родка, плавный, как залив моря. На западе,
словно изрезанное  петляющей рекой поле, нежное голубоватое ухо, а  справа -
на востоке - второе, розовое и прозрачное, словно туман при  свете встающего
солнца.  Огромная эта территория  пространств, на котором кажутся морщины  -
горами, пот  меж ними  -  голубыми озерами,  застывшими  среди гор. И только
глаза делают живыми это пространство. И все же, когда они замирают, кажется,
что земля и эти лица похожи друг на друга, как две птицы на одном  выстреле.
Взиууууу, - как пуля через зал, и над лицами Главной пары вспыхнул  Образец.
Лицо Образца  было хорошо  видно до начала вечера, огромное висящее над всем
залом, но вот  когда потушили свет  и высветили только лицо  будущей Главной
пары,  погасло  и  лицо  Образца.  Чтобы глаза  на мгновенье  забыли  о  его
совершенстве и  снова наново  увидели, как прекрасна эта великая территория,
необъятна и  исполнена  гармонии и  соразмерности. Теперь это  уже ансамбль,
трио - два лица Пары и третье - Образца. Как танцоры на сцене, одновременно,
разом,  синхронно,  перевернулись  они  направо.  Пауза. Зал  только  зрачки
перекинул  направо, за ними, как фокусник один  черный шар - из левой руки в
правую. Пауза. И на глаз видно,  что это за работа,  один к одному. О  таком
только грезить во  сне мог бы каждый  сидящий  в зале.  Если  бы и  над  ним
работал  Великий... Сколько  мыслей  пробуксовало, как  мотоцикл, в  голове,
сорвалось  с места  и улетело  в  голубую даль.  - Ах... - Общий выдох вышел
наружу.  В  нем  и  зависть,  и  ненависть,  и сострадание,  и  соучастие, и
наполнение  мечты...  Разве  все  расшифруешь?..  Загорелись  цифры  степени
подобия. Иллюстраторы  работают как часы. Первый -  минус  ноль  три  сотых,
второй  - минус ноль две. Наш Гример о таком и мечтать не мог, даже по новым
данным.  Сердце куда-то, как мышь,  юрк вниз  -  и вроде, как  яйцо,  сейчас
разобьется.  Нет,  еще  задержалось,  опять  зрачки  в  левую  руку фокусник
перекинул, и все три лица налево  перекинулись. Что это?.. Мышь вернулась на
место,  яйцо  -  в  скорлупу, хотя там,  возможно, был уже  цыпленок... Муза
поперхнулась. Знакомые похолодели, незнакомые глазом моргнули, как будто  на
них  замахнулись. Вспыхнул свет на сцене, и погасли проекции  пары.  Остался
только  один  неподражаемый  Образец.  Великий  не поверил  глазам  своим  -
во-первых,  степень  подобия  была минус ноль одна десятая, а во-вторых, под
правым ухом он увидел увеличенный  огромный, грубый шов. Не  может быть - он
помнил, как его тщательно привели в порядок, и еще именно тогда,  заканчивая
шею, подумал, что мог бы  и  больше  сделать с  лицом, если бы  у него  было
время. Великий  посмотрел на Таможенника  и  увидел  на  лице  его  испуг  и
недоумение. То же самое, наверное, выражало и его лицо, так что Таможенник -
зеркало. Великий вспомнил вчерашний  вечер и перевел глаза на  Председателя.
Тот был  бесстрастен  и  спокоен. Но, может быть,  это  недоразумение. Может
быть, ничего страшного. Там сидят проверенные  иллюстраторы. И сейчас, когда
на помосте появится пара номер два, все встанет на свои места. Нет, не все в
порядке.  Зал  волнуется. У  многих такие  степени Подобия. Почему  не  они?
Такого не было на их глазах ни разу. Что-то случилось. Еще не понимает никто
что, но случилось. Муза вцепилась в  руку Гримера. Гример  подался вперед  и
как будто оцепенел. Сейчас его пара.  Шрам явно положен  уже после операции.
Это не Великий. Зачем, разве недостаточно было того, что у пары Гримера выше
коэффициент  подобия,  чем у первой  пары? Запас прочности...  А если это не
так? А если  он не дотянет, тогда его победа будет только для них победой, а
для него - нет. Он не смог сделать, что был должен, или вообще не нужно было
стараться, и можно  было с его параметрами  готовить  пару.  Не  может быть!
Голова пошла  кругом.  Неужели  он ничего не  значит, и  его  ремесло, и его
уровень, и его  жертва - своим покоем, и именем, и жизнью, и Музой... И  его
сроки,  в  которые он сделал невозможное. Стоп,  перестань мучиться заранее.
Сотые уже на помосте. Уже идет работа с их лицами, как флюгеры, вертятся они
на  экране.  Опять фокусник  зрачками жонглирует.  Опять трио под эту музыку
исполняет ладный  и  синхронный танец.  Одно па, второе.. Ах, как  прекрасен
Образец.  Еще  одно...  Цифры.  Цифры.  Цифры,  много говорящие залу,  а  уж
Гримеру! Каждое подобие  в пределах сотых, но он так точно  даже не работал,
его  параметры  были  грубее. И  то,  что  для всех стало ясно  только через
несколько минут,  Великий и  Гример  вычислили прежде. Великий посмотрел  со
сцены на Гримера, которого  учил, не очень  веря  в  его незаурядные,  но  в
достаточной  степени приличные способности, но учил как человека одаренного,
необыкновенного. А вдруг? Чтобы перед  собой  не  возникло вины непонимания,
Великий  сощурился. Так  удобней  смотреть ученику в глаза. Не  может  быть!
Гример  отвел глаза...  Щенок! Брезгливость  исковеркала  губы  Великого. Ну
ладно, еще не все кончено. Он перевел прищур на  Таможенника. Лицо его  было
растерянно-удивленным. Растерянности и удивлению его  верил Великий,  но вот
неучастию  в происходящем  поверить  не  мог.  Не  мог!  И эта мысль  теперь
медленно поднялась в мозгу Великого,  как тяжелая  птица,  которая  была, но
принималась  им  за  куст  в сумерках,  потому  что свет был там,  где  была
нежность от мужской дружбы. И все-таки мозг верил, а ощущение нет.  Ну да не
в этом дело, вспыхнула кровь, и птица, обнаруженная светом, стала двигаться,
маша крыльями,  и вот уже  тесно ей  внутри и грудь  выдохнула ее... Великий
любил драку, поэтому он и стал Великим. Чему удивляется  он? Сам же еще даже
влез  на  это место.  Тогда он  умел драться.  А  что,  разве умеющий  может
разучиться своему  уменью? Сытый лев не  перешибет хребта козлу, потому  что
перед ним всегда сырое и свежее мясо. Зачем? Но дайте льву  проголодаться...
Но никакого  прыжка. Надо еще  более  прикрыть  глаза и  спрятаться  за этот
занавес, чтобы другие  не разглядели твоих  движений.  Очень удобная  вещь -
веки. Ага, Таможенник заволновался, но незаметно. Сейчас уже идет  степень -
минус  ноль, две сотых. Ого, выше его  контрольных данных. Не может быть. Но
теперь  дело не в том,  что может быть и чего нет. Работа - это  те пустяки,
которые уже остались позади, дело не в ремесле. В политике. А в политике нет
законов, а есть  проигрыш или победа. А уже  дальше  шел праздник. Начинался
главный  и самый  ответственный момент.  Момент  наложения.  Все маски  были
повернуты в профиль. Каждая вспыхнула своим цветом. Желтым - она, Зеленым  -
он,  Красным  -  образец.  И  -  внимание.  Сердца  остановились и перестали
выполнять свою  ответственную  функцию звукоисторжения. Остановилась музыка.
Ну... дальше уже дышать было нечем,  но никто  и  не  дышал.  Ну... Может ли
дышать опущенный с головой в воду? Может ли дышать всунутый в петлю, качаясь
в воздухе, который никуда не исчез... Топящий в том случае советует -  попав
на  дно  реки,  притворяйся  рыбой, пока  не  захлебнешься.  Ну...  Чем  еще
заполнить эту паузу? Что они, и  в самом  деле рыбы,  что ли? Может, жабры у
них под кожей запасные вшиты? Ах, черт, я больше не могу. Я даже не понимаю,
почему они могут. Ага... пискнуло,  скрипнуло  первое  сердце. И... Что  тут
началось! -  все  выдохнули...  Шууу... Совпали цифры  на контрольном  табло
Совпадения. Мгновенье. Было  темно.  Потом вспыхнул свет, обнаружив на сцене
Таможенника, Великого, Председателя и  нашу - теперь Главную пару. Боже мой,
я  никогда  не  видел   такого  буйного,  пьяного,  страшного  веселья;  они
победоносно, гордо, с чувством исполненности  долга молчали.  Во-первых, они
решили свою судьбу. Потому что каждый раз в жизни мог стать кандидатом,  но,
конечно,  не  Главной  парой.  Дело  дошло  до  того,  только   не  пугайся,
пожалуйста,  что чье-то сердце поторопилось -  немыслимо! - и ударило вместо
одного два раза. Так бывает, когда, например,  человек куда-нибудь торопится
и спотыкается вот так - рраз, и все. Никаких аплодисментов, никакого шороха,
случилось немыслимое  - вторая пара стала Главной. Главной парой Выбора. Вот
оно, мелькнуло в  голове  Сотого.  Вот оно, - все правильно. Ноздри его чуть
вздрогнули  и округлились, как ноздри собаки, учуявшей дичь и нашедшей ее...
Сотая  была ошеломлена,  она еще  не знала, чем это кончится, а зал  молчал,
тоже  не зная,  как ему отнестись к  происшедшему.  На их  глазах  произошло
невозможное, т. е. вроде как могло еще произойти.  И тут Таможенник взглянул
на Председателя. Председатель легко  и  спокойно  встал,  подошел к первой и
второй паре  и разрешил им сесть в зале. Те встали и пошли. Что это была  за
походка. Так ходят  дети после тяжелой травмы. Мало того, что они сами плохо
ходят,  они  еще  и  повредили  эти  неумелые ноги. Зал  тоже  был  похож на
игрушечный поезд, у которого отказала заводная пружина, он стоял  на месте и
тихо поскрипывал вагончиками...
     XXI И  Таможенник  осторожно разрешил  себе  предположить,  что  дело в
какой-то степени движется  в  нужном  направлении,  и  осторожность его была
весьма  уместна. Ибо  встал Великий. Махнул рукой.  И иллюстраторы  послушно
выполнили его приказ. Погасли цифры. Все было так, как должно было быть: ему
подчинялись. Великий вышел на помост. Великий был спокоен. И не такие сюжеты
прокручивал он  в  своей  голове.  Великий  нагнул голову.  Так  безоружный,
окруженный  врагами,  нагибается,  чтобы завязать шнурок,  а  поднимается  с
гранатой  в  руке. Беда, когда человек любит драку, все в нем,  и ум и воля,
переходит  в силу,  и простенький вопрос "зачем"  уже не втиснется в желание
быть и побеждать.  Так даже кошка не может жить в камне, хотя она маленькая,
а он со скалу, - ибо внутри не пустота, а... Остановись, Великий. Зачем тебе
это  первенство, ты же  знаешь ему  цену. Ну, Уход.  Ну, ученик  займет твое
место, ведь  это  твой  ученик, и твоя техника операций  останется в Городе,
тобой сотворенные имена будут  так же  занимать первые ряды, ведь  ничего не
изменится, это  ты  сделал этот Город,  это твои  люди  правят  им, это твой
Таможенник дергает кукольные  ручки, головки и судьбы, во всяком случае, так
думаешь ты, и в  этом есть доля  истины. Уйди сам, но оставь себя - ими. Так
ты достигнешь бессмертия. Посмотри в  глаза  твоему  ученику,  которые полны
растерянности и стыда,  ведь, чувствуя вину свою, он останется верен  тебе и
памяти твоей, остановись, сядь на место, ведь ты больше чем на самого себя -
на свое  дело  руку поднял.  Торкнулась кошка в камень  головой, и не  в том
дело,  что  больно - а  хода  нет.  Отошла,  повесила голову.  Поднял голову
Великий. И каждый сидящий в зале на свой  манер, в разной степени сложности,
услышал  мысли Великого.  Выросло ухо  зала,  стало, как  купол, огромным  и
всеслышащим, всем своим  честолюбием, славолюбием, завистью, неумеренностью,
страхом потерь и  желанием  сохранить  слушал  зал  Великого. Ум отказывался
верить слышимому -  ибо оказывалось, что его пара  подобна была не Образцу -
Оригиналу, который скрыт от простых смертных, и никому не доступно лицо его.
А  Великому  было явлено, когда  допущен он  был к  Оригиналу.  И  шрам, что
Великий сам провел Паре, от правого уха - вниз подобен шраму Оригинала.  Ибо
только  Образец незыблем  и неподвижен - а Оригинал живет, и  у  него, как у
всего живого, может быть боль, может появиться  шрам, может измениться линия
лица. Ум отказывался верить слышимому. Куда ты, Великий, на незыблемость, на
землю  под  ногами,  на опору дома своего поднял  руку. Закон Города - это и
есть Образец. Разрушь его, допусти  перемены, и  камень обратится в песок, а
песок  смоет дождь - и ничего, кроме пустыни, не будет на этом месте, и вода
зальет  пустыню, и станет здесь море.  Хорошо бы  это  услышать Великому. Но
обида заложила уши. И маленький паровозик уже заводит его потная рука, и тот
уже иногда пробуксовывает в руке своими крохотными  колесиками. Господи, что
за мысль об Оригинале?  Что в ней правда и  что защита?.. А  ведь окажись он
прав, и нету наших Гримера и Музы. И нету Сотых, и нету Председателя, и нету
этих  сменных   иллюстраторов.  И  все,  уже,  кажется,   переиграл  Великий
Таможенника,  хотя, видит Бог,  Таможенник тот в  этом не принимал  никакого
участия. И тонкий  расчет, что  иллюстраторы, зная теперь свою обреченность,
готовы,  наверное, выслужиться перед Великим, - махнул Великий рукой,  чтоб,
мол, иллюстраторы показали подлинную степень подобия. Но уж слишком запуганы
были бедолаги, и вреден лишний страх в  таком деле. И никто им не подсказал,
как было поступить в этом случае. И зажгли они прежние цифры, в таком страхе
ум  - глуп.  И еще более почувствовали себя обреченными.  И  пошел маленький
паровозик,  пыхтя   своими  крошечными  колесиками,  словно  тень   того   -
Таможенником пущенного.  Дави... ууу...  зачастили сердечки сидящих в  зале,
вот они, цифры. Они-то все знают. Встал  зал и зааплодировал. В такие минуты
только  цифрам  и  веришь,  не  тому, кто мгновенье  назад  был  Великим,  а
Таможеннику, Председателю, которые, лицом к залу стоя, ответили на овацию. И
ничего  не  было слышно в этом единодушии еще долго. Но если вы думаете, что
все были так уж единодушны, то ошибаетесь - были и другие. Но дело не в том,
что эти другие  верили Великому  больше, чем цифрам, им  вообще этот Великий
был до лампочки, а слишком  много  у  них накопилось ненависти  к  тому, что
десятилетиями  они  почти  не  меняют  мест  и  торчат  вот здесь  вверху  и
пользуются последними девками,  носят плащи худшего цвета, хотя  чем  черные
лучше белых?  Убей Бог, никто этого не знает. Наверное,  только  тем, что их
носят  имеющие  имена.  И вот они,  у  кого перекопилось  ожидание, вдруг не
выдержали,  так   бывает,   когда  слишком   сжимаешь   воздушный  шар,   он
деформируется молча, и вдруг - хлоп. Забуксовал поездишко. - Слава Великому!
