на все попытки Сары и Тихона помочь отцу Николаю, сделать они ничего не могли, и тогда Тихон, намочив тряпку в ведре воды, стоявшем на краю колодца, и привязав эту тряпку на длинную палку, с трудом дотянулся до губ отца Николая. Но, обмочив губы, отец Николай застонал, и Тихон понял, что он продлит боль отца Николая и ничем иным не сможет помочь ему, и они ушли - и отец Ставра Тихон, и мать Сары - Рахиль, и сама Сара, и сам Ставр - в другой юг, все еще надеясь на милость и свет солнца и его сильную силу. глава 11 И вот остановились они недалеко от Ессентуков у кладбищенского сторожа Василия. Было холодно, и Ставр кашлял, и Сара была простужена. А Рахиль и Тихон нет. Сторож Василий был хром и велик ростом и сутул. И в первую ночь, когда спали они у него на полу, Василий не спал и был в горе и часто тихо скулил. Саре стало совсем плохо, Ставр лежал рядом с Сарой, и он держал ее за руку, а Рахиль говорила с Василием. И Василий сказал, что на нем грех и что он не может уснуть. Неделю назад красноармейцы матроса Успенского на краю вырытой могилы ночью зарубили заложников из Ессентуков. И рубили их долго, и свалили всех в яму, и зарыли землю. Но когда он вышел, а была луна, Василий увидел, что земля шевелится и руки, открыв землю, показались над ней, и голова священника Рябухина, которого он знал, и ходил в церковь к нему каждый праздник, и видел его на кладбище тоже, показалась, испачканная в крови и земле. И священник Рябухин стонал и, узнав Василия, позвал его и попросил помочь и дать ему воды, но Василий, боясь, что вернутся красноармейцы и узнают, что он спас, опять забросал живого отца Рябухина землей и ушел в сторожку, где они сидят сейчас, и теперь не спит, и на душе его грех, и он хочет уйти с ними куда глаза глядят. глава 12 И они пошли дальше, когда поправились Ставр и Сара, и теперь их было пятеро, как точек у пирамиды, четыре стороны света, и Бог над ними. И путь их был на север, потому что солнце способствовало крови, ненависти и вызывало наружу, как солнце вызывает и тянет наружу траву сквозь холодную землю, злобу и мерзость, живущие без солнца тайно в человеке - невидимо, а потому не так страшно и дико. И дорога, повернутая ими на север, привела их в Полтавскую губернию, и остановила в Лубянском Спасо-Преображенском монастыре. В тот час комиссар Бакай приказал игумену Амвросию собрать всю братию, и набралось всего 25 человек. Бакай и красноармейцы заставили братию собрать дрова и пообещали сжечь их, а Сару, и Ставра, и Василия, и Рахиль, и Тихона выгнали из монастыря, пожалев их, как лиц не духовного звания, и Ставр и Сара вышли вместе со своими людьми и, не уйдя далеко, остались под деревом и сели. Но сжечь монахов не успели, комиссар Бакай вывел их за ограду и погнал на вокзал, потому что узнал о приближении добровольческой армии, и слышны были орудийные выстрелы и пальба, и заставили монахов рыть яму, и Бакай и красноармейцы стали рубить монахов и стрелять в них, и первым убил Амвросия сам Бакай, а потом других, но всех убить хорошо не успели, только семнадцать человеков убили, семь были недоубиты, а притворились убитыми, и налетели конники добровольческой, и комиссар Бакай уронил отрубленную голову на туловище Амвросия. И всех красноармейцев потом собирали по частям, и если бы не одежда, непонятно, чьи руки и ноги были там. А Ставр и Сара засыпали всех землей, и помогали им Рахиль, Василий, и Тихон, и семь недоубитых монахов, и отслужили по всем красноармейцам и монахам общую панихиду и по четыредесяти мученикам в Севастийском озере. И было со стороны монахов убитых и похороненных к этому часу - кроме отца Амвросия - отец Ярослав, отец Аввакум, отец Владимир, отец Александр, отец Михаил, отец Николай, отец Лев, отец Федор, отец Александр, отец Михаил, отец Григорий, отец Федор, отец Василий, отец Даниил, отец Илларион, отец Ярослав, отец Сергий. И было похоронено со стороны красноармейцев, кроме Бакая, приблизительно двадцать один человек, потому что чье было что, разобрать трудно, рук было много, и ног тоже, и туловищ, и все было кровь и грязь, и хотелось скорее все засыпать землей, чтобы могила заросла травой, и все забыли, когда умрут видевшие это, что таит под собой человеческая трава памяти, и это справедливо, ибо человеки чаще живут не так, а только когда слышимы боги и духи, но несправедливо забыть имена, и было это на девятый день марта в день святых четыредесяти мучеников в Севастийском озере. - Куриона, Кандида, Домна, Исихия, Ираклия, Смарагда, Евноина, Валента, Вивиана, Клавдия, Приска, Осодула, Евтихия, Иоанна, Ксанфия, Илиана, Сисипия, Аггея, Аэтия, Флавия, Акакия, Екдита, Лисимаха, Александра, Илии, Горгония, Ософила, Домитиана, Гаия, Леонтия, Афанасия, Кирилла, Сакердона, Николая, Валерия, Филоктимона, Севериана, Худиопа, Мелитона и Аглаи, замученных на льду озера в царство Ликиния. И, похоронив их вместе с монахами, Ставр и Сара, и Рахиль, и Тихон, и Василий пошли дальше, и до станции провожал их раненый только в руку отец Николай, и он говорил Ставру и Саре, Рахили и Тихону, и Василию, что Бог послал испытание на землю русскую потому, что считает - в ней может быть продолжена живая вера, но храм и вера стоят на крови мучеников, но мучеников за веру и церковь Христову. Во всех веках и во всех землях страдают люди и переносят муки свои, одни стойко, другие иначе, во всех землях казнят людей, справедливо и нет, и ничто от этого не меняется в истории человеков. И только церкви от пролитой ее крови дано претерпеть преображение и воскреснуть, как сын Божий. И чем боле крови слуг Божьих будет пролито, тем крепче и святее, и дольше будет обновленная вера человеков, так дождь оживляет высохшее поле, и жито потом наливается колосом, чтобы кормить живых человеков. Но имена казнящих и проливших кровь будут оставлены и прокляты именем окаянных, как имя Путьши и Святополка, а имена мучеников за веру будут святы, как имена убитых Святополком окаянным Бориса и Глеба, так говорил ему намедни игумен Амвросий, и так должно рассказывать всем слушающим их и сохранить очевидное и Ставру, и Саре, и Рахили, и Тихону, и Василию, потому что на видящих и бессильных нет крови и потому что они свидетели мук слуг Божиих. А он - отец Николай и шесть монахов, оставшихся в живых по воле Божией, по воле Божией уже положены на жертвенник во имя церкви и веры, и меч над их головой занесен. И они ждут часа, когда не промахнется рука поднявшего меч на отца своего, но это не главное, а главное то, что в день Преображения Господня августа в день шестая возрождение церкви уже имеет быть на земле русской. И не человекам дано измерить, кто внутри церкви пострадал боле, и кто мене, и кто был в вере тверд, и кто нет, не мерой каждого измерено страдание церкви будет, но мерой церкви самой. И еще говорил отец Николай, что следует идти им через монастыри, ибо хотя там и боле страха убитым быть, но в монастырских кладовых есть еще запасы еды, что пропали вовсе в деревне, и в монастырях есть утешение, что пропало в миру, и еще, что и не церковные люди должны очами своими видеть страдания и муки церкви русской, которой выпало благое терпение во преображение и воскресение церкви христианской. И каждый погибающий за Божье дело станет мучеником и будет внесен в святцы, как четыредесят мучеников на Севастийском озере, замученных на девятый день марта. И после этих слов Василий, понявший и услышавший только "на вас нет крови..." сначала встал на колени, а потом повалился на левый бок, подогнул под себя ноги, как ребенок в утробе матери, и отдал Богу свою душу, и она отделилась и темным дымом ушла из тела, из того места, где было солнечное сплетение, и все видели душу и как скоро она растаяла в синем небе. И Василия закопали рядом с убитыми монахами и красноармейцами. В правую могилу, где жертва и палач легли рядом под слова одной молитвы, и в одну русскую землю, смешав тела свои в один прах и в одну скорбь. И Ставр, и Сара, и Рахиль, и Тихон пошли дальше одни, и пятым был сын во чреве Сары, именем Илия. И оказалось, что отец Николай, вслед за игуменом Амвросием, говорил верно. глава 13 То же было и недалеко от Харькова, в Спасовском монастыре, где их приютили монахи, но потом пришли красноармейцы матроса Дыбенко. И матрос Дыбенко вытащил из храма молившегося там настоятеля монастыря архимандрита Родиона, привел его к монастырской стене, остановился около сидящих на траве Ставра и Сары, заглянул в невидящие глаза Ставра, ухмыльнулся и вытащил не торопясь шашку, а шашка застряла и не шла сначала, но потом пошла. Дыбенко спросил у Родиона, сколько ему лет, и, узнав, что семьдесят пять, подумал, что и его отцу столько же, и, подняв шашку, срезал с головы архимандрита Родиона кожу с волосами, а потом нагнул ему голову, и пока крестился Родион, низко-низко согнувшись под рукой Дыбенко к земле, Дыбенко, не с первого раза, отрубил ему голову и, отрубив, поднял и со смехом смотрел на открытый рот и пену, что выступила из губ, и, посмотрев, бросил в сторону, и, подойдя к Саре и Ставру, Рахили и Тихону, взял полу Ставровой хламиды, вытер шашку и засунул в ножны, и шашка не шла, он опять вытащил и вытер ее, потом засунул по рукоять и пошел к своим, которые тут же на монастырском дворе жгли иконы и готовили себе пищу, и в черном котле варились куски мяса убитого накануне Дыбенковского коня Ворона. И лики Ильи-пророка, девы Марии, святого Николы-угодника мелькали в пламени и были похожи на живых людей. Сара ела это мясо и кормила им Ставра, а Рахиль и Тихон взяли про запас, и потом четверо пошли дале своей длинной дорогой, и никто друг другу не говорил ни слова, потому что шла война, и был быт, и не было слов, и только Ставр просил у Сары описать место, где идут они и что видит вокруг Сара, и что за край, который лежит у них под ногами. И Сара говорила то, что это харьковская земля, но ум ее молчал, и молчала душа, и ее мучило чувство вины перед Ставром, потому что когда убивают нас, это дело не нашей совести, но когда же мы просим Бога и карает он того, на кого мы показали рукой своей, это дело нашей совести, потому что не мы судьи человеку, но только Бог. И потом. И потом, что было Саре говорить о том, что видели глаза ее. Все было буднично и однообразно, как сама жизнь в ту пору. Когда ели они конину Дыбенковского Ворона, сидя возле монастырских ворот, красноармейцы Дыбенковского отряда, которые дали им место у костра, на глазах их зарубили священника Моковского, и когда тело его упало в разные стороны на снег, жена бросилась к ним и стала просить похоронить тело его, и тогда подошел сам Дыбенко и увидел жену, и увидел, как, лежа на снегу, обнимает она ноги, обутые в рваные ботинки, и отрубил ей сначала эти руки, а потом ноги, разрезал саблей конец одежды ее и, наконец, крест-накрест развалил тело попадьи и положил рядом с Моковским, и последний красноармеец, уходя, бросил горевшие головни в стоящий за воротами дом и тот, помедлив, задымил и выбросил столб пламени, ибо головни попали в стог сена, стоявший во дворе, потом, не торопясь, красноармеец сгреб последний мартовский снег, работая прикладом, как лопатой, засыпая разрубленные тела и ушел, не доделав свое дело, и Сара, Тихон и Рахиль навалили больший сугроб, но кровь проступала сквозь снег, и конца не было работе, и они ушли, не видя, что кровь проступает сквозь снег и тает от тепла тел попа и попадьи Моковских и горевшего рядом дома, и было то в день двадцать пятый месяца марта, или березозола другого имени месяца, в праздник Благовещения Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы, и был тот пожар рукотворен, потому что была на дворе эпоха, когда человек, заменив Бога огнем и мечом, сам писал историю свою, не то что во времена, когда пожары устраивали грозы и засухи в тихие времена воды и огня и пером хаоса и случайности писали человеческую историю.