Шломо Вульф. Убежище --------------------------------------------------------------- © Copyright Shlomo Wulf = Dr Solomon Zelmanov 04-8527361 HAIFA, ISRAEL, 2000 Email: solzl@netvision.net.il Date: 8 Mar 1999 --------------------------------------------------------------- Хотел бы я найти поляну И там лицом в траву уткнуться, И задремать под птичий щебет, И, если можно, не проснуться... Дж.Клиффорд ЧТО И ОТКУДА В КОНЦЕ ШЕСТИДЕСЯТЫХ НА ВОДНОЙ СТАНЦИИ ВО ВЛАДИВОСТОКЕ CТИХИЙНО СОБИРАЛАСЬ ИНЖЕНЕРНАЯ МОЛОД╗ЖЬ, ВСПЫХИВАЛИ И ГАСЛИ ВЛЮБЛ╗ННОСТИ, НО ВСЕ УЧАСТНИКИ НАШИХ БЕСЕД И ЧАСТЫХ ПОХОДОВ ЧЕРЕЗ ТАЙГУ ПЕРЕШЕЙКА К УЮТНЫМ И ЕЩ╗ ЧИСТЫМ ТОГДА БУХТАМ УССУРИЙСКОГО ЗАЛИВА СХОДИЛИСЬ В ОДНОМ: НЕТ НА СВЕТЕ ДЕВУШКИ КРАСИВЕЕ, ЧЕМ МОЯ БЫВШАЯ ОДНОКУРСНИЦА ПО ЛЕНИГРАДСКОЙ КОРАБЕЛКЕ ТАНЯ СМИРНОВА. ЭТО БЫЛО НЕЧТО ВНЕ ВСЯКОЙ КОНКУРЕНЦИИ НЕ ТОЛЬКО В ЖИЗНИ, НО И НА ЭКРАНЕ. Я ЗНАЛ, ЧТО ТАНЯ ПОПАЛА СЮДА В ПОИСКАХ УБЕЖИЩА ОТ РОКОВОЙ ЛЮБВИ, ЧТО С НЕЙ ПРОДОЛЖАЮТ ПРОИСХОДИТЬ КАКИЕ-ТО ИСТО-РИИ, ПОРОЖДАЮЩИЕ САМЫЕ НЕВЕРОЯТНЫЕ СЛУХИ. И ВС╗ ЭТО БЫЛО КАК-ТО СВЯЗАНО С НАШИМ ОДНОКУРСНИКОМ ФЕЛИКСОМ ДАШКОВСКИМ. Я С НИМ И ЕГО КОМПАНИЕЙ В ИНСТИТУТЕ НЕ БОЛЬНО ОБЩАЛСЯ, САМОГО ФЕЛИКСА, КАК И ЕГО ПОДРУЖКУ ЭЛЛОЧКУ, НЕ ЛЮБИЛ. ДА И К САМОЙ ТАНЕ, ПРИ МОЕЙ ВНЕШНОСТИ И ЗАСТЕНЧИВОСТИ, ДО ВЛАДИВОСТОКА И ПОДХОДИТЬ-ТО НЕ РЕШАЛСЯ. ЗАТО ТУТ Я ПОЛЬЗОВАЛСЯ Е╗ САМЫМ Т╗ПЛЫМ РАСПОЛОЖЕНИЕМ. ОНА ВПОЛНЕ ОЦЕНИЛА ПРИВЛЕКАТЕЛЬНОСТЬ МОЕЙ МОЛОДОЙ СУ-ПРУГИ И БЫЛА С НЕЙ В ПРЕКРАСНЫХ ОТНОШЕНИЯХ. СПЛЕТНИ ЖЕ О ТАНЕ МЕНЯ НИСКОЛЬКО НЕ ИНТЕРЕСОВАЛИ -- СВОИХ ПРОБЛЕМ ХВАТАЛО. ЗАТО САМА ОНА, СУДЯ ПО ВСЕМУ, НИЧЕГО НЕ ЗАБЫЛА, ЕСЛИ СПУСТЯ ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ ПОЗВОНИЛА УЖЕ В ИЗРАИЛЕ, ПОСЛЕ МОЕЙ СТАТЬИ В ЗАЩИТУ РЕПАТРИАНТОВ СЛАВЯНСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ, И ПЕРЕДАЛА МНЕ СВОИ ЗАПИСКИ. ПОСЛЕ ИХ ПУБЛИКАЦИИ МНЕ ПОЗВОНИЛ ФЕЛИКС И ПОПРОСИЛ "ВЫ-СЛУШАТЬ ДРУГУЮ СТОРОНУ". А ПОТОМ И ЭЛЛА КОГАНСКАЯ ЗАГО-РЕЛАСЬ "ЗАЩИТИТЬ СВОЮ ЧЕСТЬ". КАК ВЫЯСНИЛОСЬ, КАЖДЫЙ ИЗ НИХ ПО-СВОЕМУ ИСКАЛ СВО╗ УБЕЖИЩЕ ОТ ОДНОЙ И ТОЙ ЖЕ СИТУАЦИИ. ТАК ЧТО ПУСТЬ КАЖДЫЙ ИЗЛАГАЕТ СВОЮ ВЕРСИЮ ОДНИХ И ТЕХ ЖЕ СОБЫТИЙ. *** ДА, ЧУТЬ НЕ ЗАБЫЛ! ТУТ В ИХ МОНОЛОГАХ ФАМИЛИИ, ИМЕНА, ЦКБ, ИНСТИТУТЫ УПОМЯНУТЫ. ТАК ВОТ, ЭТИХ УЧРЕЖДЕНИЙ И ЧАСТНЫХ ЛИЦ НЕ БЫЛО И БЫТЬ-ТО НЕ МОГЛО. ЕСЛИ КОМУ ВДРУГ ПОЧУДИЛОСЬ, ЧТО ЕГО ИМЕЛИ В ВИДУ, ТО ЭТО -- ЧИСТОЕ СОВПАДЕНИЕ! ЗА ВС╗ ЧТО ОНИ ВАМ ТУТ НАВСПОМИНАЛИ, Я ЛИЧНО ОТВЕЧАТЬ НЕ СОБИРАЮСЬ!.. ВВЕДЕНИЕ. НА ЗЕМЛЕ ОБЕТОВАННОЙ ТАНЯ: Не помня прошлого, не имеешь будущего. Великий детский психолог и педагог сказал как-то, что у человека для себя возраста не существует. Те же душевные муки, что я испытывала девочкой, если у меня отнимали любимую куклу, я чувствую сегодня, уже за пятьдесят, совсем в другом внешнем виде, в другой стране и в окружении других людей, если вдруг меня так или иначе ограбили. Это происходит последние десять лет достаточно часто. Почтовый ящик боюсь открывать, если там любое письмо на иврите -- что там с меня еще?.. Как говорится, наш еврейский образ жизни. Но меня-то как занесло в эту страну с моими славянскими до обозримого колена предками по всем линиям? Этот вопрос мне не раз приходит на ум, когда я бойко говорю на иврите с сефардским гортанным произношением и с неизменным радостным смехом с придыханием. Сначала моя нынешняя хозяйка поглядывала на меня при этом с каким-то мистическим страхом, как если бы вдруг заговорил на том же иврите ее любимый пес, естественно, Бетховен или не менее упитанный кот по кличке, конечно же, Эйнштейн. К интеллектуалам я попала доживать свой бесконечный трудовой век, черт нас всех побери... На десятом году вся эта благодать стала совершенно привычным адом в раю вместо ада в аду, куда переселилась моя родина. А вот как все это началось, я совершенно случайно вспомнила вчера, когда выгуливала этого своеобразного интеллектуала и хозяйского любимца Бетховена. Поскольку я и вообразить не могла, скажем, пса Глинку или Пушкина в моей прошлой жизни, то осторожно спросила мою миллионершу, почему, мол, Бетховен, а не Бобик? "Как? -- брезгливо скривилась она. -- Вы, русские, не знаете даже, кто такой Бетховен? Вы и Моцарта не знаете?" Доказывать таким штучкам что-либо -- себе дороже, пока не я ей, а она мне платит, а потому я двусмысленно заметила только, что Бобик все-таки лучше... "Вот тебе кассета, -- терпеливо возразила моя генеральша. -- Это Людвиг Ван Бетховен. Послушай его дома. И ты сама не захочешь больше включать этого вашего... как его... Бобика, о котором в свободном мире никто и не слышал." Итак, занавес открывается. На сцене -- сквер в свободном мире. Эмигранты, то бишь репатрианты общаются только с себе подобными, а их собаки -- с кем попало из четвероногих. Три четверти часа отведено в моем расписанном по минутам рабочем дне на прогулку хозяйского любимца. Вот он себе какает и носится со всякими патрициями и плебеями, пока я за ним слежу со скамейки под теплым декабрьским солнцем Святой земли. А напротив бушует политический диспут. Мои безработные сверстники одинаково многозначительно поднимают брови, иронически улыбаясь. Они всерьез решают что, по их мнению, следует делать премьер-министру Израиля и президенту России, а также насколько подходит их "русской" партии один пожилой парень. До них давным давно нет никакого дела ни Израилю, ни России, ни какой-либо партии до неблизких выборов, а они тут друг друга чуть не удавить готовы. Лица красные, голоса уже охрипшие, а спор только набирает накал. Мне они всегда действуют на нервы, особенно очередной горлан, ухитряющийся даже и в этом "споре", где все говорят непрерывно и никого не слыша, быть каким-то авторитетом. На этот раз всех переорал некий облезлый высокий тип при галстуке. Я было внутренне обложила его про себя за особо громкий и вроде бы знакомый голос, но тут "председатель митинга" вдруг почесал левое ухо правой рукой, а потом правое -- левой. Такой жест в моей жизни встречался только у одного человека... ФЕЛИКС: Сам Предвечный направил наши с Таней стопы в тот сквер для непостижимого во времени и про-странстве соприкосновения двух сердец. Я тогда просыпался затемно от птичьего чивикания в ночи, переходящего к рассвету в райское пение.... пока не вступала со своей арией первая ворона. И -- все! Наглый гортанный жирный крик тотчас снимал сладкие сны и возвращал меня к привычной пытке проклятым бытием... В детстве бабушка пела мне тоскливые и грозные еврейские песни начала 20 века на русском языке. "На острове диком вдали от людей, -- доводил меня до слез плач о Дрейфусе, -- вдали от родного народа томится невинно забытый еврей, томится и ждет он бедняга. И ждет он от гнусных своих палачей возврата, свободы и чести. И с грозного моря не сводит очей -- нет ли в нем радостной вести..." Далее оболганному французскому офицеру снится сон о встрече со своей семьей, и звучит новый надрыв: "И узник проснулся, о ужас объял несчастную душу больную. Опять он могилу свою увидал. Опять он глядел в даль морскую..." Находясь вроде бы на свободе и, к тому же, более, чем вблизи от родного народа, я, разве что не глядел в даль морскую, так как и за ней не было для меня ничего хорошего. Итак, в тот день я встал ни свет ни заря без какого-либо плана на день. Любые планы для подобных мне персонажей драмы под названием "Алия" -- восхождение на Родину -- давным-давно не имели ни малейшего смысла. Оставалось только, следуя человеческим еще привычкам, сделать зарядку, умыться, позавтракать и... ждать естественного окончания в конце концов очередного проклятого дня, чтобы забыться снами о нормальной жизни, проснуться от наглого карканья, чтобы... Естественно, нестарый, здоровый и дееспособный человек должен что-то делать в течение дня -- гулять, читать, смотреть телевизор, делать уборку, ходить за покупками. Только вот беда: любимые книги упорно не хотели читаться, русские программы телевидения показывали до мелочей знакомую новую российскую мерзость, от которой мы сбежали. Уборкой занимались не менее безработные женщины нашего клана, а на покупки не было денег. Вообразите сами, каково моральное состояние такого "главы семьи", как он воспринимает воссоединение с родным народом. И каким видится ему единственный выход?.. Я был избавлен от гибельного финала той самой женщиной, что подарила мне самые светлые минуты моей жизни. Она вернулась ко мне, когда стали исчезать последние воспоминания о НАШЕЙ С НЕЙ ОБЩЕЙ МОЛОДОСТИ. "Митинг" бездельников в облюбованном эмигрантами сквере? Я в роли переоравшего всех горлана-главаря?.. А что еще прикажете делать безработному, как не сидеть в сквере под солнышком обретенной только для такой "жизни" исторической родины или не общаться с себе подобными? Ведь даже в тюрьме или в дурдоме обитатели находят утешение в разговорах с товарищами по несчастью. Тем более, что встретились мы с ней только потому, что, при наличии десятка сво-бодных скамеек в сквере, любой вновь вошедший направился бы от входа только к единственной занятой, в данном случае -- к моей. Это здесь происходит повсеместно, от бессмысленной наглости -- везде и всегда садиться друг другу на голову: остановиться поперек любой лестницы, вешать свои вещи в пляжной раздевалке на единственный занятый крюк и тому подобное -- в любой области человеческого общения. Вот какая-то геверет -- госпожа -- и спускает с поводка пятнистого разла-пистого пса, мельком оглядывает сквер и прет не куда-нибудь, а именно ко мне с явным намерением сесть рядом со мной, хотя нафиг она мне нужна, корова?.. Пришлось встать и подойти к моим сверстникам, спорящим в центре сквера, хотя их всех едва терплю -- с их безапеляционностью и амбициями. Как ни странно, в этот момент я думал как раз о Тане. Я знал, что она живет в Израиле уже лет десять. И если я, с моими еврейскими до обозримого колена предками по всем линиям, так нетер-пим к своим соплеменникам, то каково тут ей?.. Если мы впервые за тысячи лет собрались из рассеяния словно только для того, чтобы жрать друг друга, как пауки в банке, то это наша еврейская беда и вина. Но здесь, наравне с нами, теоретически "своими", в равной мере чувствуют себя незваными гостями на чужом празднике жизни и те, кто знал и любил нас именно в качестве облагораживающего вкрапления в почву, на которой все начинает цвести, а не в виде однородной кучи, способной только смердеть.... Итак, какая-то геверет шла прямо ко мне, а я подошел к своим приятелям и включился в спор, где меня слушают охотнее других, боюсь, только потому, что я, единственный, каждое утро, не имея на день никаких планов и занятий, повязываю галстук. Это внимание осталось моим единственным способом хоть какого-то самоутверждения, без которого человеческая особь превращается даже не в животное, а в растение. "Феликс! -- обрадовался бывший ракетчик Исай, седой породистый аид в нелепой штормовке поверх свитера. -- Читал сегодняшнюю газету?" Я пожал плечами: знаем мы ваши газеты! "Слушай, заторопился он. -- Ты ведь всю жизнь проработал в таком-то НИИ, так?" "Кому какое тут дело?" "Раньше не было дела, зато теперь... Смотри, что говорит депутат кнессета такой-то: Наконец, приняты конкретные решения о финансировании и внедрении ряда оборонных проектов." "Ну и что? Очень неконкретно. Что значит -- "ряда"? Одного? Пяти? А приехали тысячи с тысячами проектов." "Да подожди ты! Вот из-за таких скептиков и не двигается дело. Слушай: Среди авторов есть и пожилые люди, специалисты, которые уже много лет безуспешно пытались пробить свои предложения. То, что нам удалось добиться благожелательного, и, главное, профессионального, рассмотрения предложений и принятия по ним реальных положительных решений -- большой и заслуженный успех. Понял? Прямо про тебя. Этот депутат -- наша надежда..." Я читал про этого депутата и о разных сопредельных трудоустройству инженеров и ученых структур-ах, которые так хвалил один и тот же журналист. "Никакой надежды, -- возразил поэтому я. -- Трепло. Положение, при котором специалистам отказало в работе по специальности и в праве на достойную жизнь только по этническому признаку, везде именуется государственным антисемитизмом! Он что, этого не понимает? Просто играет на электорат." "Ты просто злопыхаешь, как все неудачники! -- горячился Исай. -- Даже если десять проектов и двадцать человек получат рабочие места, то это уже прецедент! Значит, евреев здесь стали брать на работу, представляешь? Сегодня взяли эти двадцать человек, а завтра -- нас с тобой, его, вон ту женщину на скамейке!" "Вон ту? -- удивился я. -- Она и не подозревает, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, не то что о каких-то военных проектах. Отъявленная геверет!" "Сегодня обычная геверет, а завтра -- надежда Израиля из новой волны репатриации!" Между тем, потенциальная гордость алии действительно уж больно пристально смотрела в нашу сторону. Может быть поэтому ее пес вдруг пристал ко мне под смех проклятых совков со всех сторон. Его хозяйка, которую мой бедный Исай принял было за непонятого гения мировой военной науки, наконец, окликнула наглеца таким голосом, каким общаются между собой только дикие птицы в джунглях да местные мамаши со своими чадами: "Дай! Бо рэга!..