.. - взорвались  как будто  ракеты в последних  рядах,  погорели,  помедлили
огни,  и вот  замелькали вспышки - все ниже и ниже - "слава! ".. И поднялись
кричащие... Кажется, весь зал сейчас встанет, но ракеты - они и есть ракеты!
Помедлил  Таможенник,  пока  догорели, руку поднял  - и  остались стоящие  с
разинутыми ртами, губы шевелятся, а звука нет. А сверху свет вспыхнул, и тут
уж сразу видно, кто - кто, стоящие на свету,  как вор, освещенный  хозяином,
застыли и не шевелятся.  И тут совсем пропал весь энтузиазм... А уж по рядам
заскользили  как тени хором  люди,  выводя кого  силой, кого  уговором  - из
стоящих, застывших, обнаруженных светом. Очнулся Великий,  когда увидел это,
прошла обида. Все, о чем ему ум кричал, услышал наконец... Обмяк... Сам себя
дал увести. Чтобы камень песком  не растаял,  пока не поздно... А Таможенник
спешит - место, где  зараза вытекала, надо жечь каленым железом. Его ум тоже
в работе, у него  не обида - у него расчет. У Таможенника задача,  тут не до
эмоций.  А уж когда Великий такой фокус выкинул, мало  расчета,  вдохновенье
нужно,  и пришло вдохновенье;  не на операционном  столе, не  после поправок
гримеров, сейчас желающие свободные  номера займут... Хорошая плеть, и рубец
на  коже и радость на  роже - и  уже лепятся  слова  из  его рта, становятся
каждому в  зале  понятны и  очевидны. Места свободны, и их можно занимать  в
зависимости от силы, а лицо потом доведут. И сразу - хлоп свет.  И только на
сцену луч широкий, в аккурат как сцена. А что происходит в зале? Вроде никто
не видит и  никто не знает. Да и действительно,  разве что и кто разберет. А
там -  представь себе собак  с полтыщи!  - голодных, лютых, сильных, которых
засунули в клетку, а клетка прочная и узкая, а вместо пола - змеи. От удавов
до гадюк. И что там  происходит? Ясно? Только одна особенность - молча.  А в
первых рядах тишина. Они вроде как  ничего и не слышат. Только вот неудачную
горемычную пару, метившую в Главные, из первого  ряда (она-то  чем виновата)
вывели  бесшумные  люди,  и на их  место  уже  кого-то другие бесшумные люди
перевели. И все так  тихо и культурно. Так бывает  в кинотеатре, когда фильм
идет и  ночные  совы  разводят  опоздавших по  свободным  местам.  В  полной
темноте.
     XXII  А  на сцене уже наши Сотые. У  него улыбка такая,  что рожа возле
ушей  рвется,  и  у  Сотой  руки дрожат  так,  как будто  она -  согрешившая
весталка, стоящая  на краю ямы, и вот-вот ее на дно опустят. А над головой у
них цифры подобия такие, что и поверить  нельзя. А в зале в  это время места
свободные  "занимают" и забыли, что  Оригинал  существует. А  ведь кто знает
больше, чем Великий? Но,  с другой стороны, может, кто и не забыл, но сейчас
не  до  этого,  не  упустить шанс  -  номер сменить.  Хороший  ход  придумал
Таможенник, молодец, голова все-таки. Еще есть в пальцах беглость, если мозг
с пальцами сравнить,  а  зал с  инструментом, хорошо сыграл... До сих пор  в
тишине сопенье и стоны, как в подушку,  как зарницы  на краю горизонта,  как
всполохи поблескивают. А у Музы сердце от этой победы все внутрь самого себя
вжалось, как  будто розу  ей там прислонили. У Гримера тоска вместо радости.
Ну да ладно, никто ведь никогда не верит первым ощущениям,  завтра проспятся
и все будет иначе. И главное заключительное действо. Объявляет Таможенник. И
после со сцены  уходят в  зал  на  свое место.  А на  сцене  только помост и
высвечен, похудел свет. Наша пара  стоит. Начинается  показательная  Любовь.
Главной  пары  этого года,  получивших имена Мужа  и  Жены.  У  Жены  колени
подгибаются, а  у  Мужа  выпрямляются  от  такой удачи,  о которой даже  он,
предчувствуя все,  и мечтать не мог. И вот под аккомпанемент небесной музыки
в  сочетании с собачезмеиным противостоянием  начинается э т о, и постепенно
все  стихает.  Даже  музыка и даже сопенье  и  стоны. Тихо движется поездок,
затормозивший о груду рук, ног, голов. И изо всех окон - рожи, глаза, груди,
руки. Да,  Великая  минута!  Город ждет ее год. И каждый  раз  получает свое
удовольствие. Важная деталь. Выбор закончен,  а все равно - уж  в этом  пара
должна быть не менее совершенна, чем совершенны ее лица.
     XXIII  Прости,  я  здесь  передохну.  Поезд только  затормозил,  но  не
остановился.  Все  в порядке. За это время бесшумные  люди остатки рук, ног,
голов, тщательно собрав,  как птицы крохи со стола, кажется,  уже вынесли из
зала. Имею  я право  отвлечься?  Имею  я  право передохнуть,  выйти из этого
тайного  механического погубительства  на  воздух? На дождь?  Да, на  дождь.
Какая непогода на дворе,  как на душе саднит, силуэты домов отсюда, с любого
места, далеки и туманны. За спиной - зал. Впереди, внизу, -  его увеличенная
половина.  Куда  идти, где  передохнуть,  передышать, нечем  дышать,  дышать
нечем. Дождем,  что ли?  Но  ты  же не рыба... на дне  реки, задыхайся, нет,
наоборот,  притворяйся... Тупо, как на душе. Какое мне дело до  них. У  меня
ведь  у самого каждый  день  -  туда.  Кошку  бы сейчас  погладить -  муррр.
Слышишь, как она под  рукой мохнато изгибается? Губами  - в шерсть. И все? И
ничего ведь и  нету кроме? Ах,  мокрая  шерсть-то. И кошку жалко, всю  жизнь
жалко  кошку, и за  что  ты ее  тогда?  Приказали. Да, это  серьезно.  Когда
зависишь, не то сделаешь, так  и не мучайся. А вспоминается. А если бы  и не
вспомнилось - убил-таки.  Подумаешь, кошка. Вон и не кошек в  зале  навалом.
Так - то не я. Не ты  - это утешает. В кратере действующего мрут микробы, им
тоже ничем  не поможешь.  Но  ведь живут.  Иди-ка  ты обратно.  Они  и языка
твоего, микробы, не поймут, у них, микробов-то, и до слов еще дело не дошло,
чего  мокнешь? Без тебя ведь начнут, и удовольствия не получишь. И никому не
поможешь,  каждый день ведь  -  туда, и каждый час ведь  туда же.  А  может,
помогу?  Но не этим.  Эти уже едут.  Все, что ты можешь (не  едут, а катятся
вниз,  лихо  полязгивая  железом),  -  это описать  их  путь,  чтобы  другим
неповадно  было т а к катиться и садиться на  такой поезд. И все? Мало? Вряд
ли от тебя будет польза, когда  в вагоне, летящем с откоса,  ты будешь мудро
мыслить и здраво рассуждать. Смешно.  И шерсть мокрая, и губы мокрые. Больше
никогда не целоваться, что ли? А зачем тогда жить? Пора? Пора.
     XXIV Свет стал чуть лучше.  Зазвучала музыка. На помосте Муж и Жена. Со
всех  четырех сторон  опустились  огромные  прозрачные  иссиня-белого  цвета
стекла. И сразу же пара выросла, вдесятеро. Увеличилась. И стала видима всем
сидящим в  зале, даже и  из  самой высшей точки  последнего ряда. Отчетливо,
одинаково  были  видимы  двое  стоящих на помосте. - Приготовились...  Голос
сказал это не равнодушно, что-то запершило у Таможенника в горле. Вздрогнула
Муза.  Положила  руку на колено  Гримеру. Он положил  свою ей  на грудь, они
обнялись еще крепче и застыли. Легкие, как птицы,  порхающие в зимних садах,
Муж и Жена  разошлись в разные стороны.  Она сделала реверанс. Он поклонился
сдержанно  и  торжественно. И вдруг подошел к  ней  и  одним  рывком сильных
тонких пальцев руки сорвал  с нее рубаху. И увеличенная, ясная, белая нагота
вспыхнула и ударила каждого по глазам, по сердцу, по телу, словно ток прошел
сквозь  сидящих в  зале.  Шуууу  - выдохнули в  зале.  И  застыли. Они опять
поклонились один раз, другой, четвертый и отдельно - пятый, туда, где должен
был, наверное, находиться Таможенник.  Таков ритуал.  Жена подошла  к  Мужу,
встала на колени и руками медленно стащила с него рубаху. Она сползла, легко
шелестя и  блестя. И  вспыхнул  красный свет.  Тела стали еще более огромны.
Была заметна каждая морщинка, тень,  каждая складка и даже волосок,  который
рос  у нее чуть выше правой ключицы.  Не  вставая  с колен,  Жена повалилась
навзничь, неподвижная, застывшая, ждущая... Огромная, как весь этот зал. Муж
стоял,  опустив  руки.  Опять   голос  Таможенника,  уже  вопросительный.  -
Приготовились? Жена  кивнула головой. - Начали. - Таможенник выдохнул это, и
пальцы его ощутили кожу Жены,  в них еще не  прошло ощущение ее грубоватого,
но  напряженного и медленного звука, воспоминание выступило  капельками пота
на кончиках  пальцев.  Таможенник вытер руки о платок. Что-то происходило  в
нем помимо его  воли и  ума. Его  Муж и Жена были  хороши...  "Слушай, а они
хороши",  - сказал себе Гример.  "Надо  же,  -  подумала Муза, - сколько раз
видела их  и  никогда не  представляла,  что  они красивая  пара. И чего они
бегают друг от друга?" Осветители вытерли  пот  с лица. Все  было  как надо.
Можно, по крайней мере, перевести дыхание. "Я никогда не видел ее  такой, ее
подменили", -  удивился  Сто  шестой.  За десять лет он наизусть  выучил это
тело. Оно же  на  самом деле  было  старее.  Но Сто шестой промолчал. Только
напрягся весь, вспомнив ощущения  свои от этой кожи.  "Боже  мой! -  что-то,
казалось, вот-вот лопнет в Сто четырнадцатой. Она больше десяти  лет  каждый
вечер гладила лицо Сотого, эти волосы, эти  плечи,  даже любила их,  но  она
никогда не  видела его таким.  -  Ооо", - застонала  и  тут  же закрыла  рот
руками. А в это время, в это время все уже начиналось. Началось. Распаренная
красная  огромная  туша  приблизилась к  себе подобной.  Наверное, весь  зал
вместился бы в эти тела. Зубы впились в  кожу плеча так, что брызнула кровь.
Ууф... - выдохнул зал. А они,  уже не отрываясь, перевернулись,  покатились,
руки   судорожно   стали  рвать  кожу   и  волосы,   они  рычали,   хрипели,
перекатывались,  огромные,  словно  саранчой  кишащее,  переливающееся поле.
Зеленый  цвет сменил розовый, потом  вспыхнул фиолетовый - цвет гармонии.  С
горы в  гору помост начал раскачиваться, как  лодка во время  шторма, и  они
держались  друг за друга. И  еще крепче  были объятья и боль их.  Этот комок
мяса швыряло о борт, они  бились головой, откатывались, переворачивались, но
никакая сила не  могла разъединить их  сейчас,  даже  смерть,  они  достигли
вершины  своей жизни  -  Главная  пара Города,  Муж и  Жена,  все в крови, с
вырванными кусками  мяса,  рыча,  плача, ненавидя друг друга, проклиная друг
друга,  были  счастливы,  и  каждый  еще  ухитрялся  думать  в этом  месиве,
движениях, крови и боли о тех, с кем они были вчера, о тех, кого  они видели
и кого бы хотели  за свои долгие годы на работе, в коридорах, в зале... - Не
могу... не могу, сейчас! - сильнее их рычанья и крика повисло в воздухе. Сто
шестой не  выдержал,  и  тут  же  Сто  четырнадцатая  вскочила, взвизгнула и
вцепилась  в волосы впереди сидящих и еще несколько человек присоединилось к
ним.  Они  были  возбуждены,  достаточно было  одного  толчка, крика,  чтобы
поднять  зал. Так маленький огонек  бикфорда  взрывает  тол.  Но  Таможенник
хорошо знал свое дело. -  Свет. Зажегся  свет.  - Стоп. Пара остановилась. И
застыла неподвижно в крови и поту, он только чуть приподнял  голову - бедный
гладиатор. Второй раз за вечер - это уже  слишком. И первый раз  - такого за
всю помнимую историю Города  не было, а тут... И пришлось снова швырнуть под
колеса крикунов. Правда, меньше, чем прежде, но что-то все  же разладилось в
управлении  вагонами. Неужто весь зал надо  переехать колесом? Нет,  на этот
раз отрезвление пришло мгновенно. Опять все скрылись в себя, и только бедные
жертвы  собственной  несдержанности,  оглядываясь  на  остающихся в  зале  и
лежащих  на сцене,  были уводимы из зала.  А  в это время уже стекла уходили
вверх, и на сцене вместо огромных лежащих красных, распаренных груд осталась
лежать пара полузадушенных червяков, которых и рассмотреть-то было трудно. И
из-за них?.. Оглядываясь,  уходили уводимые, жалея  о столь ничтожном поводе
взрыва. А этих уменьшенных людишек бесшумные люди вытаскивали  со сцены. Бал
окончен. Пора  за плащи - и по домам, но у некоторых нет уже плащей и  домов
тоже. Такими же монотонными рядами, на этот раз уже без факелов, в темноте и
дожде,  дерево  стало  вытаскивать  из  зала  корни  и, пятясь корнями вниз,
поползло из Дома. Но  нету той стройности. Нету. И не так уж счастливы и те,
кто в темноте таки  захватил поприличнее номер. И хоть ждет их другой дом, а
у кого рука замотана красной набухшей тряпицей,  у кого вместо глаз кровавая
каша...  до радости  ли  уж тут. Хромает дерево вниз за  струями дождя. Лишь
первые  ряды получили удовольствие, если  не  считать беспокойства  во время
перерыва, да и до конца все же не досидели, но было неплохо. Профессионалы в
этих  делах. Было-таки действительно  неплохо.  Интервалы  между идущими  по
улице  нарушены,  на  ком-то  не  накинуты  капюшоны,  кто-то падает,  и его
поднимают. Свет на улицах померк, фонари  белы, стены исходят теплом.  Дождь
парит.  А  по  каналу течет вода,  и зеленоватые струи окрашивают  ее в свой
неповторимый, мутно-тяжелый цвет. Но  скоро это пройдет. И это  проходит. На
то и дождь,  чтобы  смыть все, что  попадает  в водостоки. И кровь,  которая
иногда падает на камень из поврежденных рук, разодранных щек,  а то и просто
слезы, конечно женские, ведь женщины  более  чувствительны к происходящему с
людьми. Они в чем-то даже  люди будущего перед мужской половиной, поэтому-то
нет  совпадений  или  почти   нет.  Но  дождь  идет,  идут  люди  монотонно,
размеренно, тихо.  Исчезают в проемах  светлых, открывающихся  почти настежь
дверей. И  постепенно  все  успокаивается. Наверное, это  тоже  справедливо.
