как это делают все при первом
знакомстве  с морем. "Какая гадость, Феликс!  Хуже водки", --  звонко кричала
она мне оттуда. .
     В  этом  южном краю, словно созданном  для любовной  неги  под  теплыми
звездами, идти рядом  с ней,  да  еще  в таком  костюме, было просто опасно!
Матросы в белом тут же остановились полюбоваться  на странную  спортсменку и
дружно  зааплодировали, когда  она,  грациозно  прыгая  с  камня на  камень,
возвращалась ко мне.
     Бородатый молодой человек в берете сбежал по лесенке с верхней площадки
бульвара и протянул Тане визитную карточку.
     "Мы тут  снимаем  кино,  -- торопливо сказал он ей, словно меня рядом не
было. -- Я хочу вас попробовать." "Что значит "попробовать"? -- смеялась Таня,
поправляя волосы  и светя  в  темноте глазами.  -- Пробуют  маслины  и черные
голубцы."  "У  вас будет  все, -- хрипло ответил  берет,  откровенно прилипая
взглядом к ее шее. -- Как вас зовут? Я вас представлю главрежу, Таня."
     "Феликс?..  --  нерешительно обернулась  она ко мне.  --  А  вдруг судьба
стучится в двери? Сколько биографий так начинались! Пойдем, а?"
     Я отрицательно покачал головой.
     "С такими внешними  данными глупо остаться вне кино! Прошу вас,  -- взял
ее под руку берет и так потянул,  что она споткнулась и едва не упала. -- Ваш
парень может пойти с нами."
     "Парень пойдет туда, -- попытался я увести Таню, -- куда ему нравится."
     Он грамотно, без замаха, сунул было кулак мне в солнечное сплетение.
     В этом  случае,  если  кто  не  в  курсе,  следует  подставить  ладонь,
перехватить кулак противника за  его спиной своей второй рукой с сделать ему
"ой-е-ей".
     Я присел с ним рядом на белый в ночи асфальт: "Сам  виноват. Никогда не
задирай мужчин с такими женщинами!"
     "Что тут происходит?" -- остановились около нас двое матросов.
     "Наш  друг перепил, -- улыбнулась  им Таня.  -- Не беспокойтесь.  Ему уже
лучше."
     "Вы бы  его над урной наклонили, -- посоветовал опытный  черноморец. -- А
то он прямо  на аллею наблюет...  Некультурно будет." "Ну, -- наклонился я  к
оскаленному побагровевшему бородачу. -- Как идея?"
     Не давая ему разогнуться, я  сунул наглеца башкой в урну и так долбанул
по затылку, что  он вынырнул оттуда только  тогда, когда мы  уже  жмыгнули в
заросли. И  -- во-время! По аллее с топотом бежали четверо из "киногруппы", а
он оттирал с лица прилипшие окурки и ошарашенно оглядывался.
     "Феличка, -- сияла Таня. --  Ты давно обещал и меня научить...  Поучишь?"
"Лучше пусть это сделает мой папа. Он мастер спорта  по самбо. В воскресенье
поедем  потренироваться." "А завтра  нельзя?"  "Завтра  у  нас  запланирован
Херсонес... А потом званный ужин."

        8.
     Таня:
     Какие были декорации на сцене на следующий день!
     Ослепительно  белое солнце стояло  в  зените  над  античными  колоннами
Херсонеса.  Под  нашими  ногами  дышала  среди  черных   ноздреватых  камней
прозрачная голу-бая масса,  кипящая у скал,  а вокруг  --  дрожащий  от  зноя
воздух,  пропитанный  сладкой  горечью  седой  полыни.  За  Константиновским
равелином неясными мазками прос-тупали серо-голубые горы. Того же цвета были
вплавленные в  зеркало  бухты  корабли.  И все  обрамляли  нестерпимая  синь
морского простора и  теплое сияние  огромного неба. За сценой то  громче, то
тише звучала рапсодия Рахманинова на тему Паганини.
     "Капли, --  дотронулся Феликс  до моей уже тронутой красноватым  загаром
горячей кожи. -- Помнишь?"
     Мы  стояли,  держа  друг  друга  за  плечи.  Я  боялась отпустить  свое
неожиданное  сок-ровище  --  такого  парня!  А  он  смотрел  на  меня  как-то
страдающе, словно прощаясь.
     "Что? -- испугалась я. -- Ты говорил обо мне с твоей мамой?.."
     "Сильным  взмахом  поднимает, --  пропел он, держа  меня  за  талию  над
обрывом,  -- он  красавицу-княжну и за борт  ее бросает..." Я задохнулась  от
мгновений полета, от белых пузырьков в голубом зыбком мареве и выскочила  на
поверхность  под  пушечные  удары  прибоя.  Феликс уже был  рядом. "Это  мое
любимое место для ныряния, -- сиял он своей голливудской улыбкой, обволакивая
меня бесконечно ласковым взглядом. -- Тебе нравится?" "Очень..."
     Феликс:
     "Я уж было решила, что барыня велели меня утопить, как Муму," -- сказала
Таня и поплыла красиво и сильно к проему среди камней, за которым начиналась
крохот-ная лагунка тихой воды. Я едва догнал ее.
     "Ничего себе, ты же прямо метеор какой-то, -- задыхался я, не привыкший,
чтобы меня обставляли девушки. -- Откуда такая скорость?"
     "Так ты говорил обо мне с мамой?"  "Всю  ночь..."  "И что же вы решили?
Она может достать мне билет?"
     "Тебе  тут нравится?" "Еще бы! Я и не думала, что бывает такое  море. Я
думала,  что Финский залив это тоже  море..."  "Тогда остальное оставь  мне.
Загорай, купа-йся, кушай, спи. У тебя последние студенческие каникулы."
     "Раз мое изгнание  из рая откладывается, хочу еще там  прыгнуть. Только
сама, без этих  твоих атаманских вольностей. Я же уписалась от страха,  пока
летела."
     "А ты можешь  хотя  бы  наедине со мной обойтись  без вульгарностей.  Я
знаю, что у тебя  это заготовлено специально  на эпатаж  моего окружения.  А
привыкнешь --  не отвыкнешь..." "И что?" "Я на  хамке жениться не  собираюсь,
вот что. Ты достаточно культурная девушка, чтобы..."
     "Я  так  счастлива, Фелик  мой!  Что  ты  все-таки  <i>подумываешь</i>  на мне
жениться!  Ты прав, мне самой тошно эпатировать людей. Просто вечные интриги
держат меня в таком напряжении! Как  было нам хорошо в Ленинграде... Феликс,
--  вдруг горячо заговорила она, беря меня за обе руки и почти касаясь  губами
моих  губ. -- Вот ты  спросил... понравилось  ли  мне море. Я  всего дважды в
жизни влюблялась -- сначала в тебя, потом вот в него, в настоящее море.  Но я
так боюсь, что  у нас с тобой не сложится... А если так, то я никогда и ни с
кем не  смогу быть такой счастливой, как сегодня, как  на том катке  и после
него, на той даче, на набережных Ленинграда, в Сосновке. Но жить как-то надо
и после тебя... И сохранить хотя  бы вот эту  вторую любовь. Когда я гадала,
соизволишь ли ты взять меня с собой в Крым, я случайно узнала, что есть одно
место  в ЦКБ  во Владивостоке.  И  тут  же  подписала  туда  предварительное
распределение. Не к Антакольскому,  куда вы  все так рветесь, хотя  нужна-то
ему только я со  своим проектом,  а как можно дальше от... такой элиты... Ты
не знал?" "Мне говорили, но я не поверил. Вернее, просто не придал значения.
Я  и  не думал  о  том,  сложится  или не  сложится, раз я тебя  люблю. Да и
предварительное распределение никого ни к чему не обязывет."
     "Ты просто  не понимаешь! --  торопилась  она. -- Я начала готовить  план
отступ-ления. И очень  рада, что вовремя предугадала все эти  милые  шалости
твоей мамули.  Я бедная, но гордая. Кто мне мешает не зависеть от  вашего ко
мне рас-положения и  выстроить убежище  на  свой вкус у  теплого моря  --  на
другом  берегу  той же страны?  В конце концов, если  вас так охотно берут к
Антакольскому,  то это вовсе не причина и мне туда изо  всей силы пролезать,
чтобы потом каждый день видеть ваши физиономии, особенно твою Эллочку..."
     "Тайка, вот ты все время  упоминаешь слова  "вы",  "ваш", а я  ведь это
воспри-нимаю,  как  "еврейский". Ты что,  недовольна, что хотя бы в этот НИИ
берут  ев-реев?.."  "Я  просто  полагаю,  что  будь  у  нас  на  самом  деле
антисемитизм, уж  Эллочке-то  было бы  отказано!  Все  видят,  что  она  уже
настроилась идти вверх вовсе не от ума или таланта,  а через своего папочку,
который ее и определил куда следует. И которому в "антисемитской" стране ваш
пятый пункт не помешал стать адмиралом и профессором!"
     "Тебя тоже пригласил Антокольский."
     "А  что ему оставалось делать,  -- наконец, ласково заулыбалась Таня,  --
если вы вли-яете на подсознательном уровне. Когда я сошлась с  тобой, во мне
такие творчес-кие  силы  проснулись,  о  каких я и  не подозревала! Так  что
автором  этого  моего  ги-дродинамического  проекта является  твоя еврейская
голова, хотя ты в нем ничего и не смыслишь. Вдохновил свою Татьяну, сам того
не  подозревая.  А без нашей  любви, я  была  бы  такая  же  серая, как твоя
Эллочка..."
     "Опять тебя на мистику занесло..."
     "Феликс, ты  меня любишь  или терпишь?  С  душой  или с  телом моими не
можешь расстаться?"  --  продолжала она, когда мы  уже шли  к  троллейбусу по
дороге от Херсонеса.
     "Люблю, как никогда и никого в жизни," -- искренне воскликнул я.
     Все эти рассуждения  об убежище от  меня и моего  окружения  совершенно
сбивали  меня с  толку. Особенно в контексте противопоставления  нас с Таней
всем моим еврейским друзьям и родным. Уже сейчас! Когда ничего не  решено...
Именно об этом меня  и предостерегала  мама. Все  правильно, все так, против
законов общес-тва не попрешь, они, как и законы  физики, непреодолимы, думал
я, не зная, на что решиться.
     Но рядом шагала и что-то горячо говорила любимая Тайка.
     "Тогда давай проведем этот отпуск подальше от твоего дома, -- услышал я.
--  Ты как-то упомянул, что мы можем остановиться у  какого-то дяди Вити в том
же Крыму." "Тайка! Я же и к маме с папой приехал... Как же мне  их  вот так,
на другой день оставить?"
     "А потом и  в Ленинграде не останемся, --  словно не слышала  она.  --  Я
напишу во Владивосток и в министерство, выпрошу в то же  ЦКБ второе  место --
для... мужа. Мы будем жить с тобой у <i>своего</i> моря! Знаешь, там еще интереснее
и красивее, чем тут. Почему бы нам не уехать туда <i>вместе?</i>"
     Еще не хватало! Во Владивосток... Представляю, какая это мерзкая  дыра!
Тут пару десятков километров отъедь от Москвы или  Ленинграда  и  попадешь в
такую гнусь -- словно в другую страну. А уж на Дальнем Востоке, скорее всего,
вообще кошмар  Богом  забытой  глубинки.  Туда  можно разве что  для  куража
съездить, как  Чехов на Сахалин.  Не зря Порфирий  Петрович был  уверен, что
Раскольников даже со своей Дровяной улицы  в  <i>Россию</i> ни за что  не убежит, с
<i>иностранцами</i> там общаться ежедневно. Разве что по этапу. Так именно для того
Сибирь и присоединяли, чтобы было куда ссылать. Но  добровольно туда поехать
на три бесконечных года! Блажь какая-то...
     "Я давно замечаю,  что ты без конца читаешь эту книгу про подводный мир
Японского моря, -- сказал я. -- Но мне очень не нравится, что план отступления
тобой  так  тщательно продуман.  <i>Если  долго  вглядываться  в  пропасть,  та
начинает  вглядываться  в  тебя...</i>   Ты  словно  сама  подталкиваешь  нас  к
разрыву...  Куда ес-тественнее  нам с  тобой  остаться  в  Ленинграде. Пойти
вместе к Антокольскому."  "Твои  бесчисленные благожелатели в этом случае  с
нас  ни за  что  не  слезут! Да  и  ты  сам зациклишься  на  нашей  с  тобой
несовместимости и будешь комплексовать, стыдясь нищеты моей семьи. Зачем нам
все это, если можно жить совершенно независимо, поселившись вдвоем в нашем с
тобой убежище ото всех? В новом для обоих большом интересном университетском
городе на берегу моря, но подальше  от "благожелателей"  -- только ты и я? Не
согласен... Тогда я права. Все против нас! Ты тоже..."
     "Ничего  подобного,  горячился  я. -- В моей семье все зависит только от
меня. И папа на нашей стороне."
     "Это, Феликс не мое дело, но, боюсь,  соотношение сил отнюдь не в  нашу
пользу.  Даже при  мощной  поддержке  морской пехоты. Во  всяком  случае,  я
нисколько не удивлюсь, если наш разрыв вот-вот произойдет...  Я-то уже почти
в своем убе-жище,  а вот  ты надолго будешь  несчастным. Вспомни ту цыганку.
Пока она на высоте."
     Таня:
     Пока мы были на море в доме появился новый персонаж, седенький и щуплый
дед Казимир. Его как раз привезли из больницы, и теперь он семенил по аллеям
и  по  комнатам,  приглядываясь  ко  мне  с  тем  же чуть  ли не  паническим
выражением, что и его дочь.
     "А-шиксе?  --  с  ужасом  спросил  он Феликса  шепотом,  не  зная о моем
уникальном слухе. -- О-вейс  мир..." "Можно подумать, что ты всю жизнь жил не
среди  гоев, --  огрызнулся мой  кумир.  --  И что  в  этом плохого?" "Да,  мы
вынуждены  жить среди них, -- горячо шептал  старик.  -- Но привести а-шиксе <i>в
семью</i>! Этого не будет! Только через мой труп. Ты  хочешь моей смерти,  Феля?
Ты  хочешь  маминой  смерти,  бандит  николаевского режима?"  "Папа  считает
иначе..." "Папа! Этому офицеру лишь бы кто-то вертел перед ним задом. Он как
будто вообще не аид..."

