ругих... Смотри, вот  муравей ползет по траве, и  другой,  тут даже
целая муравьиная тропа, по которой  они ползут. Я  читал в детстве  сказку в
одной  книге,  где наврано,  что  муравьи после  заката  забираются  в  свой
муравейник и  перестают работать. - Муравьи всегда  ползают ночью, - говорит
Ждана,  - а что такое книга? -  Книга - это место, куда  можно положить твои
губы,  вот эту луну, в цвет твоих глаз, вот это дерево, с  корой, завившейся
кольцами,  и белым нежным берестяным пухом,  вот эту родинку под твоей левой
грудью  чуть  ниже сердца, вот эту ветку  сосны, с иголками, которые  начали
осыпаться, твои ленты  красные, цвета солнца, которые  ты заплела для меня в
волосы,  твою косу толстую как удав, которого  ты  никогда  не увидишь, твои
пальцы, которые тонкие и дрожат, которые испачканы  соком черники, весь этот
мир,  и  Млечный  путь,  который  пролил  Велес,  когда  нес   молоко  своей
возлюбленной. -  Тише, тише,  милый, ты видишь, что сок выступил из меня,  и
когда ты проводишь  ногтем по  спине, начинает течь  ручей и голубеть трава,
начинают шевелиться волосы,  и мне хочется плакать над тобой, привязать тебя
самой крепкой веревкой,  с  ног до головы,  плыть  и  лететь  и  скользить и
работать веслами и не ставить паруса. И, пожалуйста, не засыпай раньше меня.
- Какие  ракеты взлетают над  лесом, какие звери кричат в  лесу, какие звери
живут в  корнях,  знаешь ли  ты, моя милая? - Подожди, положи, пожалуйста, в
твою  книгу запах  полыни, емелин  цвет и запах на пальцах твоих,  который я
омою губами своими,  пожалуйста, положи, сколько бы ни жили они. - Никуда им
не деться. Они как засушенные цветы, и каждый, кто  знает, что такое э т о т
запах, будет слышать и чувствовать его всегда. И даже языком. Даже языком.


     глава 43

     Уже по Москве задымили первые печи. Запахло первой похлебкой, сваренной
из сныти и крапивы и  мяса недосгоревших баранов и  опаленных до мяса гусей,
уже  собаки  выясняют  меж  собой отношения,  ибо нет  оград, и  границы изб
исчезли  вместе с  частоколом,  уже  Калита на  первые гривны  построил себе
дворец, пленный Фиорованти  закончил Успенский собор и  ладит мостовую перед
ним камень к камню, желтый к черному,  красный к белому, уже Петр, наделав в
штаны,  бежит от  сестры  своей Софьи  и  рубит стрелецкие головы на площади
Пожара тяжелым топором с одного удара,  и топор вонзается в плаху,  почти не
почувствовав мяса,  столько страха в Петре, что едва кровь тишит его, уже от
испуга  этого куда  прочь  за семьсот верст  и саму столицу шуганул вон, уже
Ульянов в страхе от испуга этого тащит  на  себе  вобрат столицу  за семьсот
верст вглубь России, чтобы уцелеть, ибо сказал, а Ульянов услышал,  туземный
юродивый либерал, будущий фан Гитлера:  "Смерть Петербурга  -  жизнь России,
жизнь  Петербурга  -   смерть  России".  Уже  кончились  ульяновы,  начались
горбачевы, а  там,  глядишь,  готовятся и новые  шереметьевы,  а  за ними  в
очередь хрущевы  да голицыны и прочая боярская голубая  и красная, розовая и
черная  сволочь,  больная больной властью, но  не здоровой,  которой жили на
русской  земле  едва  лишь Владимир,  Ярослав,  Донской да Невский,  Петр  с
Екатериной,  да  Александр  Второй, уже  Россия больше  самой себя  стала от
Берлина до Нарыма и меньше Москвы, что в бульварном кольце уберется, а потом
опять с Цареградом  на окраине и с Парижем  на другой,  а Медведко из  Жданы
вытечь  не  может и  бормочет в своем  медвежьем забытьи непережитый  сон. И
вспыхивают они чередой, эти четверть па... Кончился шторм и уже уснул, а его
волны, одна другой тише, еще падают  на камень и, разбиваясь, гаснут. И сон,
как эти волны, один за другим, и за  новым  вслед новая  речь  наплывала  на
слова Емели, растворяясь в предыдущих, как соль или сахар в воде, меняя вкус
воды...  Почему ты, дурак, ждешь, чтобы она  ждала тебя, почему, если горишь
ты так, и она должна гореть так? Почему, если ты принес золото, тепло, шаль,
кольцо,  письмо, душу,  надежду и  желание, в ответ  должен получить то  же?
Разве ты даешь, чтобы получить? Тогда иди на рынок, неси душу, шаль, кольцо,
золото,  письмо, и тебе там публично  заплатят, всегда  найдешь  покупателя.
Блудница купит шаль, дьявол -  душу, а кольцо пойдет палачу, чтобы соединить
звенья рабства, а из золота богач сделает унитаз для блудницы, которая сядет
на него в твоей шали и напишет письмо тебе. Что ты принес к ногам ее -  мир,
жизнь, дыхание свое - отдай, и станешь  богат; возьмешь  -  и все потеряешь.
Что ты остановился? - Здесь не подают нищим. Что ты смотришь? - Это не твое,
и то не твое, а все их, и тогда ты свободен, свят и спасен, а если это твое,
и то твое, и их  твое, то ты - они, и тогда имя тебе - ничто,  и  тогда дело
твое - прах, и тогда песня  твоя - свиток монет, на который можно купить мир
или пляж  или корзину черешни в тмутаракани  на  короткий  срок твоей жизни.
Встань на колени, помолись Богу и проси прощения у Него за то, что  жил так,
что, отдавая, ждал награды, за то, что капала кровь, а ты  смотрел на землю,
куда  упала она,  и ждал, как взойдет дом  с удобствами  и золото на  палец,
когда ты плакал и смотрел на  землю, куда упали  слезы твои,  и ждал, что из
земли появится любовь, и  будет нежна к  тебе, и будет беречь тебя, ты копал
землю и ждал, что взойдет хлеб, а земля эта -  глина, где хлеб  не растет, а
земля эта - гранит, где  хлеб не растет,  а  земля эта - железо, где хлеб не
растет,  а земля  эта  - пустота, где ничего  не растет.  Проснись - еще  не
поздно. Вот земля, и брось зерно сюда, вырасти  его, и  пусть другой соберет
урожай, вот пустота,  заполни ее, и тут будут жить человеки после  тебя, вот
душа,  возлюби ее,  прояви ее, образуй ее, и  пусть другой будет  счастлив с
ней. И это  не страдание в  тебе  должно  родить э т  о,  но  родить  должна
радость, и награда  тебе -  что не  будет награды, но ты сделал это, и отдал
это, и оставил это, и кто-то взял это, имеет это, и бережет это, и нужно это
тому, кто  имеет это. И еще прошел день, и еще прошла ночь,  Москва тонула в
местном потопе уже случившейся любви Емели и Жданы, и впору Ною было строить
свой плот,  но еще не  было в Москве ее будущего Бога и  некому было сказать
русскому Ною  "пора  плыть",  и, слава Богу,  ибо потоп  не  вечен и  некуда
спешить человеку, которому начертано уцелеть.


     глава 44

     Солнце  стояло низко, и  дождь  сквозь него был  солнечным, струи  были
тяжелы  и часты, и,  прикоснувшись  к солнцу  губами,  можно  было пить  эту
божественную воду. Облаков не  было -  как  бешено  люблю я эту  воду -  они
только пушились возле солнца, небо было белым, розовым  и все в дожде, дождь
изменил форму рубахи, тело проступило из ткани, и влага текла по плечу, шее,
касалась губ,  из них по подбородку и шее -  на грудь, живот  и  по  лежащим
ногам - в землю. Дождь нежно распял на земле тело, и оно дымило от жары мимо
земли и травы. Глаза  были  закрыты,  гром  гремел далеко, молния была видна
через веки, это было без  языка, но понятнее слов, это было желанно, жданно,
ожиданно и благодарно, леса были закрыты влагой, города были закрыты влагой,
история была  закрыта влагой, и тепло от тела поднималось так медленно,  как
растет на  глазах трава  и как лепестки огромного мака открываются навстречу
первому  солнечному  лучу,  каждый  лепесток  принимает в  себя этот  луч  и
медленно,  боязливо, осторожно,  робко, хрупко  открывает  свое  алое  нутро
хрупкому и тонкому  и  пронзительному лучу.  С небом, дождем,  солнцем можно
было то, что нельзя больше  ни  с кем из людей, это была другая жизнь, жизнь
не самого тела, а  ореола  тела, того,  что  окружает человека невидимо, как
знак  наступающего тела, как защита наступающего тела, как суть наступающего
тела, как  продолжение тела. И слезы,  и вода,  и солнечные  лучи, и пар  от
травы, тела и  земли  были тем,  что человек  во сне называет своим Богом, и
молиться каждой капле дождя, пылинке луча и крохе неба было также  блаженно,
как пить, как  ощущать вкус, как  видеть воду, скатывающуюся по коже наземь,
капля  за каплей,  непрерывно, нежно и тепло...  Боже, не оставь меня влагой
своей, не оставь меня небом  своим, не оставь меня солнцем своим... И больше
это  невозможно  ни  с кем  никогда... Глаза  закрыты,  руки на траве,  губы
дрожат, и среди пара, дождя и света - Боже мой, любимая моя...


     глава 45

     А  в то время далеко-далеко,  где-то  в районе будущей Сретенки, тащила
Ждана тело свое. И разум яви оставил ее, и власть сна стала полной и теплой,
и  цветок  красного  мака,  пОтухов  алЕй,  потУх  -  огромный,  как дневная
араукария, когда ее не закрыла ночь, что будет цвести в этом месте, рядом, в
начале  Мещанской в старом Ботаническом саду, стал дышать  вовне и наружу, и
камень Баша, что стоял возле Башихи, открыл свои ладони, вогнув их, и вобрал
в себя  первый слой  сна, неглубокой частью вниз и глубокой частью  вверх, и
второй слой боли, что жила в ней с того  часа, когда  волокли ее за волосы к
мужу, прежде чем  положить последнее бревно, и боли, что испытала она, когда
Горд  разорвал девство  ее, бросив  на ложе как зверь и, не слушая ее, любил
Ждану сам  для себя, не подождав, когда она станет не холодна, не дождавшись
даже холода ее, не то  что  тепла, и боли, что испытала она в могиле,  когда
любимая собака Игоря стала рвать ее тело от голода,  тьмы и тоски,  пока  не
заколола  она ее ножом серебряным, десять раз от боли воткнув нож в  гладкую
собачью спину, и потом лизала разорванные до кости руки  и грудь, и плакала,
когда подыхала собака, от тьмы, голода, и тоски, и боли, и жалости ко всему,
что умирало на ее  глазах,  и  собственной  судьбе, которая шла  без нее, ее
мысли и  ее воли,  и  этот слой боли  покрыл первый,  выпукло вниз и выпукло
вверх, посредине, и третий слой,  страха,  стал медленно застывать в ладонях
камня Баша, и был этот слой - страх, страх ее,  живой, в склепе, страх ее на
снегу босиком, возле воющих волков,  страх ее в берлоге,  где  уснула она со
спящими медведями и Медведко, не зная еще, кто ей Медведко и кто они Москве;
страх, который  стал после  любовью, страх,  когда  слышала людей, и  страх,
который вышел безумием и освободил  Ждану от  людей, и воли их, и власти их,
могущества их и вернулся только сейчас, когда разум на мгновенье дал увидеть
Емелю  в горящем лесу, чтобы послать дождь на  московские холмы и московский
лес, и последние слова любви растворились в первых трех, любви, в  которой -
сон, не всех, но их, и скользнуло слово,  стекло по  каменным ладоням Баша в
каменные ладони Башихи, и дальше покатилось по канаве, и  застряло на горе и
вышедшей  наружу ветке корня, и  стало  ждать, когда солнечный луч попадет в
полдень на стекло, и Емелин ум будет виден ей в этом стекле,  как в зеркале,
и увидит она череду  слов на ободе, внутри - четыре спицы, распоровшие круг.
И  одна спица  -  страх накануне  ночи, когда мать кричала на всю Москву  от
боли, нежности  и  смерти,  что стала кружить  над ней, и страха, когда мать
закричала, когда зажгли  костер под ней,  и  боль, что  вошла в  него, когда
мать, глотая огонь,  оборвав  веревки,  протягивала к нему  руки  свои, и та
боль, что  будет,  когда он, связанный,  будет смотреть,  как на  глазах его
Горясер будет кромсать тело князя  его Бориса, уже сейчас вошла в него, и то
была  вторая спица, что подперла  обод  колеса изнутри, и третья  спица была
сон, что  копил  он  каждую зиму  в берлоге, и снов  было двенадцать, и  как
божественная ночь полгода в году, так и божественный сон был полгода в году,
хотя восходило солнце и Полярная звезда была не в зените  на севере; любовь,
четвертая спица, уткнула свой  ход вовнутрь обода, и к той Ждане, что сейчас
была во  сне и внутри  него, и рядом,  и к той, что тысячу лет находила его,
где бы он ни был, от Москвы до Иерусалима и от северной столицы, Новогорода,
до  южной столицы,  Нижнего  Новогорода,  от  западной  столицы,  Киева,  до
восточной, Владимира, и всегда его  любила, как любить умела Ждана, и всегда
была не похожа сама  на себя, и никогда не меняла имени своего. И покатилось
колесо, и, покружившись, легло возле стекла, что дождалось солнечного  луча,
и он, пройдя через стекло, стал так горяч, что загорелось колесо, и ветер за
вихры огня поднял его, и оно вскачь понеслось вниз по горе, и, пролетев  всю
землю четыре раза, с размаху врезалось в стоящую колесницу Ильи-пророка, что
дремал на  облучке и видел  свой  горячий сон, и шарахнулись кони, и дернули
ввысь так, что Илья едва успел схватить вожжи и усидеть на  козлах, и  сам в
гневе  ударил  их  огненным  кнутом по огненным спинам,  столкнув  с облучка
сидящего рядом Перуна.