Приближается ночь. А ночью на короткое время к нам  приходит покой и в самые
беспокойные  времена,  более беспокойные,  чем  эти,  хотя  кому  дано право
судить, какие более беспокойны. Бывает еще  бессонница? Но ею болеют и самые
счастливые, и самые несчастливые, случается,  спокойно спят - вот это и есть
справедливость, что мир в конечном счете необъясним и неожидан.  Ведь какие,
казалось, неожиданности возможны в этом Городе - и на тебе! ..
     XXV  Наш Гример  теперь - Великий  Гример,  в  новом доме. Муза в новом
халате.  Они уже обошли все  комнаты, посидели в  саду, он подержал ее руку,
как желтую птицу,  в своей руке, тихо и бережно, а она ласково посмотрела  в
его, еще как вода после камня,  неупокоенные глаза. Какое счастье не  ломать
себе голову  в стремлении занять очередной номер. Выше Великого места в этом
городе  нет.  А  Таможенник? Таможенник  -  другая  профессия. Другая,  Муза
понимает это. Она пододвигается  к Гримеру.  И тут ее начинает тошнить.  Она
корчится, держась  за живот, и  едва успевает добежать до раковины... Гример
понимает  ее  состояние  -  вспомнила Сотых. Муза  плачет,  текут слезы,  ее
тошнит, желтый поток хлещет  на  белую  поверхность раковины. С радости  оба
выпили по  стакану  вина. Но дело не в выпитом. Дело в  том, что  в зале был
перерыв  и  яркий  свет  -  в  мозгу  осталась  вспышка,  в  мозгу  осталось
отвращение,  и для того,  чтобы это  исчезло, Муза вывернута мозгом  наружу.
Гример проще, после всех содранных кож, скальпелей, крови, страха, пациентов
за долгие  годы вряд ли  его чем можно  тронуть,  но понимать  он  понимает.
Гладит Музу  по волосам, и утешает ее, и объясняет ей, что это случайность и
что, если бы не оборвали показательную  любовь, она бы пришла счастливая.  И
даже  у них  сегодня  было  бы все  лучше  и  приятнее,  чем обычно. И  Муза
успокоилась. Постепенно.  Гример  ведет ее к  постели, раздевает, Муза дышит
еще  тяжело, но уже спокойнее, потому что  в мозгу чище, и она уже думает  о
Главной паре, жалеет их и жалеет Сто шестого, который вел себя так  отважно.
А мог ли Гример вести себя так отважно? А можно ли вообще вести себя отважно
в Городе, где отвага равносильна  Уходу... А отважно  - это, наверное, когда
дождь собирается внизу. А потом  поднимается настолько высоко,  что может  и
Дом,  стоящий  на лобном  месте, оказаться под водой, и тогда, Гример, плыви
внутрь воды, чтобы найти вход в свой дом, проплыви коридором... - глаза Музы
слипаются, мысли Музы  скользят по этому коридору, пытаясь отыскать вход, но
входа нет, и душа Музы колотится, задыхаясь, о закрытую дверь, через которую
она только что вплыла в коридор, а над дверью горит красное: "Выхода нет". И
не надо, поворачивается Муза и притворяется рыбой...
     А  Гример  слишком  сегодня  возбужден,  чтобы  спать,  ибо в  нем  еще
крутятся,  как  карусель,  цифры,  удивленное  лицо  Великого,  туша  Сотой,
развороченная  во весь зал -  потным,  белым,  желтым  наружу,  свой  страх,
спокойные рыжие глаза Таможенника и дождь, такой же рыжий сегодня в каналах,
как  эти глаза. И  пока все  это не  потеряет контуры  и  свой первый смысл,
Гримеру  бесполезно  ложиться, нужно,  чтобы  это все расплылось, улеглось и
забылось в памяти, нужно, чтобы это перестало существовать сегодня и перешло
в  было (а может, и вовсе не было), чтобы  случившееся  и  сон  переплелись,
поменялись  местами,  и  тогда  возникнет  смута,   с  которой  нужно  будет
договориться, чтобы она оставила его до завтра или до еще не прожитых дней -
и пусть однажды всплывет она, как рыба среди омута, ударит хвостом, и скажет
свое  пора, и  обернется  рыба  Мальстремом,  в котором столько-то  метров и
столько-то сантиметров до черной всасывающей дыры, и закрутит  его Мальстрем
и провертит по кругу положенное  число раз... Сосет дыра... Стоп, стоп,  это
ведь  не  та  смута, это ведь удача,  победа. Только  начало?  Но все  равно
победа,  а победа требует защиты, так что придется еще поработать, пока спит
Муза, - не  на коже и  мускулах продолжит  свои линии скальпель, на толстом,
тяжелом, как дерево,  картоне, перед тем как лечь красками, проведет он свои
дороги, троянский конь ухмыльнется своим  деревянным оком, и  море отступит,
чтобы выпустить гадов, без которых и удаче и победе не бывать вовеки, и нету
другой  правды. Столько  этих  картонов набралось за жизнь,  но не будь  их,
сколько мышц лопнуло, страхов и  болей без нужды  случилось, может, оттого и
провел  операцию Гример так быстро, что ни дня отдыха не знали пальцы его  и
все спешили, вырисовывая гадов,  извивая их тела перед деревянным копытом, а
то и без коня, сами по  себе... И успокаивается  смута, шипит и уползает  во
вчера,  в сон. И уже туда же можно  и самому, но  не скоро,  а к утру, когда
дождь  лупит по каменной  крыше сильней  и чаще... Но это потом, часа  через
три, а пока...
     XXVI  Сколько  новоселий  в  Городе,  сколько  счастливых  калек  после
сегодняшнего бала. А главные счастливцы,  бывшие Сотые, уже пришли  в  себя.
Сколько кошку  ни бей, а  она  все как новая. Муж и Жена  сидят уже  в своем
новом саду - распаренные,  розовые,  нежные,  счастливые. Он торопливо тянет
вино, красное как  кровь, и оно, не успевая  все  попасть  в  рот, течет  по
подбородку, капает на грудь (ибо Муж сидит откинувшись)  и ниже по бедру,  а
потом  в песок  сада. Завидуют  небось  их  тишине  и счастью.  А  Жена? Еще
розовей, еще  нежней  -  женщины  чувствуют  все  сильнее  - потягивает свой
напиток. Красное, густое, теплое, солоноватое  вино,  тоже огибая  ее  губы,
тонкими струйками стекает на грудь, потом капает, как  сосульки по весне, и,
заполнив пупок, переливается  вниз. И так проходит  полчаса.  И еще полчаса.
Хорошо. И хорошо,  а чего-то вроде и нет. Отдохнула.  И время привычное - ее
время. Да теперь и вообще все время ее. Муж и Жена  - это и  есть профессия.
Никуда не торопиться,  завтра рано не вставать. И  тянет поэтому ее куда-то.
Но вроде как  по привычке.  Мужу надо  первому.  Она  смотрит на  дверь.  Он
перехватывает взгляд  и закрывает глаза - не формалист Муж.  Чего уж, пусть,
мол, сходит, если хочет. И он отдохнет тоже. Теперь они сами себе закон, как
они  будут  жить,  так  и  нравственно.  Жена  подымается,  открывает дверь,
накидывает  халат, теперь все  в одном  доме. Кнопки  нажала на шести дверях
сразу, одна  открылась.  Высокий,  ладный,  что  надо.  -  Жена?  - Жена,  -
протягивает руку и улыбается. Конечно, каждый теперь знает ее, от родинки на
плече до ямочки возле ключицы. - Председатель. - Очень приятно. - Конечно, я
вас  знаю.  -  Глаза  у  Председателя  шаловливые, профессиональные,  еще от
действа не остыл. Есть что-то  все же в именах. Это тебе не  номера... Здесь
все приятно,  уважительно,  высокопородно. Люди другие небось... Так и есть,
пусть, оказывается, удовольствия меньше, но зато с лихвой - тонкости  этакой
именной. А?  Через час Мужу тоже повезло, но не сразу. В одной  двери открыл
глава пары.  Пришлось извиниться.  Во  второй, что  надо,  -  Сопредседатель
комиссии. Опупеть можно. Есть в этих дамочках на  мужских должностях  этакая
прыть. Да железо. Да  черт знает что есть, и не расскажешь всего. А главное,
все происходит серьезно, вдумчиво, свирепо, уж чего только  Муж не  видел. А
тут первый  раз  - Имя. Ничего не попишешь -  уж действительно, одно слово -
имя! Так  и  такого  ему,  в  его  великой  фантазии,  и  не  снилось,  и не
выдумалось,  и  не  предположилось.   Шатаясь,  Муж  встал.   А  что,  после
показательного  выступления, да сейчас... Ну  зараза, покачал  головой  Муж,
отдавая должное ее мастерству, не слишком ли много для одного человека, даже
если  он Муж. Трудно поверить, что в это  время  за  стеной все так  же идет
дождь и ночью сейчас еще кто-то занят другими делами. Мужу кажется, что весь
Город в эту ночь не спит, как и он, радуясь жизни.
     XXVII Увы.  Второй  час продолжала  дежурная Комиссия  работу  с  бабой
прежнего  Великого,  когда  в  кабинете  появился  Таможенник,  который,  по
утверждению бабы,  послал  ее  к Великому  с  вполне  определенной  целью  -
извлечения  информации.  Чем  она  успешно  и  занималась  и  передавала  ее
Таможеннику. Таможенник посмотрел на вспухшее отбитое лицо бабы, поморщился:
он не любил, когда лицо, которое носил и он, становилось  таким безобразным.
Уже  одного  этого  хватило  бы  для назначения  Ухода,  но  Таможенник был,
конечно,  насколько можно, гуманен  и справедлив.  И только  после того, как
баба,  не выдержав его  странных вопросов, спала ли она с Великим,  ответила
полубранью  и  просьбой  поделиться   с  ней  другими  способами  извлечения
информации  из Великих, - лишь в этом состоянии  каждый человек пробалтывает
все, как бы он ни был умен и изощрен, ибо мозг его бесконтролен. И что  спят
все,  даже если это и не работа  и не по заданию, и она не видит  причин, по
которым ей  было бы  запрещено делать  это.  Таможенник еще  раз убедился  в
женском коварстве и ненадежности  и тут же сорвался и  сказал  длинную речь,
какую  не  говорил, наверное,  ни  разу  в  жизни. Из нее можно было  понять
каждому  члену  дежурной Комиссии,  что,  во-первых, его не интересует,  что
делают  все,  есть закон, запрещающий  временное спаривание, возможно только
постоянное. Спаривайся  с кем-нибудь постоянно,  а потом будь свободна,  как
тебе  заблагорассудится,  только,  конечно, не попадайся, и,  во-вторых,  он
давал ей задание узнать, а не задание спать. И, в-третьих, и, пожалуй, самое
главное, что  можно было  понять из  его речи, что он поражен тоном, которым
она  говорит  с  ним. Еще,  может,  первое Комиссия  и поняла бы в  какой-то
степени, ибо польза от ее поступка  несомненна,  но  тон, которым она сейчас
разговаривала с ним, - в этом месте Таможенник развел руками, и в этом жесте
были и  удивление,  и огорчение, и растерянность, и даже своего рода печаль;
как он  не  выносит  в людях  грубость, и особенно  искреннюю,  и уж конечно
(Таможенник поник  головой)  вспоминает  причины,  по которым  баба  бывшего
Великого так говорила с ним. И что он-де, конечно, после  такого тона ничего
не  может сделать  для нее.  А  шел  именно  с  этой  целью  и уходит, чтобы
осмыслить  все  это. Сделать  для  себя  кое-какие выводы  относительно всех
людей, с которым он вступает в  контакт, пусть даже и по работе. И он вышел.
Баба Великого упала на пол,  сжав тело и скорчившись, и, извиваясь, устроила
такой  ор,  что разбирательство прекратили и тут же  назначили единодушно  и
коллективно -  о, они понимали благородную печаль Таможенника - Уход. И  два
члена Комиссии вынесли под руки ее из кабинета.