        9.
     Феликс:
     Мама вела себя в этот день очень сдержанно. Даже спросила у Тани, умеет
и  лю-бит  ли она  готовить.  Таня,  конечно, тут же  вызвалась  ей  помочь,
переоделась в  легкое  платье,  став  еще  милей, нацепила  фартук  и  очень
старалась рядом  с  мамой  на кухне. Я  просто задыхался от счастья,  на них
глядя. Но тут пришла тетя Рая, наша соседка  и мамина ближайшая подруга. Обе
скептически  переглядывались,  морщась  от  того,  как  Таня  изо  всех  сил
старается, сдувая с носа пот.
     Не  та  сноровка,  тотчас  поняла  и  она, когда южные  хозяйки вежливо
попросили северную гостью отдохнуть и <i>включили свое динамо</i>, как папа называл
их работу на  дому.  Таня наблюдала  "динамо" с почти мистическим ужасом, но
оценила  умение точно распределять роли в общей  работе, веселую слаженность
стремительных  движений одинаковых  полных белых рук,  наслаждение процессом
женского труда и друг другом.
     "Феликс,  -- шептала она мне, когда  зажглись среди  листвы огни званого
ужина, были вынесены во двор еще три стола, а гости уже расселись по местам.
--  Ну и Казимировна! Даже и вдвоем,  но за пару часов такой стол!.. У  нас  с
мамой  уходил  целый  день,  чтобы  принять  раз  в  год  одну-две  из  моих
неприхотливых подруг, а тут стол человек  на  пятнадцать.  И  --  Боже, какие
блюда! За один такой ужин маме  надо было бы корячиться в своем тамбуре года
два... Вот это  антисемитизм! Вся надежда на спасение евреев от такой нищеты
--  родной Израиль..."
     "Дался тебе этот Израиль,  -- очень не понравилось мне это.  -- От твоего
замечания  один шаг к  водолазовской теории о еврейском благополучии за счет
русских. Просто в Севастополе, в моей семье, как,  кстати, в тысячах русских
и украинских семей, иная шкала ценностей.  Есть такое понятие -- уметь  жить.
Чем злобствовать  и завидовать, надо забыть пролетарскую идеологию и учиться
у  тех,  кому  повезло.  Стоимость этих блюд маму мало  интересует.  Гораздо
важнее  каждого за  столом заметить и приласкать по его вкусу так,  чтобы он
чувствовал, что именно ради него и собрались."
     Вот тут и началось то, чего я так боялся. Только для Тани у  мамы так и
не нашлось доброго слова. От этого она так расстроилась, что стала шмыгать и
вертеть носом, бурча,  к тому  же, животом, в ожидании  начала  трапезы. Все
старательно  делали вид, что ничего не замечают. Меня  все  это так смущало,
что я ее не только никому не представил, но  и вообще старался не смотреть в
ее сторону, особенно когда она, недолго сдерживаясь, все-таки набросилась на
еду...
     Спасибо  хоть   папу  все  это  скорее  умиляло,  чем   шокировало.  Он
подкладывал ей самое  вкусное в тарелку и подливал вина,  что  мне очень  не
нравилось...
     Еще  больше  меня  раздражало,  что все  его друзья офицеры  откровенно
пялились на мою развеселившуюся от всеобщего внимания Таню.
     "Смотри, как ее откровенно разглядывают мужчины, -- шептала мне мама.  --
И  она  не смущается, только глазами  своими наглыми стреляет на  все четыре
стороны. И лопает, лопает!.. Женись, женись  на  ней,  сынок! Вот это  будет
жена... Ее на всех твоих друзей хватит."
     Настроение  стало  премерзкое,  и  когда  очередной  морской  пехотинец
подмигнул  мне  на  Таню  и  поднял  большой  палец,  я,  к  восторгу  мамы,
пренебрежительно махнул рукой с брезгливой гримасой.
     Таня  тут  же чем-то подавилась и  закашлялась, а папа стал  фамильярно
колотить ее кулаком по спине и хохотать. А она подняла на меня даже уже и не
синие,  а какие-то  фиолетовые  глаза  и  сделала  неуловимое  движение,  от
которого было мгновение до рывка на себя скатерти.
     По ее просьбе Таню  уложили  в  этот вечер отдельно  от  меня, в уютный
уголок для гостей за кафельной печкой.
     Таня:
     К вечеру зажглись огни среди  листвы и были вынесены  во двор  еще  три
стола.  Софья Казимировна с такой же невысокой упитанной подругой металась с
кухни во двор, накрывая их для званого ужина, за который моей маме надо было
бы корячится  в  своем тамбуре года  два... И все эти блюда  были  не просто
дорогие, это  само  собой,  а  самые что  ни на есть оригинальные. В завитой
маленькой головке мамы-Софы было полное собрание рецептов всех народов мира,
среди которых  когда-либо  обитали евреи.  У  нее и в  доме всегда все сияло
чистотой  --  от  полов  до  простыней. Все  она  делала  весело,  походя,  с
наслаждением  и так  быстро, словно у  нее было втрое больше рук, чем у моей
бедной мамы, которая просто засыпала за столом от усталости, когда гости уже
рассаживались, наконец. А у  мамы  Феликса  оставались  еще силы быть  душой
общества.
     Только  для меня тут  словно не нашлось доброго слова. В  конце концов,
что  тут такого, успокаивала я себя.  Собрались  старые друзья.  Все  хорошо
знают  друг друга и  знают, что Феликс  вечно  привозит из  Ленинграда на юг
своих друзей на лето. С чего  бы они  меня воспринимали,  как потенциального
члена семьи Дашковских? Кому меня Феликс вообще тут хоть как-то  представил?
Поэтому никто  не воспринимает меня всерьез.  Сезон северных гостей  в южном
доме. Вот первая уже здесь. Скоро остальные появятся. И только.
     Впрочем, и сам  Феликс  за столом словно забыл обо мне. Подкладывал мне
еду и подливал вина все тот же Арнольдыч. А его друзья, мужчины с офицерской
выправкой, сами спросили как меня зовут. Смотрели, конечно, исправно. Но  на
меня везде пялятся. Какой-то офицер подмигнул после третьей  Феликсу на меня
и поднял  большой  палец.  Мой  возлюбленный, под  непрерывным взглядом свой
мамы,  вдруг пренебрежительно махнул рукой с чуть ли не брезгливой гримасой.
У  меня тотчас  эта мерзкая соленая слива в глотке застряла. Захотелось либо
тут же  уйти  собирать вещи,  либо, как в  каком-то  кино,  рвануть на  себя
скатерть. Но напротив  сидел и щербато улыбался мне древний еврейский пророк
--   дед Казимир,  а  справа жарко дышал Арнольдыч. И  я проглотила  все  --  и
маслину и гримасу...

        x x x
     Когда  я  уже засыпала в своем  уголке  за кафельной  печкой,  с  кухни
донеслись  раздраженные  голоса. "Илья,  позвони Грибенко,  -- тихо  и  ровно
говорила Софья Казимировна. -- Позвони прямо сейчас, при  мне..." "Не стану я
ему  звонить. И ты прекрасно знаешь,  что  не стану, -- прерывающимся голосом
ответил муж. -- И  знаешь  почему.  Так что  не  доводи меня..."  "И чего  ты
бесишься? -- еще  спокойнее возразила она. -- Позвони и все.  Что тебе стоит?"
"Ты отстанешь от меня?.. -- предельно быстро прошипел он и что-то звякнуло. --
Отстань от меня, слышишь?.."  "Звонил Саша и сказал, что тебе надо позвонить
Грибенко." "Ты... отстанешь или нет, а?" "А Грибенко ты  позвонишь?" И -- все
сначала...
     Да  ведь она его намеренно  мучает, поняла  я.  Доводит,  развлекается,
нарывается, но не может не мучить. Ненавидит своего офицера... Этак привычно
и нарочно изводит. Мне показалось, что он ее сейчас, прямо при мне, пришибет
чем-то тяжелым.
     Я накинула  халат  и  вышла  на  веранду. "Ваша мама  таки  торгует?  --
ласковым го-лосом пропел  дед  Казимир. --  Феля  сказал,  что  она в  рыбном
отделе. Это  очень  хороший отдел. Сплошной  дефицит. И почему  ты так плохо
одета? Мама жад-ная?.."
     Знал бы он, как моя мама  таки  торговала! По вечерам  у нее начинались
приступы куриной слепоты, а освещение в ее углу гастронома,  почти на  улице
было  совсем скудное. И были же люди, что знали, что у  продавщицы Смирновой
плохое  зрение. Совали ей  не те  деньги,  а  то  и резанную бумагу, фантики
разглаженные и еще требовали сдачи, жалобы писали за обсчет. Дефицита на то,
чем она торговала, тогда в Ленинграде  не  было. Зимой она замерзала в своем
белом халате, надетом на старенькое пальто. Она очень старалась,  но была от
природы   неразворотливая,   всегда   на   плохом   счету,   без   премии  и
прогрессивки...

        6.
     Феликс:
     На следующий день папа постучал мне в дверь на рассвете и напомнил, что
мы едем  с  Таней в Учкуевку  -- учиться, как  она  выразилась, драться,. Мой
старик  весь горел. Да и я до вчерашнего ужина только и думал, как бы мне  и
отца особенно не унизить и себя не дать при Тане легко победить.
     Ее  уголок никак  не запирался  -- за занавеской  стояла мягкая тахта  и
столик с  лам-пой.. Когда я заглянул  туда, Таня уже  не спала и смотрела на
меня измученными глазами. Она была в своей старенькой рубашке. Заложенные за
го-лову руки мягко светились в полумраке.
     Я присел перед  ней на корточки, обнял за талию и стал целовать ее руки
от локтей к подмышкам.  Она не шевелилась, только  грудь под рубашкой словно
сама  собой  поднялась  мне навстречу, обозначив  соски.  Естественно я стал
целовать их, легко спустив растянутую ткань с послушно опущенных рук.
     "Уже не противно? -- каким-то чужим голосом сказала она, не обнимая меня
и  не  отвечая  на  поцелуй в  губы. -- А  ну  как  тебя  застукают  за  этим
недостойным занятием?"
     "Прости меня... -- только и смог произнести я. -- Я не знаю, что на  меня
иногда находит..."
     "Так ты хоть предупредил бы, что на тебя как раз нашло. Я бы..."
     "Ты  помнишь   о  сегодняшних  планах?"  "Конечно."  "Тогда  вставай  и
одевайся. Папе не терпится начать твое обучение."
     "Я сейчас  переоденусь. Только  при одном условии, -- сузила она глаза и
посмотрев  на меня так, что,  как  сказал бы  Дюма, кровь застыла  у  меня в
жилах.  С таким  выражением лица его миледи  доставала из  корсета кинжал  и
подсыпала  яд в  бокалы...  -- Учить меня будет только полковник." "Почему? --
похолодел я. -- Я тоже кое-что умею, как ты знаешь."
     "Я тобой неизменно горжусь. Но  не  в моих  правилах  применять  против
своего учителя  полученные  от него знания." "Ты что, собираешься... драться
со мной?"
     "Не исключаю, Фелька.  И боюсь, что насмерть, -- без тени улыбки сказала
она. -- И пусть тебя не удивит, если мы  расстанемся врагами, как предсказала
та цыганка."
     "Далась тебе эта  глупая ведьма..." "Завтра чтобы был билет, -- села она
на тахте голая по пояс, -- Иначе все тут так кончится, что уцелевшие ни о чем
другом всю жизнь и вспоминать не смогут..."
     Я  стал целовать ее ноги от колен и выше, надолго  задерживаясь в самом
родном месте. Она сняла рубашку через голову, не меняя позы и не реагируя на
мои  поце-луи, но вся напряглась и удержалась в  сидячем  положении, когда я
попытался опрокинуть ее на спину.
     "Твой  отец заждался... своей очереди, -- загадочно  сказала она. --  Мне
надо срочно научиться, чтобы при случае поговорить с тобой на другом  языке.
Ненавижу... Иди. Я сейчас выйду..."