     глава 46

     И  пока  червяк  Вася полз под  свой  знаменитый  камень возле  будущей
Кутафьей кремлевской башни, пока звезда Альфа из созвездия Большой Медведицы
чистила свой свет от копоти и дыма, пока Ждан варил свое жидкое варево, пока
Грозный на посох насаживал,  как энтомолог  кузнечика на булавку, сына, пока
Берия, как грузин на грузина, смотрел, как корчится на полу с пеной на губах
его  трижды любимый вождь, пока очередной временщик  смущенно, застенчиво  и
воровато, думая,  что за чечевичную похлебку власти в  Беловежской  пуще под
водку с белыми солеными грибочками разваливает еще великую империю, на самом
деле  уже не  великая и не  империя, сама стремилась освободиться от мертвой
шкуры,  и,  скинув  этот  хлам,  как  сбрасывают сожженный  в дыры плащ  или
провонявшую  палом и гарью рубаху,  выскользнув  и  изменившись  в размерах,
тянулась встать  на свой  бескожий  хвост,  изогнувшись, спружинив,  махнуть
прочь от  гибельного,  пахнущего  смертью места истраченной гниющей империи,
-Ждана дошла  почти до будущего Медведкова и остановилась возле входа в храм
Мокоши.


     глава 47

     И  думая внутри себя о Емеле, роде его  и роде своем, ибо  зачатье  уже
совершилось в лоне ее, ворожила так - Соль солена, зола горька, уголь черен,
кровь  красна. Соль  -  бела,  зола  желта  -  уголь  черен, рябина  красна,
нашепчите, наговорите  мою воду для  Емели и сына его, и рода его. Ты, соль,
услади,  ты, зола, огорчи, ты, уголь, очерни, ты, рябина, окрасни. Моя  соль
крепка, моя зола горька, мой уголь  черен, моя рябина красна. Кто выпьет мою
воду,  отпадут все недуги, Кто  съест мою соль,  откачнутся все болести. Кто
оближет мою  золу, от того отскочат  лихие болести, кто сотрет зубами уголь,
от того отлетят узороки со всеми призороками, кто съест мою рябину-ягоду, от
того отлетят все беды-напасти, болести.
     Шли вместе Медведко с Жданой в разные стороны, и, теперь уже внутри их,
тише, глуше,  тусклее, но, длясь,  жил  пропущенный  ими  в  слепоте  долга,
предназначенности, счастья, божьего откровения  тот, уже снаружи кончившийся
московский  пожар,  подобно  волнам  шторма, уже уснувшим  в  месте  начала,
которые  налетают  в  несуществующей силе на  камни, и  камни не  знают, что
шторма нет, они вздрагивают от налетевших волн, вздрагивали мысли и ощущения
в  Медведке и Ждане, и все еще  время от времени горел московский лес, и уже
вчера опять вспыхнула огромная кремлевская сосна, стоявшая  в  десятке сажен
от  высохшего  оврага  -  паводкового   озера  с  болотом,  укрытым  толстым
взболтанным  слоем  горячей  озаренной  воды,  вспыхнула,  затрещала,  стала
силиться оторваться в  небе, и налетевший ветер  опрокинул  ее, и  она стала
падать,  давя и  прижимая к  земле пылающими  ветвями визжащего  оскаленного
кабана  с  загоревшейся щетиной,  перебила спину  оленю, и  кровь  текла  из
разрыва спины  и  дымилась от огня и жара, и олень лежал, запрокинув голову,
молча. И только  глаза  его говорили  с  его оленьим богом и спрашивали: "За
что?" - и, не получая ответа, как расколотое блюдце, разливали свет и зрение
в   дымящуюся  землю,  и   брат  Медведко,   придавленный  стволом,  силился
освободиться от невыносимой силы, прижав червячка Васю  в твердую  землю, не
разрезав, но сделав вполне неудобными жизнь  и быт  червяка Васи, хотя и это
он  сумел перенести, как стоик Петроний, собрав друзей,  разбив  драгоценную
вазу,  чтобы она не  досталась  Нерону, болтая, отворил жилы,  чтобы  стекла
жалкая кровь, и она бежала обильней, чем у реального  Петрония,  который при
жизни сделался сух как камень и  почти не имел крови.  Вася  не отворял себе
жилы, но прижался  к  земле, разыскивая удобное пространство  между  шерстью
брата Медведко и почерневшей землей; солнце на мгновенье прорезалось  сквозь
тьму дыма, золотой  столб упал на  лежащих Ждану и Емелю,  и  Емеля отпустил
загоревшийся ум, как Ярилино  подожженное колесо, с горы смысла и, закричав,
почувствовал, как,  цепляясь за шершавую  поверхность  наклонной горы, круче
шатра  Василия  блаженного, что  построят  через пять  веков, туда, вниз,  в
бездну,  словно  автомобиль,  сорвавшийся с  Эльбруса,  когда Богданов  стал
спускать  вниз  свой дефендер, вспыхивая на ходу, взрываясь, биясь  о склоны
ущелья и выбрасывая на ходу человеков, и перестал видеть мир и внутри, и вне
себя равно, только слышал,  как плещется теплое море под колесами шлепающего
по  воде парохода и стал  похож на парус, оставшийся без ветра, прилипший  к
мачте,  по  инерции  скользящий  по тихой  волне, а Ждана, подхватив  крик и
перенаправив  катящееся подожженное Ярилино колесо,  сунула себя в  его ось,
бежала  рядом  и  по огромному колесу, мелко-мелко перебирая  его  зубцы,  и
огромное  колесо  дрогнуло,  скрипнуло,  запыхтело и  перевело  движение  на
огромный маховик,  и  тот через сыромятный  ремень  повернул корявое  колесо
колесницы Ильи-пророка, кони прянули, седок взмахнул кнутом, высек молнию из
конских  черных спин, и над головой Москвы, пожара, леса,  раздирая на части
солнце, облако, тучи,  дым,  выросла огромная, ветвистая и  просторная,  как
кремлевская упавшая сосна,  молния, и первые капли дождя упали на московский
пожар, на  Деда, на  Полянку,  на Родов храм,  на лежащего  возле  Емелю,  и
огромное  море  хлынуло вниз,  почти  немедленно  гася огонь,  лес,  болото,
тлеющих зверей и птиц, и Ждана кувыркнулась на своем холме, отпустив колесо,
и  упала  возле  Емели и Родова  храма, смеясь в  безумии и  беспамятстве, и
мокрые черно-белые вышитые красным ромбом по вороту, рукавам и подолу рубахи
забелели на покоричневевшей  земле, обнажая огромного растерзанного ездока и
тонкое, хрупкое, целомудренное, похожее на летящую птицу тело Жданы.


     глава 48

     Хлынул, шел, бурлил,  клокотал  немыслимый московский  дождь,  заполняя
пересохшее  озеро  Полянки,  поднимая воды Москвы-реки  к  частоколу первого
московского города -  лежащего  на холме  - Кремля, и  к будущим  частоколам
второго  московского  города,  Китая,  и  третьего,  Белого,  и  четвертого,
Земляного,  и  люди внутри  Жданы и Емели опять  стали собираться и брести в
свои  оставленные  дома,  и спасенные человеческой любовью  звери,  шатаясь,
поползли к своим оставленным норам, и птицы полетели к своим  дуплам, и змеи
поползли в  свое Подмосковье,  и собаки отправились к своим  будкам, и скот,
мыча  и блея,  не понукаемый пастухом,  отправился  в свои стойла,  хлевы  и
сараи,  на свои  кормы. И  скоро, через несколько недель и  месяцев, уже  за
пределами душ Емели  и Жданы по всей Москве зеленела трава, стучали  топоры,
стада мычали  на лугу, в  Занеглинье, и звери в  своей глуши  занялись своей
обычной звериной жизнью.  Дед учил  Емелю русскому  бою,  Ждана в Медведкове
ждала сына, вернувшись в свой дом, и это было для всех как чудо - ибо с того
света еще ни  возвращался никто, и она была первой, кто вернулся оттуда,  но
была нема, и это все принимали  как должное  и относились к ней с тем  новым
незнаемым почтением, с  каким умели относиться русские люди ко всем, кто был
с ними, но кто не был  как они. В Москву, как курьерский  поезд,  медленно и
торжественно прибывала  осень,  и ее встречали  московские  леса  последними
цветами и первыми облетающими листьями.

     Главы  последней  встречи  Медведко  и  Жданы,  случайно происшедшей  в
осеннем московском лесу.


     глава 49


     Вот  и наступила  полная  тихая  беременная осень... Медленно, изредка,
задетый крылом ветра, падал лист. Емеля научился ловить их. И для этого была
нужна вся сноровка двадцатилетнего Медведко, гибкого как хлыст и точного как
удар  дятла,  меткого как луч солнца, падающего на землю, закрыв глаза. Лист
упал    в    ладонь.   схваченный   кончиками   пальцев   за   самый   край,
желтозеленокрасный лист. Они поликовались... Правая  щека. Левая щека. Птицы
замолчали,  прислушиваясь,  кто  крадется по  лесу  - зверь или  человек, не
разобрали - шел  как зверь, но дышал как человек высоко  и на двух ногах, и,
не  разобрав, опять  залопотали  на  своем  выразительном, емком,  кратком и
кратном  мгновению языке. Грудь распирало вверх и вширь, как  резиновый мяч,
когда на ходу  Емеля набирал воздуха больше, чем было нужно для дыхания, так
же,  но выше выгнуло изнутри грудь разоравшееся  сердце  Анатолия Эфроса  13
января 1991 год, когда  он упал на паркетный  пол своего  сретенского  дома,
убитый чернью, уверенной  в своей  исключительно благородной правоте, чернью
во главе с  бэдээлфэ.  Трава обнажила корни, уменьшившись  в росте, цвете  и
густоте, и стало видно, как корни своими жилистыми узловатыми пальцами цепко
держат землю, чтобы  она не падала  в то обезопорное пространство, в которое
падают звезды осенью во времена звездопада. Хорошо было  жить зверю двадцати
год отроду в последние дни сентября месяца в 1000 год от рождества Христова,
в год смерти Мальфриды и Рогнеды, накануне года  смерти Изяслава Полоцкого и
Деда. На перекрестке,  где лягут Сретенка и  Садовая, дремал  и  ждал Емелю,
прислонив бурую холку к дубу,  отец именем Дед, учитель и хозяин их берлоги,
а под ногами была московская дорога, как раз на перекрестке нашей Сретенки и
Садовой,  вверху  -  птицы  и  голоса,  а вокруг  -  высокие  сосны,  как  в
Переделкине на Пастернаковском участке.


     глава 50

     И вовсе близко, где сейчас старый Ботанический сад  на Мещанской, где в
центре раз в  год открывает  свой гигантский  цветок араукария, под огромным
осенним пышным деревом Медведко ждала Ждана, деревом, которое было крышей их
постели уже  много  недель после того,  как горела  Москва, и звери и  птицы
вперемежку  с людьми бежали по этой  дороге на остров, чтобы выжить. У Жданы
был всего тот  единственный жертвенный день, когда разум ее вернулся к ней и
она  увидела Емелю глазами своего прошлого,  домогильного и вовремяпожарного
света жизни, который заменял ей человеческий  ум. Но сегодня разум был в ней
так глубоко,  что был не виден, как не  виден  и самый яркий маяк в туманную
пору и случилось это, когда ушел от нее Емеля к Деду узнать, живы  ли братья
его, и живы ли сестры его, и живы ли враги и наставники-волки его. Но каждый
понедельник  с того самого дня Ждана приходила сюда, живя в своем прерванном
и  продолженном сне, не понимая, зачем  она приходит  сюда и кого здесь ждет
она.  И все  же, когда Медведко внезапно и легко подошел к  ней, она покорно
легла  перед  ним, открыла  себя,  подняв льняную  рубаху,  обнажив округлый
живот, в котором  уже жил сын  Емели, которому оставалось прожить внутри  до
своего  второго рождества еще 180 дней 4 часа  и четырнадцать минут. Закрыла
глаза, обняла Емелю и задышала ровно и нежно, как спят дети во сне, почти не
чувствуя его влажного сильного  звериного тела, от которого пахло движением,
теплом и желанием, не  понимая, что  остывающий московский  ветер еще тепл и
ласков, и тот, кто возвращал ее в жизнь и ум, далек от Жданы, как  вой Волка
в ее оставленной могиле. Емеля был слеп душой, он не понимал, что она далека
от  него, как вой Волка в  оставленной могиле,  он любил ее и говорил о том,
что их день не проходит в  нем, как не  проходит  в живом  человеке дыхание,
обретенное и вспомненное тогда же слово, и не понимал, что она не видит его,
не  узнает  и не вспоминает его, и если  через неделю придет сюда, то придет
телом своим, но не  душою своей и не памятью своей.  И все же, возвращаясь в
берлогу, Емеля был счастлив, как может быть счастлив здоровый, живой, слепой
и  глухой к  другому  человеку великолепный зверь с походкой  рыси и осанкой
оленя.


     глава 51

     Что за чудо, когда осенний воздух по капле  стекает под кожу, заполняет
сердце,  надувает  ум,  жжет  ступню,  состоящую  из тысяч пружин  и  каждое
прикосновение  кожи  к  воздуху пластично, единственно,  нежно, и летуче,  и
похоже на музыку, которой выколачивают пыль из ковра, как бы  еще точнее это
объяснить, - на  звон  колокола в августе в заброшенном монастыре, в котором
почти  тьму лет живут, не умирая, люди, как живут черви,  не имея имени и  в
силу  этого не прекращая род  свой. Падают первые листья,  родичи  Медведко,
дует теплый ветер  с  Москвы-реки, родичи  Медведко и  ветер, и  река, волна
ложится  на волну, шлепая ладонью по спине обрыва,  шлеп-шлеп, захлебывается
птица,  родич  Медведко,  попавшая  в силки,  плачет  змея,  родич Медведко,
сбрасывая шкуру, вор удачно украл нож из ножен  спящего князя,  и его за это
успели повесить на сухом дереве, и насквозь их кто-то дует в свою свирель, и
все едины  в  этом  звуке. Идет осень  в лес, где  живет Емеля-медвежий сын,
тоньше   бритвы  его  движения,   точнее   скальпеля   его   шаг,  скальпеля
Живаго-Томаша, поет свирель  и падают первые  листья, падают с осины, клена,
березы, ели  и сосны, но еще не дуба, падают листья, бедные листья со сроком
жизни  в  одно  единственное   лето,   в  один  единственный  день,  в  один
единственный  миг, не долее  мига,  когда Емеля и Ждана дождем внутри их тел
остановили один  из тьмы  московских пожаров. Идет Емеля по лесу, торопясь к
Деду в  свою берлогу, где спокойно и уютно, тихо и провинциально, совсем как
в селе Яковлевское, куда спустя короткое тысячелетие добрели, наконец, Ставр
и Сара, Емелины отец и мать.







         * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ * 




        ЖИТИЕ СТАВРА И САРЫ



     Главы   будничной  жизни  Ставра   и   Сары   на  границе  костромской,
нижегородской  и  владимирской   глуши  в  селе   Яковлевское,  ныне  городе
Приволжске, что возле Плеса.

     глава 1

     Село  Яковлевское, возле Плеса,  год 1919... И  было утро, и  был месяц
август, или серпень, день Преображения Господня, 1919 год. Ставр, держась за
руку Сары,  и  мать Сары  Рахиль и отец  Ставра  Тихон  дошли до дома в селе
Яковлевское  на  Поповой  горе,  на берегу  речки  Тахи по Второму Овражному
переулку, до дома отца Арсения, ибо отец Арсений был  двоюродным братом отца
Ставра Тихона,  а  на развалинах  времен  остаются невредимыми иногда только
нити  рода, часто рвутся и  они, почти всегда  на юге  и реже на  севере,  а
костромская  губерния и была русским севером. Оборванные,  грязные, голодные
скитальцы,  похожие  на обычных калик  перехожих и  странников,  попавших  в
будничный ад русской истории, перемолотых ею до нежития, но не развеянных по
ветру, как пыль дорожная, были допущены не случаем, но провидением к высокой
калитке  сиреневого  цвета,  среди высоких резных ворот  и остановились  без
надежды на то, что за  воротами  еще есть жизнь, но остановились, ибо больше
некуда было  идти. Позвякав запертой щеколдой, они стояли молча, равнодушно,
готовые повернуть  от ворот, если за ними  окажется чужое лицо или  выжженый
квадрат земли. Залаяла собака, Рахиль  первая разрешила себе надежду, за ней
Тихон, но  Ставр  и  Сара  жили  еще внутри  себя, и надежда  не тронула  их
мертвого сердца, которое, хотя и каждое на  свой лад, умерло, ибо не по силе
Ставру и Саре  было выживать живыми.  Собака  лаяла  дружелюбно,  всего лишь
сообщая хозяевам, что за воротами  люди  и  им  надо открыть.  Был  полдень,
зазвонили  колокола  на стоящей за мельницей  колокольне Николы  Чудотворца,
звук был неожиданный, мирный, доисторический звук, который, однако, не дошел
до глухой  и мертвой  души Ставра и  Сары. Открыл, звякнув щеколдой, калитку
сам  отец  Арсений, высокий,  седой,  белый,  с  зелеными  усталыми,  но  не
потухшими глазами. Он не удивился, увидев Тихона, и Ставра, и незнакомых ему
женщин. Открыл двери, пропустил во двор, провел в сад, посадил на  лавки под
яблоню,  принес хлеба  и  молока.  Матушка  Александра согрела воды, каждому
вынесла штопаную, но свежую одежду, это были льняные рубахи из  ткани  купца
Сидорова,  владельца  яковлевской фабрики. Каждый, вымывшись в конце сада за
кустами терновника, надел белую рубаху. Рубаха на Ставре была  коротка, Саре
рубаху подшили,  Рахиль и Тихон  были в  них похожи друг  на друга. Только у
Тихона были волосы  белые, а у Рахили  на самой макушке  головы  еще черные.
Сара мыла Ставра. Тихон  и Рахиль мылись сами.  В первый  день жизни в  селе
Яковлевское   Рахили  было  тридцать  пять  лет,  Тихону  -  сорок,  Саре  -
шестнадцать и Ставру  - двадцать один... Сели за стол, что под  яблоней, где
под ножкой стола  послеобеденным сном спал червяк Вася. Когда принесли чай и
поставили  мед из собственных ульев, Рахиль заплакала, потом заплакал Тихон,
потом матушка Александра, потом отец Арсений. Ставр и Сара не заплакали, ибо
слезы имеют только живые люди. Сара заплачет через восемнадцать лет, когда у
нее родится  сын именем  Емеля, в Ильин, или Велесов,  день, в  шесть  часов
пятнадцать минут  по местному, равному московскому,  времени, сын, совсем не
похожий на первенца Сары, который умер  в  тот же Ильин день возле Суздаля и
был закопан в святую  землю  рядом  с монахами, монахинями, священниками, их
женами и чадами числом четыреста пятьдесят, убитыми собственноручно Илией из
Галаада  в великий  жертвенный день.  И тогда Сара умерла  второй  раз после
Лысенки,  умерла еще дальше и почти не  слышала людей,  не  слышала  Рахили,
Тихона и  Ставра, не слышала отца  Арсения  и матушку  Александру. Ставр  не
видел,  Сара не слышала, и  им было хорошо  друг с  другом, проклятье  Сары,
еврейский  и  русский  Бог  слепили  их в  одну груду нелепой, бесформенной,
темной и простой, молчаливой жизни. И сейчас под яблоней в день Преображения
Господня  она  не слышала  слез сидящих с ней за столом. Но ей было  хорошо,
тепло   и   тихо,   это   был  ее  рай,  после  киевского,  екатерининского,
харьковского,  белгородского  и  суздальского мира.  Падали яблоки  к  ногам
червяка Васи,  который из травы не мог  разглядеть своих старых знакомых еще
по  южной  жизни. Срывались пожелтевшие  листья, светило солнце,  небо  было
голубым, а земля черной и жирной, какой она бывает в южных краях, на Поповой
горе неожиданно земля была богатой землей. И пошла  жизнь;  отец Арсений жил
во  второй половине,  служил службу  под  началом  отца Иоанна  Красовского,
настоятеля храма Николая Чудотворца.  Завели  скотину,  держали  козу,  пару
баранов, гусей  и кур. Ходили пешком в  Плес, по дороге  часто встречали два
стада,  одно было  бедным  и  жалким  -  крестьянское,  другое -  упитанное,
ухоженное стадо барина из имения Ивана Волкова, которого ждали и который все
не возвращался. Стада паслись недалеко от Ногина, ближе к Никольскому, почти
на середине между Плесом и Яковлевским. И так было до 1936 год. Еще работали
церкви,  звонили  колокола и было что есть поначалу в те новые, искалеченные
года. Голод Поволжья  они пережили удачно. Когда Тихон  и Рахиль садились на
пароход в Красных  Пожнях, чтобы ехать вниз по  Волге в Самару за хлебом, им
не повезло, толпа оттеснила  их  от трапа, кто-то  упал  в  воду,  закричал,
давимый  как виноград, ребенок, толпа хлынула  в чрево по  сходням  парохода
именем  Кропоткин, и  когда Тихон и  Рахиль остались на берегу, около их ног
оказался узел. Пароход уплыл, Рахиль заплакала,  Тихон развязал узел, в  нем
было несколько сот тысяч денег и золотые монеты царского чекана. Их  хватило
как  раз до 28 июня 1941  года,  когда Тихон  ушел на войну, и  ему в дорогу
разменяли  последнюю  золотую десятку  и  купили  табаку, портянки и хороший
складной  нож с перламутровой ручкой. Вскоре Рахиль уехала вслед за Тихоном,
и  ее убило  прямым попаданием в  вагон  по  дороге на  Киев около Можайска,
недалеко  от  бородинской  деревни Алексенки, в которой родился  дед  Ставра
именем Яков. Когда Емеля в восьмидесятом году приедет в Алексенки, он увидит
на  месте  дедовского дома  кусты  акации, возьмет  гнилушку  от  дедовского
амбара,  съездит  в Можайск,  чтобы посмотреть  на  дедовский  дом,  который
перевезли в город и сделали из него городскую  больницу. Якову сеялку, Якову
молотилку,  Якову  веялку  он  тоже увидит в Алексенках,  они еще работали и
через  шесть десятков  лет.  Увидит  и  пожалеет слепого  больного  старика,
расстрелявшего деда. А Тихона, раненного в сорок третьем, отправят поближе к
дому в ивановский госпиталь, и  Сара будет ходить к нему по весенней грязной
непролазной  дороге  пятьдесят  верст, таща за  спиной  мешок  с  немудреной
голодной едой,  приготовленной  вдовой отца Арсения,  матушкой  Александрой,
умершего  своей смертью в тридцать  третий  год, не  то что настоятель храма
отец  Иоанн  Красовский, который  не согласился  оставить службу  и  закрыть
церковь,  и чтобы сделать  это и без согласия отца Иоанна - его арестовали в
38-м в  день рождения Емели  20 июля ретивые оперативники, когда он сходил с
поезда  в  Середе,  выбили  на  допросе зубы,  ибо не подтверждал  он оговор
односельчанина. И  вскоре отец Иоанн умер в Борисоглебской тюрьме, в прошлом
-  монастыре,  и  был  похоронен  на  монастырском дворе,  ставшим  тюремным
кладбищем. Ему тоже повезло по сравнению  с отцом Николаем, которого распяли
на  березе,  и  по сравнению с Игуменом  Амвросием,  зарубленным  комиссаром
Бакаем, по сравнению  с отцом Александром,  отцом  Михаилом,  отцом  Авелем,
отцом  Даниилом,  съеденными  голодными  крысами по хотению и  забаве  новых
соловецких владык  со  звездой  во  лбу,  и  еще  великого  множества  новых
мучеников, разную и одна другой страшнее,  смерть принявших. И все же, и все
же - вечная  память  мученику Иоанну,  русскому священнику, одному из  тьмы,
кровь  которых пролилась в  русскую землю,  сделав ее  священной  и воистину
богоизбранной, ибо столько жертв во имя веры не приняла ни одна земля за всю
долгую  и короткую  закончившуюся историю  человеков... И когда шла Сара  по
дороге  по  колено  в  грязи  через Середу  и дальше на  Иваново,  почему-то
вспомнила белую горницу в Лысенке, солнце и  нож  Ставра, и хотя уговаривала
себя,  что все это прошло, минуло и  не имеет  значения, в эти минуты она не
любила  себя  за  нечаянную, незваную,  назойливую,  раздражающую, но  живую
память, которая мешала ей жалеть в воспоминании своем ее мужа именем Ставр и
которая  делала  ее  еще  более  беззащитной  перед  этой  ночной,  грязной,
беззвездной, длинной и холодной дорогой, такой одинокой и такой заброшенной,
как будто шла она  не по Ивановской земле, а по бесконечной холодной пустыне
какой-то незнакомой земли,  лишь по памяти похожей  на  ее  землю,  и, слава
Богу, распятый священник,  монахи, изрубленные  в Спасовом монастыре, все же
смывали,  как  дождь грязь с окон,  в ее памяти  глаза Ставра,  такие дикие,
такие яркие, такие бешеные и такие торжествующие, что и  здесь, во тьме, она
закрывала свои и почти теряла сознание.