     XXVIII С  Великим  оказалось  и того проще - Великий  лучше Таможенника
понял, куда  его занесло в петушином раже. Вряд ли  Таможенник со всем своим
проворным  умом  ожидал такой развязки Выбора, а что дальше будет, за своими
рабочими заботами и не угадает, да и  времени мало.  Ум Таможенника в лучшем
случае  свою судьбу успеет прикинуть, да  и то  скорее всего не  в угад.  Во
время землетрясения некогда думать  о порядке в доме, искать свежую рубашку,
а хватай  себя  в чем  мать  родила и  через окно  - вниз,  и  хорошо еще на
вскопанный газон  грохнешься. А Великий не только  о себе думал,  шире  себя
жил, после того как до себя дорос, и жить дальше выше некуда стало. Единство
важнее собственной головы. Твое дело главнее тебя самого. Жизнь  всех -  это
та величина, при вычитании из которой твоей мясо-молочной массы она остается
постоянной, если, разумеется, ты  не страдал чумой. Понимал  ли  это Великий
всегда? Не всегда, но с той  поры, как стал жить шире себя. - Ну? - Занесло!
.. С кем не бывает - боевой  дух, все равно что родильная горячка, посильней
твоего  благоразумия.  А  что потом?  А потом  человек  приходит  в  себя  и
отрекается от  своих  слов,  просит  зафиксировать  отречение  в  протоколе,
требует сам Ухода. Если  это, разумеется, умный человек, дело свое выше себя
несущий,  если   это  Великий,   например.  Понимает  ли  Таможенник   такие
возвышенные штучки?  Конечно,  нет.  Но  раз  Таможеннику  этот  Уход вполне
подходит в качестве выхода, то, и не понимая, Таможенник соглашается: меньше
мороки. Таможенник не Великий, ему никогда не понять, что  сейчас  чувствует
бывший Великий  Гример.  А тот  похож в  эту минуту  на  человека,  случайно
попавшего  в высокий по чину  дом,  где, поначалу неловко  сковырнув древнюю
вазу и пытаясь на лету поймать ее, опрокидывает поставец с хрусталем, и вот,
стоя   среди   всего  этого  рассыпанного  по   полу  фарфорово-хрустального
безмолвия, не умирает только потому, что не хочет заставлять хозяев возиться
еще и с его телом, - так отец, недооценив своей силы, толкает легко ребенка,
и тот  падает в пролет  лестницы на его  глазах. Так подозреваемый тобой, не
выдержав подозрения, устраивает себя в ременной петле, а ты, снимая его, уже
знаешь, что  он не был  виноват. Великий не вазу разбил  -  единство  и веру
Города. И что его отречение, когда слова уже не зависят от сказавшего их.  И
что  смешные  усилия  сбивающего пламя с кресел  и стульев, стола  и дивана,
когда снаружи огонь, как  наводнение, закрыл  с головой весь  дом  и вот-вот
рухнет крыша. Совесть  Великого корчится,  как червяк на крючке, да и сам он
повторяет  ее  движения. Но  не  из-за  получивших  Уход, поддержавших  его,
страдает Великий, не  о тех, кто был разодран в захвате нового места, - вера
разбита на тысячу кусков, и каждый  кусок отличен друг от друга, как  смерть
отлична от жизни... Мало того что Великий  готов к отречению, к Уходу, - ему
мешает  жизнь, его  крутит  по ее  жернову,  и  одно желание  живет  в  нем:
выбраться  из жизни - так зверь  мчится из  горящего леса, - лучше навстречу
охотнику.  Так рыба выскакивает из отравленной воды, пусть в воздухе смерть.
Таможенник  утешает  его, Таможенник  любит  его, Таможенник  понимает  его.
Таможенник  плачет  над ним и гладит его по голове,  как  мать  гладит сына,
зашедшегося неутешно по поводу потери любимой игрушки. Вот здесь и  неважно,
как все это выглядит  друг  для друга  и  что  они скажут  друг другу,  - не
склеить, вот она суть, а склеить надо. Великий предлагает публичную комиссию
в том же зале, с  его раскаяньем. Таможенник уверен, что любое напоминание о
происшедшем для Города  - пагуба. Великий кивает  - справедливо. Бежит зверь
из  горящего леса. Летит птица из горящего леса.  Охотник - вон он, ружье на
руку, и в обожженную  шерсть, и паленые перья  - хрясь из  двух стволов... А
Таможенник добр, до двери Ухода проводил. Сам. Великий обнял его. Сочувствуя
Таможеннику, как никто понимая,  что тому расхлебывать придется. Ах, если бы
полегче толкнуть, а лучше бы и совсем не толкать - и лес бы не горел, и Уход
бы по-другому принял. Великий  бы принял Уход так, как принимает сон осенний
лес, медленно, лениво и  безразлично роняя свои листья, как умирает птица на
лету, не сложив  крыльев, как  умирает вода, покрываясь чинно льдом, спрятав
жизнь внутрь,  как умирает зерно, становясь хлебом... как умирает глава рода
человеческого,   дождавшись  своего   часа,  оставляя  после   себя  веками,
монотонно, со скрипом, размеренно  крутящееся колесо жизни, в котором не все
совершенно, как не бывает совершенно не воображаемое, а  рукотворное колесо,
но  которое надежно везет  человека по  накатанной дороге. Он умирал бы, как
умирает лед  по весне,  он умирал бы в мудрости и  покое  Великого  Гримера,
дождавшись  в  Городе  почти  единственным  естественного Ухода.  Таможенник
смотрел  на  Великого,  который  уже  встал  на ступень  лестницы.  Лестница
вздрогнула, поплыла вниз, разошлись  двери, мелькнул голубой  купол, и опять
сошлись двери, и только ступени  лестницы спешили, проникая сквозь камень, и
текли вниз. Еще  одна забота с плеч долой, можно и самим собой  побыть.  Уже
позади  то, из-за чего Таможенник сыр-бор зажигал, нету  Великого. Кажись, и
делу конец,  порадоваться бы! Порадуйся, найдя пропавший ботинок, когда ногу
уже  отпилили.  Счастлив,  Таможенник?  Счастлив,  как  стрелявший в  зайца,
зайца-то,  правда,  нет,  да  ружье  в  руках  вдрызг   разнесло.  Только  и
результатов для  себя что  глаз вон да рука в кусты. Тут уж не о зайце, не о
победе думать, самому бы выжить.
     XXIX Таможенник  пришел,  бедняга, домой,  сел за стол,  утопил в  свои
белые  теплые тонкие ладони лицо, просидел  так неподвижно  час, а может,  и
более, и  за это время немало мыслей, словно кони по лугу, пролетело  в  его
голове.  И решений,  сколько всадников  на  этих конях, сгинуло и  пропало в
памяти.  Пожалуй,  в таком количестве единственный раз за  долгие годы своей
тяжелой и кажущейся лишней для  некоторых людей службы, а  на  самом деле не
только нужной (Таможенник усмехнулся, вспомнил наивные глаза Великого),  а и
спасительной и  сохраненной для  всех,  и он один знал  почему - ибо границы
человеческого духа  и плоти, коим  не  поставить  предела, не только вызовут
спор внутри человека, не только разрушат его, что еще можно  пережить  и, по
крайней  мере,  принять, но  и  разрушат  Город. Таможенник всегда  спокойно
принимал попытку человека вырваться из-под его влияния, сделать то, что было
запрещено  человеку  законом  и справедливостью, и даже, случалось, не сразу
отправлял  его  на  Комиссию,  случалось,  не всегда соглашался с приговором
Комиссии -  пример тому наш Гример. Но если речь  шла  о Городе!  Таможенник
напрочь забывал и что такое великодушие, и что такое гуманность. Великодушие
для него  не имело множественного  числа, оно могло быть  применимо только к
одному человеку. В  этом смысле (черт бы побрал этого  взбрыкнувшего бывшего
Великого)  все  было  благополучно:  активно в  бунте  было  замешано  всего
несколько сотен номеров. В какой-то степени они могли быть приняты за одного
человека, и тут дело было сделано - этому множественному одному человеку уже
был исполнен Уход. Пока Город сопел, и потел, и видел вещие сны, бедные души
грешников, обгоняя друг друга, как воздушные шары, полные высоты, торопились
сквозь  дождь  туда  - отсюда. А тела?  В  городе, в котором постоянно  идет
дождь, это ли проблема? Все растворимо - и тело тоже. Итак, с  одной стороны
- этот множественный человек исчез, а с другой - и это было очевидно - слова
и действия этого человека лежали за пределами Ухода: они не растворились, не
исчезли  в  каналах, торопясь вниз  с  холма, за город, и  для  того,  чтобы
действие  этих слов было  прекращено,  и надежно нужно  было  назначить Уход
всем, кто  слышал  крамольные  слова. Заразу выжигают каленым железом, чтобы
оставить здоровым  тело, но вот беда, слышали те, кто сидел в  зале, то есть
почти весь Город.  Следовательно, можно было вполне бессомненно и уничтожить
причину, которая  вела к уничтожению Города,  но нельзя было уничтожить весь
Город,  потому  что  во имя его сохранения  существовал Таможенник и  закон,
получалось, что во имя  сохранения Города  нужно было  бы уничтожить  Город.
Правда,  в зале не  было никого  из  не имеющих  номера, но они ничего и  не
смыслили  в  ремеслах  Города  и  главных обязанностях  горожан.  Итак,  или
остается  то,   что  было,  -  следовательно,   и  он,   Таможенник,   минус
множественный человек, но тогда нарушается закон и  одновременно исполняется
закон,  -  или   уничтожается  весь  Город,  то  есть  исполняется  закон  и
одновременно нарушается закон.
     ХХХ  Да, это был  замкнутый  круг. Таможенник стоял на  границе власти,
власти  над людьми. Но сам был  подчинен силе, стоящей над ним,  высшей, чем
его знания, умение владеть собой. Силе, легко осиливающей его изощренный ум,
- так пальцы сжимают бумагу, так нога слона  давит попавшего под нее спящего
питона, так дробь разносит в клочья тельце воробья... Но в отличие от многих
стоящих на этой границе он знал о  существовании этой силы и вел себя крайне
осторожно  с нею и, когда  случались на этой  границе события,  не торопился
поступить  и не  поступал осознанно, а  доверяясь чувству этой  существующей
силы. И в общем, за  долгие  годы ни  разу не ошибся. Но сегодняшнее событие
требовало  не только догадки - оно требовало помощи. Так автомобилист  может
ехать, несмотря на то что кузов машины помят и пробит, а вся машина бренчит,
как телега; он будет  ехать, когда с шипением выпустят из  себя камеры колес
воздух, медленно, но можно ехать. Но когда одно из колес откатится в сторону
и, покружившись на месте, ляжет на асфальте, хотя еще работает мотор, делать
нечего  - приходится  остановиться. Вот и  Таможенник  застыл над оторванным
колесом - кругом. Таможенник нуждается в помощи. Но помощь дорого стоит, она
знак  твоего  бессилия.  Стоящие над нами  не  любят выполнять  за  нас нашу
работу.  Лучше найти другого, кто  в  состоянии выполнять ее  сам. За помощь
приходится  платить.  Чем?  Именем. Это  еще  переносимо.  Уходом.  К  этому
Таможенник  не готов. Он, ведавший жизнью каждого живущего в Городе, сам без
ужаса  не мог думать об  Уходе.  Таможенник  готов был согласиться,  что это
ужасный  недостаток  для  носящего Имя Таможенника, даже  не  недостаток,  а
слабость,  даже  не  слабость,  а  жалость.  Но кто  из  живущих, даже самых
именитых, в чем-то  или, по крайней мере, когда-то не был жалок?.. И в то же
время это был единственный выход. Только одному Богу известно, что следовало
делать  на  самом  деле, но Таможенник был только Таможенником. И все же эти
путаные  и сумбурные мысли в голове  Таможенника неожиданно,  как запутанный
ком бечевки  (потянул  за  один конец,  и  вот  она вся  свободна - мотай  в
клубок), распутались и сложились в ясное  и простое решение. В конце концов,
он,  столько  лет служивший  верховной силе, стоящей на границе между  нею и
Городом...   Между   законом    и   человеком...   Свободой   или,   вернее,
разнузданностью, в понимании  Таможенника, и законом...  Имел право решиться
на этот, не известный ни ему,  ни  предшественникам шаг. Да-да, заторопились
мысли: только Стоящий-над-всеми знает  истину, в конце концов, даже в  самом
страшном исходе  для Таможенника возможен будет  вариант:  он и  не  имеющие
номеров, а  остальным -  Уход.  Хотя  это  и будет нарушением закона,  но не
разрушением его, потому что он, Таможенник, и Закон  в этом Городе одно и то
же.  И уже просто и  легко  стало жить ему,  и  уже мысли,  похожие на  ряды
неуклюжих цифр, обозначились в голове его.  Это были птицы,  которые, словно
осенью на юг, неслись и звали  его  за собой. И опять  испугался Таможенник:
ведь это сомнение в его вере,  зачем слышать, если достаточно  знать, что он
существует.  И  опять  передумал  он,   и  опять  стал  проигрывать   способ
уничтожения Города... И все в нем  убедительно  подчинялось  идее: сохранить
себя,  пожертвовать Городом, не  нарушив Закона. И что-то  случилось  с ним,
может, интуиция, может,  озарение,  но  мысли были сами  по себе, а  он сбил
меткими выстрелами каждую птицу, и добил прикладом каждую, и  даже постоял и
посмотрел: не шевелятся ли они, и они не шевелились. А тело совершало то, от
чего только что так жестоко отказался разум...
     XXXI ...Сейчас это должно произойти. Сколько  страха,  сколько сомнений
испытал Таможенник. Вряд ли обычный житель  Города вынес бы все это, но ведь
Таможенник - так он, по крайней мере, сформулировал окончательно для себя, и
уверился  в этом, и был искренним в этом - думал о горожанах, и это уберегло
его разум от взрыва в пространство, как взрывается и падает комета. Да и что
нам до того, как  человек обманывает сам себя,  чтобы исполнить с  легкостью
то, что мерзко или лживо, но спасает в данную минуту, - нам ли не знать этой
техники. Разгадка проста, мы это должны исполнить, и нам надо ощущать,  что,
во-первых, это добровольно, или это прекрасно, или это не для нас,  или  нас
заставили сделать и мы не виноваты, а во-вторых, нет выхода, а в-третьих, мы
все   это  делаем  во  имя  какого-либо  более  великого  блага,  чем  наше,
принимаемое и используемое нами зло. Таможенник лучше других мог делать это,
да и выхода действительно у него не было.