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ВОДА И ОГОНЬ Главы о движения огня в 1000 год по московским диким лесам, в которых ужо лягут московские площади, улицы и проспекты, и в которых мелькает мысль о положительной роли пожаров в московской, следовательно, и мировой истории. И главы, в которых медвежий сын Медведко, живущий в лесу в центре Москвы в это время, оказывается на острове Москвы - реки, во время очередного московского пожара, где и встречает Ждану, вдову князя Игоря. глава 1 Москва, год 1000 ... И вот наступил день двадцатый месяца июля этого года. Медведко исполнилось 20 год, 3 месяца, 27 дней, 17 часов и 7 минут ровно. Это были времена, когда июльская, немыслимая, нездешняя жара запалила болота вокруг Москвы и повела тьмы огня на московские леса, и подошла тьма и окружила город своим не знающим страха и сомнений войском, готовым, не рассуждая, идти вперед, пока не кончится то, что еще можно сжечь или сокрушить. Как когда-то в свой черед сделали или сделают это - Кир в 539 год старого времени с Вавилоном, Александр Великий в 335 год старого времени с Фивами, Тит Флавий в 70 год нового времени с Иерусалимом, Атилла в 452 год с Падуей, Карл Великий в 744 год с Павией, Вильгельм завоеватель в 1087 год с Мантом, который, увидев объезжающего горящие разрушенные стены победителя, раздавил его упавшими балками, Олег за 94 зимы до этого события и за 74 лета до рождения Медведко в 906 год с Цареградом, Чингисхан в 1215 год с Да-син-фу, или Пекином, Тохтамыш в 1382, после того как Олег Рязанский указал ему броды на Оке-реке - с Москвой; кстати, на обратном пути то же хан сделает и с Олеговой землей, Тамерлан - завоеватель, который считал, что жалкое население земли не стоит двух царей (как и вслед за ним, теряющий империю, янки) - на Тереке, разбив Тохтамыша в 1395 год, с Астраханью и Сараевым, Александр Первый со союзниками в 1814 год - с Парижем, Гитлер в 1941 год - с Ленинградом, а Сталин в ответ в 1945 год - с Берлином, Буш с Багдадом в 2003 или... имя им легион. Собралось огненное перуново войско и двинулось на штурм московской глуши, посылая вперед легкую кавалерию искр, пехоту пожара, за которыми ползли тылы гари, оставляя после себя черные выжженные версты не в первый и не в последний раз на московском просторе. Гарь и смута любили его своей верной любовью. Но не все так просто и грустно с этой московской землей. Языки огня ползли по Москве, не только сжигая все живое, но и торя будущие московские дороги - и Санкт-Петербургскую, и Тверскую, и Можайскую, и Воскресенскую, и Боровскую, и Калужскую, и Серпуховскую, и Каширскую, и Коломенскую, и Стромынку, и Троицкую, и Дмитриевскую, и Рогачевскую, и Звенигородскую... и тот же огонь, то же полымя по тем же дорогам выгонит, выметет, выжжет бедного Бонапарта в 1812 год, как мусор, что накопился на грязных московских улицах, выметает ветер, оборвав дорогу Европы на восход и повернув ее на закат. Но это ужо, а сегодня полымя, дыша клубами смоляного, березового, осинового и дубового дыма и шипя, на лапах проползло, не остановленное никем, через будущие большие московские заставы - Тверскую, что у Тверской-Ямской слободы, Дорогомиловскую за Москвою-рекою у Дорогомиловской слободы, Калужскую - за Донским монастырем, Серпуховскую - между Донским и Даниловым монастырем, Коломенскую, или Покровскую, - за Таганкою, у Покровского монастыря, Рогожскую - у Рогожской ямской слободы, Преображенскую - у слободы Преображенской, Переяславскую, или Троицкую, - у Переяславской ямской слободы, что слывет заставой у креста. И малые заставы московской будущей крепости тем более не были заградой от пожара. И Дмитриевская, или Миусская, и Сокольницкая, и Семеновская, и Лефортовская, и Гофинтендантская, и пролом близ Екатерининского дворца, и Спасская, и Симоновская, и Лужнецкая, и Преснецкая. Перемахивал огонь, не замечая, завтрашний Бутырский вал, и Даниловский, и Зацепский, и Земляной, и Измайловский, и Крутицкий, и Крымский, и Лефортовский. Ах, московская крепость, сколько раз гореть тебе и в этом, и в другом тысячелетии, поджигаемой то врагом, то братом, окруженной, штурмуемой, захватываемой, покупаемой, разворовываемой, что тоже пожар; доколе муки сия... увы мне, увы мне, брате; и опять скакал огонь меж видимых во времени ворот - сначала в Земляном городе, меж будущих Красных, Серпуховских, Калужских, и потом в Белом городе - меж Всесвятских, Пречистинских, Арбатских, Никитинских, Петровских, Сретенских, Мясницких, Яузских. А потом - в Китай-городе - меж Воскресенских, или Курятных, Никольских, Ильинских, Варварских, - пока не добрался до главных - Спасских, Никольских, Троицких, Боровицких, Тайнинских, против Царицына луга. Катился огненный вал, сжимая кольцо вокруг главного, седьмого московского холма, что был продолжением берега Москвы-реки. Бедная Москва, видно не пошли тебе римские уроки впрок - Рим сделал вершиной своей Палатин, где жили правители его, из частной жизни свысока смотревшие на Капитолий и Форум, триумфальные ворота и храмы, и что осталось от империи - декорации для туристских фотографий, а Москва, поставившая капитолий, названный Кремлем, выше частной жизни... Москва - третий Рим и второй Вавилон. глава 2 Боже, как быстро занялось высушенное горячее пространство под невидимым поверх смуты и дыма голубым безоблачным небом! Так быстро, что люди и звери, оставив дома, дупла и норы свои, бросились сначала на главную площадь именем Пожара, будущую Красную, а потом, теснимые огнем и дымом, - по Васильевскому спуску, куда спокойно в 1988 год приземлился тронутый ариец Руст, пиаря отцовские самолеты, минуя русские ракеты, как пескарь минует сети, поставленные на щуку. Люди, и звери, и гады, и даже червяк Вася, кто как, переправились на другой берег Москвы-реки на остров, который топорщился круглым Велесовым - хор-, хоро-, хоромы храмом на месте между нынешним "домом на набережной" и "Ударником" и началом Полянки и Ордынки, и весь остров затопили люди, звери, гады и птицы, что, не взлетев высоко и не одолев огня, падали на желтые пересохшие болотные травы. И воды множества озер были горячи, и рыбы забирались внутрь вод и ползали по дну медленно, как раки, не трогая друг друга, скользя меж копыт и ног. Люди, звери, и птицы, и гады, и червяк Вася думали только о том, когда станет можнее выжить, чем теперь, и придет время дождя на смену времени огня и закончится очередное жертвенное время. глава 3 Емелю и Деда огонь и смута, как и всех прочих, смели на московский остров и, разделив и разбросав, заставили искать друг друга, что происходит похоже достаточно монотонно на земле - во времена извержения Везувия, и во времена потопа, и во времена гибели Спитака и Помпеи, Варфоломеевской ночи, или после падения "близнецов" в Нью-Йорке после арабского виража истории. Впервые за двенадцать лет лесной московской жизни Емеля был один, и он звал Деда, бродя между лежащих и зализывающих опаленную шерсть волков и лосей, кабанов и коров, баранов и лошадей, лисиц и зайцев, что лежали и стояли рядом друг с другом, и никто не трогал никого, ибо общий враг, пожар, делал их столь же едиными, как станут едины человеки Москвы во время вялотекущей национальной войны в 2017 год, когда во время бурного финала они камнями побьют своего общего врага Медведко, который, как положено любому общему врагу, объединит безбожных людей больше, чем Бог. И ни одного лица зверя, и ни одного лица человека не видел Емеля, ища глазами Деда и не находя его, и ветви горящих елей летали в воздухе, как птицы, рассыпая искры и уголья, как Карна и Жля, как ракеты во время праздничного салюта 9 мая в честь победы России над Германией. Пока не наступил его Час - день 20, месяца июля 1000 год, вернее, час Емели и Жданы, которых Москва и природа свели на обугленном Царском острове, дабы попытаться выжить, приведя ими в движение воздух, воду и небо, и под хлынувшим ливнем задымить и погаснуть, а следом покрыться листьями, побегами и травами, минутными листьями, минутными травами, верными бессмертью не меньше, чем реки и горы, - как и люди, что тоже листья огромного древа земли, корнями деревьев и скал вросшей в небо. глава 4 Все Емелино чувство было напряжено, весь его медвежий ум высматривал Деда. Он своими длинными руками вытирал глаза, размазывал по грязным щекам слезы и гарь и всматривался в зверей и людей, что были похожи и неотличимы друг от друга, как были неотличимы они в Лысенках, что подле Киева в 1918 год во время погрома - и Ставр, и все его подручные звери, как были неотличимы от них красные лютые человеки, распинавшие на кресте русских священников от севера до юга и от востока до запада в тот же год. Или же французские католики, потомки Нерона и Калигулы и предки коммунаров и русской революции, в схожем зверином порыве более двух веков назад распинавшие, коловшие, резавшие, разрывающие своих братьев и сестер в Париже, на мосту Нотр-дам, на мосту менял между Шатле и Консьержери, на улице Сен-Жермен-Локсерруа, Сент-Оноре, в городах Лионе, Мо, Гиени, но прочая, прочая, прочая, мало ли где звери, таившиеся в человеках, выпрыгивали наружу, разрешенные фанатизмом вер, или безумием вождей, спасавших, как им казалось, свои народы, и иными идейными радикалами всех мастей - имя им легион. И так был страхом и поиском выхода напряжен и ум, и внутренний взгляд Емели, что он увидел то, что не увидел бы в другое, обычное, внешнее время. Медведко увидел Ждану. И было ему - 20 год, 3 месяца, 27 дней, 17 часов и 7 минут, и Ждане было 16 лет, 7 дней, 9 часов и 40 минут. Увидел совсем и н а ч е, чем видел Меджнун, когда он смотрел на Лейли глазами Меджнуна. Ибо для перса любовь это призрак, как верблюжий караван на горизонте, который пока еще там - призрачен и прекрасен, когда уже здесь - потен, не мыт и пахн. Не то здесь под русским небом, на русской земле, которая никогда не была и не будет государством, но будет живой природой, живой землей, жданно и желанно приютившей всех человеков из всех шести сторон света: и севера, и юга, востока и запада, из зенита и надира. Исторгнуты из своих родов, государств, народов, вер, по причине своей непокорности, упрямству, свободолюбию, широте и мелочности, своей черезкрайности и, наконец, своему родству со всем оставленным и всем незабытым, тайной от них самих памятью. Русская земля - это огромное животное, которое меняет шкуру и не меняет суть, выживая всегда и в любых обстоятельствах, как кошка, падая на четыре лапы, и как птица, срываясь со скалы, начинает лет, и как гусеница, умирая, превращается в бабочку и как вода, превращаясь в пар, падает на землю. Вот и теперь, выживая, Москва, природа, жара, лес, смута искали выхода из ада, искали спасения и самосохранения, отодвинув другие инстинкты, и этот поиск стал главным событием их жизни; и как паук ищет жертву, чтобы, выпив кровь, продлить свою жизнь, и корова перемалывает, и мельчит, и жует, и гложет траву, чтобы дать молоко теленку, как волк разрывает зайца, чтобы накормить и довести свой род до бессмертия, и как дождь, обрушивая воду, убивает огонь, чтобы сохранить зерно, - так и всякий, видящий мир с п я т о й стороны света, сбоку вниз, - тоже прав, ибо эта сторона света столь же реальна для непосвященных, как реальна она для человеков майя и Тибета... Так Медведко увидел Ждану. Ждана увидела Медведко. Оба увидели оба. Главы, в которых рассказывается история похороненной заживо по местному обычаю Жданы из Медведкова, бывшей княгини и вдовы тверского князя Игоря, задранного медведем во время охоты. глава 5 Ждана стояла, согнувшись, у пологого берега, и умывала лицо свое тяжелой, густой и теплой водой, отталкивая ладонями кишащих слепых рыб, и обернулась за мгновение до встречи. Внешнему взгляду человеков была видима и доступна лишь грязная оборванная юродивая из самого дальнего московского погоста, что ужо получит имя Медведково, - которую, как волна щепку, подхватив, пригнал сюда человеческий ужас перед ордой огня, и равнодушие Жданы к этой далекой, забытой, человеческой жизни с ее детским страхом перед смертью, потерей крова, близких и в которой для Жданы уже более года не было человеческого смысла. С тех самых пор, когда медовый месяц пятнадцатилетней Жданы, дочери ростовского князя Болеслава, отданной за тверского князя Игоря, закончился мертвым домом, в который она была заключена после смерти Игоря 24 марта 999 год, ставшей от лап и зубов младшего брата Деда, кого в день пробуждающегося медведя подняли из берлоги смерды Игоря. Сломав, скрутив, смяв, медведь опрокинул Игоря и навалился на него и не отпустил, проколот рогатиной и мечами Игоревых смердов, даже потом, когда испустил свой медвежий дух. И имел Игорь четырех жен: Некрасу, Неждану, Неулыбу, и младшая из них, Ждана, была любима им более чем другие, и каждый день их медового месяца был для него как Божественный