     глава 2

     И было утро, час луны. И спал Ставр, и сошел к нему с неба Дух Святой и
сказал так: - Сегодня день твой последний в этом числе времени, и сегодня ты
будешь видеть. Утром встань и скажи  жене своей: "Ты - жена моя, и ты будешь
венчана в Храме Николы Чудотворца,  что  напротив дома твоего". И ты сегодня
познаешь жену свою не как зверь, но как человек. И ты родишь сына, и имя ему
будет -  новый народ, иной, чем народ отца твоего,  и иной,  чем  народ жены
твоей. Каждая женщина на земле связывает рода, род  свой и  род мужа своего,
народ свой и народ  мужа своего, но мало число рождающих новый народ, и есть
народы  по отцу своему,  и  есть  народы по матери своей,  но нет народов, в
которых  живут  два имени, и  народ сына  твоего  будет первым,  и  имя  ему
ставросары. И потому ты,  выполнив положенное тебе, отдашь Богу твоему душу,
но сорок дней и сорок ночей душа  твоя будет рядом с женой твоей, пока в ней
не сложится новая плоть. И  проснулся Ставр,  и увидел перед глазами оконце,
похожее на  окно дома своего в Лысенке, и увидел лампаду в правом  углу, под
иконой Николы Чудотворца, и лампада горела, и свет ее был тих и неколебим. И
было утро, день двадцать  четвертый  месяца  октября  в  празднество  образа
Пресвятой  Богородицы Всех Скорбящих Радостей в 1937 год. И перевел он глаза
на  жену  свою,  дыхание которой было  ровно, и увидел руки ее,  и руки были
тонки, но вены не  отошли за ночь и были похожи на вздувшиеся голубые  реки,
перевел  глаза  и увидел  кончики ее  тонких  ног,  что  выглядывали  из-под
пестрого  лоскутного одеяла, и были они  похожи  на крылья  ласточки, и стал
смотреть  дальше и увидел  голландку  с изразцами  по белому полю  с  синими
птицами,  цветами,  дворцами иерусалимскими, Иисусом, въезжающим в город.  А
справа  был ковер, на котором олени бродили  по берегу реки, задевая  рогами
синее небо, зеленые ветви дерев, домик охотника, и понял Ставр, что он видит
мир,  и ослабло его сердце. Но встал Ставр  и  ходил,  и подошел к двери,  и
открыл  ее, и  вышел на волю,  и  стал  смотреть  на  ель  перед  домом,  на
колокольню  храма  Николы  Чудотворца,  на пять куполов с крестами,  которые
собьют и  разрушат ретивые человеки, но отец Зосима вернет их обратно  через
пятьдесят  лет, но этого Ставр не увидит, а  увидит  Емеля, сын его, который
сегодня будет зачат. И весь Емеля еще в Ставре,  и весь Емеля еще  в Саре, и
ставросаров нет на земле, хотя они уже  есть, ибо то, что не имеет имени, не
имеет  быть на свете Божьем, и  только  то, что названо Богом, имеет быть, а
имя ставросаров уже названо и  исчислено. И  увидел Ставр утреннее солнце, и
сошел в сад, и там увидел деревья - яблони  и груши, и сливы, и терновник, и
терновник был пуст, и груша и  сливы пусты,  на дереве  яблони висело четыре
яблока, и цвет их был  красный, белый и зеленый,  и желтый, и с этих четырех
цветов начнет  свою школу Авель,  когда будет  учить  Емелю закону Божьему и
объяснять  смысл  видимого и  невидимого цвета. И  когда сорвал плоды Ставр,
повернул назад, то увидел бежавшую к нему по холоду босиком и в одной рубахе
тонкую, легкую как перо птицы, Сару. Дух Святой явился к ней во сне и сказал
так: сегодня -последний день жизни Ставра, и сегодня  он будет видеть, утром
он встанет  и  скажет тебе: "Ты -  жена моя,  и  ты будешь венчана  в церкви
Николы Чудотворца,  что напротив твоего дома". И он сегодня познает  тебя не
как  зверь, но  как  человек.  И  ты  родишь сына,  и  имя  ему будет  народ
ставросаров,  и  он соединит народ твой  и мужа твоего в одну плоть. И потом
Ставр исполнит положенное ему и отдаст свою душу Богу, но сорок дней и сорок
ночей, пока из тебя не исчезнет сомнение, жив ли сын твой, душа Ставра будет
рядом с тобой. И открыла глаза Сара и не нашла мужа своего, и бросилась вон,
босая и  легкая как  крыло птицы, на волю и там, в огороде за домом, увидела
Ставра, и он увидел ее.  И упали они друг к другу и  плакали, и она  гладила
его волосы и руки и целовала губы, и он гладил ее волосы и посреди  языка ее
отыскал  стон ее, и вошли они в дом, и Сара стала готовить еду, она пожарила
картошку, выбрав не мелкую и не крупную, в постном масле  и с луком в печке,
на  изразцах которой  были цветы,  птица Сирин и  Иерусалим.  И потом пришла
тьма, и была она в 18  часов,  и  это  был час  молока. И  надела Сара белое
платье, которое взяла она с собой из своего  дома, которое сшила ей Рахиль -
мать ее, и  Ставр надел свой обычный коричневый в полоску заношенный костюм,
и пошли они в церковь, и церковь была открыта, но не с главного хода, где на
паперти росла  трава и стояли заколоченные,  перевязанные проволокой  ящики,
как будто шел уже  сороковой год, через дверь в приделе справа от алтаря,  и
едва открыли дверь, и она была высока и тяжела, как увидели иконостас - и он
был нетронут и блестел золотом, и местный чин был полон, и праздничный тоже,
но  в деисусном  не  было  иконы  Иоанна  Предтечи, а было  пусто. И  горели
лампады, и  пел хор, и стоял перед Ставром и Сарой распятый отец Николай,  и
был он в полном праздничном облачении и смотрел добро, и не было  мучения на
лице его.  И за спиной Ставра встал еврейский Бог, и за спиной  Сары русский
Бог,  и  началось  венчание.  В  церкви, кроме  них,  были мученики  -  отец
Владимир, отец Вениамин, отец Иоанн, священник Рябухин, отец  Амвросий, отец
Ярослав,  отец Аввакум, отец  Владимир,  отец  Александр, отец  Михаил, отец
Николай, отец Лев,  отец  Федор, отец Михаил, отец Георгий, отец Федор, отец
Василий, отец  Даниил,  отец Николай,  отец  Илларион,  отец Ярослав и  отец
Сергий, и отец Родион. А далее стояли - мученики Ахаз, Езекия, Иаков, Исаак,
Авия, Озия, Иоафам,  Амасия, Манасия и Амон, Соломон, Иуда, Седекия, Иехония
и Серух. И весь  обряд был долог, и  закончился он в час молитвы. И вышли из
храма Ставр и Сара, но все  другие остались там,  а дверь не была закрыта, и
свет падал на землю, и  хор пел  им вослед "Господи, помилуй..."  И был  час
крыла, в небе были звезды, дуло ветром с Тахи, на Поповой горе ветер шевелил
ветви елей.  А Сара смотрела на мужа  своего, и  Ставр  смотрел на жену свою
так,  как в первый  раз,  и в  доме становилось  светлее, более чем от света
лампады и керосиновой лампы,  горевшей в их затерянном между небом и землей,
между всеми странами  и домами жилище.  Спасение  человеков  и в том, что  в
любом,  самом забытом уголке, под дырявой крышей,  среди голода и холода, на
земляном полу  и  на  деревянной широкой лавке  с рассыпанным поверх  сеном,
покрытой заплатанной  льняной  накидкой, могут встретиться  двое,  кто собой
свяжут народы их и родят новый, в  котором будет  и милосердие для  народов,
чья  кровь течет  в душе их.  И началась ночь  зачатия. Лампу погасили, чуть
плотнее закрыли дверь,  Ставр сегодня чувствовал себя легко, очищение пришло
незаметно,  руки его были крепки, ноги  несли  тело чутко,  как  рысь  ночью
ступает по траве, как Емеля шел по лесу к своей  лесной Ждане, так и  сейчас
Ставр шел между дверей, что почти были ему в упор. Легкая Сара сидела на его
руке, как  ребенок на  руке матери.  И это тоже  было  их  счастье,  которое
отпущено  каждому  страдавшему  человеку. И не  было  прошлого,  и  не  было
будущего, было  единственное - всегда, которое  разламывало,  как жар,  губы
Сары, которое качало ее  парус на вершине волны, которое вытягивало ее,  как
нитку  пряжи,  и   свивало,  и  затягивало   до  туготы  веретеном,  которое
выворачивало  ее наизнанку и делало целым миром  с домом,  храмом - звездным
небом, и  только внутри, где  была она,  оставался  мир  с  маленьким домом,
маленьким  храмом  и  крошечными  звездами,   которые  сжались  плотно,  как
сжимается  резиновый  мяч в  кулаке. И это  - всегда - ало  кольцевало  губы
Ставра, и это -  всегда - лежало  головой  на кончиках  ног Ставра, и это  -
всегда - текло,  как  Млечный Путь, по синему небу, бросало в холодную воду,
покрывало коркой льда и плавило и толкало в тигле, пыль летела по ветру, как
пепел  мертвых  в  графстве  Йоркшир, где потом  на месте  развеянного праха
ставят скамейки,  это  - всегда - падало  беззащитным конем с кручи водопада
выше,  чем Ниагара,  лепестком  цветущей вишни на ладонь  вышедшей под  небо
холодной  весной  юной вдовы Великого  Могола.  И это -  всегда - оставалось
всегда, когда исчезли  из этого мира и  Ставр, и Сара, и их сын Емеля, когда
исчезли их народы - и народ Ставра, и народ Сары, и народ  ставросары, когда
все это легло в книгу истории, это -  всегда - опять  ложилось  на вытянутые
кончики  ног,  положив  подушку  под  голову, и,  обводя рот  красным,  тихо
шептало: "Где бы ты ни был, ты -  не один на  этой земле,  мой единственный,
мой  любимый, муж мой, пока  мы живы и пока мы мертвы, а потом  живы и потом
мертвы"... Когда это - всегда - отошло и пролилось дождем на поле, и  первое
зерно на  глазах выпустило зеленый побег, душа Ставра приподнялась над телом
его  и с высоты божницы  стала смотреть на  новый мир, который он не знал  и
видел теперь. Сара обмыла Ставра, поставила  свечи по  четырем сторонам  его
тела, и, когда отошла на несколько минут, свеча от  тепла склонила голову, и
загорелось  покрывало, а потом подушка под  головой Ставра, а потом и волосы
Ставра, и Саре пришлось  тушить его тело, поэтому остался запах и  пролилась
вода, но запах прошел,  воду убрала Сара, и сорок дней  и ночей Ставр стерег
жизнь Емели в теле Сары. И Сара  видела его и говорила с  ним, но язык их не
состоял из слов, это был язык понимания, каким говорят человеки, которым был
явлен Дух Святой, и этот язык  люди называют горловым  говорением, и  он  не
имеет слов и не знает наречий, но он язык, и им может быть устроена жизнь, и
на этом языке Сара сказала Ставру: "Ты свободен", - и он, увидев в последний
раз  божницу, лампаду,  коричневый крашеный  пол,  изразцы  голландки,  мимо
креста  колокольни и  мимо  проводов над мельницей, мимо вершины ели и среди
расступившихся звезд по длинному коридору поплыл медленно туда, откуда видна
не вся земля, а только  то место, в котором ты родился, в котором ты жил и в
котором ты умер...


     глава 3

     И пришел день, и пришел час, и Бог простил грех Ставра, и еврейский Бог
простил, и  русский  пожалел. И встал Ставр, и  начал ходить, и было  это  6
ноября месяца, или другим именем  листопада, в  1937 год, примерно за девять
месяцев  до рождения сына Ставра  и  Сары  именем Емели,  первородного  сына
народа  именем  ставросары.  День этот,  день зачатия Емели и  канун  смерти
Ставра,   был   днем   преподобного   Варлаама   Хутынского,  новогородского
чудотворца, приявшего смерть  в 1243  год, жившего  мыслью святого писания -
аще внешний человек тлеет, обаче  внутренний обновляется по вся день. И было
это так. Сказал русский Бог Ставру: - Оживи и ходи, - и Ставр встал и ходил.
Но  заклятия  с  глаз  Ставра не снял. Еврейский Бог сказал Саре:  - Вот муж
твой,  он страдал, и он прощен, и сегодня умрет Ставр,  и тебе осталась ночь
одна, и больше не будет Ставра, и если ты не успела, люби его и имей сына от
мужа своего.
     Сара  легла в постель Ставра и любила его, и плакала, и Ставр знал, что
это последняя ночь,  и Сара знала, что это  последняя ночь, и, перед тем как
лечь, Сара встала на колени и молилась  так - молитвой  прощения. -  Прости,
Господи,  что  посмела  творить суд, не  ведая  будущего своего  и  будущего
Ставра, и прости грех его, который совершил  он, не ведая будущего  своего и
будущего жены своей Сары, и народа, который родят они и который будет именем
ставросары, и то не будет народ  еврейский, и то  не будет  народ русский, а
будет народ ставросары,  и сними  проклятие мое,  и,  если не можешь с  нас,
сними проклятие свое с народа именем ставросары. И прости  меня за  то,  что
совершила грех, ослепленная болью, вызвав кару на  отца детей моих, и прости
его,  по слепоте своей понудившего меня  потерять милосердие и разум мой.  И
зажгла в правом углу в подсвечнике  одну свечу, и встал на  колени Ставр,  и
ему  Сара  зажгла  в  подсвечнике  вторую  свечу,  и  молился Ставр молитвой
покаяния так: - Прости,  Боже, грех  мой, за который  справедливо покарал ты
меня, прости каждого, кто совершил этот грех, и тех, кого покарал ты, и тех,
кого  не покарал  вовсе. И были  не все делавшие виновны, но виновны все, не
осознавшие вины  своей...  И Ставр вошел к Саре  и  любил ее долго,  пока не
прокричал петух, и тогда он последнее  семя свое оставил  матери сына своего
именем Емеля. И заснул, а Сара сухими глазами смотрела  на его закрытые веки
и говорила так: - Ну не уходи же, прошу тебя, не уходи. Ну почему именно ты,
именно сегодня, ну  почему именно тогда, когда мне открыли тебя,  когда  нас
оставила жизнь без света в глазах, без мысли и нежности друг к другу, почему
Бог твой и Бог мой разлучают нас, когда стали мы вместе и одна жизнь, и одни
вздох, и один выдох, и одно  прощение, и одна вина, и один сон, и один стон,
и  одна плоть. Ну что такое боль и кровь, и обида, все, что послал Бог земле
нашей  и нам, как пылинке  этой земли, по  сравнению с тем,  что закроют очи
твои последней тьмой, в которой нет света снаружи, и  не будет света внутри,
и не будет надежды увидеть этот свет, не уходи. В земле так много смерти, ну
зачем ей еще одна твоя крохотная жизнь.  Я  прощаю времени  твоему, я прощаю
воздуху, в котором жила  ненависть и  зависть, и желание убийства, я  прощаю
это время в мыслях твоих, в душе твоей, и плоти твоей. Мы будем жить, ведь я
же  нашла  тебя, нашла  после смерти  своей, нашла после  слепоты и  глухоты
своей, нашла после обморока своего,  нашла после немоты  и  пересохших  слез
моих,  не уходи. В моих словах  разлука каждого уходящего  за  край жизни, в
моих словах все слезы, выплаканные каждой женщиной  на земле, в моих  словах
все стоны нежности  и боли, не уходи. Вот завтра расступится земля  и примет
тело  твое,  вот  завтра  расступится небо и примет душу твою,  а я останусь
одна, найдя тебя,  а я останусь  как  жаворонок без земли, он будет летать в
небе, и  некуда будет сесть  ему,  и умрет он,  когда  устанут  крылья.  А я
останусь без тебя,  как рыба без  воды, и  будет дышать она на суше и умрет,
потому что вода - это жизнь, и останусь я  как  звезды без неба, негде будет
быть им, и упадут они прочь.  А я останусь как огонь без дерева,  и будет он
высок, но не из чего гореть ему, и  пепел и зола не дадут пламени, не уходи,
я рожу  тебе прекрасного сына, и  имя  ему  будет  народ, и ты будешь  отцом
народа, а  я матерью его. И в имени народа нашего будут наши с тобой имена -
ставросары будет  имя его,  ну  подожди, чтобы  услышать  первый крик нового
народа, первый смех нового народа, первый плач нового народа. Боже, все, кто
умер  уже и  умрет  вперед, как  с  вами  мне  было расстаться,  но как  мне
расстаться с тобой, мой  Ставр, как расстаться Саре  со  своим Ставром, кому
объясню  я, что  значит смерть отца, но кому объясню, что значит смерть отца
народа и что матери его плакать чем? И упала Сара на колени, и целовала ноги
Ставра, и когда целовала, стали  ноги холодеть,  и  жизнь  потекла  назад  к
сердцу и потом к  душе Ставра  и стала собираться там из  тела, как собирает
пастух стадо в загон, устроенный в горах, что растеклось по  долине.  Видно,
свистнул пастух стадо,  щелкнул  бичом, заплакал в рожок, и вот  одна  капля
замешкавшейся  жизни,  что  задержалась  на  склоне  плеча, бегом вприпрыжку
бросилась  вверх  по  склону и на  последней минуте  достигла  вершины  души
Ставра, так как бежала много  быстрее,  чем отставала.  И стала душа тяжела,
как нагруженный чрезмерным  багажом  корабль "Император" с  отплывающими  из
Крыма беженцами на борту, захватившими с собой все,  что можно и нельзя было
захватить.  И  отделилась душа Ставра и  тяжело потянулась  к окну, что было
открыто,  Сара видела этот  свет и следила за ним глазами,  в которых  слезы
стояли как  ледяные  стены потешного  дворца Елизаветы, и душа сквозь  стены
слез была голуба  и каплевидна, как будто слеза, падающая обратно. И смотрел
Ставр на Сару  и любил ее, и была она мала ростом, и была она хрупка, и была
та же девочка, что  была  в день погрома, но лицо ее было не лицо  страха, а
лицо любви  и прощения,  и имя ему было сострадание  и сочувствие. Тело было
худо на желтой штопаной простыне, и волосы черны от  природы и  страданий на
желтом  полотне,  и глаза открыты, и были они голубы - и был в них  свет,  и
было их много, как в двух  зеркалах против друг друга, и прощение отражалось
в глазах Ставра, которое вытекло из очей Сары. Сорок дней стояла душа Ставра
над Сарой, пока  не  услышала жизнь  в чреве ее,  и тогда она  оставила село
Яковлевское, Костромской губернии, что возле Плеса. И Сара сорок дней видела
душу Ставра и не плакала,  а молилась  так: - Ставре, отче народа нашего, ты
видишь  Сару,  жену твою, и я  тиха, как река Таха в полнолуние и безветрие,
чтобы  беречь  первый  сон  сына  твоего,  и  я  добра,  как бинты на  ране,
останавливающие кровь ее, и я тверда, как трава, пробивающая асфальт, потому
что ношу в  чреве своем сына нашего и народ наш, что будет иметь две земли в
душе  своей  и  весь  мир  в  мыслях  своих.  Я  мягка,  как  мягко  железо,
расплавленное в огне, остынет огонь, и я буду той,  которой быть должно. Нет
боле мира, государства и людей нет, нет  боле боли и страдания, и жестокости
нет, я сохраню  в чреве своем народ наш, если будет  мор  и голод, и война и
напасть какая, мир мой стал мал, и имя  ему сын, и все остальное вне слепоты
моей, и все остальное вне мысли моей, и  все остальное  только то, что есть,
но что не  владеет мной и для  кого  невидима я.  Не уходи, душа моя, береги
нас, а когда уйдешь, останется Бог мой, и Бог твой, и Бог ставросаров,  и Он
сохранит  нас и спасет нас,  и помилует нас, и  оставит  нас в  забытости  и
неприкаянности нашей, и тебя, Ставра, и меня, Сару, и плод наш, имя которому
ставросар,  в  котором  в  единой плоти  будут палач и  жертва,  обиженный и
обижающий,  погубивший и  погубленный, и  будет  виден выход для  ненависти,
непрощения  и  слепоты  человеков. И  так молилась  Сара и стояла на коленях
перед  лампадой,  что  горела   в  доме  отца  Арсения,  под  иконой  Николы
Чудотворца, в  шестой день ноября месяца, и  свет лампады был светел и похож
на свет души Ставра, что  стоял над ней сорок дней  и потом ушел, как солнце
садится медленно за горизонт, как птица  исчезает  в небе или  самолет,  как
рыба  исчезает  в глубине,  сверкнув последний раз золотым боком в случайном
солнечном луче. И пока рос в чреве ее Емеля, вспоминала Сара их единственный
день, их единственную жизнь, и день этот, и ночь  эта были длиннее  жизни, и
самой длинной жизни,  и  были длиннее  даже смерти,  а смерть имеет  границу
конца  и  начала  большую,  чем любая человеческая  жизнь.  И то, как  Ставр
целовал кончики пальцев ног  Сары, было год,  и то, как трогал губами  грудь
Сары, которая,  как оживают и поднимаются цветы после града от солнца, ожила
и поднялась под губами Ставра,  было десять, и то, как посреди языка отыскал
Ставр  стон,  было  сто.  И кому это  было рассказать Саре, и  кому это было
открыть  Саре, когда жизнь останавливалась, когда Ставр разрушил ее, и опять
остановилась,  когда он создал  ее, и все же это было счастье, которое могло
спокойно  жить,  и  когда Сара  шила, и когда  стояла в военные годы днями и
ночами в бесконечной очереди за выживанием, и когда ночью плакала и смотрела
на  небо,  где жила душа  Ставра, и это  было счастьем, когда  несла она  на
коромысле вторую сотню ведер воды из колодца, чтобы полить огород, кормивший
ее, Емелю и  целый  новый народ, которому они  со Ставром дали свое имя. А в
это  время народ  прежний харкал  кровью  по  тюрьмам,  мерз  и  умирал  под
Сталинградом, под Ригой, под  Минском,  под Варшавой,  под Берлином  и народ
русский, и народ  еврейский, и народ армянский, и народ белорусский, и народ
узбекский, и всякий народ,  спаянный в единую плоть в гудящей  печи  мировой
войны, с красной звездой во лбу и желтой на груди, пеплом выходил из высоких
труб, множа и уравнивая скорбь человеков и отяжеляя дым отечества, чтобы тот
не улетел вовне, а осел на поля и  равнины, горы и леса, которые  все так же
монотонно, ничего не видя и ничему не сочувствуя и не удивляясь, плодились и
размножались  и  гибли  вместе с птицами и  гадами морскими и лесной тварью,
совсем  не  как  человеки, умиравшие  наконец  не  бессмысленно, но  гонимые
истиной на этой войне, случившейся потому,  что люди нарушили законы  неба и
гармонию природы, и еще потому, что  Бог во  гневе лепил из человеков  новый
мир, расплавив в  огне застывший  холодный,  потерявший мысль и форму ржавый
металл.