     XXXII   Кощунство   -   было   имя   намерению   Таможенника.   Слышать
Стоящего-над-всеми, получить из первых  рук истину?! Конечно, Таможенник был
ближе  всего к  границе Стоящего-над-всеми, даже стоял на ней, но услышать -
значило перейти ее, стать на мгновенье ногой на чужую территорию, где другой
закон, не ведомый  никому,  где неизвестен  каждый шаг и каждый  вздох, где,
может  быть, мгновенно, как лоскут бумаги, сгорает, обращаясь в пепел, тело,
где  нечем  дышать, откуда, может быть, нет возвращения,  а если и есть,  то
прежним ли и в какой форме? Чужая  загадочная жизнь - имя  твое  смерть? Имя
твое - страх? Имя твое - пустота? Есть ли ты? Таможенника охватил озноб, как
будто  тело стало  тенью на волне, из воды налетел ветер,  и тень искорежила
рябь,  оно расплылось,  перестало быть видимым  прежнее отражение, и  только
некие  линии,  даже  не  напоминающие человека,  стлались  по воде,  гонимые
ветром. Да, тело стало рябью;  так можно высыпать песок из стакана  - только
что  была точная форма, внутри стакана спрессованная  в жесткий  совершенный
цилиндр,  -  и вот только  несколько желтых  холмиков  вперемежку с  травой,
которая согнулась под тяжестью попавших  на  нее  песчинок, но выпрямляется,
ибо ветер сдувает их с каждого листа... Граница между телом и мыслью позади.
Страх  гонит человека туда? Любопытство? Выгода? Таможенник перешел границу,
чтобы уцелеть. Кость и мясо больше не мешали  мысли. Мысль была размыта, как
огни сквозь дождь. Здесь,  за  линией своей власти, она не могла  говорить и
спрашивать, но  она  могла  слышать то, что было  слышимо ею, или, вернее, -
воспринимать - ибо не слова это были. Кусты в темноте. Которые можно принять
и за человека и за медведя. И за страх. И за спасение, и за то, что не имело
имени, ибо не существовало  в знании и опыте, но ветви можно было потрогать,
и  ощутить их шершавую кору, омытую дождем, и понять, что живое застыло  под
руками, что если оно и не  поможет, то и не таит угрозы. Но вот мысль  стала
еще легче. Таможенник попытался  удержаться за  этот куст,  но было нечем, и
появилось ощущение высоты, холода,  одиночества, которое жило  в нем всегда,
но  только  сейчас  узналось  как  одиночество.  Высота  тоже  разделена  на
территории, за  границей одиночества было  тепло, пар плыл, бел и  желт:  он
пахнул.  В  запахе  границы не было,  но  там  была таможня -  без  границы.
Ощущение  надежды  на  спасение  осталось  лежать  на  полках  таможни,  как
отобранная валюта и оружие... И все-таки далее было тоже движение. Сознание,
как  копоть, медленно встало  на крыло и  скользнуло за спину. Казалось, что
могло происходить, если нечем было воспринимать окружающее? Тело  - размыто,
ощущение -  на таможне, сознание - только запах гари, а через шаг и  это как
след от  ракеты  на черном  небе - нету!  Ни-че-го!  Ничего? Да из того, что
только  мешает  слышать,   мешает  понимать,  мешает  видеть.  Ясность  была
независимой  -  не  стало ничего.  И  Таможенник  существовал  вообще, и  он
перестал быть Таможенником  бы, если это было просто так! Просто потому, что
нет предела  возможности человека, просто чтобы голову сломить  или испытать
себя: на какой высоте (или в какой глубине) перестает быть человек человеком
и  кем  он  становится в  этом  пределе,  а  потом  и  за  этим пределом. Но
Таможенник был з а ч е м, это было не испытание,  и не забава, и не от жира,
и  не от силы, и  не от гордости:  нужда  и  страх могут  то, что недоступно
правде и силе. Выстрели  в небо стрелой или пальни прямо  над  собой тяжелой
пулей, и где-то  вверху кончится высота,  мгновенье повисят стрела и пуля и,
как перезревший виноград, как убитая  птица,  упадут  на  землю, возле тебя.
Мгновенье -  и Таможенник завис в высоте, за границей  себя и перед границей
Стоящего-над-всеми. Вот оно. Помощь? Совет? Приказ? Ради него каша варилась.
Ради него жизнь на  кон  поставил. Ради  него ум за разум завел. Так сегодня
шифровка за минуту передачи содержит сто двадцать  страниц печатного текста.
Но  нечем слышать,  воспринимать,  а  тем  более сознавать. Схватил  будущей
памятью, как яблоко  с ветки во время прыжка. И вот уже пустота, схваченное,
данное, а потом и мысль, как снежный ком  липким снегом, обрастая ощущениями
и памятью, покатилась обратно. Да не как стрела или пуля по воздуху камнем -
вниз,  а  по  наклонной лестнице, узкой и черной. Ступени  были  выщерблены,
усеяны битыми бутылками из-под виноградных вин  и кислот, что поблескивали и
испарялись со дна черепков темно-зелено-плесневелого цвета,  и там, где быть
должно  плечу,  возник  удар,  покатилась кровь, боль  ударила  в  мысль,  и
распоротое плечо  перекатилось  через ступень  и своим  краем  напоролось на
острие торчащей  из стены косы - и вот уже  боль  возвращенного  тела так же
остро полоснула мозг; заржавленный нож  вонзился в пустоту, где должно  было
быть око, нож повернулся, ибо высока была скорость паденья, да и не имел еще
Таможенник Глаза, и ощутил он его на  своей ладони, которая сжала око вместе
с обломком стекла, и  кислота, плеснув, обожгла глаз и рану;  тяжелело тело,
болело все сразу,  набирало инерцию  и  пропарывало собой  не останавливаясь
ножи и косы, стекло и  железные рваные клочья, било  о каменные  выступы  и,
скатываясь, приобретало форму, и глаз  перемещался на свое распоротое место,
и спина  начинала  быть  там, где бывает она у  живых  людей, и  даже  начал
привыкать  Таможенник к  этому  падению; но вот  кончилась лестница, и тело,
перевернувшись,  звякнуло, как мешок  с деньгами, и легло  на пол, и  поднял
больную  голову Таможенник, и увидел своим оком Таможенник, что  сидит он за
столом, и тело прежней формы, и ничего  не изменилось в нем, а то, что жизнь
ушла из него, он  не поймет никогда и даже будет бороться,  и не  раз, чтобы
уцелеть,  но  это  уже  не  имело никакого значения. Таможенник стал  только
исполнителем такого качества, которого ранее не  было в нем,  и своей теперь
не будущей,  а прошлой  памятью  он вспомнил о том, что  там, перед  тем как
начать падать, он принял, не расшифровывая. А настоящей памяти не было, да и
нет ее ни у кого, настоящая память - это вниз, сквозь крючья, стекла и ножи,
неуправляемо, беззащитно вниз.
     XXXIII Да,  Таможенник  стал исполнителем. Почему  вдруг? А не  вдруг -
изменивший себе, вышедший  за пределы себя, даже из самых важных побуждений,
не вернется  в  прежнее состояние. Измена - это уже необратимо. Измена - это
движение только в одну  сторону,  и даже когда назад, это  все равно вперед,
только  с  заблуждением,  что   назад.  Ибо  человек   движется  не   только
относительно  земли,  где он может идти  в любом  направлении с точностью до
одного градуса и даже минуты, думая, что эта дорога единственна. Счастливец,
идущий  в неведении,  на  самом  деле главная дорога - во всем  пространстве
относительно вечности. Земля обманщица - она закружила  нам голову, мы идем,
как нам кажется,  вперед,  а  на самом деле  никуда; сколько  обмана и  силы
иллюзии в этом крошечном крутящемся шарике под ногой. Дорога вперед, вверх и
вниз, а кровь внутри независимо от нашей дороги, а наша дорога независимо от
стран  света по  кругу  к  смерти.  Растопи оловянного солдатика и  попробуй
отлить прежнего в старой его же, солдатика, форме. Та же форма, то же слово.
А перегрел - и цвет другой, и упругость, а уж весь... Если быть точным, даже
воздух внутри в пузырях. А что человек, если даже оловянная мертвая кукла...
Таможенник, обретший  себя в боли,  стал исполнителем, - это, можно сказать,
другая  биография. И  другая участь. Но исполнитель, по мне,  все же  больше
участник того,  что происходит со всеми людьми,  чем  правящий, повелевающий
или бунтующий, что несут  разрушение, в  силу противоположных причин, всего,
что  вокруг  них,  но  они все же  тоже  участники жизни  всех,  трагические
участники,  но даже самые  лучшие  из неудачников  не есть предмет жизни,  а
следовательно, и внимания, они навоз, или плесень, или черви, видящие себя в
зеркале своего воображения  темноглазыми рыцарями. И что был  должен делать,
исполнять Таможенник  в  своем  новом  качестве и  прежней  должности?  Если
припомнить, осознать  воспринятое  там,  вверху,  перед  падением?  Провести
испытание нашего Гримера на готовность к работе, о которой Таможенник ничего
не знал, но что обязан  был сделать. А где же сто двадцать страниц шифровки,
если всего-то "провести испытание"? А инструкция! Для исполнителя инструкция
- это более  серьезная штука,  чем  приказ,  идея. Ибо  идея  без приказа  -
фантазия. Приказ  без инструкции - безграничная  самодеятельность, глупость,
бессмысленная   свобода,  возможность  поступать,   как   заблагорассудится,
согласно своему  разумению, но  всегда  законно.  А когда  по  инструкции. И
Таможенник своей прошлой памятью стал расшифровывать, запоминать и усваивать
каждую  строку  этой  инструкции,  которую наш  Гример, спасая  Таможенника,
испытает на своей шкуре.
     XXXVI  Таким  образом,  Город,  что  мог  уже  перестать  существовать,
проснулся рано утром: новые постели были обжиты, облиты, разбросаны,  смяты,
и жизнь пошла своей обычной колеей, -  так  машина,  выскочив на повороте на
обочину  газонов,  опять вползает в  две колеи, так  пассажирский поезд, что
должен  был врезаться  в  цистерны  с нефтью,  после щелкнувшей в  последнюю
минуту стрелки  устремляется  по  соседнему  пути в  ту сторону,  а спокойно
спящие пассажиры никогда и не узнают, как близки были они к гибели, и только
машинист поседеет в эту ночь. И это еще не последняя станция. И Муза, наутро
спокойно встав,  стала  расталкивать  Гримера, которому  было  уже  пора  на
работу, но тот, заснув под утро, не хотел возвращаться в эти здешние заботы.
Ему еще там хотелось  договорить. Он стоял  в зале перед жителями  Города  и
говорил и не мог наговориться о том, с детства ощущаемом им чувстве верности
избранному пути,  которое-де жило в нем всегда, и что каждый так же в Городе
может  осознать счастливость  любого места, которое этот любой занимает. Ибо
счастливость внутри нас, и пусть сидящие перед ним не думают, что он говорит
то же,  что  и  вечерние передачи,  - похоже  все на  свете,  снаружи: ум  и
хитрость,  благородство и расчет, насилие и желание. Но это только снаружи -
и что дело  не в разных  городах, в  которых есть или нет предел бессмертию.
Дело внутри нас. И  Гримеру казалось, что он владеет тайной, разгадкой этого
счастья внутри нас. И стоит только проснуться, и он сможет это передать всем
и наяву. И  он делал усилие  над  собой, чтобы  проснуться,  чтобы свести до
лозунга  эту тайну, все изменить в этом Городе,  обойтись без бунта, чтобы и
Таможенник мог понять его и тоже стать  иным - там, внутри. В это время Музе
удалось все же вернуть его  на этот свет, и он оставил свою разгадку на том,
и мучительно пытался вспомнить  ее, и морщил свой лоб, похожий на каждый лоб
этого Города, и щурил  глаза, такие же, как у Образца в Зале. И это казалось
ему важнее своего Величья, важнее того, что Муза сегодня остается дома,  ибо
она, Муза, обязана теперь  ничего не делать. Ее жизнь это и есть работа. Ибо
она - служение Великому, и  каждый взгляд,  жест станут словом  в восприятии
окружающих.  Даже  важнее  того, что сегодня опять будет скальпель в руках и
чье-то красное, мышцами наружу лицо, вспыхнет перед глазами.
     XXXV Другие заботы  у Председателя, если  встал он с утра  полубольной.
Жена домой  только  под утро  пришла. Теперь у нее свобода  - Жена!  А вот у
Сопредседателя -  те же  сроки, да на час  больше, а ничего, кроме нежности,
приятной и вполне бодрой усталости, и нет. Словно берегла она это в себе все
годы  суровой работы, а вот  дошла очередь, и все разом  выплеснула, да так,
что еще осталось с лихвой, да еще на жизнь хватит. Не смыкая глаз и рук, она
готова и  жизнь жить. Если  бы не работа. Отпускала Мужа  домой  -  плакала,
всего обцеловала - есть  смысл  в жизни.  Да  и тому не  больно-то  хотелось
уходить - совпали. Но не  Мужу говорить, что такое  обязанности. Смешно, еще
вчера он  на  нее  и посмотреть  боялся. Сколько их  она  на Уход назначила,
больше, чем он  баб  видел, а уж  он... А сейчас целует, стоя на коленях,  и
плачет. Есть в этом  какая-то разгадка. Но Мужа такие пустяки и раньше-то не
волновали,  а теперь  и  вовсе: это ее дело  -  относиться  к  нему, как она
относится  вместе  со всеми  причинами на  свете,  почему  так, а не  иначе.
Почувствовал Муж,  что устал, ему тоже домой пора, потому что  домой  теперь
для Мужа это и есть - на работу.






        Глава вторая. ИСПЫТАНИЕ



     I И Город уже весь выполз на улицы и  на целый день перерасползается по
своим рабочим  местам,  чтобы  вечером  перерасползтись  обратно.  Ведь  это
иллюзия, что  он становится  другим,  одетым, занятым,  работающим, на самом
деле те же руки и  бедра, щеки и волосы, губы и глаза, только внутрь,  но те
же. Попробуй сейчас раскидать их по своим спальням и убедишься, что ничего в
них другого  и не существует. Та  же жизнь, что  и вчера, на людях - внутрь,
дома - наружу. Но, увы, это было бы слишком хорошо, если бы было неизменно -
бывают  периоды,   когда   все   это  перепутывается,   когда  люди   теряют
определенность  внутри  себя и  снаружи. И  тогда Гример, вместо  того чтобы
сидеть в  своем кабинете,  окруженном услужливыми, молчаливыми,  спрятанными
внутрь  бедрами, руками,  движется по  коридору. Он ведь  ничего  не  знает,
почему это происходит, почему ведут его  идущие справа и слева, и немудрено:
он ведь не присутствовал при  контакте Стоящего-над-всеми и Таможенника и не
ведает,  что  происходящее с ним -  попытка сохранить в  живых  Город,  или,
говоря точнее,  Таможенника, так,  по крайней мере, полагает Таможенник.  За
Гримером  пришли,  как  однажды  пришли  после операции в прошлом году.  Еще
недавно  он бы согнулся, съежился, вжался в свое  тело.  А  теперь  поднялся
легко, как будто сам хотел прогуляться.  Не торопясь, вымыл руки.  Посмотрел
на свое лицо, провел по нему ладонями. Промыл глаза. Вернулся к столу, налил
из графина воды, сделал несколько глотков. И поднялся. Комиссия Комиссией, а
он  -  Великий Гример.  Ах,  как легки, неторопливы  и точны  его шаги, да и
действительно, кто  в городе лучше владеет своим телом, чем наш Гример? Да и
невозможно ему  идти иначе. О  Гримерах говорят, что они ошибаются один раз.