        10.
     Феликс:
     На  дальнем  пляжике  в этот ранний  час  было пусто.  Белый песок  был
твердым и  гладким после  последнего шторма.  Таня  была в своем  вызывающем
стареньком купальнике-бикини, таком растянутом, что он скорее подчеркивал ее
прелести, чем скрывал их. Она присела на  заросший травой обрывчик  у кромки
пляжа со стороны берега и очень серьезно наблюдала наш с папой мужской балет
на песке.
     Отец  давал  ей  короткие  вводные,  что  намерен  делать  я,  как  его
противник, и  как реагирует  на это  опытный  самбист. Надо сказать, что тут
было на что посмотреть! Папа был в расцвете мужской зрелости, а  я тоже имел
тогда  лучшую  свою  форму. И  мы  оба  были предельно  напряжены, чтобы  не
уступить друг другу при такой зрительнице...
     В  утренней тишине слышалось  наше хриплое дыхание,  звонкие  удары  по
голому  телу и боевые выкрики.  Раз  десять я  кубарем  летел  через  голову
разъяренного  пол-ковника, а потом он кувыркался на песке, группируясь еще в
воздухе под моим тревожным взглядом -- не  искалечить  бы любимого  папу ради
этой...
     Демонстрация нашего умения длилась до тех пор, пока Таня не  хлопнула в
ладоши со  звенящим  от  напряжения  возгласом:  "А  я? Вы оба  великолепны,
товарищи.  Но  я  не  хочу  быть  только зрителем. Между прочим, мне кое-кто
кое-что обещал!"
     Она встала и так пошла к нам по песку, что оба бойца просто обалдели.
     Демонстративно  обойдя меня, она остановилась  напротив  папы и победно
ему улыбнулась. Мне показалось,  что  ей вообще  незачем  учиться  драться --
такая  кра-сота сама по  себе -- сила  несокрушимая. То  же  думал,  по  всей
вероятности, и словно загипнотизированный морской пехотинец.
     "Н-ну? -- подняла она свою удивительно темную при таких волосах бровь. --
Мы  сюда  приехали  на  урок  для  меня  или  на сеанс  стриптиза  для  Ильи
Арнольдовича?"
     "Сейчас, Танечка,  --  хрипло сказал папа. -- Только, может быть, лучше с
Феликсом? А я посмотрю и подскажу?"
     "Нет. Непременно с вами. При Феликсе. Итак, на меня нападает насильник.
Как он это делает, мне, к сожалению хорошо известно."
     "И как же?" -- растерянно спросил папа, бросая на меня тревожный взгляд.
     "Он  хватает меня  за ворот блузки  и пытается его  расстегнуть,  чтобы
добраться  до того, с  чего вы оба сейчас  не  сводите  глаз.  Повторите его
действия и научите меня, что должна делать беззащитная на вид девушка."
     Папа совсем  растерялся.  Вместо  ворота блузки  перед  ним трогательно
билась жилка на белой шее удивительной чистоты и формы, а предмет вожделения
наси-льника  упруго вздымался  из застиранной тряпки, в которой любая другая
грудь уже беспомощно болталась бы.
     "Феликс! --  в  отчаянии крикнул он. -- Иди  сюда. Я лучше покажу на нем,
Таня... Так вот, ты -- девушка, а я -- насильник. Видишь, Таня? Я хватаю ее за
шею, и оскорбляю ее невинность."
     "Ай! -- тонким голосом заорал я. -- Так ведь насилуют же  средь бела дня!
Че эт ты удумал, паскудник? Я не такая, я  ж на  руб дороже!.. Вот женишься,
так хоть ложкой хлябай. Пап, щекотно же!"
     И мы все трое от хохота присели на песок.
     Вчерашняя  обида, как я уже  понял по  горячему голубому  косяку в  мою
сторону,  испарилась  из  Тани. Это  ее умение  мгновенно  забывать  обиды и
поражала меня, и привлекала к ней.
     "Мальчики, давайте серьезнее. -- отсмеялась она, наконец. -- Повторите, а
я по-смотрю, как отобьется Феликс."
     Мы с  папой  вернулись на исходные позиции. На моем горле оказалась его
железная  ладонь,  а  правая  рука  всерьез  захватила  то,  что  он  считал
вожделенным местом.
     "На моем месте, -- сказал я Тане, -- ты скорее всего попыталась бы сейчас
отцепить его руки,  что привело бы к состязанию в силе, заведомо проигрышном
для жен-щины..."
     "Ничего подобного,  --  возбужденно возразила она. -- Я  в  таких случаях
сразу бью коленом по яйцам, туфли долой и -- ноги в руки!"
     Мы оба от этого замечания оторопели.
     "Ну, это уже хулиганство, --  неуверенно засмеялся папа. -- Такие  приемы
можешь  показывать  на ком  угодно,  только не  на  нас с Феликсом.  Мы  еще
надеемся пожить мужской жизнью."
     "Так вот, Таня, -- продолжал я.  -- Обрати внимание. Он сам  принял позу,
при которой обе его руки заняты, а обе мои свободны. А потому я делаю -- раз!
--  моя  правая рука оказалась на  его правом плече. -- Два! --  согнутый локоть
долбанул "насильника" по горлу. -- Три!!  --  я  наступил папе на ступню. --  И
четыре!!" -- я плечом  толкнул его в лицо. Он действительно оказался навзничь
на песке.
     "Я хочу попробовать! -- горела Таня. -- Насильник, ко мне!"
     Это было испытание для нас обоих! Папа неуверенно положил левую руку на
глад-кую теплую шею, а второй едва коснулся тряпочки, но  от этого  касания,
по-моему,  перестал соображать  вообще,  так как действительно  стал при мне
лапать мою Таню!..
     Но  не  тут-то  было!  Она  была  удивительно способная  ученица. И  не
слабенькая.  Вместо кадыка она исхитрилась так  дать  своим нежным  локотком
снизу  по челю-сти  полковника, что у того лязгнули зубы. А, наступив на его
ступню, все-таки поддала чуть коленом по взбудораженному органу, не забыв на
прощанье толкнуть  его  мягким  округлым  плечом  в ухо. Он отлетел метра на
полтора и с изумлением уставился снизу на победно стоявшую красавицу,
     "Ни-хе-ра  себе, --  перешел  он на  язык  морской мехоты.  --  Да ты же,
Танька, гото-вый десантник! Так меня уже лет  двадцать не  били! Феликс, мне
еще жизнь не надоела. Займись со своей "миледи",  или как там ее называют. С
меня хватит.  Я же язык прикусил! Неделю придется обходиться  без острого  и
соленого..."
     "Я заметил сразу три ошибки,  -- старался  я сохранить  хладнокровие.  --
Во-первых, это урок, а не бой,  а потому приемы надо с  тренером проводить в
щадящем режи-ме. Иначе мы тут все друг друга перекалечим. Во-вторых..."
     "Тогда пускай тренер меня за сиськи  не  хватает! --  кипятилась Таня. --
Ему велено было иммитировать насилие, а он  прямо при  всех вцепился, как  в
свою. Счас про-верим, не остался ли синяк..."
     "Не  надо!" --  хором прокричали  мы оба. "Тогда я сама  погляжу, -- явно
прово-цировала она нас, оттягивая тряпочку и оглядывая свое сокровище. -- Все
цело, -- вернула она на место она ткань. -- Показалось. Ну, продолжим с тобой,
Феликс. Ты хоть меру знаешь."
     Мы отработали этот прием. Потом  все прочие. Папа уже пришел  в  себя и
подклю-чился.
     Теперь  Таня для  него  была  обычным  десантником, которого  следовало
натаскать по суворовской  схеме "тяжело в учении  -- легко в бою". Она летела
от его стальных  рук на песок,  поправляла свою сдвинутую то вниз,  то вверх
тряпочку и снова кидалась в бой, после чего, к своему изумлению, оказывались
на песке то я, то вошедший от ее красот в полный транс мастер спорта.
     Самбо -- штука жесткая. Таня получала  звонкие  шлепки, если не успевала
делать  блок,  терпела  цепкие  захваты за руки и  за ноги. Но  гибкая белая
кошка, нисколько не смущаясь, свирепо нападала, с визгом убегала, а когда ее
догонял массивный сопящий зверь, умело приседала, захватив споткнувшегося об
нее тренера сзади за  побагровевшую шею, поддавала округлой попкой  так, что
папа кубарем летел, едва  успевая сгруппироваться, чтобы  не  "забить башкой
гвоздь".
     А "миледи"  тут  же  бросалась на меня,  отлетала  назад  от  активного
атакующего  блока,  упруго  вскакивала, проскальзывала,  распластавшись  над
песком, ко  мне  за  спину, подсекая  оба  колена, после  чего  я оказывался
сначала на чем-то гладком и горячем, а потом летел лицом в песок, беспомощно
раскинув руки...
     Разобиженные профессионалы бросались на дилетантку сразу с двух сторон,
но она,  отпрянув в последний момент, бросала нас друг на друга.  Мы с папой
сталкивались  потными телами  и снова оказывались на песке, а по нам, по чем
попало,  пробегали босые пятки. Стоило мне  встать, как справа, слева, сзади
меня  били, хватали, крутили гибкие нежные, но удивительно  сильные и точные
руки,  а казалось бы уже захваченная в замок тонкая талия, проваливалась мне
под  ноги,  в  лицо  летели  густые  волосы, потом  мелькали  перед  глазами
вытянутые руки, а та же попка так поддавала мне между ног, что я враскорячку
летел  прямо к  растопы-рившему  на Таню  руки отцу,  который  только ахал и
крутил головой, от этого вулкана.
     Устать при такой  неутомимой партнерше было немыслимо. Только к полудню
мы, наконец, решили искупаться.
     Волны  едва  позволяли  войти  в  воду и без  конца срывали  с  Тани ее
тряпочку,  которую  она,  отчаявшись,  просто закинула  за  шею  и по-детски
радостно  подпры-гивала, раскинув руки, навстречу прозрачным голубым волнам,
которые подбра-сывали вверх блестящие на солнце упругие белые шары... Мы оба
завороженно смотрели на эту игру природы человеческого тела.

        x x x
     "Арнольдыч,  --  кошечкой ластилась к  папе  Таня, сияя голубизной глаз,
когда  мы  направились к  причалу. -- Ты  меня покорми тут, а то я опять буду
этого сноба смущать. Жрать  хочу, спасу нет. Пока еще доедем, пока усядемся,
да пока вы все  наговоритесь!.. Тут же есть какая забегаловка, хоть  пирожок
заглонуть, а?"
     "Таня, что за язык! -- сердился я. -- Это она  так нарочно придуривается,
папа.  Для  тебя.  Провоцировать --  ее  любимое  занятие.  "Миледи" чертова!
Терпеть ее не могу!.."
     "Феличка,  полюби меня,  -- совершенно разошлась Таня, повисая теперь на
моей  руке.  -- Что  тебе  стоит? Ну,  хочешь  я  ради  тебя  поцелую  твоего
па-апочку? Смотри, как он меня любит. Правда, Арнольдыч?"
     "А ведь не пила! -- восхищался папа. -- А если ее еще и напоить?"
     "Во!  Идея... Напоите  меня  и  приволоките  под мышки в свой приличный
еврейский дом пьяную русскую девку. А  я там буду громко икать и материться,
а? Чтобы все было по теории кое-кого."
     "Эта "кое-кто" -- не на шутку рассвирепел я, -- между прочим, моя мама. А
ты пока еще..."
     "Прости, Феличка, свою дурочку!.. Ты прав. Кто я тебе?  Больше не буду.
Но если не покормишь, берегись! Я-то смолчу, а вот мои голодные кишки!.. Они
же мне не подчиняются и весь ваш дом на рога поставят. Если ты  свою красулю
сейчас не  покормишь, бедная твоя ма-амочка  снова будет комплексовать,  что
сыночек  на  такой свинюшке жениться собирается. Ну, ради нее, родимой, хоть
один пирожо-чек, в такую красивую пасть, а?.. Нет, ты посмотри только, какая
у твоей  любимой  очаровательная и голодная па-а-асть!.. Жрать давай, понял,
ты, садюга?.."

        x x x
     "Феликс, -- прямо шипел от сжигавшей  его страсти папа на катере,  когда
счастливая  Таня задремала на  палубной скамейке после  закусочной, жмурясь,
улыбаясь и вздрагивая во сне, а мы с ним склонились над белой пеной от винта
за  кормой.  -- Это  такая  женщина, каких  у  тебя никогда, никогда, никогда
больше не будет! Если ты на ней не женишься, женюсь я!" "Замолчи... Подумай,
КОМУ ты это говоришь!" "Я просто как в бреду..." "Оно и видно!"


        11.
     Феликс:
     Папа действительно стал сам не свой.
     В саду с матом запустил тяпкой в чужую кошку так,  что расшиб вдребезги
свою  же любимую старинную  амфору  с  редким  африканским цветком.  На меня
смотрел волком. Стоило показаться  маме, как он начинал шипеть, морщась, как
от  боли. Улыбался  только,  когда  видел  Таню. Дело  принимало  нешуточный
оборот, и я ре-шил немедленно  увезти ее  подальше от незадачливого тренера,
обезумевшего пос-ле слетающей тряпочки.
     Тем более, что Тане давно были обещаны походы по Крыму.
     В сорока километрах от Севастополя, в Байдарской долине с большим селом
Ор-линое  жил  папин  боевой друг  дядя  Витя  Полищук,  у которого я  часто
проводил це-лые  месяцы  в  детстве.  Дядя  Витя,  естественно, тут же  глаз
положил на Таню, как, по всей вероятности, принято в морской пехоте, но тетя
Груша, его  благоверная, способна была всех  нас при случае  пришибить одной
левой. К тому  же,  у нее был такой бюст, рядом с которым Танин  выглядел бы
безобидными прыщиками на бледном тельце. Так что  отставной десантник только
робко щурился у своих ульев сквозь сеточку под соломенной шляпой, глядя, как
мы с Таней на стремянках со-бираем вишни.
     Утром,  еще  до  восхода солнца, мы  нацепили  рюкзаки,  взяли палатку,
ласты, маски и тронулись в Ласпи, к самому замечательному морскому  берегу в
моей жизни...
     Первая часть нашего пути пролегала  среди дурманящего  аромата табачных
планта-ций, потом мы оказались в экзотическом глухом  ущелье  между поросших
диким  кизилом  серых  отвесных  скал,  а четверть  часа  спустя  оно  вдруг
оборвалось.
     Перед нами  было  море, голубой цвет  которого подчеркивался уходящей в
небо синей горой на фоне розового рассветного неба. Среди ее зеленых отрогов
свети-лись белые постройки и узкие пляжи.
     Рассвет  отразился на расцвеченной  нежными мазками течений  бескрайней
поверх-ности розовым дрожащим свечением.  Потом  сразу зажглось и заблистало
отраже-ние ослепительного диска,  появившегося  из-за  мгновенно почерневшей
горы.  В  этом сиянии исчезли  отроги,  берег и часть моря, прикрытые тенью.
Вода радостно и уверенно  заискрилась, меняя  рассветный глубокий синий цвет
на набиравшие яркость и силу дневные голубые оттенки.
     Таня замерла от этой привычной мне игры света и теней.
     "По-моему,  ничего  подобного  в  природе  не  существует,"  --  наконец
выдохнула она.
     "Существует, -- поцеловал я  ее носик. --  Глаза моей любимой "миледи". Я
давно мечтаю тебе показать их со стороны. Такое богатство цветов свойственно
только этому морю, твоим глазкам и сапфирам!"
     "Спасибо, -- горячо шепнула она, вытирая слезы  тыльной стороной ладони.
--  Когда ты так  красиво врешь, во мне снова просыпается иллюзия, что ты меня
все-таки любишь..."
     "Тогда, -- надел я рюкзак, -- вперед!"
     "Куда?..  --  оторопела она. --  Я думала, что  посмотрим твой уникальный
рассвет и  обратно. Стой... Ты куда это?.."  "Вниз." "С такого  обрыва?! Без
парашюта..." "Не бойся, Тайка, я тут с детства каждую тропинку знаю."
     Я-то  знал!  Мои  ноги  сами  стремительно   находили  нужные  опоры  и
перелетали  с  уступа на  уступ,  а  вот  ей  потребовалось немалое мужество
следовать за мной  по чуть  ли не отвесным скользким от осыпающихся камней и
сосновых игл тропкам  между извивами  серпентина. Я ловил  Таню,  когда она,
вытаращив глаза, с гром-ким топотом  тормозила подошвами кед на выщербленном
асфальте. И замирала  с  неизменным "Уф...",  едва  собираясь  с  духом  над
обрывом перед очередным брос-ком вниз.
     Лицо  ее  стало  каменным, а глаза светлели  только когда  путь недолго
лежал по горизонтальному участку вдоль  дороги до  входа в очередную тропку.
Один  раз она  остановилась на  дрожащих  подгибающихся  в коленях  ногах  и
сказала  глухо:  "Убейте меня, но я  дальше  не  пойду.  Это же... это  выше
человеческих сил..."
     Тропинка здесь вилась у подножья стены, сложенной из чудом зацепившихся
некогда, при  последнем  землетрясении, и теперь  нависающих  острыми краями
багровых гранитных обломков размером с вагон каждый. Вверх эта стена уходила
в самое сияющее уже дневной голубизной небо, а под ногами громоздились такие
же огромные  скалы,  ниспадающие в  бездну,  на дне  которой продолжала себе
виться  среди  зелени узкая лента --  серый асфальт серпентина с окаймляющими
его белыми столбиками со стороны обрыва.
     Я вернулся, снял с Тани рюкзак, пронес его над пропастью и нацепил себе
на вто-рое  плечо.  Потом осторожно  повернул  бедную обитательницу плоского
чухонско-го  края лицом  к стене. "Держись руками  за камни и  иди боком  за
мной." "Нет!  -- отчаянно крикнула она, размазывая слезы по щекам. -- Спиной к
этому  ужасу  мне  еще страшнее. Я лучше вот так..." Она повернулась лицом к
обрыву, вытаращила глаза и пошла, как по карнизу, перебирая руками стенку за
своей спиной до сле-дующего надежного плоского участка асфальта.
     Зато  при  таком спуске с бросками по  тропкам от яруса к  ярусу дороги
море  при-ближалось к нам  с неестественной быстротой, на глазах превращаясь
из  зыбкого  синего  простора  в  голубое  живое  существо,  шевелящееся  за
зарослями остро пах-нущей туи.
     Наконец, задрожала за листвой кустов и иглами сосен белая пена прибоя и
послы-шался круглый рокот в нем гальки.
     "Все! -- объявила Таня, садясь на эту гальку у самой воды. -- У кого как,
а у  меня  ног больше  -- нет... И никогда в  жизни они  не отрастут.  Ну, ты
даешь, Ильич!  Взял и  обезножил  такую ловкую  девушку...  Да у меня вообще
больше  ни на что нет  ни-какого  адреналина.  Это же... то  же  самое,  что
парашютисту сто раз за один спуск купол пропарывать! Садизм какой-то..."
     Мне,  однако, было не до нее. Надо было срочно выложить  в тени скалы у
кромки прибоя воду, пиво и колбасу, чтобы не  оставлять на солнце. У  скалы,
за  которой  я  всегда  разбивал  палатку на мелкой и мягкой гальке, я  стал
раскладывать ее дно и ставить шесты, забивая колышки растягивая шпагаты.
     Несчастная  Таня все сидела с вытянутыми ногами  и бессильно опущенными
ру-ками, открыв жарко дышащий рот и вперив в море остекленевший взгляд, пока
я работал и насвистывал песенку.
     Осознав, наконец, что она выглядит не лучшим  образом, она поднялась на
нетвер-дых ногах и стала снимать кеды и брюки.
     Я продолжал трудиться, раскладывая содержимое рюкзаков и  не обращая на
свою попутчицу  никакого внимания. Она пошмыгала  у  меня за  спиной и робко
оклик-нула: "Молодой человек, вы  там никого не забыли случайно, по дороге с
вер-шины?"
     "Немедленно одевайся! -- вызверился я, увидев на ней только ослепительно
белый  на  фоне  загара  бикини  из  собственной  кожи.  --  Совсем  одурела,
стриптизерка чер-това!" "А че? -- кривлялась она, потягиваясь. -- Мы ж с тобой
дикари. Кого тут стесняться?" "Идиотка, -- шипел  я, затравленно оглядываясь.
--  Тут же пионерский лагерь и погранзастава. Патрули каждые пять минут ходят.
С автоматами, между прочим... А то и с собаками!"
     "И бойцу на дальней на границе, -- мстительно запела она, демонстративно
похло-пывая себя  по груди,  -- от  Танюши  передай привет. Пусть он вспомнит
девушку  на-гую,  пусть  услышит,  как   она  звучит...   Ладно,  ладно,  не
комплексуй,  я  оденусь.  Можно  подумать!  Что  я  от них  закрою  своим-то
купальником?..  Феля,  я уже  есть  хочу,  --  объявила  она,  оглядывая наши
припасы. -- Серьезно. Ну, не сердись.  Я же про пионеров ничего  не  знала. А
можно  мне  к  ним  хоть  на  день  устроиться  в  ла-герь пионервожатой, а?
Представляю,  как там славно кормят. Три раза в день!"  "Нельзя."  "Чего это
вдруг?  Я  тебе кто? Я  морально устойчивая. Я только  на  твоих  тропках от
страха шатаюсь.  Фель, давай  обратно  пойдем другой дорогой, а? Прос-то  по
серпентину?"  "Нельзя.  Это  вдесятеро дальше."  "Заладил.  То  нельзя,  это
нельзя.  А поесть-то  вообще  когда дашь?" "Вот рыбы  набью острогой, сварим
уху. Потерпишь."  "Ничего себе! А если ни одна рыбешка  тебе не подставится?
Нет, мы так  не  договаривались. Хлеба  хоть дай, жлобина!  -- зарычала  она,
запуская руку в рюкзак. --  Нафиг народу любой Ильич без хлеба голодным!.. О!
Тут, между про-чим, и колбасой пахнет..."