     глава 4

     ... И был день  двадцать седьмой месяца  октября, или паздерника  иного
имени месяца,  1937 год, день, когда преставился  преподобный  Нестор, монах
киевского монастыря, во времена Медведко писавший "Повесть временных лет". И
в час луны  сказал русский  Бог Ставру, когда тот  спал: - Сегодня последний
день  твой на  этой земле,  а  на  другой будет у  тебя другой  путь,  когда
начнется твоя смерть, и будет он до конца этой смерти, а третий  путь  знать
тебе рано, но будет и он по конце смерти твоей. В ином имени, времени и этом
пространстве, существующем между тем, что сегодня  видимо  тебе, наделенному
даром слепоты, чтобы глаза  не отвлекали  тебя от того,  что внутри тебя,  и
тем, что видимо всем и называется жизнью человеков и выглядит как дом, поле,
небо и воздух.  Встань  и  будь нежен  с  женой  своей, как нежен бывает пух
тополиный с кожей руки, как бывает нежна прохладная вода с телом измученного
жарой  в пустыне, как  бывает  нежен взгляд  матери,  смотрящей  на  спящего
ребенка,  будь  нежен,  как  нежно  прикосновение  тепла   руки   к   губам,
произносящим с любовью имя твое, и от этой  нежности родится сын, и нежность
твоя будет  искуплением за все, что было от зверя  в тебе,  и нежность будет
искуплением  за все, что  перенесет сын твой, ставший  первым  среди  народа
ставросаров. И нежностью будет вознаграждена Сара за все муки, понесенные от
тебя  и  человеков. И  день  зачатия будет для нее  днем нежности и памяти о
тебе, и нежность будет так велика, что перетянет на весах справедливости ад,
который несет она в душе своей. И встал Ставр на колени перед образом Николы
Чудотворца, что висел в красном углу  комнаты. И глаза Николы были светлы от
лампады, что зажгла своей рукой Сара. И молился Ставр так: - Вот сегодня моя
последняя ночь, вот сегодня оставляю семя  свое в лоне Сары, и пойдет от нас
народ,  имя которому будет  ставросары,  и не будет  у  народа нашего  одной
земли, а будет весь мир,  и  будет у него та земля, где был зачат  и родился
он, и будет у него та земля, где живет он, -  едины, но  та,  где родился, -
защитой от той, где живет, и та, где живет, - защитой от той, где родился, и
там, где живет один ставросар,  будет там земля  и ставросаров,  и там,  где
один миллион  ставросаров,  будет  и  земля ставросаров,  и  там,  где будет
похоронен один ставросар, там будет земля и ставросаров, и там, где миллион,
- там будет и земля ставросаров. И  там, где живет народ другого имени, он -
брат твой, даже  если убьет тебя, но пока он  убивает тебя,  ты должен в это
время строить  дом свой, пока  руки держат, глаза  видят,  а ноги носят тело
твое, и когда  он казнит тебя,  и  когда он заставит покинуть землю твою, ты
строй дом, даже если он достается брату твоему, который  убьет  тебя,  пусть
ему  останется  хороший  дом.  И  когда брат твой,  как Каин  убил  Авеля  и
Святополк  -  Бориса,  убьет  тебя,  оставайся  братом  ему, хотя  имя  тебе
ставросар, а его иное. Пусть брат  гонит тебя, пусть брат лишает жизни тебя,
ты должен достроить твой дом, и это будет хороший дом, и  если тебе придется
построить другой, здесь же  или в другой земле, это будет дом лучший, что ты
смог  построить.  И  если   имя  ставросар  будет  известно  миру   как  имя
построившего дом, когда его убивали, и если ты будешь богат, то и народ твой
будет милосерден, неотвратим и богат.  Если ты поможешь брату своему другого
имени  народа,  значит, будет  щедр  весь народ твой,  если же  убьешь,  или
предашь,  или  совершишь  другой  грех  - кровь  ляжет  только  на  тебя,  и
предательство ляжет только на тебя, но не на сына твоего и не на народ твой.
Ибо народ твой - это ты, а ты - это или только ты, или народ твой, твой грех
- твой  грех,  твое милосердие  - милосердие народа твоего.  Вот ты сотворил
благо - слава  народу ставросаров,  вот  ты стал  мучеником -  слава  народу
ставросаров,  вот  ты сказал  слово,  и оно  утешило  страждущего, примирило
ненавидящего, открыло  душу  для  любви живущему  без  нее  -  слава  народу
ставросаров, слава народу ставросаров, если ты поднял упавшего, слава народу
ставросаров, если ты посадил дерево, вернул на путь  истины потерявшего след
ее, слава народу ставросаров, если ты положил крест на грудь свою так, что в
храме дух  и  свет  стали светлы,  слава народу ставросаров,  если ты посеял
зерно  и хлебом из  этого зерна  накормил  голодных. Поставил дом в  поле, и
открыл  двери оставшемуся без крова  и  застигнутому  ночью в пути,  - пусть
скажет  он,  входя  в дом твой:  - Слава  народу  ставросаров...  ...  И  не
домолился Ставр,  ибо Сара тронула  его,  где  плечо, и  обернулся  Ставр, и
увидел острие ног Сары, босыми, стоящими  на полу, и были ноги ее похожи  на
крылья ласточки,  и опять  продолжил молитву свою  Ставр, повернул  голову к
Николе  Угоднику, но  Он не слышал Ставра, а слушал  молитву Сары, которая в
белой  рубахе  с бусами  на шее  на белом  строганом  некрашеном  полу  села
Яковлевского,  в  доме  отца  Арсения,  около  удивленного Николы  Угодника,
молилась так своему  Богу: - Прости меня, Бог мой, за то, что  была мелка  и
непонятлива, поспешна и слепа душа моя,  что не простила я мужа моего за то,
в чем он не  был  виновен,  как  невиновен камень камнепада,  захваченный  и
упавший  и  убивший  сидящего  внизу,  как  невиновна  волна  бури,  которая
подхватывает лодку,  и выбрасывает ее на берег, и убивает человека упавшей с
неба лодкой,  не ведая,  что творит, так и Ставр  волной был подхвачен,  как
лодка, и брошен на берег, как камень с  гор, упал вниз  и сломал цвет в моем
саду, и сломал яблони в моем саду, и сломал дом мой, и разбил зеркало мое, в
котором  я видела отца  своего и брата своего,  и  оставил  меня  и мать мою
Рахиль  на кровавой земле живыми вполсилы,  в пол-лица, в полдуши и пол-ока.
Прости  меня,  Бог  мой, что  я Ставра  приняла  за  зверя,  то  была стихия
человеков, а Ставр - жертва ее, и я - жертва, и брат мой, и отец мой, и мать
моя  -  жертва стихии,  что  вышла из земли и  ушла  в нее, как уходит вода,
затопившая  берега,  как  уходит  пожар  из леса,  как  уходит дым  вулкана,
разрывая камни.  Я благодарю  тебя,  Бог  мой,  что ты  послал  мне в  мужья
человека,  который  стал добр  ко мне.  И  всегда  душой, так  как не  видел
глазами, и вот  ушла последняя ночь нашего сна, и ты сказал мне вчера, в час
луны, когда спала я и смотрела в  окно и  видела колокольню посреди луны меж
ветвей  ели, что сегодня зачну  сына  именем Емеля и  будет он первым  среди
ставросаров. Когда  рождается народ,  душа должна быть чиста и свободна, нет
ненависти, гнева, боли, тоски, зависти, подлости, уныния, отчаяния. Конечно,
на дворе  тридцать  седьмой год, конечно, слеп  муж мой,  конечно, умер отец
Арсений, конечно, в доме нашем бывает только хлеб,  немного  крупы  и четыре
стакана козьего молока в день, конечно,  гаснет, не перенеся жизни, моя мать
Рахиль, конечно, полуживет, мучим виной своей,  отец Ставра  Тихон, конечно,
умер мой первенец Илия, конечно, я видела, как на глазах  моих убивали брата
моего  Соломона,  и брата моего  Иуду,  и  отца моего Седекию, и  деда моего
Иехонию,  и сестру  мою  Руфь, и брата моего Серуха. Конечно,  я видела, как
убивали  митрополита киевского  Владимира,  архимандрита  Вениамина,  и отца
Иоанна, и отца  Николая, и отца  Александра Рябухина, и игумена  Амвросия, и
отца Ярослава, и  отца  Аввакума, и отца  Владимира,  отца  Александра, отца
Михаила,  отца  Николая,  отца  Льва,  отца Федора,  отца  Александра,  отца
Михаила, отца Александра, отца Василия,  отца Даниила,  отца Иллариона, отца
Ярослава,  отца  Сергия, и сын  мой похоронен рядом со  четыреста  пятьдесят
монахами  и  монахинями,  священниками  и женами их и чадами  их, убитыми  в
Суздале Илией из Галаада. Я - не судья, чтобы судить убитых и убивавших, я -
не судья  каждому, кто совершил зло, и не судья  тому, кто  принял  его  или
ответил большим. Но я имею  право  видеть и чувствовать великое божественное
НО, которое  уравновесило с лихвой все беды человеков, и я  говорю  вслед за
Тобой: Но - как бывают зелены травы и листья по весне, как поют птицы в саду
моем.  Но - как дышит душа, когда сон опускается на очи мои, целуя их своими
бережными  губами,  но  -  как звенит ветер в  золотых, серебряных и  медных
осенних  листьях, но - как держал меня Ставр в руках  своих, когда мы сидели
на берегу Тахи, как чудна  ночь, вечная ночь зачатия, и как  прекрасен народ
ставросаров, которому  мы дали имя и  в котором - знак земли, знак терпения,
прощения и милосердия. Не словом своим, но делом своим, но жизнью своей. Что
боль моя, Господи, что обиды мои, Господи, что печали мои, Господи. Что вина
моя, Господи, если во мне  завтра будет жить народ мой, если завтра не будет
Ставра. Если  завтра я  возьму на руки свет мой и пропою ему песни,  которые
сложили давно и которые не надо было петь...