Поэтому и точны его шаги как кошка, идет он по мягким коврам так, как  будто
каждый раз  готовится к  прыжку и  не совершает его  только  потому, что нет
жертвы.  Забыл  ли он  коридоры  Комиссий?  Нет, не забыл, но  так ли он шел
тогда? Теперь  иначе,  а, все-таки,  сердце  нет-нет  да и  сожмется внутри.
Остановится на миг и опять молотит по воздуху  крылышками. Вот здесь, Гример
помнит, была  дверь, а теперь начало нового коридора направо. Теперь налево.
Идущие  справа и слева движутся почтительно  и тоже  как кошки, но, конечно,
кошки худшей породы и, видимо,  не  первой молодости, отяжелели. Наконец вот
оно - дверь. Вверху  имя  - Председатель. Гример  вошел один. Хозяин вскочил
навстречу. Значит, действительно все в порядке. В прошлом году не подымался,
даже глаз  не поднял, а когда поднял, сузил так,  что и души  сквозь щель не
видно,  и лицо  уж на  что  было на  Образец  похожее, а  в мгновенье  стало
незнакомым  и  даже  нездешним.  А этот  вышел  навстречу, усадил.  Сам  сел
напротив,  ноги  сдвинул. Глаза  красноватые, устал, значит, правда, причина
усталости Гримеру не важна, но если в усталости и такая любезность - это вот
важно. Уверился в себе  еще больше, и голос стал опять мягким и бархатистым,
а  то уже внутри какой-то фистульного  цвета приготовился выползать  наружу.
Приготовившийся убрал и наружу выпустил иной - свой,  даже повеличественней.
- Слушаю  вас.  Но  тот  ответить  не  успел.  Открылась дверь. Председатель
вскочил   -  Таможенник.   Гример   поднялся.   Таможенник   кивнул  головой
Председателю,  руки не протянул, к  Гримеру  бросился  с разгону, улыбнулся,
обнял его. Вроде  как  у Таможенника ближе  Гримера и друзей не было. Гример
ответил сначала  неловко  и  неуклюже,  а  потом  засмеялся  и тоже  стиснул
Таможенника. Пожалуй, посильней,  чем  тот его. - Ого,  ручки! Садись.  -  И
сразу Председателю:  -  Дай-ка  нам  выпить. - Вода. -  Председатель налил и
подал  два стакана. - Спасибо.  А теперь иди, - Таможенник кивнул головой. -
Ну,  ручки, -  Таможенник поводил плечами.  -  Даже слишком. Тебя  бы к моим
людям  переместить,  цены бы тебе не  было, и как  только ты  этими  клещами
скальпелем работаешь?.. Вроде об одном говорит, о другом думает. Глазами луп
-  и  взглядом   внутрь  залезает  бесстыдно,  как  вор,  которому  воровать
позволено. - Готов? - Вот это уже со смыслом. Постукал Таможенник по низкому
столику,  поставил  стакан.  Ладонью провел по лицу сверху вниз. - К чему? -
Гример тоже постучал по столу пальцами, ах, какие у  него были пальцы, в два
раза  тоньше, а  красоты...  Таможенник  вылупился на него до  такой степени
натурально,  что Гример поверил его удивлению...  Собрал  улыбку Таможенник,
как скатерть со стола,  свернул,  закрыл и, через свернутую,  жесткие  глаза
сузив: - Работенка тут одна предстоит, вот не знаю, справишься ли ты... - По
какой  части?  Гример  приготовился   слушать  интонации,  ни  одному  слову
Таможенника он не верил, а вот интонации, пожалуй, мог поверить. Но тот тоже
не одну  собаку  на разговорах  съел, пожалуй, почище Председателя  мог кого
угодно в  любой угол  загнать. Но  только не Гримера.  Может, он и не лучший
Гример на самом  деле  в Городе, но не только для работы готовил себя Гример
всю жизнь, да и  после  Комиссии опыт  осел так, что  во сне настороже. - По
твоей. Больше  не спрашивай,  но интонации мои  не  щупай, они без пульса, -
ухмыльнулся, как волк зевнул. - По твоей. -  Обманываешь? - Наполовину. - На
какую?  - На  любую. И дальше  разговор перешел  на  Музу, что, мол, повезло
Гримеру и прочая, что  вчера Муза была первой дамой на вечере выбора,  и что
Таможенник любовался  ею, и что,  наверное, все будет  хорошо, и что он сам,
хмыкнул  Таможенник,  "будет служить  у  него  на  посылках". Из  всей  этой
болтовни Гример ничего внутри не зафиксировал. И цену  хорошим отношениям он
знал, веселым вот таким,  открытым, этот приемчик  на Комиссии на нем не раз
отрабатывали.  Таможенник,  конечно, виртуоз, но модель та же. А это вот уже
ближе  к делу. - Ты знаешь, почему тебе тогда на Комиссии подфартило? Молчит
Гример, слушает,  интонацию  прячет.  -  Ведь  это  я. Ты  моего партнера  в
дотаможенный  период нечаянно на  два номера назад отодвинул, а мне хватило.
Так что я с тебя  начал. Должник я  твой, - опять волк зевнул. Врет, что ли.
Да  какая разница. Для Таможенника - ему, Гримеру, или  Музе, если не нужны,
Уход назначить, что  пальцем шевельнуть. Значит,  нужен,  коль лирика пошла.
Встал Таможенник, обнял. -  Ну ладно, за словами  и дело пролетит. -  Позвал
Председателя, тот  вошел. Руки  с плеча Гримера не снял.  - Если с него хоть
волосок  слетит,  -  и  уже  без  улыбки,  даже  волчьей,  а  может,  и  тут
притворяется.  Председатель  смотрит:  не  проглядеть  бы.  -  А  то, как  в
анекдоте, не то что  Уход организуем,  а хуже будет.  - А что хуже? -  Опять
вернем и опять организуем, и так всю жизнь. Нет, с Председателем столько лет
вместе  прожили,  проработали,  прошутили,  -  конечно,  с  осторожностью со
стороны  Председателя.  Так  Таможенник ни разу  не говорил.  Это не  прием.
Улыбнулся. - Да что ты, как будто сам не понимаю. - А если не понимает, да и
о каком волоске слово сказано, если тут всего и  слон не выдержит.  - А  вот
так, - говорит Таможенник, перед тем как уйти, - тебе решать, не все  валять
дурака,  за свое Имя и поработать надо.  Председатель с толку сбит; Гримеру,
собственно говоря, радоваться тоже  нечего. Что  еще за работка?  Да до  нее
Гримера еще  подготовить надо.  И волосок - знак убедительный для слышащего.
Напрягся весь, холодок  на спине растопил, как снег огнем - волей. Готов все
вынести, а выносить-то пока и нечего. Сначала беседа. Общие данные,  которые
всем, и Председателю, разумеется,  известны. Даже что  ученик  Великого лихо
проехал, как  санки с горы. Комиссия -  тут  и вопроса нет, это Председателю
лучше Гримера известно. Вопросы  о Музе пролетели так, словно пули мимо уха,
- вжжик, и нету. Как ни напрягался Гример, как ни контролировал себя, а явно
что-то  помимо слов, что и не хотел, а выпустил из себя. А как узнать - что,
если не понимает он, даже когда это  произошло.  Дело мастера  боится,  а уж
Председатель - мастер, этого не отнимешь. А жаль. Встал Председатель - конец
началу, у него - все. Мастер только вроде работать начал, во вкус вошел. Вот
бы сейчас Гримера  как бабочку  булавкой к  стенке присобачил  и через  глаз
Гримера, внутрь Гримера, до блохи  сжавшись, вошел туда, где на дне - душа в
скорлупе. И все бы вызнал, что и Гример сам не знает, все  бы увидел, все бы
записал: но  мало  того,  уже  сам  для себя,  для развлечения, что ли, душу
ножичком на две половиночки - раз, и  оттуда этот  самый  желток из  души на
ладонь да под увеличение. А тут разъедешься, и  проколоть нельзя. Инструкция
-  она как  светофор  для машины. Хочешь не  хочешь -  тормози. -  В  другой
кабинет,  прошу.  Посмотрим,  как  у  вас  с состраданием  дело  обстоит.  О
сострадании  вспомнил,  улыбнулся  полуртом.  Действительно,   как  у  него,
Гримера, с этой штукой?.. Никак. Как человек с  именем, он вроде должен быть
лишен этого недостатка, мало ли их на его  глазах  выводят  прямо из кресел,
мало  ли  под его ножами они  корчатся,  орут, плачут, да разве только  это.
Работа и сострадание, жизнь и сострадание - несовместимы. Иначе  кто имел бы
право жить?.. А сострадание в полумеру,  на уровне сочувствия -  пусть в это
играют  другие. Пожалуй, что это сострадание существует, Гример знает только
по закону, отрицающему сострадание. Еще, может, в детстве, или в первые годы
работы,  или там,  на  Комиссии, он  и  чувствовал какое-то  волнение, когда
снимал кожу с лица  и пациент  плакал от боли, не  в состоянии  век закрыть,
красных и сочных век, или слышал крик вошедшего перед ним в кабинет Комиссии
и, когда  входил,  видел  его сидящим в  кресле с открытым  ртом и  струйкой
крови, стекающей  по подбородку... Но  чтобы сейчас - да посади в это кресло
весь Город! И ни один глаз не вспотел бы слезой, и не моргнуло бы  око, и за
это  в  себе  он  спокоен,  убеждал  себя  Гример, направляясь  в  следующий
кабинет... Да вот  взять вчера. После того  как зажгли свет и выносили руки,
головы, ноги, а сотни остались в креслах, что он чувствовал? Нежность к Музе
и  радость по поводу того, что  операция  вызвала  восторг зала. Он как все.
Гример шел спокойно и даже весело.
     II  Дверь  распахнулась.  Это  была  широкая,  в  полстены,  дверь. Она
отъехала  так, будто котенок  прошел  по ковру, гибко и  бесшумно, и так  же
бесшумно затворилась.  Пожалуйста, в кресло. На  человеке,  который встретил
его, были темные очки.  И руки  его были точными и гибкими, как у Гримера. У
Гримера  особый пристрастный  взгляд на руки.  Эти  были, пожалуй,  не менее
виртуозны,  чем у  него.  Гример как-то почувствовал  себя уверенней. А что,
хорошие  руки в  испытании на  то,  в чем  уверен, - не так  уж  и  мало для
человека,  чтобы стало  спокойнее  ему, когда  он  хочет  быть спокойнее.  В
кресле,  куда  усадили  Гримера,  мягко и  удобно.  Стало еще спокойнее.  Он
почувствовал на  коже  рук, на  шее, на  лбу  легкие  теплые  зажимы, и  ему
захотелось  даже задремать. Пояса вокруг  тела  он почти  не ощутил. А  руки
поднесли ему бумагу. Вверху были исходные данные. Сто пятая  - лицо и вес  в
норме, соответствуют номеру. Все  соответствует номеру. Приговорена к Уходу.
Сто пятая, подумал Гример,  знакомый номер, и  вдруг  вспомнил: ну, конечно,
это же знакомая Сотых. Это к ней уходил  по вечерам в безымянный период Муж.
Муза столько  говорила о ней  и о том,  что Сто пятая  любила Сотого, и  что
ждала его как-то так,  что даже Муза не всегда ждала так Гримера, и что Муза
в  чем-то хотела бы походить на  нее. И что когда-то она знала  ее сама,  но
потом она вышла  за норму номеров, возможных для  общения. И вообще это  был
самый близкий ей в  прошлом  человек.  Она воспитывалась  с  ней вместе... -
Ааааа... "Какой мерзкий  крик, хотя  и  глухой",  - поморщился Гример,  это,
пожалуй, за этой стеной. Он повернул  голову, поползла дверь тихо и бережно,
как будто мелкий снег падал на ладонь. Двое ведших его на Комиссию час назад
сейчас  волокли  за  ноги  Сто пятую. Какое отвратительное тело, избитое,  в
синяках и крови,  лицо почти лишено кожи. Голова  лежала на боку, но женщина
еще кричала. В Гримере  что-то  чуть шевельнулось. "Спокойно, - сказал он, -
значит,  так: линия тела обычна, только чуть полноваты бедра. Они уже успели
испортить лицо,  и  сейчас ее  вряд ли можно принять  даже за Сто пятую. Как
быстро может меняться судьба, - думал  с усилием Гример. - Хотя какая судьба
- она приговорена к Уходу. Интересно, показать ему именно  Сто пятую - затея
Комиссии или  только  Таможенника?" Сто пятую бросили на стол. Ей приподняли
голову,  и  женщина зашевелилась.  Застонала.  Стоящий  справа взял со стола
скальпель  и  снизу вверх  вспорол  одну  из  ног  женщины.  Та  дернулась и
закричала. "Спокойно, - сжался Гример, - я сам вскрываю шею, щеки. Спокойно,
это всего  лишь испытание на сострадание. Ты же выдержишь  это -  подумаешь,
каждый день работает Комиссия.  А вчерашний день? Зал. Можно сойти  с ума...
Но ты  же  думал о другом". Его рука  чуть шевельнулась.  Ведущий  испытания
наклонился к  Гримеру:  -  Хотите что-то  сказать?  Гример покачал  головой,
сильнее к ручке кресла прижал руку и тут же испугался - не чересчур ли резко
он это  сделал,  если не заметит Ведущий,  то машина,  датчики. В  это время
стоящий слева взял  скальпель... "Хорошая работа, -  заставил себя  подумать
Гример, -  профессионалы.  Вполне.  -  И  тут же  отметил сам про себя,  что
заставляет думать себя с трудом. - Неужели я не могу быть спокойным? Ведь от
моего свидетельства ничего не меняется в  ее  судьбе. И без меня происходило
бы  то же. А если я не выдержу - не будет новой работы,  Музы, может, меня".
