Шломо Вульф. Гекуба

---------------------------------------------------------------
     &copy Dr Solomon Zelmanov, 2002
     Email: solzl@netvision.net.il
     Date: 1 Sep 2002
---------------------------------------------------------------



     <i>Справка:  Гекуба (Гекаба), в  "Иллиаде" жена  троянского  царя Приама,
мать Гектора, Парисса, Кассандры и др., потерявшая в Троянской войне мужа  и
почти  всех  своих  детей. Образ  Гекубы  стал  олицетворением беспредельной
скорби и отчаяния</i>.

        ГЛАВА ПЕРВАЯ. РОЖДЕННЫЕ СВОБОДНЫМИ

        1.
     "Из толкования текста Библии ускользнула удивительная деталь, - смеялся
Мирон,  отодвигая выпитую горячую чашечку. - Мало того, что евреев вернули в
пустыню  за упорное и тупое недоверие к Тому, кто своими  чудесами доказывал
могущество  и  расположение  к  избранному  народу.  Мало  того,  что  целое
поколенье было обречено на скитания и смерть вне Земли обетованной. За сорок
лет евреи так  и не набрели хоть  на какой-нибудь Кувейт, ради которого  нас
защищал  бы сегодня весь мир! Бродили, бродили, а  овладели единственным  на
всем  Ближнем Востоке  клочком земли, где черного золота  как раз  и  нет. В
результате, для сильных мира  сего наша судьба  не важнее зыбкого  биржевого
курса.  Кошелек важнее  "оплота демократии в регионе". Президентскому креслу
гораздо  больше угрожают  десят-ков бензовозов, перекрывших автомагистрали в
Европе  и Америке после очеред-ного подъема цен на горючее, чем безопасность
стратегического  союзника.  Гарантия  сохранения  этого  кресла  -  растущий
банковский  счет  избирателей.  Ради  этого  можно  поступиться  не   только
принципами, но и самим существованием любой экономически бесполезной страны.
В  случае  успеха  нашего проекта все немедленно забудут  такие понятия, как
"сионизм", "антисемитизм",  "Арафат"  и  "Палестина"  в  пользу  единственно
приличных - "прибыль", "нефть" и "доллары". На нашу защиту будут брошены все
силы мирового сообщества.
     "А тебе не кажется, - налил  себе ледяную колу красавец Давид, - что мы
без нефти только потому, что без мозгов." "Мы? - усмехнулся Мирон. - Кого ты
имеешь  в  виду?  Нас  с  тобой,  или  бесграмотных  партийных  назначенцев,
окруженных такими же экспертами, что десятилетиями и не подпускали к решению
проблемы "чужих" только потому, что те умнее их самих. "Мы"  тут ни при чем.
Нефть,  скорее  всего в  Израиле  есть. Всевышний, как всегда  привел евреев
туда,  куда надо. А евреи, как всегда, ему не поверили. А потому  побираются
по  всему миру,  вместо того, чтобы стерпеть ум  и знания  других евреев.  В
Союзе  все  тоже говорили  "мы", а  вершили  наши судьбы  "они".  И "мы"  их
терпели. Как теперь терпим тех, кто говорил, говорит и всегда будет говорить
вот  таким  людям,  -  Мирон кивнул на эскизы  на  столе,  - что они слишком
квалифицированные,  чтобы  быть  хоть  как-то  востребованными  в  еврейской
стране,  сложившейся  к  моменту их приезда  на  "родину".  Ибо в  противном
случае, невостребованными были бы  другие."  "Поэтому ты и  прячешь  от меня
своего умельца?" "Я не тебя имел в виду..." "Почему же? И у меня нет нужного
образования и опыта. Впрочем, у каждого свой бизнес. И свои приемы."
     С  просторного балкона  офиса  Заца в Герцилии открывлся  искрящийся на
солнце безбрежный простор. Где-то там, за синей гранью  моря.  отделенной от
голубого купола небес горизонтом,  поисковые батискафы обнаружили на глубине
трех  километров столько  нефти, сколько вряд ли есть  в Саудовской Аравии и
Ираке   вместе  взятых.  Эскизы   проекта   способа  добычи  этой   нефти  и
транспортировки ее в Израиль, что  лежали на  столе и без которых батискафам
просто незачем  было  там рыскать,  выглядели особенно примитивными на  фоне
открывшихся  перспектив.  Трудно  было  поверить,   что  на  основании  этих
бумаженций  концерн  Заца  подал заявку  на покупку  глубоководного  участка
морского  дна, еще не поделенного, как континентальный шельф, между странами
бескорыстного мирового сообщества...
     "Я предлагаю назвать этот проект ГЕКУБА, -  сказал Мирон. -  Как символ
буду-щей  беспредельной   скорби  и   отчаяния  арабов,   лишившихся  своего
единственного козыря в международных отношениях - цен на  нефть." "Согласен.
И надеюсь,  что охрана  добывающего  комплекса и трубопроводов  от носителей
этой печали обой-дется  нам и  нашим уже естественным союзникам дешевле, чем
терпимость к ис-ламскому террору от Филиппин до  Македонии через Афганистан,
Кашмир, Киргизию, Палестину, Чечню и Косово." "Рано или поздно,  - подхватил
Мирон, - благодушным демократам придется запретить монстра, как был запрещен
нацизм. Но  ключевое условие этап такого решения -  независимость  Запада от
исламской нефти."  "Дело в "мелочи", -  пожал плечами Давид. - Чтобы расчеты
твоего подопечного не оказались туфтой, как  это часто случалось с подобными
разработ-ками. А почему ты его мне не показываешь? Все бумаги  без имени или
адреса автора.  У  вас,  ватиков,  это  так принято  во  взаимоотношениях  с
обожаемыми олим?" "Если  я  буду  представлять  моим  заказчикам  всех,  кто
приходит  ко мне  со  своими проектами,  то  я  потеряю..."  "Комиссионные?"
"Доброе имя. Если я кого-то представляю, то как бы ассоциируюсь с ним. А эта
публика совершенно  не умеет себя вести в приличном обществе. Даже  прожив в
свободном мире много лет."  "Не  сказал  бы. Мне приходилось встречать очень
достойных людей из  новых  репатриантов. Языковая  проблема -  не спорю.  Но
манеры - выше всяких похвал. Да  и ты  сам?.." "Я создавался здесь, заново и
из  другого  теста. Я  приехал с таким отрицанием всей  прошлой  жизни,  что
начинал  цивилизоваться  с  чистого листа.  А  эти  долго, а  то и  навсегда
продолжают  жить прошлой биографией.  <i>Для них  Гекуба  -  алия.</i>  С  ней  они
связывают потерю своего социального статуса. Для них смысл жизни - достойная
работа. Многие из нынешних  сторожей, безработных и пенсионеров принадлежали
к профессиональной элите Союза. Они привыкли быть красой  и гордостью своего
предприятия. И только потому, что о евреях там судили именно по ним, на моей
бывшей родине  не  было массового антисемитизма. Здесь и сегодня эти глубоко
разочарованные люди  составляют протестный  электорат любого горлопана.  Они
уже не верят ни в сионизм, ни в демократию. Им нелегко считать Израиль своей
любимой и, тем более, любящей матерью-родиной. Остается только удивляться их
здоровому еврейскому патриотизму." "Ты хочешь сказать, что при ином раскладе
такая мощная прослойка высокообразованных европейцев в нашей стране могла бы
послужить ядром новой нации на  месте  продукции "плавильного котла"?"  "Вот
именно! А мы им предложили  насиль-ственную  деградацию." "Деградацию? О чем
ты  говоришь?  Алия на удивление удачно вписалась в  общество." "Я говорю об
определенной волне. Они  появились на  пике алии - в самом начале девяностых
годов..  Ехали  сюда  не "за", а "от" -  от надвигающихся  погромов,  чужого
национализма во  всех союзных  республиках. Решили, что  и  у  них есть своя
республика - Израиль. И вдруг поняли, что местная титульная  нация еще более
чужда им, чем тамошняя.  А обратной  дороги не было - их за отъезд в Израиль
лишали советского  гражданства, прописки, работы и имущества."  "Но  ведь до
этой волны подобного  "прозрения" не было?  "И после нее  тоже!  До  них был
относительно слабый поток беженцев из  "империи зла". Их приняли с посильным
радушием, обеспечили жильем и  работой. И после роковой волны и речи быть не
могло о каком-то разочаровании. Люди достоверно знали из свободной  прессы и
переписки о специфике нашего общества.  И ехали они из новой России,  что  в
социальном  плане  была  много  хуже   Израиля.   И  с  теми   же   нулевыми
профессиональными возможностями.  В отличие от бедолаг  1990-91, олим  конца
девяностых оставили за собой квартиры  на случай возврата, сохранли все свои
сбережения, а  потому легче смогли встать на ноги в Израиле. Да это  был уже
другой  слой  советского общества,  знающий,  что  такое  бизнес  и  умеющий
организовать  его  здесь.  Они  не хуже  нас  знают,  что  любой  капитализм
отправляет людей, подобных этому, - Мирон  постучал пальцем по листкам, - на
дно жизни,  а вверх выводит их противоположность. Позади такая же борьба  за
выживание или безнадежность. Для них Гекуба  в равной мере и там, и тут." "А
что, твой таинственный гений бедствует в Израиле?" "Он? Не думаю." "И чем же
он занимается? Насколько я  понимаю, из уровня представленных материалов, он
далек от современной  инженерии." "Я понятия не  имею,  чем он  зарабатывает
себе на жизнь. На прямой вопрос он ответил..." "И как же?" "Тем, чем почетно
заниматься  в  таком  обществе.   За  это  более-менее  прилично  платят.  И
прикрывают  меня, если  что." "Зачем же ему связываться с тобой?" "Какая нам
разница?" "Ты прав.  Главное - надежность проекта. Ты сказал,  что  попросил
проверить  эти  расчеты  ученых  его же  разлива, бывших созидателей великой
державы. Я  слышал,  что у "русских" ревность  к идеям соплеменников развита
еще  сильнее,  чем  у  нас."  "Еще бы!  На любое  изобретение  мои  эксперты
набрасываются как цепные  собаки  на  чужого  в доме, из которого им выносят
кости. Все,  к чему можно  было придраться  в проекте, подверглось яростному
разгрызанию.  Мне  пришлось за хвосты оттягивать их от жертвы." "И что же от
нее осталось?" "Да все и осталось! Неуязвимо." "А экспертам ярость разума не
заменяет?"  "Заменяет,  конечно.  У них  такой опыт  в  этом отношении,  что
остается только  изумляться  техническому  паритету  Союза  с  Америкой.  Но
специалисты они классные, дело свое  знают прекрасно,  а  потому саму  идею,
очистив от их слюны, я могу оценить достаточно трезво. Тем более, что друг к
другу мои  эксперты  относятся не менее агрессивно, чем к автору проекта.  А
его они считают дилетантом и авантюристом априори! Я  их стравил между собой
и потребовал письменно изложить претензии не только к моему подопечному,  но
и друг к другу." "А как  он отнесся  к этой... дискуссии? Не  обиделся?" "Он
категорически  отказался не только встречаться  с  экспертами для обсуждения
своего проекта, но и  комментировать их заключения, предоставив это  мне. Ты
мне слишком  мало платишь, сказал он, чтобы еще подставляться всякой мрази."
"А... ты ему платишь? - изумился красавец с царским именем. - Вот бы никогда
не подумал..." "Нет, конечно, - в том же тоне откликнулся Мирон. - Он имел в
виду то, что я ему обещал в случае заключения с ним контракта." "Его  долю в
случае  реализации  проекта?"  "Ишь   ты!  Подскочил  на   стуле...  Никакой
конкретной  доли я  ему и не  думал определять. У нас и договора-то никакого
нет, раз  этот дурак, как  мне кажется,  открыл  свои  know  how.  Просто  я
пообещал взять его  на  работу в поднимаемую  компанию.  А он  категорически
отказался. Не  желаю, говорит, иметь дело с любой израильской или совместной
компании." "Чего  же он хочет  за  свою  идею  и  работу над  проектом?" "Он
потребовал... чтобы  ему пожизненно платили по тысяче долларов в  месяц, вне
зависисмости от прибылей  и вообще от реализации  проекта. Такой  договор он
готов подписать немедленно." "Но...  его проект  тянет на десятки миллиардов
прибыли его владельцам!" "Он уверен, что ему не заплатят и  доллара из любой
прибыли и что его  условия - максимум  того, на  что он  может рассчитывать.
Впрочем,  сомневается,  что получит и  это." "Почему?" "По  мере  общения  я
выяснил, что он в Израиле не верит никому и ничему. Не любит  людей, партии,
государственные институты и чиновников, природу, овощи, фрукты, язык, манеру
общения, климат, архитектуру, искусство,  море. Без агрессии, но,  по-моему,
не менее тяжело,  глубоко и безнадежно, чем арабы." "Психически больной? Как
можно <i>все это</i> не любить!?"
     Это ты больной, подумал Мирон, но вслух произнес: "Очень может быть. Но
идеи его достаточно здоровы. А для нас с тобой это главное."
        2.
     Давид  Зац  вышел в просторную прихожую  своего оффиса  на  семнадцатом
этаже,   кивнул   элегантной   секретарше  за   столом  с  умопомрачительным
компьютером и нажал кнопку вызова лифта, дверь шахты которого выходила прямо
в оффис.
     На стоянке у отеля, целый этаж  которого занимала фирма Заца, он вызвал
к  жизни свой  "понтиак",  опустился  на мягкое  сидение  упруго  просевшего
лимузина  и покатил  по  богатым  улицам  престижного города  деловых людей.
Человек, живущий в  своей  стране, ехал  на своей машине  по своей улице  из
своего офиса к себе на виллу -
     В  его стране был установленный раз и навсегда порядок,  при котором не
было и речи о кражах или рекитерах, ночном  шуме или  автомобильных пробках.