день, и каждая ночь - как Божественная ночь. И был Игорь кривич, и хоронили его, как и отца, и деда, долго, обстоятельно и заботливо. В дом, сложенный из бревен, - каждая сторона - своего дерева: с севера - береза, с юга - дуб, с востока - сосна и с запада - ясень, - вырыв сначала в земле огромную яму, и земля была сыра, холодна и ломка, а глубже - влажна и глиниста. И прежде чем закрыть дом бревенчатой крышей из дерева осины и потом засыпать до холма выкопанной землей, поставили внутрь посреди дома стол дубовый, что был по семи метров с каждой стороны, солнечным узором резаный, вокруг стола - лавку квадратным кольцом, чтобы нечистый дух к столу доступа не имел, как Вий к Хоме, вдоль лавки - узор-оберег, чтобы мертвые от живых отделены были, на стол поставили семь ковшов вина, как звезд в ковше Большой Матери-Медведицы, прабабки нашего Емели, что попала на небо, спасаясь от пожара. Рядом с лавками вдоль стены западной - семь мешков проса, как старцев Рши, что записали под Полярной звездой в зените в долгую божественную ночь на языке Вед свои божественные песни. По южной стене поставили семь кувшинов воды, по числу дней недели, и первый кувшин именем Рода, второй кувшин именем Берегини, третий - Вилы и четвертый - Костромы, и пятый кувшин - именем Пятницы, и шестой - именем Ярилы, и седьмой - именем Велеса. А вдоль восточной стены положили семь кусков соли, как семь пятниц на неделе. А у северной стены воткнули в землю меч Игорев именем Шуя, и был он как крест в земле на русском жальнике. А позади стола поставили постель, белым льном застелену, подушки взбитые, лебединым пухом полны, да и сами как лебеди на Патриарших прудах плывут. Убили и положили рядом с постелью справа коня Игоря именем Середа, не убили и привязали к постели пса любимого именем Волк, чтобы живых и мертвых стерег надежно, пес черный, ростом с теленка, эти Волчьи отметины и до сейчас носит Ждана на плечах и правой груди. А слева от постели положили корову именем Вичуга и скотий каменный нож именем Кинешма, которым жертвенную скотину били, да щит именем Тойма. Потом князя Игоря смерды за стол посадили, к лавке пенькой прикрутили, руки на стол. Сидит князь, как живой, только бледный, сейчас протянет руку и возьмет кубок серебряный, красным узором резаный, что меж блюдом серебряным и братиной долбленой стоит. Одежа на князе Игоре - белая, льняная, шапка - кунья, перстни на пальцах золотые, один с камнем бирюзовым тесаным. Молод князь, собой хорош, двадцати лет от роду, да бел, как мел, и не здесь уже, но и не там еще. Напротив князя пенькой к скамье приторочили Ждану, плотно, не шелохнешься, тесноты и крепости до самой смерти хватит. Поднялись по лестнице родичи и смерды, лестницу подняли, осиновые бревна накатали, землей засыпали, тишину оставили, тьму напустили, пошумели, попели, все глуше да глуше, по мере того как земля на осину ложилась, и мелкие комья сквозь осину внутрь сыпались и на стул да в кубок попадали, но то Ждане не видно было, разве что только слышно. Так на гроб у нас первые комья падают. Только яма и осталась от мертвого русского дома, да еще гроб вместо него, и стена и крыша поверх. Хоть и просторно, да темно. глава 6 Стоит избушка - ни окон, ни дверей, темно, а дышать есть чем: труба вверху узкая, кривая, чтобы свет внутрь земной не попал. Ни Игоря, ни света, один пес то хрипит, то воет, то лает. Одни жены на девятый день умирали от тьмы, другие - на сороковой от голода, а третьи сразу - от разрыва сердца; а Ждана стала руками, плечами шевелить, по капле пеньку растягивая, плечи да руки освобождая, и так этим была занята, что не заметила, да и не знала, да не считала, как четыре дня прошло и четыре ночи. А руки высвободила, пеньку сняла, хотела встать, да ноги затекли, на столе кубок вина нащупала, весь выпила так жадно, что половину вина мимо рта пролила, и тут же сомлела. Пришла в себя в ту ли тьму или другую, не поняла, не сразу вспомнила, что с ней и где она, сначала луг вспомнила, морошку вспомнила, красное болото вспомнила, что похоже на синее болото близ деревни Алексенки Можайского уезда, девок на лугу и песню запела: "Плывет утица, красна девица, сиротинушка..." Попела, попила, поела, тут ее пес в первый раз и достал, рванул за платье, Ждана - в сторону, да так дернулась, что все белое платье пополам треснуло, половина на ней, половина у собаки в зубах, хотя и не видно, а слышно, как та бесится. Это ее в жизнь и вернуло, опять вина попила, под лай Волка. Вспомнила Горда, что ее любил, двенадцать лет отроду, в Купалу, в ту ночь, когда через костер прыгали да по углям после босыми ногами ходили, потом по дому прошла, обходя Волка, по бреху его отгадывая. Нож нашла. Игоря нащупала. Веревки разрезала. На кровать перетащила, льняным покрывалом покрыла; через девять сотен год найдет этот мертвый дом копатель Иван Розанов и удивится, чего это князь лежит на дне, как спит, когда сидеть должен и весь в одном месте осыпаться. Ждана стол к стене перетащила, на стол - лавку, сама на лавку, руками бревна вверху нащупала, села на лавку и в первый раз слезы потекли; сошла вниз, упала на пол и сама завыла как Волк, так что даже он замолчал. Еще неделя прошла. Стала ножом землю ковырять, подкоп под южную стену делать; как-то забылась, близко к Волку подошла, и хоть поила и кормила его, верная князю тварь воткнула свои волчьи зубы в Жданино плечо, провела когтями по правой груди, хорошо все же ослабла собака, вырвалась Ждана и больше не забывала о волчьих зубах. Земли у южной стены - груда. Сначала земля теплой была, а потом и ледяная пошла, трудно землю копать да на покрывале оттаскивать, но худо-бедно, день за днем, когда почти всю воду выпила, просо съела, и звезды увидела: как раз напротив Большой Медведицы нору свою прокопала. Вернулась обратно, посидела, поплакала, едой запаслась, Игоря поцеловала, поставила воды и проса и корову к волку подвинула. Собака притихла, замолчала. А может, и не так было, когда Волк на нее набросился, еще раньше, когда подкоп вела - зарезала она его серебряным ножом, точно как не помнит, потому что память у нее не ее, чужая. Собралась Ждана, шапку Игореву на себя напялила, в шубу его закуталась, наружу вылезла и пошла прочь, в метель, что мела и след замела, и вход в дом еще пуще завалила. Вот так по снегу сто верст и прошагала до Медведкова, на окраине будущей Москвы. Добралась и местной дурочкой стала, потому что когда выживала - жила, а когда выжила - заснула. Страх - ушел. Люди ушли, все ушло в мертвый дом, по тому же следу, в ту же тьму, никто блаженную не тронет, в ней Бог живет. Вместе с собаками смерды местного боярина Людоты ее кормили, вместе с собаками спала Ждана. И так прошли весна и лето, пока не загнал ее пожар вместе с людьми и зверями за Москву-реку. Главы, предшествующие описанию первого мгновения встречи Емели и Жданы. глава 7 Подняла Ждана глаза за мгновение до Емелиного взгляда, оторвала глаза от воды, увидела Медведко, проснулась и все вспомнила, и все забыла, и Медведко все забыл, и началось у них то, что люди назвали именем Любови - что есть самая белая из четырех белых стихий, прежде сна, боли и страха, где боль - самая темная из белых стихий. И когда любовь - Любовь, узнать просто - нет вокруг людей, нет их истории, государства, ни бедных, ни богатых, ни власти, ни смуты, нет земли, нет неба, нет пожара, нет зверей и птиц, леса нет, и рыб нет, и солнца тоже, а есть все, и все вокруг - вода и огонь, и надо, чтобы соединились огонь и вода, чтобы была жизнь. И как сошлись они в этой воде и в этом огне, как вышли на берег, так после молитв и жили, не разлепляясь, и пока жили, Ждана кричать научилась, забывать и вспоминать научилась, научилась не видеть горящий лес и головни, в ночи летящие, и зверей тонущих, и людей сгоревших, и было то - жизнь, и было то - ужас, и было то - чудо и счастье, и было то - все, что есть на земле, что было и что будет вовеки веков, с людьми, живущими в пещере, шалаше, хижине, дворце, небоскребе или юрте, которые встретили друг друга, узнали друг друга и стали нужными этому миру, ибо через них выживает он, мир, так же зависимо и реально, как выживает земля за счет щедрости солнца. И нежность стала Богом Емели и Жданы, и нежностью были крещены они оба, нежность и бережность ко всему сущему через Ждану познал Медведко, и нежность и бережность ко всему сущему через Медведко познала Ждана, и так оба познали они единого Бога, и тогда был крещен Емеля во второй раз, не как в первый, не огнем и мечом, и крестом, но любовью, нашедшей его. И было то 20 седминика, червеня, липеца, сеченя, июля месяца, 1000 год. глава 8 И увидела Ждана, подняв глаза, что напротив нее стоит ее Медведко, христианским именем Емеля, что родился в 980 год. И был он сыном двух отцов, первый - медведь именем Дед, что сейчас стоял по пояс в озере и звал сына, и шерсть его была нагрета так, что тлела бы, если б не вода, куда он монотонно погружался с головой и потом опять поднимал свою бурую морду, облепленную травой и грязью, и глаза его были красны от дыма, и второго отца был сыном Медведко, волхва Волоса, что лежал на дне Волхова. А мать его Лета, что дымом, во имя спасения человеков, ушла в московское небо и сейчас кружила над Москвой-рекой и тоже искала Медведко, стараясь различить его в этом дыму, жаре и гари, среди трассирующих головней и веток, похожих на лет пуль в раннее утро четвертого октября 1993 год возле Белого дома на берегу Москвы-реки, когда кончился, слава Богу, едва начавшись, русский бунт и полунаступила русская власть, что тысячу лет худо-бедно держала эту землю в регулярных ежовых рукавицах. И забыл в этот миг Емеля, провалившись, и исчезнув, и растворясь в глазах Жданы, и крещение в Новом граде, северной столице варяжской Руси, и костер, в котором таяла и исчезала Лета, и долгое возвращение из Нового града в родные московские леса к Деду, и холодные счастливые зимы в родной Берлоге, и русский и медвежий бой, что обломал ему бока, налил и накачал звериными мускулами и звериной хваткой его тело. И только один Дедов завет не забыл до конца Медведко: вздохни глубоко, прежде чем мысль начнет жизнь - дай ей опору, воздух, и она будет летать, как птица, а не дашь, упадет, как камень, и будет мертва. Вспомнил. Вздохнул. И сделал свой первый шаг навстречу Ждане по московской земле, что лежала меж двух вод, между берегом Москвы-реки и берегом озера, на большой поляне, которую топили каждую весну весенние дожди и разливы и почти высушивала июльская жара, оставляя на дне ил и меру воды, доходящую едва до горла стоящему в озере Деду. Место знакомое каждому обывателю нынешней Москвы, что сейчас лежит меж обводным каналом и Москвой-рекой, рядом с "домом на набережной", хранителем тайн короткого и буднично кровавого мгновенья русской истории, что еще не воспринимается как история, но как вспышки от выстрелов, что полосовали пространство 7 ноября 1917 год меж Невой и Зимним, чтобы сохранить империю в новом виде в новые времена, которую слабый монарх именем Николай, нумером второй вкупе с императрицей Александрой Федоровной и помогавшем им в этом со всей русской народной страстью Распутиным с одной стороны, и светловырожденным дворянством с другой, угробил со скоростью падающего из неловких рук кувшина тонкого стекла о мраморный пол. Се чернь за неимением прочих делателей восстанавливала в России единовластие, к которому она единственно склонна по бесконечности простора своего и разномастности своеволия множества разных народов, населяющих ее, и многообразию вер их. Главы, в которых речь идет о правере земли московской, а также мимоходом рассказывается история этой земли за несколько десятков миллионов лет, именно земли, а не людей, которые, судя по последним раскопкам в Канаде, жили на земле миллионы лет назад вместе с праящерами-пращурами в додинозаврову эру, периодически погибая и исчезая вместе со своими цивилизациями, верами и богами. глава 9 На самом берегу полувысохшего озера, куда не добрался пожар, отрезанный от поляны водой, меж Жданой и Емелей стоял храм, круглый, из сосны, в лапу рубленый, с завершьем, лемехом крытый, а внутри - алтарный камень возле ног Бога Велеса, на том самом месте, где через пять веков станет храм в честь русских святых Козьмы и Демьяна и где в свой черед пять веков ранее стоял храм Берегини, и проста была