-- Прекрати, иди сюда..." А потом, не спеша, подошла и взяла его на поводок. Я настроился было высказать все, что я думаю о мерзком псе и о ее поведении, естественно, мучаясь с нужными выражениями, когда эта геверет еще пристальнее посмотрела на меня и крутанула своим носом. Такой подвижный нос в моей жизни встречался только у одного человека... И для нас обоих как-то сразу вдруг исчез Израиль под своим вездесущим солнцем, сгинул куда-то горластый бездельник-болтун с повадками джентльмена среди себе подобных, а за ними и саркастическая молодящаяся особа на скамейке, следящая за чужим псом с идиотским именем. А за поворотом сцены -- балтийский сосновый лес и желтые ровные волны Финского залива...  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВМЕСТЕ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЛЕНИНГРАД. ЛЮБОВЬ 1. Таня: Мы с этим джентльменом звались тогда Татьяной и Феликсом и учились на последнем курсе ленинградской корабелки. В этом акте мы как раз готовились к экзаменам последней сессии, если вообще можно заниматься зубрежкой в таких сценических костюмах, как купальники, тем более на общей подстилке с его рукой на моей еще совсем по-питерски белой спине. Что я видела, глядя в книгу, знает любая бывшая влюбленная девушка мо-его возраста. Во всяком случае, и не книгу, и не фигу. И тут перед нами остановилась статная пожилая цыганка. Их много бродило и бродит по всей России. Да и по Парижу, Риму и Лондону, где я исхитрилась побывать за время моего "еврейства", облагороженного крутым никайоном. Только в Израиле цыган почему-то нет и в помине. Не только общины цыганской -- ни одного! Интересно, правда? С чего бы это, а, евреи?.. А там цыганки приста-вали ко всем с профессиональной настойчивостью. Эта сначала присела на корто-чки напротив нас, щелкнула колодой карт, а потом как-то естественно уселась на песок, легко и уютно, как в кресло. Человек так сидеть не может, подумалось мне. "А вот, молодые-интересные, -- запела она, -- я вам погадаю, что было, что будет, что на сердце, кто кого любит, кто кого обманет и на чем сердце успокоится..." "Шли бы вы, тетя, к другим, -- проворчал Феликс, неохотно снимая ладонь с моей талии и брезгливо глядя на засаленные карты сквозь дымчатые очки с безо-шибочной мощью своего высокомерно-усталого и неизменно брезгливого выра-жения несимметричного семитского лица. -- Словно мы сами не знаем, кто из нас кого любит. Вас, во всяком случае, тут не любят..." "Не скажи, Феликс, -- вдруг сказала она. И как это они читают имена совершенно незнакомых людей? -- Вот как раз ты тут с нелюбимой девушкой, которая тебя очень любит. Верно, Таня?" Я заглянула при этих словах в ее темно-коричневые, сморгнувшие словно в ожидании оскорбления или удара глаза и как-то сразу ей поверила. Я словно отразилась в ее зрачках с моими наивными планами и надеж-дами на этого неприступного парня. Это был даже не рентгеновкий взгляд -- эка невидаль разглядеть у кого-то желчный пузырь! Это было нечто неестественное на данном этапе нашего мировоззрения -- чтение моих мыслей. В принципе, не надо было быть такой уж ведьмой, чтобы и без мистики оценить ситуацию. Достаточно было взглянуть на богатый наряд Феликса, аккуратно сложенный на песке, всю эту мало кому доступную в шестидесятые годы замшу и вельвет, и сравнить с моими нехитрыми снастями для ловли золотой рыбки -- открытым неновым купальником, моей аристократической, как льстил мне Феликс, прозрачной в едва заметных голубых прожилках кожей, действительно красивыми длинными ногами и стандартно голубыми для представителя титульной нации глазами под челкой со-ответствующего цвета волос. "Будем гадать? -- не сводя с меня пристального взгляда сказала она. -- Пожалеешь, Феликс, если я дальше пойду." "Сколько?" -- брезгливо спросил мой кумир, изя-щно склоняясь над одеждой за кошельком и торопливо почесывая крест-накрест оба уха. "Когда лежишь с такой красавицей, то деньги -- дело десятое. Готовь зеле-ненькую, умница моя..." Глядя в глаза только мне, смело и властно приглашая на парапсихологический диалог, она прихлопнула смуглой узкой ладонью, словно кузнечика, трешку, бро-шенную на песок, сунула куда-то под шарф на поясе и приготовилась к действу. Только кому это нужно? -- хотелось мне ей сказать. Я и сама знала, с кем имею дело. Не позорься, психолог высокого класса. К чему вся эта клоунада с грязными картами? Там и тогда я еще верила, что талант должен быть оценен по достоинству. Поэтому испытывала стыд и боль, словно это не она, а я сама, зная себе истинную цену, брожу здесь, среди зябких загорающих в поисках мелкого заработка, обрекая себя на открытое подозрение и насмешку. Эта уважаемая в своем кругу пожилая женщина, естественно, давно жила не в таборе, а в каком-нибудь цыганском колхозе. Кто-то там промышлял выращиванием и продажей цветов, кто-то торговал низкопробной косметикой на фоне вечного дефицита, а для нее сам смысл всей жизни так и остался в вечном национальном искусстве гадания, когда вот такая засаленная карта -- только контрольная запись сложной системы астрологических и логических построений, телепатии, основанной не только на непостижимом контакте с мозгом собеседника, но и с самими таинственно мерцающими вечными звездами... Тысячи шарлатанок в экзотическ-ом в наших широтах индийском наряде бродили по земле, а единицы владели тайной. Я вдруг представила, как перед ее внутренним взором одновременно возникали какие-то таинственные геометрические фигуры, наложенные на сетку звездного неба, как на этом построении она видела нас детьми и стариками, наш первый вздох и последний выдох. Видимые только ей наши генетические особенности позволяли безошибочно поведать нам все о наших родителях, явных и тайных пристрастиях, надеждах и планах. Неизвестная человечеству давно сгинувшая цивилизация была передо мной во всем своем добром величии, которое могло быть в других руках и грозным. Именно так я воспринимала в своих умственных построениях и древнееврейскую, тоже мощную и тоже дошедшую до нас лишь в слабых отблесках былого величия цивилизацию, когда полюбила Феликса и стала примерять на себя приобщение к еврейству. Что бы ни говорили в нашей интернациональной стране о смешанных браках, но русская, став женой еврея, должна перестать быть русской. Ведь сами эти наши евреи -- русские только внешне, по образу жизни и ролевой функции, но не внутри самих себя. Эту-то чужеродность и чувствуют многие мои соплеменники. А чужое всегда активно или пассивно отторгается. Здесь, на поляне, у берега холодного моря я еще раз почувствовала разницу между древними и юными нациями. Цыганка и не пыталась околдовать Феликса. Она обращалась только ко мне, доверяла только мне, препарировала только мою душу -- под насмешливо-снисходительным взглядом вроде бы обычного в повседневной жизни парня, мгновенно и интуитивно включившего свою национальную защитную идею, помощнее, пожалуй, индийской, принесенной сюда цыганами... Нечистые смуглые пальцы выбросили последнюю карту: "Расстанетесь. Будут короткие позорные для вас обоих встречи, которые разведут вас навсегда, а потом вы встретитесь уже в старости, когда от твоей (мне) любви останется только пепел и стыд... А ты, -- она напряженно смотрела на Феликса, словно выдерживая внутреннюю битву цивилизаций, -- придешь к нищете и отчаянию к вашей последней встрече... на своей земле." Цыганка словно включила экран, на котором я увидела крупным планом едва узнаваемое жуткое морщинистое лицо моего любимого с седой щетиной на щеках, жалкой улыбкой и затравленным взором -- на фоне невообразимо прекрасного, какого-то невиданного, райского, сверкающего яркими красками великолепия. Если бы вместо этого праздничного фона были клубы дыма и пыли, едва различимые в ночи, мечущиеся толпы полураздетых людей в отблесках электрических искр и разгорающегося пламени, разверстые рты и рушащиеся стены, это не произвело бы на меня такого впечатления оглушающего вопля жуткой катастрофы, как этот контраст ада и рая в одном кадре... По всей вероятности, я побледнела, так как Феликс, тревожно взглянув на меня, вскочил с песка: "Хватит пугать девушку, ты, дура старая! -- крикнул он, наклоняясь словно за камнем перед злой собакой. -- Получила деньги? Все, катись отсюда! Тайка, это же просто старая глупая ведьма. Я ни одному слову не поверил..." Он так ничего и не увидел... Цыганка странным образом, без малейшего усилия и не меняя позы, словно взлетев, разогнула под своей юбкой ноги, бросила на меня уже сверху последний добрый благодарный взгляд, словно и ободряя, и снисходительно посмеиваясь над моей интерпретацией того, что она мне показала. Улыбнулась мне на прощание, плавно и изящно махнула рукой и пошла себе прочь, задорно подняв голову, словно танцуя на песке. Ее ждали уже другие чужие судьбы, а мы, расстроенные и перепуганные, остались одни на небольшой поляне среди сосен и блеска всегда низкого северного солнца, плавающего над заливом. Вокруг нас был огромный мир, замкнутый в крошечную голубую планету, которую не различить в самый мощный телескоп даже и с ближайшей звездной системы. Искрились во всех подробностях своей янтарной желтизной стволы ближних сосен, но по мере удаления от кромки поляны они быстро тускнели до полной черноты. Уже в нескольких десятках метров был душный и сырой чухонский мрак. Какой же мощью надо обладать, подумалось мне, чтобы различить будущее не на час-два, а хотя бы на день вперед, не говоря о годах... Феликс: Я так ничего и не увидел... Уж больно не вовремя появилась эта цыганка. Мы с Таней вроде бы готовились к последней сессии, но вы сами понимаете, о чем я мог всерьез думать рядом с высокой блондинкой двадцати лет с вызывающими формами, едва упакованными в растянутый и выгоревший купальник-бикини. Я словно касался нашей подстилки одной напряженной и не помещающейся в плавках опорой, на которую моя под-руга то и дело косила озорным и весьма далеким от академической сосредоточен-ности голубым глазом... А надоедка-цыганка вместо обычной трескотни вдруг вступает в непонятный пара-психологический диалог с моей подругой, склонной ко всякого рода мистике, и нагло заявляет всякие глупости о моей нищете на "своей" земле. И только теперь я снимаю шляпу перед той гадалкой... А тогда доверчивая Таня отшатнулась от какого-то жуткого видения, поглядывая то на меня, то удаляющуюся ведьму. Вечер был испорчен. Мы свернули подстилку, оделись, не глядя друг на друга, и пошли к трамвайной остановке. В белесом небе шумели сосны, под ногами поск-рипывал ковер из многолетних желтых опавших игл. Неяркое майское солнце еще садилось в залив, а в парке уже зажглись совсем не лишние фонари. Этот чухон-ский полумрак в сочетании с пристальным светом низкого солнца и нескончаемых белых ночей всегда раздражал меня в Ленинграде после родного Крыма. Там был либо яркий настоящий день, либо душистая черная ночь, наступавшая почти без сумерек. "Что она такое тебе показала, Тайка? -- спросил я уже на остановке, где моя любимая зябко куталась в свою старенькую растянутую бордовую кофту, хотя я всегда замерзал раньше нее. -- Я ничего не увидел. Плюнь! Элементарное шар-латанство злой ведьмы." "Она не злая, -- едва слышно прошептала