     Главы прощания с земной жизнью Ставра и его смерти. глава 5

     И  умолкла Сара, и Ставр поднял ее с  колен, и тихо-тихо  ступая босыми
ногами  с острыми пальцами, похожими на  крылья  ласточки, подвел ее к иконе
висевшей в красном углу. И они остались одни во всем мире напротив лампады и
выпуклых  глаз Николы Чудотворца, что был  писан художником Медведко день  в
день восемь сотен лет назад в келье Владимирского монастыря, оторвавшим руки
свои  от четвертой главы Емелиной книги.  Зазвенело облако, погасла свеча на
столе,  бережно тепло потекло по  пальцам и вышло из  глаз первой слезой,  и
руки его наполнились тем же теплом,  и тепло вытекло через край и обратилось
в свет.  Из правого  угла потекла река,  и из левого угла  потекла другая, и
рыбы заполнили своими золотыми телами глубь этих рек, и кони, фыркая и мешая
воду  с  илом, вошли в  поток,  и  птицы опустили  тела  свои в эти воды,  и
закрутила их вода и плавно понесла  вниз, и  рыбы, и кони, и птицы не мешали
друг другу, было им вольно, и было им плавно, и было им  легко, но вот поток
забурлил,  воды  смешались  и  смешали в кучу и  рыб, и  птиц, и коней,  ибо
впереди падала вода с высоты церкви колокольни Ивана Великого, что в Кремле,
и  падала  на  камни,  неся  в  потоке  рыб,  коней  и  птиц,  и   в  дороге
переворачивала их и смеялась над их усилиями выплыть. И с размаху бросила их
вниз всех  вместе  друг  на друга, а потом  разметала мертвых  по  отмелям и
берегам, оставила  исковерканные тела  и  медленно-медленно,  мирно, нехотя,
неторопливо правый поток  ушел в левый угол, а левый  в  -  правый.  Плакала
Сара. Закрыв вне слепоты  глаза, в изнеможении  жил  Ставр,  а семя его  уже
вошло в древнюю,  уже иную плоть Сары, и народ начал  жить своей бессмертной
жизнью  в  Киеве, Москве,  Париже,  Хиве,  Бирмингеме, Сиэтле,  в  Бухаре, в
Яковлевском, в Женеве и в местечке Лысенке,  что под Киевом. И  встал  слева
Ставр,  и встала с ним рядом Сара, и  они вышли, щелкнув щеколдой калитки, и
пошли между  мельницей и храмом  Николы  Чудотворца, ступая по теплу мякины,
потому что  мельницы  в  37  год работали круглые сутки,  и шум жерновов был
слышен по всей земле, и все, что попадалось между серой, бугорчатой каменной
поверхностью,  превращалось  в  мякину и муку  - мука  кормила человеков,  а
мякину  кормили скотине, которая кормила людей. И так продолжалась жизнь под
шум круглые сутки работающих жерновов.  И с севера на юг, и с юга на восток,
и с  востока на запад  прошли село Яковлевское в  эту  ночь Сара, и Ставр, и
Емеля,  от Василева до Рогачева, от Никольского до Толпыгина, и прощались  с
каждым метром земли,  на  которой не родились,  но по  которой  в слепоте  и
глухоте друг к другу прошли свою жизнь, и умерли бы в этой слепоте и глухоте
друг  к  другу, если  бы  Дух  Божий  не  открыл  Ставру  день  смерти его и
назначение на  земле  Ставра  и Сары,  и если бы во сне  не открыл Саре день
смерти Ставра и  назначение  на земле Сары  и мужа ее Ставра. И когда шли от
Яковлевского к Василеву, облака были, как письмена по лиловому  небу, и были
они как арабская вязь, и если читать их, то  выходило, что юг посылает жару,
и зной, и тепло, и еще  посылает ветер, и  он,  как песок  пустыни в верхний
летний месяц  во  время  песчаных  бурь  слепит  глаза, перехватывает  огнем
дыханье  и делает  безумной кровь, и  все, что живет, живет быстро  и гибнет
быстро, и  достигает вершины своей быстро, и все быстро,  что имеет начало и
конец, а  такое, что всегда,  такое, как на  западе, востоке и севере, и там
происходит ровно и  обычно, не быстрее и не медленнее,  чем движение песка в
песочных часах, но песок, двигающийся в них, всегда родом с юга. И когда шли
от Яковлевского к Рогачеву, то облака уже были другого цвета,  и тон  их был
белый с зеленым и синим и багровым отливом, и были они как рушшкие письмена,
что  увидел, попав в русскую  землю, преподобный Кирилл, епископ  Моравский,
единоутробный  брат  Мефодия,  с  которым  он изобрел  письмена славянские и
перевел на славянский язык Новый Завет и Псалтырь. И письмена те были, как и
сейчас  на  небе   перед  Ставром  и  Сарой,  углами,  клиньями,  кругами  и
квадратами,  как  на  мезенской  пряслице  1721 год,  год  смерти  латынина,
казненного Петром  Первым, резанной по  зелени; и  если  читать  их  глазами
Медведко,  что  читал и видел  рушшкие  письмена  у  Волоса и  Леты в книге,
выходило,  что  север  -  вместилище   и  прибежище,  как  прямое  знание  в
Дхаммападе,    всего   чрезмерного,   крайнего,   излишнего,   сверхмерного,
избыточного,  что не выживает на западе, востоке и юге,  прибежище более чем
гордыни,  славы,  глупости,  страсти,  свободы,  ненависти, злобы,  зависти,
восторга, верности,  нежности, неистовства, молитвы, веры,  надежды,  любви;
они  бегут на север, боясь умереть  быстро, и жаждя жить всегда, и потому их
много, и потому им нужен простор, и потому им всегда тесно даже на просторе,
они всегда трутся друг о друга, меняются местами. Так поморы, выброшенные на
берег  Белого  моря  зимой   в  пургу,  раздеваются  догола,  чтобы  выжить,
переворачивают лодку, залезают под нее и телами своими согревают друг друга.
Меняются местами, и те, что были снаружи,  стремятся внутрь,  и те, что были
внутри, выталкиваются  более сильными,  и  так продолжается телооборот,  как
продолжается смена царей возле золотой ветви, что  мечом получают право быть
у священного древа, и мечом же лишаются этого права вместе  с головой своей,
гибня  от  руки стоящего  в  очереди за властью,  приняв смерть от палача  и
будущей  жертвы,  каким и был  сам  царь из  этой очереди; и каждый  снимает
голову с плеч очередника так же легко, как  хозяйка отрезает острым ножом  в
промежутке  между  разрезанием  голов  лука и  чеснока  голову  белой  рыбе,
пойманной  хозяином из  любопытства - а  водится ли еще  белая рыба  в Белом
море? А все, что было всегда и на  севере, как на западе, юге и востоке, как
песок в песочных часах течет отсюда - туда, если смотреть сверху, и оттуда -
сюда, если смотреть снизу. Медленно. Монотонно. Неотвратимо. Постепенно, без
конца и начала, как солнце по кругу, как звезды по кругу, как небо по кругу,
как  вода по  кругу,  как жизнь и смерть,  сменяя  друг друга,  имея конец и
начало.  И когда  шли  от  Яковлевского к Никольскому,  то облака  были  как
письмена по желтому полю, и были они похожи на иероглифы,  и если читать их,
то выходило, что рассвет и начало - суть есть восток, и начало мира и начало
начал веры,  и начало начал и гибели, и конца всего живого, и начало конца и
конец конца, и  город  впереди был  как стена Китай-города, и церковь Николы
Чудотворца как  башня  стены. Одна  башня на четыре угла.  И  по стене плыли
облака  и  туман, и небо было  белым  и менялось на глазах, потому что новый
рассвет догонял  старый и  потому, что старый рассвет сгорал, но не падал, а
жил дважды, но в другую сторону, и  солнц  дневных  было  два  - закатное  и
рассветное, и  солнц ночных  было два  - рассветное и  закатное.  А все, что
всегда,  и на востоке, как и на юге,  севере и западе, как  песок в песочных
часах, текло медленно, монотонно, постоянно по  своему песочному  закону. По
тому же закону песочные часы двух америк,  поставленные наоборот, пересыпали
песок из южной чаши в  северную, и тоже, но наоборот все, что всегда из чаши
России текло в чашу не-России, пока не  наступил день Преображения Господня.
И когда Ставр и Сара шли  от Яковлевского к Толпыгину, то облака стали иные,
и то было как латиница, и если  читать ее, то выходило, что все, кончающееся
в очередной раз по воле  Всевышнего,  будет не там, но близко,  и как дерево
весной зеленеет,  а осенью желтеет, а потом чернеет, так и все,  что рождено
на западе, есть начало смерти и начало гибели неба, земли, человеков, птиц и
зверей,  и  если  бы не  север, замедляющий  гибель и сохраняющий  жизнь  до
следующего восхода и  весны,  детства, рождения, цветения, надежды, то жизни
не  было бы  вовсе,  и  не было бы смерти  вовсе,  и не было  бы  того,  что
называется всегда, которое  и  на  западе, как на юге, востоке и севере, как
песок в песочных часах, если смотреть сбоку вдоль часов, то слева направо, а
если повернуть голову наоборот, то справа налево, но если  бы не было запада
-  не было бы  следующего начала после  вершины, рассвета,  предела. И такие
письмена  были  доступны  каждому взгляду  Ставра  и  Сары, и  их они читали
каждый, и  каждый  видел в них  свой смысл, и Ставр с  нежностью смотрел  на
Сару,  и Сара с  нежностью смотрела  на Ставра,  и это  было  то содержание,
которое  в исходе  определяло  все письмена, и все  алфавиты, и  все смыслы,
которые  человеки  напридумывали  за  долгие  и короткие  одиннадцать  тысяч
девятьсот тридцать  семь год своей  жизни  на севере, юге, востоке и западе,
каждый  на   своей   крохотной  капле  земли,   несущейся   бессмысленно   и
безостановочно каждой своей точкой, в  тесном и просторном от иных человеков
и иных капель, иных земель, мирке, не забывая,  что даже капля,  даже точка,
как и душа, все равно имеет четыре стороны света - свой север, свой юг, свой
запад  и свой восток. И потом Ставр и Сара, попрощавшись с письменами  неба,
единого над Яковлевским,  Иерусалимом, Москвой, Парижем  и Сиэтлом,  и забыв
все  смыслы,  кроме  любви  и нежности,  свернули опять к мельнице  и церкви
Николы Чудотворца,  и опять по теплу мякины прошли к  дому отца Арсения, что
был дальше  от церкви на один дом - дом отца Иоанна,  к дому, где начиналась
смерть  Ставра, которая определенно кончится в ином  времени и  ином  месте,
лежащем здесь же, но невидимо для глаз человеческих.



     Главы рождения и начальной жизни Емели


     глава 6

     А 20 июля 1938 года лил дождь  утром, на исходе часа луны, лил дождь. И
гремел гром, Илья-пророк вместе с Велесом в свой день на колеснице ездили по
небу,  каждый  стараясь  обогнать  другого над всей Костромской и Ивановской
землей,  и никто не уступал, но каждый спешил и  всю свою  силу  вкладывал в
удар по потным спинам  разгоряченных четверок, и те неслись, громыхая  почти
непрерывно,  и молнии  двоились  в небе, однако, обходя  своими стрелами  до
своего часа колокольню Николы Чудотворца, что была видна сквозь  ветви ели в
узком окошке  сиреневого дома отца Арсения, уже  пять лет  как лежавшего под
Ширяихой в полутора  верстах от  Поповой горы, за рекой Тахой. И на полу под
это громыханье и в свете двойных молний вышел на  свет Божий  Емеля из  лона
Сары, чтобы в душе своей примирить и соединить  враждовавшие до него народы,
и закричал, выйдя, как кричат все дети, и те, что несут смерть брату своему,
и те, что множат ненависть и  боль народа своего, и те, что живут как трава,
не причиняя вреда, но не являя собой пользы, и те, что ложатся на жертвенник
по воле или неволе своей во имя примирения народов  и человеков. И стал жить
народ ставросаров  в крохотном тельце Емели в  селе  Яковлевское, что  возле
Плеса, в доме отца Арсения, а на самом деле - на земле, а на самом деле - на
одной  из множества земель,  где полным ходом шла нормальная будничная жизнь
человеков, ничуть не сложнее и ничуть не страшнее, чем  жизнь  в Найроби или
на звезде в самом хвосте созвездия Большой Медведицы, или той же Москве, что
в  переводе  на  язык ставросаров означало:  матери-медведицы,  или  Большой
Медведицы.  Нет  народа  без новой идеи,  без новой идеи  есть только старые
народы,  которые  имели  ее, но народ  пережил эту  идею;  когда  появляется
русский народ  на свет Божий,  а он появился так же, как  народ ставросаров,
значит, пришла нужда  в нем, и так же  появился народ еврейский, и так же, в
такую же ночь, народ римский, египетский,  и германский, и американский,  он
появляется,  когда в идее  именно этого народа  нуждается мир, чтобы выжить,
восстановить  законы  неба  и  гармонию  природы,  сохранить   равновесие  и
продолжить жизнь свою. Так зреет человек и изменяется лицо его,  но в чертах
его угадываются черты его юности, и под морщинами, складками кожи, в полноте
и  медлительности есть черты юности и даже  детства, и  зрелость, и уходящая
старость оставили  в  них  свой  след,  но  проходит  время, и все эти черты
переходят в лица, глаза, души, тела детей, которые иначе  живут, двигаются и
говорят. Однако  похоже,  однако  знакомо, однако узнаваемо,  однако  родно,
однако вечно. Было  время  народа еврейского, было время народа русского,  а
стало  время и ставросаров, и не виноват никто в том, что  время  продолжает
свое  видимое движение, на самом деле,  оставаясь на  месте, и все,  что  мы
видим, есть и было всегда, но видим мы только часть того, что есть, и только
там,  где  мы  во времени, пространстве  оставлены  своими  отцом и  матерью
случайно или не случайно, но на краткий миг нашей земной жизни перед кратким
мигом нашей смерти, вслед - перед кратким мигом нашей иной жизни...