вера живущих за пять веков до Медведкова часа. Три завета знали и помнили Медведковы предки: мысли должны быть благи - и имело то имя б л а г о м ы с л и я; и слово, выражающее мысли, должно быть тоже благим, и имело то имя б л а г о с л о в и я; и дела их, что завершали мысль, выраженную словом, тоже должны были быть благи, и имело то имя б л а г о д е я н и я. А кто верил в упырей, чей храм стоял на другом берегу Москвы-реки, верили в з л о м ы с л и е, з л о с л о в и е и з л о д е я н и е, но не все верящие ходили в храм упырей, часть их приносила жертву Берегине, тем самым внося смуту в каждого, кто верил в благодеяние, и в каждого, кто открыто верил в злодеяние, внушая им мысль, что так выгоднее, ибо злодей, верящий в злодеяние и выдававший себя за благодетеля, жил лучше, чем люди, приносящие открыто жертвы своим богам и открыто называющие себя своим именем, вся история земли московской - подтверждение этой веры, включая как годы первые земли московской, так и последние - наши, века текущего. И злодеи были гонимы, а благодетели - нищи. Прошло пять веков, и бог Род встал на место Берегини, оставя справа от себя мать Берегиню, а слева - дочь Берегиню, и праздники их были в день девы Марии и матери девы Марии. И был бог Род главным для московского жителя, и родину свою он назвал родиной, и родителей он назвал родителями, и родню - родней, и место, где жил его род, назвал городом, и дети почитали родителей, и на том стоял московский мир, но те, кто открыто верили в упырей, перестали в них верить открыто, и проклято было злодеяние, но тайно верящих в злодеяние осталось множество, и все они ходили в один храм Рода, и, когда храм этот назвали именем Велеса, так же ходили туда те и другие. глава 10 Вот в тени этого храма, если сорокоградусную жару можно назвать тенью, и встретил Емеля Ждану, и трава вокруг была желта. И крыша храма нависала над ними, как тень орла, что раскинул крылья, пытаясь взлететь в раскаленное небо. И были Ждана и Емеля малы по сравнению с храмом, как мал червяк Вася по сравнению с Вороном, хотя был мал Велесов храм по сравнению даже с церковью Козьмы и Демьяна и убрался бы весь в алтарную ее часть, где стоял жертвенник этого, следующего вслед за Берегиней, Родом и Велесом, бога. Это если смотреть на полянку с севера, юга, востока и запада, а если подняться в пятую точку света, как поднимается вершина пирамиды над ее четырьмя сторонами основания, то с высоты времени и пространства можно было увидеть эту землю в первый божественный день ее творения за тьмы год до часа встречи Емели и Жданы. глава 11 А в п е р в ы й божественный д е н ь начала русского летоисчисления на месте нынешней Полянки и нынешнего Кремля и нынешней Москвы и всего, что лежало окрест, - была пространная долина, испещренная, как разбитое стекло, трещинами - ручьями, реками и речками, и речки те еще не имели будущие имена - Пехорка, Яуза, Москва, Серебрянка, Черторый, Неглинка... И была Яуза-река как ствол священного дуба, а речки, реки и ручьи как малые и большие суки, сучья и ветви, и все они были не врозь, но вместе, а меж речек и ручьев были холмы, чтоб отделить их друг от друга, как небо отделяет ветви друг от друга, и Москва-река была мала как сейчас Неглинка, как в свое время мал был русский народ среди народов других, когда три рода пришли на свободную землю от главной власти мира, на землю туземного рода чуди, смешавшись с ним, - род Рода - радимичи, род Словена - славяне, и род из южных земель возле варяжского моря поздним именем балтийского род Руса - русичей, и только после долгого варения и кипения в котле русской земли стал народом русским, но то случилось потом, во времена иные. глава 12 А до той поры во в т о р о й божественный д е н ь начала русского летоисчисления пришел на землю будущих чуди и россов, и словен, и русичей потоп, и русское море, покрыв водой своей и слив в одну воду все речки, ручьи и реки, сделало их морским дном, неразличимым человеческому глазу, - и воды Серебрянки, и Пехорки, и Яузы, и Москвы, и Черторыя, и Неглинки, и Нищенки, и Хапиловки. И Боровицкий холм, и Красный холм, и Вшивая горка, и три горы - Пресня, Введенская и Варварина тоже, а еще Московская и Страстная - стали тоже дно, как и московские реки, и там, где мы ходим, плавали рыбы, ползали морские чудища, и нерпы, выглядывая из моря, осматривали плоское бескрайнее пространство, не подозревая, что до них здесь были и после них здесь будут луга и травы, леса и болота, будут ходить звери и люди, и летать птицы, и потом - стоять Кремль, а возле - Манеж и прочие московские улы и улицы. глава 13 И когда наступил т р е т и й божественный день, у т р о м пришел на эту землю лед, и стала она земля без воды - и стала она лед, и был тот лед до реки Оки, и растаял лед к полудню, и стала Москва-река больше, а река Яуза - меньше руслом, и второй лед пришел на московскую землю, в божественный п о л д е н ь, и был тот лед до Днепра, но растаял и он, и стала Москва-река почти как Москва-река, и стала Неглинка почти как Неглинка; когда растаял и этот лед, в е ч е р о м, пришел третий лед, и не смог он двигаться дальше, но изнемог на московской земле, и когда растаял и он, и засветило солнце, и поднялась трава, и деревья стали густы и обширны, и Москва-река как Москва-река, и Неглинка как Неглинка, и Серебрянка как Серебрянка, и Яуза как Яуза, и Боровицкий холм как Боровицкий холм, и Красный холм как Красный холм, и Пресня как Пресня, - двинулся новый, четвертый день в п о л н о ч ь, и дошел до Валдая и не мог дойти до Москвы и тронуть ее леса, и луга, и болота, лишь холодом дохнул, и вымерли и березы, и осины, и тополя, а дубы, и ели, и сосны заполнили московские леса, совсем как племена, что вымирали, давая место тем, что могли выжить на новой земле, совсем как народы и Шумера, и Вавилона, и Египта, и Греции, и Рима слабели и чахли, давая место франкам, галлам, германцам и саксам, и руси тож. глава 14 Но растаял и валдайский лед, вернулись в леса и береза, и осина, и тополь, и наступило время той земли и того часа, с которого начинается и московское время, и через 1000 год на Полянке, напротив Боровицкого холма, на другом берегу Москвы-реки по хотенью природы, по повеленью пожара Ждана увидела Емелю глазами Жданы. И Емеля увидел Ждану глазами Емели, и каждый взгляд был как меж двух зеркал свеча в крещенскую ночь, и было это так - Главы, повествующие об истории первого мгновения встречи Емели и Жданы. глава 15 Время остановилось, и мгновение, за которое довстретились взгляды Жданы и Емели, и каждый через открытую дверь глаз вошел внутрь души каждого, длилось более чем человеческую жизнь, и как для описания человеческой жизни достаточно слова, не говоря уже о странице книги, и не хватит всех библиотек мира, от Александрийской до библиотеки Грозного, Ленинской и Конгресса, утраченных и сущих, в которых хранятся или хранились прочитанные и непрочитанные книги, как и в земле найденные и ненайденные тексты, так и для описания и воспроизведения этого мгновения начала встречи не хватит и этой книги, и слов, произнесенных за всю историю жизни человеков этими человеками от их зенита - божественного слова и до их надира - неандертальского мычания, хотя можно и наоборот, ибо оппозиции меняют смыслы так же легко на обратные, как меняется цвет влаги в зависимости от цвета стекла, в которое налита эта влага, как индийский гаммированный крест свастики - знак плодородия и благоденствия - превращается в крест смерти и проклятия, стоит только Гитлеру сжечь в своих цивилизованных европейских печах половину просвещенной, но, судя по этим событиям, все же недопросвещенной Европы. глава 16 И в самом жалком, самом бессловесном и самом убогом, и самом приблизительном, и самом нищем и кратком виде часть этого мгновения выглядит, увы, следующим образом, учитывая, что не менее убого описывать звезду Альфа из созвездия Большой Медведицы, по которой люди проверяют остроту зрения, словом звезда, зная, как выглядит звезда меньшая - Земля с ее уральским носом, глазами Атлантики и Тихого океана и ледяной седой шевелюрой Северного полюса, не говоря уже о разнообразии трав, которые окружают червяка Васю, когда он выползает наружу из земли к солнцу подышать утренним росным воздухом где-то в районе Черторыя, на месте которого раскинутся Патриаршие пруды; так вот, учитывая последнюю мысль, - часть мгновения, за которую довстретились глаза Жданы и Емели, приблизительно выглядит так - глава 17 И сначала воздух вокруг Жданы пришел в движение, ибо почувствовал приближение Медведко. И потом Ждана покрылась ознобом, как будто из холода она вошла в раскаленную русскую баню, и потом глаза Жданы увидели силуэт Емели, который возник в дыму. Похоже падающий самолет, вывалившись из облаков крохотной точкой, мгновенно вырастает на ваших глазах до размеров родного трехглавого зверя. И потом воздух души Жданы вздохнул Емелей, как будто втянул в себя запах траян-травы, которая живет только на Купалу в час пополуночи, и от которой самые трезвые сходят с ума, и самые холодные горячи, как серные ключи Камчатки похожи на адов вечно кипящий, булькающий котел. И потом сама душа Жданы встрепенулась, как привязанная к ветке птица, что только что угодила в силок, и стала рваться, будто пальцы Емели потянулись к ее перьям и ее крохотному теплому хрупкому тельцу. И испуг Жданы дрожал птичьим булавочным сердечком, силясь разорвать тонкие нежные путы, и вдруг замер в теплых, нежных и влажных пальцах Емелиного взгляда. И потом часть души Жданы, крохотная, как чашечка цветка иван-да-марьи в сравнении со всем светом, нагнула чуть вбок от прикосновения свою голову, как будто на нее пролился дождь. Крупный. Тяжелый. Редкий. Пульсирующий. Тесный. И только потом, как земля, что держит плотно и надежно, не боясь ветра, дующего вне ее, корни могучих дерев, а корни ветвей этих дерев, вплетаясь и проникая в небо, связывают землю и небо крепче, чем дугу и оглобли хомут, все огромное пространство внутри Емели, окружавшее крохотные корни только ему одному, единственно судьбой назначенной самой крохотной доли души Жданы, приняло эти корни и сжало плотно, как однажды во сне, обвалившись, берлога сжала и засыпала тело Емели и Деда, и только Дедова сила вернула их весной на свет Божий. глава 18 И эта доля души Жданы, почувствовав прикосновение внутреннего пространства Емели, стала наливаться кровью и светом, как наливается кровью и светом восход на берегу Москвы-реки в окружении сон-травы, страх-травы, боль-травы и любовь-травы тоже. Красная стекающая доля, отражающаяся в каждой росинке каждого лепестка, и ветки, и стебля, и листа такими радугами, в которой семь цветов всего лишь фон, как поле бумаги, на которой - ...