Здесь не было ни  одного теракта, сотрясавших в  последнее время вроде бы ту
же страну, но для  других. И вовсе не потому, что боевикам тут противостояло
нечто  электронное или суперактивное. Просто здесь жила  и работала та самая
элита,  трогать  которую  арабам себе  дороже.  Взорви  они  в  какой-нибудь
Нетании, не говоря о поселениях, хоть десять школ, тут и ухом не поведут. Но
ткни на  этих  ухоженных  улицах но-жом хоть кота, последствия  будут  самые
неприятные.  Ибо  именно  тут, при любой  расцветке кнессета, жили настоящие
хозяева  региональной  сверхдержавы,  способ-ной  одним  пальцем  загнать  в
бутылку самых  самоуверенных шейхов и их покровителей  в любой  сопредельной
стране.  Не  смотря  на  счета  в  иностранных  банках  и  умопомрачительные
страховые  полисы,  у  этих людей все  было схвачено здесь,  а отнюдь  не на
Уолл-Стрите. Им было, что терять вместе с Израилем.
     Поставив  "понтиак"  в  нишу под бетонным козырьком,  Давид  Зац вышел,
мигнул  пультом  на закрывающиеся окна машины,  потом на интерком виллы. Там
тотчас что-то мелодично звякнуло, и дверь бесшумно отворилась ему навстречу.
Хозяин своего  дома и своей страны был встречен сначала неестественно высоко
подпры-гивающей  черной  глазастой собачкой  Долли, потом хрупкой энергичной
брюнет-кой, которую он поцеловал в лобик с  искренней лаской: "Шалом,  Батья
якара!"  В глубине просторного холла он  увидел обернувшуюся к нему в кресле
перед панорамным телевизором дочь Зиву, с антресолей просторной лестницы ему
улыбался  старший сын  Тони,  а  из комнаты  младшего  сына  Биби доносилась
му-зыка, под грохот которой немудренно прозевать кого угодно.
     Картина  семейной идилии была бы  неполной без  статной фигуры служанки
На-таши, которая, сдувая  со  лба пот,  торопилась  закончить  приготовление
обеда для всей семьи на огромной  американской  кухне. Предпочитая  домашнюю
стряпню, Давид за пять лет  привык  к  Наташиным блюдам и был вполне доволен
давним  выбором  Батьей именно этой  пожилой  и обязательной женщины  вместо
какой-нибудь помоложе.  Батья перебрала с десяток "русских", которые были бы
рады поработать на таком престижном для эмигранток месте. Демократ черт-те в
каком  поколении,  признанный  активный  борец  за  права человека,  включая
"русского" и палестинца, Давид Зац неизменно улыбался Наташе при встрече, не
возражал, когда ей каждый год повышали зарплату на два шекеля в час и вообще
считал,  что он лично внес свой весомый вклад в интеграцию  алии в еврейское
сообщество.
     Служанка была на пять лет младше  матери Давида. Ее  отличала не только
абсо-лютная  честность и  педантичность, но и удивительная  неутомимость. На
ней была не только кухня, но и уборка,  стирка, глажка, наведение  порядка в
комнатах детей.  Те, естественно, все  кидали, где  хотели,  могли просыпать
семечки на только что тщательно  вычищенный ковер, поставить затребованный к
себе в  комнату мокрый стакан воды  на  только что  отполированный служанкой
стол. И вовсе не  от злобы или агрессии, которых израильтяне почти поголовно
изначально лишены. Так вес-ти себя принято у современной молодежи, свободной
от мелких условностей. Для чего  же  еще нанимаются в такие семьи  "русские"
женщины?  И  кому   какое  дело  до  того,  что  эти  женщины   -  рожденные
свободными?..
        3.
     Стройная, переодетая  в  элегантный костюм Наташа  тщательно  проверила
поло-жение цифр секретного кода  на закрытой за  собой двери и спустилась по
лестнице  в сад,  из которого  вела  тропинка  к помпезным воротам хозяйской
виллы. Десять лет  пребывания  на  родине после проклятого советского галута
приучили ее  к  тому,  что любое  небрежение  к мелочам  чревато немедленной
потерей работы. Ласковая улыбчивая демократка Батья, склонная и поговорить с
Наташей  о  ее  семье и прошлой  жизни,  подарить туфли,  набор  посуды  или
кофточку  на общееврейский  праздник,  и поцеловать при  этом,  при малейшей
оплошности,  за неубранный во-время от семечек ковер  и  за пятно на  столе,
могла  почти тем  же тоном произнести сакраментальное  "лех хабайта"  - пшло
вон.  После  чего Наташе было  бы  не так-то просто найти иное  место  в  ее
возрасте, даже и преуменьшаемом при интервью на десять лет.
     Это   была   жизнь  сапера,  ошибающегося  один  раз.  Прожить  же   на
символическое пособие по старости было невозможно.
     Рожденная  свободной  шла среди  разноцветья богатой  улицы к  автобусу
домой и  радовалась  тому, что  очередной  рабочий день закончен, что вокруг
такая неземная  красота  и  чистота,  а  дома  уют  и  достаток  работающего
человека, созданный свои-ми  руками.  Да и  такой  ли свободной была она  на
родине? Живя последние годы  в тепле, она не забывала  ледяной стройки, куда
райком  партии  загонял  их  женский  коллектив  в  качестве  "привлеченных"
маляров-штукатуров, без  спецодежды, без  питания, не говоря об обогреве или
оплате их  труда. "Привлеченные" отличались от нормальных заключенных только
тем,  что  после  работы  возвращались   домой,  а  не   на  нары,  а  также
благожелательностью  конвоя  -   штатных   бригадиров   и   малярш,  которым
"оказывалась шефская  помощь". Именно  там  Наташа  и схватила на всю  жизнь
болезнь  с  красивым названием  ишиас. Впрочем,  было  и  преимущество  того
периода от нынешнего - то "привлечение" было  эпизодическим, а это - никайон
- уборка - пожизненным...
     Уютный прохладный автобус заполнялся женщинами ее цеха. Со  всех сторон
зву-чала русская речь,  смех  и приветстсвия. Люди ехали с работы, как ехали
десять лет назад из  своих  институтов,  школ,  издательств,  консерваторий,
лабораторий.
     На   второй   остановке  к   Наташе   подсела   ее  ровесница   Марина.
Поздоровавшись, она  повернулась к  окну и стала молча плакать,  жалко морща
некогда  от природы  улыбчивое  лицо с ямочками на щеках. "Что, Мариночка? -
коснулась ее руки Ната-ша. - Опять ничего?" "Уже седьмое интервью... - глухо
произнесла она. - Они... они сожалеют, что я такая старая. И удивляются моей
жадности. В таком возрасте <b><i>у них</i></b> принято жить на пенсию и нигде не работать.
А мне  пришло письмо, что  сегодня  придут судебные исполнители и... отнимут
все  имущество, что  мы  с Яшей честно заработали.  Десять  лет  откладывали
шекель к шекелю,  чтобы купить холодильник, телевизор, люстру... Все в  доме
родное,   выстраданное,   как   было  там.   Но  в  галуте  это  была   наша
неприкосновенная личная собственность. А тут это все  подлежит  конфискации,
словно наворованное. А мы и шекеля  ни в одной стране не украли. И за это...
среди бела дня и на законном основании... Как  жить?" "А почему вы раньше не
урегулировали вопрос с банком? Ведь можно было  эту квар-тиру продать, снять
или  купить что поменьше и..." "Все равно мы бы  остались должны банку. Ведь
за восемь лет долг по машканте только рос и рос. И за что мы могли бы снять,
тем более купить,  о чем  ты говоришь? То,  что  нам дают на  старость, едва
хватает на еду и счета." "А у  Яши?.." "Тоже ноль. Он же на  пять лет старше
меня.   Всюду   обещают.  Его   отрасль   вообще  рухнула,   уволены  тысячи
спе-циалистов. Нам конец, Наташа! Конец... Они добили нас..."
     "Ну, не  надо так. Все образуется, -  привычно говорила Наташа в кабине
лифта.  Они  поселились  здесь восемь  лет  назад. Банки и  маклеры  ласково
уговаривали их  купить <i>собственные квартиры</i>. Ведь  нелепо продолжать снимать
чужие.  И  постоянно  у  всех  возникали  критические  ситуации,  когда  они
успокаивали друг  друга точто так же,  как сейчас это делала Наташа.  - Надо
просто перетерпеть период неудач,  правда?  Ты же  знаешь, что  все  так или
иначе, раньше или позже, образуется..." "Ты...  права. Пора это все кончать,
-  закрывала  за собой  дверь  Марина.  - Прощай.  Спасибо  тебе  за все..."
"Прощай," - рассеянно ответила Наташа, входя в свою дверь.
     Разговор  тут же  забылся на  фоне навалившейся  усталости. Она кивнула
обернув-шемуся  к  ней  мужу  Жене,  давно  ставшему  приложением  к  своему
компьютеру, и прошла в ванну.
     В  зеркале  отразилось  не  вечно оживленное лицо  довольной хозяевами,
обществом и жизнью  служанки с благополучной  виллы, а мгновенно постаревшая
женщина на пределе отпущенных  ей природой моральных  и физических  сил. Она
провела  руками  по своим  некогда  густым стрельчатым  бровям,  приводившим
мужчин в  трепет, мельком отметила  сохранившиеся  пропорции  своей  некогда
восхититель-ной фигуры и стала под душ. Холодная вода постепенно  возвращала
остаток  сил, которых  могло хватить только  для того,  чтобы пройти к своей
кровати  и лечь  пластом  хотя  бы на  час, после  чего можно было  заняться
домашними делами.
     Муж  то  стучал  по клавишам,  то  кричал в телефон, страстно  обсуждая
политическ-ие баталии.  Он был довольно известным  русскоязычным журналистом
правого направления,  а  потому  имел скудное содержание, которое  определял
"русским" хозяин газеты. Эта зарплата не имела ничего общего с доходом в той
же  стране  нормального,   левого  журналиста,  пишущего,   к  тому  же,  на
"приличном" языке. Пока  Евгений Домбровский и его читатели горели гневом за
поруганную  израиль-скую честь,  хозяин клал в свой банк прибыль от рекламы,
занимавшей  треть газе-ты,  существующей только за счет внимания читателей к
острым патриотическим статьям.  Этому прямоходящему были до лампочки и левые
и правые, честь и бес-честие страны своего нынешнего заработка. Рухни завтра
эта газета вместе со страной, найдется другой бизнес на другой родине.  Пока
Домбровский был нужен для сохранения тиража, хозяин не позволял его выгнать,
как того  бурно  требовали  коллеги-журналисты  и  "русские"  же депутаты  с
"левой" улицы после очередного скандального выступления.
     "Представляешь, Наташенька, -  вошел Женя в спальню, - арабский депутат
Кнес-сета такой-то вчера заявил, что..."
     Он  не   кончил.  С  соседнего   балкона  донесся  отчаянный,  какой-то
нечеловечески  тонкий,  словно  птичий  или  заячий,  крик,  и  все  сильнее
загалдели внизу.
     Страшное  предчувствие  кольнуло  Наташу.  Она  рванула на  балкон.  На
асфальте лицом вниз, раскинув голые ноги в безобразно задранной юбке, лежала
женщина.  Вокруг ее  головы  и тела быстро  разрастались темные пятна. Рядом
стоял  фургон и толпились в недоумении грузчики.  Мимо  проплывали машины  с
равнодушными   соотечественниками.  Некоторые  только  усиливали   в   своих
динамиках   визгливую   восточную   музыку.   Судебный   исполнитель  что-то
возбужденно орал  в  мобильник.  Из-за поворота с  дикими воплями  показался
"амбуланс". Двое санитаров подняли похожее на мешок мертвое тело.
     Несколько минут назад эту окровавленную тряпку звали Мариной, мечтавшей
восстановить на  исторической родине статус  служанки, фатально утерянный за
два  месяца  до момента истины. Несколько лет назад  она  же была теоретиком
силовых сетей, активисткой ленинградского  Сохнута. Скорая помощь  увозила в
морг очередного банкрота. Благодетель-банк,  одаривший ее  семью <i>собственной
квар-тирой</i>, не прощал нарушения хоть на какое-то время правил игры...
     К  месту происшествия  зигзагом, на  подгибавшихся ногах,  кусая  руки,
бежал от автобуса человек, который некогда, там, до возвращения его семьи на
родину,  считал  себя  мужчиной. Два  месяца  назад  он  "вышел  на пенсию".
Историческая родина положила ему в месяц половину выплаты за кредит банку за
квартиру. Только вчера он с  горькой улыбкой показал журналисту Домбровскому
редкое  по   цинизму   "Удостоверение  почтения"   от  отдела   поздравлений
муниципалитета.  "В  связи с  достижением  "золотого возраста",  -  словно с
другой  планеты  писали  его благодетели,  - желаем  тебе  от  всего  сердца
хорошего  здоровья, долгих лет и радостей  жизни." И  подпись аж самого мэра
города! Это  же какое он  должен  иметь  сердце для  такого послания  такому
адресату! И какова же, по его мнению, цена золота...
     "Яша!! - едва не вывалилась туда же  Наташа. - Подожди!! Я с тобой... А
ты!  -  обернула  она  к мужу обезображенное  яростью лицо. - Ты - оставайся
здесь. Стучи очередную статью о благородстве твоего Израиля..."
     С балкона Женя видел,  как его жена  присела на  траву около рухнувшего
ничком старика, охватившего узловатыми руками седую  плешивую голову. Кто-то
из зевак  кричал  в свой мобильник. Тот  же "амбуланс" с теми  же воплями на
весь  мир, задом мчался  за еще  одним обидчиком бедного доверчивого  банка.
Каждому свое.  Время  собирать  камни... и как там далее в  милостивейшем из
миров...
     Мысли  перебил резкий  звонок.  "Евгений?  - напористо кричал  знакомый
голос. - Шалом. Как там моя статья?" "Статья?" - Женя  был в шоке от жуткого
случая  и не сразу понял,  кто это и зачем. "Конечно! Неужели не подошла? Вы
что? Это говорит Ури Бен-Цвит. Статья "Гримасы раиса". Вспомнили?" "Да-да, -
рассеянно  проговорил Домбровский. - Как же... Очень остро  и  актуально, но
я..." "Еще  бы! - горел  энтузиаст.  - Я  сомневаюсь,  что кто-то  из  штата
редакции  посмел бы  так  смело  написать. Пойдет  в завтрашний  номер?"  "Я
проверю и вам перезвоню, тов?" "Когда перезвоните?  Я должен знать точно. Вы
не представляете...  -  голос царапал  обнаженные нервы  даже  когда Женя на
вытянутой руке отодвинул от себя трубку: -  Еврейское самосознание...  право
на обретение родины... пусть убираются в свои двадцать арабских стран... эту
землю нам гарантировал Всевышний..."