        x x x
     Весь  день  мы  плавали с масками, слыша только серебряный плеск воды и
наши  глухие вдохи-выдохи в  трубки. Над зарослями  морской  травы и  синими
провалами искрилось бликами голубое  пламя от вертикальных солнечных  лучей,
преломлен-ных  и переливающихся в глубине. Таня сделала мне под водой  знак,
показывая на эти сполохи.  Я поднял маску на лоб. "Не слышу!" -- сказала она,
загадочно  улы-баясь. "Чего не слышишь?" "Комплимента глазам твоей "миледи".
Такие оттенки синевы вижу, а восхищения не слышу!"
     Я стал ее целовать.  Она  поспешно задвинула  маску на шее  за спину  и
опустила обе  свои  тряпочки. "Тайка! --  тревожно  оглядывался  я. -- Патруль
же..."
     "Где имение,  а  где вода, --  жарко  целовалась  "миледи",  --  нужны мы
каким-то по-граничникам!  Мы  же  не  диверсанты какие-то  в  гидрокостюмах.
Вполне голые со-ветские любовники..."
     Патруль действительно  появился на тропке, вьющейся над  пляжем  -- двое
парней  в  зеленых фуражках  и  тяжелых  сапогах,  но  на  нас  они даже  не
оглянулись.
     "Да у них и бинокля-то  нет, -- успокаивала меня Таня. -- И что им вообще
видно-то? Две головы над водой... Зато что у нас с тобой под водой-то!.."

        x x x
     Рыбы тогда  в  Ласпи было в  избытке. К вечеру  уха была  съедена, пиво
выпито.
     Ночь настала почти мгновенно. Гора, что  целый  день  нависала над нами
застыв-шим нарядным серым облаком на синем небе, стала черной, поглощая одни
созвездия и выдвигая другие,  отчего казалось, что она поворачивается вокруг
вертикальной оси, медленно и неотвратимо падая на нас.
     Разглядеть нас  во  тьме, да еще за скалой с  тропинки было невозможно.
Патруль светил  только  себе под  ноги довольно высоко и далеко.  Мы плыли в
невидимой воде, едва  шевеля  ластами.. Таня сидела верхом на  моих коленях,
прижавшись щекой к моему лицу, изредка привставая,  опираясь  на  мои плечи.
Море масля-нисто блестело в безлунной ночи, отражая звезды.
     "Феликс, смотри какое чудо! -- шептала она. -- Мы же с тобой летим -- одни
среди  созвездий...  Феличка!  Что  бы  с  нами ни  случилось,  этот миг  мы
запомним, как самый счастливый в нашей жизни, правда?.." "Неправда. Для меня
любой  миг с тобой  неповторим  и  запомнится навсегда... И  ничего  с  нами
плохого не будет! Не вглядывайся в пропасть, Тайка!"

        12.
     Феликс:
     Папа уже ожидал  нас в  Орлином со  своей  "волгой". Они с дядей  Витей
устроили под вишнями традиционную <i>дегустацию</i>, то есть перепробовали настойки
из де-сятка разного цвета деревенских бутылей,  после  чего папа заявил, что
морская  пехота не сдается, надел дяди Витину соломенную  шляпу  с сеткой от
пчел и, ша-таясь,  пошел напролом  свозь заросли  смородины к  машине.  Таня
помогла  ему  на-щупать руль  и  тотчас  со  смехом  плюхнулась  рядом.  Мне
оставалось только сесть сзади, прощаясь с жизнью.
     "К-карета п-подана! -- выдавил он, заводя мотор и  соскальзывая руками с
руля. -- К-к-куда прикажете, миледи?" "Папа! Ты пьян..." "Т-таня! Этот салага
говорит,   что   его   отец,   морской   пехотинец,   между  прочим,   пьян.
П-представляешь? Я -- пьян!"
     "Ты, Арнольдыч, как стеклышко. Жми на газ и вези меня побыстрее прямо к
вашим  вкуснющим  голубцам. Я  по ним тут  соскучилась с этими галушками  да
варениками. Будут мне голубцы? Или Казимировна объявила мою голодовку?" "Все
тебе будет, миледи. Пусть только кто-нибудь  поднимет на  тебя свой облезлый
хвост!.. Ты знаешь, Таня, вообще, что т-такое вообще морская пехота?.."

        x x x
     Вам  никогда  не  случалось  спускаться  по  извилистой горной дороге с
пьяным  вдрызг  водителем,  которому, к  тому же, без конца спадает  на лицо
сетка, а  сам  он больше смотрит на развеваюшиеся  на встречном ветру волосы
сидящей рядом  с ним блондинки, чем  на дорогу? Справа отвесная  бесконечная
скала, слева --  без-донная пропасть за  хрупкими белыми столбиками,  а из-за
бесчисленных поворотов вылетают встречные машины...
     Папа   сыпал  солеными  флотскими  анекдотами,   обгонял  туристические
автобусы  по встречной полосе,  нажимая на  газ  при каждом взрыве  Таниного
смеха.
     "Быстрее,  полковник! -- в восторге визжала проклятая  "миледи",  пока я
стискивал  зубы, чтобы не зажмурить глаза. -- Слабосильный ты, или у тебя уже
мотор  не тя-нет?  Газ, газ жми! Жить  захотят  -- объедут! Во! Видел?  Какая
реакция! А какие глаза...Что я тебе сказала!.. Газ!"
     В этот  момент я и  обожал, и ненавидел ее одновременно, наслаждался ее
смехом и бешено ревновал, обмирая от страха и еще больше боясь, что Таня это
заметит.
     Мы  влетели  на  Сапун-гору  с таким  свистом,  что  первый же  гаишник
вылупился на соломенную шляпу с  сеткой, а потом  погнался за нами,  выжимая
все из своего мотоцикла.
     "Моррская  гваррдия идет уверренно,  -- ревел  папа. --  Любой  опасности
глядит она  в  глаза!  --  звонко подхватила  Таня. -- В боях испытана, в огне
проверена,  --  орали  они  вместе,  --  морррская  гварррдия  для  недррругов
гррроза!..".
     Он  ухитрился на  бешенной скорости с  треском, сизым  дымом  и искрами
вписаться в какой-то узкий переулок среди глухих белых каменных заборов, где
сроду не проезжала ни одна машина. Гаишник, естественно, пролетел мимо у нас
за спиной, а мы стали  истерически хохотать,  хотя  я с ужасом почувствовал,
что успел намо-чить в штаны. Спасибо хоть в темные... Таня страстно целовала
меня,  потом  чмок-нула  бравого  полковника в щеку:  "Ты  был  неподражаем,
Арнольдыч!.."
     На визг тормозов, скрежет металла и наши голоса в переулок открылись со
всех сторон двери и  посыпались  проклятья. Папа долго  выклинивался оттуда,
обдирая краску с кузова. Выкатившись,  он тут же поменял номера на запасные,
каких  у не-го оказалось  в избытке, спрятал подальше  шляпу и  велел нам  с
Таней откинуть на-зад кресла и спрятаться за занавесками  багажника  пикапа.
Гаишник ошеломленно оглядывался на перекрестке, не обратив никакого внимания
на "волгу" с импозантным водителем, проезжающим мимо с похвальным смирением.

        x x x
     Это  были последние счастливые  минуты нашего общения  с  "миледи", так
как,  ког-да мы  со  смехом ввалились  домой, во дворе  было тесно и  шумно.
Приехала моя компания.  Те, с кем Таня  так боялась тут  встретиться. И мама
им, конечно, успела излить наболевшее.
     Элла тут же бросилась мне на шею, целуя в губы. Регина, девушка Валеры,
норо-вила сделать то же самое, а  Гена и Валера жали руки мне и папе, а Таню
словно не замечали. От ее счастливого  настроения тотчас ничего не осталось,
и  начались   те   самые   метаморфозы,  которые  все   злорадно  подмечали,
передразнивали, подмиги-вая друг другу и делая страшные глаза.
     "Таня,  -- сказал я как  можно громче. -- Поди спроси, не  нужна ли  маме
помощь."
     Словно проснувшись, все тут же стали  с ней  здороваться. Мое замечание
показало им, что я уже <i>поселил Таню в семье</i>. Все посерьезнели.

        x x x
     Конечно,  народ  был во всеоружии.  Элла  взяла на  себя роль атаманши,
Регина была  настроена еще агрессивнее, а  парни  с интересом  наблюдали  за
начавшейся бата-лией. На барабане полководца на холме сидела в сером сюртуке
моя мама.
     Эллочка  начала  атаку с  демонстрации  своих  бесчисленных  нарядов  и
причесок на  фоне бедности  своей  соперницы.  Регина внимательно следила за
всеми  Таниными   ляпами  для  непрерывного  глумления.  Все  демонстративно
переглядывались при каждой ее реплике, повороте носа или бурчании живота.
     Таня держалась  достойно. "Пусть неудачник плачет!" -- небрежно заметила
она, когда я попросил ее не обращать на них внимания.
     На каждый новый умопомрачительный наряд Эллы за столом или при выходе в
театр  Таня могла отвечать только откровенными ласками  своего  Феликса, что
приводило воительниц в исступление.