     глава 7

     И потекла  жизнь  ставросара  Емели  между церковью  и  мельницей  села
Яковлевского, в мякине  тепла  и  пыли,  между  Толпыгином  и  Плесом, между
Василевым и Рогачевым, под окающие  распевные песни матери соседа по  кличке
Медведица,  песни ряженых на Рождество  и  вой сирен  воздушной тревоги. Под
этот вой пела ставросару Емеле и Рахиль свои нездешние песни. И  чаще других
песню  о связанном теленке, который лежит  на  телеге, а вверху  над телегой
вьется  жаворонок и поет свои свободные песни. Пела Рахиль, каждый раз иначе
повторяя фразу  - горькую, полную иронии,  безнадежности, отчаяния, надежды,
веры, безумия,  тихой ярости, нежности, бережности, сострадания, сочувствия,
милосердия,  жестокости,  терпения,  покорности, бунта, угрозы, надменности,
высокомерия,   благодушия,  равнодушия,   гордыни,  ума,  трепета,  тревоги,
покорности, но прочая, прочая, прочая, прочая, что  было в избытке, что было
почти неразличимо в малости своей в народе ее, фразу - "О, теленок, кто тебе
мешает быть жаворонком..."


     глава 8

     Матушка  Александра  - Александра Антоновна Лямина-Баранова,  родом  из
деревни Алексенки Можайского  уезда, что  возле  бородинского поля, говорила
ему: "Смотри  и слушай",  когда  сидела  над Емелей, у которого  температура
подымала потолок  выше неба и раздвигала стены шире мира, и звезды были ниже
деревянных крашеных стен цвета красного линялого сатина, цвета  выстиранного
заката, цвета  выцветшей  бараньей  и человеческой  жертвенной крови,  цвета
покрывающихся  белым  пеплом еще чуть  тлеющих углей  еловых  дров,  которые
напилили в холодную  зиму  из  стоявшей напротив ели,  цвета  огня  лампады,
горевшей  вечно  -  в углу Емелиной  комнаты  под  иконой  Николы  Угодника,
Ильи-пророка из Галаада и  Сергия Радонежского и  иконы Александра Невского,
первопрестольного  князя  Владимира и  всех  святых и  его  бедной  огромной
многострадальной  русской  земли,  где  шла  война,  в  которой  побежденные
победят, а  победители  проиграют,  а на  самом деле  победители  победят, а
побежденные  проиграют... Как  победил  Иисус,  и пали  распявшие его  Рим и
Иудея, как  проиграли  Рим и  Иудея и победил распятый ими  Иисус, и как  на
самом  деле победили Рим и Иудея,  и  как на самом деле был распят Иисус, но
этого никто  старается  не понять на  той  римско-иудейской  земле  - родине
народа ставросаров.


     глава 9

     И матушка Александра Антоновна Лямина-Баранова, когда сидела над Емелей
в  раздвинутой  до  бесконечности   маленькой  комнате  чуть   больше   села
Яковлевского, еще  чуть  больше  Костромской земли, еще чуть больше  земного
шара и всего космоса, - крохотного мирка, вместившегося без  остатка в малую
часть мысли и фразы, стерегла и направляла картину ума Емели, которую видела
она и которую  видел он одновременно. Потому  что  матушка Александра любила
Емелю и потому что  Емеля был ее сыном  не меньше, чем  сыном Ставра и Сары.
Когда Емеля лежал, закрыв красные, воспаленные глаза в плывущей и полыхающей
пламенем  лодке тела.  О,  чудо! В это время двумя умами,  старым и молодым,
больным и здоровым,  двумя видениями, они видели течение  реки жизни. И  вот
эта река становилась то жесткой, то вспученной, невыразимо неудобной, словно
живая, извивающаяся, как пламя,  железная Пемза, рваная, как в момент взрыва
ржавое  железо, словно  огонь на ветру из рваных  осколков стекла, и все это
одновременно  внутри  и сверху тела,  и  вдруг без  перехода,  без  причины,
мгновенно,  без  паузы,  река превращалась в  нежное, теплое,  полное чудной
гармонии  течение, как утренняя Таха, среди  камышей  на  заре, когда гуляет
жерех, голавль,  и окунь, и  щука. И заря, и  туман,  и пар, и  птицы и - ни
ветерка.  Природа, Округа, Вода. И  отрезки,  и чередование  времени  огня и
ржавого взорванного стеклянного железа и гармонии не имели смысла, ритма, не
имели  сознания, не  имели  порядка и очередности, и чудо заключалось в том,
что поскольку не  было этого смысла, череды, порядка, закона, его можно было
найти на свой  лад и освободиться от  власти этой реки. И  освободиться даже
тогда, когда  Емеля  стоял  посреди  горящего  Иерусалима, испаряющейся воды
Патриаршего пруда, 9 аба или 29 августа, 2017 год. Ибо доказывая этот закон,
можно  было  перенести  очередное торжество пламени  из  взорванного ржавого
железа  и огня, осколков  стекла, такое же недолгое,  как  торжество  Батыя,
Навуходоносора, Наполеона или Тита Флавия, халифа Омара  или Антиоха Эпифана
или... имя им легион. Опять Калита  и  Неемия  поставят стены. Опять Никон и
Соломон поставят храм, и снова Иоханан бен  Заккаи  построит  в душах  людей
храм, который exegi  monument  aere  perrenius regalique situ pyramid altius
quod  non  imber  edax non  aquil impotens possit  diruer  aut innumerabilis
annorum  series et fuga temporum и прочая, прочая,  ветры, народы,  времени,
идеи... И  в этой свободе, которая была нетленнее пирамид и сильнее Аквилона
полночного,  жил свою внутреннюю  человеческую  жизнь Емеля,  строя то,  что
нельзя  было  разрушить  мечом человеческим,  глазом человеческим, продолжая
только то, что создано не  руками человеческими, мыслью живя только там, где
не было  человеков, а значит,  и их законов,  за гранью свободы песни в небе
жаворонка,  и  телом  своим  еще  свободнее внутри пут, которыми  был окутан
теленок, лежащий  на  телеге, жил, помня слова  матушки  Александры, что  не
только  жизнь  имеет  начало и конец, но  и смерть имеет свое начало и  свой
конец, как  закат  солнца  на  одной  стороне  земного шара  - это восход на
другой, а закат на той стороне шара - это восход  на этой. Мы умираем здесь,
чтобы  жить там, мы  умираем там,  чтобы жить  здесь. Мы засыпаем здесь, что
быть там. Мы засыпаем там, чтобы быть здесь.






         * ЧАСТЬ ПЯТАЯ * 




        МЕДВЕЖИЙ БОЙ




     Главы боя Емели с бывшим монахом из Шаолиня Джан Ши

     глава 1

     Москва, год 1011... Медведко  спал. В  берлоге.  В дремучем  московском
лесу. Рядом с отцом своим - Дедом. Теплым. Мохнатым. Бурым. Родным. Медвежья
кровь в Медведке, сливаясь с человеческой, медленнее, чем у людей, кружила в
замкнутом  пространстве его  тела, пока еще  не  выходя наружу  и не удивляя
людей.  Спал,  не  думая  вовсе  о  своем  втором  отце  Волосе, оставленном
Медведкой  в священном  Суздале  обвитым,  сдавленным,  оплетенным мохнатыми
присосками гибких и частых корней священного дуба; спал, не догадываясь, что
Волос  давно  уже  вместе с весенним соком  капля за каплей перетек  в крону
дуба, жил там где-то возле  вершины, занимая место новых ветвей, жил, жалея,
что не может сойти с места, и ждал, покачивая и шевеля, и шелестя, и бормоча
Волосову  молитву  своими  зелеными губами,  ждал,  не  придет  ли  Медведко
обратно,  не  встанет ли внизу и  не  поговорит ли  с отцом. И  Лета  - мать
Медведко - все кружила  облаком над Москвой, словно  клуб не потерявшегося в
небе дыма, и смотрела вниз, отыскивая там своего сына  и Емелиных жертвенных
отцов, жалея, что остался в живых один Горд, и, радуясь, что остался хотя бы
Горд.  Всех  счастливее,  а значит, и  живее  среди  них  был Дед, что  спал
обычным,  земным,  зимним,  медвежьим,  естественным сном спящей природы.  А
природа в это время медленно просыпалась, не тревожа зимы и не торопя  весну
- похоже тело пловца, оставляя небо, переходит  в воду, похоже снег, падая в
огонь, гаснет, похоже  ветер, попадая в  море, гонит  волны,  похоже звезда,
падая на землю, сгорает, похоже  ночь, не переставая быть, становится утром,
и похоже, наконец, зерно,  пропадая в земле, восходит  колосом в небе. Слава
Богу,  еще   по   законам,  неведомым  человеку.  Для  Емели   же  кончалась
Божественная ночь и близился праздник Пробуждающегося  медведя,  открывающий
Божественный  день.  Впрочем,  в отличие  от  природы,  Емеле было  не  дано
естественное  преображение, и он не мог, как было должно ему быть видимо,  и
понятно, и явственно, и очевидно, наконец, проснуться. И  ему  в который раз
снился  еще  по  ту  сторону  человеческого преображения один  и тот же сон.
Повторяясь,  дробясь,  кружась  и  множась, словно меандр  по вороту рубахи,
словно  припев,  следуя за новым запевом, словно движения танцующих во время
ритуального  танца,  идущих  посолонь  вокруг костра в день  Пробуждающегося
медведя. И лица  сливались, мелькали  и наплывали  в этом  хороводе  одно на
другое,  то  образуя  единое  лицо,  то  дробясь на  тьмы  лиц. Дробились  и
сливались и движения их,  и голоса их, и тела  их,  и  было их на самом деле
четверо или  сорок сороков, никто бы не смог сосчитать точно, даже если бы и
имели  считающие  умение счета большее, чем Евклид или Лобачевский  или царь
Соломон,  как никто не  смог сосчитать,  сколько человеков от сотворения  их
прошло через эту землю.


     глава 2

     Московский лес был тих. Берлога дышала в два пара - Емели и Деда. Охота
князя  Бориса  брела по  сугробам,  шапками задевая за ветви  елей,  и звери
бежали, скакали, ползли, летели  прочь от  человеческого  шума  в  глухомань
будущих Петровок,  Якиманок,  Сретенок  и Тверских,  дабы жить далее и долее
своей  размеренной,  спокойной  невынужденной  жизнью.  Первым  в след князя
Бориса  ступал Джан Ши. В  прошлый 1010 год месяца  марта  24 дня  Джан  Ши,
племянник  Лин  Бэня,  правителя  области  Цзинь,  еще  находился  в деревне
Чжаоцюнь  и  думать не думал,  что судьба разведет его со своим учителем  Се
Дженем, братом  знаменитого Се Бао, что были учениками Дин Дэ Суня, учителем
которого был  знаменитый Чжоу Тун,  научившийся  точному  удару  у  Ли  Юна,
ученика  Мэн  Кана, монаха разрушенного  Шаолиня,  одного из немногих, в ком
школа  Шаолиня  осталась  в своей  точности  и  согласии с образцами  школы.
Хорошо, что Джан Ши  успел передать это тайное  искусство своему ученику Сун
Тану, который  в свою очередь протянул линию учения Джан Ши через Ян Чуня, а
тот  -  через своего ученика Сон Чао, и затем через Му Чуня,  Гун  Вана, Чжу
Эня, Сунь Юна, Сунь Ли, Дай Цина,  Хуа Жуя, Ли Туна, Ли Хуна и, наконец, Фан
Чуна - к знаменитому Дэн  Шуню, восстановившему в монастыре Шаолиня истинную
школу боя  Шаолиня.  Но не о них сейчас речь. Причина, по которой неожиданно
для  себя Джан  Ши оказался  в  дружине  двадцатилетнего  ростовского  князя
Бориса,  сына  князя  Владимира  и  греческой  царевны  Анны, и  забрался  в
московскую  глушь на  эту медвежью  охоту,  была проста, а наказуема крайне.
Когда  публично на площади  Чжаоцюня убийца его  отца  У  Юн, сын  правителя
провинции Шаньдун, смеясь, плюнул ему в лицо, Джан Ши нарушил главный  закон
Шаолиня. Вместо того чтобы попросить прощения у У Юна и отойти  со  словами:
"Простите, что встал на пути вашего плевка", он одним ударом ладони проткнул
грудь  У Юна  и вырвал  его еще  живое и  теплое  сердце, и бросил на  землю
раньше, чем У Юн упал.
     После  этого немедленно Джан  Ши  выпал,  был вычеркнут  из череды имен
школы Шаолиня, связывающей эпоху Сун  и эпоху Мин так крепко,  словно со дня
разрушения и возрождения Шаолиня  не прошло ни одного дня,  не случилось  ни
одного  события и ни один новый прием не осквернил образец. Джан Ши совершил
более чем  грех, он  нарушил не только внешний прием, но и внутренний  закон
жизни  ученика  школы  Шаолиня,  и  потому должен  был бежать  не  только из
Чжаоцюнь, но и из Поднебесной: из деревни - потому, что убил человека,  а из
Поднебесной - потому, что убил  Бога. Вот почему Джан  Ши, будучи в  дружине
ростовского князя Бориса христианским  именем  Роман, дрался чаще, угрюмее и
охотнее, чем другие смерды: он кровью и злом хотел ослепить свою душу, чтобы
она не смотрела часто, как он убивает Бога.  И Медведко,  выгнанный собаками
вслед за Дедом из Берлоги, был для него средством не очищения, но забвения и
отвлечения.