     Женя видел перед собой только кровавое пятно на асфальте под балконом.
     Высокий голос  человека с  псевдонимом Бен-Цвит  и с  какой-то  русской
фамилией стучал в мозг уже изнутри, словно  записанный на  пленку и насильно
включенный.
     Марина  проходила по другому ведомству, подумал он. Ей лично  Всевышний
ничего  не  гарантировал. А гарантии банка, как  и  всего общества - чек без
покрыт-ия. Сколько еще на  очереди  летунов с таких  балконов? Неблагодарные
свиньи! Пусть все они убираются  в страны  исхода, которых  еще больше,  чем
арабских.  Германия  -  для  немцев.  Израиль  -  для  израильтян.  Евреи  -
убирайтесь!.. У нас иное самосознание. Марина реализовала право на обретение
своей земли... Квад-ратного метра асфальта под балконом.
     Звонок снова полоснул по нервам.
     "Евгений!  Вы мне так и не ответили... - кричал  разоблачитель. - У вас
что, не в порядке телефон? Я не слышу ответа!"
     "Она вам...  она  нам всем ответила... -  пробормотал Женя. -  На  нашу
доброту и  нашу  еврейскую солидарность..." "Кто?! - ужаснулся собеседник. -
Вы  что-то перепутали!  Никто не мог написать того, что написал я!! Если  вы
некомпетентны, то  я  звоню главному редактору... Вы  меня  слышите  или  не
слышите, в конце концов!" "Даже  Наташа ее не услышала..." "Ничего... ничего
не понимаю... Это кто? Я звоню Евгению Домбровскому, а куда я попал?"
     Я сам  попал черт знает куда, продолжал  Женя полемизировать с таким же
абст-рактным патриотом, как он  сам. Я  попал туда,  где евреи  беспощадно и
страстно  убивают евреев, наперегонки с  арабами... Вот о чем надо писать, а
не о  вполне предсказуемой  бессовестности  "партнеров по мирному процессу",
понятной всем, кроме  циничных демагогов, Вот где конец Израиля, а  не по ту
сторону "зеленой черты". Но у меня есть "лицо". И именно я породил этого Ури
и тысячи других. Ни у кого из них никогда не было собственного политического
опыта. Сегодня их политическое  кредо - отголосок  моей публицистики. Она им
заменяет собственное зрение  и слух. Вечный безработный Бен-Цвит, живущий на
мизерное пособие, нашел отдушину  в  псевдо-политической деятельности. Пишет
он очень хорошо, не хуже меня, причем даром - таким добровольцам и шекеля не
начисляют. И читают его  такие же  соискатели  пути  бегства от повседневной
мерзости и фатального разочарования.  Откажи я  этому  человеку, с ним может
произойти то же самое, что с Маришей...
     "Ури,  простите меня! - кинулся  он  к обиженно сопящей трубке. - Тут у
меня на  глазах  только что..." "Теракт? - воспарил духом  Бен-Цвит. -  Что,
прямо  в  нашем  городе?"  "Да.  Теракт.  Наглый  и  безнаказанный.  Погибла
замечательная  женщина...  А  ваша  статья..."  "Я  еду  к  вам!!  Я  соберу
свидетельские показания!  Его поймали? Его имя известно? Он с территорий или
местный  араб?"  "Их  не поймали. И  не  со-бирались  ловить.  Это  местные.
Евреи..." "Что?.."  "Ваша  статья  выйдет  завтра.  Раису  от  наших с  вами
разоблачений мало не покажется. Израиль может спать спокойно. Шалом."
     "Подождите! - взмолился Бен-Цвит. - Я не успел  сказать вам свое мнение
о   вашей  статье  о   демографической   ситуации.   Ваш  подход  совершенно
неправильный! Сле-дует  взять  с  арабок обязательство  не  беременеть после
рождения  второго  ребенка. Иначе... террор  палестинской матки... мы просто
задохнемся  от  изобилия   арабских  младенцев,   готовых  немедленно  стать
взрослыми  террористами..."  Евгений  сам задыхался  от проникающей радиации
этого жуткого энтузиазма.  Его собеседника не зря боялись и избегали. Но это
только  убеждало  его в собственной  правоте. Спорить с ним было  не  просто
бесполезно, но  и  физически невозможно: после нескольких минут вынужденного
общения Домбровский неделями чувствовал себя опустошенным. На любой аргумент
фанатик  отвечал десятком своих, не имея иногда ни малейшего представления о
предмете спора. У него была уникальная память, бесконечная  эрудиция в любой
области знаний  и  энергия  ядерного  котла,  накопленная  в  спорах  с  еще
незащищенными оппонентами. Но положить трубку было еще опаснее. Этот мог без
всякой  злобы, а из  искреннего  расположения  к  своему  любимому  коллеге,
сказать  главному, что милый  Женя  его  недослушал, недопонял, а  потому...
Времени и сил без конца доставать любого у него было  в избытке. "Так что вы
предлагаете?  -  чудом  уловил  Евгений  момент,  когда  Бен-Цвит  набрал  в
необъятные легкие воздуху для очередной бесконечной тирады. - Я не прав. Что
дальше?" "Как что дальше? Я хочу, чтобы  мой любимый Женя  всегда  был прав!
Чтобы в  его замечательных статьях никогда не было таких нелепостей, которые
губят  его в  глазах  читателей. А потому, -  он набрал воздуху  раньше, чем
Евгений успел что-то  сказать, - а потому давайте мне все, что  вы сочините.
Страницу  за  страницей. Я все  исправлю раньше, чем  это попадет в  газету,
когда  испеченный блин уже невозможно вернуть  в состояние теста. Совершенно
бесплатно! И  под  вашим именем будут выходить только  отличные  статьи!  Вы
согласны?" "Я на все согласен. Шалом..."
     Телефон  только и ждал этого "шалом", чтобы вновь  взорваться  звонком.
"Женя,  - как  всегда устало и брезгливо  сказал главный редактор. -  Ты  не
забыл,  что  за  тобой  репортаж о  сегодняшней  встрече Николая  Колесина с
читателями?" "Боюсь, что я сейчас не  в  форме, Миша, чтобы..." "Слушай,  ты
что, еще не  понял? Ты на работе. И мне  наплевать на твою форму. Репортаж о
встрече живого классика с народом я  поручил тебе. Выпей рассолу или йогурта
и  марш в Бейт-оле.  Ты думаешь, что тебе никто  не  дышит в  затылок?  Нет?
Спасибо. До свидания."
        4.
     Кто такой Николая Колесин? - мучительно вспоминал Евгений.
     Естественно,  звучная  фамилия  была  хорошо  известна  по бесчисленным
статьям  и  интервью  писателя.   В  энциклопедии  Колесину  была  посвящена
короткая, но емкая статья: рус.сов. писатель,  член  КПСС с  такого-то года,
сб. повестей и рассказов таких-то  о мире таких-то (перечень на пять строчек
- ни  одного  знакомого  названия) и др.,  Гос. пр. СССР  (такой-то  год). В
справке  редак-ции  было  сказано, что  классик столько-то  десятилетий  был
членом  редколлегии  такого-то   журнала  (ну,  эту-то  компанию  московских
небожителей Евгений  помнил  прекрасно! Сколько  разбилось  об  них надежд и
планов...), а  также, что он издал сотни  книг с суммарным тиражом в десятки
миллионов, что его повести и расска-зы переведены на языки чуть  ли  не всех
народов мира. Пьесы на сценах театров, популярнейшие (какие же, о, Господи?)
фильмы по мотивам его  литературных шедевров.  Какая глыба, а? Какой матерый
человечище! И какой же позор  для выпускника факультета журналистики Евгения
Домбровского, что за десятилетия совместной с глыбой жизни уже  во второй по
счету стране он понятия не имеет  о своем  великом современнике, не читал ни
строчки из его нетленки, а  на слуху только фамилия единственного  классика,
удостоившего  Израиль  чести  поселиться здесь  в  зените своей  славы... Из
объявления  о презентации  следовало, что писатель  продолжает творить и  на
исторической  родине,  где  каждого  его  произведения  с  нетерпением  ждут
благодарные читатели, а  для Евгения и  этот  этап  эпохальной  деятельности
великого  мастера слова остался  незамеченным. Конфуз-то какой!  Надо срочно
купить на встрече книги маститого и проштудировать. Иначе и статья о встрече
читателей с обожаемым классиком не получится. А кто-то помоложе и пошустрее,
и не один, уже давно и жарко дышат в затылок.
     Безуспешно    смиряя   свирепую    бессильную    злобу   завистника   и
неудачника-Сальери  к бессменному  Моцарту  здесь  и там, Евгений  спешил  в
актовый зал, где профе-ссиональные книголюбы и квалифицированные читатели  в
лихорадочном  нетер-пении ждали  своего  кумира.  Тот  появился под  дружные
аплодисменты  и  прежде   всего  расцеловался   с   устроителем   действа  -
главбиблиофилом.
     Самоиздающийся писатель  Евгений Домбровский вспомнил свою единственную
личную встречу с этим личным другом классика.
     Брезгливо   пролистав  плод   многолетних  усилий  и  бессонных   ночей
неизвестного  автора,  главкниголюб  заглянул в  предисловие,  неопределенно
гмыкнул и  передал любовно  изданную  за последние деньги книгу  безмолвному
коллеге, которого он представил профессором таким-то. Тот листанул, произнес
нечто невнятное  и  ото-двинул  предмет  гордости семьи  Домбровских большим
пальцем обратно к глав-ному, так и не подняв на  Женю свои отчего-то усталые
глаза. "Мы никому не от-казываем, - глядя  в сторону, проговорил книголюбец.
- Оставьте. Ваши повести посмотрят. Вам позвонят."
     Точно как  в  советских издательствах!  -  подумал  Евгений.  -  Ждите.
Появится мне-ние - вам его сообщат. Но существовала разница, и была она, как
это  часто бывает,  в пользу  "империи  зла". Там, при благоприятном мнении,
книга издавалась не  за счет автора, реализовалась через сеть  книготорга, а
писателю выплачивался сна-чала аванс, а потом  гонорар,  на  которые  он мог
жить и  создавать что-то новое. "Империя добра" в лице этой  околоолимовской
публики  и шекеля  не  вложила  в  издание,  и агоры  не  собирается  никому
заплатить.  С  той же  неохотой  или брезгливостью книгу  взяли на продажу в
некоторые "русские" магазины, но ее и близко  не  подпустили к  национальной
сети  книжной  торговли  и  не выставили  в  библиотеках.  Всюду было  полно
довольно однообразной импортной продукции российских издательств по бросовым
ценам. Бесчисленные боевики и мелодрамы из чужой жизни, эротика и насилие на
обложке,  наркотики,  порно и  кровь  на страницах.  И  -  ни слова о  жизни
потенциальных читателей.  "А им это надо? - спросил человек, похожий  на что
угодно, только не на привычного по прошлой жизни продавца книжного магазина.
- И так тошно..."
     Еще  бы,  чуть не  сказал  Евгений,  особенно,  если смотреть  на  твою
спесивую рожу  на фоне этой макулатуры.  Чтобы  к  тебе  заходило  хоть  три
человека  в  день, надо быть профессионалом, искать  авторов, сводить  их  с
заинтересованными  покупа-телями,   заводить  из  тех  и  других  постоянную
клиентуру в  твоем эксклюзивном для авторов магазине, чтобы их читатель  шел
только к тебе. Cоздавать альянс автор-издатель-читатель. А ты сидишь  тут  и
гордишься  своим  хамством  и  невежеством,  предприниматель  липовый! После
прогоревшего буфета или распространения чего-то из-под визгливой пирамиды.
     Но  если   в  магазине   от   профессионализма  хоть  как-то   зависело
благополучие семьи  владельца, то  уж в храме книголюбия никому и  ничего не
было  надо. Но тот  же устало-презрительный  взгляд.  Плюс многозначительные
бессмысленные сентен-ции черт их знает о чем и  нетерпеливое поглядывание  в
окно, словно сегодня к этим бездельникам придет еще хоть один писатель...
     Все удивительные авторские находки и  восторг от них, споры и  ссоры  с
Наташей  по  поводу  каждой  реплики и эпизода,  сюжет  и композиция  каждой
повести, сверх-задача и ее воплощение,  весь смысл  жизни  писателя  были  в
несколько  минут ниве-лированы  здесь  двумя  стариками,  призванными решать
более чем скромную задачу - собрать  на презентацию оплаченной автором книги
несколько потенциальных покупателей. Донести мысль автора до  тех, ради кого
он трудился.
     На фоне этих горьких  воспоминаний как-то привычно  забылась только что
погиб-шая соседка (а так ли  уж тепло  дружили?..), Наташа, опекающая где-то
свежего вдовца (тем более, меня там  только нехватало...)  и вообще вся  эта
бесконечная никчемная суета, выдающая себя за жизнь.
     ***
     "Коля,  говорил мне  Давид Ойстрах,  -  голос  с трибуны был невыносимо
громкий, - ты не совсем прав. Бог есть в каждом человеке..."
     Зал завороженно внимал. По всем рядам  белели  седины.  Шоу пенсионеров
для  пенсионеров.  Неужели  все  они знакомы с  произведениями  Колесина?  -
удрученно думал несчастный дилетант. - Почему  же я  не могу вспомнить ну ни
одного из названий, которыми он сыплет в зал?  Всех, решительно  всех, с кем
он тепло дру-жил, кого  самозабвенно  опекал, всех, кто делился с  ним самым
сокровенным,  я  хорошо  знаю  по  их  неповторимому творчеству. А вот  его,
известнейшего уже полвека писателя, воля ваша, нет!..
     Евгений и не  пытался  вообразить подобную встречу читателей, скажем, с
Досто-евским, который был бы представлен не своими романами, а бесчисленными
рега-лиями  и  должностями.  И  под  занавес  творческой   биографии  собрал
петербургских стариков, которые,  к своему изумлению или  умилению услышали:
"Федя, - как-то говаривал мне  Гоголь, - учти, что в украинской горилке есть
витамин".  И,  произ-неся  этот  бред,  классик  тщетно   ждал  бы  смеха  и
аплодисментов.