        14.
     Таня:
     А что  мне  оставалось делать,  если приехали  те,  с кем Феликс всегда
проводил лето до меня? Белая ленинградская кость, элита, с которой я никогда
близко  не  обща-лась. Хотя все знали  по  Питеру, что я девушка Феликса, но
относились к  нашему  общению снисходительно-презрительно,  как к чудачеству
аристократа,  увлек-шегося  горничной или имеющего  красивую содержанку.  Но
когда он уехал  в Севастополь только со мной, поселил  в своей семье  до  их
приезда,  все  поняли, что  дело гораздо серьезнее: задеты интересы клана. У
своей Эллы завидного жениха отбивала чужая. Стадо всегда  против чужака. Так
что здесь они со мной не цере-монились.
     Я  делала  вид, что ничего не  замечаю. В конце  концов,  Феликс-то был
все-таки со мной, а не с ней!  А что у меня всего-то обратный билет без даты
и тридцатка до  первой стипендии, так об этом  не знал  и  мой кумир. Я была
гостем Дашковских, а гостю положено закрывать  глаза на характер хозяев  или
вообще не быть гостем.
     В принципе, мы все были студентами одного  потока в одном  институте. И
хотя  я  ни  с  кем из давних  друзей  этого дома в Ленинграде  особенно  не
дружила, но и  не ссорились. Так что их откровенно враждебное поведение было
для меня до неко-торого времени неприятным сюрпризом. И только.
     В конце концов,  как  бы  иначе  я вообще  решилась  поехать на лето из
пасмурного  холодного  Ленинграда  в этот  сияющий  благополучием и  солнцем
Севастополь? На  что бы  я  здесь снимала  угол  и  питалась? А  так  Феликс
расплачивался за меня в ресторане, водил в театр, как и в Ленинграде. Тамара
говорила мне, что я веду себя,  как содержанка. Точто такое же отношение  ко
мне демонстировали нынешние гости, давние друзья Феликса и  его семьи.  Ведь
Эллочка чуть ли не с детства считалась его потенциальной невестой.
     Весь этот период за сценой многозначительно гремело болеро Равеля...

        x x x
     "Таковы  круги нашего общества, -- сказал  мне как-то мой отец,  когда у
него  было короткое просветление.  -- И дело вовсе не в национальности твоего
Феликса. Не в этом суть.  Он просто принадлежит к классу нашей  бесчисленной
подпольной бур-жуазии, а ты у нас пролетарочка. И тебе лучше  остаться ею же
до конца жизни, чем породниться с чуждым тебе кругом."
     То был диалог совсем в иных декорациях. Двое друзей на берегу -- девушка
в поно-шенном  брючном  костюме и ее психически  больной папа, неестественно
худой,  желто-бледный и ужасно  беззащитный в своем больничном одеянии.. Две
крошеч-ные живые  точки под  белесым северным небом. Их ждала  разлука  -- он
отбывал на месяцы к своим видениям,  а она уезжала в Севастополь  на  лето с
робкой надеждой на чуждое ее судьбе счастье... Мы сидели с ним на берегу под
свисающими  к воде ивами, словно пьющими из  пруда  черную воду и говорили о
моей любви, о вари-антах моего распределения, о маме и о политике, которая и
привела его в этот дворец последнего милосердия.
     В  зеркале  воды  отражался  купол  имения  петровского  промышленника,
дворца, перекупленного некогда великим русским психиатром.
     "Впрочем, я и не боюсь, дочка, что  этот класс  тебя  засосет.  Нет, он
тебя в себя  просто  не  впустит.  Феликс -- фигура в твоей жизни проходящая.
Будет кто-то  другой.  Что ты так странно на  меня смотришь?  Думаешь, что я
выздоравливаю, что меня вот-вот выпишут навсегда? Не надейся. Я неизлечим. У
меня слишком много мыслей."

        x x x
     Перед самым отъездом  в Севастополь  я посетила выставку популяреного в
то время  польского  художника в  Эрмитаже. И  долго  стояла перед  картиной
<i>"Убежи-ще".</i>  Развалины  до  горизонта   причудливым  образом  сложились  над
маленьким человеком  в  заботливо прикрывающие  его кирпичные  ладони.  Меня
поразило лицо оборванца: отчаяние в глазах и жалкая виноватая улыбка.
     Я словно увидела  себя  после  того,  как  кончится  феерия  под именем
Феликс. Пол-ная самых мрачных  предчувствий  личной  катастрофы,  я прямо из
Эрмитажа  зашла  в  комиссию  по распределению, которая  ленинградцами  и не
интересовалась. И там тайком от Феликса подала предварительную заявку на ЦКБ
во Владивостоке. С собой в поездку я взяла книгу про тамошний подводный мир.
Когда меня особенно доставали  в  Севастополе, я перечитывала эту  книжку  и
думала  о том, как я выстрою из  руин моей  любви хоть какое-то убежище. Без
покровительства. Собственный мир у своего теплого  моря. Тот же Севастополь,
но  на другом  берегу  моей же  страны. Если Феликс без меня так  или  иначе
зацепится за  Ленинград,  то  из родного  города  придется  уехать  мне.  По
распределению и как можно дальше. Остаться после неизбежного разрыва я бы не
смогла. Каждая улица, мост, дом будет мне пыткой воспоминаний.
     Я настолько была уверена, что разрыв неизбежен,  что даже не удивилась,
когда он произошел...

        x x x
     А пока что на сцене все тот же богатый дом Дашковских в Севастополе.
     Только действующих лиц поубавилось. Вся гоп-компания пошла  в театр без
меня: я перекупалась, стреляло в ухе и хотелось просто лечь пораньше.
     Как  всегда,  когда  северные  гости куда-то,  наконец,  уходят,  южные
хозяева  чув-ствуют долгожденное  короткое облегчение.  К Казимировне пришла
такая же рес-пектабельная и глазастая подруга.  Был подан торт, чай, а что я
дома они  не знали. Во всяком случае,  мне до определенного момента хотелось
думать, что все диа-логи и монологи были пусть  и обо мне, но не для меня. В
отличие  от в  общем-то добрейшего и безобидного националиста деда Казимира,
эти двое не  касались мое-го "позорного  гойства". Тем  более,  что  подруга
вообще была не  то армянка, не то грузинка, я их  вечно путаю. Но вот  что я
нагло и безобразно лезу в семью, что я уже год живу за счет Дашковских,  так
как Феликс  требовал  в  эти  месяцы  с  роди-телей  больше  денег  на  свое
студенческое житье, что я вульгарна и явно из низших слоев населения, что я,
к тому же, слишком  сексапильна внешне, чтобы не привле-кать  со всех сторон
других  мужчин,  хотя  (тут  они  просто  хрюкали  от  удовольст-вия) такого
подвижного носа стеснялась бы любая приличная девушка и никогда не позволяла
бы себе шмыгать им при всех, волнуясь... А как у нее  вечно бурчит в животе,
если что не  по ней!..-- смаковали они. -- А как  она жадно смотрит на вкусную
еду... Они  подробно осмеивали все особенности моего лица и фигуры, которыми
я  так гордилась. Даже то, что мои голубые  наивные глаза темнеют до синевы,
если я злюсь.
     Потом  до меня дошло,  что  они не  просто  знают, что я  их  слышу, но
намеренно громко одобряют акцию, осущестляемую моими милыми  однокурсниками.
Впро-чем, я сразу поняла, что это была согласованная и жестокая травля. И не
очень удивилась или испугалась -- я с детства наблюдала, как это делается, по
нашей коммуналке. Там периодически все ополчались против кого-то одного.
     Оказалось, что план  дальнейших боевых действий Софьей Казимировной был
со  всеми согласован  еще  до  нашего  возвращения  из Орлиного.  Оставалось
выяснить, на чьей стороне Феликс и как он реагирует. "Да он  только смеется,
--  сказала она. -- Ему тоже интересно, до какой степени  она  безнравственна и
что  еще способна стерпеть в  гостях. Он  мне так и сказал:  всегда  полезно
любого  испытать на вши-вость." "То есть она ему еще больше надоела, чем нам
всем?" "А  ты этого  разве не заметила? Он  же ее стесняется. Терпит просто,
как  идеальную  содержанку,  гото-вую  на  любое  унижение.  Он   мне  такое
рассказывал про их  интимные отношения, просто не верится!"  "А что именно?"
"Представляешь,  она ему  позволяла..." "Не  может  быть!"  "Он  сам  ужасно
стеснялся, когда мне это рассказывал. Парню, знаете ли, все простительно, но
девушке..." "Не всякая содержанка способна позволить, чтобы..." "Вот именно!
Ее никто не воспринимает иначе,  как содержанкой. И она это знает. Другая бы
от стыда удавилась, а эта смотри, чуть ли не гордится..." "Нет, ну какая  же
она все-таки дрянь!" "Слушай...  А она не осталась  ли дома? Ты уверена, что
она  ушла со  всеми?  У  нее же вроде  ухо болело, вдруг  лежит себе  и  все
слышит?"
     Казимировна  впорхнула ко мне, наклонилась к самому лицу,  даже ласково
попра-вила  одеяло  и погладила по  волосам. "Представляешь?  --  раздался ее
нарочно  гро-мкий  шепот.  --  Действительно  спит или  притворяется,  но она
там..." "Неудобно-то как!" "Плевать.  Пусть знает.  Да ты не беспокойся. Это
же Танька! Ей все как с гуся вода. И не такое проглотит..."
     Мне стало удивительно тошно  на  душе. Мир словно  померк. А за сценой,
вроде бы совсем не к месту, зазвучала "Кармина Бурана" Орфа, ободряя меня на
решитель-ные действия

        15.
     Таня:
     Наутро  я  тихо стала собирать  свой старенький чемодан, пока  все  еще
сладко  спали дома и в  саду, а розовое  солнце едва осветило сизый  прянный
воздух  над  величест-венным  городом.  Я  бы  слиняла  незаметно,  но  Илья
Арнольдович как раз собирался на утреннюю рыбалку на Артиллерийской бухте со
своим ящичком-сидением и умопомрачительными  снастями. Я споткнулась  об них
на ступенях крыльца. Арно-льдыч  поднял на  меня  мясистое мужественное лицо
под козырьком белой кепочки, расширил свои  прекрасные глаза моего Феликса и
без слов сразу все понял.
     "Я подвезу тебя, Таня...  -- тихо сказал  он. -- И помогу  с билетом. Так
просто ты в сезон из Севастополя не уедешь."
     Это-то я знала,  но  надеялась на мои  тридцать рублей -- дам проводнику
сверху  сво-его обратного билета без даты. С блатом я их сохраню... Бедность
--  не порок. Я согласилась. Арнольдыч бросился сначала в дом, потом в  гараж,
вывел свой пикап, усадил меня и газанул. Снасти так и остались на крыльце.
     Когда мы промчались мимо  вокзала, я стала тревожно оглядываться. Этого
еще  нехватало -- амурных приключений с несостоявшимся родственником.  Он так
на меня смотрел весь этот месяц!.. Вечно подглядывал, когда я сплю или моюсь
в их летнем душе...
     "Илья Арнольдович, -- начала я  грозно. -- Вы куда это меня везете?.." "В
аэропорт,  -- ласково и осторожно коснулся он рукой моего колена. -- Чего тебе
мучится в ду-хоте два дня?"
     "Ни разу в жизни не летала, -- растерялась я. -- У меня  и денег-то таких
на билет  нет...Я  даже не  представляю, сколько стоит билет на  самолет  до
Ленинграда."  "Как  ты  думаешь,  повез  бы я тебя, если бы  не взял с собой
денег? Не бери в голову. Просто у меня блат на железной дороге слабее, чем в
Аэрофлоте. -- Он замолчал,  изредка  ласково улыбаясь мне в зеркале. -- Дошло,
наконец, до тебя,  что мой охла-мон  тебе не пара?" --  спросил он  тихо. "До
меня-то дошло, а вы вот почему так считаете? Потому, что я из бедной семьи?"
"Чепуха."  "Тогда потому, что я рус-ская?.." "Да  мы все тут стали  русскими
гораздо  больше, чем  евреями.  Просто парень мой своей  матерью  капитально
испорчен и тебя не стоит. Ты, Танечка, удивительная красавица. И, к тому же,
честный нормальный  человек. Зачем  тебе  лезть  в эту грязь?" "Пусть  в ней
Феликс с Эллой валяются?" "Точно. У Эллы в  семье такая же ситуация. Мы с ее
папой  друзья  еще с фронта, потом по службе в морской пехоте.  Оба пытались
наших  детей воспитывать по-своему, но мало научить их самбо. Жизни их учили
мамы. И нас самих жены перевоспитали так, что страшно даже думать, какими мы
стали. Да, наши семьи уже лет пятнадцать живут хорошо. Но вот этой ценой,  --
он положил  руку на  сердце.  -- Поэтому я  и  сам  хотел  было тебе  кое-что
пояснить, но ты бы решила, что я  заодно с Соней, верно?"  Я молча кивнула и
стала тихо плакать. Мы молчали до самого Симферополя. Тут  Арнольдыч куда-то
бегал, пока  я  сидела в  машине, вернулся,  блестя глазами,  с  никогда  не
виданным мною именным аэрофлотским билетом. Когда началась посадка, он вдруг
крепко обнял меня и поцеловал куда-то в шею за ухом, когда я резко отвернула
лицо. "Где мои хотя бы тридцать пять?.. -- глухо сказал он, сжимая  мою руку.
--  Не забывай  меня, Танечка. Нет на  свете  более  одинокого  и несчаст-ного
отставного полковника..."
     Симферополь  остался  позади, плавая в  своей  августовской жаре.  Я не
отрывала глаз от фантастического  зрелища за окном, пока зелень расчерченных
украинских и  белорусских полей не  задернулась ослепительно  белой  пеленой
облаков. Эти  облака потом  придвинулись, посерели, почернели  и исчезли над
блестящей Невой, поворачивающейся среди темнозеленых лесов.


         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВРОЗЬ * 

        ГЛАВА ПЕРВАЯ.