Таня. -- И не шарлатанка. Она знает, что говорит." "Так ведь ничего и не сказала. Обычная трескотня." "Она говорила со мной, а не с тобой! Ты ничего не услышал потому, что твоя цивилизация..." "Чушь какая-то! Мы все из одной цивилизации." "Ничего подобного! Вы с ней -- из двух разных древних цивилизаций, а я из третьей -- молодой. Мне внушить легче." "И что же она тебе, такой молодой, внушила?" "Н-не знаю... Что-то страшное. Про тебя..." "Сорвался со скалы, лежу с вышиблен-ными мозгами?" "Хуже. Ты жив, но... хуже, чем мертв, понимаешь?" "В сумасше-дшем доме?" "В-вряд ли. Там не может быть так богато и красиво. Что-то вроде стихийного бедствия, но... не для всех..." "Так не бывает." "Почему же? Вспомни "Обыкновенный фашизм." Немецких туристов в концлагерь." "Она тебе показала?.." "Да. Ад для евреев, но... не для всех." "Как глубоко ты воспринима-ешь нашу историю! Ты же русская, Тайка." "Русская. Но так люблю своего еврея, что ни о чем, кроме всего, что с ним связано и думать не могу! А он..." "Таечка, -- целовал я ее потемневшие от волнения изумительные глазки, -- ты ей поверила, что я тебя, будто бы, не люблю? Дура она, а не ведьма!" "А ты, будто бы, все-таки любишь? -- заглядывала она мне в душу. -- Ты-то в этом уверен? Да нет, -- отвела она мои руки. -- Что ты меня без конца хочешь, я не сомневаюсь. Так меня же все хотят! С пятнадцати лет проходу не дают. Только вот... никто-то меня никогда не любил и не любит..." Тут пригрохотал уже переполненный трамвай, который ожидала толпа. Таня ввин-тилась первой, а я, пропуская слабых, едва не остался и потом с трудом протис-нулся, чтобы тут же, конечно, прижаться к ней, благословляя давку. Она горячо дышала мне в лицо приоткрытым ртом, а я едва сдерживал себя, так как целоваться было тогда не принято даже в давке. Вдруг в ее глазах вспыхнули привычные озорные голубые искорки, притушенные было зловещими предсказаниями. "Держись, Феликс!" -- улыбалась Таня чему-то за моей спиной. "Кто там? Бывший ухажер?" -- я уже привык их отваживать от моей красавицы. "Если бы! Хуже..." "Ну, ты сегодня в ударе! -- смеялся я. -- То привиделось что-то знакомого трупа, то радуешься предстоящей драке, -- пытался я обернуться. -- Меня так зажали, что головы не повернуть." "Тебе повезло, -- уже хохотала она. -- Меньше достанется. Ой, мама! -- зажмуриалась она, как и все прочие, кто смотрел в ту же сторону. -- Вот это самообладание!.." Как я ни извивался, обернуться не мог, а Таня и прочие то дружно вздрагивали и зами-рали, то облегченно вздыхали, чтобы снова вытаращить глаза. Трамвай несся, мотаясь на рельсах. Когда он, наконец, остановился, позади меня произошло лихорадочное движение, треск одежды, мат. "Слава Богу, -- пыталась теперь обернуться к окну Таня. -- Как он там? Облегчился?" На остановке остался вытолкнутый из трамвая пьяный, от которого шарахалась так и не попавшие к нам люди. Скоро они уменьшились до точек и исчезли. "А что он тут делал?" "Он? Без конца чудом удерживал в себе свое содержимое, но так надувал щеки и таращил глаза, что я боялась... Если бы он все-таки взорвался, тебе-то ничего, а мы все, кто стоял к нему лицом и не мог даже шевельнуться..." "Какие свиньи! -- меня самого тошнило от одного воображения того, что творил-ось за моей спиной... -- А тебе смешно!" "Свиньи имеют право на свою жизнь, коль им не уготована другая." 2. Таня: Мир женщины удивительно мал -- в нем едва помещается главный на данный момент мужчина. Феликс Дашковский, на роли первого любовника, переполнял мою Вселенную с тех пор, как в подшефном колхозе он, один, выступил против "шоблы", как называли студенты нашей группы комсорга Димку Водолазова и его окружение, решивших присвоить мизерные суммы, причитавшиеся нам всем за наш грязный труд на раскисших черных полях под непрерывным моросящим дождем. "Шобла? -- придуривался огромный белобрысый комсорг на импровизированном митинге под навесом, именуемым столовой. -- Что есть "шобла". Переведи нам, Феликс, со своего одесского. Тут русские люди." "Не путать, не путать, Водолазов, -- бесстрашно возражал Феликс. -- Русский и поклонник крепкой русской водки не одно и то же. И разговор у нас, Водолазов, не об этом, а о деньгах, выделенных на мясо для отряда. На что вы вчера покупали водку?" "Я смазывал наши наряды, Дашковский. Некоторым чужакам в своей стране это просто не понять. У них никогда не было и не будет деловых отношений с русским народом. Им деньги присылают богатые родители. А нам надо корячиться всю ночь в порту перед лекциями, чтобы заработать на пропитание. А с крестьянством без выпивки х... заработаешь!" "Дим-ка! Тут же мы..." "Пардон, Тасенька, сорвалось. Не терплю одесситов." "Можно подумать, что пил один бригадир, а не вы все трое с ним в свое удовольствие. Своих денег на водку у вас не осталось -- взялись за наши? Так, Водолазов?" "Феликс, плюнь. У Димки же опыт с целины еще. Он знает, как вести дело..." "Опыт пропивать общие деньги? Не сомневаюсь." "Тебе, Дашковский давно не били твою одесскую морду?" "Жидовскую, -- поправил его попыхи-вающий самокруткой вечно пьяненький колхозный бригадир. -- Чувствуется, что давно не били..." Все напряженно смотрели на двух студентов одной группы одного института, граждан одной великой и жалкой страны, готовых к схватке за едва различимые копейки среди неубранных после скудного обеда дощатых столов. Наши сценические костюмы в этом акте не отличались элегантностью. Мокрая грязная одежда, заляпанные промокшие сапоги или кеды. На заднем плане сцены блестели мокрые спины двух приданных нам лошадей, которые как раз доставили с реки деревянную бочку с водой для нашего умывания и питья. На этой же разболтанной телеге профессорский сын Слава Рудченко, назначенный водителем кобыл, которых увидел здесь впервые в жизни, доставлял нам и продукты из сельмага вросшей в землю деревушки с ее вечно мокрыми соломенными крышами. Под шум спора Слава, единственный союзник Феликса, испуганно скользнул с телеги и растерянно протирал мокрым носовым платком очки. Водолазов был старше нас всех, на него и взглянуть-то косо было страшновато. Он поступил в наш престижный вуз вне конкурса, как целинник, по путевке ЦК комсомола. Говорят, что на целине он один забил ломом насмерть четверых ссыльных чеченцев, напавших при нем на продавщицу, чтобы отнять выручку. За этот подвиг у него была даже какая-то медаль. Что ему изнеженный Феликс и перепуганный насмерть Слава? Тем более, что все понимают правоту Водолазова. Картошки, сбором которой мы зарабатываем на свое пропитание, нет -- она утонула в грязи среди откуда-то всплывших в этих чухонских болотах камней. Дима забирает выделенные отряду деньги, чтобы поить бригадира, а тот подписывает липовые наряды. Поэтому только мы, девчонки, подняли визг, когда Дима Водолазов стал бить Феликса Дашковского. Но "одесситу", оказывается, наша помощь была и не нужна. Два-три коротких рывка, и громадный Дима оказался где-то среди объедков на полу, под скамейками, откуда жалко просил пощадить его руку... x x x И вот уже иная декорация в том же акте -- чистая скользкая тропа, поросшая мокрой травой и усыпанная золотистыми сосновыми иглами. Мы идем вдвоем с победителем и несем трофей -- чан с подозрительного вида мясом. На нас висят мокрыми попонами уже бесполезные под непрерывным дождем наши городские плащи. "Давай передохнем, Таня. Господи, какая же ты мокрая. У тебя капли висят на носу и бровях. Они тебе идут." "Мне идет капля на носу?" "Тебе еще больше пойдут капли на твоем теле..." "Феликс, мы едва знакомы, а ты о... теле. С ума сошел?" "Нет. Неужели ты не заметила, как я на тебя смотрю все эти годы, даже на лекциях?" "Ну и что? Я фигуристая, на меня все смотрят от нечего делать. Это не повод так фамильярно со мной говорить, -- пыталась я себя разозлить. -- Я не думаю, что ты со своей Эллочкой первый же разговор начал с капель на теле." "Да какая она моя! Так, наши отцы вместе служили когда-то. Вот и дружим семьями. С ней у меня ничего серьезного." "А о каплях на теле? -- не слезала я с взволновавшей меня фразы. -- Это что, серьезные намерения? Сказал я начала хотя бы, что ко мне неравнодушен, если слабо сказать, что ты меня любишь." "А ты бы хотела именно признания?" "Конечно. То, что ты сказал звучит иначе. Ты сам знаешь как." "Что я тебя... хочу? А что в этом противоестественного?" "Люблю подразумевает хочу. Но не наоборот." Он стал меня тут же на тропинке целовать. Меня достаточно до этого целовали, я вообще была уже далеко не девочка из седьмого "а", которая впервые прочитала в ужасе "Милого друга", страшась открывать каждую новую страницу, но так меня ласкали впервые. В этом было что-то ненаше, но много лучше нашего... Скорее всего, кто-то из обычных русских парней умел целоваться и лучше, но я давно была тайно влюблена в этого "одессита", а потому меня так интриговала именно еврейская любовь. И я просто настроилась на то, что сейчас начнется нечто необычное, коль скоро он меня, наконец-то, заметил. 3. Феликс: Заметил я Таню, конечно, сразу. Еще на вступительных экзаменах. Конкурс в Корабелку тогда был невообразимый. Демобилизованным и прочим целинникам отдали половину мест. Получив четверку, десятиклассникам можно было больше не приходить. В нашей группе скоро осталось, не считая льготников, всего шестеро, включая меня и эту блондинку, которой достаточно было просто появиться в коридоре института или в аудитории и сделать несколько шагов, чтобы все до единого смотрели только на нее. На последнем экзамене, по физике, я уже подготовил ответ и ждал своей очереди, а она как раз с дробным стуком торопливо рисовала и писала мелом формулы на зеленой стеклянной доске, то и дело удерживая свой крутящийся от волнения ровный розовый носик рукой с зажатой в ней тряпкой. Все ее пылающее лицо было в мелу, глаза сверкали синевой, бюст вздымался от сдерживаемого дыхания, словно стремясь вырваться из белой блузки. Но отвечала она очень толково, звон-ким голосом. Экзаменатор явно ею любовался и потому не торопился отпустить, задавая все новые дополнительные вопросы, а я обмирал от своих странных фантазий. Все последующие годы я подспудно ожидал появления в поле зрения Тани Смир-новой. Но у нас сложилась очень теплая компания, и я слишком дорожил дружбой подруги детства Эллы Коганской, чтобы заменить мечты реальностью. Так было до нелепой драки с Водолазовым, затеянной мною только ради внимания Тани. Я как чувствовал, что в последний момент она напросится мне в напарницы. На обратном пути, когда мы остановились сменить руку, я впервые оказался с ней лицом к лицу. Я как-то не привык с моим ростом к женскому взгляду не снизу вверх и обалдел от самой ее стати. Ее, как говорили недруги, "волчьего" разреза большие блестящие глаза светились особенно яркой голубизной среди темной и мокрой зелени чухонского края. Меня всегда интриговало это удивительное чудо природы -- ясное небо из глубин чело-веческого черепа!. Достаточно мне было при случайных встречах заглянуть в эти распахнутые в сияющий внутренний мир окошки, как горячие черные глазки Эл-лочки казались мне пустотой. Мы оба были словно в бреду и говорили милые двусмысленности. После какой-то особо заинтриговавшей ее фразы она сказала что-то такое, после чего оставалось только целоваться. Надо сказать, что этому делу меня как-то обучила одна... старшая подруга, любовница, по слухам, моего бравого папы. Да и Таня, судя по острым впечатлениям от совершенно сразившей меня как-то случайной встречи в парке на Кировских островах, была отнюдь не девочка. Тем более ошеломляющим было впечатление от первого соприкосновения наших губ. Она воспринимала это, как долгожданное осуществление давней мечты. Не могла оторваться, даже когда я уже подустал. Когда мы вернулись, на наших лицах все было написано. Ошеломленная моей нео-жиданной изменой Эллочка, устроив первую бурную сцену ревности, потом сов-сем упала духом и только прошептала: "Обещай мне одно... не водить ее хоть в наше имение..." Она имела в виду наши с ней игры в аристократов в заброшенной и заросшей дикими кустами барской усадьбе до наступившей для Эллы катастрофы... Элла: Дайте мне сказать об этом самой! Что значит потом? Когда