и протянула виновато две еле видимых руки... душа забытая моя... И то, что было высоко и далеко, где-то за семью морями, за семью горами, за семью лесами, за семью замками, за семью стенами, и называлось размытым, столь же условным, приблизительным, как Дед - мед ведающий - именем, души глаз Жданы потекли слезами, которые вынесли из нее все, что накопилось за годы беспамятства и нежизни, как выносит весь хлам разлив, попавший в узкое горло распахнутых окон и дверей вместе со стенами дома, стоящего на пути бешеного течения, нечаянного, негаданного в своей прыти и размахе. Нежданного, но торящего, творящего и очищающего, священного, запоздалого и внезапного разлива, как весной 1999 год в Москве после апрельской бешеной многодневной жары - разлива Москвы-реки. Реки Матери-Медведицы. А здесь, внутри, как в берлоге, наступал сон, божественный сон, и глаза закрылись по белу, ибо зрачки уже давно скатились со своего холма и лежали у подножья его, белеющего, как зубы негра или ледники в черной полярной ночи. глава 19 Встреча Емели со Жданой началась давно и внутри, и долго шла наружу, и неведомая нежность, словно туман в горах перед рассветом, словно заключенный, отпущенный на свободу, по спирали огромной винтовой лестницы, ведущей из катакомб на волю, текла вверх, начав свой путь со дна воздуха, окружавшего долю души Жданы и через эту толику - в душу, тело, глаза и руки Емели. И как человек, добравшийся до выхода из подземелья, до звездного неба и свободы, как взрыв, закопанный глубоко в землю, встает, освобождаясь из этого заточения, неся на своих плечах гору, которая свалится на ходу к подножью горы, как солома с головы спавшего в стогу и внезапно проснувшегося и приподнявшегося человека свалится на землю, о так же, так же, так же освобожденно навстречу полетел Емеля к Ждане, влекомый не собой, а той рукой, которая подожгла бикфордов шнур взрывчатки, что подняла гору, осыпаясь в воздух, или рукой, что открыла все двери на свободу и дала нить, держась которой, заключенный из лабиринта подземелья вышел на волю к своей главной и единственной звезде. Ибо Любовь - единственный смысл всего, что происходит и происходило, Любовь - это белая стихия, стоящая в заглавии мира, как заглавие стоит в начале книги, и каждый народ, и каждый человек, и каждый зверь, и птица, и гад морской, пусть на одно мгновение, становится Богом и всем, что, как Бог, продолжает жизнь - и когда другие белые стихии, и сон, и страх и боль, всего лишь напоминают о смерти, чтобы отодвинуть ее, - любовь напоминает о жизни, чтобы продолжить ее... И тогда Ждана сняла с себя лохмотья, потом кожу, потом душу свою и души глаз своих и души слуха своего, и душу речи своей, потом все, что было земного в ней и стала тем, из чего Бог сотворил небо и звезды, и землю и слепил человека. И за ней то же сделал и Емеля, надел на себя нечто и всю душу, и все тело и, наконец, нож, свою единственную одежду, в июльский Велесов день московского жертвенного пожара. Главы, в которых Ждана и Емеля творят молитву встрече и любви в форме, жанре, словаре, кои присущи их языку и вере. глава 20 И, не отводя от Емели глаз и всего, чем стала она, Ждана вошла в храм и встала перед огнем любви - тихим, медленным, невысоким, горящим у Велесовых ног огнем, едва не погасшим однажды при последнем хранителе Ставре. Когда завалило вход в храм обрушившимся от сумасшедшего ливня высоким берегом и кончились поленья священного жертвенного дуба, Ставр, верный долгу хранителя огня, лег на уголья и сгорел до жара, от которого и был возжен новый квадрат священных полен, принесенных Гордом - жертвенным отцом Медведко, что раскопал вход в храм слишком поздно, чтобы спасти Ставра, и вовремя, чтобы не погас священный огонь. И здесь перед этим, уже не один раз усилиями человеков восставшим из пепла огнем, встала на колени Ждана и молилась так: - О, Род, бог рода отца моего, и Велес, бог рода матери моей. И Чур, прежний бог рода отца моего, и Мугай, прежний бог рода матери моей. Не было слова, когда была мертва, и Дева-Речь оставила меня, Свет, и Карна, и Жля оставили меня, и Мокошь, и Берегиня-дева оставили меня, и дева Пятница забыла меня. И стали мои только ель вверху и внизу земля, слева ясень-свет, справа дуб-туман. А верный друг мой, с кем венчали меня вкруг ракита-куста, ушел от меня в страну, где Чур живет, отец бога рода моего, и Мугай живет, отец бога рода матери моей, и отец матери моей именем Ставр, и мать матери моей именем Любава, и отец отца моего именем Людота, и мать матери моей именем Улыба, как меж двух зеркал, множа родом род свой, где светлее свет, водяней вода, земляней земля и небесней свод. Где солнца але, снега беле, отца-матери любе, надежда моя летала да ко мне спустилась, и забыла я про ракитов куст и про всех людей, что знали меня, видели, да не ведали меня. Я была в тебе, мать сыра земля, что взяла меня с охотою, против воли своей отпустила в мир, чтобы встретить то, что живет не здесь, и приходит раз, и не уходит вон. По сравненью с ней, легкий пух - тяжел, острый ножик - туп, черный волос - бел, вся земля - мала. По сравненью с ней, тихий шепот - гром, белый свет - тьма, острый глаз - незряч, самый долгий омут - мель. Да я вся сама - как лист на сырой земле, а вверху, с ветвей, смотрит главный Бог, что один на всех, что Богов древней, что земли старей и давнишней звезд; этот Бог - любовь. То судьба моя, мой любимый муж, кого знаю я целый долгий миг, что длинней, чем жизнь, и светлей, чем день, и темней, чем ночь, и родней, чем род или родина, кто нашел меня в этот день огня, воскресил меня, я не я давно, я - оно, и он тоже стал не он, тоже стал - оно, чтоб плыла земля, как ладья в реке, чтоб летела речь белой утицей, чтоб катился дождь по моей груди, чтоб катился он по моим рукам, по моим губам, по моим плечам, чтоб упал, дымясь, на горящий храм, на горящий лес. А когда пройдет и иссякнет весь, позабудь меня, мой любимый муж. Когда первый лист молодой травы глянет, ввысь стремясь, и продлится жизнь, и взойдет опять и плакун-трава, и разрыв-трава, и трава траян, и сон-трава, и трава-любовь, и страх-трава, и боль-трава, и трава-прилип, одолень-трава, все, что есть во мне, я тебе отдам, что не может быть, я тебе отдам, все слова мои, даже память всю без остаточка положу в тебя, мой любимый муж, как кладут в сундук, на дно глубокое, платье белое венчальное. И уйду опять в люди бедные, бессловесные, безумные, в люди черные, безответные, в люди-нелюди человеческие. И, встав с колен, и левой щекой тронув правую стену, говорила так - глава 21 Я ждала, что ты скоро встанешь надо мной, скажешь: "Возьми мя, спаси и укрой в себе, ибо любовь - это возвращение в мир, который оставил ты, и который ждет тебя, и который без тебя пуст, и предназначен тебе, и ты скажешь: "Возьми меня", - и скажешь, что не можешь жить без меня и скажешь: "Люблю", - как говорит это огонь воздуху, сжигая его и согревая землю, как говорит лето, исходя плодами. И, коснувшись правой щекой левой стены, говорила так: - И над ним, и вокруг родившего его и того, что родил родившего, и в свою очередь родившего того, кто родил и летнюю ночь, и зверя, и птицу, и как в чреве рождается дитя от семени, занесенного туда ветром, который гонит свет. Так нужны мы, чтобы попасть туда, в узкое место между родившими его и родившими их и рождением, родившим смерть, и рождением, снова родившим жизнь, где "останови землю, а мне все равно идти дальше". Пусть падает на нас, что падает, пусть падает на нас, что летает, что ползает, и видит, и слышит, пусть будет рядом, вокруг и близко и тот, кто умер и не воскрес, и тот, кто не родился, но родился, и кто ждет и не дождется, и кто встал и идет, когда ему скажут: "Встань, ходи", - и не возьмет он поклажи своей, а оставит ее тому, кто скажет: "Встань и ходи". О Велесе, отче мой, мохнатый как звезды на небе, высокий как наперсток на пальце правой руки, узкий как небо, похожее на матрешку с надетыми на нее вокруг и выше мирами. Мати моя Жля, в которой дышит будущий дух твой, в которой не будет никогда ни эллина, ни иудея, а есть и будет всякий пришедший в нее, нашедший, увидевший и приставленный к ней, как приставлена слеза к щеке ребенка, высыхая, когда плачет он в час, когда его оставляет Бог. "Возьми мя", - скажет он, и я сведу все пальцы за спиной его и переплету как корни дерева, держащего в небе бедную землю. глава 22 А снаружи храма стоял Медведко, и меж ними были дух, огонь и стена из дубов столетних, каждое бревнышко ростом в Дедов рост. И молился Емеля так, чтобы молитва его сначала вокруг храма, врозь, с разных сторон стен вверх шла, а потом рядом, а потом так, чтоб в молитве Емели храм был, а в храме Ждана молилась, и молитва ее внутри храма была, и над ней, и внутри нее, и вокруг нее тоже. И первая молитва Медведко - как одна крыша, и вторая - как крыша над первой, и третья молитва Емели - как третья крыша над первой и над второй, а четвертая - внутри храма над Жданой. глава 23 И первая молитва была Лете, и молился Медведко так: - Мати моя Лета, что машешь черным крылом огня над головой моей, и крыло твое листком зеленым, веткой гибкой касается плеча моего, дождь, что падает на меня, - это волосы твои, шум ветра - шепот твой, что в лесу живет, там, где я живу. Что мало плачешь по мне? - Высохла земля, высох лес, пожег траву огонь, что без слез твоих словно бешеный зверь, что скачет, куда бешеный ум ему прыгнуть велит. Старый город сгорел, новый город сгорел, и твой дом сгорел, и мой сгорел, и Велесов храм тоже, и небо горит - дым вниз идет, солнце сгорело, в дыму растаяло. Вот ты вверху, и огонь вверху, ты вокруг, и огонь вокруг, вот встретил я Ждану, когда ждать не умел, и встречу ли Ждану, когда ждать научусь, и встречу ли Ждану, когда устану ждать. Мати моя, увы мне, на отце нашем шуба горит, пал нос щекочет, птица летает, как ветка в костре, огнем машет, летит по земле, сыпя жар и угли, сгорела Москва, сгорела трава, сгорела земля, я вот - вот грязь, или как бы вода, но огнь вокруг, рукой коснись, и сгорит рука. Ты мне песни пела в длинные ночи, ты сказала мне птичий язык, и медвежий язык, и волчий, и человеческий тоже сказала мне, да вороний грай, да рыбий язык, да клена, да рябины, да бела ясеня, да сон-травы, да плакун-травы, да страх-травы, ты меня берегла, да землю забыла, и луну, и месяцы, и солнце светлое, обменяла меня да любовь ко мне на сырой дождь, на грозу, на гром, на молнию. А не хочешь жизнь, обменяй тогда всю мою тоску, все надеждочки, все мои песни несложенные, слова несоставленные, все мои мысли неговоренные, не свитые сначала в клубок, а потом в полотнище, а не можешь сама - попроси наибольшего, наивысшего, наиглавного, наистаршего, наимудрого - пусть поможет он скатать огнь, как катают лен, в трубочку, чтоб убрать с земли долой вон и вернуть туда, на небо синее, в солнце красное, где ему быть положено, мати Лета моя любимая. глава 24 И вторая молитва Емели была как крыша над первой, и была она траве, дубу, и ясеню, и берлоге тоже: - О ясень ясный, брат мой, и береза, сестра моя, и дуб великий, что пол-леса закрывает листом своим, брат брата моего, с ветвей твоих падает мертвая птица и, не долетев до земли, успевает истлеть и рассыпаться в прах, так высока твоя крона, по которой влезаю на небо, чтобы перебирать звезды, как перебирает камни ручей, текущий в Москва-реку. О волк, другой брат мой, чьи когти и клыки учили меня терпению и милосердию, чьи глаза горели ярче звезд от ненависти к врагу - брату своему. О сохатый, третий брат мой, ты сухое дерево носишь на голове своей, чтобы люди этой сохой пахали землю, точили ножи и вешали на стену рога твои в дому своем, защищая дом от лешего и упыря. О травы леса моего, крыша берлоги моей, одолень-трава, и черника-трава, голубика-трава, морошка-трава, и калина красная, сестры мои, что, жертвуя собой, спасали меня от болезней и голода, как спасали зверей, братьев моих, среди вас я и сам стал как зверь, волка лютей, медведя сильней, змеи мудрей, оленя прыгучей. Русский бой для меня - и надежда, и сон, и любовь, и боль, и душа, и страх, слово мое и песня моя, медвежий бой - мой государь, повелитель мой и учитель мой, оберег мой. Я забыл в лесу облик бога отца моего, Рода, на белом коне, в золотой броне, с серебряным копьем, там, где ворот горло сжал, - красно-черный след, как грозы зигзаг, красной молнии, где белой рубахи иссяк рукав - красно-черный след, как грозы зигзаг, черной молнии, а где землю метет ало-белый подол, там - червонная цепь по земле бежит, златом вышита, и огнем горит. Как поднимет Род на дыбы своего коня, как взмахнет своим копьем, что белей серебра, и ударит вниз, там, где гад ползет, на него шипит по-змеиному, - тут же черный след крови гадиной по земле течет и в Москву-реку вливается. Как взмахнет копьем серебра белей и ударит вбок - там и Жлю насквозь, словно щит, пробьет, повернет коня и ударит вновь с другой стороны гадиной - Карна-карр, и в прах рассыплется. А ударит вверх тем копьем еще - и гром всю листву сорвет, и пригнет траву, птица Див с ветвей под копыта вниз, клича бешено, свалится. Я в лесу забыл облик Бога нового, что Добрыня мне показал, скача возле Волхова. Чьи глаза светлы, росы свежей, и рука, в два перста сложена, поднята. Ни ножа в руке, ни брони на нем, без коня стоит, там, где ворот сжал горло белое, - черно-красный след - красной молнии, где белой рубахи иссяк рукав, - черно-красный след, как грозы зигзаг, черной молнии, а где землю метет ало-белый подол, там червонная цепь по земле бежит, златом вышита, и огнем горит. Я забыл в лесу имя всех богов, всех людей забыл. Я забыл, как пахнет дым мяса жареного, молока забыл вкус и запахи, вся еда - вода, вся еда - трава, вся еда - орех, груша дикая, да еще еда - яблоко. Под звездою спал, по воде бежал да скакал, как рысь, по дереву, десять лет проспал да еще год с половиною, так бы спал себе весь свой долгий срок, да проснулся вдруг, а кругом - огонь, и