     Этого не могло быть  потому, что не было ни  у одного русского писателя
никаких регалий и званий, должностей и привелегий. Никому в России 1880 года
и  на  ум  не  пришло  бы объявить:  "Перед вами Достоевский  - известнейший
писатель." Да и самому Федору  Михайловичу  ни при каких  обстоятельствах не
пришло  бы в голо-ву  рассказывать, какие писательские должности он  некогда
занимал и как  ловко ими пользовался. Во-первых, не занимал, во-вторых, если
бы  пользовался,  то  хвас-тать  этим стыдно. Впрочем,  он  всю  жизнь  имел
одно-единственное  звание, но  такое, какого ни до него, ни после не имел  и
никогда больше не будет иметь ни один человек в мире - Федор Достоевский...
     Купить   книжку  оказалось  непросто.   У  торгового  стола   чуть   не
сталкивались  белые  головы  читателей.  Если  и  не  покупали фолианты,  то
исправно рассматривали. Тем  более, не было возможности пробиться к классику
лично за автографом. Толпа плотно вытекала из дверей,  не позволяя вернуться
в зал, где Колесина окружили плотным кольцом те же седины.
     В книжку на 200 страниц лучший советско-израильский литератор ухитрился
втис-нуть  две  повести,  штук десять  рассказов  и...  роман!  Не  он  ли в
семидесятые про-листывал и  решительно  отклонял мои выстраданные  повести и
рассказы?  - думал  несостоявшийся писатель. -  И не  этим  же  он  страстно
занимается  здесь   и  сейчас,  достоверно  зная,  как  следует  <i>мне</i>  писать
по-русски? И - о ком, о чем?
     Но  как все-таки  пишет  сам  классик? Уже в  автобусе по дороге  домой
Евгений в нетерпении открыл новенькую книжку  и, как рюмку сивухи, проглотил
первый рассказ. К горлу подступила тошнота с  духом перегара. Перед  глазами
возник Швондер в исполнении Карцева и прозвучало  неповторимое "Это какой-то
позор!" Он заглянул в конец рассказа. нет, не из  ранних - написано  уже  на
исторической родине, со всеми регалиями. Ладно, решил  Домбровский.  У  всех
бывают неудачные вещи...  Открыл  следующий  рассказ. И - не  поверил  своим
глазам - абсолютно о том  же,  что и первый. Та же  беспомощная  проза. Хуже
Колесина  писал  только  коллега  Евгения  по прозвищу  Какер  за  страсть к
псевдо-еврейскому  юмору и неистощимую  внутреннюю  грязь. Какер  тоже  имел
своих читателей и мог бы в принципе собрать такой же зал.  Издавал и успешно
продавал свои книги. И сам  Домбровский, избавившись, наконец,  от отеческой
опеки  колесиных,  издавал  за  свой счет  свои повести. Только что залы  не
собирал и  не делился  воспоминаниями о  дружбе  с  великими  людьми. Ну, не
знавал  он ни  одного из них. Даже, как вот выяснилось, сам  Колесин его  ни
разу лично и нахер не послал. Разве что в отписке из редакции.
     Позже  Женя  прочел  интервью  с действительно уважаемым  современником
Коле-сина. "Если  прочие мои  враги, - говорил  он,  - были талантливые,  то
Колесин - просто бездарный. Вместе с таким-то они выжигали  вокруг себя все.
Как только появлялся способный писатель, они его затаптывали..."
     Но  здесь,   как   и  в   Союзе,   у   него   был   статус  наибольшего
благоприятствования.  Что  бы  и как бы  он  ни  написал. Редактор  ждал  от
Домбровского  только восторженного  репортажа о  встрече  народного витии со
своим  перемещенным народом. Устроители встречи подобострастно лобызались  с
монстром, подставляли стул,  наливали  воду  из  графина. Колесина не просто
представляли   читателям,  не   просто  рекомендовали,  его  точно   так  же
навязывали,  как в свое  время  партия  Ленина-Сталина.  Не зря  злые  языки
говорят,  что  та же  партия  в разном обличье  пришла к власти не  только в
России, но и в русском Израиле. Те  же и для тех же. А потому обслуживающему
Колесина персоналу,  непостижимыми путями прорвавшемуся здесь к власти, было
наплевать, что прочтут в его книгах люди, доверяющие устроителям встречи.
     Как  и  многое   другое,  книголюбие  было   здесь  превращено  в  свою
противополож-ность именно теми, кому оно было поручено...
     ***
     К удивлению  Евгения главный редактор  спокойно  воспринял отказ своего
посланца писать о гении Колесина. "Умерь свой пыл, женя, - устало сказал он.
-  Все  знают,  какое это... национальное  достояние.  Давай-ка мне лучше  о
последней пресс-конференции  раиса что-нибудь позлее. Литературоведение - не
твоя сильная сторона."
     Кто-то отчаянно  прорывался сквозь звонок.  Женя торопливо переключился
на нового собеседника. Им оказался человек по имени Эфрон - анти-Ури,  как в
редакции называли столь же неистового  левого  оппонента  Бен-Цви.  Если тот
вещал высоким резким голосом, то у этого  был  спокойный профессорский рык с
длинными  паузами.  К каждой  своей  статье он давал  основательное  научное
вступление, опираясь на которое,  как ему мнилось, разбивал любого оппонента
по  пунктам.  Чудак,  думал  Домбровский,  наш еврейский  характер  и  чужие
аргументы несовместимы.
     "Вы знаете,  Евгений,  -  не спеша начал  Эфрон, - где  находится  штат
Вашингтон?" И надолго замолк. "В Соединенных Штатах? - догадался Женя. - Там
же где их столица?" "Ничего-то вы  никто  не  понимаете,  - возник опять бас
после, казалось, возмущенного отключения. - Этот штат - аналог нашей Колымы.
Он находится на Тихоокеанском побережье, на границе Штатов и Канады." "И что
из этого?" Из  глубины молчания и сдержанного дыхания послышалось,  наконец:
"Площадь этого штата около 180  тысяч квадратных километров, вчетверо больше
Израиля вместе с оккупированными  территориями. А население его всего четыре
миллиона  человек. Понимаете?"  "Пока нет. И что же?"  "А вы знаете, сколько
стоит Израиль?"  "Вы хотите  купить этот пароход?" "Если  на счету у каждого
еврея в  нашей  стране  лежит в среднем  сто тысяч долларов (у  знакомых мне
израильтян, подумал Женя, в основном по такому минусу  в трех банках...), то
имущество нашего населения - около  500 миллиардов. Стоимость  Электрической
компании и прочих  предприятий,  которые  можно  демонтировать и  вывезти из
страны, составляет, по моим подсчетам, более  двух триллионов долларов. Плюс
личное  имущество  граждан. Одних  личных автомобилей у нас  три миллиона, а
ведь  это около 150  миллиардов. Так  что спокойно  можно  говорить  о  трех
триллионах. И вот все это я предлагаю  влить  в бюджет самого дальнего штата
Америки! Вместе  с пятью  миллионами  энергичных  непьющих  людей с хорошими
профессиями и с миллионом детей, каждый из которых - потенциальный Эйнштейн.
Правые намерены подставить это население под пули арабов и газы Саддама, а в
Америке  оно   сохранится  и  приумножится.  Я  подготовил  меморандум  двум
правительствам. В  случае положительного решения  мы все снимаемся с места и
за  год-два  переселяемся  в  выделенный  нам  участок,  который  составляет
ничтожную   часть  страны  -  четверть  штата  Вашингтон.  Америка  получает
неслыханное  финансовое  вливание  и избавляется навеки от затрат по  охране
нашей нынешней страны. У нее отпадает необходимомть ссориться с арабами, так
как  те  получают  обратно  всю  Палестину  и  распоряжаются  ею  по  своему
усмотрению.   Мы   же  в  мирных  условиях   через   какие-то  два-три  года
восстанавливаем  свой  потенциал,  а  в  следующие пять лет,  без  затрат на
оборону  и человеческих потерь,  удваиваем  его.  На период  переселения  мы
находимся под  защитой  Шестого флота,  как граждане  США, а  на перемещение
наших ценностей  достаточно только процента от вкладов  в банки  нашей новой
родины. Как вам?" - взволновался, наконец, анти-Ури. "Гм... Как граждане США
говорите?  То  есть по  вашему  плану я получаю американское гражданство..."
"...сразу после совместного  заседания Кнессета и Конгресса!" "И без проблем
перевожу  в любой банк Штатов  свои сбережения (и  откуда я их только возму,
криво усмехнулся  Евгений)?"  "Конечно."  "Тогда нафиг мне ваша американская
Сибирь? Я как-то  привык к условиям штата Флорида." "Да... но там  же  будет
жить большинство израильтян. Общество, к которому мы все привыкли?"  "Охотно
отвыкну. И  не только  я.  Если,  конечно, это не будет резервация без права
выезда." "Я  уверен, что  мы сами не захотим  уезжать  из..."  "Напротив. мы
брызнем  оттуда на  все  четыре стороны.  А  в  штате останется оборудование
перемещенных  предприятий и те же четыре  миллиона коренных американцев, что
жили там до вашего меморандума. Те самые, что навряд ли будут  в восторге от
нашего массового нашествия." "Почему? Мне лично  ехать оттуда будет  некуда.
Как  и отсюда.  " "Потому, что вы на пенсии? Старики, возможно, осядут, если
им  там, миллиону евреев, кто-то  построит  хоть  бараки.  Но молодежь можно
удержать только силой. А это не в традициях американской демократии." "А что
их держит здесь?  Ах, только не  говорите мне, что эта земля завещана нам  и
так далее. Я атеист  и плевать хотел на пейсатых, которых  мы вообще оставим
здесь. Мракобесы  двух религий  отлично уживутся друг с другом. А я бы хотел
пожить, наконец, в своей стране, но в мире." "Возвращайтесь в Биробиджан. Та
же тайга и еврейское название. Или давайте все  вместе туда  переселимся  по
вашему  сценарию.  Удесятерим  бюджет  России.  Впрочем,  они   эту  добавку
оприходуют  по своему обыкновению  -  разворуют,  пропьют  или потеряют.  Но
примут  ничуть не хуже, чем белые расисты и  черные мусульмане. У  Фаррахана
работу отнимем." "Хорошо. Скажите откровенно, Женя, что вас лично удержит  в
Израиле, если нам все-таки предоставят штат Вашингтон?" "Израиль! Я люблю не
Россию  и  не  Америку,  а  Еврейскую  Палестину, с  ее  Средиземным  морем,
Кинеретом, Эйлатом. Я  не считаю себя  верующим, но осознание, что я в любой
момент  могу  поехать  на  автобусе  или  на  своей  машине  в  Иерусалим  и
прикоснуться  к  его святыням..." "Ну вот! Приехали. Но я  уверен, что таких
как  вы  меньшинство. Вот  и оставайтесь тут  с пингвинами и  арабами. А  мы
уедем. Они  здесь,  а  мы там!" "Как?  Вы  бросите  любимых вами израильских
арабов палестинским террористам на  растерзание?" "Почему?  Все  израильские
граждане получат право... Я не такой расист, чтобы проводить тут селекцию по
национальному признаку. Или вы против?" "Против." "Я так и знал! И обратился
не по адресу." "Простите,  еще  вопрос. А  как с  ивритом на  новой родине?"
"Никак. Забудем этот самый  лишний из языков человечества как кошмарный сон.
Как и все наши дикие традиции. Америка веками впитывала целые народы.  И все
говорят на одном - английском - языке. Так вы за или против?"
     Евгений отключился. Сама мысль о такой капитуляции перед арабами встала
у него в горле, как острая кость. Он пытался  прокашляться и  не получалось.
Мысль   материализуема,   с  ужасом  подумал  он,   а  мысль,  подкрепленная
триллионами  долларов способна  стать сокрушающей.  Такой энтузиаст способен
уничтожить Страну почище  совместной  агрессии всех арабских стран. Найдутся
сторонники  по  обе  стороны океана,  пойдет  кампания  в печати,  возникнут
партии...  Нет,  это  невозможно!  Мы  не  для  того  покинули  Россию...  А
остальные? Все  левое  население,  вооруженное национальными  СМИ?  Миллионы
интересантов в самой Америке?
        5.
     "Париж  и  Рим отпадают без  обсуждения, - перелистнула Батья глянцевые
стра-ницы  туристического  журнала. - В Мадриде взрывают, как и  у  нас... В
Лондоне едва пришли  в себя от такой же интифады цветного населения. В Праге
и  Буда-пеште  невыносимо  скучно и все  шпили  на  одно лицо...  В  Америке
абсолютно  то же,  что  тут. В Тайланде кормят  всякой  гадкой  экзотикой...
так...  Дуду!  Новый  тур.  Россия!  Москва  и Санкт-Петербург. Интересно  -
германское  название города." "Ты мало насмотрелась на русских  в  Израиле?"
"Знаешь,  меня  всегда  интриговало  их отношение  к своей  стране. С  одной
стороны, судя  по  их рассказам,  они  там  пре-красно  жили  в  огромной  и
интересной стране. С другой - зачем-то поспешно унес-ли ноги в наш маленький
Арец. Судя по тому, как они готовы на все, чтобы только выжить здесь, ничего
там нет замечательного. Кроме разве  что антисемитов, о которых  нам столько
рассказывал  Мирон." "Я  не  думаю,  что  мы там  увидим  что-нибудь,  кроме
сочетания  нищеты с помпезностью, что нас так раздражало  в Егип-те. Но  без
пирамид и  прочих уникальных  древностей. Что  мы  можем  увидеть  в  бывшем
Советском Союзе,  кроме  коммунистов?  Так их  и  у нас  полно."  "Наташа  с
восторгом отзывается о тамошних театрах." "Но мы же были  на  постановках их
"Гешера".  Корявый иврит  и  разражающая  скованность.  Словно  им запрещено
говорить  на  сцене  в  полный голос,  полагая,  что  это  признак еврейской
невос-питанности." "Дуду, она говорила не только о постановках, но и о самих
театрах, по  ее словам  -  лучших  в  мире  по  интерьеру и  ауре.  Она  вся
преображается, когда произносит слова "бол-шой" и... как это... "ма-рин-ка".
И уверяет, что этот, как тут  написано, Санкт-Петербург,  а  по ее словам  -
Ленинград, ничуть не хуже Парижа. Ну, я звоню Моше? Пусть делает нам с тобой
тур в Россию?"