        СЕВАСТОПОЛЬ. ТЕПЛАЯ КОМПАНИЯ

        1.
     Феликс:
     Наутро я обнаружил, что ни Тани, ни ее старенького чемодана в доме нет.
Не  было, к тому же, и папы, хотя  его рыбацкие снасти в беспорядке валялись
прямо на крыльце. Не было и нашей "волги".
     Мысль, что папа <i>просто увел у  меня Таню</i> не оставляла меня, да, боюсь и
маму, до тех пор пока  к полудню не вернулся  он сам и сказал,  что отправил
Таню в Ленин-град на самолете. Я сгоряча объявил, что немедленно лечу за ней
вслед, но  мама, впервые в моей жизни,  совершенно спокойно сказала:  "Лети,
если у тебя есть деньги."
     До сих пор этого слова для меня вообще не существовало.  Я  всегда брал
деньги из  папиного ящика,  а в  Ленинграде  просто снимал сколько  хотел со
своей сберкниж-ки, куда папа переводил мне средства на жизнь.
     "Я что, исключен из семьи? -- грозно начал я. -- Что значит, "если у меня
есть деньги"? С каких  это пор у нас  появились  личные, а  не общие деньги?
Папа, мне <i>нужна</i> тысяча рублей, чтобы в  Ленинграде  уладить мои отношения  с
Таней. И я эту тысячу возьму..." "Нет, сын, -- вдруг сурово сказал полковник.
--   Не  возьмешь, потому, что  на это  я  тебе  денег не  дам. Хватит  мучить
хорошего человека. Ты ее не стоишь. Ты мог, видя, что тут творится, уехать с
ней на весь отпуск  к  Поли-щукам, вернуться в Ленинград,  даже выгнать ради
Тани их всех -- он свирепо обвел жестом притихшую компанию -- к  е...  матери!
Но ты не мужчина, хоть я из тебя и сделал бойца. Ты -- сын этой заразы. А они
с  Таней  биологически несовместимы  в одном доме. Поэтому одной из них  тут
делать нечего!  Она правильно сделала, что  уехала. Жаль только,  что  я сам
слишком  стар для брака  с этой  благородной жен-щиной! Уж я бы  не позволил
поносить  свою  возлюбленную,  наблюдая  с  любопыт-ством,  как  она  сносит
унижения. Растил, растил сына -- а вырастил кусок говна..."
     "Во-от как! -- поразилась мама.  -- Благородной? Я для тебя уже плебейка?
Эта дрянь намеренно его в себя влюбила! Сначала этот развратник был рад, что
его  пригласили  "потренировать"-полапать  ее  на  пляже.  А   потом  я  его
подловила, когда он тайком из  нашей комнаты подглядывал, как она моется под
душем, а она, зная это, только получше  выставлялась... Вот дрянь!  Мало  ей
было окрутить моего  сына,  заодно и мужа решила у меня отбить! Пусть только
появится  снова  в  моем доме! Я ее отравлю,  как  собаку... Клянусь вам при
всех!" "Мама!  -- кричал я. -- Таня понятия не имела, что ее  видно  из  этого
окна. Что ты вечно выдумываешь?"
     "Да чего это вы  тут  все  ссоритесь? -- ликовала Элла. --  Вы радоваться
должны,  что она наконец смылась! Там,  где "миледи"  появляется, все тут же
летит кувырком. Если бы Феликс на ней женился, этот милый дом превратился бы
в  ад. Она бы соблазнила  дядю  Илью, тетя  Софа подсыпала яд в  ее  любимые
голубцы, а она, догадавшись,  чьих это  рук дело,  спалила бы нафиг весь наш
легендарный Сева-стополь! Вы  что, не знаете,  что началось у Богунов, когда
она всего лишь как-то переночевала у них прошлой весной? Скажи, Гена!"
     "Дина тогда ее пожалела, -- весь дрожал от возбуждения мой лучший  друг,
--   и  при-гласила у  нас  обсушиться после ливня.  Только  и  всего! Ее  там
прекрасно приняли,  накормили, переодели. Но она тут же влюбила в себя  папу
так, что наша семья до сих пор не может придти в себя..."
     "Этого  я не знала... -- съежилась мама. -- Мне никто про этот случай  не
рассказы-вал... Так  мой идиот действительно мог с  ней улететь,  Господи!..
Какое счастье, что у нее хватило ума или... расчета послать его к чертям!.."
     "Теперь-то ты понимаешь, Феликс,  -- вступила тетя Рая, -- чего ты  чудом
избежал? Нет, тут я с вами обоими  согласна,  Дашковские!  Никаких уговоров.
Только власть  употребить. Никаких бесконтрольных денег  я бы Феле больше не
давала. А без денег  такие  дряни  естественным образом  перестают  играть в
любовь..."

        2.
     Элла:
     Ну, спасибо вам большое! Сподобились, наконец и меня выслушать, дорогой
со-ставитель. Вы так втюрились в вашу дурацкую  "миледи",  что никого вокруг
вооб-ще не замечаете. Удивляюсь, как вас терпит родная жена... Ладно, ладно!
Я просто слишком долго ждала своей  очереди  высказаться, а  у читателей уже
возник  такой  образ Эллы Коганской, что  я им  не  завидую, когда, наконец,
узнают  правду...  Да  начинаю  я,  начинаю!  Небось  от  Таньки и не  такие
вступления терпели.
     Как вы поняли из откровений моих бывших однокурсников, все мои надежды,
планы, вся моя  жизнь  тогда были  разрушены наглым вторжением в них  особы,
которую Феликс пытается изобразить в виде великолепной "миледи".
     Хотя, если что и было  в  Таньке Смирновой от  миледи  Александра Дюма,
кроме  соломенных волос и голубых  глаз, так  это  бессовестность, носившая,
кстати, совершенно  кондовый характер! Уважающий себя мужчина и месяца рядом
с ней не  прожил бы -- с  ее-то  вечными проявлениями своего  свинства!  Феля
упомянул мне как-то о  ее якобы дворянских корнях. А я уверена, что  ни один
дворянин и близко не проскакал от ее предков  --  крепостных крестьян во всех
обозримых  поколеньях.  Но вот кто у нее точно были в роду, так  это  ведьмы
северных  лесов. Околдовать  она  могла  любого!  Именно таким путем  она  и
искалечила мою молодость, когда именно я, Элла Коганская, а отнюдь не корова
по имени Татьяна Смирнова, и была первой красавицей?
     Если  вы не  верите, то  вот вам наши фотографии того  времени. Решайте
сами, кто из нас интереснее, женственнее и аристократичнее...
     Итак, мы с Феликсом родились сразу после войны и росли в славном городе
Сева-стополе. Чтобы вы поняли, насколько Танька и околдованный ею друг моего
детства  заврались, описывая  даже  саму  семью  Дашковских,  вот вам альбом
фото-графий   военных  лет.  Женщине,  которую  Танька  фамильярно  называет
"Кази-мировной", здесь около двадцати лет, а она уже имела два боевых ордена
и не была  представлена  к Герою Союза  только  потому, что  не вписалась  в
какую-то  разнарядку  по  засилью.  В  батальоне   морской  пехоты,  которым
командовал  капи-тан  Илья  Дашковский  были  двое  разведчиков --  парень  и
девушка. Тетя Соня с моим папой,  Юрой Коганским, изображали арийскую пару --
обер-лейтенант  с военной переводчицей. Вот  их фотография в немецкой форме,
сделанная  в  ок-купированной  Феодосии. Девушка  под Марику  Рок  --  бывшая
студентка иняза Сонечка, ставшая потом мамой Феликса. Она не только блестяще
владела немец-ким,  но и стреляла  без промаха, знала все приемы рукопашного
боя  и минное дело. И перед высадкой  они  немцам такое  устраивали,  что те
приходили в себя, когда наши уже карабкались по скалам, а корабли отходили в
море. Все трое отличились повсюду, где были десантные операции.
     Так что  говорить без уважения  о  такой женщине Танька может только от
своей очень большой "аристократичности"! А уж вторить лжи  и хамству о своей
маме  может только "очень  любящий" сын, не правда ли?..  <i>Динамо</i>, видите ли,
она  крутила на кухне --  вот и все добрые слова проклятых любовников о Софье
Кази-мировне...
     Теперь обо  мне. Отвергнутая за  ненадобностью  и  никчемностью подруга
детства писаного  красавца и сексуального  гиганта Феликса. И все! А то, что
мои  работы   побеждали  на  всесоюзных  математических  олимпиадах,  что  я
перворазрядница по шахматам, свела  вничью с самой  Ноной Гаприндашвили, это
вам всем было бы, по их мнению,  не интересно...  Главное,  что, мол, Фелька
меня опекал. Да его до  седьмого класса вообще  били все, кому не лень. И не
он меня, а я его тогда опекала и отбивала.
     В пионерлагере он как-то полтора  часа провисел  на выступе  скалы  над
трассой, пока мальчишки-антисемиты пытались его оттуда палками сбить... Если
бы не  я,  его  бы вообще не было  для  утех этой "миледи"!  Я так бежала за
вожатой, что чуть сердце не разорвалось. Я после этого два дня шагу не могла
ступить -- растянула  все жилы  на ногах. У меня тогда от напряжения на  пять
минут в  глазах потемнело, все думали, что я вообще ослепла. Потом  -- на всю
жизнь головные  боли.  А  он  об  этом  --  ни  слова!  Опекал  меня  и  все,
с-скотина...
     Да.  Я его всегда любила. Вот  это правда.  Даже не с первого класса, а
раньше, с детского садика, можете мне и не верить... Или смеяться  над моими
чувствами. Я его любила  потому, что  красивее  мальчика, а  потом парня я и
вообразить  себе не могла... Да, я не стала к окончанию  школы  кобылой, как
Танька,  но уже в  детстве приобрела такое женское обаяние, что  меня,  если
хотите  знать,  один  великий  артист  сам  на  улице  остановил,  предлагал
сниматься вместе в самом знаменитом фильме того времени с настоящей синеокой
красавицей. Даже эпизод хотел спе-циально для меня придумать, вот. Никому не
предлагал,  а меня заметил, даже  к  нам домой  приходил  и маму  уговаривал
послать меня  после школы во ВГИК,  чтобы  "не упустить русскую Одри", адрес
свой оставил, понятно?
     Когда мы с девчонками ездили  на вечера в  военно-морские училища, я ни
одного танца не простояла, а курсанты -- народ переборчивый, и девчонок у них
всегда было  вдвое-втрое больше, чем  их самих. А я получала приглашение  на
очередной  танец  уже  на  лету  вальса.  Как вам  такая  Эллочка? Похожа на
созданный до этого  жалкий  образ?  В  классе  я  заслуженно считалась самой
умной, к тому же.  И в Корабелку я поступила совсем не по протекции,  как вы
подумали,  а  сама!  По  дикому конкурсу.  И Таньку  тоже  видела, когда она
сдавала физику и шокировала экзаменатора своим бюстом. Будь он чуть поглубже
запрятан  в лифчик и блузка не такой прозрачной -- больше тройки не  получила
бы, если хотите знать...
     Да, папа у  меня  действительно уже  был к  моменту  описанных  событий
адмиралом и  профессором академии, которую  он с  отличием окончил.  Если вы
помните те времена, то поймете, как "легко" было еврею достичь таких вершин.
А каким он был командиром корабля и преподавателем в училище!
     И он с детства внушил мне,  что  любой старинный  аристократический род
начи-ался с какого-то <i>первого</i> поколенья,  и что именно я, внучка местечковой
еврейки и дочь русского  адмирала, и являюсь аристократкой второго поколения
в новой  мор-ской  династии  Коганских.  Как,  скажем, потомки барона  Петра
Шафирова.
     Папу перевели в  Ленинград, в академию,  когда я была в начале десятого
класса.
     А Фелька, между прочим, меня тогда в поезде до самого Джанкоя провожал,
не мог расстаться. И в Корабелку он пошел только потому, что туда пошла я. И
в ней до пятого курса дружил только со мной.  Наш брак  был  делом решенным,
когда в колхозе  его  вдруг  нагло и  беспощадно,  зная  достоверно о  наших
отношениях, не отбила эта стерва!..
     Она бы на него  и внимания  не обратила, не то  что  приняла на роль ее
первого любовника,  если  бы  не  конфликт  с Димой  Водолазовым  по  поводу
каких-то пропитых им наших копеек, заработанных в подшефном колхозе. Феликсу
это бы-ло обиднее, чем другим? Да он вообще денег не считал!
     Только потом до меня дошло,  что  он вдруг стал правдолюбцем только для
того, чтобы блеснуть  перед  Танькой, Я, конечно,  знала, что он с нее вечно
глаз не сво-дит,  как, надо  признать, и  все прочие, стоит  ей появиться  в
аудитории со своей вызывающей походкой.
     Когда  Дима спросил,  кто пойдет с победителем, я  не сомневалась,  что
Феликс по-зовет меня, но тут Танька,  сияя своими бельмами,  рванула вперед,
решив в одно мгновение всю мою судьбу...
     Вернулись они не скоро... И -- прежнего Феликса никто больше не видел.
     Ни один человек не может поверить в катастрофу в тот же момент, как она
случи-лась. Вот и я  по инерции  попыталась  вечером увлечь его  на  обычную
прогулку в <i>наше имение</i>.<i></i>

        x x x
     Об  этом надо сказать  подробнее.  Мы с  ним  от скуки  ежедневно после
работы  в  поле  ходили  к  заброшенным  прудам,  где  среди жалких остатков
регулярного  английского  парка  с  пьедесталами  давно  сгинувших  античных
статуй, темнели пус-тые окна развалин барского имения. Удивительный фантазер
Феликс придумал для нас  с ним целый  роман пушкинских  времен.  И я  просто
заболела этим  дворцом. Я видела то нашу с ним верховую прогулку, то  бал со
свечами  и  крепостным   оркестром   на  антресолях.   И   робкую   барышню,
превратившуюся  после венчания  в  юную  светскую  львицу,  обожающую своего
красавца-мужа -- графа Феликса.
     Как-то  сразу  исчезали  облезлые  колонны, едва сохранившийся  паркет,
глазницы окон  без  рам  и дикая зелень  за  ними, а подходили  к  моей руке
разодетые  гости,  сновали  лакеи с канделябрами, звенели шпоры и шарахались
крепостные девки от грозного взгляда барыни.
     И  вот даже и  этой жалкой  в  общем-то фантастики я была вдруг лишена.
Когда я вечером напомнила о себе, он виновато опустил глаза и поцеловал меня
в  лоб,  не  обнимая.  Мне это  очень  не  понравилось.  "Что  случилось?  --
нахмурилась я.  -- Уж не увлекся ли ты "миледи", пока  ходили за этой вонючей
дрянью, которую уж  я-то  точно и в рот не возьму? Я  еще весной  на  прудах
заметила, кто из нас тебе больше нравится. Так  ты сразу так и скажи. Только
уж больше ко мне не подходи..."
     Так зародился в  моих  снах и мечтах образ возомнившей  себя красавицей
строп-тивой горничной Таньки, посмевшей  поднять свои наглые  синие глаза на
барина  в присутствии молодой  графини, не ведавшей снисхождения. Для защиты
своей чести от такой соперницы у барыни были лестница на конюшне и кнут...