это, потом, если это уже касается меня?.. 4. Таня: Еще бы ее это не касалось! Когда после первой же лекции я была демонстративно, перед всеми, выведена под руку Феликсом из аудитории, я только радовалась испепеляющим взглядам суперэлегантной Эллочки, которой я все эти годы так завидовала. Но у моей лучшей подруги Тамары было по этому поводу другое мнение! "Танька, ну чему ты так рада? -- громким шепотом говорила она, округлив для убедительности выпуклые светлые глаза. -- Кто ты и кто он? Да ты просто посмот-ри вокруг себя." Ничего хорошего не было в декорации к этой сцене. Смотреть вокруг было, честно говоря, просто тошно. Коммунальная кухня с нелепым сужением к единственному окну во двор-колодец. За окном проглядывает помойка. Из кухни открыта дверь в нашу комнату. А там потертая, как мамина плюшевая кофта, мебель. И сама мама спит в своем продавленном кресле, приоткрыв рот и похрапывая, закинув голову назад-набок. Страшноватая картина, которую я потом без конца наблюдала в аэропортах при задержках рейсов, а дома это было уже привычным -- моя мама не доползла до своей кровати с панцирной сеткой, присела и тут же отрубилась после вечерней смены. Так и будет спать одетая, с открытым ртом -- завтра ей заступать в первую смену, вставать в полшестого, не до приличий... Она у меня в огромном дежурном гастрономе у Балтийского вокзала продает мороженую рыбу с лотка в неотапливаемом тамбуре. Даже летом у нее красные замерзшие, словно обваренные руки. К этой сцене только надрывной песни "Разлука ты, разлука..." за сценой нехватало... "Феликс, -- горячо шептала мне Тамарка под аккомпанимент этого похрапывания, -- человек совершенно другого круга. Мы кто? Пролетариат, навечно победивший сам себя на баррикадах революции. А он -- чуть не генеральский сынок. Совсем другая порода. Они нас никогда не поймут. Тем более он еврей! Это же такая чванная нация. Знаешь, как они называют русских в своем кругу? Фонька-хроп! Представляешь? Даже не Ванька, а Фонька... Ты для него и его мамаши -- так, а-шиксе!.." "Тома, мы студенты одного вуза. Нас учат одни и те же лучшие в мире профессора." "Ну, хоть за это спасибо советской власти." "Знаешь, оказывается, он вовсе не одессит. Он меня пригласил к себе на лето в Севастополь!..." "Так он уже приглашал к себе Маринку с Машфака, ну ты ее знаешь..." "Ну и что? И он у меня не первый." "Да не в этом дело! Мариша та-а-акое рассказывала о Дашковских... Дом на берегу моря, вот такой виноград прямо над головой свисает, у папаши "волга"-пикап." "А он говорит, что папа его никакой не генерал и вообще давно в отставке." "Конечно. К тому же он сейчас и не академик какой, чтобы так жить. И мама его не знатная доярка. Зарплата у нее такая же, как у твоей мамы. Она у него тоже торгует, только в буфете при лучшей гостинице. И у отца его зарплата, как и у моего родимого на его высокой инженерской должности. Так мой досмерти рад, что на более-менее приличный велосипед накопил. Просто старший Дашковский -- ревизор каких-то крымских ресторанов. Поэтому у твоей мамы проблема купить лишние чулки, а у мамаши Феликса -- очередное золотое кольцо с рубином. Соображай! Я бы еще поняла, если бы тут расчет с твоей стороны, но любовь?.." "Но и он любит меня..." "Не смеши меня. Отпрыски таких семей вообще любить не способны. Он на тебе никогда не женится. Ради прописки он бы лучше на Эллочке или на ей подобной из своего круга и своей нации... А тебя, подруга, твой Феликс поматросит и бросит." И бросил, как вы увидите дальше. Зато как поматросил!.. В конце концов, чтобы было что вспомнить в старости, надо иметь в жизни хоть безрезультатную, но яркую любовь. Феликс не жил в общежитии, как другие иногородние. В его комнате у Нарвских ворот мы провели лучшие дни и ночи той зимы после колхоза. Назло его ком-пании... 5. Феликс: В нашем кругу, конечно, обсуждались так или иначе все однокурсники и одно-курсницы, но уж кому доставалось больше всех, так это Тане. И рост великоват для женщины, и носом шмыгает, когда волнуется, и "вымя свое вечно выпя-чивает", и попкой вертит, и в животе у нее бурчит, так как она очень бедна и всегда голодна. Я уж не говорю о том, как обыгрывалось выражение "блестящая студентка" применительно к ее стареньким жакетам и юбкам. Девочки не терпели ее за внешнее превосходство, а мальчики -- за откровенное пренебрежение к их попыткам за ней ухаживать. Немедленные и резкие отпоры красавицы с ходу объяснялись ее естественным антисемитизмом низших слоев общества. Когда Гена Богун как-то особенно настойчиво приглашал ее на танец на институтском вечере, она молча подвела его к большому зеркалу и сказала, обдав ледяным взглядом: "Чего бы тебе, Гена, не найти себе девушку твоего калибра? Ну посмотри на нас обоих -- кто ты и кто я?" Смотреть на них рядом было, честно говоря, так же неприятно, как, скажем, на бриллиант в обгоревшем спичечном коробке. В конце концов, любовь не так уж зла. Выбрать себе такого парня Таня могла разве что по суровому расчету. Но тогда уж лучше все-таки кого другого... В этой ситуации бедного Гену, как мужчину, могло утешить только одно: Танин антисемитизм. И -- пошло, поехало. Иначе, чем юдофобкой ее у нас никто не называл. А заодно подслушивались, редактировались и комментировались все ее замечания, муссировалась ее тесная дружба с Тамарой Сличенко, считавшейся такой же откровенной антисемиткой, как и ее парень -- Дима Водолазов. А надо вам сказать, что болезненнее всех на любой чих в мою еврейскую сторону реагировал тогда я сам. Не будучи таким сионистом, как многие другие в моем окружении, я ценился в компании именно за умение немедленно адекватно реа-гировать в трамвае или в парке на оскорбительные замечания прохожих в наш адрес. Я прошел уникальную семейную школу самозащиты без оружия у моего папы -- отставного полковника морской пехоты и мастера спорта. Вели мы себя достаточно раскованно. Конечно, не так, как израильтяне, заметнее и противнее которых на улицах европейских столиц только пьяные русские, но и не совсем так, как положено вести себя приличным людям. И вот как-то в мае на Островах мы с Геной и Валерой взяли в лодки Эллу и Дину -- сестру Гены. И привычно дурачились на тихих прудах, когда с соседней лодки нам сделал замечание парень в форме моряка торгового флота, катающий какую-то блондинку. Валера стал кривляться, всячески провоцируя драку. Тем более, что тот сказал своей подружке по-английски: "Kikes swagger", а эрудит Гена тут же перевел это как "жиды куражатся". На берегу тоже нашелся эрудит, и оттуда в наш адрес уже по-русски такое понеслось, что никакие мои приемы нас бы не спасли, вытащи они нас на берег. Мы переглянулись, налегли на весла, нырнули под вне-шний мостик на Малую Неву, что строжайше запрещалось, а вернулись на пруды только через пару часов. Когда мы сдали лодки и поднялись с мостков на аллею, моряк самозабвенно цело-вался со своей девушкой, сидя на скамейке. Валера совсем было собрался с ним выяснить отношения, как сидящая на коленях моряка блондинка вдруг обернулась, и на нас тревожно сверкнула знакомая синева. Лицо Тани пылало, ее кофточка была расстегнута, впервые открыв мне истинное великолепие ее свободно метнувшейся груди. Гена с Валерой тут же замерли. А Таня улыбнулась нам вспухшими губами, не застегиваясь, прижалась к своему кавалеру, обняв его за шею и сказала ему, но глядя в упор только на меня: "Все в порядке, милый. Это мои однокурсники. Привет, Феля! Не простыли на реке, пока от нас бегали?" Моряк что-то пробурчал в наш адрес, пытаясь освободиться от ее объятий, но она тут же залепила ему рот поцелуем, а нам оставалось только ретироваться. "Проститутка! -- шипела тогда Элла. -- А еще студентка! Надо же, сидит при всех на коленях у моряка чуть не голая... Даже не верится, что это Смирнова..." "Какая грудь! -- жарко стонал мне на ухо Гена. -- Представляешь... он ее целовал прямо... Я теперь три ночи спать не буду... Да я ей завтра же сделаю официальное предложение руки и сердца!.." "Антисемитке?" -- ехидно спросил я. "О чем это вы, мальчики? -- насторожилась Элла. -- Мы же договорились: в нашей компании никаких секретов!" "Они о бабах, Элла, -- насмешливо сузила Дина свои бархатные глаза в пушистых ресницах и милым жестом отбросила с высокого лба прядь густых вьющихся светлокаштановых волос. -- Не могут придти в себя от вашей однокурсницы. Меж-ду прочим, я бы на их месте тоже обомлела, как она им своим бюстом в глаза плеснула..." "Да что тут особенного! -- задохнулась Элла. -- Если хотите знать, такой груди любая женщина на Западе просто стыдится, делает себе пластические операции за большие деньги. А Смирнова вечно носит протертые свитера -- специально для мужчин с примитивным вкусом." "Как будущий врач, я должна вас охладить, -- потупилась Дина. -- В анатомическом театре этот вожделенный вами орган состоит из довольно противного желтого жира. Студенты-медики после такого вскрытия надолго избавляются от роман-тики." "Вот-вот, -- обрадовалась Элла. -- А у Смирновой этого жира просто в избытке, что спереди, что сзади. И не удивительно -- одними кашами питается..." "А, главное, с кем так страстно целуется, -- подал, наконец, голос Валера. -- С убежденным антисемитом международного класса! Что он там вякал, Гена?" "Ку-клукс-клан -- coony-kike-catholic! -- ниггер-жид-католик -- враги белых протестан-тов." "Никто вокруг английского не знает, -- заметил я, -- а ведь как-то сразу дога-дались, о чем шла речь и вызверились! Что значит расовая солидарность!" "Знаете, до меня только сейчас дошло, -- заторопился Гена. -- Если бы мы не удрали, нас бы просто линчевали! Представляете? В Ленинграде!" "И Смирнова наша бы только радовалась и подзуживала, -- резюмировала Элла. -- А ты, Феликс, -- стремительно покраснели ее нос и глаза, -- хуже всех себя вел, когда она вам свои голые сиськи выставила. Я все видела -- у тебя глаза горели почище, чем у этой волчицы! Так и пожирал... Если бы не я и этот моряк, остался бы с ней, да?" "Эллочка, успокойся, -- привычно целовал я ее в щечку. -- Вечно ты меня ревнуешь." "Самый верный способ отпугнуть жениха, -- заметила Дина, странно на нас с Эллой поглядывая. -- Если бы Феликс был моим женихом, я бы его сейчас еще сильнее приревновала. К такой "миледи" просто невозможно не ревновать, но я бы отнеслась к этому с пониманием и перенесла бы свою обиду молча, с достоинством." "Я подумаю, -- вдруг сказал я, впервые присмотревшись к очень изящной сестре Гены. -- Не исключено, что Элла совсем не к той ревнует." "А к Диночке я бы и не ревновала, -- уже смеялась подруга детства. -- Диночка никогда себе не позволит того, что эта дрянь!.." 