     Давид задумчиво  листал страницы  с изображениями  красной  крепости со
стран-ным названием "Кремль", соборов с круглыми куполами, огромных площадей
и снегов на половине картинок.
     Он вдруг  подумал  о <b>незнакомом</b> авторе  проекта века,  которого пригрел
верный  Мирон,  того  самого, что  ненавидит все  вокруг,  продолжая жить  в
стране,  где его  все и все раздражает. Если такое состояние у чистокровного
еврея, то чего  ожи-дать  от  этнических русских,  которых  в этой кукольной
Москве вдвое больше, чем всех израильтян, включая олим?
     "Там не опасно? - спросил он у турагента Моше, когда заказывал путевки.
- Что за народ? Вроде  наших олим?" "Вот именно!  Никакой опасности, Дуду! Я
бы не отправил туда моих лучших клиентов,  если бы была малейшая причина  за
вас беспокоится."
     ***
     Давид перешел  в свой  кабинет, включил компьютер, вошел в  Интеренет и
решительно набрал прямой контакт со своим давним другом, что сопровождал его
в военных спецоперацих за границей и продолжал оказывать услуги в бизнесе.
     "Менахим, - писал на дисплее бывший генерал Зац. - Как ты помнишь, я, с
подачи Мирона, начинаю циклопический  нефтяной проект, а этот умник скрывает
от меня оле - ключевую  фигуру. Выясни,  кто это  и  как  мне с ним выйти на
прямой контакт.  Мне нужно  максимальное и обоюдное доверие этого инженера."
"Давид, - отвечал безотказный разведчик. - Фамилия  этого оле - доктор Алекс
Беккер. Живет в  таком-то  городе,  занимается  тем-то.  В Израиле дружеских
отношений   ни  с  кем   не   поддерживает.  Из  прежних   друзей,   ставших
израильтянами,  могу  назвать  некую Натали Домбровски из  твоего города, ее
мужа Джека  Домбровски,  известного  "русского" журналиста  и писателя,  а в
Москве  -  семью Сержа  и  Лиди Гончаров. В студенческие годы Лиди считалась
невестой Алекса и ближайшей подругой Натали Домбровски. Я полагаю,  что тебе
следует  прежде всего  разыскать  последнюю, заручиться  письмом  к  Лиди  и
встретиться с ней во время твоего тура в Россию."
     "Батья! -  изумленно смотрел на текст  Давид. - Из какого города России
приехала  сюда  Наташа?" "По-моему, из  самой  Москвы." "Срочно!.. Как можно
ласковее  и дружески, порасспроси ее о  московских друзьях и,  если их зовут
Серж  и Лиди,  попроси письмо  к  ним.  Дескать, мы  едем  в Россию и  хотим
пообщаться  там   с  русскими   в  неформальной   обстановке.   Нуждаемся  в
рекомендации.  Она ведь тебе  рассказывает о своей прежней жизни?" "И более,
чем охотно. Она вообще рада, если я с ней говорю не о работе." "Так вот, это
для меня очень важно. В Москву мы должны поехать с письмом..."
        5.
     Человек,  которого  некогда  звали  Александром   Юльевичем   Беккером,
тщательно  проверил подписи  в  только что составленных  бланках договора  и
огляделся по сторонам. В квартире его новых клиентов стояла  тяжелая вонь от
двух неухожен-ных старых собак и застарелой грязи по углам. Алекс - а такова
была  кличка нашего  героя  все  последние  годы  - с  трудом  нашел  в этом
достаточно просторном жилье нелипкое место, где можно было разложить бумаги,
но  их все равно было тошно складывать в  свою сумку. Мужчина и женщина  уже
облегченно и дружески улыбались агенту. Деловая встреча имеет много общего с
решительным  амурным  свиданием.  Сначала "ах я не такая, ни за что, как  вы
смеете, осторожнее..."  А  потом  -  "милый, ты меня  теперь?.."  Но на этом
этапе,  когда  с  жалких  счетов  этой пары  еще  не сняты  деньги,  следует
продолжать  теплый  тон и терпеть  все - нерв-ный  смешок, недоверие,  вонь,
бесконечные "когда и как?".
     Это все  давно стало единственным средством  к существованию Алекса.  А
потому - единственной реальной радостью жизни.
     Не  считать  же  перспективой  встречи  с   приторно-ласковым  Мироном,
исчезающ-им  на  месяцы  до  очередного  неожиданного  звонка   с  "хорошими
новостями". Вот и вчера он поздравил Алекса: "нефтяной проект" уже почти "на
ногах", некий  таинственный  миллионер вот-вот  подпишет  договор,  и  Алекс
сможет  получать  свою  тысячу  долларов  в  месяц,  чтобы  больше  никогда!
никогда!!  никогда!!! не звонить ни  в  чем  не  повиным незнакомым  людям с
предложением своих услуг, выслушивать то вежливые, то грубые отказы, мчаться
на встречу -  одну после ста звонков, заключать, как сегодня, договор - один
на десяток встреч. Договор, который вполне  может  быть завтра, через месяц,
через год расторгнут из-за козней конкурентов, консультаций  со знакомыми. В
стране   навязчивых   советов   у   каждого   клиента   полно   бескорыстных
доброжелателей. И все торопятся, по нашей неиско-ренимой  привычке, страстно
и настырно что-нибудь высказать,  не отвечая за  свой совет ни морально, ни,
тем более,  материально.  Ведь  у энтузиаста-советчика нет  и быть  не может
десятков   тысяч,    которые   гарантирует   клиенту   договор.   В   случае
катастрофических последствий благодетель, как правило, перестает здороваться
с  доверчивым  бывшим  приятелем,  гордо задирая при встрече спесивый нос  и
брезг-ливо отопыривая нижнюю губу. Если клиенту повезет не встретить  живого
совет-чика, к его услугам всегда масса  не менее настойчивых и самоуверенных
печатных  экспертов, которые,  тем более, ни  за  что  и ни ни перед кем  не
отвечают, но страс-тно вещают.
     Находясь   между  честным  агентом   и  безответственными   приятелями,
несчастный клиент,  которому и  хочется  и колется,  теряет голову,  и  либо
подписывает  любую чушь  у ушлого проходимца, либо отказывается от солидного
предложения.
     Подписанные  бумаги, которые  Алекс считал  именно  таким предложением,
грели  его  сердце,  пока  он  ждал  автобуса  на  словно   вымершей  улице.
Собственно, так же пустынно выглядели  почти все  улицы этого города,  кроме
районов,  где проживали  арабы,  "марокканцы"  или свежие  олим. Там  Алекса
раздражали  крики играющих на дороге  детей,  сидящая  зачем-то  на лестнице
молодежь,  пристальные  деревен-ские  взгляды  стариков  со скамеек, громкие
голоса и музыка из открытых окон.
     Здесь же, в спальном районе, стояла полная тишина. Та самая вожделенная
тишина, о которой он не смел  и мечтать. В эмиграции всегда был смрад вместо
воздуха и привычный шум машин, кондиционеров и голосов днем и ночью.
     Над готическими  шпилями кипарисов  чернело небо, которое,  в принципе,
должно иметь  звезды, но в  свете уличных  фонрей никогда не  имело. Как,  в
принципе, южный ночной воздух в нескольких-то сотнях метрах  от горного леса
где-нибудь  в  Крыму имел бы целый букет ароматов.  Здесь  же  Алекс  ощущал
только какой-то потусторонний мертвящий дух.  Чернота и пустота виделись ему
за пределами  яркого и  навязчивого  света  фонарей,  подчеркивая  привычную
бесчеловечность бытия в последние десять лет.
     Автобус тоже, в принципе, мог придти через  пять минут. Но мог  и через
полчаса, а то и вовсе  не придти. Не  потому, что  в кооперативе  "Эгед" был
бардак, а потому, что Алекс не мог знать  точно  выполняемое расписание всех
сотен  его  маршрутов  по  всем  районам  города, куда его могли вызвать  на
встречу.  А потому он привык ждать наугад ровно пятнадцать минут, после чего
идти пешком к главным магист-ралям, где больше шансов уехать домой.
     Машины у него не было не потому, что на четыре колеса нехватало денег -
можно было купить развалюху и  за месячную зарплату. Просто ему не повезло с
учителя-ми вождения:  каждый хотел  учить  Алекса  за его деньги  как  можно
дольше,  а  пото-му  не подсказывал те  самые  детали,  на  которые  обращал
внимание  экзаменатор,   тоже  заинтересованный  в  десятке  тестов   вместо
одного-двух. Этот союз  специа-листов  против  дилетанта привел  к тому, что
потратив на учебное вождение и тесты  больше, чем стоила бы вполне приличная
машина, Алекс плюнул и продолжал пользоваться автобусом.
     Все сдают, говорили ему. Терпение и настойчивость...
     Все  рано или  поздно  убеждают инвесторов  в  ценности  своих  идей  и
устраиваются по специальности...
     Все любят Израиль... Все улавливают его  ароматы и любуются его зведным
небом.
     Все!
     А он  никогда не был, как все. Поэтому его идеи были не  похожи на идеи
всех. Все  нигде и никогда не могли ему этого простить. Все были со всеми. И
все знали все  по любому  его проекту, который всеми воспринимался  то,  как
лепет младенца, то, как бред взрослого сумасшедшего.  Всем было наплевать на
аргументы,  на опыт, на расчеты. Зачем, если  и так все известно? Все где-то
прочитали,  что этого не может  быть. То есть узнали и  уже  поверили. А раз
поверили, то разуверить их было равносильно  оскорблению их профессиональной
чести и  достоинства. Когда Алекс пытался спорить, основываясь на многлетних
тщательных расчетах,  его оппонент, терпеливо улыбаясь, брал листик бумаги и
калькулятор и делал расчеты  сам, основываясь на  кем-то написанных и где-то
прочитанных данных, а то и на соб-ственном знании школьного курса физики.
     Так было на родине,  так стало и в Израиле. Но там, до эмиграции,  были
иллюзии,  которые он  считал надеждами -  вот вырвусь  из  соцреализма,  вот
встречу людей, которым прибыль дороже амбиций, вот  попаду  в свободный мир,
вот там-то я ка-ак развернусь  во всю мощь моей неуемной фантазии на радость
вдумчивому работодателю.
     Не встретил. Ни вдумчивых, ни прагматичных.  Все те же  все кругом - по
обе стороны  столов  на ярмарках трудоустройства.  Но тут  было много хуже -
исчезли иллюзии. Не стало и тени надежды!  Только чернота и  пустота. Бежать
было больше некуда!
     Мирон  не был как  все. Он не знал ничего, пока не проверит сам  или не
заставит  всех  и все проверить.  Он вежливо расспрашивал  Алекса  о деталях
каждого проек-та, не  стараясь, как все, тут же выудить "know how", но потом
исчезал  на  месяцы,  чтобы  при  очередном  разговоре  избегать  обсуждения
предыдущей темы.
     Алексу  тут  же  становилось   ясно  -   они   разубедили  его  кому-то
рекомендовать дан-ный  проект.  И предлагал  другой. Так тянулось уже  шесть
лет.  И   вот   какой-то   про-свет.   Тон   Мирона  стал  менее   ласковым,
покровительственным и ироничным. В  нем зазвучали новые металлические нотки,
стало заметно  волнение. Это  были об-надеживающие признаки. И  давным-давно
потухшая надежда дала проблеск из  мрака, как это  черное небо, если долго в
него вглядываться, все-таки покажет какую-то звездочку.  Что за толк от нее,
на фоне уверенного сияния арких чужих фонарей? Бог весть...
     Из-за  поворота на  неестественной для  такой  узкой  извилистой  улицы
скорости вылетел пустой автобус. Алекс  едва успел выскочить из-под козырька
беседки на остановке, чтобы  показать себя. Автобус  лихо тормознул, чуть ли
не  ходу  принял  единственного  пассажира  и  полетел  дальше,  с ювелирной
точностью  огибая  газо-ны на бесчисленных крохотных площадях. Задные колеса
огромного агрегата  шли впритык к бордюру, словно этот  фантастически умелый
нехаг-водитель сидел под днищем своей машины и направлял их.
     Подобное  мастерство большинства  израильтян поражало  Алекса  с первых
дней пребывания в Стране. И подавляло. Если они так умеют делать все, за что
берутся,   то  как  можно  рассчитывать  на  место  среди  них   мне,  вечно
допускавшему срывы и ошибки, которые неизменно прощались на родине.  Всеми и
всем. Потому со мной и произошло то, что произошло, думал он теперь, видя то
свое отражение,  то мелькание ярких огней  за  стеклом. Совсем не исключено,
что и мой  проект, если он  кому-то  все-таки приглянулся, содержит какую-то
"козу  в носу". О  ней не  подозревает ни автор, ни эксперты,  о  которых  и
подумать-то страшно, ни  таин-ственный инвестор. Мирону-то наплевать. У него
всяких алексов  в  рукаве десятка  полтора. И  миллионеров...  А  вот самому
Беккеру...
     Он  попробовал вообразить себе этого  инвестора. Услужливое воображение
ри-совало образы  тех  израильтян,  с  кем он  встречался  до своей нынешней
работы и знакомства с  Мироном.  Каждый вызывал такой выброс адреналина, что
пассажи-ры  в  салоне,  водитель и несущиеся за  стеклом  улицы  становились
зыбкими.  Инте-ресно,  подумал он, что сейчас делает тот  человек, с  кем  я
связываю надежду на возвращение  к достойной жизни? Достойной? Даже нынешняя
унизительная профессия казалась освобождением из  плена  после того, что  он
пережил, обитая какое-то время в процессе "ротации в науке" и среди позорных
квази-энтузиастов, что делали вид будто пытаются его трудоустроить.
     Поэтому он поставил Мирону свои условия. Никаких дискуссий с экспертами
до заключения  договора.  Никакой доли  от прибылей  при реализации проекта.
Никаких призрачных надежд, только  минимальная компенсация  моего вклада. Но
зато и никаких унижений. И без того хватает...