кругом -жара, а кругом - летят птицы огненные; звери лютые, люди-нелюди - все в единый ком жаром сжатые. Разбудили меня не жара, не сон, не Бог с копьем и не Бог с крестом - разбудила меня Ждана бедная, что стоит теперь в храме молится. И опять во мне - люди-нелюди, и опять во мне лес и полымя, и опять во мне Бог задвигался. Ничего, что зверь не погас во мне, и сгорели все, и Москва, и храм, и река Москва повыгорела - широка постель, горяча трава, и земля лежит, обуглена. Посреди земли черно-красный лаз - берлоги зев, где суха земля, прохладно нутро, тишина, и ночь, и всегда покой, где берлоги мир, и свободы мир, и где всегда вдвоем, и вокруг всегда ни одной души, ни живой души, мертвой тоже нет. Я жду тебя в берлоге твоей, и день, и час, и жизнь, и потом, когда будем лежать врозь в сырой земле и вместе лететь среди верхних туч по небу. глава 25 И третьей молитвой молился Емеля, и была она как вторая крыша над первой и второй, и молился он Ждане, молившейся в храме. - О, бог нежности, имя твое - Блуд. Жданная Ждана, имя твое - как облако на ладони, коснулось меня и стекает вверх, переползая каждый холм складок кожи на кончиках пальцев рук моих. Имя твое - вверху свет, и вокруг свет, как осторожно облако, прикасаясь неслышно, течет, скользит и движется, словно туча, сливаясь со скалой, обтекая ее, вместе с деревьями и орлиным гнездом, с птенцами и птицей малой, принесенной в клюве птице большей, и жива еще малая птица, и капля крови ползет по белку открытых глаз ее. Все тело твое для меня - как земля и небо, слитые вместе, с облаком имени, скользящего из гортани, похожего на сокола, что взмахнул крылами и набирает кругами свою высоту и, взмыв, не падает долу, а кружит вверху, не оставляя меня, стоящего у подножья высоких гор, и еще один круг, и еще одно имя, и снова Ждана, и еще множество, и стая птиц закрывает небо до горизонта, до самого края земли, что алеет закатом, сливаясь с ним до непонимания, где запад и где восток. Где золотые холмы с виноградной лозой, где на вершине скачут козы, и охотники их ловят силками и держат руками, пригнув к земле, и потом отпускают на волю диких пугливых коз, одних отпуская направо, других отпуская налево. Где желтое, черное, красное солнце юга истекает лучами и кровью и течет, там, где молочные реки текут по пальцам и бедрам моим, проливаясь желтым дождем на губы мои, и веки мои, и шею, и плечи мои, и я смотрю на открытое небо снизу, закрываю глаза, и молниями красные ветви, похожие на деревья, ...колют вдрызг гранитный монолит... они в зренье моем даже тогда, когда опускаю тяжелые веки, смыкая ресницы, и катятся капли дождя и золотистые струи, дымясь от жары и тепла. Где север холодный и незрячий рассудок вместе смотрят отчужденно сквозь ледяные кристаллы мысли, и только севера юг, вместе открытый, тесный, и влажный, и знакомый, с белыми крепостями, дымится дождем и светом и тоже противоположен северу, как и юг. Север, где катится влага сквозь завалы дикого белого леса, где не бывает птиц, а только белые туши медведей спят на ребристой льдине. Господи, дева Ждана, за что мне такое чудо, за что мне берлога, из которой пар выходит в мартовский воздух и в которой тепло и тихо, в которой земля и корни, в которой любовь и сон спят вместе и в которой, наконец, все шесть сторон света, с зенитом - текущим дождем, исходящим облаком влаги, с облаком белого пара, облаком света и набухающего красного мака, и где изнемог мой закрытый глаз, и смирился, и весь растворен. Господи, дева Ждана, за что мне белая бездна, шестая сторона света, где за девятой дверью, возле десятой, открывшейся наполовину так нежданно, - облако рая и облако ада, похожие друг на друга, как Сцилла с Харибдой и Карна со Жлей, как два черно-белых утеса, как два отраженья в зеркале вод взлетевшей в небо птицы, как два отраженья одной луны на ряби земной воды, как два самолета, идущие точно по кругу навстречу друг другу, как два серебряных храма, покрытых лемехом, бога Рода и бога Велеса, стоящие здесь друг за другом тысячу лет, как два белых коня, что легли справа и слева от жертвенного красного камня под серебряным ножом спустившейся с дерева жрицы, ждавшей в листьях, когда вспотеют белые кони, чтобы потом их вышить красной нитью, возле красного древа, на полотенце, обрусце, которым украсят сначала священный московский дуб на красном холме, на лобном месте, а потом и Николу в красном углу московского дома. Господи, дева Ждана, а потом, за десятой дверью, там, в глубине, на самом краю шестой части света, - свет из-под самого низа этой полуоткрытой двери, что похож на выход из рая и ада, похож на земную жизнь, где плещется белая пена волны, где столб золотого света пронзает насквозь возле Крымского моста бредущих по набережной свободных людей, то мгновенье, которое Бог дал им в награду за тысячу лет ожидания друг друга, чтобы сказали они имена свои только душой, и первой имя Ждана, второго имя Медведко. Гоните, волны, красную лодку, качайте, волны, горячий парус, поменяйте, волны, местами небо - замок и ключ - землю, на землю - замок, и ключ - небо, закройте, волны, на красном холме пожара от глаза и сглаза, от зверя и птицы, и гада морского, и глаза людского наши теплые тени, пусть видит каждый наши теплые руки, наши теплые плечи, наши теплые кожи, наши теплые слезы, наши бедные души, а общую душу Медведко и Жданы укройте плащом надежды, укройте плащом дороги, укройте желтым плащом встречи и белым плащом разлуки, черным плащом тревоги и красным плащом страсти ...только час жила в июле наша общая душа... глава 26 - Господи, дева Ждана, - молится перед храмом Медведко, где круглый алтарь на север, за которым внутри Ждана, прежде чем взять за руку Ждану и сойти в черно-красное обожженное чрево берлоги на царском острове, возле Велесова храма. А вокруг падают горящие и мертвые птицы, мертвые - раньше, чем догорели, бешено воющие волки, с дымящейся шерстью и куцым сгоревшим хвостом. Медведи, единокровные братья Медведко, сдавшиеся дыму и духу огня, потерявшие движение и мысль, перебирают лапами черные июльские листья и беззвучно ревут. Люди с выпученными красными глазами стоят по горло в мутной взболтанной болотной жиже, и это все называется московским бытом и причиной спасенья московской земли. В день 20 месяца июля в - сначала Родов, Велесов, Перунов, а потом Ильин день, когда двое были сильнее страха, разума и зла, и добра, и тьмы, и греха, и святости тоже сильнее, они состояли из верности, жертвы, надежды, терпенья, бедной идеи - и были тождественны этой московской земле, московскому люду и нелюду тоже, зверю и птице, и всему живому роду, что готов был принять небытие, как принимает его от избытка пытки бедная жертва смуты. Главы о судьбном со-бытиИ Емели и Жданы, происходившем в разгар пожара, на глазах зверей и людей, которые видели пожар и свой страх и не видели любви, которой любили друг друга Емеля и Ждана, чтобы потушить огнь. глава 27 И когда сказала Ждана первую молитву и сказал Медведко третью молитву, вышла Ждана из храма Велеса, и сошли оба медленно вниз, в берлогу, что была прохладна, тениста, пуста и открыта их одному телу. И, узнав Ждану, положил руки на плечи Жданы Емеля, и, узнав Емелю, положила на плечи Емели руки Ждана. И как в перевернутый внезапно бинокль, отодвинулся мир, и то, что было в сажени от них, стало невидимо, и то, что в метре, стало невидимо, и все, что видимо, стало невидимо, и все, что слышимо, стало неслышимо, и крики, и стоны, и плач, и треск падающих деревьев, и гуд огня, и звериный вой, и вороний грай стали неслышимы, и видимы стали только они друг другу. И были огромны руки их и ноги, грудь и бедра, и глаза, и уши, и уши слышали внутри все настолько, что громче грохота взорванной Хиросимы было слышно, как течет кровь, шаркая о шершавую изнанку внутри вен, и реки эти были шире, чем Дон и Волга, Москва, громче грома стучало сердце Емели, и громче грохота землетрясения - сердце Жданы. И все то, что время вывернуло, вратами впуская в будущее настоящее, чтобы прошлое имело выход, обратно связывая в узел то, что еще не наступило, и то, чего еще нет и не будет вовсе. Красные реки с молочными берегами были огромней белого света и так же подробны, как капля воды под тысячекратным увеличением. Это нельзя передать никому, как выглядит эта подробность и огромность, вовсе не существовавшая до встречи, многочисленна, многолика и велика, как ножка блохи для левши, увеличенная нашим электронным глазом. глава 28 Потому и все ощущения, пережитые Емелей и Жданой в этой огромности, большей, чем мир, не имели никакого отношения к человеческой страсти, человеческому восторгу, человеческому божественному безумию, потому что были подробней и множественней их в то количество раз, в какое сады будущего Садового кольца Москвы больше горсти земли под геранью, стоящей на окне московского дома в Малом Козихинском переулке на углу, дома Смирнова-Соколького, смотрящего окнами на Патриаршие пруды, что будут на месте Черторыя. И в то же время они и были - человеческая страсть, человеческая нежность, человеческий страх и человеческая любовь, и человеческое безумие в своем первородстве и в своей сути, как первородней берлога для человека и дома, и всей земли, и всего неба. А в это время вверху и вокруг за дымом спокойно и ровно светило солнце, под солнцем был дым, под дымом - огонь, под огнем - угли, под углями - берлога, в которой так же было тихо, прохладно и спокойно, как за облаками дыма вокруг солнца. И когда Ждана открыла себя Медведко, пожар был в зените, а любовь - в надире. глава 29 Тесто вспучилось, и поползло через край, и стало пульсировать, и жить, и ждать, и руки проросли воздухом и духом, и были прохладны, и волосы встали дыбом и были прямы, как солнечные лучи, и роса ловила их шаг своими губами и сердцем, рано поутру, когда еще спали люди, птицы и звери. И глаза зашли и закатились, и стали белки вместо глаз, видящие любовь за спиной и не видящие света впереди. И ноги стали крылаты, как хвост у рыбы, и жили сами по себе, но рядом и вдоль, грудь Жданы выпрямилась и набухла как будто высыхающая трава, принявшая дождь и ставшая упругой и гибкой как надутый резиновый мяч. И живот стал дышать, как дышит открытое сердце в руках жреца майи, когда он достает его одним движением из живого человека, чтобы опустить на дно жертвенного сосуда. И уши приняли позу скорченного человека, стали искать и выбирать звуки, предназначенные только им в этом мире. Дыхание Медведко. Стоны Медведко. Шевеление губ и замирание сердца. И Емеля, оставив зрачки, где были, закрыл веки и стал видеть любовь за спиной и не видеть Дедова мира, Волосова мира и мира Леты, но был там, где природа вертела его в руках, чтобы остановить огонь. глава 30 И руки, и ноги стали корнями дерева, что переплелись с корнями вверху обгорелого, а здесь, в берлоге, живого, страдающего и нетронутого дерева, которые обнимали берлогу своими пальцами и уходили вниз еще глубже, в самое дно, насквозь земли. И этими корнями Дерево и Емеля обнимали Ждану: так опускали под обнимающие корни Велесовы жрецы свою жертву, и так Волос перетек в корни подваженного дуба в далеком Суздале. И дерево, отвечая людям на их жертвенную щедрость, росло вверх быстрее и больше, и ветки его были ины, и почки тоже, и вперемежку с деревянным соком, внутри него, текла человеческая кровь, и листья были, как листья клена в осенний день, цвета пожара. Все видели и не видели их. Они не видели никого и видели только друг друга. Так было столько и так, как было быть должно предназначенным, избранным не друг другом, но природой и верою. И качнулась земля, обернулось небо океаном и стало сворачивать их единое тело-теченье, как корабль сворачивает Мальстрем, ветер - дерево, поднимая его над землей, справа налево ... не я выбираю дорогу, я только противлюсь пути... Господи, за что ты так щедр и великодушен всего лишь к земной жизни. Спасибо за то, что раскачал землю, за то, что вывернул наизнанку небо так, чтобы все, что они, стало все, и все стало всего лишь они. За то, что открыл все шесть сторон света - и юг, и север, и восток, и запад, и зенит, и глубь - раньше, чем люди узнали об этом, не переводя это в слово, и не давая имени сущему, и не обременяя землю смыслом и звуком, но оставив его раньше музыки и раньше жизни. Так примерно думал Медведко спустя