6. Феликс: "Феликс, -- говорила Таня, заняв свою любимую в наших любовных играх позу на мне верхом, перебирая мои волосы, -- мне ведь тоже приходится испытывать такой пресс! С кем, мол, ты связалась, пролетарочка? С чуть не генеральским сынком. И евреем впридачу. Мы же с тобой люди совершенно разной породы. Как вы в своем кругу называете нас, русских? Вот именно... И еще говорят, что, если ты на мне все-таки женишься, то рано или поздно увезешь в Израиль, и я потеряю свою Родину." "А как нас называет твое окружение? -- занимался я, в свою очередь, своим любимым делом, поглаживая кругообразными движениями ее качающуюся над моим лицом грудь. -- Как назвал меня тогда Дима? А Гена нам перевел, что значит kike на языке американских расистов. А ты целовала того моряка сразу после того, как он обозвал нас жидами! Хотя он сделал это только за то, что мы не стесняемся проявлять среди титульной нации хорошее настроение! Точно так же целовала, как теперь меня, я видел..." "Ревнует! -- пристраивалась она поудобнее для продолжения нашего счастья. -- Наконец-то и он меня ревнует! А что? Знаешь какой моряк... Жалко, что плавает далеко и целуется редко... Ты что, Фелька!... Больно же..." "А моряка терпела? Ну что, отпустить?" "Нет!.. Нет!! Еще!.." "Кстати, о птичках, -- смеялась она, подкладывая дрова в топку нашей круглой печки и сидя на скамеечке в одних трусиках, хотя я был уже в брюках и пуловере, вечно замерзая в этом сыром Ленинграде, как бы мы ни топили круглую печку. -- Я тогда даже не поняла, что сказал о вас мой замечательный моряк. Мы с ним просто друг перед другом выпендривались, хвастая своим английским. А что касается моей компании, то в ней обсуждались не столько наши с тобой национальные различия, сколько социальные. Дескать, у вас двухэтажный свой дом на берегу моря, виноград прямо над головой свисает, у папаши "волга"-пикап." "Ну и что? -- сердился я. -- В Севастополе у всех виноград. Это же субтропики." "Папа действительно генерал?" "Мой папа давно в отставке. И вообще, что это за расспросы? Вот уж не думал, что тут расчет с твоей стороны, а не любовь..." "С моей-то стороны именно любовь, а вот ты зачем со мной связался? Ты ведь видел сегодня мою единственную Родину." "Да уж, расчет подсказал бы мне другую ленинградку..." "Вот! -- прижалась она лицом к моим коленям. -- А эти дураки говорят, что, мол, отпрыски таких семей вообще любить не способны. Что ты на мне никогда не женишься. Ради прописки ты бы лучше на Эллочке женился или нашел кого другого из своего круга и своей нации..." "А с тобой я зачем, по их высокому мнению?" "А меня, Феликс, ты поматросишь и бросишь... Ты чего это весь дрожишь? Сейчас я дров подложу." "Просто засиделись мы с тобой в этих стенах. Хочу подвигаться. Знаешь что, Тайка. Пошли на каток." "Завтра?" "Сейчас." "Так полночь же, все закрыто..." "А я дыру на стадион знаю." "А раздевалка?" "Тут коньки оденем. Рядом же!" Она быстренько надела брюки и свитер, натянула коньки. Ступая ими как можно осторожнее по паркету прихожей, чтобы не будить и так едва смирившихся с пребыванием здесь Тани соседей, мы с непреодолимым смехом и уже с шумом скатились по лестнице и просто поехали на своих коньках по ночной наледи по тротуарам к Нарвским и далее к стадиону. Дыра была на месте. Славная такая дырочка, сквозь которую Таня не могла протиснуться ни прямо, ни боком, хотя я был уже внутри. Я со смехом проводил ее в щель, целуя прямо через свитер. "Да потерпи ты! -- смеялась она. -- Зачем же тогда мы здесь? Мог и на кровати целовать натурально, без упаковки." "Просто я вспомнил, как я обезумел, когда тот моряк тебя на Кировских островах целовал... натурально." "Ой, ну прям не моряк, а зверь попался..." "А я?" "Ты? Ну какой же ты зверь, Феличка? Ты -- человек. Самый мой любимый человечек на земле. Самый добрый и беззащитный мальчик... Так мы катаемся, или сразу будешь меня обратно в дыру протискивать?" "А что? Замечательное занятие!" На пустынных, занесенных снежным пухом беговых дорожках стадиона было очень мило. Фонари не горели. Вокруг была синяя фосфорическая тишина, и падал снег. Только пели наши коньки и жарко дышала Таня у моей щеки, пока мы катались "голландским шагом", что позволяло мне крепко ее обнимать за сильную гибкую талию и прижиматься снизу рукой к ее часто вздымающейся груди. Она не надела под свитер лифчик и мне вдруг померещилось, что я катаюсь с голой Таней... "Ты похудела," -- радовался я, когда Таня сама протиснулась в щель. "Вспотела и скользкой стала..." Мы вскарабкались с грохотом на второй этаж, а тут оказалось, что я второпях хлопнул входной дверью, забыв дома ключи. Звонить было бесполезно -- сволочи-соседи принципиально дверь не откроют после нашего шума. Идти к кому-то в коньках и в одних свитерах?.. "Побудь здесь, -- сказал я -- Сейчас сам открою..." Мне удалось проникнуть в комнату через форточку и открыть дверь изнутри. Вот тут уж мы намеренно простучали коньками по паркету общего коридора, заперлись в своей комнате и стали лихорадочно раздевать друг друга. Когда схлынули первые восторги, я вдруг решил осуществить то, что мне померещилось на катке. К Таниному изумлению, я вдруг стал -- голый -- натягивать на ноги ботинки с коньками. Она тут же с восторгом последовала моему примеру и мы сделали несколько шагов по паркету, словно катаясь "голландским шагом" с руками крест-накрост и с ощущением на моей руке тяжести ее груди. "Ой, не могу больше!.. -- с хохотом опрокинула она меня на кровать и бросилась сверху, звеня коньками по железной старинной кровати. -- Надо же! В одних коньках... Никогда ни от кого и не слышала!" Катание на ночном стадионе и наш пикантный наряд так зарядили нас, что мы долго не могли остановиться, опрокидывая друг друга на спину и утопая в поразительно мягкой, уютной постели. "Я чуть сознание не потерял, когда вдруг увидел там в парке, как твой моряк на тебя... без купальника смотрит, -- почему-то заело меня сегодня на том эпизоде. -- Да еще целует.." "Разрешается и вам... Теперь эту... Вы довольны, Эдмундович?" "Ильич..." "Да у вас просто мания величия, Дашковский! Ты же Феликс. Значит, Эдмундович." "Мендельсон тоже Феликс. А я Феликс Ильич по паспорту." "Мен-дельсона вы приплели из самых садистских соображений, а вас, товарищ, если вы уж так настаиваете, я буду звать просто Ильич. Можно?" "Но при одном условии. Коль у нас с вами пошли такие смелые эксперименты, то как революционная подруга относится к идее поехать со своим Ильичем как-нибудь на дачу его дяди и освоить способ такой же любви на снегу -- в лыжах". "В восторге!.." 5. Феликс: Вот уж где был собачий холод, так это в заколоченном на зиму доме на дядиной даче, когда мы отодрали доски и проникли внутрь. Я тотчас набил дровами печку и затопил колонку для ванной, но долго не решался снять пальто и переодеться для лыжной прогулки. Таня, напротив, тут же оказалась в своем свитере и торопливо смазывала лыжи. Старые ели замерли в тишине. Дома стояли под снежными шапками, свисавшими с крыш до самых окон, которые утопали основаниями в глубокие сугробы. От станции по улице дачного поселка вели только наши следы. Мартовское солнце сияло с белесого неба, отражаясь голубыми, розовыми и золотистыми искорками. Тени от елей на яркой белизне казались темно-синими. "Феликс, -- загорелась Таня, оглядывая поселок с крыльца. -- Смотри -- ни души. Так что это не такая уж шутка насчет любви в лыжах., а? Давай устроим лыжную прогулку ню." "Ты что, мне и так холодно!" "А мне нет!" Она вернулась в дом, из трубы которого в небо бил белый дым, растекаясь среди еловых пиков, и вернулась действительно в одних ботинках. Приводя меня в трепет, она наклонилась закрепить лыжи. Глядя на неестественный блеск белой кожи на фоне снегов, я подумал, что моя подруга что-то уж слишком любит обнажаться... "Это элементарно, Ватсон, -- сияла она своей ослепительной спиной, улыбкой и голубизной глаз, оборачиваясь ко мне на лыжне, когда я спросил ее об этом. -- Чтобы подчеркнуть свою индивидуальность женщина пользуется переменчивой модой. Мне это недоступно. Зато я достоверно знаю, что уж в таком наряде мне равных нет. Ну, какую Эллочку ты способен вообразить на фоне такой попки?" "Да не верти ты намеренно, -- радовался я, спеша за гибкой и уже розовой от легкого морозца лыжницей. -- У тебя и так все играет при каждом движении." "Возбуждает?" "А как ты думаешь?" "Я думаю только о том, чего это ты мед-лишь... Вперед, Ильич! Есть у революции начало... где у революции конец?.." Дома я усадил ее в заполненную горячей водой ванну, куда она тут же затащила и меня. Мы так там отличились, что вся вода оказалась выплеснутой не только на пол и на стены, но и на потолок ванной комнаты. Потом я не спеша вытирал ее полотенцем, намазывал с ног до головы тетиными кремами, усадил в кресло напротив трюмо и стал, пользуясь феном, расчесывать ее тонкие густые волосы, которые прямо на глазах из темно-коричневых и прилип-ших к лицу и шее превращались в золотистые и волнистые, ниспадающие волнами на округлые бальные плечи. Пока я делал ей прическу, она очень внимательно и серьезно смотрела на себя в трюмо и специально для меня время от времени поводила из стороны в сторону грудью. Так начались наши особые отношения, сыгравшие, как вы увидите ниже, роковую роль в нашей совместной судьбе... ГЛАВА ВТОРАЯ. ЛЕНИНГРАД. ОБЛАВА 1. Феликс: После моего открытого сближения с Таней на меня началась облава. Комната, которую я снимал из-за острой неприязни к любому скоплению людей вообще и к общежитиям в частности, стала вдруг притягательной для тетушек. Они видели спасение в моем срочном браке с любой достойной особой. Тем более, что времени для раздумья больше не оставалось. Распределение на носу, а остаться в Ленинграде можно только с местной пропиской. Сама мысль вернуться в сонный Севастополь, не говоря о провинции вообще, приводила меня в отчаяние. Лучше всех в качестве вкладыша о прописке в моем паспорте подходила Эллочка со своим папой-профессором Военно-морской академии и другом самого Антоколь-кого, у которого мечтала работать вся наша студенческая элита. Но Элла была для меня только подруга детства. И до близости с Таней я не представлял ее в моей постели, а уж после... А она, уверенная в своей неотразимости, предполагала не мое, а ее решение нашей совместной судьбы. И была искренне удивлена, что я ушел от нее, да еще к Тане. Тем более, что "миледи" ничуть не хуже Эллы подходила, как ленинградка, в качестве того же вкладыша в паспорт. Только вот к Антокольскому мой путь был бы более проблематичен. Мне светил завод, а я любые производства, даже кон-структорские бюро после практик терпеть не мог -- только НИИ... Возвращаясь к началу, я хотел бы заметить, что распределение в военные ЦКБ, НИИ, не говоря о заводах, было для нас, чистокровных советских евреев, само собой разумеющимся -- при всех наших разговорах об антисемитизме. Корабелка в те годы вообще была эталоном порядочности во всех отношениях, включая нацио-нальную терпимость. Профессора ценили в студентах только знания и умение. За шесть лет у меня не было ни одного повода их в чем-то заподозрить. А уж вообразить, что, скажем, Смирновой начислили в бухгалтерии какого-то ЦКБ сто рублей в месяц, а Коганской, на той же должности, пятьдесят за то, что она еврейка, стало возможным только после переезда "из галута на Родину"... Так что для меня было проблемой не попасть на работу в оборонную промышленность, а зацепиться при этом за Ленинград. Впрочем, необоронных предприятий для выпускников Корабелки практически не было -- при той круговой обороне, какую держала в Африке, Азии, Латинской Америке и в разных прочих Палестинах ци-тадель извращенного социализма... Профессор Антокольский слыл юдофилом, а потому Гена, Валера, Элла и все прочие ленинградцы из нашей еврейской компании попали на предварительном распределении к нему -- в лучший НИИ. Я подписал туда же, предполагая как-то прописаться до окончательного решения комиссии осенью. Туда же была прямая дорога и Тане, написавшей какую-то нашумевшую и важную для Антокольского курсовую работу. Но ее в списке распределенных в головной НИИ я почему-то не заметил, не обратив тогда на это особого внимания. Мы вообще так увлеклись одной стороной наших отношений, что, как потом выяснилось, я своей любовницы в ином качестве вообще не знал. Скажем, мы с ней ни разу не были вдвоем в ресторане или кафе. От всех предложений подобного рода, даже от угощения дома она мягко, но решительно отказывалась.