     Автобус  несся  по  улицам,  залитым  светом ярких фонарей.  Пассажиров
стано-вилось все больше. Перед Алексом сидел мощный арабский  еврей, которых
тут  называли  почему-то  "марокканцами", а не просто  "арабом", как  Алекса
"русским". Этот красивый парень занял своей раскованной персоной сразу шесть
мест.  Для  недоверчивых придется пояснить,  как у  нас это  делается. Левую
волосатую руку верзила небрежно бросил за спинки своего сидения, чтобы Алекс
мог читать свою газету, только видя на ней чужие шевелящиеся  пальцы. Правая
рука  покоилась  за  спинками сидения впереди него, чтобы сидящие  там могли
любоваться  этой рукой около  своей  щеки. Сам он раскинулся  боком на  двух
сидениях, положив ногу на колено так, чтобы подошва была почти на уровне его
радостной  физиономии,  и  счастливо  таращился  на  проходящих  пассажиров.
Изредка  он убирал со  спинок  обе руки, поднимал их над  головой  Алекса  и
страстно, с хрустом,  потягивался громко и счастливо  выдыхая воздух.  Потом
снова устало  кидал одну  свою кисть на  чужую газету, а  вторую между двумя
женскими головами. Так по-хамски,  подумал  Беккер, мог  вести себя  в Союзе
только пьяный,  намеренно нарывающийся на  скандал.  Но  тут скандалить было
некому. Многие вели  себя ничуть не лучше. Простуженный  старик через проход
без  конца  громко  с  завываниями  откашливался  и  отхаркивал-ся,  жалобно
заканчивая свое выступление душераздирающим "о-ох!!", чтобы тут начать новую
вариацию. Резкая молодая  особа хрипло орала в мобильник на улице,  с тем же
вошла в салон,  расплачивалась с водителем и  обсуждала какую-то покупку все
время поездки. Со  всех сторон  слышалось "кесеф" - деньги, доллары, шекели.
Вот  такая  бесконечная  вездесущая  словесная  трескотня  преследовала  его
повсюду. В тишине собственной квартиры даже журчание своей  струи в блюдечке
унитаза казалось ему болтовней на иврите. Впрочем, в его квартире никогда не
было тишины  в общепринятом смысле слова - гул моторов и  вопли сигнализации
автомобилей и магазинов с соседней улицы, рев уборочных машин в предутренние
часы  и  восторженные вопли бесчисленных собеседников с ближайших балконов и
из  окон заполночь  ни  на минуту не  оставляли Алекса вне общества,  словно
тщательно продуманная  индивидуальная пытка Израилем... Кто мне внушает этот
бесконечный кошмарный сон?  -  ежился он.  -  Для чего? Кому нужно, чтобы  я
непрерывно <i>все это</i>  ощущал и  ненавидел?  Почему решительно никто  ничего не
замечает?  Вон сидит явный оле-интеллигент,  читает себе книжку и никуда  не
оглядывается. Его нисколько не раздражает зажигательная, пошлая и визгливая,
на  вкус  Алекса,  песенка  из  приемника водителя, которой  с  трогательным
детским единодушием подпевает весь автобус.
     И  никого не трогает появление шестерых арабских  подростков, которые с
криками и жестикуляцией прошли в конец салона и там хохочут и громко говорят
все одновременно. Демонстрируют  свою  политическую  независтимость,  унимал
Алекс свой  расизм -  арабская речь  воспринималась им,  как злобный собачий
лай, а внешний облик молодежи казался вызывающе нечеловеческим. До эмиграции
он никогда не был  ни расистом, ни мезантропом, но  случилось так, что здесь
его без всяких видимых причин, ради  куража, задирали только арабы, когда бы
он ни появился по работе  в их кварталах,  где жили и "русские". На родине с
детства  любая  группа  молодых  людей  приводила  Алекса  в  напряжение.  В
благословенном трезвом чистеньком Израиле, где ночью можно было безбоязненно
ходить  по  пустынным  улицам и  среди  густых  темных  зарослей  как  днем,
выпускать  детей одних гулять  на  улицу  допоздна,  хамство, хулиганство  и
бандитизм арабов были особенно нестерпимыми.
     Он считал немотивированную агрессию проявлением арабской  ментальности,
пока  не  побывал  в  Каире  и в  Париже,  где те же арабы вели  себя вполне
достойно. Скорее  всего,  решил  он тогда,  здесь  это просто  вызов  нашему
обществу, которое они не без основания считали враждебным.
     Впрочем,   была   еще  одна  причина   исключительности   палестинского
поведения.
     Такие  "милые"  привычки  покорно  воспринимали  только  евреи,  но  не
стерпели бы ни египтяне, ни французы...
     Итак,  пытался  отвлечься   Алекс,  что   же   сейчас  поделывает   мой
потенциальный  работодатель-благодетель? Он пробовал угадать то, что угадать
было решительно невозможно! Ибо можно было вообразить миллионера где угодно,
кроме России.

        ГЛАВА ВТОРАЯ.
        РОЖДЕННЫЕ КОНТРРЕВОЛЮЦИЕЙ
     1.
     Все   здесь   казалось   неестественно   огромным,   перенаселенным   и
двойственным.  В   роскошных  витринах  отражались  согбенные  плохо  одетые
старички и старушки с  сетками в руках. Раскованная молодежь сочеталась с их
сверстниками, одетыми  как на официальный  прием.  Богатые  машины сменялись
проносящимися по лужам драндулетами,  каких  и  вообразить  нельзя  на наших
улицах.
     Если  вполне приличный  гостиничный  номер  и благоухающий коридор были
выше всяких похвал, то лестничная  клетка, куда  Дуду и Батья попали, тут же
напомнила кадры из фильмов о ГУЛАГе. Между тем, забарахлил лифт, а надо было
срочно спуститься к  экскурсионному автобусу. Оказалось,  что  двери на  все
прочие  этажи  почему-то закрыты намертво.  Чем ниже спускались израильтяне,
тем  становилось  темнее  и страшней.  Они не могли и вернуться, так как  не
помнили, какой у них этаж. Оставалось только спускаться в надежде, что уж  в
самом-то низу должно быть открыто. Иначе, зачем вообще эта лестница?
     Так и  оказалось.  Но  лучше бы  и эта дверь  была такой  же глухой. На
подземном этаже  потрескивали бесчисленные  трубы, тускло светили пять-шесть
неразбитых лампочек на  весь  необозримый бетонный зал и  было душно.  Более
того,  откуда-то  тянуло  трупной  вонью,  знакомой  Дуду  по  его  военному
прошлому.
     Крепко  держась  за  руки, они наугад  пробирались  куда-то  в  поисках
выхода, когда  наткнулись на людей. Четверо мужчин в грязной  одежде  сидели
вокруг покрытого газетой ящика и негромко переговаривались, наливая водку их
бутылки в граненые стаканы и закусывая  неровно нарезанной колбасой. Хлеб от
буханки они отрывали немытыми руками.
     Увидев иностранцев, все четверо одинаково вздрогнули и переглянулись.
     Давид  по-английски спросил у них, где выход к  автобусам, но никто  из
собутыль-ников  ничего не ответил. Впрочем, мало вероятно, что они бы что-то
поняли  и по-русски. Мутный  взгляд, одинаковые бычьи  шеи  и  игривый оскал
щербатых ртов заставили Батью больно вцепиться в руку мужа.
     Оставалось только приветливо помахать незнакомцам и продолжить  поиски:
как-то же эти сюда попали, верно? -  успокаивал жену Давид. - Хотя вообще-то
нечего нам делать в этой стране...
     "Я  провожу  вас, - сказал  им по-английски  внезапно возникший высокий
парень в фирменной гостиничной куртке. - Никаких проблем. Меня зовут Поль. А
вас?  Очень  приятно.  Идите за мной."  И  тут  же  стал  что-то возбужденно
говорить  по-русски  в  мобильник.  Многоопытный Дуду,  не  поняв  ни слова,
насторожился  от  тона и какого-то вороватого взгляда их провожатого. "Давай
сюда!.." - шепнул он жене на иврите, сдвинушись  за бетонную колонну и далее
- в нишу из подернутых паутиной вонючих ящиков.
     Топот  каблуков  русского  и  его  хриплое  дыхание  убедили  Давида  в
правильности  своих  подозрений.  Супруги молчали, задыхаясь. Они не  видели
своего знакомого,  но  слышали,  как он лихорадочно  мечется взад-вперед  по
подземному этажу, отдавая короткие  военные  команды.  "Говорили мне, - едва
слышно  сказал  бывший спецназовец Дуду, -  что в  Россию надо любыми путями
провезти с собой хоть газовый пистолет."
     А  по  запыленному  бетону  грохотали  уже  каблуки  нескольких  людей.
Оживленно  переговариваясь, они заглядывали во все закоулки  то  дальше,  то
ближе  от  спаси-тельной  ниши. "Хотела же  меня  Наташа  учить русскому,  -
шепнула  Батья.  -  Дура я,  дура..." "Сомневаюсь,  что  это бы  нам  сейчас
помогло." "Как и твой пистолет. Ку-да бы ты стрелял? В кого? И за что? У нас
нет никаких оснований..."
     "Господа туристы! - прозвучало в  пыльном полумраке. - Куда вы пропали?
Давид!  Батя!  Выходите.  Не  бойтесь.  Мы  ваши  друзья.  Откликнитесь.  Вы
пропадете здесь без нас."
     Давид сжал руку  жене и приложил палец к губам. "Я годами культивировал
чув-ство опасности. И никогда, слышишь?  Никогда мне  не  было так страшно!"
"Про-сто рядом с тобой в бою никогда не было меня..."
     Их  преследователи затихли, вслушивась  в темноту, когда потолок  вдруг
рельефно  обозначился светом мощного фонаря.  В наступившей  тишине раздался
искажен-ный мегафоном  голос их  гида. "Господа Зац! Вы здесь?" - прозвучало
на родном иврите. "Ну!  - дернулась Батья. - Это  Мордехай." "Подожди. Пусть
те тоже проявят себя. Неизвестно, один ли здесь Мордехай или с охраной."
     Никто больше голоса не подавал. Гид повторил свое заклинание на  иврите
и английском, что-то  кому-то говорил по-русски, не отнимая от губ мегафона.
Тотчас  в тишине  зазвучал  едва понятный  английский:  "Я  начальник службы
безопасности отеля. Господа Зац! Если вы здесь, подайте голос, не бойтесь."
     "Их тут  человек  пять, -  крикнул Давид, мгновенно перемещаясь с женой
вдоль  штабеля и заталкивая ее в другую нишу,  на  случай, если выстрелят на
звук. - Если вас мало, вызовите подкрепление. Они очень опасны..."
     Поль и его люди не подавали никаких признаков жизни. Фонарь двинулся на
звук  голоса  Давида.  Они  увидели,  что  по  проходу  идут гид, человек  с
мегафоном и трое в камуфляжной форме с автоматами наизготовку. Они грамотно,
все  в разные  стороны, направляли стволы.  Начальник охраны  что-то  быстро
говорил в  мобиль-ник.  Вдалеке  возник  свет второго фонаря  и  загрохотали
сапоги бегущей подмоги. Только после этого Зац потянул едва дышавшую супругу
к гиду. Тот облегченно вздохнул, вытирая со лба пот,  схватил Давида и Батью
под  руки  и  побежал к выходу в спровождении  охраны.  Позади была такая же
тишина, темнота и смрад. Во дворе охрана передала туристов трем милиционерам
и  вернулась  - обследовать подвал. Садясь в  автобус, Давид увидел, что  из
дверей выволокли под  руки уже окровавленных алкашей со скованными за спиной
руками. "Это не те! - обратился Дуду к Мордехаю. - Эти не сделали нам ничего
плохого."
     Гид быстро заговорил в мобильник. "Больше  там никого не было, - сказал
он, уселся на  свое  место и заговорил  в микрофон. - Итак, дамы  и господа,
коль скоро мы все  в сборе, и все  окончилось благополучно, то начинаем нашу
первую  экскур-сию  по древней столице  России. Во-первых, о самом  названии
"Москва". Скорее всего, это слово связано с древнерусским словом, означающим
"вода", как "Нева",  "Плотва", хотя есть и более экзотическое толкование: из
двух  слов,   означающих   "мощь  ковать",  возниших   на  заре  становления
княжества..."
     За  стеклами  автобуса  вдруг  пошел мелкий снег, которому  израильтяне
обрадова-лись как  дети.  Он летел мимо  окон  все плотнее,  пока не повалил
красивыми хлопь-ями, мгновенно  ослепившими  водителя. Тротуары  и  мостовая
оставались мокры-ми, черными и блестящими, но желто-зеленые газоны скверов и
парков, мимо которых несся автобус,  засветились праздничным светом,  тотчас
напомнив Дуду открытки из  рекламного  проспекта. Вот они  - истинные  цвета
России, подумал он, - белый и черный. И оба - без оттенков.
     Москва была  безграничной,  бесконечной,  вызывающе мощной  и  какой-то
беспо-мощно  серой.  Отдельные  дворцы  и  храмы,  которые  тут  же  начинал
расхваливать Мордехай, только подчеркивали  общее неприятное впечатление  от
безликих и  громадных домов, особенно  башен "под  Кремль" с  циклопическими
лепными ску-льптурами и похоронными венками на шпилях.
     "Так  как  вы  заблудились?  -  спросил инженер Элиша,  с которым  Зацы
сблизились в дороге и оказались соседями в гостинице.  -  Как вы оказались в
цоколе?" "Не работал лифт,  - пояснил Дуду, - а я забыл, что мы не на пятом,
а на двенадцатом этаже. Пока сообразил,  оказалось, что все двери, кроме как
на  нашем этаже, почему-то заперты. Мы спустились в темноту. А там..."  "Вот
эти  нищие?"  "Если  бы!  Вполне  приличный  молодой  человек...  Прекрасный
английский, отличные манеры." "И  что  же?" "За время моей службы я научился
кое-чему.  Только поэ-тому  мы тут с вами." "Он хотел вас... убить?" "Боюсь,
что еще хуже. Похитить." "Ну... - неуверенно засмеялся Элиша. - Тут все-таки
не Чечня." "Если бы ты был там с нами, то  понял,  что вся  Россия сегодня в
какой-то мере Чечня. Он тут же  позвал свою банду." "С чего ты взял, что это
банда?  Ведь  они  говорили между  со-бой не на иврите?" "Я  как-то попал  в
подобную ситуацию в Курдистане. Там тоже говорили не  на иврите. Остался жив
только потому, что умею вовремя заглянуть врагу в глаза. Правда, тогда я был
хорошо вооружен... И без моей любимой жены."