жизнь или примерно так. Забыв и не освободившись от Жданы всегда. А в это время, в тот же час пополудни, кипела вода от падающих головней, они шипели, как кошка, отпугивающая собаку, как змеи, готовясь к нападению, как паровозы, начинающие движение, кипела вода от снующих вокруг лис и лисенят, где-то поодаль пыхтел и фыркал Дед, держа на плаву брата Медведки, раненного упавшим деревом, волки, ощетинив свои мокрые серые загривки, скользили как тени летучих мышей, в кипящей воде, серые зайцы барахтались и булькали рядом, орали кабаны, погружаясь на дно, олени несли свои рога, как будто голые зимние сбросившие листья кусты, была нормальная московская жара, которая бывает регулярно в жаркое лето во время пожара, а Емеля естественно, обычно, буднично, без усилий перестал видеть этот мир, ибо глаза его повернулись внутрь глаз Жданы, и кожа стала видеть только то, к чему она прикасалась и что называлось Жданой, и тогда руки Жданы стали частью любви, и тогда ноги Жданы стали частью любви, и тогда живот Жданы, и глаза ее, и уши, и спина, и лопатки, и бедра, и колени, и ступни стали частью Любви тела Жданы и Емели, и вся любовь стала зряча, и каждая часть кожи увидела часть самой себя в зеркале другой кожи, и это было похоже на горение свечи, многократно отраженной в двух зеркалах, поставленных друг против друга, как во время святочных гаданий, и отражение уходило в такую глубину, что там начинался другой мир, и тела их, наделенные зеркалами и пальцами глаз, потекли, как течет лава, сжигая зеленую траву на своем пути так же легко, как дома, людей, храмы и все, что погружалось внутрь этого плотного, массивного, огромного, двигающегося огня. глава 31 Если сказать, что кровь начинала движение в Емеле и, пройдя через реки и моря тела Жданы, возвращалась, как вода, сначала испаряясь в небо, а потом дождем падая на землю, совершая свой круговорот, если сказать, что дух, и душа, и дыхание Жданы пронизывало тело Емели так же легко, как солнечный свет проходит, золотя ее, сквозь радужную паутину, если сказать, что бессмысленно-нежное безумие Емели со скоростью большей, чем свет, множество раз живет и умирает в каждой малой точке тела Жданы, - значит, ничего не сказать ни о Ждане и Медведке, ни о любви, ни о смысле того, что двое в одном пожаре, среди безумных, больных, пьяных зверей и людей счастливо живут и дышат так долго и так нежно, и так желанно, и так медленно, и так вечно, что меняется мир, и это их движение внутри друг друга становится единственной причиной, по которой начинает идти дождь из облаков на землю тушить пожар и возвращать людей из воды на берег, полуобгоревших, раненных, растерянных, разбитых, хромых, кривых, с клоками обожженной шерсти на лапах, руках, горле, спине. И Емеля и Ждана не замечали всего происходящего и жили так огромно, и так неразливно, и так вселенне, чем вселенная, что за то время, пока лава не ослепила землю и не залила ею всю жизнь, люди и звери успели высохнуть, забыть о пожаре до следующего пожара, люди - построить Москву и сжечь ее, разрушить Иерусалим, и опять из желудя успел вырасти священный дуб, под которым опять Дед лишил девства и сделал матерью Лету, а жители Подмосковья, пролистав всю книгу истории, успели вернуться к нормальной жизни и опять пройти уже до конца сто двадцатого века истории человеков, забыв, что все происходящее с ними - очередной круг пластмассового диска на колесе неведомого проигрывателя, который совершает свой будничный круг бедной жизни, который очередные историки опишут в тех же словах и выражениях, что и их предки, не оставившие ни книг, ни памяти. глава 32 И еще был день, и еще одна ночь, и огонь, когда Емеля и Ждана замерли на мгновение в покое, полыхнул и, расправив крылья, опять поднялся над Москвой. И в тот же час в небо упала, вскрикнув, вспыхнувшая на лету птица, билась и горела, гоня крылами воздух и раздувая свой маленький пушистый беспомощный пожар. Волк скулил рядом, зализывая обгорелый бок, червяк Вася залез в полувысохшую жижу возле самого берега и не высовывался наружу, думая свои будничные мысли, влага и покой много способствовали этому занятию. Дед торчал в десятке метров от нового берега, время от времени подымая голову и клича Медведко. Рыбы скользили в мутной взболтанной жиже, задевая бедра и копыта стоящих в иле коров, быков, овец, собак, лосей, кабанов, зайцев, всей лесной твари, что спасалась от пожара здесь, как и в болоте всполья, где со временем станет Земляной вал и Триумфальные Серпуховские ворота, рядом с будущей слободой Кадашей, где и будет Кадашевский Хамовный двор полотняной мануфактуры, Монетным двором, и еще дальше, возле будущей лепоты Карпа Шубы - красная церковь Георгия Неокесарийского. Но Медведко не слышал криков птицы, стона волка, криков Деда. Медведко опять Любил Ждану. Поскольку их н е в с т р е ч а и была причиной московского пожара 1000 года, ровно двадцатого июля - по одному поверью, в Велесов, по другому - в Перунов, а по третьему - в Ильин день. Московский жертвенный день. И в них было дело, все будет так, как по замышлению природы, и руки лягут так, и губы вспыхнут так, и руки, пальцы в пальцы, за спиной выше головы сойдутся так, и дыхание смешается так, и зубы коснутся зуб, и слезы потекут там, и тогда, и так - это как код в сейфе, все должно совпасть, все цифры, все буквы, все слова и все повороты, да еще отпечатки пальцев, и рисунок сетчатки глаз, и на тебе, откроется дверца, - так и со Жданой и Емелей... И они искали и день, и ночь, и еще день, и еще ночь, засыпая и просыпаясь среди зверей и птиц, среди жары и стонов, среди всех смотрящих, видящих и не видящих их, среди всех, слышавших и не слышавших их, и на четвертый день сошлись все цифры, и все буквы, и все движения вправо, влево, влево, влево, вправо, вперед, назад, еще влево, словно выход с сегодняшней Полянки через двор за церковью Космы и Демьяна на соседнюю улицу, что-то щелкнуло в природе, застонало, зазвенело, музыка заворочалась, и проснулась, и пустила механизм облаков, и дождя, и грозы, и молния ударила кремень о кремень, ветви огненного дерева раскинула в небе, и упали с неба первые капли дождя, прямо в крики и стоны, прямо в голоса, звуки, огонь и жар. И Жля и Карна бросили свой ветер в будущий жальник, что ляжет на месте Вспольного болота, возле будущего Каменного моста, рядом с Кремлем и "домом на набережной", и хлынул, чуть помедлив, пока еще испаряясь над землей, великий дождь июльский Велесов, оборвавший обряд принесения жертвы, и червяк Вася поднял голову из жижи, и Дед, разодрав в улыбке морду, полез на берег, и лоси полезли, и кабаны, и олени, и зайцы, и лисы, и волки, и птицы поднялись в воздух, и запахло гарью, дымом бывшего пожара, и будущая трава уже просунула свои маленькие зеленые глазки над обгоревшей до черноты землей, и даже крохотные язычки травы были заметны средь черноты, как заметны звезды на небе, хотя небо огромно, а звезды мелки и невзрачны. глава 33 И Емеля чуть повернул Ждану на бок, положил ее голову к себе на плечо и уснул вместе с ней, через секунду после того, как семя его влилось в ее лоно, и жизнь Москвы была спасена и продолжена, и руки их не распались, не расплелись, и тела их не разделились, хотя не нужны уже были они природе, ибо выполнили свое назначение и были свободны от долга и страха, и спали они так долго, что наступила девятая ночь и потом тринадцатая, и в пятой стороне света, ровно возле Полярной звезды, запела ночная птица свою безумную песнь, считая их мертвыми. глава 34 И только тогда, когда закричали разом все быки, загнанные в стойло бичами пастухов, когда к их бокам прикоснулись оголенные провода разрушенных стойл, когда затрубил слон из-под упавшей на него скалы на тропе, ведущей от Шивы к Кришне, когда пересохла Северная Двина из-за горы Пермогорье, упавшей в ее русло, и забили своими хвостами огромные рыбы в пересохшем русле, когда рухнул в Светлояр Китеж, когда всех птиц земли собрали в огромную сеть и затянули на ней узел, - медленно-медленно, отдавшись холоду и легкости вод Москвы-реки, опустили свои руки, расплелись и разделились Емеля и Ждана, и вода понесла их в разные стороны из-за того, что Емеля был во власти нижнего течения, ибо был тяжелее Жданы, а она - во власти верхнего течения, ибо была легче Медведко, а течение нижнее и верхнее всегда противоположны по направлению. Это не имело никакого значения, история опять была живой, разной, и новой, и единственной, и все схожее было враньем, которое сочиняют люди, знающие не больше разновидностей этой истории, чем букв, вместе взятых во всех алфавитах мира. Главы молитв Жданы и Медведко после со-бытиЯ, еще живших, вне человеков и звери, разумом и душой своею. глава 35 Был вечер, и глаза Медведко были закрыты где-то возле Медведково, и глаза Жданы были закрыты где-то возле Коломенского, напротив шлюза и под куполами храма Вознесенья. И плыла и молилась Ждана так: - Я умирала по воле Твоей, Господи, дважды, когда умер муж мой, и стала жива, и теперь, когда я отдала любовь свою, сквозь Емелю, всему, что теперь живет, и, как пустая рыба, отдавшая икру, я плыву по волне живой реки именем Медведица, и нет сил у меня сделать движение, и только могу видеть, как все, что окружает меня, может жить жизнью, которой может жить жизнь... Кожа моя нежна, руки мои опущены и сжаты, в глазах моих пусто, как бывает пусто в поле, когда собрано жито, как бывает пусто в небе, когда звезды задернуты облаками, когда болезнь похоронила мертвых, сожгла дома и ушла, не оставив после себя ни травы, ни куста, ни белого снега, а вместо белого платья - черная рваная шкура, лицо чумазо, как у волхва в молитве, - меня пугается зверь лесной, и человек бежит меня, слыша мою бессвязную речь, я мертвая, как конь, принесенный в жертву вместе со всадником, что привязали к деревьям крепкой кожей и сожгли, принеся в жертву Богу, я не дышу, как жрец, выметающий храм, я мертва, как поле, сожженное прежде, на котором росли деревья, потом золотело жито, и когда земля истощилась, ее оставило семя, я мертва, как старуха, лежащая на печи и бессвязно мычащая ту молитву, что в детстве твердила другая старуха: "Род мой, отец мой, и Мокошь-дева, мати моя, пошлите Велесовы ливни, Велесовы светы на землю мою, на поле мое, пусть станет лицо румяно, как хлебы в Купалин день, чтобы эти румяна были алее зари и багровей пожара, и Емеля не видел другого красного цвета, кроме моих румян, пусть станут руки мои крылаты, как лебеди в небе, и вверху облака обвивают своим лебединым ветром плечи и тело Емели. И пусть слово мое осенит нас птичьим клекотом, граем, и свистом, и пеньем, чтобы наше дыханье становилось понятным небу, и каждый выдох утишил пламя пожара, чтоб ветер нес не тучи, не дождь, а повеленье московской земле не стонать, а рожать, и быть, и стать, и не исчезнуть отныне. Как тебе, Велес, коня приносят в жертву, как приносят в жертву собаку, ребенка, и орлицу, и кречета, и жаворонка, так и я принесу все Емелино жито, Емелино горе, Емелино счастье, и счастье все, что мне дано и дано будет, прежде чем мы ляжем в сырую землю на перекрестке, в домовину, в общий единый час, все, что случится потом, будет сейчас, все, что будет сейчас, было уже потом. И вот я лежу перед Твоим алтарем, всемогущий всесвятый Боже, и прошу воскрешенья только во имя жертвы жизни, которую принесу тоже Тебе и Твоей земле, тогда эта земля родит род людей и продолжит род, который будет служить этой земле, и зверю, и птице, и ее небу, и рыбе, и дереву, также свободный, я возьму его, как берет птица с ладони зерно, не стесненная клеткой, как волна берет дом, построенный на песке, из песка, растворяя его в себе, и мелея, и уступая дно суше. Велик московский пожар, и нужен, и неизбежен, и горяч, и бел, но и мы уже встретились и расстались, и уже он стоит за спиной, за стеной из священного дуба, и уже снова возжен жар перед алтарем, и вот я слышу, как ветер начнет дух гнать, и свет, и облако отсюда туда, и там станет дождь, а следом - грязь, и следом - зеленая трава по синему небу - птицей летящей как мост с одного берега на другой. И Ждана одела на себя и тело, и душу, и дух свой, и ум свой, и разум, и безумие свое и шагнула прочь за порог, на глаза зверей и людей, в которых ничего не было отражено, кроме гасимых, дымящих языков прежнего пламени, дыма и чада Велесова дня, чтобы чуть потеснить пламя из зрачков их, и открыла дверь и вошла в себя без стука, прикрыв дверь так тихо, и нежно, и ловко, как делает это птица, с размаху влетая в гнездо, таща в клюве корм беззащитным и голодным чадам своим. глава 36 И было уже три часа ночи, и был час именем Луны, и не наступало утро. И плыл Емеля течением мысли свой и ощущения своего, которое не торопилось оставить его, уже идя меж человеки и звери, и все слова и движения Жданы и Медведко, когда они были мы, но не я и она, клубились в нем как будущие дождевые облака, текущие на Москву, и имя им было - начало новой, зеленой, обильной, щедрой, истинно летней, а значит, плодоносящей жизни. И как облака каждое мгновение меняют очертания свои, а значит, и смысл, и вид, так и слова, и движения, видимые словом и мыслью, в Медведко плыли бессвязно, бесчередно и перемешано, спутанно, обрывчиво и выпукло. ...