Я понятия не имел, где и чем она вообще питается. У Тани был ключ от моей комнаты. Мы там встречались только для того, чтобы немедленно начать целоваться, а расставались после такого изнеможения, что оба и говорить ни о чем не могли. x x x Между тем, Элла не придумала иной защиты своего счастья, кроме длинных писем с массой восклицательных знаков дорогой тете Сонечке, моей маме, и накачала ее чрезвычайно. В конце концов, мама сама прикатила в Ленинград, но познакомиться с этой категорически отказалась. "Посмотрю-ка я на нее сама издали, -- решила она. -- Возьмите билеты, ну, скажем, в Малый оперный на "Пер Гюнта". Если она мне понравится, я тебе сделаю вот так. И ты нас познакомишь в первом же антракте. Но если нет, то я тебе сделаю вот так и... ты меня знаешь!" Мама взяла у дяди Юры, папы Эллы, его морской командирский бинокль и на сцену из своей ложи, по-моему, даже не взглянула. Она мне сделала второй знак почти сразу же, как только мы с Таней появились в партере, и мне стало совсем не до музыки. Я действительно хорошо знал свою маму... Таня была в своем единственном выходном платье с короткими рукавами. Судя по всему, оно было сшито давно и без учета естественного роста девушки, а потому так обтягивало ее фигуру, что моя любимая действительно выглядела вызывающе. Тем более с ее ногами, походкой, да еще в таком театре. Когда я проводил Таню и примчался в квартиру тети, мама с порога вынесла приговор: откровенная простигосподи... И потребовала от меня немедленного разрыва. Это было как раз в пик нашей любви, и я отказался. Мама устроила мне одну из своих южных истерик прямо в квартире оцепенелых от непривычных интонаций питерских родичей, а потом долго и горько плакала в купе поезда-"семерки", когда я ее провожал. Я очень любил ее и плакал вместе с ней, но в моей комнате у Нарвских ворот меня ждала похудевшая и похорошевшая от всех этих потрясений ни в чем не виноватая Таня, и я ничего утешительного маме так и не сказал. Тогда тетушки предприняли атаку с другой стороны. Как-то меня (естественно, без Тани) пригласили на какое-то торжество в семье Гены и Дины Богун. Их отец Семен Борисович был известным адвокатом и отличался профессиональным красноречием. В этот вечер он развлекал и привле-кал меня, пожалуй, с не меньшей страстностью, чем недавно, к восторгу всего сво-бодного мира, спасал от расстрела евреев-"валютчиков". Потом мы уединились с Диной в ее комнате и присели на диван, чтобы вместе посмотреть семейный альбом. Обычное занятие в семье потенциальной невесты. Дина давала пояснения, листая страницы с чужими лицами. И тут открылась большая фотография Дины на их даче среди зарослей. Дина была в одних плавках и очень мила с белым следом на фоне загара. Я, естественно, впился глазами в пикантное фото. Дина вскрикнула, выхватила "случайно попавший куда не надо" снимок и густо покраснела, захлопнув альбом. "И кто это тебя так снимал? -- не собирался я замечать ее смущение. -- Любимый мужчина?" "Ничего подобного... спроси сам у Эллы. Мы с ней одни были на даче." "И сделали один снимок?" "А тебе какое дело?" "Хочу посмотреть остальные." "Посмотришь. Когда заслужишь..." Опять оставалось только целоваться на этом диване. И чем дольше я этим зани-мался, тем меньше мне хотелось с ней расставаться. Дина была не просто привлекательная, но какая-то изначально родная, умная, сдержанная, ласковая, с тонкими питерскими манерами. С ней я отдыхал от раздвоения личности, национальных комплексов. Своя девочка... Я зачастил к Бо-гунам и перестал звонить Тане, поселившись у тетушки на Петроградской. Возвращаясь к современной для меня реальности, я вообще удивляюсь своему тогдашнему "раздвоению личности" и прочим комлексам. Русские, включая Таню, были в тысячу раз больше похожи на евреев, чем большинство израильтян. Как-то я оказался дома у работодателя-"марокканца" как раз в День памяти жертв Катастрофы, когда сирена на несколько минут останавливает на полном бегу всю страну, чтобы почтить память шести миллионов. Пока я стоял и едва сдерживал слезы под невыносимый вой, Морди весело перемигивался со своим взрослым сыном. "Ты не скорбишь по евреям, погибшим от рук нацистов?" -- с изумлением спросил я. "Нас это не касается, -- отмахнулся он. -- Ашкиназы -- европейские евреи -- чем-то очень достали немцев, если те так озверели. Нас в Северной Африке не трогали. Наш духовный лидер считает, что в Катастрофу погибли только те евреи, что имели души грешников, те, кому не следовало и на свет рождаться!" "То есть, по мнению твоего раввина, Всевышний сам поручил Гитлеру выполнить волю небес и уничтожить скверну на планете? Что нацистская идеология была предначертана свыше?" "Идеология -- это по вашей, русской части. Я знаю только, что вести дела с немцами одно удовольствие. Замечательные люди. Гораздо лучше ашкеназов..." "А арабы и подавно лучше "русских", не так ли? -- вызверился я. -- Не потому ли ты платишь палестинцу Али вдвое больше, чем мне за ту же работу?" "Конечно! Али тут родился. Все его предки веками жили на этой земле. А откуда взялись вы все с вашими странными привычками и высокомерием? Да любой араб имеет на Палестину в тысячу раз больше прав, чем олим. Я лично всегда голосовал за тех, кто был против русской алии. Нам вы тут не нужны, понял? Али гораздо больше похож на еврея, чем ты! Он говорит на иврите не хуже меня, соблюдает свои мусульманские традиции и верит в единого Бога. Поэтому я ему плачу больше, чем тебе. А в кого веришь ты? Да у тебя, кроме твоих кривых ухмылок и презрения к нам, вообще нет ничего за душой. Вы не просто русские. Вы русские-атеисты. Вот мы с тобой говорим сейчас не на еврейском языке, а по-английски. И на нем ты объясняешься с трудом, зная только свой варварский северный язык, на котором в мире не говорит ни один цивилизованный человек. Ты демонстративно не желаешь потратить хоть час в день, чтобы освоить иврит потому, что ты презираешь наш язык, наши традиции, наше поведение, даже нашу внешность. Я давно за тобой наблюдаю. Тебе так противны наши голоса, что тебя передергивает даже, когда ко мне обращается мой внук! Ты ненавидишь Израиль, все еврейское, вообще все нерусское, вернее -- несоветское! Что ты так таращишься? Ты был уверен, что Морди -- примитивное существо, обезьяна, что его предки вылезли из-под верблюда, когда твои читали "Войну и мир"? У тебя и мысли не возникло поинтересоваться моей биографией. Сефард для тебя -- фалафельщик и грязная тварь. Так тебя учат твои русские газеты? А я учился в Париже потому, что знаю французский лучше, чем ты свой русский. Мне не повезло. Поэтому я держу этот заводик. И что? Это я тебя принял на временную работу, а не ты меня. Тебе у нас не нравится? Коль а-кавод! Россия огромная. Ищи себе место у себя на родине и не лезь в чужую страну, не пытайся определять в ней мою судьбу. Арабу, видите ли, я плачу слишком много! Да будь моя воля, я бы вообще жил в нормальной Палестине без таких фальшивых евреев как ты, чтобы нами управляло еврейско-арабское правительство и достойный араб, как правил Нельсон Манделла Южной Африкой назло некоторым "патриотам" вроде тебя. Иврита не знает и знать не хочет, а строит из себя сиониста, shit!" Мне почудилось -- жид. Впрочем, это слово просто вопило из всего его монолога. Такого антисемита я не встречал никогда в жизни. Но он был совершенно прав! Достаточно было просто посмотреть на кишащую вокруг семью Морди, чтобы все понять. Если это и есть евреи, если это и есть страна для таких евреев, то я сюда попал только потому, что заблудился... В газетах без конца спорили о том, следует ли мирно разделиться с палестинцами, или надо их просто выгнать танками и ракетами с вертолетов в миллионные лагеря беженцев в соседних арабских странах. Пока эта проблема решалась, назрел вопрос, как разделиться или разделаться с агрессивно настроенными к евреям израильскими арабами. Если и от них удастся отделиться или куда-то их выгнать, то немедленно возникнет проблема, как поступить с не менее агрессивными и наглыми "марокканцами" -- иудеями арабского происхождения. Если и с ними удастся как-то расквитаться за все, то проклятая амеба тут же начнет делиться на израильтян и "русских". Последние незамедлительно разделятся на чистых евреев и грязных бухарцев, грузин и прочих чурок. А там вспомнят о неполноценности, скажем, одесситов по сравнению с москвичами. Я уж не говорю о "пейсатых", которые и друг друга считают неверными, а прочих евреев -- вообще исчадиями ада; о левых, которые готовы утопить в ложке дерьма правых, и наоборот. И как на все это препохабие хватает одного крохотного и чудом уцелевшего в аду народа, собранного, наконец со всего мира?.. Ведь, в отличие от биологической нормальной амебы, описанное выше омерзительное существо не способно расти -- только бесконечно делиться.... Однако, мы тут с вами замечтались о светлом еврейском будущем, а действие-то происходит пока в Ленинграде, с тамошними и тогдашними предрассудками. Таня, естественно, волновалась за меня и как-то вычислила, куда позвонить. Я смутно слышал из ванной голос тети: "Феликса? Одну секундочку. Он прини-мает ванну. Но вы не беспокойтесь. Он не был у вас не потому, что был с этой... Это Диночка." "Динуля? -- сказал я, хотя чувствовал какой-то холодок в груди. -- Тысяча извинений, но я снова не смогу попасть к вам сегодня вечером. Антокольский такой придира. Ты что молчишь? Обиделась?" "Немного, Феликс, -- услышал я дрогнувший голос. -- Только ты зря извиняешься. Я тебя отпускаю. И на этот вечер, и на все последующие вечера, занятые у тебя с... этой..." "Что? -- закричал я жалко. -- Это что...Таня? Тайка, родная, я тебе все..." 3. Таня: Конечно же я волновалась, когда в разгар каникул Феликс вдруг куда-то пропал. У меня случайно оказался телефон его дяди, и я решила сама позвонить ему. Ленинград в те дни залепляли мокрые снега, а кони Клодта на Аничковом мосту становились похожими на доисторических чудовищ. Я с трудом закрыла за собой дверку ослепшей от налипшего снега телефонной будки, стянула зубами с онемевшей руки мокрую варежку, чтобы кинуть двошку. "Феликса? -- раздался приветливый женский голос. -- Одну секундочку. Он при-нимает ванну. Но вы не беспокойтесь. Он не был у вас не потому, что был с этой... Он действительно был на консультации у Антокольского. Не кладите трубочку. Он слышал звонок и сейчас выйдет. Вы слушаете?" "Да," -- я до боли закусила пальцы. Сырой ветер распахнул дверку будки. Люди осторожно спускались по занесенной снегом лестнице подвального туалета. "Как мама? -- трещала тетя моего кумира. -- Поправилась? Я вчера с ней проговорила всю ночь. Настаивайте, Диночка (Какая еще Дина? Эллу, что ли она так называет?..) Как только вы подадите заявление, она от него отстанет. Я не откажу себе в удовольствии ее лично известить. Другого пути просто нет! Просто нет... А я так мечтаю стать и вашей любимой тетушкой. Ага. С легким паром. Это Диночка." "Динуля? -- голос Феликса был таким незнакомым, что я вообще усомнилась, туда ли я попала. -- Тысяча извинений, но я снова не смогу попасть к вам сегодня вечером. Антакольский такой придира. Я переделал главу курсового в пятый раз, представляешь? Ты что молчишь? Обиделась?" "Немного, Феликс. Только ты зря извиняешься. Я тебя отпускаю. И на этот вечер, и на все последующие вечера, занятые у тебя с... этой... Можете подавать заявление или не подавать. И тетушке можно не беспокоиться и лично со мной встречаться..." "Что? -- глухо кричал Феликс. -- Это что...Таня? Тайка, родная, я тебе все..." На Невском и на Фонтанке исчезли все звуки. Двигались машины, о чем-то переговаривались через шоссе дворничихи, раззевая красные рты, но звуков не было. Только косо летели мокрые хлопья, залепляя мои горящие щеки. "Мне так нравится, когда ты расстраиваешься, -- вспомнила я слова Феликса как-то в постели. -- У тебя удивительно живой носик. Прямо хвостик какой-то, но я его очень люблю." По всей вероятности, с моим хвостиком на лице сейчас творилось нечто ужасное. Если учесть, что мои довольно наивные голубые глаза от злости всегда вдруг становятся яркосиними и сверкают, то не удивительно что на меня оглядывались даже равнодушные ко всему на свете ленинградские прохожие. Потом вдруг настала удивительная легкость, как на улице после дантиста с кровавой ваткой во рту на месте удаленного со страшной болью зуба. Но я ошиблась. Ничего тогда не кончилось. Тут-то он и пришел ко мне домой. Разодетый, с цветами, с конфетами, виноватый и пришибленный он с омерзением пробирался среди обитателей нашей квартиры. На мою усталую после работы маму он тогда старался вообще не смотреть. Она же, напротив, не сводила глаз то с него, то с меня, словно проверяла на совместимость. "Ну как он тебе, мама? -- спросила я, когда проводила его до остановки. -- Понравился?" "Барчук, -- скривилась она. -- Ничего у тебя с ним не выйдет. Ты же у меня девочка заметная. Поищи еще. По себе. Этот -- не для тебя." Я его очень любила, а потому и не вникала в тщательно подготовленное вранье. Простила и все. Снова начались наши удивительные дни и ночи, пиком которых стали "особые отношения", как выразился Феликс. Я навряд ли рискну когда-либо описать эти отношения даже намеком. У каждой влюбленной пары есть свои подобные секреты, о которых знают только двое на всей Земле, но которые и составляют, в сущности, неповторимость именно этой, а не другой