     На выходе из  музея было очень скользко. Прохожие шли по ледяной корке,
присы-паемой  снегом,  как  по   сухому   асфальту,  а  израильские  туристы
беспомощно сколь-зили,  цепляясь друг за друга  и  умирая от смеха. Им очень
нравилось,  что  на них оглядываются.  Впрочем,  без улыбок или любопытства.
Люди  вокруг так куда-то спешили,  что было не  до эмоций. И - не до улыбок.
Спасибо хоть, что и  не до вражды к иноземцам. "А чего, собственно, вдруг? -
сострил Элиша. - Туристы они есть туристы. Ну  и что, что это евреи из своей
страны, а не из соседней квартиры?"
     Давид многозначительно посметрел на жену. "Кстати, - тотчас  поняла его
умная Батья. -  Моя служанка Наташа дала  мне адрес  своей лучшей подруги по
имени Лидия. У нас сегодня свободный  от мероприятий  вечер. Пойдешь с нами,
Элиша? Я уже позвонила ей. Посмотрим, как  живут русские у себя дома. Наташа
написала мне,  как проехать туда от нашей гостиницы на метро." "Зачем метро?
- удивился тот. - Я подземку терпеть не могу после лондонской, парижской, не
говоря о римской  или токийской. Возьмем такси, дадим нехагу адрес по-русски
и  доедем  без приключений." "После утреннего подвала, - возразил Дуду,  - я
склонен думать, что именно  на метро  мы только  и доедем без приключений. А
вот на машине,  которая выдает себя  за такси..."  "Он  у тебя всегда такой,
Батья?"  "Да нет.  Только в Гарлеме,  Сохо и тут. Но я с  ним  согласна. Мне
обратно  в тот подвал  тоже не  очень  хочется. Такой шикарный город,  такая
роскошная публика в театрах, а все равно мне кажется, что в этой Москве одни
чеченцы. Смотрите, какая рожа!"
     На  них  действительно  глазело   нечто  среднее  между  моджахедом   и
хамасником.  Оно  продавало  с лотка  что-то, затянутое  залепленной  снегом
пленкой.  Увидев, что  туристы у автобуса смотрят в его сторону, оно подняло
заросшую усами верхнюю  губу,  по-крысиному  обнажив  крепкие желтые  зубы и
прокричало  что-то   точно   таким  голосом,  каким  выражают  свои  чувства
демонстранты в  Рамалле. Вот она, воля россиян, согласно которой их депутаты
и  министры, продают оружие  аятол-лам и  Саддаму Хусейну, достоверно  зная,
кого и почему этим оружием убивают...
        2.
     "Вам мало неформальных контактов с русскими? - насторожился Мордехай. -
Кто  ходит  по  Москве  вне группы?" "Но это норма  в Нью-Йорке и Париже!  -
возразил  Давид.   -   В  Москве  нельзя?  Только  потому,  что  мне  что-то
померещилось в том подвале?" "Я не знаю почему, но до сих пор в моих группах
так никто не делал." "А мы  сделаем. Правда,  Элиша?" "С Батьей я готов хоть
на край света, - лучился инженер. - Если  не боится дама, как может  чего-то
бояться бывший десантник?"
     ***
     Лида  и ее муж Сергей ждали  иностранцев  -  друзей  и  коллег, как  их
отрекомен-довала  в  письме любимая  подруга Наташа,  - у  выхода из  метро.
Гостей оказалось трое, что несколько нарушило сервировку готового  к встрече
стола.  Но  все они были очень милые и  простые,  как тут  же отметила Лида.
Наконец-то живой привет от Натки и Жени из Израиля! Увидев, как  южным людям
тут скользко, Сергей  тут же взял под  руку  Батью,  а  Лида оказалась между
двумя мужчинами, которые пере-стали скользить и смущаться.
     В  подъезде  было  темно и плохо пахло,  но квартира  оказалась уютной,
теплой  и словно  специально  оборудованной для  гостей.  По русскому обычаю
израильтян  тут  же  усадили  за  стол.  И   не  отставали  с   выпивкой  до
соответствующей  кондиции.  Доверительная беседа перескочила  на  счастливые
браки.  Давид рассказал, как он,  молодой полковник, стал ухаживать за своей
солдаткой. А Батья, со своей сто-роны, как ее религиозные родители возражали
против  кибуцника-атеиста  с  папой  -  левым  депутатом  кнессета.  Хозяева
слушали,  широко  раскрыв глаза, о непости-жимой  для них чужой  жизни, пока
Давид не спросил, как познакомились между собой Лида и Сергей.
     Радуясь   своему   английскому    и   долгожданной   возможности    его
продемонстриро-вать, Лида тут же начала с ритуальной фразы: "Это было давно,
лет сорок тому..."
     ***
     "Сережка  нашел нас неожиданно для самого  себя, - взахлеб рассказывала
она.  -  В Судаке... Крым это  то  же, что Израиль, скажем, для голландцев -
солнце,  море и теплынь. После сырости и холодрыги. Только без  гостиниц. Мы
там  ежегодно отдыхали дикарями."  "С какими дикарями?" "Это сленг. Дикари -
мы сами. Выберем  пустынный берег, соорудим шалаш, поставим палатки  и живем
себе в  свое удовольствие. Нет-нет! Никаких ресторанов или там столовых. Что
с собой взяли, то и едим. Плюс рыба. Только с ней-то у нас и вышла промашка.
Казалось бы сложилась  теплая взаимно-симметричная компания - мы с Наташей и
ее Женей из МГУ..." "Московский университет," - пояснил Сергей, подливая уже
на все  согласному  Элише.  "Да, так мы, значит,  с ней были тогда студентки
выпускного курса, филологи. Женя - с факультета журналистики. А вроде бы мой
Саша  -  вообще небожитель, из  Бауманского..."  "Институт, который  готовил
проектантов ракет и космических кораблей," - опять вступил муж русской жены.
"Ага, -  продолжала  Лидия. -  Не мальчики,  а мечта. Знали и  умели  все на
свете.  Мы с Наткой,  трижды  облезшие, как  раз сидели в  шалаше  с мокрыми
полотенцами не  плечах, готовые  сорвать  с  себя  от  жары не  только  наши
микрокупальники, но  и  собственную  кожу, когда  в  тишине  раздался грохот
сережкиного мотоцикла. Он нагло  проехал на  "кирпич", а  потом  спустился с
невообразимой крутизны..."
     "Я тоже искал уединенное место,  - вступил Сергей. - И понятия не имел,
что рядом уже кто-то есть, пока вдруг..."  "Погоди! Сначала я. Так вот, наши
парни  целыми  днями  шныряли  с  масками и  самыми  современными подводными
ружьями   между  камнями,  высматривая  рыбу,  но  находили  ее   только   в
бесчисленных  консервных банках  из Сашиного рюкзака. Плавали уже просто  из
принципа. По  всему берегу -  ни  одной чахоточной султанки.  И вот  с  того
места, где заглох мотор мотоцикла, на наш пляж, по-журавлиному поднимая ноги
от горячей  гальки, выходит несклад-ный  совсем еще  белый парень,  надевает
допотопные ласты и  чуть  ли не самодель-ную маску, залепленную изолентой. В
руках  - лыжная палка с обыкновенной вил-кой  на  конце.  И,  представляете,
минут через  двадцать  выходит себе, пятясь в ластах, а на поясе висят  штук
пять полновесных, живых, сверкающих и трепещу-щих рыбин! Наш лагерь он так и
не заметил. Вскарабкался  на свою горку,  в минуту развел костер,  и на  нас
потянуло таким  немыслимо естественным запахом  жареной рыбы, что  этот  дух
проник в жерла  трубок  и  тотчас  выгнал  наших рыцарей из во-ды, заставив,
раздувая  ноздри,  принюхиваться  на  все   четыре  стороны.  Парламен-тером
назначили   меня,  как  человека,  презирающего  консервы   сильнее  голода.
Захлебываясь  от умопомрачительного  аромата  переполнявшей  рот  слюной,  я
подошла  к  чужому  костру и, стараясь  не  смотреть на шипящую  сковородку,
хрип-ло поздоровалась. Парень  перестал валять в  муке на клеенке  очередную
рыбину, как-то дико взглянул на меня снизу вверх  и  стал судорожно шарить в
своем рюкзаке. Я невольно отступила - кто его знает что он оттуда выхватит."
"Бандитов в нашей стране тогда еще не водилось, - смеялся супруг. - А достал
я из кармашка очки..." "...которые торопливо  и косо нацепил себе на  нос. А
потом он, ни слова не говоря, поставил на газету вторую тарелку и  вилку для
меня,   положил   туда  восхитительную  янтарную  рыбину  и  сделал  ладонью
неуверенный жест. Опасаясь, что этот прекрасный  сон  сейчас кончится, я тут
же  уселась  у  тарелки в позе лотоса  и стала лопать эту  горячую сказочную
рыбу, не дожидаясь, когда  он дрожащими  руками отрежет мне ломоть хлеба.  Я
была  такая голодная, что и  внимания не  обратила не его смятение..." "Я до
этого  лета два года  провел в  чисто  мужских  геофизических экспедициях  в
дальневосточной тайге, -  пояснил Сергей. - И вдруг вот такая, - он протянул
гостям фотографию,  - незнакомая  девица в невиданном мною до тех пор  чисто
символическом купальнике..." "Да еще с такими голодными глазами!  - хохотала
Лидия,  довольная тем, что гости-мужчины  не торопятся передавать друг другу
пикантное  фото  впечатляющей студентки. - Но надо было  видеть  лица  наших
консервников,  когда  я,  с  трудом  переставляя  ноги  и сыто  облизываясь,
вернулась  к ним и  молча полезла в  палатку  -  отлежаться. Осознав,  какую
эгоистку они  назначили послом,  парни  тут  же отправились  в  поход  сами,
притащили  Сергея  в наш  лагерь, закормили паштетами  и  крутыми  яйцами  и
резонно заметили, что долг платежом красен.  Маг и волшебник со своей лыжной
палкой минут на двадцать вошел в то  же Черное море, где,  как  уверяли наши
охот-ники, давным давно извели всю рыбу. Кефалины словно сами плыли к Сереже
со  всех сторон и спешили наперебой наколоться  на его острогу.  У  нас  уже
успели объявить уху  осточерчевшей, Наташа дважды бегала выбрасывать кости в
овраг, а в сетке  в прибое билось еще  пять рыб. Настоящий мужчина!" "Хотя я
был  на удивление не интересный собеседник, по сравнению с Сашей и  Женей, -
смеялся  герой  рассказа. - Неостроумный, не знал наизусть Альфонса Додэ, не
умел стоять  на руках  над каменным обрывом и лететь оттуда в воду..." "Зато
он  знал и  любил природу так, что не  считал нужным даже  и говорить на эту
тему, - гладила его  по руке Лида. - Не унижал  наших эрудитов,  не подавлял
их,  даже не улыбался иронически, когда они, ссылаясь на романы Арсеньева, с
уверенным видом гово-рили об уссурийской тайге,. Я  готова  была сгореть  от
стыда за них. Лучше смех, чем такое уважительное молчание. Он не разделял их
заблуждений, но  уважал  априори их потенциал. На  нас с  Наташей он  вообще
смотреть боялся,  а  если взглядывал, то  краснел и яростно тер  лоб, словно
отгоняя лишние мысли..."
     ***
     Израильтяне слушали все это с возрастающим изумлением. В их кругу никто
и ни-когда не поверит, думалось им, что можно  вот так, литературным стилем,
во всех подробностях, первым встречным... Русские... Столько лет живут среди
нас, а мы и понятия не имели, что за люди!
     "Ну, как там Наташка? -  спохватилась, наконец, Лидия. -  Небось никому
за ней не угнаться? Здесь ей равных не было!  Если какая проблема, требующая
энцикло-педических знаний, сразу к  Наталье Борисовне Домбровской. По любому
автору, по  любой литературной школе, по любой  эпохе. Вот  какое уникальное
явление мы уступили Израилю.  Ладно. Важно, что ей  там хорошо,  что  вы  ее
цените. Это - главное, правда?.. Вы что? Неужели ею у вас кто-то недоволен?"
"Нет, -  тихо  сказала Батья. - Очень ответственный и безотказный работник."
"И  все? Да она же в своем деле просто гений! Академики не раз  пользовались
ее консультациями. Вам же перевели ее работы по..."
     Она пошла сыпать терминами  и  именами, а  Батья,  которая держала сеть
магази-нов электротоваров, краснела и бледнела, боясь прямого вопроса по той
спе-циальности, которой она будто бы занималась совместно с Наташей. То, что
она Домбровская Батья вспоминала раз в месяц, когда выписывала служанке чек.
Наташа обычно металась по ее вилле  босиком и теперь хозяйка могла вспомнить
только ее  грязные пятки, когда уникальный аналитик залезала во  все углы  с
тряп-кой. Батья  имела  обыкновение лично проверять чистоту  под  шкафами  и
тумбами...
     Прекрасная  девушка, смеющаяся на  крымских фотографиях не имела ничего
обще-го  с   замученной  пожилой  служанкой,   кидающейся   исправлять  свои
недоработки, если они все реже, но случались. Надо было ее выгнать, подумала
Батья,  еще  в прошлом году, когда забыла выключить утюг. Ничего не сгорело,
он  сам выключается периодически,  но сколько энергии потрачено  зря!.. Надо
было вы-турить. И не было бы этой нелепой московской встречи!..
     И  как я  не  обратил  внимание  на  такого,  оказывается,  интересного
человека,  -  ду-мал, между  тем,  Давид.  -  Мне  и в  голову  не приходило
проверить ее  пригодность для чего-то в моей компании. Надо будет это срочно
исправить. Однако, ну какая же она была красавица,  - не выпускал он  из рук
фотографию двух снятых со скалы  обнаженных  девушек в  прозрачной  воде.  И
вспомнил,  что и сам не раз любовался  походкой  домработницы и удивлялся ее
ослепительной улыбке, когда хвалил ее  котлеты, а она облегченно  вздыхала -
не выгонят!..