Моя медведица ушла от меня. И раздавила ягоды на траве, уходя, прошлогодние ягоды, оставшиеся под снегом, а эта ягодная кровь - на губах и на руках моих. Пойду за медведицей моей. Где ты жила без меня, медведица моя? Как теплы и шершавы волосы твои, как нежны лапы твои и остры когти твои, проведи мне по спине лапой своей, и ягодная кровь сольется с кровью моей. Вот трава на земле, медведица моя, она шершава, как язык твой, и холодна земля, медведица моя, но ты подо мной, и не холодно животу моему, и жарко спине твоей. Обними меня всеми четырьмя ногами, медведица моя, я люблю тебя в нашу ночь. Катайся по земле, и пусть трещат деревья под тобой, стони и ори, медведица моя, дрожи своей хрупкой и нежной медвежьей дрожью и не отпускай меня, сегодня наша, и завтра будет наша ночь, потому что они начинают и кончают день пробуждающегося медведя, запомни этот день, медведица моя. - Что мне помнить его, милый мой, пусть его помнят губы и лапы мои, пусть его помнят бедра мои, пусть его помнит грудь и спина моя, пусть его помнят когти мои и спина твоя, пусть его помнит кровь твоя и кровь ягоды, что раздавила, катаясь, кровь ягоды от прошлой осени, которую не осилил снег и мороз, и осилили мы, катаясь по траве. Боже мой, медведица моя... Главы дождя, который был явлен земле московской через любовь Емели и Жданы, и, выйдя из них, остановил очередной московский пожар, и вернул жизнь земле и быт людям... глава 37 А в это время на Москву, на берега ее, на будущий остров в излуке реки, что возле "дома на набережной", творимый благодарной самовластной природой падал, лил, тек, рушился, сваливался бескрайний дождь, обильный, густой, теплый, сплошной, словно облако, торопясь на землю, сорвалось со ступени неба, и разбилось о камни Москвы, и растеклось осколками по всем ее весям... - Что такое жизнь, я никогда не пойму тебя, вот лежу я с моей любимой, обнимаю ее, глажу плечи ее, грудь ее и живот ее, целую губами бедра ее и схожу с ума от нежности к ней, и она сходит с ума от нежности ко мне и говорит мне: - Люби меня и никогда не отпускай меня. И говорю ей: - Я не могу отпустить тебя, - и таю, как снег на ладони, от нежности к ней, и она тепла ко мне, как дыхание на морозе, и она говорит: - Муж мой лег на меня, и открыла ноги ему, и он вошел в меня и любил, и я говорила: "Люби меня". И я говорю ей: - Была лесная купальская жена моя, и я лег на нее и любил ее. И она говорила: "Люби меня". И кто знает, что такое жизнь, и кто мне скажет, что такое святость и что такое целомудрие, ибо нежно и чисто мне к ней, ибо целомудренно и трепетно ей ко мне ...И если мы умрем, то что такое Бог... И больше не может Ждана в мысли Медведко держать слезы свои, все выше и выше поднимает крылья, и вот они уже сомкнулись над спиной и над головой, и над всем, что есть и было на земле, и больше нет разума у нее, и больше нет любви у нее, и нет больше надежды у нее, а есть мы. И через еще одну жизнь возвращается она ко мне, и открывает глаза свои, и смотрит на меня чуть недоуменно, но вот узнавая, и свет закрывает глаза ее, и она закидывает руки за голову и плачет так, что слышит небо слезы ее, и слышит прошлый плач, и слышит Емеля слезы Жданы, и слезы их текут тихо и медленно, как капель весной с крыш и сосулек, как теплый ручей сквозь рыхлый по весне снег, как вода из пропитанной дождем рубашки, повешенной на край балкона, как чай из треснувшего стакана, как кровь из убитой выстрелом в упор утки, как сок из граната, если ударить по нему молотком. Ждана... Что знаю я о жизни, что она, что законы ее, кто сложил их и почему святы они в несвободе своей, в истине своей. Еще и Киева нет, еще Кир пустил воинов по следу вперед к скифам, а в скифском доме, где-то возле будущей Тмутаракани живет обычная семья: пять братьев взяли пять сестер, и все жены общие, и все мужья общие, и все дети общие, а еще это дети друзей, братьев и родственников их, и всего двадцать один человек, но вот младшая из сестер полюбила не воина, но пахаря соседнего рода, и ушла с ним в рощу, и дышала там в травень отравой весенней, и под дубом подняла ноги свои, и открыла их навстречу пахарю, и был он юн, как она, и обвила ногами спину его и руками - шею его, и увидел один из братьев одну из жен своих, и взревновал, и убил пахаря и младшую жену свою именем Дева, и закопал их далеко от дерева, чтобы не осквернять корни, ревность была в нем сильна и страстна, как куча гончих псов на одного зайца, как море на одну лодку без весел, как лава на одну травинку на склоне вулкана. Господи, ревность замучила его. - И ревность не мучает нас, и он вошел в меня, и я целовала его. - И я открыл ее, и любил ее. - У меня больше никого нет, милый, и не было, и не будет, кроме тебя, пока мы живы, пока мы живы, и у тебя никого нет на свете, кроме меня, и у нас есть все, и мы есть у всех... глава 38 А люди и звери, меся возникшую теплую грязь на раскаленной земле своими тропами, человеки - людскими, а звери - зверьими, расползаются по оставленной земле Москвы - люди, чтобы разгрести золу домов и найти свою лопнувшую от жары глину, ошметки своего сожженного быта, поставить на стоящую посреди черной земли печь, на нее - горшок, в горшок бабы и дети уже тащат собранные по дороге и вокруг сгоревших домов оставшиеся от пожара борщевики, стрелолисты, сныть, крапиву, подорожник, щавель, из растаявших ледников достают обожженное мясо, варят, почему-то после пожара голод яр, силен и навалист, а мужики топят, у кого есть, оставшиеся печи, у кого нет - палят костры, коля и бросая в огонь еще дымящиеся головни домов и оград, человеки готовят харч, чтобы вперемешку семьями сесть на черную землю и накормить оставшихся в живых, кто волен есть, и потом, посчитав уцелевших и пропавших, изнеможденно и привычно лечь спать под темное небо, под теплые дожди, свежие воздухи, дабы завтра продолжить штатную жизнь русской нищеты и русского постоянного разнообразного сплошного стихийного бедствия. Стихия жарко и люто любит русскую землю. А звери, что звери - по своим норам, долой от людей, которые, если не горят, то гонят и бьют, а теперь - особенно, когда есть нечего: сгорела домашняя скотина и урожай на блошином московском огороде. глава 39 И Дед со медвежаты, и Медведко меж ними, отсутствующий и не здешний, а тамошний, нежный и глубокий, как море, которое в России течет, а в Америке наружу вытекает, еще там, где - течет речь и речка, по камушкам струю обволакивая, покачивая их и не сдвигая с места, и тесто выползает из кастрюли, и поднимает крышку, и ползет на стол, а со стола на пол. Словно прошло десять лет, а любовь моя, как опара, ее не уместить в ладони моей, ей не войти в комнату мою, ей не убраться в этой вселенной, потому что она как опара приподняла крышку Млечного пути, и опара течет на землю, и на землю и на юпитер, и на губы мои, и они сладки от ее сока, и я пью, и скоро я испеку лепешки из этой опары и накормлю ими людей, которые любят нас, и накормлю ими людей, которые не знают нас, по куску лепешки каждому, кто умеет любить, и по три тому, кто не знал, что такое любовь. Что знаю я о жизни и ревности, что знаю я о младшей жене пятерых братьев по имени Дева. Что знаю я, Ждана, о любви твоей и своей, что мы трогаем истину, как утопающий в полынье трогает шест на кромке льда, вот-вот дотянется он, и тогда спасен, ибо до берега близко, когда в руках шест, как утопающий в болоте держит бешено за волосы ивовый куст, который склонился над болотом, потому что можно выжить, когда л ю б а я опора в руках, может, это - наша опора и не наша тоже. Расскажи мне, Ждана, что было десять лет назад, и что было десять дней назад, расскажи мне, Ждана. - Я не знала тебя и любила тебя, я любила его, но любила тебя. И всегда любила тебя, и пока живы - любила тебя, и когда умру - я любила тебя, и когда вернусь - я любила тебя. Стоит стакан огромного чая ростом в три сажени, посреди коричнево-алой влаги плавает чаинка, корабль, который привез нас в это счастье, а на столе валяются письма, которые мы пишем друг другу так часто - да будет нам как есть, да будет - как видимся или бываем вместе. Пока живы - Пока живы. глава 40 Что знает бедный человечек ростом чуть более червяка Васи о жизни. Пьяная девочка бежит к жениху своему, и тот обнюхивает ее всю, не пахнет ли она другим, и бьет ее потому, что пахнет: и ноги пахнут, и живот пахнет, и рот пахнет; и, еле живая, ползет она обратно, и другой бьет ее, потому что пахнет она другим, и ненавидит ее, и выгоняет ее, и любит ее, и опять ползет она к тому, первому, что избил ее за запах, и он любит ее, и бьет ее, и на полдороге замерзает она, потому что нет сил идти и нет сил ползти, и не может она не любить каждого, кто бьет, потому что правы они, и виновата она перед ними. И оба ненавидят ее за измены ее, а она виновата перед ними, и любит их обоих, и не может жить без них, и они страдальцы, и они мучительно живут, ревнуя и ненавидя ее. А она любит их и терпит все, потому что виновата перед ними. Что знаю о жизни и я, и кого судить мне, и как судить мне, я жалок даже до того, что не сумею спасти ее и не смогу поднять руку на бьющих во имя гордыни их, любви их, страдания их. Пока живы? Пока живы... глава 41 Ползут люди, скользя по глине, червяк Вася на тропу вылез - коза полхвоста отдавила, ползет Вася, расстроен, но спешит не отстать ото всех, медведи друг дружку поддерживают, волки рядом бегут, копейщики меж ними как пастухи шевелятся. Живет Москва своим давнишним бытом, готовясь лечь под Боголюбского, после Рюриковичей - под Романовых, а там, отдохнув пару веков, и под Ульяновых, повторяя Китай и Рим, как сын, повторяя отца, живет инее и дальше, словно в комнате смеха в кривом зеркале горилла выглядит человеком или человек обезьяной. глава 42 Дождь падает уже не так голодно, и земля его пьет не так жадно... А Медведко меж медведи и волки идет и спит своей недопережитой любовью, в которой вся его жизнь, что была и будет. Так Анна Каренина-Плисецкая в балете Щедрина, возвращаясь с бала, где увидела Вронского, уводимая нелюбимым мужем, нет-нет и вытянет ножку - четверть па от живущего в ней божественного танца начавшейся любви. Вот и утро, пойдем, пока не взошло солнце, пока спят мои медведи, ведь еще не наступило двадцать четвертое марта и не кончилась моя спячка и не закрыл я душу свою от тебя и от света. Ах, какой лес, в нем только иней, в нем только будущее сегодняшнее солнце и будущее летнее тепло живут с нами. Мошек нет, комары не летают, сосны звенят, дорога через сосны гудит. Пока живы, Ждана. Пока живы... Хрустит снег, как разбитое стекло под ногами в машине после удара. - Сломай мне ветку сосны, - говорит Ждана. Звон такой, как звенит колокольчик, ночь морозна, лунна, прозрачна, и не наступило солнце, и не наступил день, когда они придут сюда помолиться, к этим соснам, и будет тепло, и будет трава нежна, как ладони Жданы, когда она гладит шею и плечи Емели. Но вот и солнце, наконец, и алый край сосны стал еще тише. И идут они по хрустящему снегу к дому, на окне дымится чай и стынет в огромном стакане высотой в три сажени, и чаинка по коричневой влаге везет их будущую и неотвратимую память. О моя Ждана, мы одни в этом лунном лесу, мы одни, как это облако в небе, как поезд между Самарой и Москвой в степи, как волк, оставшийся от перебитой стаи, как самолет, заблудившийся во льдах, как подводная лодка под Северным полюсом, и Серый вот-вот войдет в ее реактор, отдав всего-навсего свою жизнь за сто д