     глава 3

     Хотя  даже  его, Джан Ши, сегодняшнее  раннее весеннее мартовское  утро
настроило поначалу на лад меньшей угрюмости, чем обычно.  Сладко ему спалось
в горнице смерда князя Бориса Горда, жертвенного отца Медведко, что поставил
хоромину свою в версте от Велесового храма и Москвы-реки, где уже жил другой
род и где Горд был чужим, но места родные  и память о  Лете тащила его сюда,
как взбесившийся конь ездока, и пусть раз в год, но Горд заезжал в свой дом,
обычно летом, в день смерти  его жертвенной жены, и потому Деду эта хоромина
не помешала облюбовать Берлогу в двух сотнях сажен от дома Горда и прекрасно
проводить  зимы в своем медвежьем сне вместе с Медведко. А берлога Деда была
на месте нынешнего  храма Святого апостола и  евангелиста Иоанна Богослова в
Богословском  же  переулке,  на  углу  его и  Большой Бронной  улицы,  прямо
напротив  почтового отделения номером сто  три сто четыре. Джан Ши улыбнулся
краем своего ума, когда увидел растерянного, сонного Медведко, который вслед
за Дедом  был  выгнан  собаками из  Берлоги, с  той  небольшой  разницей  во
времени, за которую  четыре собаки, черная, белая, красная и желтая, первыми
достигшие  клыком  шерсти Деда,  успели, таща  кишки по снегу и кровавя его,
начать  свою  прощальную  собачью  песню,  а  Дед, больше  похожий  на  ежа,
ощеренный дюжиной стрел, -  рухнуть  в снег и  закрыть  свои мудрые медвежьи
глаза. Так  вот:  выгнанный  из  берлоги  Медведко  стоял,  протирая  глаза,
зажмурясь от солнечного света, не  видя ни снега, ни елей, ни Деда, лежащего
на  снегу, стоял,  ожидая времени, когда  мир станет  различимым и  видимым,
стоял, не  имея дара преображения природы и не научившись  дару преображения
человека.  Еще  сон  слабым коготочком цеплялся  за его  память,  насмешливо
бормоча:  "Передайте  сыну Ване: мир замешан на  обмане, посему  в большом и
малом все кончается  войной",  - а  новое время уже замахнулось пером, чтобы
поставить многоточие и  отделить  его лесную жизнь свободного зверя от жизни
воина, смерда, дружинника или раба, кому как дано видеть, ощущать и называть
ее,  похожую на  жизнь  стоявшего прямо  напротив  его под солнцем Джан  Ши.
Конечно, Джан Ши мог  бы шагнуть к Медведко, выхватив из-за пояса  два ножа,
как  это впоследствии сделает  непобедимая  Кобра, бросившись  на германский
взвод  и  перебив  половину его, конечно, он мог бы взять в руки две плетки,
такие же,  как  были  у  Ху  Янь Чжо, восьмигранные, тонкой резной работы, в
левой руке двенадцать дзиней, а в правой - тринадцать дзиней, конечно, он бы
взял и палицу, которой неплохо работал У Сун, что убил голыми руками тигра с
глазами навыкате и белым пятном на лбу, на перевале Цзин Ян Ган; но вылезший
из  берлоги,  пусть  и широкоплечий,  и  высокий, и явно  неумеренной  силы,
зевающий, протирающий  глаза  Медведко был для  него  не  более опасен,  чем
годовалый  бычок для тореадора,  или всадник на коне для пулеметчика, или же
мальчик на велосипеде для сидящего в танке, во всяком случае, так думал Джан
Ши и в пределах логики школы Шаолиня  несомненно был прав, и прав был тогда,
когда,  нанеся  несколько  легких ударов  в  голову,  плечо и  живот  всегда
готового к бою Медведко, как пианист по клавишам, пробежав по болевым точкам
Емели, понял, что  у его противника медвежий стиль - то, что он знал, любил,
умел, а значит, и был защищен от этого стиля более, чем от  других. Джан  Ши
успокоился и внутренне,  и в это мгновение получил удар от Медведко  локтем,
перевернулся,  ткнулся  рожей  в  измазанную  кровью  шерсть  Деда,  небойко
поднялся,  теперь  уже  иначе относясь  к  Медведко. Удар  локтем  был  чужд
медвежьему стилю, и  важно было разобраться:  это неожиданность, случайность
или   другая   школа,   которую   стоит   изучить    и,   как   это   делает
джазист-импровизатор,  выдать  свою  версию перенятого  приема.  И это  было
нетрудно, ибо  телом своим  Джан  Ши  владел не менее, чем Йока Сато владела
смычком  и  струнами  скрипки,  и он  легко и красиво в пределах этого удара
сделал  несколько движений и уложил Медведко его  мордой в ту же кровь Деда,
обратив  внимание, что  поднялся Медведко после падения чуть резвее, чем это
сделал бы он, Джан Ши,  мастер тайного удара,  который ловит  силу  вращения
земли, переводит ее во вращение бедер и через кончики пальцев рук всю землю,
довыдыхая, обрушивает  на свою очередную жертву. В этом была  загадка, после
такого удара не вставал  никто  и никогда.  А  тут  было ощущение,  что сила
земли,  через  него посланная  в Медведко, была погашена движением,  которое
совершил Медведко, оттолкнувшись руками от теплого, родного, еще живого тела
Деда. Словно кузнечик ударил своими, похожими на лежащих на лугу любовников,
ножками и взлетел в воздух. Сила удара двух ног в грудь Джан Ши была такова,
что  только снег, русский  снег, защитил его от  невозвращения  в  сознание.
Князь Борис и Горд, не  знающий, что перед  ним его жертвенный сын,  и венгр
Георгий, и  Путьша,  и  Перс, и Дан, и Торчин, и  еще семнадцать дружинников
захлопали в мягкие оленьи  расшитые рукавицы. Они радовались, что наконец-то
этот угрюмый непобедимый Джан Ши впервые получил удар, который собьет с него
спесь и чуть убавит презрение и  брезгливость, которые тот испытывал к своим
товарищам по дружине. Дело в том, что если  для восточного и южного человека
обман  -  это  доблесть,  основа боя,  слава  и геройство,  для  нормального
северянина  это подлость, гадость,  унижение, а  поскольку в  любой  схватке
торжествовал  всегда Джан Ши, то и выходило, что подлость имеет преимущество
перед доблестью, и  это  было не только несомненно,  но всегда и очевидно. И
вот прямой  удар сжатой и,  как бы лопнувшей, пружины  Медведко убедил их  в
другой версии отношения  к этим качествам. Не то  чтобы  они,  наблюдая бой,
прониклись симпатией  к Медведко, но, не любя  Джан Ши, они были рады, что и
Джан Ши кем-то может быть посрамлен.


     глава 4

     Джан  Ши достал  сразу  два  ножа,  и мельница  под  мартовским солнцем
закрутила свои ослепительные круги, но  круги быстро погасли, сталь и солнце
разлучила кровь Емели, раны были не  опасны, но болезненны. Дружина Бориса и
сам  князь поскучнели, все было похоже на  работу  мясника. Стало ясно,  что
Медведко  осталось  жить  не более  минуты,  это  было понятно  всем,  кроме
Медведко и,  конечно же, Джан Ши: то, что делал Емеля, было похоже на все  и
никогда не  повторялось,  как не повторяются движения пламени костра или ход
волн океана  или облаков в небе. У Емели не было школы в шаолиньском  смысле
этого слова,  но в его ударе было звериное начало с человеческим завершением
и наоборот,  и никогда нельзя было  понять, где  кончается  одно движение  и
начинается другое.  И более того: произошло нечто, что  заставило вздрогнуть
Джан Ши. Он мог легко, тем  более завершив руки ножами,  сражаться с дюжиной
смердов князя  Бориса  и не  обязательно  не  остаться в живых, он мог легко
одолеть  противника,  который,  владея   техникой   Шаолиня,   раздваивался,
растраивался, расчетверялся  и в  прочее число  раз мог  умножить себя,  но,
будучи лицом множественным,  оставался  схож в  своих знании  и  движении  и
законе с оригиналом, - здесь же произошло то, что было ведомо Джан Ши весьма
отдаленно. Это  было явление чУдного  и  чуднОго бога  Фукурумы, что  знаком
каждому русскому человеку  по Кащеевой  смерти, которая в сундуке, в котором
утка, в которой  яйцо,  в котором игла, и только на  конце которой  -  конец
бессмертья; знакома по  вышивке на  обыденном  полотенце,  на котором в доме
Берегиня,  в  Берегине  - дом, в котором меньшая Берегиня, в которой меньший
дом, в  котором  еще меньшая  Берегиня... и  далее так  же  бесконечно,  как
отражаются во время  гадания меж двух зеркал  свечи, как матрешка множится в
матрешке,  в  бесконечной  череде  которых Берегиня  бессмертна.  Вот  таких
рассыпавшихся, мал-мала меньше, один из другого,  Медведко и возникло вокруг
Джан Ши множество, от Медведко видом с матерого медведя до Медведко ростом с
мальчика-с-пальчик или не более пули,  и  все они  закружились  и замелькали
хором вокруг Джан Ши. А весь Медведко неподвижно смотрел на эту широкоскулую
косоглазую рожу и думал о том, что, во множестве раз, по воле Деда, ведя бой
с  драконом, волком,  оленем,  кабаном,  медведем,  он  все  же  не бился  с
человеком,  а с человеком, оказалось, сражаться было интереснее, чем с любым
из  зверей,  ибо  круг   движения  зверя  был  ограничен  его  инстинктом  и
привычками,  они вычислялись,  и довольно  быстро, а  человек был бесформен,
хотя в Джан Ши была и система и ограниченность, но совсем иная, чем в звере,
и  в  этом  была уязвимость  Джан Ши. У каждого Емели нельзя  было научиться
ничему, ибо ни одно из движений Емели не повторялось, просто каждый Медведко
был таким,  каким  был бой,  и  чуть-чуть  другим, стоящим еще и над собой и
наблюдающим бой, Медведко стал неуязвим для Джан Ши, и все же, наверное, бой
продолжался бы  долго  из-за неутоленного любопытства  Медведко, но во время
неосторожного удара большего  Медведко  пяткой левой ноги в шею  Джан Ши тот
упал на Деда, и оба его ножа  вошли в дернувшегося и  замершего Деда. И  это
решило бой.  Мир, уступив место  мифу, отступил,  -  самый  легкий  Медведко
поднялся в воздух,  и две ноги почти невидимого Медведко,  более похожего на
пулю,  чем  на  человека,  начали  движение  голыми  пятками  вниз.  Розовым
ороговевшим  пяткам  Медведко,  с  каменными острыми шпорами, было назначено
проткнуть спину Джан Ши справа и слева от хребта и остановиться за миллиметр
от  кожи  груди  с  внутренней  стороны.  Но на  пути  этого удара  возникло
сопротивление  Дедова завета,  сначала  первого,  который Медведко  повторял
утром во время восхода солнца: смерть убитого живет в  убивающем.  И  второй
завет,  который он  повторял,  когда  солнце  было  в зените,  смягчил  удар
Медведко:  боль убитого живет в убивающем. И  третий  завет остановил удар в
самом  начале движения. Этот  завет Медведко повторял, когда солнце, уходя в
подземную  часть  земли,  стекало  за   горизонт,  словно  пролитая   кровь:
сегодняшний враг - это в с е г д а вчерашний или завтрашний друг.


     глава 5

     Вследствие этого, чуть коснувшись спины Джан Ши, Медведко ростом с пулю
отвернул в сторону и уступил место Медведко средней руки, и тот перевернулся
и, падая вниз с двух сторон, ребрами рук направил тяжесть неба,  слившуюся с
тяжестью тела Медведко, в голову Джан Ши и свел руки справа и слева от виска
с достаточной силой, чтобы  дух Джан  Ши вышел вон, как зубная паста выходит
из  тюбика,  если его  сдавить  пальцами,  оставив живого Джан  Ши на  снегу
уткнувшимся лицом в шерсть Деда. После этого удара дух и разум  Джан Ши весь
23 день месяца марта проживут отдельно  от головы Джан Ши,  которую вместе с
телом принесут в дом Горда и оставят  возле теплой печки  прямо на полу, где
рядом  будет спать и спеленутый княжьей силой Медведко,  - но  это потом.  А
сейчас  дух  Джан  Ши отправился,  перелетев всю Москву,  перелетев  будущую
Вятку,  перевалив  Урал, отделяющий чужой запад  от своего  востока  и чужой
запад юга от своего востока юга, затем, одолев Сибирь и Байкал,  -  в родную
деревню Чжаоцюнь, по дороге  вспоминая не только что случившийся бой,  не  У
Юна, убийцу  отца,  не то, что  по непонятной  причине дух Медведко оказался
сильнее духа Джан Ши, а, конечно же, о том, как  ему повезло однажды, когда,
опоенный зельем, он лежал на разделочном столе в кабачке у Дай Хэ и людоедки
Сунь Эр Нян, готовясь стать мясом для Ю Цзяна или быть запеченным в пампушки
и проданным на рынках области Цзинь, а Сун Фу, будучи учеником Джин Дэ Суня,
узнал Джан Ши и  спас его, тем  самым дав ему  возможность  отомстить убийце
отца У Юну, и, вследствие этого, дух Джан Ши все  же, наконец, получил право
на  день  вернуться на родину в родную провинцию к своим богам и  родным, и,
когда он летел, Сибирь казалась ему краткой,  как пространство между точками
в многоточии  и как  расстояние в одно  мгновение от эпохи Сун до эпохи Мин.
Таким образом, в тело, похожее на тело апостола Левия Матвея,  который занял
освободившееся от Иуды Искариота двенадцатое место в 63 год  в девятый  день
августа после побития  его камнями в Иерусалиме, - в тело  Джан Ши,  лежащее
возле голбца русской печки, прямо на полу, под горнушками, в которых торчали
Гордовы  и Борисовы оленьи расшитые  рукавицы, вернется новый, утоленный дух
Джан Ши, будущего преданного друга Емели, по воле и силе Медведко побывавший
в родных местах. А Емеля стоял,  прислонясь к корявому теплому, по сравнению
со  снегом,   стволу  дуба,  его  сегодняшнего  верного  друга,  и  на  него
наваливалась скука, которую он испытывал каждую  осень перед тем, как залечь
в Берлогу  и  там стать  спящим,  которому  дано  проснуться.  Невидимо  все
Медведко  в  Емеле,  на  глазах  Джан  Ши  рассыпанные  в  своей   пестроте,
разновеликости   и   мелькании,   юркнули   в  одного  большого,   лохматого
звероподобного верхнего Медведко, который медленно подошел к Деду,  заглянул
в  его  глаза. Глаза  медленно открылись, отразили  лицо  Емели  выпуклым  и
красным и медленно погасли, перестав видеть жизнь.


     глава 6

     Медведко стащил, словно  мокрую рубаху, Джан Ши с окровавленной  шерсти
Деда и, обхватив  Деда  своими руками, уткнулся кровью  Деда  в  кровь отца,
заплакал, скорее  даже  завыл, длинно, тихо и безнадежно,  как когда-то выли
Велесовы внуки - братья Рус, Варяг, и Словен, любившие войну больше  земли и
неба,  в доме своем  в Бел граде над