связи двух тел и сердец. А Феликс без конца вспоминал свое предатальство, едва не поставившее точку на любых наших отношениях, и не мог поверить, что его могут вот так запросто и без сцен простить... Впрочем, пусть сам расскажет. Давай, Феля... 4. Феликс: Я понятия не имел, где и как живет девушка моей мечты, а потому ее адрес узнал в деканате. Мысль, что я ее потерял навсегда, поразила меня уже следующим ве-чером так, что я выскочил из тетиного дома и попер пешком сквозь ночную мокрую слепящую метель до Балтийского вокзала, не замечая дороги. Таня жила на Дровяной, подъезд в глубине темного двора-колодца, первый этаж. Дверь в драном дермантине, кнопка "Смирновым -- три звонка". Мне открыла сама Таня. Выглядела она не лучшим образом -- побледневшая, с кругами под глазами. Она не бросилась как обычно мне на шею со своим душис-тым дыханием у моих губ, а молча посторонилась. Коммунальная кухня имела нелепое сужение к затянутому паутиной единствен-ному окну, выходящему на помойку. Здесь никого не было и воняло не то какой-то едой, не то из туалета через открытую прямо сюда дверь. Я с ужасом и омерзением пробирался между плитами и столами к открытой двери в узкий пенал ее жилища, где едва помещалась одна кровать и стол с колченогим стулом. За занимавшим четверть пенала платяным шкафом в продавленном кресле посапывала, приот-крыв рот и закинув голову назад-набок изможденная женщина. "Моя мама, -- указала на нее Таня. -- Не доползла до постели после вечерней смены. Завтра ей заступать в первую, вставать в полшестого, не до приличий... Она у меня в дежурном гастрономе продает мороженую рыбу." Боже, какая нищета!.. Мне приходилось бывать в подобных квартирах, но такое откровенное убожество я в наши дни видел впервые. Израильтяне подозрительно переглядываются, когда мы говорим, что жили в галуте в массе не хуже представителей титульных наций. Не хуже... Хуже, чем жила эта чудом уцелевшая в блокаду женщина и ее послевоенного рождения единственная дочка, было просто некуда! Я не решался оглянуться и на саму Таню, которая только горько шмыгала у меня за спиной. "Ну, -- наконец, хрипло сказала она. -- Что ты хочешь мне сказать, Дашковский? Давай побыстрее, я уже совсем спать собралась." Я обернулся. Она была в старом вытянувшемся во все стороны застиранном халате, стоптанных шлепанцах, с распущенными на ночь волосами и следами зубного порошка в уголках рта. Но и в этом тюремном наряде она поразила меня благородством линий и сияющей белизной своей шеи. "Прости меня, если можешь... -- едва выговорил я. -- И пойдем домой." Глаза ее сразу заголубели, губы приоткрылись, потом ее лицо озарилось самой замечательной улыбкой, какая вообще возможна на свете. "Решил все-таки вернуться к своей Тайке? -- треснутым голосом сказала она. -- И надолго?" "Прости меня, -- тихо повторил я. -- Мне тут так достается..." "А я что по-твоему, дура? -- прозвучало уже у самых моих губ перед оглушающим поцелуем. -- Я все понимаю. Держись, Феликс." "Так едем?" "А как же! -- она прямо передо мной расстегнула халат и стала доставать из шкафа белье и одежду, превращаясь в привычную Таню. -- Эллочке, или как там ее, Динуле от этой передай привет при случае. И твоей решительной тетушке. Фиг они у меня тебя получат!" Я подал ее старенькое пальто. Ее мама уже не спала в своем кресле, а напряженно смотрела на нас, вцепившись в ручки кресла, словно хотела выскочить. Я неловко поклонился. Она только странно сморгнула. Я даже не знал, как ее зовут и потому не решился произнести ни слова. Я увидел, как Таня наклонилась, когда подбежала ее поцеловать, хотя женщина уже стояла. "По-моему, и твоя мама меня не очень жалует, -- сказал я, когда мы вышли на Дровяную. -- И ты хороша. Могла бы хоть меня представить. Как ее зовут?" "Зовут ее Светланой Осиповной." "Иосифовной? -- оживился я. -- А ты не?.." "Инте-ресовалась и очень, когда полюбила тебя. Она еврейка не в большей мере, чем слуга Хлестакова. Тебя же она просто боится, как огня. Мне пришлось ей соврать, что ты устроил меня к своей умирающей родственнице сиделкой на ночь. Для нее ты начальство. Кстати, я на твои "деньги для отчетности" ничего себе не покупала." "И зря. Уж халат-то я тебе мог купить..." "Содержанке с моей внешностью, барин, следует покупать бельэтаж и выезд, а не халат. Мне нужен ты весь. Без помощи твоих родителей, с зарплатой инженера. Или ты считаешь, что спишь с продажной женщиной?.. Подожди ты. Целоваться вы все горазды. Так вот, если ты меня любишь, сделай предложение -- и все станет легальным." "Я же сказал -- мы поженимся только после того, как я представлю тебя своим родителям." "А моя мама не в счет?" "Я берусь ее обворожить..." ГЛАВА ТРЕТЬЯ. СЕВАСТОПОЛЬ. ПРЕДАТЕЛЬСТВО 1. Феликс: "Мне не верится!" -- вертелась Таня перед зеркалом в моей комнате у Нарвских ворот, примеряя только что подаренный ей в дорогу модный шерстяной тренировочный костюм с отложным воротничком. "Ты сама виновата. Я мог бы заменить весь твой гардероб, если бы ты так яростно не возражала. Так нет, вообразила, что так ведут себя только с содержанками." "Феля, я совсем не о костюме, хотя он мне очень нравится и вроде бы идет, а?" "Ну вот зачем спрашивать? Ты же в комплиментах никогда не нуждалась. Только я не пойму, почему бы не надеть под него лифчик..." "Он мне не нужен, -- победно поворачивалась она перед зеркалом. -- Правда?" "Но в поезде чтоб был под костюмом, а то я просто не отобьюсь от всех желающих с тобой познакомиться." "Я сейчас как раз и говорю вовсе не о костюме, а о поезде. Я давно смирилась, что хожу в старье и тряпье. Мне не верится, что ты меня все-таки взял с собой, что вон там лежат два билета. Не передумал в последний момент. Что я увижу настоящее море, Крым, Севастополь... Я же дальше Бологого в жизни из Ленинграда не выезжала. Только облизывалась на чужие впечатления. Ты что? Опять думаешь, как меня там встретят твои родители?" "Не без этого..." "Так сдай мой билет. Я не обижусь. Буду тебя ждать осенью, а?" "И будешь мне верна? В таком костюме?" "И -- без лифчика! Представляешь? Вот так молнию -- раз, до пояса! И -- верна здесь моему Феликсу, который как раз там по мне скучает, и мне еще и не так верен, здорово?" "Смеешься, а глазки потемнели. Значит, волнуешься." "А ты?" "И я. Не каждый решится знакомить своих родителей с такой "миледи". От которой никогда не знаешь, чего ждать..." "Знаешь, сначала меня это прозвище даже поднимало в собственных глазах, но потом, когда ты меня... приблизил, назло своей компании, особенно твоей невесте Эллочке..." "Сколько раз я тебе говорил! Просто подруга детства. Отцы служили вместе. Никакая не невеста." "И дурак. Лакомый кусочек, а не девочка. Папа генерал." "Адмирал." "Один черт. И профессор к тому же. Прямо не тесть а мост в будущее! А я?.." "Опять за свое! Можно подумать, что ты меня больно замечала до того боя в колхозе." "Славный был бой, Феличка, -- зажмурилась Таня. -- Ни разу не видела, чтобы кто-то смог уронить Диму Водолазова. Мы с его Тамаркой девчонки заметные. На любом пикнике нашу компанию вечно цепляли. Так вот Димке достаточно было просто приподняться у костра, как человек пять сразу отступали." "Веселенькая у тебя была компания. Одни антисемиты..." "Начинается! Ну просто какая-то мания преследования! У всех наций только и было дел, что с евреями бороться! И когда они только успевали делать все остальное? Лондон там, Париж, Петербург какой-то построить..." "А все-таки не может быть, чтобы Дима с Томкой Сличенко и другими не обсуждали национальную принадлежность моего окружения." "Так это же от зависти! Вы же и умнее нас, и богаче, и держитесь свободнее, словно это не вы, а мы -- нацменьшинство. Да еще среди этой компании Феликс, о котором все девчонки тайно мечтают. Как не позлобствовать!.." 2. Таня: Этот последний учебный год прошел, как лихорадочный сон. Маме пришлось соврать, что я исчезаю на ночь на приработок. Деньги "для отчетности" давал Феликс. "Тебе не кажется, что ты спишь с продажной женщиной?" -- спрашивала я, принимая очередную купюру. "Отнюдь. Все для конспирации." "А может раскрыться маме? Сделай мне предложение -- и все станет легальным." "Я же сказал -- мы поженимся только после того, как я представлю тебя своим родителям." "А моя мама не в счет?" "Ну, по-моему, твоя мама меня не очень жалует." "Она тебя просто боится, как огня. Ты ей напоминаешь начальство, а она пасует перед каждой шишкой." "Тем более надо тебя познакомить с моими стариками. Вот уж кто никакого начальства не боится." Запомнился поезд. Я вообще почти не выезжала из Ленинграда, а если и ездила к дяде в Бологое, то в общем вагоне. А тут, надо же, купейный! Зеркала, занавесочки и публика приличная. 3. Феликс: В поезде Тане все время хотелось есть. Судя по всему, ее крохотная семья жила в своем пенале впроголодь. У нее без конца бурчало в животе. Она стеснялась, переживала, уверяла, что это от голода и от волнения. Мы первыми соскакивали с подножки вагона на еще плывущий под ногами перрон и совали рубли лихорадочно спешащим к "богатым проезжающим" изможденным женщинам в платках. Прямо тут же Таня разворачивала газетные кульки и, смеясь и обжигаясь, начинала есть горячую картошку в укропе с хрустящими солеными огурчиками, что шокировало не только меня, но и респектабельных пассажиров нашего купейного вагона. А ведь сначала ей просто проходу не давали. На глазах у меня отбивали, особенно бравые морские офицеры, как только она впервые появилась в коридоре в своем новом тренировочном костюме, все-таки "забыв" надеть под него лифчик. В вагоне-ресторане она с трудом справлялась с нетерпением. Едва официантка ставила перед ней раскаленные пахучие щи, Таня, виновато и воровато взглянув на меня почти прозрачными от счастья голубыми глазами, склонялась над тарелкой, содержимое которой тут же исчезало в ней. То же происходило и с котлетой с гарниром. И только после добавочного второго она, как насытившийся младенец, издавала глубокий вздох и откидывалась на спинку сидения к изумлению морского офицера напротив нее, едва приступившего к первому. Аристократичная вроде бы юная дама рассеянно теребила занавеску с адмиралтейским корабликом, блаженно улыбаясь мне, ему и прочим степенно жующим пассажирам. Зато, когда подавали чай с эклером, она снова оживлялась и вся процедура быстрого поглощения происходила с той же удивительной для кипятка быстротой. Я наблюдал ее за столом впервые и не на шутку волновался, приближаясь к Севастополю. Ее же предстоящая встреча с моими родителями тем более пугала -- буквально до паники. Когда, наконец, пошли наши бесконечные туннели, мы стали на нервной почве так целоваться в темноте, что к моменту выхода на перрон у нее опухли губы, я был встрепанный, а офицеры, которые только и остались в нашем вагоне после Симфе-рополя, смотрели на нас чуть ли не с ужасом. Таня: Мы стоим с Феликсом у окна в коридоре, считая налетающие мраком и грохотом туннели, между которыми за окном высвечиваются бледноголубые бухты и серые корабли, голые желтые холмы и постройки на них. Поезд долго протягивается вдоль бесконечного перрона, мы выходим, и я вижу импозантного мощного мужчину, похожего на Феликса, и невысокую полную брюнетку рядом. Она мельком поцеловала сына, но смотрела только на меня. И в ее глазах была такая боль, что мне немедленно захотелось взять свой чемодан и подняться обратно в тамбур. И все заслонили выпученные Тамаркины глаза: "А-шиксе!.." Но Илья Арнольдович (надо же!), напротив, смотрел на "девушку Феликса" с каким-то немым безнадежным обожанием. Боюсь, что я ему кого-то напоминала, ту, что была до вот этой Софьи Казимировны (как нарочно!). 