Пожалуй,  это и подвело его.  Когда  он подумал о Музе, мысль, что она знала
Сто  пятую,  где-то   запуталась   в  нити  размышления   о  бессмысленности
вмешательства, и обе сплелись, и уже выходило, что это может быть она, Муза,
его Муза, а не Сто пятая. Но опять Гример взял себя  в руки,  и даже руки не
дрогнули.  "Молодец",  -  подумал  он, и мысль,  что  он может все-таки  все
вынести,  видимо,  расслабила его,  он  слишком  рано  почувствовал  победу.
Женщина  не  закричала, а  сжала  зубы,  стоящий слева поднес скальпель к ее
правому глазу  и, поддерживая  ее под затылок  ладонью,  приподнял голову...
Если бы  Гример не  ощутил чувства облегчения  и победы, он, наверное, и это
принял так же, как и все остальное, ведь она приговорена к Уходу. Совершенно
непроизвольно  Гример  дернулся,  оборвал  все  датчики,  опрокинул  кресло,
замычал,  как  от тупой боли,  и вцепился  в пояс, чтобы  разорвать  его.  И
почувствовал на своем плече руку. - Перестань. - Он выстрелил глазами вверх,
весь ощеренный от бешенства волк, и увидел, что  над ним Таможенник. А перед
ним ничего  и  никого  нет, ни  стола,  ни  женщины, ни  людей...  И  Гример
опустился и заплакал, и голос  был воем, и ему  было плевать на испытание, и
на Таможенника, и на Город. И на все на свете. Только одна мысль крутилась в
нем и буксовала,  как  машина, провалившаяся в болото. "Это могла быть Муза.
Это  могла  быть  Муза".  Таможенник  опять  положил  руку на плечо. Сел  на
корточки перед Гримером. - Кончишь выть, приду, - отстегнул пояс у Гримера и
вышел. Гример еще полежал,  встал,  поставил  кресло.  Сел  в него и  закрыл
глаза. Болела  голова, но было пусто и не  было  ни одной мысли, кроме  "это
могла быть  Муза". Потом эта мысль потеснилась, и  в нее смиренно, виноватой
собакой, проникла другая: "Вот ты и не выдержал испытания, и это там, где от
тебя ничего не зависело.  - Гример открыл  дверь в эту  пустоту  и  отпустил
птицу. - А черт с ними, с испытаниями. Будьте вы все  прокляты, -  он  начал
смеяться.  Встал. Лег на пол. Он  смеялся,  и у его  текли слезы, как бывает
после  анестезии,  когда отходит  лицо. Вставал, стучал кулаками  в стенку и
постепенно  успокаивался, и, пожалуй, в голове осталась только одна мысль: -
Не выдержал, и наплевать, зато  могу  чувствовать себя собой".  - Прошло,  -
Таможенник  заглянул в дверь, - нет  еще? Пройдет. -  Вышел. И  скоро Гример
действительно  почувствовал,   что   прошло.  Опять   появился   Таможенник.
Счастливый, веселый. -  Я  поздравляю  - выдержал.  - Все врешь, ты думаешь,
теперь для меня  это имеет  какое-то значение?  - Посмотри на  табло. Гример
поднял голову,  над входной  дверью зажегся текст:  - оценка - положительно.
Норма.  Таможенник обнял  за плечи  Гримера.  - Вот  видишь,  значит, все  в
порядке.  По  этому поводу вот тебе, -  Таможенник протянул  стакан. - Запей
свою победу.  Гример,  не ощущая даже вкуса, выпил, и  вдруг  к  нему пришла
легкость,  видимо,  испытание  происходило  по   неведомым   ему  законам  и
естественные  реакции,  вопреки   принятым  в  городе  нормам,   оценивались
положительно, и  нужно только, не  юля, не показывая  наружу  того, чего нет
внутри,  быть самим  собой  и верить  себе,  и он сказал  Таможеннику: - А я
думал, испытание  кончилось на этом,  и у меня, знаешь, нет  больше  желания
испытываться дальше. Таможенник кивнул головой,  он был доволен его словами.
Разминка действительно позади.  -  И ты скот, - сказал он  Таможеннику, -  и
мразь. -  Правильно,  - сказал Таможенник,  ему ужасно  нравилось  говоримое
Гримером. -  Ну,  сказал он, - еще. - А  еще,  - сказал Гример, - если вдруг
случится тебе попасть на мой  стол, я с тобой сделаю то же, что эти коновалы
со Сто пятой. Таможенник был просто счастлив. - Господи, - говорил он плача,
-  если  бы  ты знал, как это  дорого мне,  как ты близок мне. Как прекрасен
искренний человек, даже в  грубости, ничего нет выше искренности. Тут Гример
несколько опешил. У  него много  было приготовлено слов и о Таможеннике, и о
Городе, и  всей  мерзости  этой ленивой  машины  законов и  несправедливости
Ухода. Но когда  он увидел такое счастье на лице Таможенника, слова застряли
в горле  Гримера, и он  успокоился. Замолчал и  ушел в свои мысли.  Вспомнил
первую  комиссию и  Музу, которая могла быть  на месте  Сто  пятой. И ничего
больше не сказал Таможеннику.
     III А Муза  в  это время ждала Гримера.  Заканчивался  обычный  рабочий
день. Она ходила из угла в угол. Она  ждала, вспоминала первое прикосновение
локтя Гримера к  своей коже, вспоминала,  как любила  снимать  с него  плащ.
Перебирала  работы, клала  их обратно.  Садилась,  поджимала под себя  ноги,
смотрела, считая  каждую минуту, и если бы минута  была кошкой или  собакой,
она бы обязательно заставила бежать  их быстрее. Муза  твердо решила  завтра
вернуться на работу. И это ей было можно. Сегодня она поняла, что невозможно
вот так ждать целый день и  еще неизвестно сколько. Когда открылась дверь  и
она, бросившись к ней, увидела Таможенника, Муза запахнула  халат, приложила
ладонь к губам,  почувствовала,  что что-то  бежит по  ладони, отняла  руку,
увидела кровь, опустила руку. "Почему кровь?" - подумала она. - Жив, и все в
порядке,  -  сказал Таможенник.  И  Муза была благодарна ему за то, что  тот
сказал это сразу. Опять приложила руку к губам. Опять  отняла  ее. Прикусила
губы. И  как это она и  почему вдруг ни с того ни с сего начала волноваться,
ведь никогда  этого  с ней не было, даже когда она ждала после Комиссии, она
волновалась  меньше.  Вытерла руку,  показала на кресло рукой Таможеннику. -
Почему  он не дома, не пришел сам? Таможенник махнул рукой, устало опускаясь
в кресло,  и  наговорил  ей  с  три короба  о сложности новых  обязанностей,
наконец, важности первых дней выхода  на  работу,  тем более после вчерашних
событий. Да-да, которые произошли на ее глазах. И последствия, которые будут
продолжаться несколько дней. Нужны общие усилия, чтобы все вернуть в  норму,
операций прибавилось втрое  - много перемен, и несколько дней  ему, Гримеру,
придется не выходить из кабинета. И,  конечно, Таможенник тут же согласился,
что Музе надо работать  и что она в порядке исключения может вернуться  даже
на старое место, только, ради Бога, должна себя вести осторожно, потому  что
любое  раздражение,  несогласие   будут  восприняты  -  он,  мол,   даже  не
представляет  как, и ведь не  каждому  можно  объяснить убедительно,  почему
после такого  передвижения женщина остается на работе. И Муза согласилась. И
ей  стало  весело и  приятно.  Завтра  она вернется  в свое кресло  и  опять
поставит на  контроль "Бессмертных", которых перенесли на следующую неделю в
связи  с последними  событиями, и ей уже  было интересно, какой балл покажут
контрольные  зрители из уцелевших, да и новые тоже. Все  хорошо, уговаривает
она  сама  себя.  Но  как  Муза мысли ни  разгоняет, те, как голуби,  высоко
покружив,   опять  в  голубятню  возвращаются  и  шумно  хлопают   крыльями,
усаживаются и воркуют. Почему все-таки его  нет? И почему пришел Таможенник,
и правда ли то, что он сказал, и можно ли ему верить, хотя она твердо знает,
что  в  Городе верить никому  нельзя, но так уж устроена женщина, ей хочется
верить. Но Муза Музой, а у Таможенника кроме нее забот по горло.
     IV  -  Готовы?   Гример   спросил  только,  будет  ли  это  связано   с
экспериментами на других людях, успокоился, когда приятная  женщина покачала
головой и сказала: конечно, нет. Просто разминка не могла быть проведена без
дополнительного  объекта,  ибо...  Гример  поморщился: довольно. -  Где  это
будет, тоже здесь? Женщина улыбнулась,  объяснила, что нет, и повела Гримера
в комнату, в которой, ему помнится, в первый раз еще на той Комиссии он был.
На  стене  те же светильники;  он еще тогда обратил внимание  - человеческая
рука, выходящая из стены, держала факел. И так были тонки и трепетны пальцы,
что он принял  тогда их за настоящие, и ему  сказали, что рука действительно
настоящая, но, поскольку он тогда не верил ни одному ответу, он не поверил и
этому. И он спросил женщину, вспомнив  свой  вопрос: настоящая? Нет, сказала
женщина, это уже неживая ткань. Странно,  что ответ Гримеру был безразличен,
видимо, он уже жил, понимая, что знание и незнание правды ничего не меняет в
жизни.  "Довольно, -  оборвал он себя, - теперь пора сосредоточиться.  Пора.
Каково содержание первого испытания  и  как в  нем - опять быть естественным
или  наоборот?" В этом сейчас  было главное.  -  Пожалуйста, сюда, - женщина
открыла почти  невидимую стеклянную дверь - настолько  она  была  прозрачна.
Перед  ним был  куб, который только  теперь стал  для  Гримера видимым. И он
подумал:  почему он не  заметил  раньше,  ведь  факел  и  сама рука в  месте
соединения были чуть как бы надломлены, и грань куба тонкой нитью перерезала
их. - Я объясняю вам главное. В случае, если вы почувствуете себя плохо,  вы
должны - видите, вот  там,  справа от кресла, -  оказывается, даже кресло  и
пульт были в этом кубе, - нажать на красный клавиш. - Гример сел,  прикрепил
датчики.  Показала,  как работает  клавиш прекращения испытания.  - Но  дело
заключается в том... - женщина по-детски назидательно подняла палец. - Какой
у  вас номер? - перебил ее Гример. - Сорок первый, - улыбнулась  она и опять
еще раз улыбнулась, уже без слов, выдерживая паузу: нет ли  у Гримера других
вопросов,  и продолжала  свою  мысль:  -  Дело заключается  в  том,  что  вы
максимально должны выдержать интервал прежде, чем нажать на клавиш, и нажать
его надо  только тогда,  когда  вы почувствуете, что теряете  сознание. И от
того, как точна будет ваша реакция, сколько вы сможете пробыть  в  кресле, и
будет зависеть  результат  нашего  испытания. - Только и  всего?  - Только и
всего. Вы будете иметь дело только с  собой. Женщина вышла. Закрыла дверь. И
села с противоположной стороны куба за пульт. Потом исчезла из глаз Гримера.
Стены  были  более  непрозрачны. На одной из  них возник мчащийся  на него с
невероятной скоростью  предмет, он летел необратимо  и тяжело.  Все  ближе и
ближе, и  уже ясно: поезд с  торчащим фонарем на лбу - и пол уже дрожал  под
Гримером, и у него возникло смешное  желание сейчас прекратить испытание. Он
даже протянул руку и улыбнулся. Все пронеслось мимо, почти касаясь его тела,
ветер  больно  хлестнул  по рукам,  по  шее,  тронул  лицо,  Гример даже  не
шевельнулся. Он хорошо понимал приказ Таможенника, чтобы волосок не слетел с
его головы.  Если  и это ложь?  Если они  с Председателем  разыграли  сцену,
если... но стены  стали  сходиться,  они были черными,  и  почти  ничего  не
изменилось, только воздух стал давить  на Гримерово тело, как  иногда бывает
во  время  дождя, все ближе  сжимались  стены,  сейчас  они  сойдутся.  Нет,
сошлись, видимо, огибая его. Он остался в каком-то воздушном пузыре, - пульт
и клавиш выключения сплющились и стали  тонкими, как дым от потухшей спички.
Гример был спокоен,  но поднял  палец  и тут  же  опустил его. А может,  это
входит в испытание -  невозможность прекращения его. У него ведь бывало так:
на столе человек терял сознание от боли, и Гример никогда не прекращал своей
работы,  на то есть восстановители -  через несколько часов человек будет на
ногах и здоров, правда не в  такой  степени, как раньше, но это деталь, а он
не имеет  права полностью не использовать  время  операций  и тратить его на
передышку пациенту. Всегда на очереди были тысячи, и они ждали его, и каждая
минута Гримера была  уже распределена между горожанами.  Нет,  здесь не так,
здесь работают с  ним одним, он один  только  может  выполнять работу  после
этого  испытания.  А  может, и  не один. Тогда опять обман. Сплющенный пульт
упал на пол, звякнул и лег плашмя. Гример решил не спрашивать, почему убрали
пульт,  в конце концов,  это не  трагедия, жаль, что он сейчас не видит лица
женщины,  а  может,  можно  попросить,  но  опять  передумал.  Стены  пузыря
загорелись, он явно ощутила запах  дыма, и пузырь  стал сжиматься. Огонь был
уже рядом, и  его охватил  жар. Тело вспотело. "Будущие причины" -  так это,
кажется, называется.  Он засмеялся.  Сжигаемый  на  костре потеет для  того,
чтобы  восстановить нормальную  температуру тела, и на несколько  секунд ему
удается  это.  Пульта  под  рукой не было,  пальцы вцепились в кресло. Сжал.
Пальцы  разжались.  Он  сидел  спокойно  и  расслабленно.  Еще  ближе  языки
извивались  по полу, лезли вверх, гасли  и загорались новые...  И вдруг мозг
почувствовал сигналы  тревоги. Дело не в  огне, не в  запахе гари, не в этих
языках. Где-то, в чем-то он почувствовал главную опасность. Он зря так легко
отнесся  ко  всему,  ведь  это  была маскировка.  Это  вообще не  надо  было
замечать.  Надо было подготовиться к  главному. В горло влез какой-то зверь,
он  щекотал горло, царапал его,  мешал дышать.  Гримера  стало  тошнить,  он
гладил  себя по  горлу, пытаясь вытолкнуть этого зверя,  выгнать его наружу,
струя желто-зеленой мутной  жидкости при свете пламени  выхлестнула  наружу.