        x x x
     Мне долго не верилось, что произошло непоправимое. Я обожала устраивать
ему сцены, по поводу и без повода. В конце концов,  я сама велела ему ко мне
не под-ходить, а потому избегала встреч, набравшись терпения до  возвращения
в Ленин-град. Мне нравилось, как он переживает и подлизывается, когда просит
прощения, даже  если я была сама виновата.  И  был  при этом  так мил... Что
вообще вспо-минать! Сердца не хватит...
     Но моя власть над ним кончилась. С  первой же лекции он демонстративно,
перед  всеми, <i>вывел  Таньку под  руку</i>  из аудитории. Я глазам  не  поверила,
бросилась  сдуру  к ним наперерез, а эта тварь <i>так</i>  на меня взглянула, когда
они  проходили мимо!..  Сверху вниз, как на  провинившуюся  рабыню,  которую
снисходительная  госпожа  великодушно  изволила  простить...  Только что  не
отдвинула с  дороги  или не  под-вела к  зеркалу,  чтобы  продемонстрировать
разницу в нашей стати.
     Зато Тамара  Сличенко, без пяти минут  Водолазова,  не скрывала радости
победы.
     Проходя  мимо,  словно не нарочно толкнула меня таким  же как у  Таньки
"баль-ным"  плечом и  сказала  ехидно: "Прости, Элла.  Засмотрелась на самую
красивую  пару  в  институте. Ты  что,  плачешь?  Неужто расстроилась?  Зря.
Посмотри, как твой друг детства отлично смотрится со Смирновой..."
     И  это мне  говорила та самая Томка, которая как-то  в очереди в буфете
прошипела:  "Кончай Коганская,  свои  еврейские  привычки  всюду  лезть  без
очереди. В своей стране будешь нагличать..." Представляете? В те годы...
     Ладно, не стану я ничего об этом рассказывать. Те, кто пережил подобное
преда-тельство,  и так меня  поймут. А  те,  кого  Бог  миловал,  просто  не
поверят, что  впо-лне нормальная девушка может  в одночасье  превратиться  в
злобного маньяка. Способного на все. На все, понимаете?..
     Но  еще страшнее  для меня было сочувствие наших.  Все  тут же кинулись
выражать мне солидарность, понося "миледи" последними словами!
     С ней мне и так было  все ясно, но он-то! <i>За что?</i> Неужели только за то,
что  я ему  не позволяла  лишнего, а  эта,  скорее  всего, отдалась в тот же
вечер?.. О, Боже... где же справедливость?
     И  на  кого  меня  променяли! На  дылду, которая вечно шмыгает носом  и
крутит  им, когда волнуется.. Как ему не противно, что она вечно не идет,  а
демонстративно выступает бюстом вперед, что у нее  бурчит  в животе, так как
она  всегда до непри-личия хочет есть? А как она набрасывается в  буфете  на
макароны с  маслом, так как  даже на сосиски  у нее нет  денег! А в чем  она
вообще  ходит! Куда он может с  ней пойти, перед  кем  показаться?  Перед ее
пьяными  родственниками  и  друзьями  с Дровяной  улицы?  Непьющий еврейский
мальчик? В компании с полуалкоголиком Димкой Водолазовым?
     И  неужели   Феликса  не  смущал  Танькин  антисемитизм?  Ведь   только
откровенная юдофобка может дружить с Тамарой Сличенко и ее Димой.
     До  сих пор именно на Фелю у  нас была вся надежда, если нас задевали в
трамвае или в  клубе, если  мы смели вести  себя раскованно.  И вот командир
предает свой отряд и переходит на сторону врага...

        x x x
     Потом  я  поняла,  что  недооценила  "миледи" и что  одной  мне  ее  не
победить. Мама, видя что со мной творится, осторожно все повыспросила, гладя
меня по голове, как Феликс, что меня неизменно  обижало и  унижало -- я давно
не маленькая...
     "Есть два пути вернуть  его себе, -- сказала мама, -- завести другого, по
сравнению с которым Феликс почувствует себя  ничтожеством, или  сделать так,
чтобы  в  его глазах  ничтожеством  выглядела твоя соперница. Второй путь  и
проще, и вернее." "Ну вот,  -- тотчас обиделась я. -- Даже ты считаешь,  что я
его не стою, что я не могу привлечь парня лучше  Фельки..." "Я вовсе  так не
считаю, но у тебя же нет  такого в данный момент  на примете, не так ли? И у
него  нет времени особенно раз-думывать: на носу распределение,  а ты теперь
ленинградка. Для его карьеры нет иного пути, кроме брака с тобой."
     "Сказала тоже!  А Смирнова  чем  хуже? Она  тут  родилась  и  всю жизнь
прожила."  "Серьезно?  А я  из  ваших разговоров  поняла,  что  она живет  в
общежитии,  голодает  и..." "Голодает.  Но живет  дома. На  Дровяной  улице,
представляешь?" "А где это? Я еще плоховато знаю город. Он слишком громадный
для  меня." "Дровяная? Самые трущобы, достоевщина, обиталище героев Зощенко.
Там и вырастают такие... на мою голову!"
     "Хорошо.  Для прописки брак  с ней  ему годится.  А  кто  его устроит в
приличный  НИИ?  Я  что-то не помню,  чтобы Феликс мечтал  о  заводе. А Юрий
Ефимович -- друг Антокольского."  "Папа сказал, что будет Фельку проталкивать
в любом слу-чае,  ради боевой дружбы с дядей Ильей." "Тогда есть только один
путь... У тебя нет фотографии  этой Смирновой?"  "Есть." "Вот  эта?" "Как ты
угадала?" "Очень  эффектная  девушка,  Элла.  Очень! Гораздо опаснее,  чем я
думала...  И, зная Илью, я боюсь, что... у Сони будет больше проблем с  ним,
чем  с Феликсом, если он ее привезет в Севастополь. А какой у нее характер?"
"Ее называют "миледи", пред-ставляешь? По-моему, она способна на все..."
     "Тогда на  Илью надежды никакой.  Она ему  крутанет попкой, и... Знаешь
что,  до-ченька. Напиши  сама  Сонечке.  Пусть  знает,  с кем  ей  предстоит
породниться и прожить  остаток жизни. Пиши пожестче, не миндальничай.  Лучше
приври, вреда не будет."
     "Приври!  Мама,  да  если я  напишу половину того,  что мне известно  о
"миледи"..." "Вот  и напиши. А потом еще напиши. Ты же знаешь, как Соня тебя
любит. Тебе она поверит. А я свяжусь с родственниками Феликса в Ленинграде."
     "Мама... --  закричала  я.  --  Пусть он ко мне  не вернется...  Пусть! Я
смирюсь...  Но  я не  переживу,  если  он женится  на "миледи"! Я покончу  с
собой...  Или  убью ее и пойду  под расстрел!" "Эллочка!" "Подожди, мама. Ты
сказала,  что поговоришь с  его  родственниками. Поговори. Пусть ему  найдут
другую. Пусть  не  меня,  но -- другую. Дину Богун, например. Да кого угодно,
кроме Таньки!  Хоть  такую  же  про-ститутку, но не ее... Я ее ненавижу так,
что..." "Элла! У тебя стали такие глаза...Как ты можешь? Опомнись..." "Мама.
Это  очень серьезно. Я в каждом сне вижу, как я с ней  расправляюсь. Я такое
вижу, что ни  одной Салтычихе..." "Элла, тебе нужен врач!" "Мне нужно, чтобы
Феликс с ней расстался. Иначе -- я не знаю, что сотворю.  Я как-то кралась за
ней и остановилась в толпе у кромки перрона в метро. Одно движение, как меня
учил  папа, и  она бы слетела под поезд вниз  го-ловой,  а я  бы внешне и не
шевельнулась. И знаешь, что  меня остановило?" "Ты  пожалела Феликса?"  "Еще
чего! Я не столкнула ее только потому, что она могла умереть мгновенно!.."

        x x x
     И  я  стала писать длинные обстоятельные письма его маме, описывая чуть
ли  не  каждый  день Феликса  с  этой...  Сначала  тетя  Соня  отвечала  мне
достаточно сдер-жанно  и сухо.  Мол, надо бороться за свое  счастье  чистыми
руками  и тому подоб-ная тягомотина. Но после того, как ей  описали прогулку
Феликса  на лыжах с голой среди бела дня Танькой, с их последующим  сексом в
снегу, за которым из  окна своего  мезонина  наблюдал в  бинокль престарелый
сосед, она сама прикатила в Ленинград.
     Она решила рассмотреть ее в театре. И мы с мамой тоже пошли туда.
     Из ложи мы все ее разглядели в  папин морской  бинокль --  до  последней
родинки  на  бесстыдно  открытой шее... Танька была в узком коротком платье.
Идеальный на-ряд, чтобы дефилировать под красным фонарем. Но не в оперном же
театре!..
     Феликсу   тут   же  был  сделан   отрицательный  тайный   знак  опытной
подпольщицы. Это был бескомпромиссный приговор  -- такая дешевка опозорит всю
семью. А надо вам сказать, что более послушного и любящего сына я в жизни не
видела. Феликс своей мамой заслуженно  гордился. Он был ей  не только сыном,
но и  бли-жайшим  другом, делился  всеми  своими секретами и всегда  брал ее
сторону при бесконечных раздорах между родителями.
     Так что для всех нас было неприятным сюрпризом, что  тетя Соня съездила
в Ле-нинград  зря -- Феликс  остался  с "миледи", стал  относиться  к ней еще
лучше, хотя мы и не думали сдаваться.
     Мы перешли к  плану номер два. Не со мной -- пусть! Но  и не с "миледи"!
Мама  насела на Гену и его  родителей  -- тетю Фиру и дядю Сему. Феликс у них
давно давно был как  родной. В тот  вечер в парке, когда  Танька  обворожила
Феликса своим бюстом, сестра  Гены Дина проговорилась,  что  неравнодушна  к
моему же-ниху. Мы восприняли это как шутку  -- в нашей компании не было места
интригам или лжи.  Потом Дина от разговора на эту  тему тактично  уходила. И
вот  я ее при-гласила к нам  в гости и показала ей мой альбом, а там чуть не
на  трети фотогра-фий  был  такой парень  и в  таких позах,  что  она вообще
потеряла над собой  конт-роль  --  сидела,  задыхаясь.  Только пот вытирала с
горящего лица. Я намекнула, что для  меня это так, школьные годы чудесные, а
вот для нее самое время им всерьез заняться. Девочка она была потрясающая, к
тому же без пяти минут  врач. Ну и, естественно, умница, как мы все, об этом
даже как-то и упоминать нескромно, верно?
     Потом мы пригласили  Феликса на вечеринку в семье Гены и Дины.  Одного,
естес-твенно.  Семен  Борисович   Богун  был  известным   адвокатом  и  умел
ненавязчиво  привести  человека в соответствующее обстоятельствам состояние.
Феликсу  пока-зали  семейный  альбом  Богунов, из  которого  "забыли" изъять
фотографии  Дины в  купальнике и  без.  Чтобы  дать ему  возможность  как-то
перевести дух от прелестей бесстыжей "миледи".
     Естественно,  Танька бесилась,  пока ждала его в их  комнате у Нарвских
ворот, и как-то вычислила, куда позвонить.
     Он нечаянно  принял  ее  за  Дину, у них произошел разрыв.  Только, как
выяснилось, ненадолго...

        x x x
     Так  или иначе, никто из нас не удивился,  когда Феликс, назло здравому
смыслу, взял Таньку  с  собой в  Севастополь,  надеясь убедить  родителей  в
правильности своего выбора. Давно известно, что настоящим дураком может быть
только очень умный человек...
     Это  не  отменяло  наших  планов провести  лето, как  обычно, в том  же
гостеприим-ном  доме  Дашковских. Наоборот. Просто  игра перешла  на  другое
поле.
     Как и  предполагала моя  мама,  Илья  Арнольдович тут же распустил свой
хвост. К моменту нашего появления в  Севастополе несчастной тете  Соне  было
уже не до мезальянса. Во всяком случае, я никогда в жизни не видела железную
Софию  такой жалкой и обескураженной.  Оказывается, перепуганный неожиданным
разви-тием событий Феликс срочно увез Таньку в Орлиное к дяде Вите Полищуку,
а дядя Илья не выдержал разлуки с ней и умотал туда же на своей "волге".
     Нам рассказали, что Танька  надумала учиться самбо на пляже в Учкуевке,
а  там,  естественно,  выступала  голая  и  при   отработке  приемов  довела
полковника  до  пол-ной  прострации.  Когда  Феликс   ее  увез,   тут  такое
началось!..
     Поэтому нам тетя Соня была так рада, как никогда и никому в жизни, а уж
уго-варивать ее примкнуть к стратегическому плану не приходилось. Несчастная
могла говорить  о  "миледи"  только  со скрежетом  зубовным, междометиями  и
матом. Как  я ее понимала,  Боже мой!.. У  меня хоть  было громоотводом <i>наше
имение</i>, а она...
     Тут  позвонила тетя Груша  Полищук и прокричала, что Илья,  мол, только
что  сел  в "волгу" вдрыбаган пьяный, взяв с собой Феликса  с  его хохочущей
девкой.  И что она  совершенно  не представляет, как  можно проехать в таком
состоянии  сорок километров от  Орлиного  -- по одной из самых опасных горных
крымских трасс.
     И вот  через двадцать  минут после звонка  раздались шум  машины,  смех
проклятой "миледи" и веселые голоса Дашковских!
     Представляете, какую энергию излучала эта ведьма? Только на метле могла
она  перенести  пьяного  полковника  вместе с  сыном  и  "волгой" через  все
пропасти и перевалы...

