   а   то   я   ему   напомню,   что   такое
"условно-досрочное"!  Я  сняла  трубку,  заранее  предвкушая,  как "господин
Тех-ник высшего разряда" дернется от ночного звонка, поднесла ее к уху...
     Телефон молчал.
     Молчал глухо, мертво.
     Все еще не веря, я положила трубку на место, вновь подняла...
     Молчит.
     И тут я почувствовала, как хорошее настроение  начинает  улетучиваться,
сменяясь  растерянностью. Шутки -- шутками, но мой телефон отключить нельзя.
У него и проводов нет,  так  что  даже  из  гнезда  не  вырвешь.  А  здорово
получается:  у  старшего следователя прокуратуры лопается стояк, отключается
телефонная связь... Что дальше? Погаснет электричество? Пистолет  заржавеет?
Да что же это творится, в конце-то концов?
     Я  вздохнула,  перекрестилась  на Троеручницу (настоящую, не из здешней
лавки), и принялась одеваться, благо идти недалеко --  в  соседний  подъезд.
Если  "господин  Тех-ник"  не  приведет  все в божеский вид к утру, я ему не
только условно-досрочное припомню! Он как-то  хвастал  (после  второй  рюмки
"олдевки"),  что  любой  стояк усмирит с помощью веревки о семи узелках. Вот
пусть и  попробует!  Узелочки-веревочки,  конфетки-бараночки!  Но  ведь  как
интересно получается! Жаль, объяснить некому.
     Не в городскую же епархию обращаться!

        x x x
     На  работу я пришла злая, как черт (еще бы -- второе подряд воскресенье
делают  рабочим  днем...   мироеды!).   Рыкнула   на   недотепу-практиканта,
сунувшегося  ко  мне  со  своими  бумажками,  и,  с грохотом захлопнув дверь
кабинета, бухнулась в кресло. Видеть никого не  хотелось,  работать  --  тем
более, а уж отвечать на телефонные звонки...
     Дзинь!
     Я покосилась на проклятую трубку, мысленно желая звонившему всех благ и
ревматизм впридачу, но дурак-аппарат и не думал униматься.
     Дзинь! Дзинь! Дзи-и-инь!
     Я вздохнула, помянув царя Давида и всю кротость его; взяла трубку.
     -- Гизело?
     Так и знала! Ревенко, начальник следственного, чтоб его!
     -- Гизело! Какого черта у тебя там происходит?
     Первая  мысль  была  о стояке, что явно свидетельствовало о хроническом
недосыпе. Нет, дело, конечно, не в ночном потопе...
     -- Алло, Гизело!..
     -- Слыш