Стало  немного  легче  и  опять   душно...  Подожди.  Удушье  наступает  при
отсутствии кислорода в воздухе, при  прекращении доступа воздуха в легкие. В
мозгу завертелись, закружились цветные круги: в чем разгадка? Если он найдет
причину, он  сможет бороться с этим. И черт с ним, с огнем,  - дышать нечем.
Горло свободно. Но что-то хрипит уже внутри. И вдруг вспыхнуло подозрение, и
круги разбежались  на  тысячу  осколков  и погасли: из-под  куба  выкачивают
воздух.  Успокойся. Перестань  дышать. Ни одного движения. В пузыре есть еще
воздух. Он вверху. Нужно встать.  Можешь осторожно дохнуть. Он ощутил, как в
горло пошел  слабый  ток  воздуха. Внутри перестало  хрипеть.  Ага, ты прав.
Дальше. Дальше можно влезть на  кресло. Но они заметят, что  ты раскусил их.
Ничего, встать, в конце концов, ты мог неосознанно, а влезть на кресло - это
уже поступок  мысли. Еще тяжелей дышать. Но это уже без  истерики.  Главное,
почему-то мелькнула мысль  о следующем испытании - там тоже без  истерики. У
него возникла почти  уверенность,  что это испытание не так уж  и трудно.  И
дело  действительно в том  (а время  он протянет сколько надо), что в  любую
минуту он может  остановить  испытание.  И когда  почувствует, что  не может
больше  дышать...   Но  пульта  нет,  клавиш  смят.  Значит,  мысль  уже  не
контролируется им. Дышать  стало больно. Нет, еще минуту он  все же простоит
здесь.  И Гример начал считать  варианты. Движение вправо  - стена. Влево  -
стена. Назад -  стена. Вверх? Он  протянул руку - ожег. Отдернул и попытался
опустить  руку.  Не опускается. Зажата. Вторую -  та  же  история. Ничего, с
вытянутыми руками тоже можно стоять. В момент катастрофы мыслить и поступать
только мгновенно.  Попытался  сесть  - сел.  Дышать  стало  нечем. Попытался
встать.  Нет. Вытянутые  руки и  невозможность  встать  -  опять закружились
красные  круги,  кругом черно и ни  одного  клочка  света. Только  сейчас он
понял, что огня  уже нет, и,  видимо, давно. Надо запомнить: страх выключает
сознание, и оно идет на контакт со страхом, это как якорь или гавань кораблю
в бурю, это как... - подожди, и мозг не участвует в решении  других проблем,
локальная  сосредоточенность,  которая  может  привести к  гибели,  конечно,
страх...  Сейчас  конец.  Сейчас  надо  все-таки  встать.  Пора.  Прекратите
испытание! Несуществующий клавиш утоплен.  Никакой  реакции.  Та же  темнота
стены. Как будто  его запаяли в камеру, как  в водолазный костюм, опустили и
не подают воздуха. Сердце остановилось. Легкие повисли, как паруса на ветру,
и только мозг еще работал какое-то мгновенье. В это мгновенье он слышал, как
он засипел,  ударил в этот сип головой, и плавно провалился на  дно, и почти
не  почувствовал, только вроде  как тень ощущения промелькнула, что какая-то
сила разрывает  легкие, мозг, сердце  и все это  летит в  разные стороны,  а
навстречу с такой же скоростью свет... Хааааааа - заскрипело тело.
     V  Муза  открыла  дверь  Главной  пары.  Она  по-прежнему  выше  их  по
положению, хотя уже, конечно, не с  таким  разрывом, как прежде. И  это  она
очень скоро почувствовала. Жены не было дома. Муж ужасно обрадовался приходу
Музы. Он сразу залепетал,  что рад  ее видеть, что ужасно соскучился, что он
вообще скучал, когда  она долго не  показывалась  в их доме, что все, что  у
него было,  это  отношение  к  ней, но что  он-де никогда не мог  отважиться
коснуться ее,  это потому, что была такая дистанция, а теперь она рухнула, и
пусть ее от него отделяет положение, но он  теперь тоже не какой-то Сотый, а
Муж, и в  это время он становится на  колени, вскакивает, пытаясь обнять ее,
плачет. Муза стояла  вся ошалевшая,  как человек, который  шел по равнине, а
оказался  в  пропасти.  Она  часто  видела  Мужа  спокойным,  давящим  птиц,
рассказывающим ей мило, трогательно о  Сто пятой и своей нежности  к той под
великим секретом от Жены, тогда еще Сотой, и Муза не могла так быстро отойти
от прежнего отношения и зафиксировать себя в этой  перемене. Она  никогда не
могла  сказать, что Муж был ей  противен  или,  скажем,  неприятен,  нет, он
как-то  по-человечески  нравился ей,  может, это  тоже была  маленькая ложь,
которую  она  позволяла  себе, чтобы не  испытывать  чувство  стыда  за  эти
посещения. А  Муж, ободренный молчанием Музы,  уже  обнимал ее. Уже повис на
ней,  и ноги  ее  подогнулись.  И,  наверное,  это  вывело  ее из  состояния
ошаления,  - так машина, которой дали газ, сначала буксует на одном месте, а
потом  мгновенно  набирает  скорость.  Она  опустилась  сама   на  колени  и
засмеялась, а потом захохотала, она хохотала так,  что тот вскочил. В испуге
сам  оправил  ее рубаху.  Муза повалилась на пол и  залилась от хохота.  Муж
опешил. Муза хохотала. Она представила его  лежащим...  "Какой идиот,  какой
идиот. И чего я с тобой  говорила, неужели ты  ничего  не  понял, о чем я  с
тобой говорила".  В  таком виде застала  их вернувшаяся Жена. Прижавшегося к
стенке   с   дикими  глазами   и  пятнами   на   лице  Мужа   и  валяющуюся,
перекатывающуюся хохочущую Музу. Жена поняла и постучала согнутым пальцем по
своему  лбу.  -  Как говорят  у  нас в  Городе, не  бери  в  рот  того,  чем
подавишься. Муж бросился к  ней. Муза так же внезапно остановилась,  встала.
На глазах ее  были еще слезы от смеха и  омерзения. Даже  не посмотрев ни на
того, ни на другого, пошла к двери. - Только вы не думайте,  пожалуйста, что
это  меня  как-то обидело  или что я  об этом скажу Гримеру, -  и  не  стала
слушать,  что ей  скажут  в ответ.  Мы  часто  не нуждается в поводе,  чтобы
сделать  то,  что давно  хотели,  но без  повода неловко.  А  в ответ  сзади
раздался  хлыст пощечины. Кому? Судя по сдвоенному звуку, - каждому, а затем
крик кошки, на которую наступили кованым сапогом.
     VI Гример лежал в воде.  Он открыл глаза и не  сразу понял, где он. Это
было похоже на аквариум, в котором они держат рыб. Гример посмотрел на  свои
руки. В полном порядке. Пальцы?  Попробовал - работают  прекрасно. Напротив,
за  прозрачным   бортом,  доходившим  Гримеру  до  глаз,  сидел  улыбающийся
Таможенник. - Первый класс,  - поднял  палец и сказал  он.  - Выше  нормы, в
полтора раза.  С таким запасом мы тебе удвоили все показатели. - Я больше не
хочу, - сказал Гример. - Конечно, - Таможенник никогда и не думал иначе. Он,
Гример, прав.  Нечего доводить себя до этого состояния. Ведь все добровольно
- это  Гримеру нужна работа,  которую он ждал всю  жизнь, которая невозможна
без испытания. Хватит так хватит. А потом, когда захочет сам, если надумает,
решит или  придет к  выводу, то можно будет продолжить испытание. Таможенник
помог Гримеру вылезти из воды. Раздел Гримера. Вытер его насухо  полотенцем,
и все сам, один,  принес свежую сухую  одежду, опять  бережно, очень бережно
всунул  Гримера в широкие рукава  и широкий  ворот.  Посадил в кресло. Налил
воды, зачерпнув  прямо из  аквариума. Выпил сам половину, остальное протянул
Гримеру. И правда,  надо -  в  горле  все  ссохлось,  нужна  была  вода,  он
поблагодарил Таможенника. Усмехнулся себе  - единственная  отчетливая мысль,
которая сейчас существовала  в  нем,  это  то, что  он  превысил контрольные
показатели в  полтора раза. Все-таки  человек  остается  человеком. И имя  -
Великий Гример,  и Муза, и перспектива новой работы, и - чуть не подох (если
вообще  он  еще  жив),  его  радуют,  несмотря  на  всю  чудовищность  этого
определения, именно радуют и эти его личные показатели выше  нормы в полтора
раза. Так  в истерике  иногда  радуется  человек,  потеряв  жену  и  сына  в
авиационной катастрофе, тому, что в последнюю минуту не отправил  с ними еще
и  свою  кошку. Так  радуется  человек,  потеряв  все свои  деньги, находя в
кармане  старого пиджака  мелочь, на  которую можно купить еды. Так радуется
человек,  хороня  свою  любимую, что  гроб ал,  торжествен  и  наряден.  Так
радуется  человек,   потеряв  руку,  сохранившимся  запонкам.  Так  радуется
человек, засыпанный  в  пещере, где неоткуда ждать помощи  и о нем никто  не
знает,  тому,  что еще  жив,  не  думая  пока  о том, что  умирать от голода
страшнее,  чем быть раздавленным. А может,  пронесет, а  может,  откопают, а
может, вспомнят, а пока не откопали, главное - чтобы близкие не знали о том,
как тебе, иначе они будут мучиться,  не зная, как и чем помочь  тебе,  и это
будет лишняя  мука, и надо объяснять, что тебе еще не так плохо,  что только
начало твоей жизни без  еды  и воды и ты готов прожить, сколько  выдержит  в
тебе  жизнь, ты не боишься голода, но время все же сильнее тебя, это ты тоже
знаешь, и единственное, что дано тебе внушить любящей  тебя, что все хорошо,
все  хорошо  и ничего не случилось,  жизнь идет как  надо. Гример  лежит  на
постели  и,  улыбаясь, говорит Музе  о том,  как хорошо на  работе - и новая
лаборатория, и  кабинет, и новые обязанности, и удивительные  люди. И что он
сегодня не мог прийти раньше, да, конечно, это он послал Таможенника, служит
Гримеру тот  на посылках. А дышать тяжело? Потому что  к ней спешил.  А руки
такие  слабые?  Тоже  от  усталости   -  Гример  очень  бережет  свою  Музу.
Благородный человек. И Муза  тоже благородная  женщина,  бережет Гримера. Ни
слова  о  невеселой  части  посещения  Главной  пары,  но  что  была  -  это
пожалуйста.  Все  у  них мило. Они такие же приятные люди,  но что-то в  них
изменилось, особенно в  Муже, и вряд  ли она пойдет в ближайшее время к ним.
Потом не  будет времени.  Муза собирается работать, потому  что  ждать очень
трудно, и ходить  в  гости  ей надоело, и она очень  беспокоится, что Гример
устает. Журчат слова, собираются в стаи, выравниваются, как, взлетев, птичий
клин  в небе. И  Гримера охватывает дремота. Он и впрямь устал. ...И вот уже
они стирают грязное белье вдвоем в полынье  на реке. И течет грязная вода, а
белье  каленое режет руки, а Гримеру нужны руки, и он жалеет Музу и выжимает
холодную тяжесть, пальцы краснеют  на ветру, вода течет обратно в полынью, а
кругом  ослепительный  снег и  сияет  солнце.  А кругом  мраморные,  черного
мрамора надгробные  плиты, то есть дома, а внизу по  водостоку  течет желтая
струя,  вытянутая  и длинная,  и  мелкие лохмотья  ее  иногда  на  мгновенье
задерживаются  на  стенках  канала -  Сто  пятая  уходит на  окраины города,
смешавшись с  дождем, а  оттуда  и того дальше и, может, в  эту  речку,  где
полощет белье  Муза. Наконец засыпают  оба.  Слова... Слова... Что в них,  а
помогло. И  ведь,  черт возьми, будьте прокляты,  все боли и беды мира, весь
ужас  этого черного камня, этого дождя, этого полосканья  белья. Холод. Глаз
Сто пятой. Муж с выпученными  от  похоти буркалами, их бережение и обманы во
имя помощи. По-мог-ло. И спят и видят сны, и, может, даже не такие страшные,
как  эта жизнь,  и, может быть, даже лучше ее, потому что ей надо, чтобы его
голова лежала у нее на  плече, а  ему - чтобы  ее  голова лежала у  него  на
плече. Так хочется, чтобы они доспали до  утра, и не нужно никаких испытаний
вообще, ничего  больше  не  надо. Но выбор уже позади. У Гримера нет выхода.
Летит поезд, выйти - и размажет  по  стенке тоннеля. Задрав голову, как  нож
масло, режет самолет  небо, - выйди, вот она, дверь. Только плечи передернет
от такой  мысли. Выбор  позади,  и даже ночь  лишь по милости  на час-другой
твоя, но в любую минуту... За Гримером пришли, едва ночь  за вторую половину
перевалила,  -  такая уж работа. Муза согласна,  что такая уж работа, только
вот  больше заснуть  не может,  и уже  начинает  ждать Гримера, и с радостью
вспоминает,  что и  ей сегодня  утром к своим "Бессмертным". Когда Музе есть
что делать, ждать все-таки  легче. А у Гримера и следа вчерашних мыслей нет.
Все выдержит,  потому что если  только и жить  для того, чтобы удержаться  в
Великих, то зачем, если ты уже - он, а без цели живут только мертвые.
     VII  Приготовились.  Таможенник рядом.  Гример  вошел, а он  уже здесь.
Когда и спал, непонятно. Гример в воде. Пожалуй, даже приятно: вода теплая -
около  двадцати  пяти градусов.  Для Гримера определить  температуру воды  и
воздуха  несложно.  Не  зря  все-таки  он сходил домой.  И  мысли другие,  и
ощущения  другие, утренние, хотя еще  продолжает быть ночь. И вчерашнее  уже
где-то на  окраине мозга,  как в  тумане,  сквозь  зарю  силуэтом, полутенью
скользит, и  ужас даже  кажется красивым. И опять ощущение:  все-таки не зря
хотел больше, чем  все, можно  сказать, целый этап позади,  вряд  ли  дальше
будет тяжелее, ведь он не машина и  его беречь н