        x x x
     А они ввалились в раскуроченный дом, как ни в чем не бывало.
     Но  несчастная тетя  Соня была  здесь уже не одна --  с ней была я! И со
всей нашей преданной подлым Фелькой компанией. Вот уж с кем Таньке совсем не
мечталось  здесь и сейчас  встретиться!  Ее  рожа  сразу вытянулась, а глаза
засверкали. Только и мы были готовы к встрече с врагом лицом к лицу.
     Я начала с  того,  что  бросилась, ей назло, Фельке на шею, целуя его в
губы. Регина  сделала то же  самое,  чтобы стерва поняла,  какие отношения с
девушками  приняты  в  нашем  узком  кругу,  и  чтобы  не  строила  из  себя
единственную и неповторимую. Мальчики жали руки Феликсу и его папе, а Таньки
словно тут и не было. И это было только началом операции по ее изгнанию.
     Я  старалась всячески  унизить  проклятую соперницу  моими  нарядами  и
прическами  на  фоне  ее  бедности   и  серости.  Регина  пыталась  перебить
настроение Феликса об-нажением  ненароком своих прелестей.  Танька  тоже  не
сдавалась, приводя нас всех в исступление наглыми ласками "своего" Феликса и
растянутым  купальником  с вечно "нечаянно" соскальзывающим лифчиком.  Парни
тут же серьезнели и на-долго выпадали из-под нашего влияния.
     Как-то   на   пляжной  волейбольной   площадке  мы   вызвали  на   матч
моряков-курсан-тов  из  Стрелецкого  училища.  Танька,  конечно,  крушила их
по-над сеткой своими  пушечными ударами в прыжке,  что естественно для такой
дылды. Вдохновленный ею  Феликс тоже  лупил по  мячу с моей  ювелирно точной
подачи, но курсанты  были  парни  с  характером и  побеждали. И  вот  тут  у
капитанши  нашей команды при замахе  спадает с  правой  груди  ее  тряпочка.
Бесстыжая делает вид, что в пылу игры ничего не замечает или, мол, ей победа
дороже мелких неудобств. Продолжает от-бивать мячи  и нападать. Ставит блок,
взлетая вместе с атакующим курсантом у сетки,  а тряпочка уже вся на  поясе.
Кто  из  моряков сможет дальше  играть  перед  такой впечатляющей грудью?...
Сначала парень,  который судил игру, едва сполз  со своего возвышения. Потом
были деморализованы все курсанты, и, наконец, Гена, Валера и даже  вроде  бы
очень знакомый с прелестями "миледи" Феликс  забыли, во что они тут играют и
куда надо подавать мячи...
     Зрители ей неистово хлопали, нам присудили победу, а подлая  самка, как
ни  в чем не  бывало,  оттянув  пальцами тряпочку, запаковала свое хозяйство
куда  надо, словно захлопнула витрину секс-шопа,  и  пошла себе с Феликсом к
воде, играя всем, чем она располагает. На пляже наступила такая тишина,  все
так смотрели им вслед, что будь у меня автомат...
     А тут еще  Гена отозвал  Валеру и стал  что-то  страстно шептать своему
другу, тоже не  сводя глаз с "изумительной спины", "невероятной геометрии" и
тому  подо-бного, как мне удалось  подслушать. Валера все  сильнее  бледнел.
Естественно,  это нас  с  Региной заинтриговало.  Мы тут же подскочили  и не
отстали,   пока  нам  не   поведали  о  <i>"специфических  отношениях"</i>.  Феликс
проговорился своей маме, а та выложила, оказывается, Гене.
     Ну и ну! Я потом всю ночь не спала... Надо  же! Предположим, Феликс мог
на это решиться, но она-то сама как осмелилась? Уж на  что я верила Феликсу,
знала его всю жизнь, но...
     Ладно, на эту тему я с некоторых пор распространяться не  решаюсь. Все!
Об этом ни намека...
     Догадываясь  о причине  пристальных, тревожных  взглядов парней, Танька
свирепо  поглядывала на своего болтуна, который притворился, что спит. Тогда
она ре-шила,  в своей манере, прямо в  заплыве, выяснить у  Валеры правду. Я
подумала, что она его там утопила, когда она примчалась одна своим неистовым
кролем  и рухнула рядом с Феликсом,  демонстративно  сорвав с себя тряпочку.
Спасибо хоть легла  лицом  вниз. Несчастный  Валера  совершал  свои  маневры
где-то на кромке территориальных вод, не решаясь выйти на берег, пока Танька
вела с  Феликсом  разговор таким  тоном,  каким голодная волчица  беседует с
деморализованным путником  перед  тем  как в сугробе  перервать  ему  глотку
зубами.
     Вечером началось бурное  объяснение Феликса со своей мамой за калиткой,
что еще больше накалило  обстановку. Вернувшись во двор, он впервые  при нас
наорал на свою, кстати, сразу притихшую "миледи".
     Так что когда она отказалась идти с нами в театр, а Феликс не настаивал
и расстал-ся с ней без видимого сожаления, мы  дружно  и открыто праздновали
победу.  "Феля должен  сам отправить ее  обратно,  -- охладила нас  Регина. --
Иначе  она что  угодно  стерпит,  не имея иного выхода. Даже если она вообще
располагает  деньгами на обратную дорогу,  то ей самой нипочем не достать  в
сезон билет. Не радуйтесь раньше времени."

        x x x
     Наутро меня  разбудил  грохот. Склонная  к шумовым  эффектам  тетя Соня
крушила все  вокруг. Феликс, поспешно  спустившись из  своей комнаты в одних
трусах дол-го не мог понять, что  произошло. Потом он понял,  что примадонна
сбежала и стал двигаться, как таракан, опрысканный дихлофосом. Даже влетел к
себе в комнату, проверить, не  там ли ненароком завалялась  его Тайка вместе
со  своим  перевя-занным  бечевкой   чемоданишком.  Выглянув  на  крыльцо  и
обнаружив разбросан-ные в  беспорядке  рыболовные снасти  своего  папаши,  а
потом и открытую дверь пустого гаража, он бросился одеваться.
     "Они  уехали... Скорее всего, в Орлиное! Я  еду за ними, -- бессмысленно
повторял он, рассовывая по карманам деньги и паспорт. -- Я так и знал..."
     "Я  так и знала! --  кричала  эхом бедная  "Казимировна",  ломая руки. --
Поняв, что  Феликсу она больше не  нужна, потаскуха увела  у меня Илью!  Это
было  неизбежно! Ни  один  здоровый  мужчина  не  выдержит таких  провокаций
молодой секс-бомбы... Илюша ни в чем не виноват!..  Я его  прощаю... Но ее я
немедленно  отравлю. Зачем, ну зачем я этого не сделала раньше?.. Эта свинья
вообще не разбирала, что жрет!"
     "Феликс,   все  к   лучшему,   --   пыталась   я   успокоить  совершенно
деморализованного дурака,  продолжавшего рыскать то в туалет, то  в душевую,
надеясь черт знает на что. -- Плюнь и забудь."
     "Папа  <i>просто отбил у меня Таню</i>, как  она  сама  отбила меня у тебя,  --
глухо ответил он, в отчаянии взглянув мне  в глаза. -- Он ее увез в Орлиное!!
Он будет любить ее на <i>моем</i> пляжике в Ласпи... Это хоть вы все понимаете?"
     "Любить? Ее?! На пляжике!.. -- рыдала его мама.--  За что? Господи, да за
что  ее  вообще  можно <i>любить</i>?  Что  она  успела  хоть  кому-нибудь  сделать
хорошего? Фе-ликс, если ты мне  сын,  поезжай, выследи  их  и убей ее!  Если
необходимо -- и его! А себя я убью сама..."
     "Соня, -- пыталась привести ее в порядок тетя Рая, прибежавшая на шум из
дома  напротив.  --  Опомнись!  На  какой  пляж  едут  с  вещами? Она  просто
подслушивала наш вчерашний  разговор, обиделась  на Феликса  и  собралась на
вокзал, а Илья как раз собирался на рыбалку. Вот и подбросил ее до поезда. И
помог купить билет. Все сложилось просто на удивление удачно. И  тебе никуда
не надо  ехать, Феля. Если снасти валяются, то они встретились  рано  утром.
Позвони Виктору в Орли-ное и спроси, там ли Илья и с кем."
     Феликс вытер  залитое не  то  потом,  не  то слезами  лицо и побежал  к
телефону. "Никто к дяде Вите не приезжал, -- глухо сказал он, положив трубку.
--  А с  вокзала, если Таня  уехала  <i>одна,</i> папа давно  вернулся бы. Они уехали
вместе, это точно." "Куда!? -- закричала тетя  Соня.  -- В Ленинград?" "Хорошо
бы... Таня мечтала о Дальнем Востоке..."
     "Ма-ма!  -- плакала тетя Соня уже тихо и  тонко.  --  У него  там по всем
базам друзья. Нам его  не  разыскать  никогда..."  "Его паспорт  на месте, --
догадалась проверить в кабинете полковника Регина. -- И вообще никаких следов
сборов в дорогу. Она смылась одна. А он ее  просто провожает." "Региночка, --
бросилась  ей  на  шею разгромленная атаманша. --  Спасибо  тебе сердечное...
Слава Богу..."
     Тут  зашумела  на узкой улице  машина, загремели засовы  гаража,  потом
раздались знакомые тяжелые шаги на крыльце, и во двор вошел мрачный как туча
глава семьи.
     "Не вы ль сперва так злобно гнали  ее свободный смелый дар и для потехи
раз-дували  чуть затаившийся пожар? -- с пафосом начал  он, обдавая  зрителей
перегар-ом.  -- Что  ж,  веселитесь...  она мучений  последних вынести...  не
могла.  Ее   убийца,  --  ткнул  он  пальцем  в  свою  растерзанную  жену,  --
хладнокровно несла удар...  спасенья нет; пустое  сердце  бьется ровно...  Я
отправил  Таню в Ленинград на самолете.  Вы все просто не достойны дышать  с
ней одним воздухом. Кто-то был должен... Кто-то должен был ее от вас спасти,
оказаться мужчиной..."
     "Я  немедленно   лечу   за  ней  вслед,   --  закричал  Феликс,   хватая
крест-накрест свои  уши, что  меня всегда умиляло. -- Я тут и минуты без Тани
на останусь..." "Лети, -- уже спокойно  сказала  его мама, скрестив  руки  на
груди. -- Лети куда хочешь и к кому угодно. Если у тебя есть деньги."
     Я  прекрасно поняла изумление Феликса при этих словах. Для нас с  ним в
наших семьях  этого слова вообще не  существовало. Мы брали столько, сколько
нам надо было, без малейшего контроля. "Папа,  -- вызывающе  сказал он, -- мне
<i>нужна</i> тыся-ча рублей, чтобы в Ленинграде уладить мои отношения с Таней..."
     "Нет,  сын, -- вдруг протрезвел  направившийся было к себе полковник.  --
Потому, что ты ее не стоишь. Поэтому  Танечка уехала. Жаль только, что я сам
слишком стар для брака с этой благородной женщиной! Уж я бы..."
     "Я  сразу поняла,  -- воскликнула его боевая подруга  и  верная спутница
жизни. --  что она будет отбивать у меня  и  мужа! Я дам тебе деньги, Феликс.
Привези, при-вези мне  ее обратно, усади за мой стол. Я  ее тут же  отравлю,
как бешеную собаку... Клянусь вам при всех!"
     "Да чего это вы тут все так ссоритесь? -- не  выдержала я. --  Посмотрите
вы,  на-конец,   друг  на   друга!  Вы  же  всегда   были  такими  милыми  и
благожелательными. Дядя  Илья,  это  же я, ваша любимая  Эликс!  Что  вы  на
меня-то смотрите таким волком? Что я вам сделала? Чем не угодила? Тетя Соня!
Посмотрите на своего мужа внимательнее. Он же совсем не предатель и изменщик
какой-то, а просто  болен. Все  через пару дней пройдет, раз  она наконец-то
смылась! Вы все радо-ваться  должны,  что все  так благополучно закончилось.
Ведь Феликс  мог  на  ней жениться еще в  Ленинграде и  привезти ее  сюда на
законных  основаниях. Тогда ваш милый  дом превратился  бы в ад. Она  бы без
конца нарочно совала свой несравненный  бюст дяде Илье прямо в нос, в  самых
неожиданных ситуациях, как маньяк-эксгибиционист. И в доме начались бы драки
между отцом и сыном..."

        3.
     Феликс:
     Для меня  немедленно настала та самая бесконечная пытка  насильственной
разлукой, которой хотела избежать Таня, выстроив себе убежище на краю света.
Буквально все  в доме и в городе без конца  напоминало мне  только о ней.  Я
не-сколько раз, словно спохватившись, кидался то в свою комнату, то в уголок
за печкой, где  я так  недавно ее целовал. В переполненном  голосами дворе и
доме, как и в битком набитом  курортниками городе словно стало  пусто. Тоска
нарастала. В  ответ на безобидное шутливое  замечание Гены  за  обедом я так
ткнул  его носком  в голень  под столом,  что он  хромал до вечера,  а потом
вообще боялся попадаться мне на глаза. Элла жалко улыбалась,  но тоже больше
не выступала. Только мама откровенно праздновала победу. Но и с моей любимой
мамой я отказывался вести какие-либо беседы.
     Лето,  между  тем,  продолжалось,  и  мои  друзья  стали  собираться  в
привычный поход в Ласпи, где я всего две недели назад был с Таней вдвоем.
     В  Орлином мы переночевали у дяди Вити. Я заглянул  было  к папе в  его
прист-ройку, но  тот  встретил меня таким матом, что я поспешил вернуться  в
дом.  Судя по  всему он  тут  активно  занимался все  эти дни дегустацией, и
отказался выйти к моим друзьям. А утром и я отказался идти с ними в Ласпи.
     "Феликс,  -- пыталась шутить Элла.  --  Мы же твои тропинки не помним. Мы
сорвем-ся, и моя безвременная гибель будет на твоей совести."
     "Даже если ты  и слетишь в пропасть, -- вдруг  сказал я, чувствуя, как у
меня темнеет в глазах, -- то еще много чего останется на <i>твоей</i> совести."
     "Ничего себе! --  ахнула Элла. -- Прямо вторая "миледи".  Сейчас  он  еще
носом кру-танет и  --  все дома!"  "Одно слово,  подруга детства,  и тебе уже
никакая  пропасть  не понадобится, -- скрипнули  мои  зубы. -- Вот  ненасытная
натура!"
     "Ладно,  --  вступил умный  Валера. --  Феликсу  надо  от  нас отдохнуть,
ребята. Разоб-рали рюкзаки  и затянули  песню:  Мы идем,  нас ведут, нам  не
хочется... До  привала  еще  далеко,  -- уныло подхватили остальные.  --  Труп
туриста в ущелье колотится, где-то там глубоко-глубоко..."
     И знакомая до боли  четверка стала удаляться  по пыльной сельской улице
под недоброжелательными взглядами соседей дяди Вити из каждого двора.
     Я совсем было  собрался,  впервые оставшись без  копейки,  попросить на
автобус у дяди Вити, как начался такой циклон с градом, грозой и ливнем, что
мне  пришлось сесть  в "волгу"  и поспешить  за  моими  друзьями.  Мне чудом
удалось их спасти, так как  машина  попала в оползень  и зацепилась за камни
только  на краю обрыва. Надо признать, что мне здорово помогли протрезвевший
папа и дядя Витя со своим сыном Опанасом...

        4.
     Элла:
     Вранье,  как  и  все,  что они вам тут  рассказывают!  Нет,  дайте  мне
рассказать, чтобы вы поняли,  с кем имеете дело... "Надо признать,  что  мне
здорово помогли протрез-вевший папа и дядя Витя со  своим сыном Опанасом..."
Надо же!..
     Вот как было дело.
     Щадя чувства  околдованного  и покинутого обалдуя,  мы выезжали  только
туда, где он не был с  Танькой, пока  Феликс сам  не предложил совершить наш
традици-онный поход в Ласпи через Орлиное.
     Сейчас,  в цивилизованной стране и  через десятилетия трудно  поверить,
что для подавляющего большинства жителей этого крупного села каждая рутинная
поездка  <i>в город за покупками</i> означала нечто вроде панической эвакуации туда
и обратно. Пышущий жаром, провонявший  бензиновой  гарью  и  дорожной  пылью
автобус  подходил  к  своим пассажирам-сельчанам,  как ледокол к  острову  --
проби-ваясь сквозь  толпу  мечущихся перед ним стариков и старух. Не надеясь
на  силу, они пытались  взять  хитростью,  оказаться у  открывшейся двери до
того, как мо-лодые и сильные начнут привычный штурм.
     В этой толчее оказались  и мы  пятеро. Дядя Илья тотчас после последних
событий  слинял  на  "волге"  в  то  же  Орлиное  и  больше  не возвращался,
отказываясь  подхо-дить к телефону. Теперь мы со своими рюкзаками, палатками
и  ластами были  захвачены  все  крушащей  массой,  пытавшейся  ворваться  в
раскрывшиеся  двери.  Но там  застряла самая ловкая  старуха.  Несчастная  в