4. Феликс: Мои родители стояли на перроне рядышком и, увидев нас, тут же торопливо, в ногу, что меня всегда умиляло, поспешили навстречу своему единственному чаду, приехавшему все-таки с этой. Впрочем, папу Таня с первого взгляда взвела, как курок огнемета. Он выпятил свою мощную грудь, втянул, насколько это возможно, тоже не слабый живот и тут же полез к ней целоваться. "Илья Арнольдович, -- представился он. -- Отец, вождь и учитель этого прохо-димца." "Как похожи вы на Феликса," -- радовалась и сияла глазами Таня, но тут подошла мама и, словно не заметив протянутую Таней руку, прошла мимо, обняла меня и горько заплакала. "Софья Казимировна, -- торопливо представил жену папа. -- Она всегда так встре-чает любимого сына после долгой разлуки. Скучает по нему, как по маленькому..." Мама и после этого проигнорировала Таню, лицо и шея которой пошли пятнами, и стремительно вышла на площадь у вокзала. Тут, к тому же, вдруг раскапризничалась наша "волга". Папа полез под капот, а я без всякой цели сунул голову туда же. Таня тоскливо оглядывала уютный вокзал, кипарисы, горы и виадук, по которому, потрескивая контакторами, катился синий троллейбус. Мама, оставшись в тени дерева, теперь не сводила с этой напряженного взгляда, и в ее глазах была такая боль, что мне захотелось немедленно взять моей однокурснице обратный билет. Но тут папа обернул ко мне уже перепачканное сияющее лицо и прерывающимся шепотом сказал: "Феля... ты будешь последним идиотом, если на ней немедленно не женишься.... Никогда себе не простишь... Самая красивая женщина, какую я когда-либо видел! Как я тебе завидую... Плюнь на эту дуру, -- дернул он головой в сторону матери. -- Плюнь на всех, сынок. Птицу счастья можно поймать только раз в жизни. Все остальное, карьера, репутация, общественное мнение -- все туфта по сравнению с таким телом... Даже если эта потрясающая блондинка и неумна..." "Папа, -- обиделся я за Таню, -- она написала какую-то важную научную работу по гидродинамике, оцененную самим Антокольским и тут же засекреченную..." "Боже, Боже, -- повторял отец. -- У нее же вся душа на лице... Это же... Феля, не упускай ее, а то женишься на такой же заразе..." "Прекрати, папа. Я же ее сын!" "Потому я и боюсь, что этот луч света погаснет в нашем мраке..." 5. Феликс: По дороге домой мама взяла себя в руки и даже стала пояснять Тане, сидевшей с ней рядом на заднем сидении, мимо каких знаменитых памятников мы проезжаем. В порыве благодарности бедная девушка сжала ей руку, но та отдернула кисть с такой поспешностью и омерзением, словно на ее кожу вскочил скорпион и отвернулась всем туловищем к окну, не произнеся больше ни слова. Голубые мягкие глаза "потрясающей блонднки" стали ярко-синими, ее розовый носик дернулся к левой щеке. Лицо Тани так изменилось, что я впервые подумал, что ее совсем не зря прозвали "миледи"... Отец в смятении обернулся ко мне, наблюдая эту метаморфозу. Маму она тоже поразила. "Прошу вас, Таня, -- решила она сгладить свой поступок, когда мы подъехали к нашему дому. -- Простите меня... нервы." "Бог простит", -- глухо и жестко сказала "миледи", решительно проходя в калитку, и все вздрогнули. "Что вы сказали?" -- не поверила ушам мама. "А ничего." "То есть?" "Ничего -- пустое место, -- почти весело ответила Таня, все темнея глазами. -- Где тут у вас отлить?" "Попить?" -- опять решила, что ослышалась совсем пришибленная неожиданным поворотом мама. "Потом можно и попить, но мне сначала надо где-то тут пос..." "Вот сюда, Танечка, -- заспешил папа, чувствуя, что сейчас произойдет нечто ужасное. -- Я вас провожу." "Без рук, папаша, -- отвела она его ладонь со своей талии. -- Что это вам такое Феликс обо мне написал, что сходу лапать?" Таня закрылась в туалете и стала там часто сливать воду, пока мы все трое растерянно смотрели друг на друга. "Вот теперь можно и попить, раз уж вы так настаиваете, -- стремительно пошла она, к накрытому во дворе столу. -- Но лучше -- сначала поесть что-нибудь, -- демонстративно потерла она руки. -- Феликс мне обещал, что вы меня обедом с дороги угостите. Не обманул, я вижу. А это что у вас такое черное? Это едят или это случайно откуда-то сверху упало? Так я сяду, а то просто умираю от голода. Феликс, ты не стой там, как засватанный, а садись рядом со своей девушкой. Если я тут одна хавать начну, тебе же неудобно будет, верно?" "Сюда, Танечка, -- отодвинул ей стул папа. -- А я рядом..." "Конечно, садитесь, Таня, -- отчаянно храбрилась и мама. -- Феликс писал нам о вас только хорошее, а это черное блюдо -- голубцы в виноградных листьях. Так что вы напрасно так торопитесь нас оскорбить, -- начала она все-таки закипать. -- У нас этот номер не проходит, а поэтому... Впрочем, если хотите знать, именно такой я вас и представляла..." "Со всеми вашими представлениями и там предчувствиями, -- махала рукой Таня с набитым ртом, -- я принимаю только после трапезы. М-м!.. А голубцы-то вкусные, хоть и страшненькие. А почему эти сливы такие противные и соленые?" "Это маслины, -- подал наконец голос и я, сидя напротив, рядом с мамой. Все происходящее казалось мне кошмарным сном. -- Без них никто в мире просто не садится обедать." "Надо же, а я не знала. Садилась себе -- и ничего! Вон какая выросла. Товарищ полковник, по-моему, в восторге от моей фигуры, правда?" "Танечка, -- откликнулся папа. -- Я понимаю, вы обиделись. Простите нас." Он нерешительно положил свою ладонь на ее дрожащую руку. Она не выдернула, напротив, на глазах остыла, приобняла его за сразу зардевшуюся шею и чмокнула в щеку. Потом нерешительно подняла глаза на нас с мамой. Увидев, как мы испуганно таращимся, ожидая от нее новых выходок, Таня очень мило смутилась. "Это вы меня простите... -- тихо сказала она, вытирая слезы тыльной стороной ладони. -- Не бойся меня больше, Феликс... Приятного аппетита, Софья Казимировна." "Тогда по рюмочке за знакомство! -- обрадовался папа. -- За вас, Танечка." "За вас, Илья Арнольдович! -- снова чмокнула его она. -- За мир и дружбу в этом доме." "...Тогда по четвертой, -- разошелся папа, когда глаза Тани совсем просветлели от вкуснейшей пищи, которую в таком изобилии могла выставить только моя мама. -- За вас с Феликсом! Назло кое-кому за этим столом!" "Вот уж фиг вам! -- хохотала захмелевшая Таня, не дав снова взорваться от этого тоста маме. -- Я хочу кое-кого за этим столом успокоить, товарищи. Феликс мой однокурсник. Мой единственный любовник, если вам угодно. Но это пока все. Если я его люблю, это еще не значит, что мы с ним непременно поженимся. Он сказал, что мы решим эту проблему в Севастополе после знакомства с его родителями и не иначе, как после взаимопонимания. Вот и будем знакомиться. А потом спросим согласия и у моих родителей, которые от нашего предполагаемого брака, Софья Казимировна, отнюдь не в восторге. Как и вы, выражаясь более, чем деликатно. Я внятно излагаю свои мысли и намерения?" "Вот в таком тоне, Татьяна, мы безусловно поймем друг друга, -- сказала мама, все более внимательно приглядываясь к моей подруге, которую я в этот момент просто боготворил. -- Действительно, нам надо тщательно присмотреться друг к другу. Добро пожаловать пока просто к нам в гости..." "А я все гадаю, в кого это ваш Феликс такой рассудительный, -- прищурилась Таня. -- Не бойтесь, он и сам сделает правильный выбор.." "В этом я не сомневаюсь, Татьяна... -- подытожила мама. -- Слава Богу, выбор у него таки еще есть. Вам понравилась еда?" "Еще бы! Я, знаете ли, не из избалованных. Щи да каша -- пища наша. По праздникам -- макароны по-флотски. Или рыба. Этого всего я и не пробовала. И вина очень вкусные. Я в основном к водке и бормотухе приучена... А теперь бы поспать с дороги. Можно?" "Нужно, -- обрадовался я, изнывая от желания остаться с ней. -- Где мы будем спать, мама?" "Мы..." -- снова заплакала она, а Таня только рукой махнула. "В комнате Феликса, -- заторопился папа, помогая Тане выйти из-за стола. -- Наверху..." Таня вошла туда первой и тотчас заперла за собой дверь. Я постоял немного и вернулся к родителям. Голова кружилась, мысли путались. 6. Феликс: "Феличка, зайди ко мне, -- жалко сказала мама. -- Мне надо с тобой поговорить." Всю жизнь я был счастлив обо всем поговорить как можно дольше с моей умной и деликатной мамой. От нее у меня никогда не было никаких секретов. Но сегодня я просто не знал, что ей сказать. Зато она знала и сразу приступила к делу. "Ты хочешь стать к старости доктором наук или старшим мастером на Морзводе имени Серго Орджоникидзе? -- начала она. -- Ты хочешь быть ленинградцем или остаться на всю жизнь в этой сладкой дыре? Ты хочешь остаться в еврейской семье или вечно стесняться, появляясь в привычном тебе обществе с такой... Нас-тасьей Филипповной? Ты хочешь, чтобы мы приняли в семью новую любимую дочку в качестве твоей жены или эту волчицу? Ты хочешь, чтобы я любила моих внуков как продолжение своего я или едва их терпела? Если бы у меня было чет-веро сыновей, я бы и одного добровольно не отдала за такую дрянь. Но ты у меня один, сыночек... Большим несчастьем для меня, чем такой брак, была бы только гибель единственного чада! Пощади меня, Феличка... Я куплю ей обратный билет и провожу на поезд. Спаси себя, спаси меня... Ты в восторге от ее мамы? Ты знаком с ее папой, который уже лет десять в сумасшедшем доме? Ты хочешь сво-им детям такого дедушку вместо профессора и завкафедрой академии адмирала Коганского? Вспомни, как к тебе относились в пионерлагере, после которого ты упросил папу научить тебя драться по-настоящему. И представь себе, что ты всю жизнь будешь вынужден жить среди этого хамья, которое никогда не признает тебя своим. Жить с женой, которая рано или поздно назовет тебя при малейшей ссоре жидовской мордой! Она увлеклась тобой потому, что ты у меня не просто красивый парень, а эталон еврейской мужской красоты. Так мог выглядеть царь Соломон. Я и не мечтала, когда выходила замуж за Илюшу, что у нас вырастет такой сын. Да, Танька очень эффектная девка, но неужели тебе слабо найти себе такую же красотку еврейского происхождения? Чем Диночка хуже этой дряни, если уж ты не хочешь жениться на Эллочке? Нет-нет, не говори больше ни слова. Пойди в сад, посиди и подумай. Повтори внутри себя каждый мой вопрос. И ты сам себе ответишь..." 7. Феликс: Я действительно долго сидел один в саду и думал, пока перебравший папа и переволновавшаяся Таня спали по своим комнатам. Думал и не мог отклонить ни одного вопроса мамы. Будь на месте Тани любая другая, я бы и не думал ни минуты -- мама совершенно права уже потому, что мы евреи, а Таня -- русская. Эту разницу, как мне тогда казалось, мне демонстрировали с детства. Сначала "друзья" в пионерлагере, едва не сделавшие меня инвалидом. Потом на танцплощадке в Орлином, когда я в пятнадцать лет посмел защищать свое право выбрать на танцах девочку. Так что жалкая Танина халупа, ее жуткая мама и не знакомый мне, оказывается, псих-папа просто не успели бы стать аргументами против моего бра-ка с любой другой. Любой... кроме Тани. Словно услышав последнюю мою мысль, она сама вышла ко мне в сад в своем тренировочном костюме. Все мамины аргументы тут же испарились. "Бедного моего мальчика совсем мама заклевала, -- наклонилась она над креслом-качалкой и задушила поцелуем, закрыв мое лицо мягкими волосами. -- Привез змею в родной дом и терзается. Ну, хочешь я уеду? Честное слово, не обижусь, Феликс. В Ленинграде будем встречаться, как раньше, а тут можешь развлекаться с другими. Все равно будешь их сравнивать со мной -- в мою пользу. Деньги на дорогу у меня есть. Я же впервые повышенную стипендию получила -- на последний семестр." "Правда? А я и не знал. Поздравляю..." "Я бы и сама потихоньку сбежала, да сейчас билет не достать без блата -- никакого. Попроси маму. Хоть в общий вагон.Так как?" "А вот так! -- я бросил ее себе на колени и стал целовать ее лицо, шею и все ниже, дальше расстегивая молнию. Она привычно изгибалась, радостно подставляясь под мои губы. Стук в калитку заставил ее резко сесть и застегнуться. Мама прошла вдалеке по тропинке, и там раздался ей приветливый голос. "Пойдем погуляем по городу, -- сказал я. -- Иди переоденься." "Я хочу так, -- жарко прошептала она, щекоча губами мое ухо. -- Уже темно... Где-нибудь сядем с тобой... так удобно с этой молнией -- все под рукой -- и продолжим, а?" "Пошли..." Мы вышли в стрекот вечерних цикад и благоухание садов южного города. Белые дома и заборы светились на фоне черной зелени. Сверху на нас таращилось звезд-ное небо, казавшееся здесь неестественно ослепительным. В уютной бухточке дрожали и переливались белые огни Приморского бульвара. У Памятника кораблям Таня соскочила на камни, наклонилась и зачерпнула горсть воды попробовать ее на вкус,