     Элиша  же  не  думал ни о чем. С Наташей он знаком  не  был, зато водка
пошла  в   то  самое   горло,   после  прохождения  которого  человек  любит
собутыльников больше всех  на свете. Его  безмерно  умиляла  попытка  Сергея
подпевать "Хине  матов у ма-наим шевет ахим гам  яхад"  - как хорошо  сидеть
братьям вместе. В ответ он  тщетно стал  подпевать русской  застольной песне
"Из-за  острова  на  стрежень",  а  Лида  пе-ревела  слово  "стрежень",  как
стержень,  фарватер  на  котором  держится  река.  Дотошный  Сергей  тут  же
поправил, что стрежень - линия наибольших поверх-ностных скоростей реки. Его
используют опытные сплавщики и кормчие. Лида запуталась со словом "кормчий",
переведя  его, как  шкипер,  а  Сергей снова  пояснил, что  это  всего  лишь
рулевой. За этими филологическими упражнениями  и прошел званый ужин русских
хозяев с "коллегами любимой подруги" на  Западе...  Оставшись "на  Востоке",
они жили в привычном мире профессиональных интересов.
     "А как поживают остальные участники вашей пляжной  компании?" - спросил
Да-вид, с неудовольствием  посматривая на икающего с  остекляневшими глазами
Элишу. На обратном пути, подумал он, без такси не  обойтись. "Ну, об Евгении
Домбровском  вы  знаете  от Наташи, -  уверенно сказала  Лидия, разливая  по
чашкам крепкий чай. Батья  важно кивнула, а пьяный Давид одновременно развел
руками.  -  Как же?  Он известнейший израильский журналист  и писатель.  Его
перепечатывают  почти  во  всех наших газетах.  А Саша тоже  давно  живет  в
Израиле, но занят там на такой  секретной работе,  что никому ничего  о  ней
писать  не  решается.  Он   тут  слыл   в  своем  институте  диссидентом..."
"Диссидентом?  -  оживился  Элиша.  -  Я  помогал вашему  депутату  кнессета
такому-то  освободиться от  когтей кей-джи-би, и теперь мы  с ним друзья. О!
Да-да, Серж,  конечно! Будем пить русский водка энд хуост оф селодка, нахон?
- перепутал он  все три  языка. - В России  надо много пить, чтобы совсем не
замерзнуть, верно?" "Саша не был политическим диссидентом. Он был технически
инакомыслящим! Когда все  его коллеги повторяли американский "шаттл" в  виде
советского "Бурана", он предложил  разгонное устройство,  кото-рое позволяло
достичь того же результата, как он говорил, на два порядка дешевле и стократ
надежнее.  Но его  заклевали  на  техсовете  и вынудили  уйти из  науки.  Он
обиделся и  уехал к вам.  Я  думаю,  что все удивительные  успехи  Израиля в
круговой обороне  от наседающей  на него со всех сторон  арабской  Чечни, во
всех отраслях науки, техники и культуры связаны с тем,  что вы по-настоящему
оценили таких людей, как Женя,  Наташа  и  Саша! А  мы... Как травили лучших
людей при  со-ветской  власти, так и  избавляемся от них сейчас." "Россия, -
возразил  Серж,  уже  сидя  в обнимку,  щека к  щеке с  блаженным  Элишей, -
осваивает  сегодня  азы  сво-бодного  рынка.  Поэтому  у  нас  сейчас  самый
уважаемый человек - предпринима-тель. даже такой  мелкий,  как я.  Остальные
найдут   себя,   когда  мы  по-настоящему   встанем   на   ноги  и  научимся
хозяйствовать." "И уж тогда, - Лидия  встала с рюмкой в  позу тостующего, но
ее качнуло и  повело  вокруг собственной оси.  С трудом вос-становив  нужное
направление взгляда и  мыслей, она продолжала:  -  О!.. Что я говорила?" "Ты
сказала  "О!", -  подсказал  верный  супруг. - Мы с Элишечкой при...  пре...
вос...  соединяемся.  Ты, без сомнения,  права,  как  всегда.  Учти,  Дудик.
Красивая женщина всегда и всюду права. Батька твоя тоже красавица. Разве она
не права?" "О!  - восторженно подтвердил  Дуду и  поцеловал  жену в  щеку. -
Правда,  Батья?" "О!  -  подтвердила  она. - О -  и  все!"  "Я вспомнила,  -
напрягала Лидия мысль, уплывающую в форточку вместе с сигаретным дымом. - О,
вот тогда, ког-да, как сказал Сережа, мы  освоим азы и буки, веди и  прочее,
то расправим  крылья и... тогда никому у нас не  сманить таких замечательных
людей, как Натка  и Саш-ка!" "Я за такое  "О!" пить не буду, - закапризничал
Давид. - Еще  чего!" "Еще? - обрадовался Элиша, протягивая рюмку. - Еще! Как
говорили  ваши халуцим - всегда готов!.." "И они  все еще вернутся  домой, -
держала Лида свое "О!" за  ускользающий  хвост.  - Нечего  им делать в вашем
Израиле. Нам тут  плохо без  них." "А  мы без  них  уже  просто не сможем, -
злорадно хохотала Батья. - Без них у нас все покроется пылью и грязью!"
     "Все!  -  поспешил уйти  от  дискуссии Давид.  - Нам пора в  гостиницу.
Поскольку  у  вас, как всем  известно,  бандит на бандите,  а ты, Серж,  как
это..." "Лыка не вяжет,  - восторженно подхватила Лида.  - И машину он вести
нипочем не  сможет, а  потому он  сейчас вызовет такси..."  "Тачка!  Шеф!  -
крикнул Сергей  в форточку, вскочив на табуретку. -  Рули на четвертый этаж,
квартира восемь."
     К изумлению гостей, в дверях действительно появился элегантный парень в
очках и заботливо подал Батье ее шубку. Она расцеловалась с  Лидой и повисла
на руке таксиста. Остальных гостей вел к машине Сергей. Последние  несколько
метров он волочил Элишу за шарф попкой по снегу. Автомобиль рванул в  метель
и  сугробы,  застревая в  пробках и сворачивая в  известные  только водителю
переулки.  Скоро засияли  впереди красные  башни  Кремля  и  нависла громада
небоскреба-гостиницы. Сергей  взвалил Элишу себе на спину,  держа спереди за
руки,  Давид  держался за  него  сбоку, а Батью  все так  же  заботливо  вел
таксист, которому она что-то без конца щебетала на иврите. Ее ноги скользили
обе  сразу за его пятки. Таксист терпеливо останавливался, переступал  через
ее  сапожки, пытаясь хоть как-то  вести свою  пассажирку. В конце концов, он
сдался, применил сережин прием и взвалил иностранку к себе на спину. В таком
привычном  для  портье  виде  вся группа  проследовала к лифту,  неприглядно
отразилась  в зеркальных стенах и  потолке  его кабины и ввалилась  в  номер
достойного семейства Зац. Элишу тюком сгрузили в углу просторной прихожей на
пушистый голубой ковер, где он радостно  свернулся клубком и громко засопел.
Пока Дуду в  своей шубе громко  храпел в кресле,  шофер заботливо переодевал
Батью в  ночную  рубашку, а  Сергей  обследовал бар.  Там оказался приличный
коньяк,  который грех  было не  выпить. За  первой  рюмкой просто проскочила
вторая, а  к  третьей  появился  взбудораженный водитель,  уже без очков и с
дубленкой в руках. Увидел коньяк, он ахнул, и тут же предложил тост "За тех,
кто  в  Израиле", потом  "За тех,  кто  в море" и  зачем-то  "За  родину, за
Сталина".
     Бутылку "Napoleon" уговорили в два счета.
     Оба прошли через холл по струночке. У Сергея  только  шнурки  без конца
развязы-вались.  Он  кричал  "Стоять!!" таким  страшным  голосом, что охрана
хваталась   за  автоматы,  садился  на   пол,  завязывал  шнурки  и  в  позе
шпагоглотателя следовал за терпеливо ожидавшим таксистом. Но через несколько
шагов гремело очередное "Стоять!!".
     В такси Сергей почему-то оказался на водительском месте. Он вихрем гнал
"мерс"  по утопающей в  снегу  Москве, распевая  во все горло  "Хине матов у
манаим шевет ахим гам яхад" - как хорошо сидеть братьям вместе.
     Где-то  в Крылатском, упершись  рылом в сугроб, Сергей долго и  сердито
выспра-шивал  у  бестолкового водилы, где  он, Сергей, живет,  а тот  наугад
называл то Со-кольники, то Юго-Запад.  Пассажир гневно мотал башкой со своим
"Не! Ты че, оху?.. Дальше! Где ты нас взял, долбофакер?" Наконец, оба пришли
к выводу, что они живут вместе, в Мытищах с мамой и сестрой таксиста. На том
и порешили,  раз  этот дурной коньяк  так отшибает  привыкшую  к  нормальным
напиткам русскую память. И, распевая тех же ахим вместе, покатили по столице
своей родины куда надо. Женщины были рады, что их сын  и брат нашелся и  что
его привез  такой  обходительный  человек.  Собутыльники  заснули  на  одной
кровати,  обнявшись и  вздрагивая  во сне,  а умная  мама, разыскав Сережину
визитку,  позвонила Лидии.  Та долго  не  отвечала. На "не беспокойтесь, ваш
Сережа у нас" Лида буркнула: "Мне-то что... спать хочу..." И отключилась.
        3.
     За  окном поезда  неслись белые  поля, мощные  леса,  утопающие в снегу
дома. Давид  и  Батья взяли билеты  на дневной  скоростной поезд  и ехали по
бесконечной  России,  как по Европе -  не  в купе,  где,  как они опасались,
кто-то  войдет и...  а в самолетных сидениях. Отказались  они и  от часового
перелета  в  Петербург-Ленин-град  -  накануне  где-то в  Сибири  гробанулся
самолет.  Полутораста  пассажиров  будто  и не  было на  свете.  ВВС  тут же
услужливо  разъяснила:  перманентный  экономический и социальный кризис, все
разворовано,  самолеты  давным-давно исчерпали  технический  ресурс, летчики
вечно пьяные,  диспетчеры  на  игле. Да еще чеченские  террористы ворвутся в
салон - для букета. И посадят самолет уже не в Израиле, как в прошлый раз...
Эти нашим гостеприимством они сыты навсегда!
     Трудно  было  привыкнуть  к  просторам России.  В самом  центре страны,
пересекая  пространство  всемеро больше,  чем  от  Тель-Авива до Хайфы,  они
практически не  видели городов  и  поселков.  Поезд  несся  с  невообразимой
скоростью.  Станции  проносились  мимо  окон  за  секунды,  перпендикулярные
полотну автодороги мель-кали  серыми лучами  на белом фоне. Березовые стволы
сверкали  как бенгальские огни.  Дальние  синие леса плавились  под  низкими
темными  облаками. Бешенно  плясали  за  окном провода. Редкие бесцветные  и
однообразные  деревни уносились  одна за другой  назад, словно поезд  шел по
чудовищному кругу.
     В вагоне было  чисто и тепло. Никто  не орал по мобильному телефону, не
пере-крикивался через весь вагон и не хохотал безо всякой причины. Разговоры
были  слышны  только  собеседникам.  Никто  не  ел пахучую  питу,  торопливо
запихивая ее в рот двумя руками и не пил колу из горлышка бутылки, отрыгивая
и  радостно обводя при этом пассажиров счастливым  взглядом. Все это выгодно
отличало  рус- скую публику от израильской. Это  были  скорее  парижане, чем
тель-авивцы.
     Точно  так же, как в лондонской и парижской подземках, почти все что-то
читали.
     Петербург  заявил  о  себе  циклопическими  черными  заводами,  унылыми
производ-ственнными  строениями.  Потом  пошли  типичные  для любой  столицы
микрорай-оны  пригородов,  после  которых действительно  появился  Париж,  в
котором, одна-ко, было что-то ущербное. "Тут  нет или  почти нет  мансард, -
уловила  Батья мысль мужа.  - Во  всяком  случае, нет мноэтажных мансард.  А
потому город выглядит таким приземистым." "Если вы позволите вам пояснить, -
неожиданно  сказал  им на иврите  молодой  человек из кресла через проход, -
когда строился дореволю-ционный Петербург, царь не позволял возводить здания
выше  своего Зимнего  дворца.  Кроме того,  все  дома  должны  были выходить
фасадом  к  Неве. Купец  Кикин  за  нарушение этого указа  был бит кнутом  в
назидание прочим. Так его  палаты и стоят,  единственные, задницей к великой
реке  по  сей день..." "А вы..." "Я петербуржец, - пояснил он. - Из местного
отделения  Еврейского  конгресса.  Мы  усиленно  учим  иврит и  всегда  рады
попрактиковаться." "И когда собираетесь на  родину?" - обрадовался Давид. "В
Израиль? Никогда, - весело ответил юноша, укладывая молитвенник в сумку. - У
вас  мне делать нечего. Я еврей и не  хочу, чтобы меня где-либо презирали за
то, что я русский. У меня есть своя родина - Россия. Тут мы молимся так, как
нам нравится, и говорим между собой на иврите, но работаем на родном языке и
получаем  наравне  с русскими.  В современном мире евреев  дискриминируют по
национальному  признаку  только израильтяне  и арабы.  Леhитраот, хаверим...
Добро пожаловать к нам!"
     ***
     Гостиница оказалась прямо  напротив вокзала,  по ту сторону просторной,
вполне парижской площади со странным  обелиском в центре. Тут было холоднее,
чем в Москве,  но совсем не  скользко.  Они шли по мелкой грязи, покрывавшей
мокрые черные тротуары. Носильщик толкал перед собой тележку с их чемоданами
среди густой заснеженной толпы. В холле им навстречу тут же поспешил портье,
в миг оформил номер и послал служащего проводить туда гостей.
     Из окна был вид на серые задворки, брандмауэры, покосившиеся заборы. Но
среди всего этого безобразия светлел ярко-белый каток, по которому  носилась
стройная фигуристка  в синем сияющем  костюме  с  блестками. Над коричневыми
крышами, висели клочьями темные облака.
     Давид набрал номер телефона Сергея и Лидии.
     "Как фамилия Алекса,  о котором вы мне  рассказывали? Ну, который у нас
будто бы на  секретной работе?" "Александр Беккер, а что?" "Ничего. Попробую
его  разыскать. Ваш рассказ  остался  у меня в  памяти. Вдруг я ему  окажусь
полезным?.."
     ***
     Эрмитаж  показался им богаче  Лувра и Версаля. Во всяком случае,  менее
много-людным и более ухоженным. Заказанный в гостинице ивритоязычный гид был
ловким парнем, знавшим о Петербурге и петровской России практически все.